Наумов Юрий : другие произведения.

Дыхание, гл. 8 - 11

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  8.
  
  Восемь часов утра.
  
  Майский день, именины сердца, солнце светит прямо в глаз. Страна припала к станкам, компьютерам, милицейским дубинкам и шприцам с героином, а я бездействую на мостике подводной лодки, увешанной рострами, и все это внутри антициклона несется куда-то в ночь.
  
  Прижатый сильным течением облаков, со мною летит Академгородок. Нам хорошо, и ровно врезаясь в волну, я щурюсь в упор лучам и отравляю воздух своей Примой. Все кучно, бычно, как обычно. Выдох, вдох, чьи-то годы и месяцы. Матрос на палубе Земли, вибрирующий невпопад ее винтам, завихряющим планету в пространстве. Не могу заставить себя думать, что все это мне снится, хотя ментальный серфинг на волнах адреналиновых, по идее, содействует. Работа, героин, карьера, секс, геройство, бегство, бизнес, добывание денег, ломки, безработица, проблемы, конкуренты, забвение, борьба с другими и пьедестал почета -- все это вещи с одной полки. Малодушная страсть, заставляющая требовать доказательств собственного существования.
  
  Как бы там ни было, сегодня я чувствую простор. Пространство. Мне даже не глубоко наплевать. Просто наплевать. Можно сказать, что я - выздоравливающий больной. Пробужденный. В семь утра. И я тотально не выспался.
  
  Все это, как говорится, к тому, что меня разбудил брат мой Миша, или Майк. Так его звали еще в детстве.
  
  Ему двадцать. Позднее дитя, позднее развитие, молниеносная реакция и талант считать деньги. Мой младший брат -- стальная счетная машинка. Он ненавидит меня, мой, как он выражается, "пессимистический образ мыслей". Студент экономической академии. Зарулил в Закутск из Новосибирска, где жует Dirol своей науки, по каким-то делам и чтобы в очередной раз поглумиться над нищетой старшого брата. Любимый мамин сын. Пренебрежение ко всем, кто вне его круга. Это бывает в восемнадцать лет, но кто-то застревает. Колоссальные претензии к жизни. Я должен ему десять долларов, и это
  единственное, что нас связывает.
  
  Не снимая черного плаща, он скучно побродил по моим апартаментам, скользящим движением пальцев коснулся кипы листов и спросил:
  
  -- Что, пишешь чего-нибудь?
  
  -- Пишу.
  
  -- Порнуху, поди?
  
  Самая приторная улыбка в институте, должно быть.
  
  -- So what has gone down? -- интересуется он. -- Still got a blends?
  
  -- I'm dog-sick.
  
  -- OK. God-sick... Представь, не ожидал услышать что-то другое. А что Эдик? Уже покинул нас?
  
  -- Еще зимой.
  
  -- А чего приезжал?
  
  -- Не знаю.
  
  -- М-да. Ты, кстати, знаешь, как он о тебе отозвался? Знаешь... По глазам вижу. Ну, сказал, что ты -- гнилой желудок. Не перевариваешь здоровых идей. В Париже он, наверное, закрутел... Не то что ты. Чего ты погибаешь? Сначала эта желтая фигня, теперь --
  вонючая духовность.
  
  -- Духовность не может быть вонючей. Excuse me. Байкал -- единственное здоровое место. Только местные дубофилы типа тебя не знают, что со всем этим делать. С этим сиянием. А продать не удается.
  
  -- Достало все, -- соглашается Майк . -- А место работы тебе надо сменить. Или вообще убираться из этой страны. Все твои корефаны давно там. Один ты...
  
  -- Везде одно и то же.
  
  Скрытое раздражение пробегает по его бровям. Он произносит певуче:
  
  -- Ты, кстати, читал "Черты и резы" Глоедова? Ясен перец, не читал. Вот это -- круто! Это -- литература! Клиповый монтаж, бешеная ротация! Глоедов, между прочим, всего-навсего Бодинетом пользуется. У него даже твоего браслета нет, а тему просек. Тираж --
  двадцать миллионов! А цена знаешь какая? Пять баксов за штуку. Прикинь, сколько он бабок поимел.
  
  -- Меня все больше настораживают твои геронтофильские ассоциации...
  
  -- Да ладно. Принесу тебе экземпляр. Денег у тебя один черт нету. Будешь подыхать, звони. Подброшу мелочи на аптеку.
  
  -- Премного благодарен. Set lost.
  
  Он усмехается. Огонь в глазах. Комсомольский активист. Светлое баксовое завтра. Know how. Don't ask me. Но еще не все произнесено.
  
  -- Крутиться надо... Жопой шевелить, -- тоскливо продолжает Майк. -- Не подходит этот журнал - искать другой, третий, в Москву ехать. Пробивать, интересоваться. Ты ленивый стал какой-то. Живешь как растение. Точно мать про тебя говорит: стелешься. Это книжки, товар, он продается. Если писатель -- так пиши, чтоб покупали. А не эти твои
  фуги. Ни фига не понятно. Не жрешь и мечтаешь. Вот и на завтрак у тебя -- роман.
  
  Я смотрю на его собранные под плащом слаборазвитые крылья. Он даже не умеет летать. Потому мать так любит его.
  
  -- Послушай, Майк... Я не сомневаюсь, что ты пробьешь свой валютный коридор. Счет получишь в базельском банке. Женишься на богатой суке. Что дальше? Понимаю: тебе не хочется думать об этом -- но что дальше? Молодость пройдет, захочется настоящих чувств, настоящей крови. Но ты останешься лохом, как сейчас, и это навсегда. Что тебе
  останется? Завести еще больше ублюдков, бесхребетных крыс, которые будут лизать тебе жопу, покупать еще больше денег, новые вещи, машины, дома, районы, города, континенты, планету, стать господом всех вселенных -- что тогда? Или ты думаешь, что
  нормальная баба будет любить тебя за твои деньги? Или за тебя, или за деньги -- но никогда иначе. Ты выбираешь фальшивый мир. Нет смысла тебя переубеждать. Просто хочу, чтоб ты был готов заранее.
  
  Майк вновь усмехается сладкой улыбкой. Солнце изливается в окне как одинокий глаз нашего Родителя. Рука его зачерпывает воздух, густо пропитанный звуками; мы повисаем в яме тишины. Меня начинает мутить. Лицо Майка покрывается змеиными пятнами.
  
  Щелкает электрический чайник. Вдруг все меняется. Он напрягает шею и открывает рот, рожая первый, самый трудный приступ артикуляции.
  
  -- Ты думаешь, у меня все ништяк?.. Я тоже с тоски дурею... И ты остаешься. Как все. Мой старший брат, а кругом -- никакого просвета! Богу все равно, он все рассчитал. Его это устраивает! Я верю в завтра, Олег. Да, я верю, потому что завтра отменили. Надо гнобиться здесь, жрать всех, кого надо, а особливо кто не сопротивляется. Говорят: эта страна добрая, христианская. Херня! Если кто-то приходит, типа Сталина, и начинает нас иметь, все счастливы, потому что кровь закипает от ужаса. Наступает смерть, при жизни, и не надо ни о чем беспокоиться. Катарсис! И ты тоже остаешься. Гнобиться за гроши. Кланяться этим проституткам с чековыми книжками. Ублажать их потомство. Жрать это
  паскудство тарелками, и ждать, когда тебя положат на погосте и насрут на могилу. А я думаю только -- купить билет и рвануть отсюда. К жизни. Или быть здесь повыше все этого... Да, это раньше смерть тебе обеспечивала билет в почтенное общество, хотя бы
  смерть. Сейчас -- хрен-то там!! Они так разогнались, эти бизоны, что им даже смерть похрену. Ничего нет, ни верха ни низа. Ничего! только истерика: стебаться над тем, что изменить не можешь. Не от силы, а от пустоты. Мы рабы изначально. Я думал, хоть ты сможешь уйти. А ты такой каменный урод, что сидишь тут и философствуешь.
  
  Он закуривает. Длинные пальцы космета: дрожат. Он не сказал ничего нового. Мы из одной кунсткамеры. Страна обильно нас питает спиртом и формалином, тем, что наполняет наши вены. В сущности, мы вечны.
  
  Обратно с пирамиды, в тенистые сады. Кенотаф застыл на вершине. Кенотаф. Я часто повторяю это слово, когда полдень начинает подгнивать точно яблоко. Пусто. Четыре стены. Дух невидим. Неслышен, необъятен, но вполне отзывчив. Все, довольно. Сегодняшнюю вахту я уже отстоял.
  
  Вниз по широкой лестнице, в теплый воздух долин. Чувствую колыхание пальм по берегу Инда, сандаловый дух раздвигает закутскую сухость. О боги смерти, сегодня у нас вечеринка. Доставайте свои вина. Вы сможете продолжить, когда я открою вены. Пусть
  хлещет ум, пускай отрава выходит вместе с мыслями. Надежда -- пассивная форма желания. Ногти на ослабших пальцах, впившиеся в древо бытия. Вынуть копье из груди, проколовшее сердце точно бабочку. Теките, тките, кутите -- со мной или без меня. Взгляни, Лаура: не за что ухватиться. Мимо проплывает денночь -- ни свет, ни мрак. Смотри, как они безмятежны, осколки погибшей эскадры. Тысячи слов, тысячи грез, миллионы ответов.
  
  Примечания
  
  -- What has gone down? Still got a blends? - Что случилось? Все еще хандришь?
  
  -- I'm dog-sick. -- Устал как пес.
  
  -- OK. God-sick... -- Ясно. Устал как Бог...
  
  -- Set lost. - Пошел вон. (англ.)
  
  9.
  
  Отдыхая на спине змея, проглотившего свой хвост,
  можно размышлять об этом странном эротическом символе
  или, доставая сигаретой до пепельницы a la conque,
  адресовать поклон хозяйке бесконечности. Гибель богов случилась давно и растаскана в мифы; все тихо вернулось, избегая мантр и сутр, и я вспоминаю
  об этом так, словно это было не со мной. Тор и Один,
  все со мной, но где мой меч?
  
  В водах южносибирского дня змеей извивается ливень
  -- кажется, первый в этом году, но точно не знают даже
  синоптики. На северном конце города -- там, откуда
  дует ветер -- мои друзья-берсерки чистят медвежьи
  шкуры свои, чистят ногти, перьевые корейские ручки и
  место на диске С, а я созерцаю златое кольцо на
  последней сигарете Dunhill. Дальше -- только
  Прима. Вера в весну -- это и есть вдохновение, а
  вдохновение -- это Один, мой отец и ходячий слоган
  Валгаллы. Днем, в сиянии богов, ночью, средь их
  плоти, я пью рубиновую горечь -- чай, а мед поэзии
  все чаще остается вне сахара, ибо так здоровей и
  современней. Я хлебаю весь этот трэш, смиренно
  наблюдая, как, залошивши в ломбард золотую маску, сшибает
  окурки Иисус у мавзолея с надписью "Россия". Все боги со мной, но никого нет рядом.
  
  11:28. День клонится в ожидание Егора.
  
  День визитов. Настроение бодрое как никогда. На билборде небес
  торжествует Ярило. О боги, я вещаю вязко и темно, ибо
  пришел незаметный в мелькающих кадрах вечер, и поезда
  за рекой громыхают смиренно, точно стадо быков в
  цепях; о мировая скорбь, о головная боль, рядовой
  Навъяров, геть из строя! Ф топку твердый интерфикс,
  вечерняя поверка окончена, вперед с
  подножки, на ходу, и плевать, что угодишь на крышу
  другого экспресса, и дальше - снова перекличка, и это навсегда.
  
  Естественно, Егор принесет с собой выпить и закусить,
  хоть и знает, что я равнодушен к пьяной болтовне.
  Он поступает не то чтобы назло, а от какой-то
  безысходной неуверенности, с напором, будто атакуя
  превосходящие силы врага, когда за спиной стоят
  шакалы из загрядотряда. Егор чувствует вину. Создал
  неудобство, хоть я и не подавал повода, и вообще в
  последние годы мы слишком далеко разошлись во
  взглядах. Он остается одинок. Приди он с пустыми
  руками, ему пришлось бы весь вечер молчать, листая
  книгу, но чтение не отвлекает Егора. Чтобы отвлечься,
  ему нужно что-то запредельное: запредельно умное или
  глупое, что, по-моему, одно и то же. Лучший выход,
  как он думает -- залить себе глаза. Он, конечно,
  понимает, что распитие -- вещь тупая и бездарная, но
  так принято; он стремится создать общепонятную
  проблему, чтобы спрятаться в ней -- до ближайшего
  взрыва сознания, когда, разметав весь хлам, он
  выбегает в ослепительное утро, делает вдох,
  выкуривает сигарету и возвращается обратно, от безнадежности. Когда-то
  он был боец, чемпион Московского военного округа по
  боксу, мастер спорта и прочая, прочая. К тому ж он
  обладает волей и тонкой интуицией; его даже
  прочили в касту воинов. В его сердце -- мощь Иисуса,
  он может в одном прыжке пересечь все Вселенную и
  вырваться за край, и овладеть всем миром, но жизнь
  среди моральных уродов и привязанность к семье
  внушила ему страх перед решительными бросками.
  
  Впрочем, тяга к спасению не оставляет Егора. Он нашел
  протез: привычку страдать на тему трагической судьбы
  русской эмиграции. Точнее, постперестроечной
  постэмиграции. У нас есть общий знакомец -- Костя.
  Тот обожает пострадать издалека. Егор считает:
  Костю вынудили уехать. Я не могу их понять. Меня
  ставит в тупик выражение "вынужденная эмиграция".
  Если угрожает смерть, а ты еще не все сказал, тогда
  осваивай страну. А если так любишь свою дражайшую
  отчизну, то возвращайся и жертвуй собой. Но Костя не
  знал угрозы большей, чем finger пьяного гопника. Он с
  отличием окончил университет, ему прочили
  блистательную ученую карьеру, но с началом
  перестройки что-то сдвинулось в его мозгах и
  теперь он живет в Лос-Анджелесе, торгуя старыми
  авто.
  
  Уже пять лет Костя безудержно шлет письма, заканчивая
  каждое твердым намерением вернуться на фатерлянд. Его
  любимое выражение -- "Пошли они все nacht, job их
  matter", свидетельствует о том, что его советский
  интернационализм обрел американскую
  политкорректность. Этот случай не единичен. Взять, к
  примеру, моего приятеля Эдика. Он долго жил в
  Марселе. Окно его гостиничного номера выходило на
  глухую стену, что несколько огорчало его натуру
  2D-художника, "особенно зимой", подчеркнул он. Тоска
  его заела, и решил он расписать стену -- благо, опыт
  имелся. Несмотря на свои уверения в том, что высший
  пилотаж в искусстве граффити -- портретный рисунок
  сигаретным пеплом, он купил несколько баллонов с
  краской и, став перед стеной, погрузился в глубокое
  размышление. Он думал очень долго, выбирая самый
  архетипический, самый потаенный сюжет своего
  сознания, пока его рука автоматически не вывела на
  стене: ХУЙ. На той кирпичной кладке он оставил
  последний автограф России, ее водяной знак, ее
  внутренний паспорт. В него хлынула Франция. В тот же
  день он собрал вещи и уехал a Paris. Что за жизнь: с
  криком и поножовщиной перебегать из одного барака в
  другой. Русский мат сжигает его уши, но в письмах что
  ни слово, то мат.
  
  10.
  
  Между тем вращение природы продолжается. Окна
  вдавливаются в комнату. День чреват закатом.
  Welcome! welcome! К нам приехал Армагеддон дорогой.
  Тени сгущаются, выползают на поверхность. Пасу свою
  тень с балкона, точно Муссолини. Пробиваю дорогу
  теменем, сквозь закутскую темень. И где ты спишь,
  Отец мой? Дай меч, Отец. Дай меч, ибо я становлюсь
  как эти тени. "Проживи этот день без печали, --
  твердит Отец. -- Пролети словно пуля, выстрели в небо
  не целясь -- все равно попадешь в свой висок." Он
  шепчет точно лама на ухо ускользающему в нижний мир,
  и тем не менее, я все еще жив; повторим еще раз, и
  еще, многократно. Через час приземлится самолет из
  Новосиба. Егор позвонил вчера в редакцию, просил
  остановиться. Экономит на гостинице. Через три часа
  он отгрузит вагон с памперсами и будет здесь. У него
  дела в Закутске и письмо для меня.
  
  Иногда меня удивляет тот факт, что люди обращают на
  меня внимание. Проявляют заботу -- о себе, обо мне.
  Казалось бы, я все сделал, чтобы оставаться
  незаметным. Ан нет. Фальшивое сострадание становится
  навязчивым.
  
  Это выглядит несколько истерично, но видит Тор, я
  прав. Общение превратилось в фарс. Года два назад я
  впервые заметил, что мне не о чем разговаривать с
  друзьями. В курилках на работе становилось
  тошно от одного вопроса: что связывает этих
  людей, кроме инерции, тяжелой как болезнь, и
  еще иллюзий, тягостных по своим последствиям, или
  уже настигших этих людей? Ничто не отражается во мне,
  и хоть чужие мысли, чужие дела не кажутся абсурдом,
  но лучше бы казались. Это не пустота, не ее чистое
  сияние -- это разреженность. Иногда бывает ощущение,
  что я вижу все насквозь и все сразу. Из меня хлещет
  адреналин, я играю, но для других это не игра, а то
  навязчивое состояние, которое в кругах, близких к
  сутенерским, принято именовать реальностью. Предстоит
  жить в этой камере, где жилищная проблема решается
  прекращением индивидуального роста. Отныне -- лишь
  Китай с портретом величайшего даоса современности
  Л.И.Брежнева и труды по дальнейшему углублению роста
  нормы.
  
  Итак, продолжается день в предчувствии Егора,
  влетающего в дом на четверке кентавров. Добытчик.
  Завоеватель. Сколько помню его, мечтает свалить в
  Европу. Закутск он ненавидит искренне и страстно, не
  без оснований видя в нем символ всея Руси. Покинуть
  отчизну ему мешает отсутствие денег -- так он
  утверждает. Но у меня отроду не бывало таких сумм,
  что время от времени отягощают карманы Егора.
  Получив тугую пачку гринья, он впадает в меланхолию,
  тоску по Родине и все просаживает в ресторанах, ведя
  себя словно шейх. Когда в Закутске открылось казино,
  Егор начал просаживать деньги за рулеткой. Однажды
  он увидел, как вдребезги пьяный чиста-пацан
  высморкался в штору, и обслуга казино никак не
  отреагировала. На следующий день Егор тоже напился и
  снял штаны посреди зала, обнажив цветастые семейники.
  Его тут же выперли в задверное пространство. Он
  возмущался долго и отчаянно:
  
  -- Неужели эти козлы считают, что работают в приличном
  заведении? Здесь не может быть приличных заведений!
  Даже их крестовые фэнклубы -- не то!
  
  Иногда он мистическим образом выражает мои мысли,
  те из них, что отравляют душу. как-то раз Егор
  спросил:
  
  -- Вдруг этот Нострадам сраный окажется прав, и всей
  Европе со Штатами -- пердык? Не можешь представить? А
  я могу... Что останется тогда? Сибирь! Закутск и
  Новосиб. И больше -- ни-че-го... Вот тогда можно
  будет повеситься. Столица мира! А деньги тратить --
  где?
  
  Самовлюбленный, амбициозный -- типичный неудачник --
  Егор пашет как вол, но все впустую. Его 1D-basis --
  Иисус, но он считает Христа алкашом и придурком; его
  2D-basis -- каста храмовых торговцев, но он презирает
  храмы; его 3D-basis -- Аист, но он уже три раза ломал
  себе ребра, падая с крыш. Работая в одной московской
  газете, Егор не хотел продаться за тысячу долларов --
  он требовал миллион, "иначе уважать перестанут", как
  он заметил, припарковав к этому пассажу несколько
  цитат из мифологии психоанализа. В итоге он не
  получил и сотни, а вскоре его выжили из редакции.
  Егор легко отделался, я считаю. Гораздо хуже было бы,
  останься он исполнительной мышью, всю жизнь пропищал
  бы, пробегал по коридорам в патриотическом угаре и
  гневе праведном на конкурентов и всех, кто раздражает
  шефа. Он стал "свободным предпринимателем" не потому
  что питал иллюзии насчет свободы в этой стране, а
  потому что его вынудил комплекс неполноценности,
  /гнилуха/, как называет эту напасть Грегуар.
  
  Егора вдохновляет постмодерн. Уже три года он пишет
  концептуальный роман о Штирлице. Работу тормозит одно
  обстоятельство: день и ночь он думает о том, что
  подумают о книге читатели. В будущем, разумеется.
  Когда он закончит книгу и она разойдется миллионным
  тиражом. "Понимаешь, нельзя быть лохом, -- сказал он
  однажды. -- Книжки писать -- это же бизнес, а в
  бизнесе недопустимо быть идиотом. А то еще скажут,
  что я слова складывать не умею, или авторитета
  какого-то задел". Однажды я застал Егора за работой.
  Он развалился на диване как похабная самка и активно
  гнил. Жена сбежала от него к матери, прихватив детей,
  потому что Егор отравил весь воздух своим ядом. Я
  прочитал десять страниц его рукописи и задумался о
  повешении. "Хочу написать что-то противоположное
  Confessionum Августина, в той же стилистике, но с
  главным героем Штирлицем, -- сказал Егор. -- Он
  расследует преступления Яхве и выходит на Христа. Я
  требую сатисфакции. Хватит резать вены во сне и
  наяву. Пускай другие режут. Однако я не отрицаю
  религии. Это не та паскудная ненависть, которой
  питаются атеисты: они все на самом деле скрытые
  скопцы. Я не люблю космос, потому что люблю Бога.
  Именно так. Что ты говоришь? Зачем отбор? Ну, это не
  одно и то ж..." Прошлой зимой Егор переболел тяжелой
  формой 1D-гриппа и, кажется, забросил работу над
  романом.
  
  Егору нравится грустить, устало признаваясь, что
  он не в силах изменить свою жизнь. Он ждет
  удара или манны небесной: случится что-то вне
  его, и тогда он благосклонно даст свое согласие
  спастись. Ничто не принесет очистительной катастрофы
  -- ни паршивая привязанность, ни фальшивый гуманизм,
  ибо все, что существует, призвано продолжать агонию.
  Впрочем это все бестолку -- доводы, уговоры. Я для
  него не авторитет.
  
  Справедливости ради нужно сказать, что в отношении
  Егора не все так плохо, как я тут обрисовал. /Мысли
  делают меня субъективным/, как сказал однажды
  Грегуар. Видят боги: Егор не чужд прозрений; в нем
  есть что-то светлое. Не от мира сего. Но слова
  убивают все. Он не писатель, но эта болезнь --
  вербализация -- превращает его чувства в гербарий.
  Даже такой звездобол, как Егор, скучнеет и тупеет, и
  заплетается языком, когда берется выразить те вещи,
  что так ясны для сердца, но которым нет места в
  камере ума.
  
  "Все понимаю -- сказать не могу", заявил Егор и
  весело залаял. Яснее некуда. Как все храмовые
  торговцы, он одарен талантом общения. Признаться,
  мне всегда недоставало легкости, которой он наделен в
  избытке. Он мог бы стать звездой эстрады и ТV,
  преуспеть в бульварной журналистике и рекламе, но
  выбрал самый честный путь: оптовую торговлю. "Не хочу
  зацикливаться. Превращать всю эту трэйду в смысл
  бытия", пояснил он. Недавно у Егора появилось хобби:
  он купил собачий питомник. Подарил себе к двадцать
  третьему февраля. "Не думаю, что эта конура окажется
  рентабельной, -- признался Егор. -- Но меня
  интересует психология людей. Последний потоп испортил
  человечество. Многие рехнулись до такой степени, что
  стали подражать братьям нашим меньшим. Волкам,
  пираньям, тиграм... Зачем? А чтобы не страдать. Жить
  во сне, рефлексами. Так что питомник -- лучшее
  место; здесь я у самых корней. Вот один пример.
  Вчера к нам привели одну овчарку. Хозяева продали
  дачу, собаку оставили покупателям, потому что у дочки
  хозяйской аллергия на шерсть, и махнули в город. Пес
  перегрыз ошейник и прибежал к ним. Нашел. Что делать?
  Они вернули пса на место, но -- бестолку. Так три
  раза поворилось. Вот они и закрыли собаку у нас.
  Типичная награда Родины. Я сегодня утром поглядел на
  этого героя и вот чего подумал. Один пес рождается
  где-нибудь на Тупиковой улице и очень не любит собак
  с других улиц, тем паче деревенских, хотя они, по
  сути, те же песни поют. Другие псы мыслят шире: для
  них родная конура -- это весь город и страна, однако
  принцип тот же: собаки забугорья мельче наших будут,
  и чего они территорию нашу метят? У третьих вообще
  глобальное представление: вся земля им конура. Они
  создают ООН, ОПЕК и так далее. Четвертые -- такие,
  блин, набожные -- считают домом вселенную, и все
  распри у них оттого, что хозяина они зовут
  по-разному: на одной улице -- так, на другой --
  иначе, и не фиг делать в нашем районе. Вот эти --
  хуже всего... В них ищут последнее пристанище, а
  попадешь к ним -- и вот ты снова на родимой
  Тупиковой."
  
  Роняю пепел в ветер. Дым сигареты возвращается
  обратно, виляя драконьим хвостом. Тяжелое закутское
  солнце прожигает мои глаза. Великая Мать дышит мне
  в темя. Мать, поглотившая своих супругов, всех по
  одному: Кекропса, Зороастра, Моисея, сумасшедших
  русских царей. О Великая Мать. Ты всех отправила в
  одну могилу, на перегной, на удобрение для дачных
  участков историков. Отпусти своих псов, Мать.
  Освободи их от родины. Ты видишь: расстилается
  безбежное пространство, и повсюду -- Она, женщина,
  что так любит призраков, и потому Она моя и вечно
  чужая. То, что я люблю в этой женщине, с избытком
  наполняет пространство вокруг, вовне, внутри, по
  горизонтали и вертикали. Эта высыхающая под солнечным
  ветром трава, эти пыльные тополя, эта умершая стройка
  где-то далеко -- все она, и все очень обыденно. Нет
  мембраны, отделяющей реальность от реальности, и ни к
  чему объяснять, что здесь к чему. Этот воздух,
  трава, пылинки, собаки, заборы, тропы, все что бы ни
  было происходит из нее и в нее уходит. Ее дыхание
  движет облаками, а дождь -- ее сном. Прикосновение
  пальца к воде, ресниц к туману, шаг во все и в никуда
  -- ничего не смогу я объяснить, ничто я не в силах
  поставить над чем-то, ведь это мой, бесконечно мой
  мир.
  
  Итак, действие происходит в России в последний год ХХ
  века. Автор размышляет, а не послать ли ему себя на
  работу, поскольку сегодня среда, пока еще привычная
  среда обитания. На работу? -- спрашивает он, и
  тут же отвечает со свойственной ему простотою: НА
  ФИГ. Может быть, это Решение, влекущее за собой
  Последствия, но автору все равно. Не одевать ему
  белый халат, не вступать в лабораторию, где в сперме
  аввакумовой плодятся споры крестьянской духовности. А
  за окном бушует месяц май. Он бушует посредством
  постмодерновой истерики, оставляя привкус остывшей
  яичницы и яблок, пахнущих сивухой.
  
  Покинуть ростры, в дом. Выпрямляю ноги, упираю их в
  стену. Стена упадет не раньше, чем я уберу свои
  конечности. Наслаждение струится по прямым каналам
  развернутого тела. Матовая белизна стены принимает
  сей снисходительный, философствующий взор, меняя
  оттенки; за окнами качаются деревья, мачты пьяных
  кораблей. Там пасутся они, по волнам. Счастливые
  жители Зелы, пьющие воды Эзепа. Там благочестивые
  горожане трудятся и не трудятся, получают и не
  получают большие и маленькие деньги. Там тучные
  горожане несут в дома свои телевизоры, холодильники,
  миксеры, СВЧ печи и бублики к чаю. Там
  благонамеренные горожане порождают потомство и
  взращивают оное, умножая существование вопреки
  Гаутаме. О, он ведал обо всем, ибо зачем умножать то,
  что может быть улучшено? Стена! За тобой -- мировые
  воды, в тебя уходят ноги миллионов, тех, кто еще не в
  лодке. Там поднебесные, подпотолочные горожане учат
  своих детей существованию в этом трюме, среди
  разлагающихся тополей, домов, желаний -- все в
  периоде полураспада. Ибо главное -- разлагаться
  синхронно. О боги Валгаллы, почему я не гнию? Почему
  я столь кощунственно здоров в этой тонущей лодке,
  что утратил связь с береговой охраной? И что значат
  эти две ноги, подпирающие стену? Пусть она рухнет!
  
  Змеи покидают череп, расползаясь, покрывая собой
  просторы отчизны. Мои глазницы переполнены
  исходом. Цепь за цепью тянутся ряды выживающих,
  дающих приплод вербальных конструкций. Как ныне
  сбирается вещий Олег в сень ясеневой пущи. Кущи,
  мощи, быть попроще. Лежу среди валькирий в майском
  цвету, ожидая, догоняя, плюя в потолок. О подруги
  павших. Ваши песни омрачают землю, сеют порчу и
  сглаз. Не выходи на улицу. Они придут сами. Они
  достигают бессмертия, убивая бытие. Отныне -- только
  существование, под крышею киота. Ужас становится
  недопустимо высоким чувством, когда убито
  воображение. Академ, четвертое мая. Солнце, тополя,
  дорога. Вязкий ветер извергается в пустырь, сохраняя
  форму улиц, а улицы -- это продолжение воли к
  ясности. Архитектура воюет с Богом даже возводя
  соборы. Камень, рука, мозг. Сорви, взорви, построй,
  пошли всех на фиг. Тебе нужно движение, Олег. Ты
  должен цвести.
  
  A la conque - в форме раковины.
  
  11.
  
  Около четырех часов дня. Водяные знаки крови мерцают
  в мозгу. Сквозь закрытые веки пропускаю в мозг
  солнце, надрывающееся напротив. Цвету. Пропитываю
  стены полуденной бессонницей.
  
  Грохот. Крошится бетон. Сосредоточенный город катит
  свою бочку, в которой запаян Диоген. Ищу человека,
  орет он. Не блядь, не мудомудра, не уголовный кодекс.
  Старик потерял свое лицо, когда все стали
  зеркальными. Кругом -- сплошное точка-ру. Духи
  бесплотные, знание велие и точки зрения. Человека --
  ни одного. Отворачиваю лицо. Старик прав. Меня тоже
  не вдохновляют ни деньги, ни слова. Я в бочке. Но мне
  нужно говорить, чтобы не спятить. Запускаю руку себе
  в горло и горстями черпаю склизкую боль, силиконовое
  отчаяние. Старательно утрамбовать все это в кишки
  текста. Все это знаково, знакомо, и это дежа вю.
  
  Без четверти вечер, и скоро четверг, а пятница -- это
  маленький шабаш. Справа течет река, воды которой, как
  известно, горьки. Ей имя -- Полынь. Я питаюсь ее
  рыбой. "Приехать в страну мертвых и вести
  растительную жизнь..." Осточертело быть собранным.
  Право победителя ничего не значит в мире
  побежденных. Я мертв снаружи, а внутри полыхает
  астральный огонь, астральное сердце, астральный
  желудок, астральное "НЕТ". Пуповина втянута в рот
  Богоматери. Втяни кальян моей души, Мать. Затянись
  покрепче, и все забудь. Здесь рожают сосредоточенно,
  в трудах, а убивают походя. Вся ненавистная система
  воюет сама с собой. Я не хочу быть сосредоточенным...
  Мне нужна великолепная компания, с которой я разрушу
  все их храмы, все их сайты, все их нужники, где они
  обозревают мир. Но пока я один среди буйного мира,
  мне остается лишь окунать свое лицо в реку Полынь, не
  выпуская из зубов сигарету. Ловись, рыбка моя. Ведь
  ты так любишь пепел.
  
  ...Отвлечься. Почитать.
  
  Обращаюсь к своей коллекции. Собирал ее много лет.
  Она двойственна, что вполне по-закутски. Одна ее
  часть -- для арендодателей. Другая -- для себя.
  Снимая квартиры, я замечаю, как меняется отношение ко
  мне, едва арендодатели замечают томики Шопенгауэра,
  Борхеса, Зелинского, Камю и в особенности --
  натальный выпуск "Пособия для 2D-волхвов". Его выдают
  сразу после рождения. Некая смутная мысль, плывущая в
  глазах счастливых обладателей жилплощади, мновенно
  прояснятеся. Всем ясно, что я нахожусь во временных
  затруднениях, ибо никому не приходит в голову, что
  мне просто негде жить. Закутяне любят книги с тех
  давних времен, когда на бумажных страницах иногда
  можно было встретить правду -- не животную, а в
  статусе 1D. Сейчас они читают в основном лишь
  3D-pulp, но все же не утратили уважения к литературе.
  Их не сломила даже перестройка. Думаю, лучших
  читателей не существует в природе. Внешний ряд книг
  -- для них. Как визитная карточка. Эти книги я
  перечел давно и с тех пор к ним не тянет. За строем
  золотых переплетов находится основная часть
  коллекции. Это совершенно бесполезные, даже нудные и,
  вероятно, изготовленные на какой-нибудь официальный
  случай продукты, некоторые явно неудачные. Их большую
  часть составляют переводные издания -- в основном с
  французского и немецкого. Нигде так ясно не понимаешь
  преходящую суть литературы, как в литжурналах
  Бодинета с их бешеной ротацией и позорным
  критиканством, и в этих книгах, что лежат передо
  мной. Я часто размышлял об авторах. Представлял,
  какие суммы они получили, как цивилизованно написали,
  цивилизованно издали, и никаких проблем. Первый
  экземпляр из этого собрания мне всучили еще в
  университете как приз за лучшую подпись к фотоснимку.
  Откуда взялась другая, не помню, но меня влекло к
  этим маленьким скучным монстрам. Я несколько раз
  встречал в Астро- и Бодинете вполне серьезные
  рецензии на некоторые из них. Должно быть, в
  созерцании отечественных мамонтов я утратил нечто
  важное в понимании европейского культурного процесса.
  Что в литературе все гораздо тоньше, изящнее,
  необязательней -- все не так, как у нас. И еще до
  меня дошло, что как только начинаешь читать эти книги
  без особого внимания, скользя по ним как по холмам и
  долам, то открываешь самое важное: способность
  изобретать. Цельные, великие вещи дробятся в
  воображении. Совокупность мелких вырастает в нечто
  большое и цельное. Такая глыба, как "Замок", не
  пробуждает во мне ощущения свежего воздуха. За сотню
  лет в "Замке" так нагадили, что нечем дышать, и
  посетив его вы уносите чувство стыда, раскаяния и
  тревоги. Величайшим актом милосердия по отношению к
  литературе было бы открыть все окна в "Замке" или
  взорвать его к чертовой матери вместе с хибарами
  критиков, прилепившихся к стенам, пожравшим
  пространство. Поэтому я люблю незаметные вещи. Вот и
  сейчас я открываю "Ганса и Мифореализм" герра
  Зигфрида Вейнцумтоде. Ровные строчки оставляют в
  голове шорох ползущей по листьям змеи. Еще немного.
  Еще пару страниц -- и я успокоюсь.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"