В 1941 году Шурка проучился в 4-ом классе Первой Образцовой школы города Ефремова чуть больше месяца. Родители Шурки решили оставить сына у бабушки, папиной мамы, Александры Ивановны, в девичестве Шевяковой, им казалось, что там ему будет безопасней. Москву бомбили, а в Ефремове было тихо. Хотя в тёмное время суток действовал порядок затемнения. Иногда приходилось ходить по улицам, ощупывая стены домов, чтобы понять, куда тебе надо идти. В смысле - в какую сторону.
Отец Шурки, Копытин Сергей Алексеевич, был русский, родом из Ефремова, а мать Шурки, красивая Ревекка, была еврейка, родом из Днепропетровска. Когда она переехала в Москву и вышла замуж за Сергея Копытина, все стали с его лёгкой руки, звать Ревекку Верочкой. Шурка не знал, что он еврей, и не знал, что немцы убивают евреев только за то, что они евреи. Он никогда не задумывался, кто он по национальности, говорил и думал на русском языке. И если бы его спросили о его национальности, он, не задумываясь, ответил бы, что он русский. Это бесспорный факт.
Сергей Копытин работал на заводе шлифовальных станков технологом. Завод находился недалеко от дома, где жили в коммунальной квартире, на первом этаже, в тринадцатиметровой комнате молодые муж, жена и их единственный сынок Шурка. Когда началась война, Шурке было десять лет. Мать Шурки работала лаборанткой на том же заводе, где работал муж. Все дни с начала войны она, придя домой с работы, тихо плакала, хотела забрать сына к себе, в Москву. Но Сергей её отговаривал, время было голодное, а у его матери в Ефремове была корова, куры, свинья, и Шурка мог питаться хорошо. На том и порешили. И Шурка остался в Ефремове.
Он ездил к бабушке Саше ежегодно, начиная с девятимесячного воз-раста, крепко полюбил бабушку и её мужа деда Игната. Ему нравилась Набережная улица и старенькая изба, где он привык жить. Под бугром текла река Красивая Меча. Она поросла осокой и кувшинками и текла так медленно, что было непонятно, куда она течёт. Это можно было угадать по упавшему с лозинки листочку или по отломившейся веточке. Тогда становилось понятно, что она текла в сторону железнодорожного моста. В реке Шурка купался и со временем научился плавать, как лягушка.
Бабушка Саша называла Шурку Шурчонком и заботилась о нём так, как это умеют делать русские женщины. Бабушка Саша была верующая, пе-ред сном она снимала головной платок, верхние юбки, панёву, оставаясь в одной нижней рубахе, распускала волосы и шептала молитву "Отче наш", стоя перед горящей лампадкой и иконой в "красном углу". Шурка плохо слышал, что она шептала, в его памяти сохранились лишь отдельные слова: "Отче наш, иже еси на небесех!" И в конце: "И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого". Волосы на голове бабушки Саши были жидкие и давно уж поседели от старости жизни. Молодой цвет стал мышиным.
Она долго крестилась и после этого укладывалась спать. Когда Шурка был маленький, бабушка Саша укладывала его спать рядом с собой. Ему за-помнился сладкий запах женской мочи, потому что бабушка Саша, как все деревенские женщины, мочилась стоя, зайдя за угол сарая. Запах был похож на цветущий боярышник с примесью "тройного одеколона".
Ни в чём Шурка не знал недостатка. Дед Игнат тоже любил Шурку и часто рассказывал ему разные смешные истории и прибаутки, веселя московского мальчишку, которого считал своим внуком. А свою жену, бабушку Сашу, он называл Зюмкой. Дед Игнат носил пожелтевшие усы, а бороду сбривал. Он был слеп на один глаз, закрытый бельмом.
Он был весёлым человеком, и его любили домашние животные и куры. Белый петух, который почему-то невзлюбил Шурку и при случае старался на него напасть и клюнуть в спину, садился к деду Игнату на колени, когда тот грелся под солнышком на стоявшей подле завалинки лавке. Дед гладил петуха по пёрышкам шеи, и петух прикрывал веками глаза. И "балдел".
Приходил к деду сопящий боров Васька, ложился у него в ногах и требовал, чтобы тот чесал ему брюхо. Дед наклонялся, кряхтя, и громко чесал отросшими ногтями, с грязью под ними, мягкое толстое брюхо с длинными жёсткими волосками, а боров похрюкивал, довольный. И дед не мог зарезать свинью, перерезать горло овце или отрубить голову курице. Для этой экзекуции он приглашал мужиков из соседних домов, а сам прятался, чтобы не слышать рёва и криков прощавшихся с жизнью животных и птиц.
Корова Белка стояла, переступая раздвоенными копытами по деревян-ному загаженному настилу, в закуте пристроенного к избе сарая, крытого соломой. Солома местами сгнила и провалилась, и в дождь в закуту беспрепятственно протекала вода. Когда дед выходил в сенцы, Белка высовывала морду, с большими сопливыми ноздрями, в небольшое окошко и тихо мычала. Дед подходил к окошку, и Белка старательно вылизывала ему шершавым языком плешь, чтобы у него была приличная причёска.
Дед Игнат любил пить чай из самовара. Самовар был медный, начи-щенный бузиной и золой. Когда вода в самоваре закипала, дед надевал на трубу резную конфорку и ставил на неё фарфоровый чайник с отбитым носиком. В чайник засыпал пригоршню чёрного чая и ждал, когда он заварится. Чтобы жар зря не уходил, накрывал чайник сложенным вафельным полотенцем. В это время неторопкого ожидания колол щипцами голубоватый сахар и кусочки его складывал горкой в стеклянную вазочку. А потом наливал заваренный чай и кипяток в граненый стакан с подстаканником, размешивал чайной ложечкой эту смесь и переливал порцию чая из стакана в блюдце. И пил из него чай, дуя на него, как трубач духового оркестра, игравшего в городском саду на улице Свердлова бравурные марши. Кончики его седых усов, пожелтевшие от жевательного табаку, оттопыривались. Дед держал блюдце всеми десятью пальцами, как вазу. Пил чай дед вприкуску. С маленьким кусочком сахара мог выпить стаканов десять. После каждого выпитого стакана он отирал вспотевшее лицо полотенцем и отдыхал, отдуваясь.
Жевательный табак дед носил в жестяной баночке, доставал из неё прессованный жгутик, запихивал его в рот, жевал долго и тщательно. Закончив жевать, дед выплёвывал наземь, если сидел в это время на лавке перед завалинкой, или на пол в сенцах, если сидеть на лавке было зябко и неуютно по причине мороза, снега или дождя, длинную коричневую слюну.
Шурка любил сидеть за одним столом с дедом Игнатом, смотреть, как он пьёт чай, и слушать его россказни и прибаутки. Он помнил, как в детстве дед подшучивал над ним. Шурка понимал, что дед прикалывается, но делал вид, что верит всему, что тот говорил, и охотно разделял забавную словес-ную игру. Например, дед что-нибудь ел и приговаривал:
- Слышь, Зюмка, глянь, какая у меня вилка: загребущая - страсть. Три зубца и все вострые, как сапожное шило. Что ни подцепишь, нипочём не уронишь и мимо рта не пронесёшь.
- Баушка! - подключался к игре пятилетний Шурка, - Я енту вилку хочу, чтобы она моя была.
- Дед, - ворчала бабушка Саша, гремя ухватами, вынимая чугуны с горячей едой из печи, - не морочь ребёнку голову, отдай ему вилку.
- На! - охотно соглашался дед Игнат, протягивая Шурке вилку. - А я твою возьму. Твоя тожеть мне сойдёт.
Некоторое время он молчал, а потом начинал по новой:
- Шурк! - говорил дед. - А ить твоя вилка ещё лучше моей. У ей четыре зубца, она люменивая, и все зубцы можно загибать, куда хотишь. Можно так согнуть, что получится ложка с просветами, ей удобно щи хлебать.
- Баушка! - хныкал Шурка и кривил пухлые губы, делая вид, что сей-час заревёт. - Я обратно свою вилку хочу.
Шурка получал свою вилку, довольный. И готовился к новым прико-лам деда. Иной раз он просил деда Игната что-нибудь ему рассказать. Рассказывал тот хорошо, с разными интонациями в хриплом голосе.
- Да я тебе усё рассказал, - говорил дед, попивая чай.
- А я уж всё забыл, - говаривал хитрый Шурка.
- Не брешишь?
- Не, не брешу, брешут собаки.
- Ну, тады слушай. Летит и глядит. Летела, летела, глядела, глядела и села. Сидит и глядит. Сидела, сидела, глядела, глядела и полетела.
Шурка уже давно знал, что этой присказке не будет конца, но спраши-вал, заранее зная хитрый ответ:
- Да кто это?
- Что кто? - прикидывался непонимающим дед Игнат.
- Ну, кто летит и глядит?
- Ты слушай, слушай, чиво я говорю. Как присказка кончится, тады поймёшь. Летела, летела, глядела, глядела и села. Сидит и глядит. Сидела, сидела, глядела, глядела и полетела. Летит и глядит...
Тут вмешивалась бабушка Саша и ругала деда ворчливо:
- Дед, поимей совесть! Чего ты связался с малым дитём? Отстань от него, Христа ради. Допивай свой чай и катись отседа, куды подальше. Не морочь Шурчёнку голову своими прибаутками.
Больше всех Шурке нравилась озорная Елисеева песня, и он, хоть и знал её наизусть, часто просил деда рассказать её ему. Следовала долгая пауза, во время которой дед пил чай, всхлипывая, вытирая испарину со лба полотенцем. А после начинал загадочно:
- Едет дядьку с малым у поезде. Сидят они на нижней полке. Поглядывают по сторонам. Малый спрашивает: куда мы едем? Не скажу. Дяденька миленький, скажи, куда мы едем? У Москву. Дяденька, а что в том мешке лежит? Не скажу. Дяденька миленький, скажи, что в мешке лежит? Яблуки. Дяденька, дай одну. Не дам. Дяденька миленький, ну дай одну яблочко. Возьми одну в углу гнилую. Дяденька, а где мы ночевать будем? Не скажу. Дяденька миленький, скажи, где мы ночевать будем? У в овине...
По мере развития сюжета, напряжение возрастает. Шурка ждёт конца со страхом восторга, и дед продолжает:
- Дяденька, а кто нас разбудит? Не скажу. Дяденька миленький, скажи кто нас разбудит? Не скажу. Ну, дяденька, миленький, скажи, кто нас разбу-дит? Не скажу. Ну, дяденька, ну миленький, скажи, кто нас разбудит? - сле-дует длительная финальная пауза, Шурка замирает, и вдруг дед почти кричит хрипло, скороговоркой: - Срать захочешь, сам увскочишь. - Шурка смеётся, довольный. И боится, что бабушка Саша сейчас начнёт ругаться.
- Дед, ещё что-нибудь расскажи, - просит Шурка.
- Да я тебе усё уж рассказал, - отвечает дед Игнат, дуя на чай.
- А я уж забыл, - хитрит Шурка.
- Ну, ладно, - сдаётся дед, - слушай. Шли два солдата, нашли три рубля. Почём они разделили?
Шурка был научен считать арифметику, он посчитал и говорит:
- По полтора рубля.
- Нет, Шурка, неправильно ты счёл. Слушай: шли два солдата, нашли три рубля. Почём они разделили?
Шурка думает, как же так? Если три разделить надвое, то выходит полтора. Наверное, думает Шурка, дед понимает по-другому, и говорит:
- По рублю с полтиною.
- Нет, Шурка, обратно ты неверно счёл. Слушай...
Тут встревает бабушка Саша, которая копошится у печки, и ворчит:
- Дед, не морочь ребёнку голову. - И, обращаясь к Шурке, добавляет: - Он говорит, шли два солдата с девушкой Лушей. Поэтому надо делить на-трое. Сколь получится?
- Тогда выходит по рублю, - отвечает Шурка. Обескураженный. - Опять он меня обманул. Он надо мной смеётся, - хнычет Шурка. - Он всегда так: ему веришь, а он обязательно обманет.
- Он с тобой играет, - говорит бабушка Саша. - Он тебя любит, дура-чок, ты на него не обижайся. Он такой - шутейный спокон века.
Дети на Набережной улице играли в войну. Самый старший, дылда Петька Индюх, с прыщами на морде, был заводила. Он спрашивал Шурку:
- Ты кто будешь: лётчик или танкист?
Шурка отвечал:
- Я буду в лесу партизаном.
- Вот чучело гороховое! - сомневался Петька Индюх. - Где ты здесь лес возьмёшь? У нас лесов нету.
- А роща? - отвечал Шурка. - Я там гулял с папой, когда он к бабушке приезжал. Бабушка его мама. Роща настоящий лес. Мне так папа говорил.
И с тех самых пор мальчишки с Набережной улицы на Красивой Мече стали звать Шурку "московский партизан". А когда повзрослели, поняли, что то была игра. Слово "московский" забылось, а слово "партизан" приклеилось к нему на долгие годы, как лист от веника к заднему месту в парилке Сандуновских бань, куда Шурка ходил по субботам с отцом и дядей Колей Лучкиным, который был штангистом и мог поднять штангу весом в десять пудов. Руки у него были увиты синими венами и выпучивались
А потом пришла настоящая война.
В тот роковой день, 22 июня 1941 года Шурка ходил на Красноармейскую улицу, которая была последней перед рощей. Там жил Славка Ермаков, который обещал Шурке щенка. Щенок лизнул Шурку в губы, Шурка засмеялся, он обрадовался, что теперь у него будет своя собака, и пошёл со щенком на руках обратно, к себе на Набережную улицу. А когда проходил мимо водокачки, увидел собравшуюся возле столба, с висящим на нём чёрным раструбным репродуктором, толпу встревоженных молчаливых людей.
Шурка подошёл узнать, что передают по радио из громкоговорителя. Передавали выступление Молотова о вероломном нападении Германии на Советский Союз. Шурка немного послушал, а потом пошёл дальше. Его больше заботил щенок, чем какая-то война, в которой победит героическая Красная Армия, в этом не было никаких сомнений. Наши дадут немцам прикурить, размышлял Шурка, шагая вниз по Державинской улице, будут знать, как бомбить наши мирные города. Он хорохорился, но внутри у него, где-то в сердце или рядом с ним, где жила душа, поселилась небольшая тревога, которой предстояло расти.
Дома о начале войны никто не слышал, радио на Набережной улице не было, да и электричества тоже в дома пока не подвели. Подключена была только одна водокачка. Она качала артезианскую воду из глубины земли по трубам наверх, в водонапорную башню, совмещённую с пожарной, откуда город был виден, как на ладони.
А вечером пришла почтальонша Аня, которая разносила почту по до-мам Набережной улицы, и вручила бабушке Саше повестку на телефонную станцию на Свердловской улице для междугороднего разговора с Москвой. Шурка сразу догадался, что разговор заказала его мама. И тревога, поселив-шаяся в сердце, немного подросла.
К началу войны Шурке уже было десять с половиною лет, он перешёл отличником в четвёртый класс средней школы. А летние каникулы, как все-гда, проводил у бабушки Саши и деда Игната в городе Ефремове.
Шурке нравилась девушка Фрося, жившая через проулок, за глухой стеной, в соседнем доме. Она была красивая, но почти совсем взрослая, и Шурка понимал, что она ему не пара, и не думал в неё влюбляться. Фрося ходила с парнями караулить солнце до утра. А днём выходила в проулок, заспанная и зевающая красивым ртом с красивыми зубами. У неё были толстые длинные косы, доходившие ей до мускулистых ног. И на юбке у неё виднелись озеленённые травой влажные пятнышки, происхождение которых было для Шурки волнующей его девственную душу сладкой тайной.
- Ну, как дела, партизан? - спрашивала она у Шурки без любопытства.
- Ничего, нормально, - отвечал смущённый Шурка, поглядывая на её коленки и холмики мягких грудей, видных в лифчике под скользкой блузкой.
Иногда к Фросе присоединялась её старшая сестра Тоська, тоже с ко-сами, и они лузгали семечки, сидя на лавке рядом с Шуркой, сплёвывая ше-луху от семечек себе на юбки, а потом стряхивая её наземь.
- Ты погляди, Тоськ, - говаривала Фрося, - какие у этого партизана красивые еврейские глаза. Ресницы-то длиннющие - смерть девкам. Подрастёт, девчата штабелями будут под него ложиться.
- Погоди, - отвечала Тоська. - Ежели до нас немец дойдёт, вона как города-то сдают, одново за другим, твово партизана по таким глазам в тот же час распознают и могут сразу пристрелить без разговоров. Из ружья. Али из ливорверта. Патронами с порохом.
- А я в лес уйду, - храбрился Шурка, не веря, что немцы могут дойти до Ефремова. - Буду жить в землянке.
- Ты тады нас позови, - смеялись сёстры, - вместе будем жить. Вместе, оно весельше и теплее.
- А то! - смеялся в ответ Шурка, но запомнил странные девчачьи слова про еврейские глаза и почувствовал, как тревога и страх, поселившиеся в его сердце, ещё больше подросли.
После посиделок Шурка долго рассматривал свои глаза в зеркале и не увидел ничего необычного, глаза как глаза, цвет радужки жёлто-карий с бо-лотной крапиной. Действительно, ресницы немного длинноваты, как у коровы и кончики вострые немного загибаются. Нижние вниз, верхние кверху, похожи, признаться, на девчачьи. Шурка давно знал, что похож на маму и очень этим гордился, потому что много раз слышал, что его мама красавица. И знал, что если сын похож на маму, то это хорошо для счастья. Он показал зеркалу язык и сделал из языка трубочку. И засмеялся своему озорству.
На следующий день после получения повестки на телефонную станцию Шурка и бабушка Саша отправились на Свердловскую улицу с утра пораньше, чтобы не опоздать к назначенному сроку. Народу на телефонной станции было много, все ждали своей очереди и тревожились. Телефонистка вызывала фамилию приглашённого повесткой по громкоговорящей связи и называла номер кабинки. Слышимость была плохая, всё время что-то хрипело и трещало. Мама плакала и говорила, что Шурке пока лучше побыть у бабушки. Что она его очень любит и скучает. И что за ним к началу учебного года приедет папа и заберёт его в Москву.
В конце августа 1941 года мама вновь позвонила, и, как уже было ска-зано в начале этого рассказа, Шурка остался в Ефремове, и бабушка Саша отвела его в Первую Образцовую школу на улице Карла Маркса, где Шурка продолжил своё обучение в четвёртом классе. Кормили в школе плохо, на завтрак давали кусочек ржаного хлеба с половой и стакан жидкого чая без сахара. Шурка отъедался дома, возвращаясь из школы, но в школе всё равно съедал кусок хлеба, потому что все ели и он не хотел выделяться. Но и дома стало голоднее, в магазинах было пусто. Пришлось зарезать свинью и отрубить головы курам. Белый петух был последним, но дед Игнат воспротивился, и петуха оставили на чёрный день. Оставалась корова Белка, но и её дни были уже сочтены. Все картошки, хранившиеся в подполе, съели. Кислая капуста, лежавшая в деревянной осклизлой бочке, под гнётом тяжёлого камня, протухла, но из неё бабушка Саша еще умудрялась варить щи. Кроме молока, ели жмых и гороховый кисель с подсолнечным маслом. Дед Игнат пил чай без сахара. Да и чай был не чай, а, считай, пустой голый кипяток.
Дом, в котором жил Шурка, был поделён надвое, в другой половине, давно проданной, жила семья Щепетильниковых. Шурка и Володька Щепе-тильников были одногодки и вместе ходили в школу, но учились в разных классах: Шурка в четвёртом "А", а Володька в четвёртом "Б". Шурка был чуть-чуть влюблён в свою одноклассницу Зойку Неведрову, но она его не замечала. От этого у него портилось настроение грустью.
Мальчики ходили в школу через промкомбинат, где делали ободья для тележных колёс, чинили бороны и другие железные предметы, нужные в мелком хозяйстве. Сначала надо было подняться по бугру, чуть обогнуть высокий досчатый забор, за которым находился яблоневый сад Неведровых, и вот он - промкомбинат. А через дорогу от него (улица Карла Маркса) четырёхэтажное кирпичное здание Первой Образцовой школы.
В начале октября пришли морозы. С ветром. Так не хотелось идти в школу в стужу, и мальчики сговорились в этот день прогулять, прикинув-шись, будто у них разболелись животы. И остались дома. В этот день был четверг, базарный день. Ефремовский народ с утра потянулся на базар. Надеялся что-нибудь купить из жратвы. Вот почему, интересное дело, в этот именно день мальчики не пошли в школу? Невольно поверишь в знак судьбы. И содрогнёшься от тайны жизни. И поверишь в колдовство.
Шурка слез с печки, где "маялся" животом, скорчил страдальческую рожу и вышел в пристроенный к дому сарай, к конце которого дедом Игна-том была когда-то кое-как сделано продуваемое со всех сторон отхожее ме-сто. То была неглубокая яма, на ней две толстые старые доски, на которых можно было, держась руками за стенки из горбыля, присесть на корточках "орлом". И в это время раздался тревожный крик:
- Немецкие самолёты пролетели! Прямо над нами! Низко - ужас!
Шурка узнал голос соседней девки Тоськи. Он, не подтираясь, наспех натянул штаны и, как был в рубахе, выскочил опрометью в проулок, где стояла в зипуне Тоська и глядела вверх. Шурка увидел низко пролетающие над рекой в сторону Стрельцов страшные самолёты с чёрными крестами на борту и крыльях. Они пролетели так низко, что можно было разглядеть не-мецких лётчиков, поглядывающих сквозь очки вниз. Самолётов было три или четыре, они летели красиво, на бреющем полёте. Взрывов бомб Шурка не услышал, его уши заложило глухотой. Он только увидел, как обычно тихая поверхность реки возмутилась от падающих в неё комьев земли. Их, этих комьев, было так много, что казалось, будто прошёл земляной ливень.
Когда немецкие самолёты скрылись за горизонтом, откуда-то, как чёрт из табакерки, выскочили тупорылые советские фанерные ястребки, с красными звёздами на крыльях и на бортах, и бросились догонять немцев. Но не догнали. А если б догнали, немцам не поздоровилось бы. Дали бы им, сволочам, прикурить по первое число. Это бесспорный факт.
Кто-то принёс новость, что бомба попала в промкомбинат. Мальчики, прогулявшие школу, разволновались, оделись потеплее и полезли по замёрзшему бугру посмотреть, что случилось с промкомбинатом. По времени они как раз в этот час должны были возвращаться из школы. Добравшись до территории промкомбината, они увидели разбитое здание, а рядом с ним огромная опалённая взрывом воронка, на дне которой лежали полузасыпанные обвалившейся землёй окровавленные куски человеческих тел. Мальчики с ужасом подумали, что там же, на дне этой воронки, могли оказаться и они. И опрометью бросились вниз, падая и скатываясь по бугру. И оба со страху залезли на печки, каждый в своей половине дома.
На следующий день в школу не пошли, кто-то сказал, что занятия временно отменены, пока не уберут погибших. А погибших было много, всех их свозили в собор, а после похоронили в братской могиле. А вскоре выяснилось, что занятия в школе отменили совсем, потому что бомбой разрушена часть школы. Разговоров ходило много. Говорили, что немцы хотели взорвать завод СК-3, производивший синтетический каучук. Говорили, что немцы хотели взорвать мост через Красивую Мечу. Говорили, что немцы хотели взорвать казармы, где был расквартирован советский воинский гарнизон. Но всё это мало походило на правду. Зачем они сбросили бомбы на мирное население, было непонятно. Скорее всего, они хотели нагнать страху на город, который им вскоре предстояло взять в сражении. И они этого добились: люди боялись выходить на улицу. Связь с Москвой оборвалась, одна из бомб попала в здание телефонной станции. Бабушка Саша не смогла позвонить родителям Шурки и рассказать им о случившейся беде.
Тогда она, посоветовавшись с дедом Игнатом, приняла решение уехать в деревню Подлутово, в 12-ти верстах на север от Ефремова, где жили её родственники Шевяковы. Они жили натуральным хозяйством и привыкли обходиться без магазинов и базара, поэтому бабушка Саша рассчитывала, что она с внуком может у них прокормиться. А что касается деда Игната, ему много не надо, его прокормит корова Белка. Белый петух давно был съеден, когда от старости сам окочурился.
Через несколько дней к дому на Набережной улице возле водокачки подъехала старенькая дребезжащая телега, запряжённая худой лошадкой. На телеге сидел брат бабушки Саши Михаил Иванович Шевяков. Вместо одной ноги, ниже колена, у него была деревянная колода, утоняющаяся книзу, обрамлённая на конце железным кольцом, предохранявшим при ходьбе древесину от преждевременного износа. Михаил Иванович курил махорку и кашлял почти непрерывно. Он и бабушка Саша были похожи - родные брат и сестра. Нос картошкой, губы поджаты - в ниточку. Лоб чистый, умный.
Шурка, подпрыгнув, вскочил на подводу и сразу провалился в сено, которое было подстилкой и одновременно кормом для лошади. Бабушка Саша вынесла старенький фанерный чемодан с Шуркиными шмотками и подложила его под спину Шурки, чтобы тому было удобно сидеть. Михаил Иванович подсадил сестру на подводу. От его хождений вокруг подводы в земле, заметённой снегом, оставались следы от железного кольца колоды. Они являли собой круглые ямки, заполнявшиеся снегом под ветром. А брат бабушки Саши потом сам ловко сел спереди и взялся за вожжи. Вышел провожать уезжавших в деревню дед Игнат. Он вытер рукавом полушубка нос, стараясь не показать, что его зрячий глаз был на мокром месте.
- Зюмка, - прошамкал он, всхлипнув, - ты ето, за меня не беспокойси, мне много не надоть. Шурку береги. А я тут буду дом стеречь. И Белку.
- Ладно, дед, не горюй. Может, дай бог, ещё свидимся.
- Н-но! Залётная! - прикрикнул дядя Миша и дёрнул вожжами.
Телега тронулась и поехала тряско вдоль Набережной улицы. Долго ещё стоял дед Игнат и смотрел вслед уезжавшей телеге и махал рукой. На "пятачке" вправо круто вверх уходила булыжная дорога. Дядя Миша повернул и слез с телеги, взяв лошадь под уздцы. Бабушка Саша тоже слезла и пошла рядом, чтобы облегчить лошадке груз. Хотел слезть и Шурка, но дядя Миша сказал, что этого делать не надо. Какой-нибудь груз должен в телеге оставаться, не то лошадь так рванёт, что её хрен догонишь.
Из крайнего дома вышел старик в шапке треухе и сказал:
- Эй, дед, тама не проедешь. Возля Нарсуда бомба попала. Придётся тебе по над берегом ехать. Тама дороги нету. Как ни то проедешь.
Дядя Миша долго, матерясь и ворча, разворачивал лошадь. Вниз от "пятачка" уходила крутая тропа, по которой люди с Набережной улицы хо-дили на ключевой колодец за водой. Наезженной дороги здесь не было. Дядя Миша велел Шурке слезть с подводы и одерживать её на грунтовом спуске. Лошадка упиралась на спуске, оседая назад, и всхрапывала от испуга. Позади телеги оставались вихлявые колеи. Наконец, спуск был преодолён, и лошадка пошла живее. Возле ключевого колодца дядя Миша остановил лошадь. Колодцем называли углубление в песчаном грунте, со дна которого бил ключ кристально чистой воды. Вода стекала в реку и всегда была свежей. Дядя Миша подвёл лошадь к колодцу, развязал супонь, освободив хомут, и дал лошади напиться. Она привычно помахивала тощим хвостом, хотя в это время ни мух, ни оводов, доставлявших ей хлопот летом, не было. С мягких губ лошадки капала вода. Было видно, как ключ, бьющий из глубины, взбаламучивает песчинки. Они старались подняться кверху, но тут же тонули обратно.
Возле берега река замедляла и без того медленное течение воды, и здесь вода покрывалась тонкими льдинками, похожими на стекло. Напоив лошадь, дядя Миша восстановил упряжь и огладил лошади холку, чтобы она чувствовала к себе заботу и внимание человека. Шурка присел на корточки и стал пить, зачёрпывая воду сложенными пригоршнями. Сначала он видел отражение своего губастого лица в глади воды, как в зеркале. Он вспомнил, как показывал язык зеркалу в доме и повторил это озорство в водяном отражении. Кому война, а кому игра. А после изображение стало дробиться, волноваться, ломаться осколками. Ах, какая вкусная была вода! Она ломила зубы, и Шурка дул на воду, будто пил кипяток. Она падала с Шуркиных рук и шлёпалась в ключевой колодец звонкими каплями. Напившись, Шурка отёр губы рукавом зипуна. Телега поехала дальше.
От реки кверху уходил крутой бугор, там наверху были зады домов, стоявших на улице Карла Маркса. Оттуда, с обрыва почвы, люди сливали помои с бугра в реку. От перегиба почвы возле реки, тропа имела склонность к урезу воды. Телега поехала кособоко. Лошадка упиралась всеми четырьмя ногами, чтобы телега не утащила её в реку. Тогда хозяин станет её лупить кнутом. И ругать её матерными словами. Люди, кто как мог, помогали ей, упираясь руками в борта телеги.
Спустя время, может, полчаса, может, час, это трудное бездорожье было преодолено. И вот он - Дагаевский мост, перекинутый толстыми жердями по устоям, называемым "быками", через реку влево к Иноземке. И дальше шёл прямой, как оглобля, тракт к Стрельцам, где скрывался в тумане горизонта в сторону Ельца. Вправо и чуть вбок от Дагаевского моста вела по длинному подъёму земли дорога в сторону Красной площади, собору и базару. По этой грунтовой дороге в базарные дни люди, из деревень с того боку Красивой Мечи, из близких и дальних деревень тянулись на возах в сторону базара что-нибудь продать или что-нибудь купить из нужного товара.
После налёта немецких самолётов на город люди опасались ехать на базар, и дорога была пустынной. Дядя Миша, ковыляя на своей колоде, вёл лошадь под уздцы, а Шурка и бабушка Саша шли рядом с телегой, подстра-ховывая её с двух сторон. Чтобы она не съехала в реку.
Красная площадь это не оговорка, в Ефремове есть своя Красная пло-щадь. Однако без Кремля и Мавзолея. Здесь же и развилка кривых дорог: одна выпрямляется и переходит в центральную улицу под названием Свердловская, она ведёт к улице Ленина, а там уж рукой подать до железнодорожного вокзала и дальше, мимо клуба, к заводу СК-3. Другая улица, Красноармейская, ведёт к городской роще и стадиону. Третья улица Карла Маркса, на которой Нарсуд и чуть дальше - Первая Образцовая школа. Четвёртая дорога огибает собор и ведет к базарной площади. А пятая - та самая дорога от Дагаевского моста, по которой наши бравые путники добрались до Красной площади. Вот такая развилка. Ни дать ни взять площадь Звезды в далёком Париже, где никто из ефремовских жителей никогда не был.
На Красной площади, припарковавшись на краю дороги, дядя Миша покормил лошадку пучками сена, выдёргивая их из телеги, поправил разболтавшееся колесо, вставив новый шкворень, подтянул гужи, все сели в телегу. Дядя Миша разобрал вожжи, гикнул, и лошадка потащила телегу дальше, в объезд собора, где непрестанно звонил колокол. Наверное, колокол звонит по тем, кто погиб в бомбёжку, подумал Шурка. И ещё он подумал: если придут немцы и убьют его, будет по нему звонить колокол? И сам себе ответил в мыслях: навряд ли, сбросят в яму и всё тут. Хорошо, если землёй засыпят. Ему стало жалко себя, захотелось плакать. Но он взял себя в руки, вспомнив, что он собирался уйти в лес к партизанам, там его немцы не найдут. Партизаны дадут ему винтовку, и он станет бить этих проклятых немцев.
Телега объехала храм, проехала по пустынному рынку и вскоре выехала на зады деревни Богово, где жил дядя Миша. Его изба была крайней, от неё начинался спуск к реке. Дядя Миша сказал лошади "Тпр-ру", остановил телегу, натянув вожжи, и сказал, слезая на землю:
- Я на минутку забегу, надоть гостинчик для дочки взять. Без гостин-чика совесно ехать в Подлутову.
Через минуту он вернулся, держа в руках пол-литровую стеклянную банку с кусками сотового мёда. Мёд в сотах отсвечивал янтарём.
- Последний взяток, - сказал дядя Миша. - Электричества не лают, Механическая медогонка сломалась. Не жисть, а сплошная обуза вреда. - Он заметил, с каким вожделением смотрел Шурка на банку, и сказал: - Возьми сабе кусочек. - Шурка из вежливости отказался. Но дядя Миша настоял: - Бери, бери. Дают бери, а бьют беги.
Шурка засмеялся и вытащил пальцами маленький кусочек сотового мёда и запихнул его в рот. А телега поехала дальше по дороге на Подлутово. Шурка долго сосал кусочек и замирал от восторга сласти. Пальцы он не обтирал, а держал их растопырено, будто они были ранены. Высосав весь мёд, он стал жевать соты и так увлёкся, что незаметно для себя проглотил восковую жвачку. И испугался. Что если эта жвачка прилипнет где-нибудь в кишках, застрянет там и испортит пищеварение через запоры.
- Я её проглотил, сказал Шуркая, опасаясь закупорки в кишках, и по-думал, что может быть больно, когда приспичит по большому.
- Не боись, заверил его дядя Миша. - Срать захочешь, сама выскочит за милую душу. Воск от нутряного сугрева растопится и выскочит. Как пить дать, само собой. Это уж точно. Проверено не раз.
Шурка засмеялся, вспомнив задорную Елисееву песню, которую ему в детстве рассказывал дед Игнат.
- Ты чаво смеёсси? - спросил дядя Миша.
- Я не смеюсь, - сказал Шурка.
- Нет, смеёсси, - продолжал настаивать дядя Миша. - Я же вижу, усе зубы наружи. Ты не обижайси, мил человек. Мы люди тёмные, неграмотные, говорим, как думаем, не чета вам, московским грамотеям. Иной раз выскочит словечко с языка, обратно не споймаешь.
- Я не обижаюсь, - сказал Шурка, - я жить радуюсь. Глянь, дядь Миш, какая красота кругом. - При этом он долго обсасывал сладкие пальцы, пока они не перестали быть липкими.
Действительно, красиво было жуть. Слева, понизу, длинными извива-ми петляла река Красивая Меча, в ней отражалось низкое серое скучное не-бо. Листья с деревьев ещё не опали и трепетали под ветром. Иные отрыва-лись и падали в реку. И медленно плыли, показывая, куда течёт речная вода. Они краснели, желтели, зеленели, бурели, прощаясь с теплом. Местность была холмистая, дорога тоже петляла, преодолевая буераки, косогоры, шла то вверх, то вниз. И телега всё поскрипывала колёсами: скрып-скрып, скрып-скрып, скрып-скрып. А потом река удалилась, дорога свернула вправо и взяла направление на деревню Подлутово. На пригорке стояло несколько дворов, по сути дела хуторов. С оградами, сараями, ригами, загонами для скота, пряслами, на которых были надеты мытые махотки.
К одному из хуторов подкатила телега с приехавшими гостями. Встре-чать вышел высокий статный мужик, широкоплечий богатырь, его звали Иваном, он был муж дочери дяди Миши. Её звали Варварой, а по-простецки Варюхой. Муж её был сухорукий, когда-то попал под трактор, левая рука его не сгибалась в локте и была тощей. Кисть гнулась к локтю, но пальцы шевелились. Поэтому он был освобождён от призыва в армию. Но управлялся с сухой рукой ловко. Левой прижмёт, а правой лихо орудует.
Из избы высыпали дети, сопливые, черноглазые, мал мала меньше, стали таращиться на приезжих. Шурка насчитал шесть штук. Старшему на вид было около десяти лет. За ними вышла мать. Она была молодуха, но в деревне женщины рано старятся. Вся жизнь в тяжёлой работе. Всех накормить, напоить, в доме убраться, мужа ублажить.
- Здорово, Варюха! - приветствовал её дядя Миша. - Вот гостей привёз табе. Пущай пока у табе поживут. Это моя сестра Ляксандра, стал быть, твоя тётка. С внуком Шуркой. Он из Москвы. Я табе гостинчика привёз.