Копылов Юрий Алексеевич : другие произведения.

Сварить курицу

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Cварить курицу
  
   Старый, обшарпанный, видавший разные виды на своём долгом трудо­вом веку "пуль­ман" потряхивало и раскачивало из стороны в сторону на час­тых сты­ках железнодорожных рельс. В вагоне было холодно, пахло сырым ка­мен­ным углем, каким две пожилые проводницы в чёрной су­конной форме, к ко­торой приставали волосы и всякий сор, топили на ночь железную печку, шу­руя время от времени в топке ржавой кочергой. От печки, выходившей ма­ленькой квадратной топкой в холодный тамбур, жара хватало, чтобы приго­товить кипяток для пассажиров, а тепла, распростра­нявшегося по вялым тру­бам, - разве лишь на то, чтобы люди не замёрзли со­всем. Ещё пахло чем-то волглым и кислым, чем обычно пахнет в вагонах, ко­гда едет много людей на длительные рас­стояния. В середине вагона от су­шившихся просты­ней пахло мочой, запах которой был похож на аромат цве­тущего весной боя­рышника. Закопченные снаружи паровозной сажей вагон­ные окна изнутри почти на треть снизу по­крылись оплавившейся от дыхания едва живых людей полупро­зрачной на­ле­дью. Её скользкие фантастические очертания рождали в сонном воображении об­разы далёких гор с ущельями, скалами, ледниками и водопа­дами.
  
   За окном, через равные промежутки времени, проскакивали назад тём­ные телеграфные столбы, похожие на кресты, приготовленные для распятия; волновались и играли бесконечные провода-попутчики, на которых иногда, будто нотные знаки, сидели взъерошенные воробьи. Часто мимо окон проно­сились, будто низкие сквозящие облачка, клочья белого паровозного дыма, сопро­вождаемые время от времени тревожными гудками.
  
   Мебель неловко прятал что-то за спиной. На нижней полке, вдоль уз­кого вагон­ного прохода, лежала в ватной телогрейке защитного цвета его жена, укрытая поверх коричневым жёстким шерстяным одеялом, край кото­рого возле лица был едва обёрнут сбившейся несвежей серой простыней. Широко рас­ставленные глаза женщины были плотно прикрыты тёмными, словно от­дельно заго­ревшими на солнце веками, и походили на половинки мелких яиц, крашен­ных на пасху в отваре луковой шелухи. Мебель, загора­живая узкий проход, склонился низко над женой и тихо сказал:
  
   - Берта, угадай, что я принёс. Ты спишь, Берта? Посмотри скорей в мою сторону, и тебе станет смешно...
  
   Берта медленно повернула на грязной перьевой подушке тяжё­лую го­лову со спутанными, густо седыми, прежде чёрными волосами и, раскрыв нехотя пти­чьи, сильно выпуклые карие глаза, спросила едва слышным уста­лым осипшим голосом:
  
   - Отчего ты так шумишь, Мебель? Тебе мало войны?
  
   Она надолго зашлась надсадным сухим кашлем, который, казалось, ни­когда не прекратится. Длинная верхняя губа её, под крючковатым, когда-то замечательно красивым носом, сморщилась вертикальными горькими склад­ками. На этой губе в уголках рта и на остром, напоминавшем голую куриную гузку подбородке отчётливо виднелись отдельные чёрные жё­сткие волоски, торчавшие в раз­ные стороны. Из крупной, похожей на бородавку родинки на дряблой щеке они курчавились небольшим редким пучком.
  
   Вагон дёрнулся, как в судороге, ожесточённо лязгнув железными бу­ферами-тарелками, голова Берты мотну­лась по подушке, будто неживая.
  
   - Посмотри, что я тебе принёс, - проговорил Мебель почти шёпотом, кач­нувшись вместе с вагоном, и, чтобы не упасть, схватился рукой за никели­ро­ванную, замызганную сальными отпечатками многих пальцев до него стойку-трубу с нанизанными на неё редкими закруглёнными сту­пеньками, предназна­ченными для залезания на верхнюю полку. - Ты не поверишь, если тебе это покажет кто-нибудь дру­гой. Не такой праведный, как я...
  
   - Мебель, по-моему, это курица, - неуверенно произнесла Берта, и на её осунув­шемся лице появилась усталая гримаса удивления.
  
   - Да, это курица. Чтобы я так жил.
  
   Мебель пожал в знак согласия острыми, худущими плечами, угады­вае­мыми под стареньким, драповым зимним пальто, висевшем на нём, как на огородном пугале. Он высоко поднял густые брови на своём маленьком, словно игрушечном, лице; кожа на лбу собралась гармошкой, и лоб сделался крошечный, гораздо меньше, чем положено для такого лица. Ввалив­шиеся щёки с глубокими складками были давно не бриты и ощетинились серой се­дой щетиной, будто осенняя холодная пашня стернёй.
  
   - Где ты её взял, несчастный? Мишигенер!
  
   - А! Где я её взял? Я её обменял. Ты же знаешь, теперь все всё на всё меняют. Деньги теперь совсем никому не нужны. - Он коротко вздохнул.
  
   - На что, боже мой?!
  
   - На часы. Товарищ казах в тюбетейке, как наша кипа, который мне продавал курицу, просил за неё сначала пять, а потом, когда я начал как сле­дует торговаться, три пачки чаю. Но где я возьму столько чаю, если у меня нет даже одной? И я отдал ему часы.
   Курица, которую Мебель держал в руке перед самым носом у Берты, была неприлично голая, очень тощая, плохо общипана, местами почти синяя и уже довольно внятно попахивала дохлятиной. Бледно-розовый, обесцве­ченный на­сильственной смертью, бессильно заломленный набок гребешок на глупой голове с ма­ленькими пёрышками вокруг томно прикрытых глазок и кожистая двойная бородка под слегка разинутым нечистым клювом, в кото­ром пря­тался острый жёсткий язык, подчёркивали бесстыжую наготу несча­стной птицы. У неё был такой измученно-изумлённый вид, как будто она не умерла, а упала в обмо­рок от длительного недоедания в каком-нибудь кури­ном доме терпи­мости и раз­вившегося на этой почве жестокого малокровия.
  
   - Мебель, ты сошёл с ума, - совсем тихо произнесла Берта и отверну­лась к стенке вагона. - Это же ещё берлинские часы...
  
   - А! Бог с ними! Счастливые часов не наблюдают. Зато ты теперь попра­вишься, Берта, чтоб я так жил.
  
   - Где ты её сваришь? Азохен вей! Как будто у тебя есть керосинка или даже дровяная плита...
  
   - Я знаю? Что-нибудь придумаем. Ты же знаешь, сейчас все и всё что-нибудь придумывают. Как будто наступил конец света.
  
   Он положил осторожно курицу на одеяло и нежно погладил жену по руке. Её рука была худая, такая же холодная и палево-голубая, как курица. Мебель попробовал улыбнуться. В уголках его почти бесцветных слезящихся глаз появилось множество мелких добрых морщинок, расходящихся веером, как лапки у ку­рицы, когда она могла ещё размеренно ходить по земле и радо­ваться своей незатейливой куриной жизни.
  
   От Советского Информбюро. Вечернее сообщение.
   В течение дня наши войска вели бои с противником
   на всём фронте, особенно упорные на Вяземском и
   Брянском направлениях. Уничтожено 37 немецких
   самолётов. Наши потери - 11 самолётов.
   После многодневных ожесточённых боёв, в ходе
   которых противник понёс огромный урон людьми
   и вооружением, наши войска оставили г. Вязьму...
  
  
   По большой, бескрайней, холодной стране тяжкой посту­пью шагал суро­вый, казавшийся бесконечно дол­гим, необы­чайно морозный октябрь 1941 года. Мос­ковский станкостроитель­ный завод шлифовальных станков с игривым назва­нием "Самоточка", распо­ложенный рядом с окруж­ной желез­ной дорогой в районе Савёловского во­кзала, со дня на день ждал указаний ГКО и Совета по эва­куации при Совнар­коме СССР о начале и месте своего перебазирования на восток. Наконец, ровно че­рез две недели после па­мятной даты 16 октября, на­званной в народе, не поте­рявшем чувство юмора, "День пат­риота", когда Москву охватила су­матош­ная Боль­шая паника, с фельдъ­егерем поступила в пакете, запечатанном лом­ким красновато-коричневым сургучом, подписан­ная Ко­сыгиным А.Н. дирек­тива, согласно которой заводу надле­жало неза­медли­тельно, вместе с обору­дованием и людьм перебазиро­ваться в Таш­кент.
  
   Как всегда, по примеру центральных органов управления при дирек­торе завода Ла­шуке Петре Ефимовиче был в срочном порядке создан заво­дской Совет по эвакуации и переселению рабочих, служащих и их семей. На деле возглавил Совет секретарь парткома Поляков Григорий Никитович, ко­торого заглазно все называли по-доброму "наш Гришка Поляков". Если у кого-нибудь из за­водских возникала трудная жизненная проблема, казав­шаяся неразрешимой, тому непременно совето­вали: "К Гришке Полякову сходи, он поможет". Это был складный, всегда подтяну­тый, собранный, де­ловой, часто широко улыбавшийся, показывая при этом влажный золотой зуб, человек с непослушным хохолком вздраги­вающих ру­сых волос, зачёсан­ных назад на лобастой голове, чем-то неуло­вимо похожий на Кирова. Кроме директора и секретаря парткома, в Совет вошли начальники и комсорги це­хов, председатель завкома профсоюза Да­выдов Сергей Фёдорович, по­гибший впоследствии под Сталинградом, а также обаятельный, всегда жизнерадост­ный, внимательный, галантный, обольстительный любимец женщин, главный редактор заво­дской многотиражки Куницын Лазарь Львович, про­славивший своё имя на будущей Малой Земле.
  
   Часть рабочих и служащих за­вода, живших в отдалённых районах Мо­сквы, была переведена на казармен­ное положение. Уставшие до предела от напряжённой работы люди, границы которого растягивались, словно резино­вые, не раз­деваясь, спали тяжким сном прямо в цехах на расшатан­ных, скри­пучих рас­кладушках. Заводчанам, проживавшим в вы­соком заво­дском доме с массив­ными круглыми колоннами или в обычных городских домах, стояв­ших на уча­стках, прилегающих к территории завода, разреша­лось ночевать дома, но с тем непременным условием, чтобы к шести часам утра все они уже были на своих рабочих местах. Выходные дни вре­менно отменялись впредь до осо­бого распоряжения.
  
   Заводской дом, построенный на скромные средства завода, являлся укра­шением всего района. Он был примечателен тем, что после долгих гра­достроитель­ных споров, под нажимом неукротимого секретаря парткома Григория По­ля­кова, архитекторы сдались и неохотно согласились взгромоз­дить на нижний карниз двух верхних этажей, по осям восьми белых дориче­ских ко­лонн, огромные гипсовые скульптуры уверенных в себе представите­лей бое­вого рабочего класса. Они являли собой ряд ведущих индустриальных про­фессий с соответст­вующими орудиями труда в руках. Среди них, напри­мер, был шахтёр с гипсовым от­бойным мо­лотком. Ну и ряд других. Много лет спустя, уже в мирное время, когда Поляков Григорий Никитович оставил по возрасту за­нимаемый им на про­тяжении долгих лет пост председателя Ок­тябрьского райисполкома, эти скульптуры, с большими трудовыми затра­тами, были однажды срочно де­монтированы, так как представляли большую опасность, угрожая не­минуе­мым катастрофическим падением.
  
   В первых числах ноября 1941 года начался спешный демонтаж заво­дского оборудования, погрузка его громоздким, растопыренным, как паук, козловым кра­ном на желез­нодорожные платформы, укрытие, где это было возможно, бре­зентом, об­вязка проволоч­ными растяжками и отправка с одним сопровож­дающим на каждый товарный эшелон на восток. Эта напряжённая работа ве­лась в две увеличенные смены почти круглосуточно. При этом она сопрово­ждалась по­стоянными налётами немецкой бомбардировочной авиа­ции на Москву в тём­ное время дня.
  
   Всё это время истошно выли сирены воздушной тревоги, настойчиво при­глашавшие людей в бомбоубежища и станции метро. В тёмном небе ме­тались длинные, расходящиеся едва заметными раструбами бело-голу­бые лучи прожекторов, пытавшихся поймать в перекрестья и вести куда-то враже­ские самолёты, казавшиеся с земли совсем игрушечными. Ми­моходом лучи прожекторов освещали неподвижно висевшие в небе тучные, словно огромные надутые киты, аэростаты воз­душного заграж­дения. Когда уда­ва­лось засечь самолёты, вокруг них на­чи­нали вспыхивать рваные белые об­лачка разрывов зенитных снарядов. И тут же, с небольшой задержкой по вре­мени, раздавались характерные хлопки, будто лопались об ладонь на­ду­тые ртом бумажные пакеты-кульки, в которые в мирное время можно было на­брать за небольшую цену так называемых "крошек" - обрезков кондитер­ского производства фабрики "Большевик", которые продавались часто в па­латке возле проходной на Ленинградском шоссе.
  
   Дежурившие по очереди на крышах цехов и других заводских зданий рабочие вели неустанную, ставшую уже рутинной, однако, изнурительную борьбу с зажигалками. Одетые в одинаковые, простроченные вертикальным швом казённые ватники, люди привычно натягивали на руки длинные бре­зентовые рукавицы, специальными клещами хватали осле­пи­тельно, как при газовой сварке, светящиеся горящим фосфором мелкие за­жи­гательные бомбы и ловко совали их в железные бочки с водой, где они долго зловеще шипели, расставаясь со своей глупой пожароопасной жизнью. Или торопливо сбрасы­вали их с крыш на землю, где уже другие рабочие с лопатами за­сы­пали их грязным, смёрзшимся песком.
  
   Заводской Совет по эвакуации развил бурную, прямо-таки кипучую дея­тельность, не сравнимую по своему накалу с недавним мирным временем. Надо было в кратчайшие сроки выполнить сразу тысячу дел: обеспечить бес­пере­бойную подачу на заводскую железнодорожную ветку товарных плат­форм и открытых вагонов для погрузки в них очередных партий оборудова­ния; свое­временно достать особо дефицитные в те незабываемые хмурые дни пас­сажирские вагоны, чтобы не отправлять людей в теплушках; раздо­быть хоть какой-нибудь провиант; на всякий случай заготовить для неясного бу­дущего хотя бы на первое время брезентовые палатки; запастись необхо­ди­мыми ме­дикаментами и перевязочным материалом; приобрести минимум тё­плых ве­щей и т.д. и т.д. И всё это происходило одновременно с продол­жаю­щимся до последнего дня выпуском военной продукции - это были мрач­ного вида холодные стальные стаканы, головки и стабилизаторы для мин - на пока ещё не демонтированном, действующем станочном оборудовании.
  
   Благодаря энергичным усилиям неутомимого Григория Полякова и лич­ным связям вездесущего Лазаря Куницына на каждого отъезжающего был заготовлен и временно складирован на заводских площадях очень хоро­ший по тем вре­менам продовольственный и бытовой паёк примерно на две недели вагон­ного пути. В этот паёк входили: три буханки ржаного хлеба с отрубями и че­шуйками по­ловы, пачка соли, полкило колотого сахару, три коробка спичек, кусок про­стого хозяйственного мыла, банка рыбных консер­вов, килограмм пшеничной муки грубого помола, пшено, репчатый лук и, что самое неверо­ятное, продолговатое кольцо полукопчёной колбасы "Краков­ская", от которой шёл голово­кружительный за­пах, приводящий голодных людей в состояние, близкое к обмороку.
  
   Согласно утверждённому союзным Советом "Положению об эвакуации рабочих, служащих и их семей", опубликованному во всех центральных газе­тах, каждый работник предприятия, перебазировавшегося на восток страны, имел право взять с собою в вагон эшелона 100 кг груза и дополнительно по 40 кг - на каждого члена семьи.
  
  
   Опытнейший, уже изрядно пожилой и довольно рано поседевший сле­сарь-инст­рументальщик заготовитель­ного цеха Генрих Мебель жил в четы­рёхэтажном оштукатуренном кирпичном доме, стоявшем на Сущёвском валу, но чис­лив­шемся почему-то по Новослободской улице, за номером 62, корпус 15. Во дворе этого дома росли вековые липы, оставшиеся ещё от старого Скорбя­щенского монастыря, разрушенного в жестокой борьбе с религией в героические 30-е годы. В частично сохранившемся чудом после победы ате­изма над мракобесием здании храма этого монастыря на Новослободской улице разместился политехникум, гото­вивший специалистов среднего звена по металлообра­ботке. Когда дребезжа­щий трамвай со скрежетом тормозил напротив этого странного красно-кир­пичного здания, кондуктор ожесто­чённо дёргал за сви­савшую гирляндой под потолком вагона засаленную ве­рёвку сигнального звонка и торже­ственно звучным голо­сом объявлял новую оста­новку, словно это было что-то необычное и весёлое:
  
   - Скорбященский политехникум!
  
   Квартира на первом этаже корпуса 15 была, как, пожалуй, большинство квартир тогда в Москве, коммунальной, в которой жили если не комму­ной, то тесным комом сразу несколько семей. Мебель с женой, оставшись вдвоём по­сле гибели сына, занимали в этой квартире небольшую комнату площадью 12 кв. метров. Этими квадратными метрами измерялось тогда простое и по­нятное счастье людей. Возвращаясь поздно вечером домой с работы, Мебель ис­кренне удив­лялся, сильно морща небольшой, если соотносить его с пропор­циями лица, лоб:
  
   - Ты слышишь, Берта? - говорил он доверительно жене. - На нас двоих полагается 140 кило груза. Хотел бы я знать, что они имеют в виду. Ты мо­жешь мне объяснить, откуда мы возьмём такую прорву кило? И как мы смо­жем это поднять от пола, если даже соберём всё необходимое вплоть до га­лош? И как тебе это нравится? Это же страх, до чего они додумались!
  
   - Успокойся, Мебель, - отвечала жена. - Взять меньше положенного ни­кто не может запретить. Это же свободная страна советов, ты что, забыл? И куда они нас повезут?
  
   - Нам этого не говорят. Из всего делают страшный секрет. Как будто от этого кому-нибудь легче. Но ходят упорные слухи, что якобы куда-то в Таш­кент. Я знаю? Спроси у меня что-нибудь полегче.
  
   - Это совсем неплохо, Мебель. Ташкент - город хлебный. И тепло. Наде­юсь, там не будет такого ужаса, который мы пережили здесь.
  
   - Да, - сказал отрешённо Мебель. - Я тоже на это надеюсь.
  
   Этажом выше, прямо над комнатой слесаря-инструментальщика, жил лекальщик от бога, постоянно висевший на заводской Доске Почёта, Виктор Маслов, получивший благодаря своим золотым рукам освобожде­ние от при­зыва в действующую армию. Такое освобождение все называли "бронь", по­тому что она спасала на какое-то время от фронта. Руки у Вик­тора были тол­стые, мускулистые, а пальцы словно надутые велосипедным насосом. Было чудно, как он такими руками умеет делать тонкую работу. Он жил так, будто это был последний день в его жизни, и часто досаждал своим не­злобивым со­седям под полом топотом мо­лодых пляшущих, словно обезу­мевших, обутых ног, де­вичьим визгом, хохотом и громким пением задушев­ных, за­стольных песен, как в степи глухой замерзал ямщик.
   Мебель стучал половой щёткой на длинной палке в потолок или вилкой по трубе центрального отопления, подавая сигнал упрёка, но это никогда не по­могало. А на сделанные при встречах на лестнице в парадном робкие заме­ча­ния "как тебе не стыдно, Витя" Маслов довольно миролюбиво каждый раз с незначительными вариациями отвечал:
  
   - Да полно тебе, Мебель! Сам, что ли, не был молодым? Лучше за­ткнись, не то получишь в нюх. Понял?
  
   - Понял, - говорил лекальщику слесарь-инструментальщик. - Но я оста­юсь при своём мнении, что ты, Витя, чёрствый и невоспитанный человек. И при случае пожалуюсь Гришке Полякову.
  
   - Видал я вас всех в гробу, - отвечал Виктор Маслов.
  
   Технолог Алексей Копытин жил в большой коммунальной квартире заво­дского дома с высокими дорическими колоннами. Его девятилетний сын Шурка каждое лето проводил у бабушки в деревне Богово, неподалёку от го­рода Ефремова. Когда немцы стали регулярно бомбить Москву, Шуркины родители долго сомневались и охали, но потом приняли нелёгкое для себя решение оставить сына пока в деревне, где было намного спокойнее. А школу потом как-нибудь наверстает, подумали они. Однако по мере того как фронт неуклонно приближался к Ефремову, родители беспокоились всё больше и больше. Мама не находила себе места, обвиняя, как всегда, во всём мужа, и горько плакала, роняя крупные прозрачные слёзы.
  
   В начале октября Алексей Копытин пошёл на приём к директору завода Лашуку и лично подал ему заявление с просьбой предоставить отпуск на три дня за свой счёт для решения важного семейного вопроса. Заявление закан­чивалось сло­вами: "В просьбе прошу не отказать". Директор сначала реши­тельно отказал, сославшись на критическое военное положение на фронтах и заявив, что ему за такое попустительство оторвут голову. Тогда Алексей об­ратился в завком к Сер­гею Давыдову, а потом и в партком к Гришке Поля­кову. К решению сложной проблемы подключился и Лазарь Куницын, в мно­готиражке кото­рого "Само­точка" Алексей Копытин часто помещал свои на­ивные стихи на патриотиче­скую тему. После вмешательства столь могущест­венных общест­венных сил технологу Копытину не только разрешили кратко­срочный от­пуск, но даже выписали Временное командировочное удостове­рение как во­енспецу.
  
   Когда, преодолев все мыслимые и немыслимые препятствия, едва не угодив на оккупированную немцами территорию, Алексей с сыном чудом вернулся назад в теплушке воинского эшелона, спешившего с сибирскими частями на выручку столице, в холодной квартире никого не оказалось. Все домочадцы сбежали кто куда 16 октября. Жена Алексея, Ревека, она же Шур­кина мама, оставив на столе краткую записку с высохшими жёлтыми неров­ными сле­дами капав­ших слёз, перебралась на время в подмосковный Загорск, прежде когда-то Сергиев посад, где служил в чине ка­питана ре­зервного ав­томотополка её двоюродный брат Давид.
  
   Шурка, хотя и был уже почти совсем взрослый - во всяком случае, так говорил папа - боялся оставаться дома один, и отец вынужден был брать его с собой на завод. Там было много людей, занятых важным делом, и совсем не так страшно, как в пустой гулкой квартире. Завод Шурке понравился. Рабо­тающие станки были похожи на танки, готовые двинуться в атаку, и вообще здесь было много интерес­ного и взаправдашнего, как в кино. Но главное - никто не запрещал пить, сколько влезет, вкус­ную, колючую газированную воду, которая непонятно как хранилась в боль­шом светло-сером железном шкафу, называвшемся "сатуратор". В нём было открытое окошко с углубле­нием, где стоял стакан, из которого рабочие время от вре­мени жадно пили пузырящуюся воду. Нажать пальцем на чёрную кнопку, чтобы из дырочки наверху окошка полилась плюющаяся шипящая струя мировой, классной га­зировки, не составляло для Шурки большого труда. Нужно было только по­додвинуть под ноги пустой деревянный ящик из-под мин, которые выпускал для фронта па­пин за­вод.
  
   Через три дня вернулась из Загорска мама, и все начали спешно гото­виться к отъезду в Ташкент, где было тепло и не было затемнения.
  
   - Наконец-то, мы все вместе, - сказала мама и почему-то заплакала.
  
   С этого момента Шурка к своему нестерпимому стыду стал страдать обидной болезнью - ночным недержанием мочи, которая на странном меди­цинском языке называлось "энурез".
  
  
   Когда, наконец, всё заводское оборудование до последнего станка было демонтировано и отгружено, оставалось только подмести ставшими непри­вычно пустыми и гулкими просторные цеха. Всех эвакуируемых работников завода разместили в длинном составе стареньких пульмановских вагонов, прибывшем прямо на заводскую железнодорожную ветку. В вагоны прихо­дилось забираться с хрустевшего под ногами гранитного щебня по крутым ступенькам, хватаясь за наспех протёртые проводницами промасленной ве­тошью вертикальные поручни. Суматоха посадки с перекличками продолжа­лась несколько часов подряд.
  
   В первой половине ноября 1941 года эшелон прощально протяжно гуд­нул не­сколько раз пыхтящим паровозом, вызвав заблудившееся между поки­нутыми цехами убегающее, скачущее эхо. Затем выпустил спереди облако шипящего белого пара; первый раз дёрнулся, весело оповестив пронзитель­ным свистком, что это не последний раз, потому что опытных машинистов отправили на фронт; раскатал вдоль вагонов перестук железных буферов и медленно тронулся в длинный и долгий путь. На сером мёрзлом щебне же­лезнодорожного по­лотна стояла, постепенно удаляясь назад и тая, маленькая группка людей в зимней одежде и долго махала покрасневшими обнажён­ными руками, прощаясь, возможно, навсегда.
  
   Остался Гришка Поляков, которого забрали в горком на ответственную партийную работу. Остались Лазарь Куницын, Сергей Давыдов и ещё не­сколько молодых рабочих-комсомольцев, которые решили отправиться на фронт добровольцами.
  
   От Советского Информбюро. Вечернее сообщение.
   В течение дня наши войска вели бои на всём фронте,
   особенно упорные на Волоколамском,
   Харьковском и Таганрогском направлениях.
   После многодневных ожесточённых боёв, в ходе
   которых противник понёс огромный урон
   людьми и вооружением, наши войска
   оставили г. Волоколамск...
  
   Мебель сидел рядом с женой на нижней полке, выставив согнутые в ко­ленях ноги в узкий проход, и дремал. Все, кто проходил вдоль вагона, неиз­менно задевали его острые колени и чертыхались. В этот миг свешиваю­щаяся голова его вздрагивала, и брови взметались вверх. Руки он прятал в рукавах засалившегося рыжего пальто. Длинная, как у общипанного гуся, шея его была обмотана грязным красным клетчатым шарфом.
  
   Казавшийся бесконечным железнодорожный состав из пыльных, покры­тых паровозной сажей пульманов в очередной раз дёрнулся, как в предсмертной судороге, возвестив об остановке далёким протяжным гудком. От паровозного тендера покатилась назад усиливающаяся по мере прибли­жения к вагону волна последовательного лязга буферов. За две недели пути все почти привыкли к этому внезапному дёрганию и, как только начинался изда­лека лязгающий, скрежещущий металлический перестук, хватались за­ранее кто за что попало: за стойки, края нависающих полок, дверные ручки, тонкие стенки вагонных переборок.
  
   Отяжелевшая голова спящей Берты мотнулась из стороны в сторону, пе­рекатывая по подушке едва заметную вмятину. Захворавшая жена Мебеля открыла помутневший взгляд и тотчас вновь прикрыла потемнев­шими ве­ками глаза. Технолог Алексей Копытин ругнулся и поднял свалив­шийся с от­кидного столика под окном загремевший пустой жестяной чайник, с которым он бегал на станционных остановках за дармовым кипятком. В со­седнем купе заплакал ребёнок. Он всегда плакал, когда состав дёргался, ос­танавливаясь или отправляясь после стоянки в дальнейший путь. Жена Ко­пытина, краси­вая черноволосая Ревека, с длинными ресницами и густой чёл­кой, закрывав­шей почти до самых бровей бледный выпуклый лоб, сидевшая в углу на нижней полке, качнулась вместе с вагоном, взглянула наверх, где лежал сын Шурка, и продолжала невозмутимо вязать на слабо поблёскиваю­щих спицах грубый шерстяной носок. Время от времени она вытягивала и расправляла серую, свитую из нескольких волосатых нитей пряжу от клубка, лежавшего на прикрытых чёрной лоснящейся юбкой острых коленях.
  
   Большую часть времени Шурка проводил на третьей, если считать снизу, верхней багажной полке, под самой крышей вагона. Вентиляция не работала, поэтому там, наверху, было душно, зато намного теплее. Там можно было прятаться от позора, покусывая губы, и разглядывать разные ин­тересные медные, позеленевшие штучки на закруглённом потолке. На проти­воположной полке, на стареньких чемоданах, были разложены для просушки немного свисавшие вниз его мокрые простыни с крупными жёлтыми пят­нами. Играть Шурке внизу было нечем, и мешали взрослые. А здесь, наверху, никто не мешал, и он воображал себя стоящим с подзорной трубой на капи­танском мостике пред­водителем славного отряда пиратов, плывущего под всеми па­русами на бы­строходном корабле по бурному морю. Освободив­шаяся, после того как он забрался на верхотуру, средняя полка с лежащим на ней скомкан­ным одея­лом представлялась в его воображении островом сокро­вищ, куда корабль с "Весёлым Роджером" на мачте должен был вскоре при­стать. По­душка изо­бражала высокие горы, где находилась тайная пещера со спрятанным в ней сунду­ком, пол­ным золотых монет и сверкающих драго­ценных камней. Лязги бу­феров в Шуркиной игре были салютующими зал­пами корабельных пушек, возве­щающими о входе пиратского корабля в го­лубую заветную га­вань.
  
   Со средней полки справа свесилась большая нечесаная голова лекаль­щика Виктора Маслова. В уголке рта прилип промокший от слюны серый окурок. Папирос у Виктора давно уже не было, последние кончились три дня тому назад, и этот окурок создавал призрачную иллюзию вожделенного ку­рения горького, обжигающего грудь дымным теплом табака. Маслов зажму­рил один глаз, скривился и громко поскрёб толстыми пальцами с грязными ногтями в круглом крутом затылке.
  
   - Снова здорово! - произнёс он хриплым голосом. - Приехали! Как дёр­гает сукин сын! Будто товарняк с песком гонит, а не живых людей везёт. Ну, и вонища здесь! Не продохнуть, честное слово, как в свинарнике. Эй, там на­верху, моряк с полки бряк, погляди, не видать ли земли.
  
   - А поди ты... проветрись! - буркнул недовольный напоминанием неде­ликатного Маслова о Шуркином недуге Алексей Копытин и посмотрел в окно, почти прижавшись тонким носом с пшеничного цвета, давно нестри­женными усами под ним, к обледенелому снизу стеклу. - Ни черта не видно. Одна голая степь. И столбы, столбы, столбы, как кресты, с проводами.
  
   - Мебель! - позвал Маслов и протяжно, с завыванием зевнул.
  
   Мебель поднял настороженный взгляд в ожидании грубости или откро­венного хамства, ничего хорошего от этого нахала он не ждал.
  
   - Ты уже-уже сварил свою жигную кугочку? - нарочито карикатурно картавя, спросил Маслов.
  
   - Перестань! - сказал Копытин.
  
   Мебель ничего не ответил на оскорбительный вопрос Виктора и вздох­нул. Согнувшись в три погибели, он достал, тяжко кряхтя, из-под нижней полки, на которой лежала больная Берта, боль­шую, закопченную снизу и чуть с боков алюминиевую кастрюлю и пошёл смешной, переваливающейся походкой Чарли Чаплина в конец вагона. В там­буре и у выхода в него, на­против половинного купе проводниц, толпились люди, лениво пере­говарива­ясь, дабы почесать соскучившиеся языки.
  
   - Слазь!
   - А куда тут слазить? Чисто поле. И ветер насквозь.
   - Всё равно слазь, тебе говорят! Ноги размять.
   - Холод собачий... Бр-р! Жрать охота, хоть волком вой. Одно название, что человек. А ежели разобраться - сплошное недоразумение...
   - А ты попей студёной водицы. Ведро воды заменяет пятьдесят грамм мяса. Два выпьешь - сто будет. Много раз наукой доказано.
   - Гы-гы-гы! Во даёт бродяга. Закон-тайга...
   - Заткнись, ты - урод!
   - Видать, никогда не доедем. Пятнадцатые сутки пошли. А мы всё едем, едем в далёкие края. Конца краю не видать. Скорей бы уж приехали, в самом деле. Надоело до чёртиков.
   - Больше стоим, чем едем. Это не езда, а сплошная морока.
   - А чего вы ждали? Эшелон. Война.
   - Эй, проводница! Сколь стоять будем?
   - А пёс его знает! Мне не больше твово известно. Может час, может - два. А может быть, сейчас поедем. Далеко от вагонов не отходить. Никто ждать не будет. Останетесь - пеняйтесь на себя.
   - Слазь, чего застрял! Дай другим сойти!
  
   Мебель, бережно, будто ребёнка, держа перед собою на полусогнутых руках кастрюлю, осторожно спустился с щебёночного железнодорожного полотна на покрытую жухлой травой и облетевшими с редких, почерневших деревьев бурыми листьями мёрзлую землю. Когда он спускался на дрожав­ших ногах с замасленной жирной сажей насыпи, то поглядывал себе под ноги, отводя в это время кастрюлю в сторону. Он стал искать подходящее для костра место. Это была уже вторая попытка сварить курицу.
  
   Вчера на полустанке Мебель занимался потрошением и разделкой тушки. В это время обессилевший от жажды чёрный паровоз, гремя сцепками и буферами, от­це­пился от грязно-зелёного состава. После этого, пыхтя и ма­неврируя по путям, подкатился, лихо пробуксовывая красными колёсами с тяжё­лыми ли­тыми проти­вовесами и чёрными шату­нами, под высокую гидро­колонку с брезентовым рукавом, напо­минавшую огромную букву "Г", и там жадно долго пил воду, отду­ваясь клу­бами свистящего, горячего пара.
  
   Сначала Мебель старательно выщи­пал своими жёсткими пожелтев­шими ногтями из небольшой тушки курицы остатки перьев и волоски пуха. Потом ост­рым перочинным ножиком немецкой фирмы Solingen, сохранив­шимся ещё от приснопамятной берлинской жизни, он отрезал, как заправ­ский мясник или даже опытный хирург, куриную голову и когти на лапах. Содрал с лап жёлтую чешуй­чатую кожу и сделал от выступающей вперёд горбом грудки до мягкой бес­стыжей гузки длинный глубокий разрез. Через этот зияющий разрез выдрал пальцами склизкие негожие внутренности, следя за тем, чтобы не повредить ядовитый желчный пузырь, и бросил их подвернувшейся голодной собаке, которая хватала жадной пастью куриные кишки на лету и тотчас глотала их, не жуя.
  
   Мебель вычистил тугой, как мячик, желудок птицы от не переварен­ных остатков пищи, похожих на комок мокрых грязных опилок, и множества мелких камешков вперемешку с песком. Освободившийся от всего лишнего желудок он вывернул, будто носок, наизнанку и легко стянул с него плотный, как резина, выстилающий рубчатый слой горчичного цвета. Собака была в шоке от не­ожиданно привалившего ей счастья, она трусливо и заискивающе виляла не­чистым, свалявшимся хвостом и смотрела на человека ждущим, на­сторожен­ным взглядом, готовая тут же метнуться прочь.
  
   Мебель сложил вычищенные жалкие останки курицы в кастрюлю, на­крыл её искривленной крышкой и поплёлся, осторожно перешагивая через рельсы, по шпалам, стараясь попадать на каждую из них, к тому железнодо­рожному пути, где стоял пыхтящий паровоз и набирал в тендер воду. Там он под струями хо­лодной, льющейся из брезентового рукава воды, обмочив ру­кава пальто, тщательно промыл разделанную курицу, отдельно тощую тушку с пупырчатой, будто озябшей, кожей, отдельно желудок и нежный ливер, но­ровящий выскользнуть из пальцев.
  
   Вернувшись к неказистому, с тёмными окнами, одноэтажному, рыжему зданию полустанка, Мебель попытался развести костёр около стены здания, загораживающей его от ветра. Кастрюлю с водой и плавающей в ней, как утопленник, вверх спиной, курицей он поставил на положенные друг на друга грязные кирпичи, валявшиеся неподалёку. Но как только разгорелось не­большое пламя, облизывая огненными языками дно кастрюли и покрывая его сажей, раздался призывный гудок паровоза. Мебель натянул на покраснев­шие от холода руки влажные варежки, схватил кастрюлю за ручки, напоми­навшие оттопыренные уши нашкодившего на большой перемене мальчишки, и неловко по­бежал, расплёскивая на ходу воду, к своему вагону.
  
   Так было вчера.
   А сегодня курицу уже не надо было разделывать, предстояло лишь сва­рить её на костре. Задача казалась совсем несложной. Мебель разыскал два больших круглобоких камня. Они были очень тяжёлые и холодные. Он под­катил, упершись ногами в землю, словно мифологический вечный трудяга Сизиф, один камень к другому и попытался поставить на их покатые края ка­стрюлю. Она сильно накренилась, установить её ровно никак не получалось, потому что камни были разной высоты. Дно и бока кастрюли закоптились ещё вчера. Она покачнулась, грозясь опрокинуться, когда он пытался её по­править, на камни выплеснулось немного воды. Мебель успел подхватить её и перепач­кал руки в жирной саже. Наконец, после долгих подсовываний под камни об­ломков кирпича и кусочков щебня, удалось кое-как непослушную кастрюлю установить, чтобы она больше не фордыбачила и стояла относи­тельно ровно, готовясь принимать пламя костра.
  
   Мебель старательно скомкал газету, прихваченную из уборной вагона, потом не­много расправил и подсунул её под дно кастрюли между камнями. Сверху на скомканную газету напихал крест-накрест припасённых со вче­рашнего дня тонких чёрных веточек, которые, словно опытный факир, выни­мал из карманов драпового пальто. Шарф всё время своевольно разматы­вался, оголяя жилистую, морщинистую шею. Мебель поправлял его свобод­ной рукой, то и дело чертыхаясь.
  
   Он обложил этот за­ботливо сложенный очаг собранными рядом валяв­шимися сучьями, стараясь устроить из них подобие небольшого наклонного шалашика, напоминавшего индейский вигвам, чтобы дрова сушились дымом, перед тем как загореться. Ноги в коленях и поясница за­ныли знакомой заста­релой болью. Мебель, кряхтя и постанывая, разогнулся с трудом и по­лез в карман за спичками. Слава богу, они не отсырели. Он долго чиркал и чиркал о шерша­вую плоскость коробка одну спичку за другой, но всё никак не полу­чалось донести до бумаги рвущееся под порывами ветра маленькое, трепе­щущее, как крыло мотылька, жёлтое пламя. Наконец оно зацепилось за рва­ный край газеты, бумага затлелась и разом вспыхнула. Несколько тоненьких веточек занялось, потрескивая и стреляя красными искрами.
  
   Мебель опустился на колени и стал дуть. При этом он набирал полную грудь морозного воздуха, закатывал брови, жмуря глаза, и надувал небритые щёки пузырями, как трубач в духовом оркестре. Лицо Мебеля озарялось баг­ровым отсветом. Когда он начинал дуть, веточки местами делались огненно красными, и пламя на мгновение исчезало, но, получив слабую порцию жи­вительного ки­слорода, старалось вспыхнуть вновь. Однако вскоре огонь окончательно обессилел и погас. От костра пова­лил едкий дым, уносимый в стороны поры­вами ветра. Мебель закашлялся и растёр костяшками пальцев слезящиеся, обесцветившиеся глаза. Он попытался с помощью ос­тавшихся клочков га­зеты снова разжечь костёр, но в это время раздался пре­рывистый гудок паро­воза и вслед за ним крики проводников: "По вагонам!" Лязгнули безжало­стно буфера, предупреждая что машинист шутить не наме­рен. Ме­бель вздрогнул, схватил онемевшими пальцами за ручки едва начав­шую со­гре­ваться кастрюлю и побежал мелкими шажками к эшелону. Он держал каст­рюлю на вытянутых руках, тщетно пытаясь не расплёскивать воду. Он зады­хался и испытывал острое желание упасть лицом в землю.
  
   После свежего степного воздуха в купе ощутимо пахло мочой.
  
   - Как дела, "моряк"? - весело спросил вошедший вслед за Мебелем Вик­тор Мас­лов. - Ещё не просохли твои паруса?
  
   Мальчик, лежавший на третьей полке, ничего не ответил. Состав, дёр­нувшись напоследок, тронулся, медленно набирая скорость. За тонкой стен­кой в соседнем купе газосварщик Николай Лагутин принялся ковырять соб­ранный им детекторный приёмник. Иногда ему удавалось выудить из эфира, кроме свиста и хрипа, отдельные едва слышные голоса и даже звуки незна­комой, заунывной восточной музыки.
  
   Берта спала. Последние дни она почти всё время спала. Из окна сильно дуло, поэтому она повязала голову вязанным шерстяным платком, каким по­крываются зимой в русской деревне простые бабы. Нос у Берты стал острый и какой-то совсем чужой. Мебель засунул под нижнюю полку кастрюлю, по­додвинув её ногой, присел на краешек полки рядом с женой, прислонил го­лову к деревянной переборке и устало закрыл глаза.
  
   От Советского Информбюро. Вечернее сообщение.
   Наши войска вели упорные бои на Ленинградском,
   Волховском и Тульском направлениях.
   В воздушных боях и зенитным огнём сбито 37
   немецких самолётов, наши потери 11 самолётов.
   После ожесточённых боёв, в ходе которых
   противник понёс огромные потери в живой силе
   и технике, наши войска оставили город Ефремов...
  
   Рабочий район Веддинг на северной окраине Берлина был особенно ску­ченным. Мебель никогда не задумывался над тем, пахнут ли города и во­обще возможно ли это. Однако запах Берлина въелся в его память на всю жизнь и даже часто снился ему, много лет спустя. Этот запах был ни с чем не сравним, но всегда связывался невидимыми нитями только с этим громад­ным, жёлто-серым городом.
  
   Серые, мрачные, одинаковые дома стояли почти вплотную друг к другу. Из окна одного дома сквозь окна другого, стоящего напротив, было видно, чем там занимаются люди, когда возвращаются с работы. В тесном дворике четырёхэтажного дома, в котором жил Мебель с молодой женой, красавицей Бертой, росла одна-единственная липа. Она была всеобщей лю­бимицей. Ста­рый Макс, живший на первом этаже, поливал эту липу из жес­тяной лейки и мыл нижнюю часть корявого ствола тряпкой. Он курил трубку, и усы его пожелтели, а зубы почернели от долгой жизни. Над ним смеялись и говорили, что он вы­жил из ума. Не смея­лись только дети, они часто помогали старику ухаживать за липой. Мебелю и Берте повезло: окна их маленькой уютной квартирки на третьем этаже выходили прямо на рос­кошную крону дерева. Правда, буйная листва в первой половине дня загора­живала солнце, но это неудобство мало ощуща­лось, так как в это время дня никого не было дома.
  
   Мебель приходил с работы домой раньше Берты. Он ставил на неболь­шую газовую плиту разогревать вчерашний суп и поджаривал на сковородке тонкие ломтики хлеба на маргарине, а иногда и на сливочном масле. В рас­крытое окно доносился лопочущий ше­лест листьев, а когда наступала летняя пора - вдыхался с наслаждением пря­ный, сладкий, восхитительный запах цветущей липы. Мебель чутко прислу­шивался к шагам во дворе, по стуку каблуков на мощёном гранит­ными плит­ками тротуаре он научился почти безошибочно определять, кто возвращается в дом или выходит из него. Когда шла Берта, её каблучки вы­стукивали часто-часто и особенно звучно. Мебель уменьшал пламя горелки и спешил на­встречу жене.
  
   Арест Мебеля стал для всех обитателей дома на Метцштрассе полной неожиданностью. Да он и сам не мог толком объяснить, каким образом очу­тился в самой гуще демонстрации и даже нёс в руках какой-то лозунг, прочи­тать который так и не успел. Впоследствии он самому себе, жене, друзьям и знакомым объяснял свой опрометчивый поступок тем, что был до крайности возмущён этим под­лым убийством Карла и Розы.
  
   Два дня Мебеля продержали в полиции, дознаваясь, кто был истинным организато­ром и подстрекателем демонстрации. Ничего, естественно, не до­бившись, охранители порядка записали имя, год рождения, место прожива­ния, место работы и отпустили вместе с другими, такими же, как было ре­шено, случайными участниками. Когда на следующее утро Мебель, понурив виноватую голову, с нехорошим предчувствием пришёл на работу, Ганс Гу­бер, хозяин авто-слесарной мастерской вызвал его к себе в тесную конторку и подал, поджав губы, расчёт, от­водя глаза в сторону.
  
   - Мне нужны старательные работники, а не пустые бездельники, - ска­зал он и больше не приба­вил ни слова.
  
   Около трёх месяцев Мебель болтался без работы, пока профсоюз не уст­роил его подсобным рабочим на металлообрабатывающий завод. От дома до него приходилось ездить больше часу на трамвае с двумя пересадками. Ровно через год его перевели на должность слесаря, а ещё через год он всту­пил в коммуни­стическую партию Германии. Узнав об этом, Берта заплакала и, размазывая слёзы по лицу, проговорила, запинаясь, что у них, кажется, скоро будет ребё­нок. Старый Макс, насупившись и попыхивая из-под пожел­тевших, вислых усов большой, дешёвой, об­горелой курительной трубкой, ска­зал неодобри­тельно:
  
   - Зря вы это затеяли, Мебель.
  
   - Ты прав, Макс, - ответил, вздохнув, Мебель.
  
   Когда Берта лежала в родильном доме фрау Хольт, Мебеля арестовали в четвёртый раз. Он не смог навестить жену и передать ей букетик фиалок. Как договорились заранее, ещё до ареста, Берта, не дождавшись возвращения мужа к мо­менту регистрации, назвала первенца Робертом.
  
   После указа Эберта германская коммунистическая партия перешла на не­легальное положение. Повсюду начались массовые аресты. Мебелю при­шлось покинуть уютную квартирку у старой липы. Два года прошло в скита­ниях. Мальчик рос очень тихим и болезненным. Берта тоже часто простужа­лась, и врач-пульмонолог сказал, что у неё плохие бронхи. Однажды това­рищи по ячейке предупредили Мебеля о том, что за ев­реями установлен осо­бый надзор. Оставаться в Берлине, да и вообще в Гер­мании было опасно.
  
   Осенью 1925 года Мебель вместе с женой и малолетним сыном эмигри­ровал через Польшу в Советскую Россию. Вскоре он стал работать на мос­ковском заводе шлифовальных станков "Самоточка". Первое время семья эмигрантов жила в общежитии. Роберта устроили в заводской детский сад. Берта пробовала робко протестовать, но иного выхода не было. Она стала преподавать немец­кий язык в школе, одновременно учась русскому у своих учеников. Они на­зывали новую учительницу "немкой" и дразнили её жидов­кой. Получалось довольно смешно: немка-жидовка.
  
   Через два года родилась дочка. Её назвали русским именем Наташа. Ме­белю дали небольшую комнатку в доме на Сущёвском валу. В квартире было ещё три семьи. Утром приходилось, пританцовывая, дожидаться своей очереди в уборную, потому что все торопились на работу в одно и то же время. Умывались на кухне холодной водой из-под медного крана с ворот­ком. В ванной стояла крашенная тёмным суриком дровяная колонка, но она никогда не работала. На лежащем на эмалированной ванне де­ревянном щите, с постланным поверх ват­ным тюфя­ком, спал в этой каморке брат со­седки, прие­хавший учиться в Мо­скву на артиста.
  
   Русский язык Мебель освоил с трудом и говорил всю жизнь потом с ак­центом. В отличие от отца Роберт освоил новый язык очень быстро и, когда перешёл в четвёртый класс, его речь практически ничем не отличалась от речи его русских сверстников. Однажды он спросил:
  
   - Па, кто такой Гитлер?
   - Гитлер? - Мебель высоко поднял брови. - Фашист. Его настоящая фа­милия Шикльгрубер. А почему ты об этом спросил?
   - У нас в школе мальчишки так дразнят завуча.
   - Это плохо. Ты никогда так никого не называть.
   - А почему евреи бывают немецкие и русские?
   - Потому что одни живут в Германии, а другие в России.
   - А мы какие?
   - Немецкие.
   - А почему мы живём в России?
   - Слушай, Берт, это долго объяснять. Иди лучше делать уроки.
   Роберт замолчал, задумался и минут через десять спросил:
   - Скажи, па, а еврейские евреи бывают?
   - Берт, я же тебе русским языком сказал: иди делать уроки. Ты разве не слышать? - Мебель взял со стола газету "Правда" и развернул её.
  
   В 1936 году Мебеля арестовали. Он уже к этому привык, хотя на этот раз не понял за что. В Германии хоть было понятно за что, а здесь, в Совет­ской России, - нет. Его остановили, когда он возвращался с работы домой, посадили в чёр­ную машину со странным женским именем "эмка" и отвезли на Лубянку. Вскоре его пере­вели в Бутыр­скую тюрьму поближе к дому.
  
   Тюрьма находилась за высочен­ной кирпичной сте­ной, и было странно, что вдоль этой стены по улице торопятся, как ни в чём не бывало, обычные прохожие и бегают, светя разноцветными огнями, дзинькая и скрежеща, красные весёлые трамваи. Берта звонила в ми­лицию, городские больницы, институт скорой помощи имени Скли­фосов­ского, морги, но ничего не могла узнать. Через неделю ей откуда-то по­зво­нили и сказали, что муж временно находится под следствием и что она может при­носить ему передачу один раз в месяц. Берта долго плакала, смор­каясь в но­совой платок. Вскоре, в один из хмурых, тоскливых дней Роберт пришёл из школы с большим синяком под глазом. На встревоженные вопросы матери он уп­рямо отве­чал, что упал и ушибся об угол стула.
  
   Три года спустя Мебель внезапно вернулся домой, так ничего до конца и не по­няв. Он узнал, что его любимица Наташа скоропостижно умерла от крупозного воспаления лёгких. Повзрослевший сын Роберт встретил отца холодно, как будто не мог ему чего-то простить. Берта по­ста­рела и распол­нела, она устроилась работать на кондитерскую фабрику "Большевик" об­резчицей полуфабрикатов. Ме­бель мало изменился, только теперь многие зубы его были металлические, и густо прибавилось седины. Он ничего не рассказывал, словно дал клятву молчать до конца жизни.
  
   В июле 1941 года Роберта со второго института "Станкин" призвали в армию. От него не было ни одного письма. В конце августа пришла похорон­ная: "Рядовой Роберт Генрихович Мебель пал смертью героя, защищая Ро­дину от немецко-фашистских захватчиков..."
  
   От Советского Информбюро. Вечернее сообщение.
   Наши войска вели бои с противником на всём
   фронте и особенно ожесточённые на Вяземском,
   Брянском и Калининском направлениях. После
   упорных боёв наши войска оставили город
   Мариуполь...
  
   Эшелон медленно полз среди мрачных песков Кара-Кума. Барханы напо­минали запачканные, жёлтые, застывшие волны. Только чёрные теле­графные столбы вдоль желез­ной дороги нарушали жуткую монотонность пустыни. По стеля­щимся ред­ким кустикам низкой обесцвеченной сухой травы было видно, что за окном гуляет порыви­стый злой ветер, поднимая крупчатый снег пополам с песком.
  
   Окна вагонов изнутри покрылись толстым густым пушистым слоем инея. Мебель, вытянув губы трубочкой, дышал на стекло и скрёб жёстким ногтем оголявшийся лёд. В купе пахло мочой. За перегородкой заплакал ре­бёнок. Ревека упорно продолжала вязать носки, как будто от этого зависела её жизнь и жизнь её близких. Шурка лежал на третьей багажной полке и пря­тался. Виктор Маслов собирал оп­лывший стеарин из вагонных фонарей и де­лал свечи. Он разминал в сильных руках грязные лепёшки застывшего стеа­рина, пока не получался мягкий ко­мок. Потом раскатывал его, как тесто, об­резал ножом рваные края и уклады­вал посредине образовавшегося неболь­шого почти прямоугольного куска сложенную в несколько раз нитку и скру­чивал между мозолистых ладоней тонкую серую колбаску.
  
   - Мебель! - тихо позвала Берта.
   - Что тебе? - Мебель низко наклонился над женой.
   - Отодвинься от окна, простудишься. Прошу тебя.
   Мебель почувство­вал лёгкое раздражение. Он хотел отогнать от себя это непозволительное раздражение, но оно упёрлось и не хотело исчезать.
  
   - Хорошо, хорошо, - сказал он и отстранился от окна.
  
   Берта застонала. Мебель посмотрел на неё и поправил ей под головой подушку. Мас­лов громко икнул, будто нарочно.
  
   - Мебель, - ещё тише позвала Берта. - Может быть, курицу уже можно есть? - Мебель отрицательно покачал головой.
  
   Состав в тысячный раз грубо дёрнулся и остановился, проскрипев тормо­зами с песком в буксах, будто кто-то разгрызал сахар. В вагоне разда­лись раздражённые голоса.
  
   - Сукин сын, чёрт бы его подрал!
   - Голову ему оторвать, как дёргает! Так вот свалишься с верхней полки, треснешься кострецом - не хуже как на передовой...
   - Сажают пацанов на паровоз!..
   - Война, что поделаешь...
   - Мебель, чеши свою курицу варить. А то она у тебя на весь вагон во­няет, скоро совсем стухнет...
   - Да, не худо бы сейчас курятинки. Ей богу, честное слово. Закон-тайга!
   - Заткнись, ты - урод!
  
   Мебель в тысячный раз нагнулся, достал из-под полки кастрюлю и напра­вился к выходу. Под мышкой он держал несколько тонких сучьев. В открывшуюся дверь из тамбура проник холод и распространился студёным злым дыханием по вагону.
  
   - Дверь-то закрывайте, сволочи, вашу мать! Чай не лето!
  
   Руки окоченели, пальцы почти не гнулись. Мебель, с трудом держа в руках перочинный нож, вдруг вспомнил, как однажды Роберт, вернувшись с катка в детском парке домой, никак не мог повернуть ключ в замочной сква­жине. Мальчик стоял около входной двери в квартиру и плакал бессильными слезами, пока не пришёл с работы отец. Крупные прозрачные слёзы текли по щекам сына, и руки у него были тогда такие же негнущиеся и красные, как теперь у Мебеля.
  
   Костёр был совсем слабый и собирался вот-вот расстаться со своей едва теплившейся жизнью. Почти все имевшиеся ветки он уже съел, но оста­вался голодным и требовал ещё и ещё дровяной пищи, чтобы поднатужиться и заставить воду в кастрюле начать булькать. Скрытая под алюминиевой гну­той крышкой курица томилась, всплывая вверх худой спиной, начав поти­хоньку поправляться от согревшейся воды. От бледной кожи отделялись мелкие ка­пельки чуть желтоватого жира, а откуда-то из глубины всплывали, кружась в водовороте то мелкие, то крупные серые хло­пья белка. Время от времени Мебель приподымал крышку и помешивал ложкой бульон.
  
   Затем он опускал крышку и принимался всовывать лезвие ножа в тре­щины телеграфного столба, пы­таясь отщепить кусок пропитанного креозо­том дерева. В кармане у него уже накопилось несколько щепок, добытых та­ким образом. Из ссадины на левой руке сочилась вялая кровь. Мебель время от времени зализывал ранку язы­ком и думал о том, что где-то есть целые дремучие леса, в которых можно заблудиться. Как хорошо было бы сейчас распилить этот проклятый столб на аккуратные чурбаки, сколько бы получи­лось отличных дров из одного столба. Хватило бы, чтобы сварить, наконец, эту несчастную курицу до конца и заодно согреться...
  
   Подошёл газосварщик Лагутин, отличавшийся редкой угрюмостью и особен­ной молчаливостью, и спросил просто так, без любопытства:
  
   - Что ты тут делаешь, Мебель?
  
   - Да вот курица варить. Разве вы не знать? Весь эшелон уже знать, тота­лиза­тор как будто, ставки делать: сварить - не сварить. Пятый раз уже. Все в окна смотреть. Жена болеть. Совсем худо. Честное слово.
  
   - А, - сказал Лагутин, повернулся и ушёл.
  
   Откуда-то, словно из-под земли, возник Маслов, ворот его телогрейки распахнулся, обнажив покрасневшую жилистую шею, едва прикрытую поло­сатой тельняшкой. Виктор похлопывал себя по бокам руками и как всегда скалил крепкие жёлтые зубы.
  
   - Эй, Мебель, нельзя ль сухих дровишек разжиться? - Мебель грустно взглянул на него. Маслов громко высморкался на землю, прижав пальцами нос. - До чего ты нескладный, Мебель, - сказал он, утираясь рукавом. - По­куда ты наколупаешь этих гнилых щепок на костёр, мы будем уже в Таш­кенте. Пустое затеял. Ты бы сходил лучше к машинисту.
  
   - Зачем? - спросил со слабой надеждой в голосе Мебель и высоко под­нял кусти­стые брови.
  
   - Как есть бестолковый! Недотёпа! Он тебе мигом сварит твою кугочку в паровозной топке. Понял?
  
   - Правда? Ты меня не обманывать?...
   Почти бесцветные, как у дохлой рыбы, глаза Мебеля слези­лись, он не­доверчиво смотрел на этого грубого, неотёсанного парня, пытаясь уло­вить подвох или привычную издёвку. Но лицо Маслова ничего не выражало, кроме скуки и усталости от долгого безделья.
  
   - Факт, - коротко сказал он равнодушным тоном.
  
   - Спасибо, Витя. Только я один не ходить. Машинист сказать, дурака на­шёл, пошёл вон. Эшелон тронется, я оставаться.
  
   Виктор помолчал, раздумывая. Почесал в затылке и вдруг предложил:
  
   - Чёрт с тобой, забирай свою кастрюлю, пошли вместе.
  
   В это время в очередной раз раздался, будто в насмешку, пронзитель­ный весёлый гудок паровоза; все, кто выходил размять ноги, бросились к ва­гонам. Уже забираясь с трудом по крутой лесенке вагона, держа в одной руке кастрюлю, которая твёрдой ручкой больно давила на окоченевшие пальцы, а другой - хватаясь за холодный поручень, Мебель услышал, как кто-то впе­реди, в тамбуре, произнёс хрипло:
  
   - Опять не успел. Что я говорил? Три ноль в мою пользу. С тебя причита­ется, гони папироску. Закон-тайга.
  
   - Заткнись, ты - урод!
  
   От Советского Информбюро Вечернее сообщение.
   В течение дня наши войска вели ожесточённые бои на
   всех фронтах. После упорных многодневных боёв
   , в ходе которых противник потерял около 35 тысяч
   убитыми и ранеными солдат и офицеров, наши войска
   оставили город Таганрог...
  
   Сын Копытина Шурка сбежал. Алексей носился по вагонам, запыхав­шись, и плакал, не стесняясь мужских слёз. Он тоже, как и другие, назвал сынишку "моряком" и теперь не мог себе этого простить. Начальник эше­лона приказал задержать состав, пока не найдут мальчишку. Его привели от­куда-то через час, почти совсем замёрзшего. Он сильно обморозил пальцы ног и глядел за­травленным волчонком. Боков растирал ему ноги недовязан­ным шерстяным носком, вы­тащив со злостью спицы, и называл сына "мой мальчик". Ревека плакала, за­ламывая руки, и во всём винила мужа.
  
   Шурка забрался на третью полку, свернулся там калачиком и уснул та­ким крепким сном, что, когда глубокой ночью состав дёрнулся в очередной раз с неистовой силой, свалился в беспамятстве вниз и сильно расшиб об угол нижней полки, на которой спал отец, свой юный подбородок. Шурка долго сидел на полу, пытаясь сквозь туман в башке осознать, что случилось. Боли он не чувствовал, нижняя челюсть его онемела, как будто её совсем ни­когда не было. Он дотронулся рукой до подбородка, почувствовал ладонью что-то влажное и тёплое, а в сумраке разглядел на руке нечто чёрное и страшное. И тогда он заревел во весь голос. Весь вагон разом пробудился, в соседнем купе заплакал ре­бёнок. Раздались встревоженные голоса:
  
   - Что случилось?
   - Сын Лёшки Копытина сорвался с полки.
   - Додёргался, сукин сын! Я предупреждал, что этим кончится.
  
   Зажгли изготовленную недавно Виктором Масловым стеариновую свечу, кото­рая распространяла вокруг себя призрачный свет и коптила. Кто-то принёс бинт и туго забинтовал Шурке голову, так что тот уже почти не мог открыть рот. Шурка стал похож на раненного красноармейца.
  
   На этот раз состав стоял особенно долго. Утром, едва начал брезжить серый безжизненный рассвет, Маслов растолкал Мебеля и сказал:
  
   - Бери свою курицу, пошли к машинистам.
  
   Они вышли из вагона и направились вдоль состава к паровозу. Мебель держал перед собой на полусогнутых руках кастрюлю.
  
   - Если эшелон тронется, - сказал на ходу Маслов, - садимся в любой ва­гон, обратно вернёмся по вагонам.
  
   - Хорошо, Витя. Спасибо тебе.
  
   - Потом скажешь спасибо.
  
   Они долго шли вдоль вагонов, неуверенно ступая по щебню полотна, который хрустел под ногами, стараясь выскользнуть и скатиться по уклону. Они подошли к паровозу, который пыхтел паром и отдувался, будто от­дыхал после долгого бега. Из трубки, свисающей вниз, текла, плюясь, струйка воды.
  
   Эй! - крикнул Виктор, - глянь сюда, дело есть. Кто там живой?
  
   Из окна будки машиниста высунулась голова молодого парня в шапке, уши которой были заломлены назад, на затылок, и там, по всей видимости, завязаны тесёмками. На шапке плотно сидели защитные очки с тёмными стёклами. Лицо парня было густо запудрено сажей, отчего белки глаз и зубы казались особенно белыми, как у негра.
   - Вам чего? - спросила, немного помедлив, голова и сплюнула сквозь зубы чёрным сгустком.
  
   - Да вот, надо курицу сварить, - ответил Виктор, показывая рукой на кастрюлю, которую держал Мебель. Оба смотрели снизу вверх, сильно за­прокинув головы, словно глядели в небо.
  
   Парень помолчал, точно раздумывая, что бы это могло значить. Потом произнёс с расстановкой слов:
  
   - Вы что, уху ели? - И скрылся в темноте будки.
  
   - Слышь, погоди... - неуверенно прокричал Виктор. Голова снова высу­нулась. - У него, - он показал большим пальцем на Мебеля, - баба помирает. Плохая совсем. Будь человеком.
  
   - Жена болеть, - добавил Мебель торопливо, словно боялся не успеть сказать всё, что надо было сказать, утратив вдруг навыки русской речи. - Я часы менять, курица никак не сварить. Костёр не гореть, дрова кончать.
  
   - Ладно, давай, птвою мать! - неожиданно согласился парень.
  
   Виктор ловко вскарабкался по ступенькам и передал в раскрывшуюся дверцу будки кастрюлю, пролив немного воды.
  
   - Чего там? - спросил у кочегара Лёхи машинист, такой же молодой, вихрастый парнишка, может быть, чуточку постарше.
  
   - Да вот жидовня какая-то просит сварить курицу.
   - Зачем согласился? Сейчас встречный должен пройти.
   - Я не хотел, да вот уговорили. Жена, говорят, при смерти. Хм! Вот, муха-бляха, я всё диву даюсь, до чего эти еврейцы изворотливый народец. Война, кругом жрать нечего, а у них вот и курочка припасена. И деньжата небось имеются. И вообще.
  
   Машинист угрюмо промолчал, поглядывая в переднее, узкое, располо­женное по правую сторону от котла окно, через него отчётливо виднелся сбоку красный немигающий глаз семафора. Лёха-кочегар, он же помощник машиниста, привычным небреж­ным движением сдвинул железную рукоятку, раздвижные двустворчатые дверцы пока­тились с грохотом по роликам, об­нажая зев топочного отверстия, оттуда дох­нуло нестерпимым жаром. Лицо Лёхи озарилось багровым заревом. Он, не глядя, взял стоявшую возле левой стенки будки шуровочную лопату, длинная ручка которой была сделана из обрезка трубы. Она лоснилась в тех местах, где её во время заброски угля хватали в брезентовых рукавицах сильные руки кочегара. Лёха установил кое-как кастрюлю на совковую часть лопаты, придерживая ручку в наклон­ном положении, чтобы низ лопаты лежал горизонтально. Потом насунул очки на глаза, приподнял, стараясь не опрокинуть кастрюлю, двумя руками лопату и задвинул её в раскрытый пылающий зев топки.
  
   В это время стремглав проследовал, дробно стуча колёсами на стыках, длинный встречный состав, на открытых платформах которого стояли танки и артиллерийские орудия с зачехлёнными концевыми частями приподнятых кверху стволов. Хвост состава увлекал за собой бурлящее облако снега, оку­тывая густым туманом пополам с пылью эшелон и стоящих рядом с ним лю­дей. Ма­шинист увидел, как мигнул красный глаз светофора, сменившись тотчас на зелёный, который действовал на подсознание машиниста рефлек­торно. Па­рень машинально дёрнул за рычаг паровозного свистка и включил реверс пе­реднего хода. Тяжёлые колёса ходовой тележки забуксовали, сво­бодно про­ворачиваясь на рельсах. Машинист тут же спохватился, резко на­гнулся, открыл кран по­дачи сжатого воздуха к форсункам песочницы. По пескопроводным трубам сухой песок устремился вниз, под ведущие колёса. Паровоз дёрнулся, во­влекая в свою судорогу поочерёдно все последующие вагоны эшелона, гоня позади себя волну лязга сцепных устройств с буфе­рами, и двинулся дальше, мед­ленно набирая скорость.
  
   - Тьфу ты чёрт, птвою заразу бога душу мать! - длинно, вычурно выру­гался Лёха-кочегар и сплюнул чёрным сгустком сквозь зубы.
  
   Как только забуксовали колёса, раздалось грозное шипение пара и два­жды гуднул пронзительный свисток паровоза, Виктор Маслов и вслед за ним Мебель броси­лись, то и дело оступаясь, назад и едва успели вскочить на под­ножку первого вагона.
  
   - Ну вот, - говорил не совсем уверенно Маслов, когда они пробирались по вагонам назад, к своему вагону, - а ты боялся. На следующей остановке слётаем к машинистам и заберём твою совсем готовую кугочку. Всё будет в полном порядке, вот увидишь. Ребята вроде хорошие.
  
   От Советского Информбюро. В течение дня наши
   войска вели бои с противником на всех фронтах.
   На ряде участков Западного и Юго-западного
   фронтов наши части, ведя ожесточённые бои
   с противником, продолжали продвигаться вперёд
   и заняли ряд населённых пунктов.
  
   Мебель больше не выходил из вагона. Он сидел рядом с женой, свесив голову, и дремал. Берте стало совсем плохо, она так ослабла, что уже не вста­вала и почти всё время спала. Память её покинула, и когда Берта возвраща­лась из глубокого забытья, она тихо спрашивала:
  
   - Мебель, Роберт уже вернулся?
  
   - Нет, - отвечал Мебель. - Как только он вернётся, я тебе скажу.
  
   Из соседних купе доносились вяло текущие разговоры, чувствовалось, что люди устали ехать и не знают, о чём говорить, всё уже говорено и пере­говорено помногу раз. Оживление возникло, когда кто-то спросил:
  
   - Что-то Мебель пропал. Сварил он свою курочку?
   - А ты разве не слыхал? Он её спалил.
   - Как так?
   - Думал в паровозной топке сварить. А машинисты что-то там не то сде­лали и сожгли курочку, как Сергея Лазо...
   - Гы-гы-гы! Закон-тайга!
   - Заткнись, ты - урод, честное слово!
  
   Иногда Мебель, близоруко щурясь, вглядывался в лицо жены, пытаясь что-то понять. Оно стало почти неузнаваемым и каким-то совсем чужим. Ме­бель смотрел на жену и с непонятным, вызывающим вялые угрызения со­вести равнодушием сознавал, что не испытывает к ней жалости. Ему каза­лось, что он видит её через толстый слой воды, точно Берта находилась с другой стороны огромного аквариума. Образ жены дрожал, дробился, време­нами исчезал совсем.
  
   Мебель медленно перевёл взгляд на торчавшие с боковой верхней полки, как ноги покойника, большие ступни Виктора Маслова, кое-как, со складками, обтянутые грязными носками, распространявшими вокруг себя неприятный запах нечистого тела. Мебелю стало вдруг жалко этого грубого, некультурного парня, хотя он был отчасти повинен в куриной Катастрофе. Он подумал, что скоро Виктора возьмут на фронт, и там скорей всего он бу­дет убит где-нибудь под Курском, Орлом или вообще на какой-нибудь безы­мянной высоте. И он так никогда и не поймёт, что нужно быть добрым и чут­ким и отзываться душой на чужую боль. А мать его получит страшную похо­ронку: "Рядовой Маслов Виктор...(как его по отчеству?) пал смертью героя, защищая Ро­дину..."
  
   Сын Алексея Копытина Шурка вскрикнул во сне. Мебель взглянул на свесившуюся с полки худенькую, точно куриная лапка, руку мальчика, и сердце его сжа­лось от острой жалости. Бедный ребёнок! После того как он свалился с третьей полки и разбил себе подбородок, ему было нестерпимо больно же­вать. Те жалкие остатки пищи, которую родители пытались кое-как растя­нуть до приезда в этот долгожданный Ташкент, Шурка указательным паль­цем проталкивал в едва открытый, стянутый бинтом рот и каждый раз пла­кал. Ревека гладила сына по плечу и уговаривала:
  
   - Потерпи, мой мальчик. Тебе надо обязательно покушать, не то заболе­ешь, как тётя Берта.
  
   Мебель смотрел на маленькую фигурку мальчика, съёжившуюся под грубым шерстяным одеялом, и ему самому захотелось плакать. Он вспомнил вдруг, как менял на одном из полустанков старинные отцовские часы на ку­рицу. Казах просил за неё плитку зелёного чая или пять, а потом три пачки чёрного. Но у Мебеля не было ни того, ни другого. Откуда в такое время? А курица была очень нужна, она ведь могла спа­сти Берту. И тогда Мебель предложил часы. Почему казах польстился на часы - совсем загадка. Кому они нужны в такое время? Правда, они были очень кра­сивые, и серебристая крышка открывалась с тихим звоном. Казах был одет в рваный по­лосатый халат, на ногах - мягкие, растоптанные, замызганные са­пожки-ичиги с ост­рыми, чуть загнутыми, сбитыми носами. Стоял лютый мороз, ка­зах часто-часто передвигал свою расшитую серебряной нитью тюбетейку с одного красного уха на другое и пританцовывал, словно исполнял какой-то весёлый национальный танец. Мебель вспомнил казаха, и ему тоже стало жаль его, горемычного.
  
   Когда Мебель думал о себе, ему становилось особенно страшно. Он по­старался вспомнить свою жизнь, но от этого делалось ещё страшней. Зачем всё это? Куда всё идёт? Может быть, старый Макс был прав? Пожалуй, прав. Всё ру­шится. Рвётся самая прочная связь с жизнью - вера, надежда, любовь. Ме­бель подумал, что за всю взрослую жизнь его никто не называл по имени, даже жена. Всегда только Мебель, Мебель, Мебель... Разве можно понять эту страну? Он никогда, наверное, не поймёт. Чего в ней больше: про­стран­ства, силы, слабости? А может быть, горя?.. Если Берта умрёт, он оста­нется совсем один. Совсем - какое жуткое слово! Что может быть страшнее одино­чества? Ничего. После того, как сгорела в паровозной топке курица, Мебель понял, что это неизбежно.
  
   В вагоне сделалось темно, так как близился ранний зимний вечер. Ме­бель сидел и смотрел в призрачную темноту. К нему подошла неуверенно Ре­века, она держала что-то в руках, похожее на кастрюлю, вагон покачивало.
  
   - Вот, товарищ Мебель, возьмите Шуркин горшок, он может понадо­биться вашей жене. Теперь ей трудно вставать.
  
   - Да, - сказал Мебель и взял горшок.
  
   С верхней полки свесился Маслов, он громко прошептал:
  
   - Мебель, а Мебель! - Мебель вздрогнул, как будто его разбудили. - На-ка, возьми. Осталось тут у меня в чемодане... Подойдёт?
  
   Мебель ощупал рукой то, что совал ему Виктор. Это был кусок краков­ской колбасы, от неё исходил головокружительный запах.
  
   - Да, - промолвил Мебель дрожащими губами. Всю долгую ночь он про­сидел с открытыми глазами.
  
   Утром Алексей Копытин долго рылся в чемодане, достал какой-то свёр­ток, что-то отрезал складным ножом, завернул в газету и протянул это Мебелю:
  
   - Генрих Иосифович, возьмите тут... в общем...
  
   - Да, - сказал Мебель. - Спасибо.
  
   Пришёл Лагутин и сообщил как всегда коротко, что в сегодняшней сводке дела как будто повеселей, совсем не то, что в последние дни.
  
   - Скорее бы их остановили, - сказал он и вздохнул.
  
   - Да, - сказал Мебель.
  
   _________
  
  
  
  
  
  
  
  
   28
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"