Копылов Юрий Алексеевич : другие произведения.

Донгуз-Орун-Чегет-Кара-Баши

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   Донгуз-Орун-Чегет-Кара-Баши
  
  
   Густо запылённое снаружи окно верхнего этажа неказистого двухэтаж­ного оштука­туренного кирпич­ного дома - одного из первенцев крошечного посёлка Тер­скол у подно­жия Эльбруса - смотрело поверх темнеющего не­вдалеке сосно­вого леса, вер­ти­кально рас­черченного янтарными стволами, прямо на огром­ную пирамиду Донгуз-Оруна. Скалы, ледники, снежники, ка­менные осыпи, лавинные ко­нуса, редкая, ка­жущаяся карликовой, едва окра­шенная в мутно-зелёные цвета расти­тельность этой величественной горы, словно перемешанные чьей-то прихот­ливой рукой в минуты художест­вен­ного каприза, выглядели отвес­ной стеной с нарисованной на ней льдом и снегом гигантской цифрой 7. На бледно-голу­бом небе справа и слева от вер­шины виднелись высоко вознесён­ные, плоские, полупрозрачные облачка, по­хожие на мазки мастихином по за­грунтованному холсту. Порой мерещилось, будто подвыпивший маляр, озо­руя, мазнул махо­вой ки­стью на длинной ру­кояти го­лубой небосклон остат­ками белил из ведра.
  
   Из уз­кого, приподня­того над долиной Баксана провала, разделявшего громаду Донгуз-Оруна и относи­тельно низкий, в нижней части мохнатый, горб Чегета, медленно вытя­гивалась тяжё­лая, сизая, набрякшая вла­гой об­лачность, кото­рая закрывала дымящимися клоками уже почти всю стену, ос­тавляя пока ещё на виду её слабо освещённую, надвинутую чуть набекрень снежную шапку, на­по­ми­навшую белый пароход, плывущий по взбаламучен­ному морю. Со­сед­нюю, выстро­ившуюся в ряд вершину Накры, справа от Донгуз-Оруна, косо, вдоль рваной линии хребта, занавесил густой туман. В нём, ближе к плохо про­сматривае­мому пе­ревалу, сиротливо плавал похожий на истёртую золо­тую монету круг солнца, на который можно было теперь смотреть от­крыто, без опаски, не за­горажи­вая глаза рукой и не щурясь.
  
   - Удивительное место эти горы! - проговорил раздумчиво Малинин, стоявший перед окном. - Смотрю на них с восхищением многие годы и ни­как не могу привыкнуть. Нигде не увидишь, чтобы туман висел выше обла­ков, а здесь - пожалуйста. Завтра утром ещё не то увидим. Обещаю фанта­стическое зрелище, коли повезёт с погодой. Восход солнца, если смотреть со стороны Чегета на Эльбрус, - это истинное волшебство. Поверьте мне на слово: этот рассвет за­помните на всю оставшуюся жизнь.
  
   Малинин, с озабоченным видом на загоревшем рыхлом лице, ото­шёл от окна, громко стуча неуклюжими горнолыжными ботинками по дощатому полу, приблизился к висящему на стене барометру в блестящей железной оп­раве, посту­чал по толстому стеклу пальцем, покачал головой и сказал:
  
   - Братцы-ребятки! Надо поторапливаться. Через полчаса, это самое, край - через сорок минут, надо выходить. Успеть бы засветло до места доб­раться, а то копайся там в темноте. На небе цирусы, давление падает, погода портится. За ночь навалит столько снегу, что спускаться на лыжах будет не­легко. Да и опасно: запросто можно лавину сорвать. А в мои планы на завтра не входит в лавине кувыркаться. - Он помолчал, соображая, не наболтал ли часом чего лишнего, что с ним, увы, нередко стало случаться в последнее время. Потом продолжил на­рочито бодрым тоном: - Но я надеюсь, ребятки-касатики, что нам на этот раз повезёт и всё обойдётся. Не может не повезти: у меня завтра как-никак день рождения, да ещё не рядовой, а полувековой. Не хухры-мухры. А если подфартит: не будет большого снега и за ночь подморо­зит, обещаю вам настоящую "Серенаду солнеч­ной до­лины". Будет такое великолепие - страх! Ни в сказке сказать, ни пером опи­сать. И махнём тогда по насту, при­сыпан­ному, - он изобразил пальцами, будто солил стряпню на кухне, - пулвером. Спуск по северному склону - это моя давняя мечта идиота, которая завтра, возможно, осуществится.
  
   - Сергей Сергеевич, лично я сейчас мигом буду готов, - замедленно от­кликнулся Шурдецкий, низко согнувшись, сидя в потрёпанном кресле с де­ревянными прямыми подлокотниками, и сопя, как паровоз во время короткой стоянки, - послед­ний ботинок потуже зашнуровываю. Чтобы не развязался, собака, в пути. А то будет как в прошлый раз.
  
   У Шурдецкого была широченная спина, плотно обтянутая ярким нор­веж­ским свитером с цветными поперечными полосами, на которых красова­лись искусно вывязанные северные олени, нагнувшие головы рогами вперёд по­парно на­встречу друг другу и явно не собирающиеся уступать дорогу из чис­то северного упрямства. Каза­лось, хлопни по этой спине ладонью или тресни ку­лаком с размаху, и она за­гремит протяжно, гулко и тревожно, как боевой барабан.
  
   - Последний ботинок! - фыркнул сидевший в другом таком же потёр­том и драном кресле, откинувшись к его наклонной спинке, Турышев. - Можно поду­мать, что у тебя их несколько. Во всяком случае, больше двух.
  
   Турышев лизнул кончик своего пальца, точно пробуя его на вкус, и пе­ревернул, листая, глянцевую страницу уже изрядно потрёпанного австрий­ского журнала "Ski". Неровная стопка таких журналов лежала перед ним на самодельном, изготовленным Малининым в часы дремотного досуга, низком столике об четырёх растопыренных, как у только что родившегося жере­бёнка, тонких ножках, сваренных на стройке в единый каркас из арматуры периоди­ческого профиля и покрашенных чёрной блестящей эмалью. Сто­лешница этого журнального столика была выпилена в момент столярного вдохновения лобзиком из толстой, с палец, фа­неры, ошкуренной наждачной бумагой, крытой за два раза мебель­ным ла­ком, и имела модную форму не­правильного овала.
  
   Эти журналы Малинин с завидной регулярностью получал из Вены от своего давнего, ещё довоенного, друга Густава Дёберля, с которым они хо­дили когда-то из альпинистского лагеря "Джантуган" в одной связке на гроз­ную Ушбу. Во время того памятного восхождения Малинин чудом удержал сорвавшегося Густава, чем спас ему жизнь (свою, кстати, тоже). Войну Гус­тав, не успевший вовремя вернуться на родину, провёл в заботливо приспо­собленных для радостного и ударного труда Сталинских лагерях, где по­терял руку на лесоповале. После смерти Сталина вернулся в Австрию, где его все эти долгие годы его ждала верная жена Гертруда, заслуживавшая если уж не книги рекордов Гиннеса, то во всяком случае искреннего удивления, уваже­ния и зависти. Детьми они не обзавелись, ибо возраст их для этого важного дела был уже не тот, да и здоровье никуда не годилось. Зарабатывал Густав немного, от случая к случаю, когда требовался вдруг переводчик. И если бы не скудная пенсия, то пришлось бы туго. Ни­чего другого, как валить лес да лазать по горам, он не умел, а с одной рукой и это стало невозможным. Но странное дело, Густав тосковал по России, как будто она была его настоящей родиной. Он неплохо говорил по-русски, од­нако писать по-русски так и не научился. Поэтому они переписывались с Малининым каждый на своём род­ном языке и читали письма, полученные один от другого, со словарями в ру­ках. Об этой их эпистолярной дружбе знали все в дирекции строительства.
  
   - Нет, только два всего, - невозмутимо заметил Шурдецкий в ответ на сарка­стическую реплику Турышева, продолжая сопя возиться с ботинком, и так остервенело потянул за длинный бледно-красный шнурок, что тот, не справившись с предельным напряжением, с трес­ком лопнул.
  
   - Скажи на милость! - поднял в изумлении свои густые подвижные брови, собрав складки на загоревшем лбу, Турышев, небрежно листая давно надоевший журнал с красочными картинками из недоступной и запретной зарубежной жизни. - Если бы я тебя сейчас не видел, а только слышал, я бы определённо сказал, что их у тебя, по меньшей мере - четыре.
  
   Малинин понимающе улыбнулся, оценив едкую шутку, приспустив вставную челюсть, сморщив и без того морщинистое одутловатое лицо, как будто собирался заплакать или чихнуть.
  
   - Почему? - искренне удивился Шурдецкий. Он поднял свою коротко стриженную крутую голову, закончив наконец завязывать шнурки, и стало видно, какие у него красивые, выпуклые, малоподвижные светло-серые глаза с длинными, как у коровы, ресницами. - Не понимаю.
   - Потому что вышелбауши, - ответил Турышев. Он отложил в сторону журнал и кряхтя, словно нехотя, поднялся с кресла, с хрустом расправив уз­кие покатые плечи. - Я готов.
  
   Малинин уже спал. Он стоял, слегка подогнув одну ногу, прислонив­шись плечом к белёной извёсткой стене, рядом с барометром, медленно, с ускорением роняя на грудь и тут же вздёргивая отяжелевшую голову. Ниж­няя челюсть отвисла, из полуоткрытого рта раздавался едва слышный преры­вистый храп. Жидкие рыжеватые сальные волосы свисали со лба тоненькими прядками и всякий раз вздрагивали, когда Малинин вздёргивал голову.
  
   Во­лосы его были давно не мыты из-за участившихся в последнее время перебоев с горячей водой. Ме­стные умельцы, не сказать чтобы уж совсем не­превзойдённые Левши, но всё же настоящие советские ловкачи, приспособи­лись брать горячую воду для личных нужд из отопительных ба­тарей, чем создавали непредви­денную на­грузку на систему горячего водо­снабжения. Из-за этого местную котельную приходилось по­стоянно ремон­тировать, так как насосы не выдер­живали дол­гого на­пряжения своих слабых, дрожащих механи­ческих сил.
  
   Бледные тонкие, словно куриные, веки Малинина были плотно при­крыты, точно намертво склеены. Длинное одутловатое лицо и большие, как клешни рака, сложенные на животе кисти рук его были усыпаны смешными веснуш­ками. Эти неожиданные для давно уже немолодого человека вес­нушки похо­дили на брызги охры, оставшиеся у красившего потолок неуме­лого маляра, который ещё не успел отмыться после работы.
  
   - Я твои глубокомысленные шуточки, извини, отказываюсь понимать. Можешь оставить их при себе, - буркнул Шурдецкий и тоже встал тяжело, с грохотом сдвинув кресло по плохо метёному полу.
  
   - Тише ты громыхай своими зверскими ботинищами, слон! Серёжу разбудишь! - недовольно проворчал Турышев.
  
   Шурдецкий повернул голову в сторону Малинина и сдавленно прыснул в прижатую ко рту ладонь. Но тут же отнял руку, чтобы показать улыбку. Он знал, что улыбка шла его мужественному красивому лицу, несмотря на то что два передних верхних зуба заметно налезали один на другой, и не упускал случая, чтобы одаривать ею присутствующих. Он так привык к этому, что улыбался даже тогда, когда смотрелся на себя в зеркало.
  
   - Никак не могу привыкнуть. Ты не знаешь, давно это с ним?
  
   - Что именно?
   - Да вот спать в любом положении. Даже, говорят, на ходу может сво­бодно спать.
  
   - Давно, - ответил Турышев, с ожесточением стягивая и завязывая бан­тичным узлом тесёмки рюкзака. - С тех пор, как в молодости переболел кле­щевым энцефалитом. Поэтому не смог в своё время окончить архитектурный институт, хотя рисовал всегда хорошо. Кстати, ты об этом уже спрашивал. - Турышев застегнул ремешком верхний клапан и встряхнул рюкзак, проверяя, не гремят ли бутылки и дрова. - Три раза это уже точно. А может быть, даже с половиной. Я сначала тоже не мог к этому привыкнуть. Теперь не обра­щаю внимания, как будто так и надо. Тебе советую так же поступать.
  
   Малинин вздрогнул, словно его неожиданно ткнули в бок, и открыл глаза. Они смотрели ясно, немного по-детски, только веки чуть покраснели.
  
   - Братцы-ребятки! - живо произнёс он, будто и не спал вовсе. - Это са­мое, пора в путь-дорогу...
  
   - Готовы, готовы, Сергей Сергеич, - сказал Турышев, бережно отряхи­вая ладо­нью плечо Малинина, испачканное в известковой побелке. - Вы тут немножко замара­лись. Самую малость.
  
   - Спасибо-спасибо тебе, Вадим! Ничего, всё в порядке. Ну, это самое, как говорится, с богом...
  
   Все трое привычно ловко надели на спины рюкзаки, подхватили под локоть свя­занные ремешками креплений слаломные лыжи, захватили лыж­ные палки и вышли один за другим из квартиры, с трудом протискиваясь сквозь крохот­ную прихожую, заполненную холодильником и висящей на вбитых прямо в стену больших гвоздях пухлой одеждой, последним - Мали­нин. Он запер за собой дверь на ключ и спрятал его в бо­ковой кар­ман пу­ховки, тщательно застегнув карман­ную молнию. Потом на­рочито раз­маши­сто перекрестился, приговари­вая при каждом прикосновении неловкого трёхпер­стия ко лбу, низу живота и плечам:
  
   - Шляпа на голове, ширинка застёгнута, партбилет на месте, ключ от квартиры - в кармане.
  
   Эту немудрёную шутливую присказку Малинин повторял всякий раз (если были тому живые свидетели), когда покидал свою плохо прибранную квартиру, отправля­ясь по делам службы в контору - дирекцию строитель­ства, - находившуюся в со­седнем доме, или уезжал в командировку в Тыр­ныауз, Нальчик, Ростов и другие го­рода необъятной Родины. Эта присказка так вошла у него в при­вычку, что он произносил её даже тогда, когда соби­рался покататься на лы­жах.
   Лестничная клетка с давно оторванными поручнями покосившегося железного ог­раждения маршей, как всюду водится, была варварски испога­нена, замусо­рена, заплёвана, словно этим выражалось глубокое презрение к цивилизации, занесён­ной сюда приезжими из центра России. На стенах кра­совались исполненные кир­пичом и углём надписи и выразительные рисунки на тему анатомического строения человека (главным образом его репродук­тивных органов), стекло в окне раз­бито, тут же валялись его пыльные ос­колки, вход­ная дверь в подъезд болта­лась на одной ржавой погнутой петле. Запах тоже был соответствую­щий - не из приятных. Из богатой палитры ост­рых ароматов горького спек­тра преоб­ладал тухло-кислый, похожий на мочу.
  
   Когда они, громыхая неуклюжими, громоздкими ботинками по вы­щербленным бе­тонным ступеням, вышли из подъезда во двор, солнце уже выбралось из ту­мана и стояло вы­соко, переместившись в сторону перевала, возле которого уча­стки скал и снега сложились в образ, похожий на усатого дядьку. Некото­рые находили в нём отдалённое сходство со Сталиным, дру­гие - с Тарасом Буль­бой, третьи - с местным сторожем Хасаном, работавшем на базе механи­зации строитель­ного управления СУ-3. Теперь на ослепитель­ный шар солнца невоз­можно было смотреть, не только сильно сощурившись, но даже в за­темнённых очках. Шапка Донгуз-Оруна засверкала сияющей бе­лизной. Со сто­роны слабо белеющего в мареве согревающегося дня широ­кого цирка Азау дул ров­ный, влажный, тёплый ветер, пожирая остатки мок­рого серого снега, лежа­щего отдельными островками возле домов и посре­дине двора ме­жду чах­лыми редкими сосен­ками, которые безуспешно сили­лись изобразить некое подобие жалкой аллеи.
  
   Два грязно-рыжих двухэтажных дома с захламлёнными балконами, едва держащихся на обнажившихся ржавых железных балках и давно уже грозя­щихся рух­нуть; стоящее под прямым углом к этим домам длинное серое зда­ние школы с широкими, точно фабрично-заводскими оконными переплё­тами; замы­кающее двор со стороны леса приземистое облупленное здание столо­вой с торчащей сбоку от неё высокой, местами поржавевшей дымовой трубой на про­висших прово­лочных растяжках, и кучей каменного угля впе­ремешку с пус­тыми бутыл­ками, обрывками газет и осколками зеленоватого стекла - всё это в пасмур­ную погоду грязное, унылое и убогое, теперь, ярко освещённое ве­сенним солнцем, казалось весёлым, нарядным и радостным.
  
   Воздух был свеж, чист и прозрачен, как всегда в горах. Небо сияло бездонной голубизной, переходящей в синеву над головой. И этот разитель­ный контраст между жалкими созданиями человека и тем, что создала вели­кая, вечная и неповторимая природа, рождало непонятную уверенность в том, что всё бу­дет хорошо и никогда не случится ничего плохого.
  
   Малинин шёл впереди. На голове его красовалась кокетливо надвину­тая набекрень австрийская, с очень короткими полями, войлочная шляпа бо­лотного цвета, с маленьким цветным пёрышком, заткнутым за вязаную лен­точку, и эмалевым значком, изображающим эдельвейс. Из-под полупустого уныло обвисшего рюкзака салатного цвета, с широкими жёлтыми кожаными лям­ками по резному войлочному подбою и станком, охватывающим пояс­ницу, виднелась простёганная надутыми крупными квадратами серая пу­ховка, при­крывающая тощий зад. На ногах - тёмно-синие, с навеки загла­женной склад­кой, брюки "эластик", вправленные в новенькие лоснящиеся горнолыжные ботинки с ярко-красными шнурками. На левом плече он нёс, придерживая их напе­ревес рукой в пухлой перчатке, последнего выпуска длинные голубые лыжи фирмы "Кнайсл", имевшие среди горнолыжников распространившееся название "стрелы". В правой руке он держал, перестав­ляя их в такт разме­ренным шагам, конусные лыжные палки с небольшими резиновыми коль­цами на нижних концах, оставлявшими в снегу следы, на­поминающие фир­менный знак Мерседеса.
  
   За Малининым, почти вплотную к нему, с нагруженным объёмным рюкзаком ша­гал вразвалку Шурдецкий, высоко неся голову с короткой стрижкой, обтяну­тую шерстяной повязкой, прикрывавшей уши, и большими тёмными очками для скоростного спуска, сдвинутыми на покатый лоб, держа на плече не раз бывавшие в переделках по камням Чегета бледно-сиреневые "Кесли". Эла­стичные голубые потрёпанные брюки с едва заметной складкой обтягивали его мощные ноги, проявляя строение бёдер и икроножных мышц. У него был узкий таз и широкие, как у гимнаста, прямые плечи. На него было приятно смотреть.
  
   Последним, немного отстав, брёл Турышев, неся на плече старенькие польские "металлы". Его экипировка была намного скромней впереди иду­щих асов и не стоила того, чтобы её описывать. Он тоже нёс здоровенный рюкзак, набитый бутылками и дровами, и, в отличие от Малинина с Шурдец­ким, которые шагали легко и свободно, волочил ноги по земле, обдавая впе­реди идущих мокрыми снежными брызгами напополам с грязью.
  
   - Не можешь поаккуратнее? - спросил Шурдецкий, обернувшись.
  
   - Ладно, ладно! - проворчал Турышев с раздражением. - Шурды-Мурды! Лучше смотри под ноги, не то бутылки кокнешь.
  
   - Меня это не волнует, - язвительно заметил Шурдецкий. Все знали, что он якобы строго соблюдает спортивный режим: не курит, не пьёт - в не­лепом расчёте на то, что когда-нибудь (и очень скоро, как только закончится строи­тельство канатной дороги и будет проводиться Зимняя спартакиада на­родов РСФСР по горнолыжному спорту) легко выиграет скоростной спуск, для чего надо только тренироваться без устали.
   - А меня волнует. И даже очень. Я человек обыкновенный, без полёта и без фантазий. - И Турышев снова повторил: - Шурды-Мурды! - Помолчал и тихо добавил: - Талды-Балды, до востребования.
  
   Если бы люди говорили всё что думают, то, во-первых, им не хватало бы времени, чтобы качественно думать, а во-вторых, Турышев высказал бы теперь всё, что его раздражало в Шурдецком. А раздражало его в нём, если не всё, то очень многое. Это, конечно, в первую очередь самонадеянность, неумение (или нежелание?) сомневаться ни в чём. Турышев вывел для себя такую фор­мулу, чтобы при случае блеснуть умом: интеллигент - это человек, который почти всегда со­мневается. Шурдецкий под эту формулу явно не подходил. Непоколебимое бычье здо­ровье, постоянно хорошее, граничащее с идиотиз­мом настроение раздра­жали не в меньшей степени. Ну и наконец, что было, пожалуй, самым главным - совершенно, казалось бы, неоправданный успех у женщин. Среди них были не только опытные в любовных делах не­насытные бабёнки или от­кровенные молодые путешествующие распутницы, но и со­всем ещё юные соз­дания, наивные и доверчи­вые как дети, смотревшие на мир широко распах­нутыми прекрас­ными гла­зами с длинными ресницами в ожидании необыкно­вен­ной и красивой любви. Турышев пре­зирал за это Шурдецкого, но втайне за­видовал ему.
  
   Однако люди чаще всего скрывают свои мысли и чувства. Поэтому всё на­копившееся в последнее время раздражение и даже презрение Турышева по отношению к своему сослуживцу в дирекции строительства и одновре­менно сожителю (они жили вместе в одной конуре маленькой двух­комнат­ной квартиры, второй комнатой которой, что побольше, была собст­венно контора дирекции) вылилось в эту малопонятную, но в то же время едкую фразу "Шурды-Мурды-Талды-Балды". Она, эта фраза, была как пар, выпускаемый автома­тически через предохранительный клапан, чтобы давление в котле не превы­шало безопас­ного предела и держалось в допустимых границах.
  
   Пройдя между школой и столовой и немного углубившись в лес, пах­нущий пробудившейся смолой, которая стекала по чешуйчатой жёлтой коре медленными янтарными каплями с незаметным для глаз движением, путники остановились. Сняв связанные лыжи с плеч, распутав, они скинули их на снег, чтобы вышло креплениями кверху. Упадая наземь, лыжи громко хло­пали вразнобой, будто аплодировали, радуясь предстоящему скольжению, и лежали там недвижимые, празднично-красивые, готовые к спуску.
  
   Ах, как радуют жадный, завистливый глаз лыжника все эти многочис­ленные причиндалы горнолыжного спорта - лыжи, ботинки, крепления, шлемы, очки, палки, колечки и ремешки! Над постоянным совершенствова­нием их: изменением цвета, формы, динамических характеристик, материа­лов и технологии изготовления неустанно трудятся на частных заграничных фабриках, в мастер­ских, химических и физических лабораториях, на испыта­тельных стендах, оснащённых аэродинамическими трубами, десятки и сотни тысяч рабочих людей, подгоняемых волею и деньгами владельцев этих пред­приятий с единствен­ной всепоглощающей целью завоевать рынок и - прода­вать, прода­вать, продавать.
  
   На Западе давно уже были придуманы и были в ходу безопасные креп­ления, которые работали по принципу дверной защёлки: пружина удержи­вала стальной шарик, который при достаточном боковом усилии, создавае­мом не­осторожным падением, утапливался в канале неподвижной части уст­ройства, освобождая подвижную часть, и тем самым спасал ногу от нежела­тельного вывиха либо даже перелома. В стране Советов, занятой как всегда более важными делами, успехи в которых, по мнению средств массовой ин­формации, ни у кого и нигде не вызывали сомнений, а также за­хваты­вающей игрой в догонялки, такие крепления появились недавно у спортсме­нов, вы­езжавших на соревнования за рубеж. Или у туристов, кото­рым посча­стливи­лось побы­вать за границей, куда они ездили покататься на лыжах в го­рах по характери­стикам райкомов партии. Там они могли купить по дешёвке такие крепления в комиссионных магазинах наших бывших со­отечественни­ков, та­ких, напри­мер, как магазинчики "братьев-разбойников" в Вене.
  
   Президиум федерации горнолыжного спорта СССР, состоявший тогда в основном из любителей, влюблённых в горные лыжи, - это были инже­неры, архитекторы, врачи, журналисты - сумел усилиями энтузиастов нала­дить на одном из предприятий авиационной промышленности, выполнявшем, как то­гда было принято, задание по ширпотребу, выпуск опытной партии та­ких креплений. Устройство их один в один повторяло конструкцию "Мар­кера" с теми незначительными смехотворными изменениями, которые якобы позво­ляли уйти от ответственности за нарушение патентных прав. Эти неук­люжие советские приспособления получили заводское название "КЛС", что озна­чало: "крепления лыжные слаломные".
  
   У Малинина с Шурдецким были фирменные "маркера", которые отли­чались изяществом формы и красными страховочными ремешками с тиснён­ным золотой фольгой наименованием фирмы-изготовителя. Малинина как всегда выручил Густав Дёберль, а Шурдецкий купил эти крепления втридо­рога у спортсменов-спекулянтов. Турышев же довольствовался "ка-эл-эсами" и был счастлив, что хоть такие удалось достать. Они отличались от­сутствием изящества, грубыми, плохо выделанными, почти негнущимися бледно-коричневыми ремешками и надёжностью, которое, как говорят в та­ких случаях, оставляло желать лучшего.
  
   Путники встали на лыжи, защёлкнув руками задние пяточные пружины крепления и прикрепив страховочные ремешки поверх брюк к ногам, оттолк­нулись пал­ками и легко заскользили по незаметному для глаза уклону земли вдоль тропы, совмещённой с накатанной лыжнёй, проложенной между со­снами, по сохранившимся пока ещё в лесу остаткам бледно-серого льдистого снега. Лыжи легонько зашипели катясь.
  
   Справа, из скрытого за деревьями русла Баксана, доносилось глухое урчание потока, не получавшим пока ещё для грозного рёва избытка воды от бурного таяния ледников и снега, которому предстояло скоро быть. Слева тянулся едва видный забор из ржавой колючей проволоки, ограждавший тер­риторию ВНИИСЛИЛа (Высокогорного научно-исследовательского инсти­тута снежных лавин и ледников).
  
   Между соснами засквозило повёрнутое к нашим бравым лыжникам своим задним унылым фасадом серое трёхэтажное здание института, в поло­вине которого, обращённой к лесу, жили его сотрудники. Взглянув на не­большие подслеповатые окна, Турышев вспомнил об Оксане, работавшей в этом институте старшим научным сотрудником.
  
   Постоянно Оксана жила в Нальчике, где находился головной институт, но часто приезжала в Терскол, чтобы проводить здесь, в условиях высокого­рья, геофизические исследования и эксперименты, необходимые для её кан­дидатской диссертации по снежным лавинам. Здесь же она встречалась со своим научным руководителем, профессором Тушиным, который регулярно наведывался в Терскол по своим делам, останавливаясь в домиках МГУ, рас­положенных недалеко от ВНИИСЛИЛа. Злые языки, которых всегда бывает предоста­точно в небольших коллективах совместно проживающих и дружно, рука об руку, работающих людей, поговаривали, что Оксана якобы любов­ница про­фессора Тушина и что это грустное для кое-кого обстоятельство яв­ляется од­ним из глав­ных условий успешной защиты диссертации в будущем.
  
   Турышев не хотел верить этим грязным слухам, всячески гнал их от себя прочь, так как не мог пред­ставить себе эту молодую, красивую и умную женщину в объятиях, по его представлению, старика.
  
   "Чушь собачья!" - уверял себя он, но сердце не слушало заклинаний.
  
   Оксана очень нравилась Турышеву. Но он знал, что она замужем, за главным инженером крупного завода в Нальчике, и не решался не только ухаживать за ней, как это делали некоторые другие, но даже выказывать не­осторожными взглядами своё к ней влечение. У неё были красивые смею­щиеся карие глаза с тяжёлыми верхними веками, отчего взгляд её казался особенно томным и многообещающим; большой чувственный рот с сильно обнажающимися при улыбке крупными влажными зубами; толстая русая коса, уложенная на голове короной; трогательная неразвитая грудь, порой чуть открывающаяся заманчивым провалом в расстёгнутом вороте ковбойки; и стройные, как у балерины, мускулистые загорелые ноги, которые она охотно демонстрировала вопреки бросаемым на неё презрительно-осуждаю­щим и вместе с тем плотоядным взглядам балкарцев-мужчин, разгуливая по Терсколу в коротких, с пикантными отворотами шортах, как только начинало пригревать весеннее ласковое солнце.
  
   Когда однажды, совсем недавно, Шурдецкий, вернувшись домой после танцев в клубе турбазы только к утру, как-то очень обыденно, словно речь шла о чём-то обычном и естественном, объявил, что он, по его выражению, отодрал Оксанку из ВНИИСЛИЛа и тут же, громко зевая, стал расписывать её женские пре­лести, Турышев был потрясён. Ему захотелось набить морду Шурдец­кому, но, трезво оценив свои физические возможности и соотноше­ние мус­кульных сил, он сдержался. "Как она могла! - лихорадочно думал он. - Как она могла поль­ститься на это примитивное животное! Неужели все женщины таковы? Это просто ужасно! Ужасно, противно и оскорбительно!"
  
   Весь тот день Турышев ходил, точно потерянный, а к исходу дня в его смущённой душе зародилось спасительное сомнение. Он подумал вдруг, а что если этот слон всё выдумал и наврал, чтобы выставить себя завзятым Ка­зановой. И как ни старался он уговаривать себя, что ему до всего этого нет никакого дела, долго не мог успокоиться. "Ну, кто она мне, на самом деле? - рассуж­дал он. - Жена, что ли! С чего я так расстроился? Да и вряд ли всё это было. Этому Шурде-Мурде ничего не стоит выдать желаемое за действи­тельное. Не верю я ему и не хочу верить".
  
   Турышеву тогда захотелось безотлагательно встретить Оксану и по­смотреть ей в глаза. Ему казалось, что он сразу бы понял, правда ли то, что говорил Шурдецкий, или всё это брехня и пустое бахвальство. Он искал встречи с ней, ходил спе­циально в дом ВНИИСЛИЛа якобы по делам, загля­дывал молча в различные кабинеты и лаборатории, но её нигде не было. На­конец он решился, сгорая со стыда, спросить её. Ему ответили, что Оксана ещё утром уехала в Нальчик и вер­нётся теперь, вероятно, нескоро.
  
   Постепенно оскомина в душе притупилась, но всё же время от времени да­вала о себе знать. Вот и сейчас, когда Турышев смотрел в могучую спину Шурдец­кому, скользя вслед за ним по лыжне, он вновь ощутил уколы жгучей ревно­сти, хотя и пытался внушить себе, что всё это ужасно глупо.
  
   У Малинина по старой манере палки были длинные, он выносил их размашисто да­леко вперёд перед собой и отталкивался ими так, как это де­лают лыжники, бегущие по равнине. У Шурдецкого и Турышева палки были короткие, как это нужно для слалома, и оба отталкивались ими, упираясь в снег позади себя. Когда на пути попадался небольшой взгорок, Малинин с Турышевым поднимались по нему боком поперёк склона, чуть наискосок к линии подъ­ёма, едва переступая и проскальзывая лыжами, словно перемина­ясь. Шур­децкий же лихо разгонялся коньковым шагом и первым, преодолев подъём, взлетал наверх и дожидался там своих неторопливых спутников, опершись о палки подмышками. И дальше они катились по пологому склону вниз друг за другом в первона­чальном порядке.
  
   Вскоре лыжники, всё так же монотонно отталкиваясь палками, про­ехали зады турбазы Министерства обороны, разгоняя кур, искавших в снегу позади сараев остатки смёрзшихся ишачьих испражнений. В это время года турбаза пус­товала: зимний сезон уже закончился, а летний ещё не начинался. Толстый завхоз Джебраил Тилов, в новеньком шуршащем штормовом кос­тюме за­щитного цвета и грубых, тоже новеньких, окованных триконями вы­соких бо­тинках, слонялся без дела на заднем дворе. Завидев проезжавших мимо на лыжах знакомых ему работников дирекции строительства, он рас­плылся в широкой улыбке, обнажив ряд сверкавших золотых зубов, и спро­сил радо­стно, про­сияв одутловатым красным лицом, как будто сообщал что-то очень приятное:
  
   - Снега нет. Где будешь кататься, Сергей Сергеич?
  
   - Мы на хижину, - сказал приветливо Малинин, затормозив "плугом". - Там всегда снег есть.
  
   - А-а... - протянул Джебраил, не придумав, что бы ещё такое сказать или спросить, хотя было видно, что ему хочется поговорить, и покивал голо­вой. Его но­венький костюм при малейшем движении рук или ног скрипел и шуршал, словно был сшит из наждачной бумаги. - Мишка-спасатель сказы­вал, что на ребре Чегета надуло большенные карнизы. Говорит, может боль­шая лавина сойти по северу.
  
   - А он откуда знает?
  
   - Говорит, ходил на перевал.
  
   - Что он там потерял?
  
   - Говорит, до южного приюта тушканчиков провожал. Молочно-воско­вой свежести. Гы!
  
   - Это на него похоже. Любит молоденьких. Бабник-стервец!
  
   - А кто же их не любит, - вставил нетерпеливое слово Шурдецкий, продемонстриро­вав улыбку. Никто не обратил на него внимания. Он почув­ствовал укол са­молюбию, хотел добавить что-нибудь значительное, веское, но не придумал сразу что и сказал: - Сегодня суббота, завтра воскресенье, ещё одной неделе - пи­сец. - И снова его слова повисли в воздухе без ответ­ной реакции со стороны всех остальных.
  
   - Как думаешь, Сергей Сергеич, будет лавина? - спросил Джебраил.
  
   - Ничего. Это самое, рано утречком не страшно. Пока мороз держит наст, успеем спуститься. Главное, чтобы свежего снега не навалило за ночь. Мы осторожно, без балды. Ну, ладно, пока. Бывай!
  
   - Пока, - вяло протянул Джебраил, сожалея что интересный разговор так быстро закончился и надо опять мучительно искать, чем себя занять. - Я Мишке скажу, что вы пошли наверх. На всякий пожарный. - Он вновь още­рился, блеснув золо­тыми зубами.
  
   Путники привычно оттолкнулись лыжными палками и съехали по едва заметному ук­лону заснеженной и утоптанной земли, между высоких строй­ных сосен, к глухо шу­мевшей внизу реке. Вода легко текла по перекатам и была удиви­тельно прозрачна и быстра. Там и сям из снега и воды выступали чёрно-бу­рые и серые окатан­ные лоснящиеся камни. Натыкаясь на крупные валуны, вода вспенивалась и с глухим рёвом закатывалась в зеленовато-го­лубые валы с белыми скачущими бликами и журча огибала препятствия.
  
   Перешли реку, осторожно ступая лыжами по ещё крепкому, нависшему над говорливым, рокочущим потоком снежному мосту, подтаявшие края ко­торого время от времени обламывались, будто кто-то невидимый их нарочно обкусы­вал, и они шлёпа­лись с плеском в воду, тут же уносясь стремитель­ным течением под мост. На той стороне реки лес поредел и стал крупнее, словно заматерел, покрывшись редким мхом со стороны, обращённой на се­вер. Сосны нахмурились застарелой корой, раздались в толщину и вытяну­лись высоко вверх, стараясь опередить друг друга на пути к свету, дающему им пищу для их долгой растительной жизни. На некоторых из них виднелись крупные на­росты, по­хожие на опу­холи величиной с добрую поло­вину фут­больного мяча.
  
   "Отлич­ные капы! - отметил про себя Турышев (он увлекался в свобод­ное от работы время, кроме лыж, резьбой по дереву). - И висят не так вы­соко. Надо будет придти сюда с ножовкой и спилить парочку. Давно собира­юсь выре­зать блюдо для орехов. Может получиться очень изысканно и кра­сиво. Скоро получу от­дельную квартиру (Серёжа мне давно обещал), при­глашу девушку, ту же Ок­сану из ВНИИСЛИЛа, угощу чем-нибудь. И вы­ставлю чашу с орехами на стол. Она увидит и удивится. Откуда такая пре­лесть? - спросит она. Я сам сделал, - от­вечу. Правда? Правда. А что тут осо­бенного? Хочешь, я тебе её подарю? Правда? Правда. А как же ты оста­нешься без та­кого краси­вого блюда? Не жалко? А я себе ещё такое сделаю... Нет, пожа­луй, Оксанку при­глашать не буду. После того, как она спарилась с этим кре­тином Шурдой-Мурдой, она мне стала противна...".
  
   Снег в лесу заледенел мириадами мелких блёклых зерен и был обильно посыпан изогнутыми бурыми хвойными иглами, тормозящими скольжение лыж. Синие тени, лежавшие косо поперёк лыжни, чередовались с ослепи­тельно бело-оранжевыми полосами и пятнами, освещавшимися пробиваю­щимися сквозь тёмно-зелёную хвою сосен лучами солнца, и напоминали ги­гантскую шкуру то ли зебры, то ли тигра. То тут, то там кряжистые стволы сосен стояли по­груженными по щиколотку в круглых обледенелых приям­ках, заполненных талой водой. Самый низ этих стволов намок и потемнел, как будто сосны ос­ту­пились и промочили в луже ноги. На северном склоне Чегета, круто спус­кающе­гося к тропе, ме­жду низкорослыми деревьями и кус­тарниками торчали из льдистого, зерни­стого снега стелящиеся корявые стебли рододенд­рона, блестя жёсткими тём­ными листьями и показывая тол­стые кукиши не­распус­тившихся остроконеч­ных пухлых бутонов. "Говорят, из листьев рододенд­рона альпинисты завари­вают чай, - вспомнил Турышев. - По цвету получа­ется очень похоже, только такой чай якобы снижает крайне важную муж­скую потенцию".
  
   Справа открылась недавно вырубленная в лесу широкая просека, кото­рая после предстоящей корчёвки пней и выполаживающей крутой склон пла­нировки грунта должна была стать вскоре выкатом будущей трассы скорост­ного спуска. По всей просеке виднелись следы работы бульдозера, перепа­хавшего снег, смешав его с жидкой грязью. Кое-где ещё лежали поваленные деревья, которые не успели убрать. Они были похожи на павших бойцов.
  
   Наконец путники выкатились на широкую поляну, якобы выбитую ко­гда-то в вековом сосновом лесу гигантской лавиной, сорвавшейся с Кугутаев и полу­чившей название Большой. Это случилось так давно, что даже столет­ние ста­рики не помнят той катастрофы. Но о ней узнали въедливые гляцио­логи по таинственным научным признакам. Профессор Тушин из МГУ и Ок­сана из ВНИИСНИЛа в своём заключении по выбору площадки для строи­тельства нижней станции канатной дороги пи­сали, что Большая лавина мо­жет повто­риться. Возможно, ещё через сто лет, но не исключено, что в бли­жайшее время. Поэтому строительная пло­щадка была перенесена с удоб­ной поляны на не­удобный, выступающий в сторону Кугутаев отрог Чегета. Ма­линин долго и упорно протес­товал, ибо это перемещение создавало боль­шие не­удобства для будущих лыжников и туристов, но пришлось смириться. Про­тив науки кишка оказалась тонка.
  
   Под этим отрогом, поросшим низкорослым худосочным кривым берез­няком, стоял грубо сколоченный из неошкуренных берёзовых досок высокий времен­ный растворобе­тонный узел, напоминающий старую оборонительную башню сванских посе­лений. Рядом, прямо в снегу, валялись как попало бледно-серые угрюмого вида фундамент­ные бетонные блоки, поржавевшие конструкции ме­таллических опор, роли­ковые батареи, железные ящики-ба­дьи, предназна­ченные для по­дачи на гору рас­твора и бетона, связки арма­туры перио­дического профиля, ог­ромные катушки с намотанными на них электриче­ским и телефонным кабе­лем или стальным витым канатом. От этого своеобраз­ного стройдвора тянулась вверх хлипкая на вид нитка ВКД (во­енно-канатная до­рога), по которой в ра­бочие дни подавались подвеши­ваемые грузы, нужные для строительства. Непода­лёку, на крутом косогоре, стоял скучаю­щий бульдозер, ут­кнувшись, словно обиженный, ножом в снег. Тут и там виднелись жирные пятна мазута и со­лярки, которые подчёр­кивали перво­зданную белизну снега. Казалось, разбросанное кругом железо недавно пла­кало горючими чёрными слезами в ожидании того, что скоро приедут без­душные сборщики металлолома, побро­сают всё это в са­мосвалы и от­везут для кремации в пла­вильную печь.
  
   Баксан уклонился далеко влево, и отсюда уже не слышался его моно­тонный рокот, заплутавшийся в дальнем лесу. Зато было слышно, как весело журчит ручей, текущий из узкого ущелья Донгуз-Орун.
  
   - Попьём, братцы-ребята, здесь особенная вода, - предложил Малинин. - Чистейшая, как слеза смеющегося младенца.
  
   - Вы прямо как поэт, Сергей Сергеич! - сказал Шурдецкий и не забыл по­казать обворожительную улыбку.
  
   - Когда я был мальчишкой, - раздумчиво произнёс Турышев, - я каж­дое лето проводил в деревне у бабушки недалеко от города Ефремова. Там был один мальчуган, его звали Ба­лалай, он перепутал поэта с койотом и го­ворил так: "Поэт злей волков".
  
   Сняли и положили на снег рюкзаки, отстегнули, низко нагнувшись, лыжи. Малинин опус­тился на колени, подложив под них пухлые кожаные слаломные перчатки ка­нареечного цвета и, опершись руками о круглые камни, наклонился к ручью. Он хватал ледяную воду, вытянув губы трубоч­кой, словно дул на ки­пяток. Потом ждал, не глотая, пока она согреется во рту, чтобы не застудить горло. Каждый раз он запрокидывал голову и стано­вился похожим на боль­шую пью­щую птицу в смешной австрийской шляпе с цветным пёрышком.
  
   - Гляди, сейчас заснёт, - тихо сказал Турышев, кивнув в сторону Мали­нина и щурясь от солнца.
  
   Шурдецкий осклабился, обнажив ряд крупных зубов, из которых два верхних, передних, из-за тесноты налезали один на другой. С плохо выбри­того подбородка Малинина срывались сверкающие капли и падали в ручей. Ма­линин вытер рот тыльной стороной ладони и зажмурился от удовольствия, продолжая стоять на коленях, опустившись ягодицами на пятки.
   - Вкусно, чёрт побери! Разве в Москве или где-нибудь там ещё, это са­мое, такое найдёшь? Нет. И даже не купишь ни за какие шиши... Красота-то кругом какая! Вы только посмотрите, ребятки. И тишина, слышите? А! Что ещё надо для счастья? Ведь мне завтра пятьдесят! - в очередной раз удивился он. - Подумать только! Полвека, а! И не заметил, как годы пролетели.
  
   - Вот и жизнь прошла, как прошли Азорские острова, - процитировал Турышев Маяковского.
  
   Шурдецкий с недоумением взглянул на Турышева, однако, не забыл улыбнуться, мимикой призвав Малинина разделить своё недоумение. Мали­нин никак не отреагировал на этот молчаливый призыв. Тогда Шурдецкий решил добавить что-нибудь значительное:
  
   - Да вы, Сергей Сергеевич, ещё многим на трассе воткнёте!
  
   - А! - воскликнул Малинин, дёрнув рукой, и поморщился. - Причём здесь трасса, Олег? Разве в ней смысл? Вот ты знаешь, в чём смысл?
  
   - Чтобы жить, - ответил Шурдецкий и многозначительно улыбнулся.
  
   - Жить! Не мудрено. А как жить? Вот в чём вопрос. - Малинин встал с колен и широко повёл рукой. - Вот в чём смысл: в этой вот красоте, в этом покое, это самое, в этой вечной неповторимости. Общение с природой, горы, солнце - вот свобода! А вы ещё хотели остаться, идти, видите ли, далеко. Пейте и пошли дальше, надо поторапливаться.
  
   Напившись, путники собрали лыжи, надели рюкзаки и двинулись вере­ницей в прежнем порядке в дальнейший долгий путь. Они прошли немого вдоль ручья, оставляя в мокром снегу глубокие следы. Дойдя до небольшой лощинки, круто свер­нули вправо и стали подниматься в гору. Горнолыжные ботинки не гнулись, по­этому приходилось ступать не всей подошвой по склону, как полагалось бы, а тыкать с небольшим размахом тупыми носками ботинок в снег, устраи­вая нечто вроде ступеней. Легче всего было Турышеву, который шёл послед­ним. Позади него в снегу тянулась хорошо заметная сле­довая тропа, заполненная си­ними тенями. По обе стороны лощинки склоны поросли густым тёмно-зелё­ным ле­сом, он был набит тенью, как гильза папи­росы табаком, и по контра­сту с бело-голубым снегом казался почти чёрным. Лощинка служила как бы просекой, созданной самой природой, чтобы пут­никам было легче идти. К тому же отбрасываемая с левой стороны зубчатая тень позволяла пока ещё безбоязненно смотреть на пока ещё не слепящий алмазным сиянием снег.
  
   Минут через сорок лыжники выбрались в зону альпийских лугов. От­крылись необозримые склоны, покрытые искрящимся слепящим снегом, пришлось надвинуть на глаза солнцезащитные очки. Далеко впереди видне­лись темнеющие косые обрывы почвы, которые обозначали проложенные недавно бульдозером серпантины грунтовой дороги. Какое-то время слы­шался только хруст снега под ногами, да раздавалось затруднённое учащён­ное дыхание идущих в гору людей.
  
   Вдруг слева прогрохотала, будто дальние раскаты грома, сорвавшаяся с крутого склона Донгуз-Оруна небольшая мокрая лавина. Путники оберну­лись на звук и увидели, как клубится, ускоряясь и расширяясь, падающая снежная масса. Раздались пронзительные крики уларов. Они парами плани­ровали, распластав неподвижные крылья, высоко в небе в сторону перевала, их крики-жалобы долго тревожили вернувшуюся тишину.
  
   - Вот бы сейчас ружьё! - заметил Шурдецкий.
  
   - Да прикладом тебе по заднице, - добавил вполголоса Турышев.
  
   Чем выше в гору, тем снега становилось всё больше, идти приходилось с натугой, вытаскивая ноги из глубокого снега, словно пробку из бутылки, всё чаще сбивалось прерывистое дыхание. Поднялся пронизывающий ветер, задувая в раскрытые рты.
  
   Добравшись до заметённой снегом дороги, путники остановились, чтобы передохнуть. Малинин присел на вывороченный бульдозером валун, подложив под тощий зад рюкзак, и тотчас заснул. Шурдецкий и Турышев прислонились рюкзаками к обрыву почвы и остались стоять чуть в наклон­ном положении. Они съели по куску желтоватого сахара.
  
   - Сейчас бы попить! - мечтательно проговорил Шурдецкий.
  
   - Ничего, потерпишь. Скоро уж придём, - откликнулся Турышев.
  
   Малинин вздрогнул и проснулся.
  
   - Да-да, скоро придём, - сказал он, будто продолжил прерванный разго­вор. - Думаю, через час будем на месте.
  
   - Скорей бы канатка заработала, - ворчливо произнёс Шурдецкий. - Чего они так долго колупаются? Не понимаю. Третий год уже.
  
   - Теперь уже скоро, - ответил Турышев. - Ещё год-два, и начнут на­ладку. А там ещё лет через пять всё будет готово. И начнут устранять недо­делки. Всё по плану... В конце концов, твои лоботрясы подождут.
  
   - Да, медленно строят, что и говорить, - заметил Малинин. - В чём причина, не пойму. Это самое, чёрт его знает! Вроде бы и проектная доку­ментация имеется, и сметы, и всё такое. А вот поди ж ты! - Он помолчал, глядя в сто­рону Донгуз-Оруна. А Донгуз-то, Донгуз, братцы-ребята! А! Я ко­гда на него смотрю, думаю... Ну, как бы это сказать... Даже не знаю... - И тут же вновь заснул, уронив голову на грудь. Его молодые сослуживцы пере­глянулись между собой, скривив губы в ухмылке.
  
   - Жутко красиво! - сказал Турышев. - Вон к той скале, - он показал ру­кой, - во времена древнеримских греков был прикован Прометей. Был такой чудак. Головой он доставал до са­мой снежной шапки. А там вон сидел кор­шун, который клевал ему печень. Ты бы согласился быть Прометеем, Слон? И приносить людям огонь.
  
   - Сам ты... бегемот, - обиделся Шурдецкий и не стал улыбаться.
  
   Начало смеркаться. Солнце спряталось украдкой за гребень Чегета, но пока ещё освещало верхнюю часть Донгуз-Оруна театральным розовым све­том. Ледники, окрашенные отсветами закатного дня, казались обёрнутыми алюминиевой фольгой, в которую обычно заворачивают шоколадные кон­феты. Ближние кулисы гор были фиолетовыми, за ними выглядывали сире­невые, а дальние выглядели бледно-сизыми, словно разбавленные водой.
  
   - Нарисуй такое, никто не поверит, - сказал Турышев.
  
   - Пожалуй, - согласился Шурдецкий и на этот раз улыбнулся.
  
   Малинин вздрогнул, проснувшись.
  
   - Пошли! - сказал он. - Это самое... А то время не ждёт...Что-то в сон клонит, честно признаться...
  
   Темнело быстро, как во время начинающегося солнечного затмения. Только самые макушки гор полыхали пурпуровыми флагами.
  
   К хижине пробирались уже по пояс в снегу. Ветер свистел в невидимых растяжках мачты брошенной метеостанции. Начало заметно подмора­живать. Раз­гребли ботинками снег, чтобы отворить обитую оцинкованным железом дверь. Когда её открывали, дёргая изо всех сил, она жалобно за­скрипела в ржавых петлях, будто выказывая недовольство нарушенным покоем. Долго стучали о высокий деревянный выщерб­ленный порог ногами, сбивая налип­ший снег с задубевших ботинок.
  
   Турышев стал старательно колоть туристским топориком одно из при­несенных снизу поленцев на лучины для растопки. Малинин и Шурдецкий наскоро прибрались в тесной комнатке, где стоял колченогий, грубо сколо­ченный дощатый стол с двумя лавками по бокам и едва виднелась кирпичная, полураз­валившаяся печь. На стене висело огромное круглое зеркало без рамы. Было непонятно, зачем оно здесь и как его сюда затащили. В нём от­ражалась гус­тая холодная темнота, которая делала и без того низкое помеще­ние ещё более низким. Зажгли свечку, поставив её в пустую консервную банку. Зыбкое крошечное пламя стало отбрасывать на стены и потолок большие фантасти­ческие тени. Затопили печь. Сначала она сильно дымила, и дым резал глаза. Потом создалась тяга, печь загудела, запела ве­село. Дрова потрескивали, сквозь щели пробивались красноватые мерцаю­щие лучи. Ко­гда кто-нибудь из троих выходил наружу, двое других громко и дружно кри­чали вслед:
  
   - Дверь!
  
   Стало теплее, разулись, разом почувствовалась усталость. Малинин присел на ящик у раскрытой топки и заснул. На его освещённом продолгова­том лице плескались отсветы пляшущего пламени. Турышев достал из рюк­зака еду в полиэтиленовых мешочках и нарезал охотничьим ножом толстыми ломтями хлеб. Шурдецкий выставил на стол две бутылки вина.
  
   - Сергей Сергеич, садитесь к столу, - позвал он, - всё готово.
  
   Малинин вздрогнул, суетливо подложил в печку дров и подсел к столу. От поднятого Малининым движения воздуха пламя свечи затрепетало, тени заходили ходуном. Турышев включил фонарь и поставил его на стол рядом с бутылками. На низком потолке появился освещённый круг с неровными краями, комнатка озари­лась бледным, призрачным светом. Тени от свечи по­прятались по тёмным углам. Турышев с трудом вытащил из бутылки пробку, ввернув в неё што­пор, и стал разливать вино по кружкам.
  
   - Мне не наливай, - сказал Шурдецкий без привычной улыбки, так как её всё равно было бы плохо видно.
  
   Турышев промолчал, никак не реагируя на глупую просьбу. Вино булькало, выливаясь из бутылки, и казалось чёрным, как нефть. В тёмном зеркале отражались силуэты людей, будто за столом собрались призраки.
  
   Шурдецкий высоко поднял кружку, решившись произнести тост:
  
   - Сергей Сергеевич! Уже наступил завтрашний день, - он показал часы на руке, отодвинув пальцем правой руки вязанный рукав свитера, - можно праздновать. Я предлагаю выпить для начала за ваш славный юбилей! И по­желать вам долгая лета! И всё такое...
  
   - Поздравляю! - сказал Турышев.
  
   - Спасибо, братцы-ребята! - голос Малинина дрогнул.
  
   Чокнулись, сдвинув кружки, и каждый выпил всё до дна, запрокинув голову. Стали дружно закусывать. Шурдецкий жевал громко, как лошадь, и чему-то несказанно радовался. Вино разлилось теплом по телу, в головах за­шумело, заиграло, запело.
  
   - Мне больше не наливай! - сказал Шурдецкий.
  
   - Ладно, - ответил Турышев и налил три полных кружки.
  
   - Удивительно! - произнёс раздумчиво Малинин. - Пятьдесят лет! И не заметил как. Будто проспал. И толком ничего не сделал... Каждый человек должен что-нибудь сделать. И не просто что-нибудь, а что-нибудь важное, значительное, полезное. Чтобы остался след.
  
   - Сергей Сергеевич! - радостно воскликнул Шурдецкий. - Вы такой человек! Вас все знают. Вы во время войны весь тырнаузский комбинат пе­ревели через перевал Бечо. За вас!
  
   - Брось, Олег! - поморщился Малинин. - Знаете, как говорил мой старший брат Шурка? Первое - воля, второе - труд, третье - будет у вас ус­пех. Выпьем, это самое, за труд!
  
   - Начинается! - шепнул Турышев. - На колу мочала...
  
   Выпили, уже почти не закусывая. Турышев встал и, низко присев перед дверцей, подложил в печку дров. Они там постреливали, словно салютуя от­скакивающими искрами. Лицо его озарилось, когда он открывал дверцу.
  
   - Наливай ещё! - сказал Шурдецкий. - Чёрт с ним, с режимом! Однова живём, вино-хлеб жуём, девок с бабами жмём, песни весело поём.
  
   - Ты и впрямь поэт злей волков, - ухмыльнулся Турышев.
  
   Малинин быстро захмелел и торопился что-то сказать, пока не заснул. Глаза его сузились и блестели, словно их смазали машинным маслом. Туры­шев откупорил вторую бутылку и снова наполнил кружки.
  
   - Вот ты, Олег, сказал, это самое, свободный человек...
  
   - Я этого не говорил, Сергей Сергеевич! - очень удивился Шурдецкий.
   - Неважно! - махнул рукой Малинин. - Не говорил, так мог сказать. Вот ты мне ответь: начальник СУ-3, Эгоянц Гришка, свободный человек или нет? Есть в нём стержень или нет? Или он как все?
  
   - Сейчас бы хорошую музыку, - уныло протянул Турышев. - Любит выпивший человек хорошую музыку...
  
   - Подумаешь, выпивший! - радостно возразил Шурдецкий и очень громко рассмеялся. - Всего-то по три кружки сухого красного вина. Считай по бутылке с гаком на рыло.
  
   - А вино и впрямь хорошее, поддержал его Малинин - домашнее. Мне один сван десять бутылок принёс. Замечательный альпинист, между прочим. Джумбер Кахиани. Он и Миша Хергиани первыми прошли маршрут по стене Донгуз-Оруна. И вообще, Центральный Кавказ исхожен ими вдоль и попе­рёк. Один раз попали в лавину, но каким-то чудом выкарабкались. Лавина - это страшная штука. - Мали­нин уронил голову на грудь и заснул. Не прошло и трёх минут, как он оч­нулся и тут же продолжил, как ни в чём не бывало: - Эгоянц может мне ска­зать: что это за работа за такая, не бей лежачего? Нет, я, конечно, работаю и зарплату получаю. И так далее. А он с семи утра до позднего вечера. Небри­тый, грязный, придёт домой и только бухнется спать. А я и впрямь - не бей лежачего.
  
   - Разделение труда, - многозначительно вставил Шурдецкий.
  
   - Чёрт его знает, что такое свободный человек! Когда я стал импотен­том, тогда я почувствовал себя свободным человеком. - Шурдецкий громко прыснул в кулак. - Но потом понял, что это не то. Это свобода тела, а мне нужна свобода духа. Вот мне Эгоянц завидует, а я ему. Я вкалывать хочу. Уставать, как он. И себя уважать.
  
   - Люди эгоисты, что поделаешь, - сказал Турышев, зевнув.
  
   - Ерунда! - Малинин сделал жест рукой, отводя возражения. - Как бы человек ни был циничен, в глубине души его всегда гложет чувство вины за свой эгоизм. Это совесть даёт о себе знать. Работать надо. Только работать до седьмого пота. Вот и весь смысл. Вот и весь смысл, - повторил он. - Нельзя болтаться в жизни, как это самое в проруби. Что я могу? Что я умею? Ни-че-го! Ну, на лыжах немножко, ну, горы понимаю, где какой снег, где может ла­вина сойти... И всё? Вот ты, Вадим, давеча сказал: Прометей. Да! Он людям огонь принёс, и его, это самое, за это, как говорится, к ногтю. А меня кто до­брым словом? Кто про меня вспомнит? Полвека! Ни семьи, как надо, ничего. Всё некогда, всё свобода, пля, природа... Перекати-поле! Ну, ладно... Да­вайте выпьем за то, чтобы завтра нам повезло! И чтоб не было войны!
  
   - Икону, икону давай! - шепнул Турышев.
  
   - Что вы, Сергей Сергеевич! - совсем растерялся Шурдецкий. - Вы та­кой человек! Все вас уважают...
  
   - Молчи, Олег! До востребования... Я, это самое, спать хочу. Давайте ложиться. А то вставать уж скоро...
  
   - Сейчас чего-нибудь сладенького и прохладного, а то во рту кисло и жарко, - сказал Туры­шев.
  
   - А сгущёнка у нас есть? - спросил Малинин.
  
   - Есть, Сергей Сергеевич, - ответил Шурдецкий.
  
   - Тогда я вас сейчас альпинистским мороженым угощу. Олег, возьми чистую кастрюльку, принеси снега. Верхнюю корку пробей и выгребай снизу, там глу­бинный иней. Только подальше отойди, где почище.
  
   Через пять минут Шурдецкий принёс снег. Малинин открыл банку со сгущённым молоком и вылил его в кастрюльку. Молоко стекало медленно, в конце превратившись в тонкую ниточку. Малинин выскреб остатки алюми­ниевой ложкой и стал тщательно перемешивать молоко со снегом.
  
   - Ну вот, можно приступать к десерту, - проговорил он, когда переме­шивание было закончено.
  
   - Классное мороженое! - удивился Шурдецкий. - Прямо как настоя­щее. Без дураков.
  
   - Да, ничего себе, - согласился Турышев.
  
   - Ну, вы тут доёдывайте, а я на боковую, - протянул Малинин, широко зе­вая в голос.
  
   Стали укладываться. На деревянных топчанах валялись матерчатые матрасы, набитые сеном. На ватных подушках лежали сложенными байковые одеяла. Кое-где сено сбилось буграми, пришлось искать удобное положение для тел. От раскалившейся печи и выпитого вина сделалось жарко. Разделись до трусов. Одеяла временно подложили под себя.
  
   - Надо бы дождаться, когда прогорят угли, и тогда закрыть вьюшку. А то не­долго угореть, - громко зевая, пробормотал Турышев.
  
   - Ничего, вы спите, я прослежу, - сказал Малинин и сразу же уснул, даже, кажется, ещё до того, как лёг.
  
   - Сейчас бы бабу под бок! - мечтательно проговорил Шурдецкий и хрустнул суставами. - Место для этого дела оченно даже подходящее.
  
   - Слон, а слон! - позвал шепотом Турышев.
  
   - Слушай, я ведь обидеться могу...
  
   - Ну-ну-ну! - прошептал примирительно Турышев. - Ладно, ты не слон. Ты знаешь кто? Шурды-мурды-талды-балды-кабарды до востребова­ния. Я тебя спросить хочу кой о чём. - Он приподнялся на локтях и подул на свечку. Лепесток пламени сузился, вытянулся почти горизонтально и погас, будто оторвался. Турышев протянул руку, дотянулся до фонарика и выклю­чил его. В комнатке сразу же сгустилась непроглядная тьма. Даже окошек не было видно. Стало слышно, как снаружи воет метель.
  
   - О чём это? - не дождавшись вопроса, спросил Шурдецкий.
  
   Турышев долго ворочался, пыхтя и укладываясь на скомканном мат­расе, и молчал. Потом решился, наконец, задать свой вопрос, который его мучил, не давая покоя:
  
   - Это правда, Олег, что ты Оксану из ВНИИСНИЛа огулял? Или на­врал как все­гда? Скажи, только честно.
  
   Шурдецкому стало вдруг жаль Турышева, ему захотелось его успоко­ить и сказать правду. Но он промолчал и сделал вид, что спит, изобразив не­громкий храп с присвистом.
  
   Малинин проснулся в пять утра. Он позевал, почёсывая грудь, потом медленно оделся и стал будить молодых людей, которые во сне накрыли себя одеялами и свернулись калачиком:
  
   - Братцы-ребята! Вставайте! Пошли восход смотреть. На Эльбрусе. Та­кое раз в жизни бывает. Просыпайтесь, просыпайтесь! Ну! Как не стыдно!
  
   - Что? - спросил Шурдецкий спросонья.
  
   - Я говорю, восход на Эльбрусе пошли смотреть.
  
   - А-а! Сейчас, сейчас...
  
   Малинин вышел, заскрипев дверью.
   - Чего он? - спросил Турышев.
  
   - Да какой-то восход дурацкий смотреть, чёрт бы его подрал! - Шур­децкий стал медленно одеваться, с трудом натягивая через голову на свой мощный торс красивый норвежский свитер с вытканными на нём бодающи­мися северными оленями.
  
   - Вот старый хрен! Неугомонный какой! Поспать не даёт, - проворчал недовольно Туры­шев, продолжая лежать, съёжившись под одеялом. - Днём выдрыхся! А те­перь дурью мучается, честным людям спать мешает...
  
   Снова проскрипела дверь - Малинин шумно вошёл, внося с собой, словно охапку сена, морозный воздух.
  
   - Ну, что же вы? Давайте скорей! - почти прикрикнул он.
  
   - Идём, идём! - отозвался Турышев и стал поспешно одеваться.
  
   Наконец все трое вышли одетыми из хижины. Двуглавая громада Эль­бруса, расположенная как раз напротив, через Баксанское ущелье, выглядела серой и плоской. Низкое небо было серым, снег был серый, лица были серые. Только на востоке, в треугольнике между дальними горами, чуть розовел восход. Было непонятно, чистое небо или нет. Звёзды погасли одна за другой.
  
   - Смотрите, смотрите! - воскликнул Малинин.
  
   На обеих вершинах Эльбруса, начиная с макушек, вдруг появились алые, быстро увеличивающиеся в размерах полоски. Будто волшебник-маляр мазнул гигантской кистью. На границе с розово-алым снег заголубел. Гора словно раздалась вширь, сделалась объёмной и сразу приблизилась. Розовое стремительно наступало, загоняя голубое в синюю тень. Гребень Донгуз-Оруна вспыхнул короной ослепительного сияния. Из угла ущелья, между се­рыми кулисами причудливых гор, быстро окрашивающихся в сиреневые и синие цвета, стало вспучиваться что-то пламенеющее, похожее на жидкий чугун в разливочном ковше мартеновской печи. Через минуту на него уже нельзя было смотреть незащищёнными глазами. Снег вокруг заискрился ми­риадами разноцветных огней. Над горами взошло солнце.
  
   - Вот это да-а! - восхищённо воскликнул Турышев.
  
   - Да-а! - повторил вслед за ним Шурдецкий, широко улыбаясь.
  
   - Вот вам и да-а! - усмехнулся Малинин.
  
   - А вы чувствуете, какой наст! - с ликованием вскричал Шурдецкий. - Прямо как асфальт. Можно катиться куда хочешь. И топтать не надо.
  
   - Что я вам говорил? - сказал Малинин. Он вдруг скис и стал поклёвы­вать носом, веки его покраснели.
  
   - Пошли, Сергей Сергеевич! - позвал его Шурдецкий.
  
   Наскоро позавтракали всухомятку остатками ночной трапезы и вышли с лыжами, выгрузив из рюкзаков все оставшиеся дрова. Пустые бутылки за­хватили с собой, чтобы не оставлять после себя мусор. Долго и старательно пристёгивали лыжи, низко согнувшись над ними. Влево от хижины бывшей метеостанции вверх уходил пологий искрящийся склон. Далеко вверху он переходил в гребень Чегета. Там хорошо были видны грозно нависшие над снежным цирком кар­низы, надутые метелевым переносом. Как раз о них го­ворил завхоз турбазы ЦСКА Джебраил Тилов, повстречавшийся вчера лыж­никам там, внизу. Не­сколько раз скатились по этому пологому склону, под­нимаясь вверх лесен­кой, оставив рюкзаки возле хижины. Лыжи совсем не проваливались, остав­ляя в снегу едва заметные следы. Шурдецкий скакал и прыгал, как молодой горный козёл. Когда он делал как всегда ловкие пово­роты, то всё время по­вторял: "Хоп! Хоп! Хоп! Хоп!". Стало пригревать солнце, снег сделался мягче и уже начал оставлять после поворотов веерные шипящие хвосты. Ту­рышев снял куртку, стянул с себя свитер, рубашку и пристроился загорать, соорудив из скрещенных палок и уложенных на тем­ляки лыж наклонную ле­жанку. Но вскоре под­нялся пронизывающий ветер, набежали облака, и Ту­рышев отказался от своей затеи.
  
   - Ну что, братцы-ребята, спустимся по северному склону, - полуутвер­дительно, полувопросительно произнёс Малинин.
  
   - А не опасно, Сергей Сергеевич? - спросил Шурдецкий.
  
   - Нет. Я думаю, нет. Всё-таки северный склон, и пока ещё рано. Вот ча­сиков в двенадцать снег раскиснет, тогда это самое... Главное, чтобы снег не пошёл, - ответил Малинин, с тревогой поглядывая на посеревшее небо.
  
   - Это было бы здорово! - загорелся Шурдецкий, широко улыбаясь. - Ну, Вадим, поедем? Представляешь, первоспуск по северу Чегета?
  
   - Мне всё равно, - отозвался Турышев. - Лишь бы лавину не сорвать.
  
   - По такому насту мы через четверть часа будем внизу.
  
   - Тогда живо собираться! Пока ещё морозно, - сказал Малинин, с едва уловимой тревогой в голосе, и поехал к хижине.
   Через несколько минут все трое были готовы к спуску. Перед ними ле­жала огромная снежная чаша, так называемый северный цирк, который да­леко внизу завершался линией обрывов с торчащими из-за неё верхушками тёмнеющего леса. Было хорошо видно, как из-под гребня Чегета по крутому склону осталось множество дорожек от скатывавшихся комков снега, кото­рые останавливались на полпути. Неожиданно пошёл мелкий снег.
  
   - Сначала надо прямо вниз, а потом забирать вправо. Там должна быть полка вокруг грудки. Ну, с богом! Я вперёд, вы - за мной. Олег, ты замы­кающий, - сказал Малинин и от­толкнулся палками.
  
   Шурдецкий и Турышев молча следили за тем, как он делает свои длин­ные, неторопливые, "старинные" повороты. Малинин спускался в высокой стойке, немного согнув ноги в коленях, двигаясь косо поперёк склона, пере­давая тяжесть тела на "внутреннюю" по отношению к дуге ногу. Затем "внешнюю" ногу перед самым поворотом медленно выставлял вдоль склона так называемым "полуплугом", как бы показывая направление дальнейшего движения, и постепенно переносил тяжесть тела на неё, помогая себе уколом длинной палки с одновременным закручиванием тела в пояснице - от склона. Выглядел это не очень спортивно, но вполне эффектно.
  
   - Классика "чайника", - прокомментировал Шурдецкий и, хлопнув по плечу Турышева, коротко скомандовал: - Давай!
  
   Турышеву почему-то так не хотелось ринуться вниз, в пугающую неиз­вестность, какая-то неизъяснимая тревога поселилась в нём, сжимая сердце. Эту тревогу, скорее даже некое предчувствие, он не сознавал явно, но ощу­щал, как она живёт в нём. "Ну, не оставаться же, в самом деле, здесь, на­верху! - подумал он машинально. - Как я это потом им объясню? Испугался, что ли?" И, нерешительно оттолкнувшись палками, заскользил вниз, стреми­тельно набирая скорость, словно нырнул в холодную воду. Через пару секунд привычный азарт лыжника взял верх над минутным испугом. "Эх, была ни была!" - сказал он сам себе, присел чуть назад, выпустив из-под себя лыжи, пригрузив весом своего тела задники и освободив носки лыж, чтобы они, ко­леблясь из стороны в сторону, могли вольно гулять вдоль склона, подчиняясь ловким, однообразным, наподобие качающегося маятника, движениям таза лыжника вслед за попеременными уколами палок, и начали выписывать на снегу красивые сопряжённые змееподобные дуги, одновременно вырывая задниками в снегу глубокие рваные следы.
  
   В это время снег, падающий немного театрально крупными хлопьями, резко усилился. Уже почти перестали быть видными следы длинных, поло­гих дуг, оставленных лыжами спускавшегося первым Малинина. Мимо Ту­рышева с шипением пронёсся в низкой стойке Шурдецкий, подавшись своим мощным торсом вперёд, как бы нависая над носками своих лыж, широко рас­ставив ноги, выставив перед собой согнутые в локтях руки и прижав к бокам расположенные параллельно склону лыжные палки. Он крикнул хрипло, как будто предупреждал об опасности:
  
   - Не отставай! - И тут же скрылся в снежной мгле.
  
   Неожиданно, как это нередко бывает в горах, потемнело, и снег пова­лил сплошной стеной. Турышев на ходу развернул лыжи поперёк склона и, проскребясь несколько метров боковым соскальзыванием, подняв вихрь снежной пыли, резко остановился. Он тяжело и часто дышал, стараясь пере­вести дух и хоть немного сообразить, куда двигаться дальше, где верх, где низ. Он сдвинул на лоб слаломные очки - мир из оранжевого превратился в мутно-серый. Падающие ближними снежинки казались чёрными мухами.
  
   Теперь уже сделалось отчётливо страшно, сердце запросилось вниз жи­вота, застучало тревожно и часто-часто, руки затряслись мелкой дрожью, дыхание не успокаивалось. Склон, видно, был достаточно крут, ибо Туры­шев, немного опомнившись, стал ощущать ногами резкий косогор, уводив­ший куда-то вниз и в сторону. Он попробовал на дрожащих ногах ехать плу­гом, инстинктивно, будто новичок, прижимаясь к невидимой горе и забирая правее предполагаемой линии падения склона. Но, чрезмерно осторожничая, он так круто забирал вправо, что вскоре почувствовал, как лыжи останови­лись. Тогда он решил делать осторожные повороты из упора, но скованное страхом тело не хотело слушаться, и Турышев свалился, как самый завзятый "чайник", рухнув через нижнюю лыжу, не успев перенести на неё тяжесть своего тела, зато успев вывихнуть ногу в голеностопном суставе, о чём пове­дала ему острая боль.
  
   Турышев лежал на крутом склоне головой вниз, зарывшись наверху лыжами в глубокий снег, и почти не мог пошевелиться. Знаменитые совет­ские "каэлэсы", как водится, не сработали в самый нужный момент, лыжи не отстегнулись и намертво держали в снежном плену ноги высоко над головой. Он попытался, преодолевая боль, высвободить из этого плена лыжи и вслед за ними ноги. Но ничего не получалось. Тогда он попытался, напрягаясь мышцами живота, дотянуться руками до креплений, чтобы отстегнуть их. И снова ничего не получилось. Только сильнее сбилось дыхание. Он повторял свои попытки вновь и вновь, но все они оказались тщетными. Он почувство­вал, как кровь приливает к голове, что он задыхается от неудобного положе­ния тела и чрезмерного напряжения сил, и им овладела паника. И он закри­чал во всё горло что было мочи:
  
   - Оле-ег! Оле-ег!
  
   Ему никто не ответил. Стояла жуткая, гнетущая тишина. Казалось, будто слышен был только шорох падающего снега. "Надо успокоиться! - твердил он себе. - Не могут же они оставить меня здесь одного. Увидят, что я отстал, и вернутся за мной". Но паника лишь усилилась. Турышев прокричал ещё несколько раз, голос его срывался, хрипел и стал напоминать дикий вой попавшегося в капкан лесного зверя.
  
   И вдруг он услышал странный, тревожащий душу звук, как будто кто-то страшный рвал в ожесточении полотняную рубаху у себя на груди. Что-то лопнуло, ухнуло, и Турышев с нарастающим ужасом почувствовал, как склон под ним тронулся, поехал куда-то вниз и полетел с грохотом к пропасти, во­влекая в своё ускоряющееся движение огромную снежную массу, состоящую из свежевыпавшего и продолжающего падать пушистого снега и сломав­шейся под ним снежной доски вместе с находящимся под ней толстым слоем сыпучего глубинного инея. Этот бурлящий, клубящийся, грохочущий, под­нимающий вихри снежной пыли, неудержимый поток захватил Турышева в свои смертельные объятия, забил ему рот, нос и уши снегом и, выворачивая ноги с прикреплёнными к ним лыжами и руки с болтающимися на темляках лыжными палками, потащил его, кувыркающегося, словно тряпичная кукла, в пропасть. Но Турышев, к счастью, уже ничего не чувствовал, сознание его отключилось навеки.
  
   Огромная, скачущая по крутым склонам, клокочущая, словно кипяток, лавина достигла в своём стремительном падении дна ущелья, перескочила через Баксан, влетела в чахлый лес, ломая на своём пути сосны и берёзы как спички, разогреваясь от страшного трения, превращаясь из частично пылевой в мокрую, и остановилась только тогда, когда упёрлась мордой в противопо­ложный борт Баксанского ущелья, едва не зацепив своим краем хозяйствен­ные постройки СУ-3, завалив почти полкилометра дороги, соединяющей по­сёлок Терскол с поляной Азау, и превратилась, медленно остывая, в снежный бетон, почти не поддающийся лопате.
  
   Когда впоследствии бульдозер, ревя двигателем, пробивал в этом гряз­ном, набитом камнями, бледно-сером снежном бетоне путь, чтобы освобо­дить дорогу, в конце его трудной работы образовался коридор с отвесными стенами высотой под два метра. Из этих стен там-сям торчали, словно голые кости, обломки деревьев.
  
   Услышав позади себя грохот лавины, Малинин и Шурдецкий, не дож­давшись Турышева, чрезвычайно встревоженные, то и дело застревая в глу­боком снегу, поспешили кое-как спус­титься вниз, к турбазе Минобороны, чтобы оттуда по телефону немедленно сообщить о случившемся на КСП (Контрольно-спасательный пункт). Там отреагировали незамедлительно. Из близлежащих альплагерей был срочно собран спасательный отряд, который во главе с начальником КСП Костей Расторгуевым тотчас же торопливым шагом, почти бегом, отправился к месту схода лавины. Малинин с Шурдец­ким присоединились к отряду, оставив своё лыжное снаряжение на попече­ние завхоза турбазы Джебраила Тилова, который, узнав, что пропал Туры­шев, в растерянности проговорил, неуверенно обнажив в кривой улыбке свои золотые зубы:
  
   - Как только пошёл сильный снег, я тут же доложил Мишке-спасателю. Он сразу пошёл наверх, вам навстречу.
  
   - Мы его не встретили, - ответил Малинин. - Видно, пути разошлись. - Было заметно, что он потрясён, будто боксёр, получивший удар в челюсть.
  
   - Сейчас пойдём искать Вадима, - добавил Шурдецкий таким тоном, как будто сообщил радостную весть. Но улыбаться при этом, конечно, не стал, поскольку на этот раз понимал неуместность своей коронной улыбки.
  
   - Ни пуха ни пера! - произнёс мрачно Джебраил.
  
   - Пошёл к чёрту! - сказал скривившись Шурдецкий.
  
   Когда спасательный отряд прибыл на место, сразу стало ясно, что по­иски бесполезны. Однако Малинин - бледные губы его тряслись - уговорил Костю Расторгуева, чтобы отряд прошёл весь путь схождения лавины снизу доверху. Только из уважения к знаменитому альпинисту начспас согласился. А снег всё шёл и шёл не переставая. Для очистки совести ребята потыкали там-сям твёрдый бугристый снег лавины своими длинными, как пики, щу­пами-зондами, но ничего имеющего отношение к Турышеву не нашли и спустились вниз.
  
   - Сергей Сергеевич! - сказал начспас, - я больше не могу рисковать людьми. Может сойти повторная лавина.
  
   Закончив бессмысленную работу, спасотряд ушёл, а Малинин с Шур­децким до самой темноты всё лазали и лазали вдоль лавины, карабкаясь вверх-вниз по крутому склону.
  
   Труп Турышева нашли туристы лишь в конце июля, когда растаял почти весь снег лавины. Изломанное, но сохранившееся от разложения в этом своеобразном холодильнике тело Турышева лежало среди ветвей пова­ленных деревьев недалеко от левого берега ревущего в это время года Бак­сана. Самое удивительное заключалось в том, что на ногах Вадима чудом держались лыжи, "каэлэсы" не дали им отстегнуться даже в сумасшедшей круговерти лавины.
  
   Похоронили Турышева там же, где нашли, расчистив для этого не­большую площадку. По просьбе Малинина, начальник СУ-3 Эгоянц поручил плотникам изготовить из толстой фанеры памятник в виде пирамидки, похо­жей на те, которые устанавливали павшим воинам во времена Великой Оте­чественной войны, когда была такая возможность и было точно известно, кто погиб. Пирамидку покрасили в красный цвет и прикрепили к ней табличку с соответствующей надписью.
  
   Из Красноярска, где жил Турышев, до того как попал на Кавказ, приез­жали его родители, остановившись в квартире Малинина. Он и отвёл их к месту захоронения. Они поплакали на могилке сына, положили на камень, на котором стояла пирамидка, цветы и уехали. Для перевозки тела погибшего в лавине сына на родину у них не было средств. Да и смысла, если разобраться, не было тоже.
  
   Эпилог
  
   1. Лавину, сошедшую в тот роковой день по северной стороне Чегета, стали называть "лавиной Турышева". Она проложила тогда путь в виде до­вольно широкого лотка, свободного от леса, который служил раньше есте­ственной преградой, задерживающей снег. По этому лотку, как по наезжен­ной дороге, стали сыпаться в дальнейшем лавины одна за другой, и каждая рас­ширяла, углубляла, скребла и шлифовала это ложе. Первая же такая ла­вина зимой следующего года снесла фанерный памятник Турышеву, и никто не стал его восстанавливать.
  
   Лавинная опасность начала угрожать стройдвору, базе механизации, сараям со складскими помещениями и клубу строителей СУ-3. И даже, со временем, са­мому посёлку. Пришлось принимать неотложные меры по за­щите от этой серьёзной опасности. Самым эффективным и относительно не­дорогим методом ока­зался превентивный, который, если коротко, сводился к тому, чтобы вызы­вать искусственно небольшие лавины, уменьшавшие дози­рован­ными пор­циями объёмы снегосбора, не позволяя накапливаться катаст­рофи­ческой массе.
  
   Сначала это делали альпинисты-спасатели, которые после сильного снегопада поднимались на ребро Чегета и пытались обрушить от­туда наду­тые ветром карнизы, которые при падении вызывали относительно безопас­ные лавины. Но это было довольно рискованно, поэтому в дальней­шем стали прибегать к взрывным работам. Тырнаузский вольфрамомолибде­новый ком­бинат присылал группу взрывников, Мишка-спасатель вёл их почти тем же путём, по которому шли когда-то Малинин, Шурдецкий и Ту­рышев до быв­шей метеостанции, потом группа поднималась по ребру до гребня Чегета и там закладывала свои столбики аммонала, похожие на керны горной породы. Взрыв почти всегда давал желаемый результат. Но этот спо­соб тоже был не очень удобен, так как часто отвлекал горняков комбината от их основной деятельности. Тогда был найден (не без помощи зарубежного опыта) новый способ: обстрел гребня Чегета из артиллерийского орудия.
  
   Где-то отыскалась зенитная пушка военного времени. Она оказалась вполне боеспособной, что лишний раз подтвердило гордое мнение россий­ских воен­ных о непревзой­дённом качестве отечественного вооружения. Пушку при­везли в Терскол, нашли для неё подходящее место, откуда можно было вести огонь прямой наводкой. С тех пор пушка-ветеран получила по­стоян­ную прописку в горном посёлке Терскол. И теперь, как только наверху нака­пливается доста­точное количе­ство снега, из пушки ведётся прицельный огонь по местам сне­госбора. Ино­гда бывает одного удачного выстрела, чтобы вызвать неболь­шую лавину. Она катится вниз и останавливается как правило перед самым Баксаном, об­разуя так называемый лавинный конус. Пока ещё не были по­строены канат­ные дороги на Эльбрусе, на этот конус, где плотный снег ле­жал почти до конца июля, ходили кататься на лыжах лю­бители летнего ката­ния. А место это долгое время продолжало называться по-прежнему "лавиной Турышева".
  
   2. Примерно через год (а может быть, два) после того, как три работ­ника дирекции строительства ходили на бывшую метеостанцию отмечать 50-ти­летний юбилей своего директора, было закончено строительство первой в Приэльбрусье кресельной канатной дороги на гору Чегет. А в начале зимы следующего года была проведена на трассах Чегета зимняя спартакиада по горнолыжному спорту. Скоростной спуск, как и ожидалось, выиграл тогда замечательный лыжник Виталий Гармонистов, умевший порхать по крутым склонам, как мотылёк.
  
   Сборную команду Кабардино-Балкарии в единствен­ном числе пред­ставлял Олег Шурдецкий. Он планировал принять участие во всех видах гор­нолыжных соревнований, но успел пройти только скоростной спуск и то не до конца, упав, когда до финиша оставалось около трёхсот мет­ров. Верхнюю часть трассы он прошёл довольно резво, даже разогнавшись со старта конь­ком, но после "плеча" мощные ноги его налились тяжестью и почти пере­стали слушаться своего хозяина. Его стало боком сносить по трассе, и зри­тели кричали ему: "Выше! Выше!", чтобы он мог войти в сле­дующие ворота с острого угла и не терять драгоценные секунды на сопро­тивление боковому сносу. А ему сквозь свист встречного ветра слышалось: "Тише! Тише!". Это придавало ему немного духу, и он держался из послед­них сил. Когда же, на­конец, показалась финишная прямая, представлявшая собою ложбину, полу­чившую название "труба", оставалось только преодо­леть коварный трамплин - небольшой бугорок, перед которым необходимо было сделать опережаю­щий прыжок, вовремя подобрав ноги под себя и уст­ремившись корпусом тела вперёд - так называемый "оп-тракен".
  
   Но тут силы покинули Олега окончательно, он сел "в горшок", лыжи выстрелили вперёд и вверх, и он после этого естественного трамплина летел уже головой вниз. Как он не сломал себе шею, так и осталось загадкой. Трассу тут же за­крыли, пока его на специальной алюминиевой спасательной лодке под названием "акия" спускали вниз, к дежурившей на финише ма­шине скорой помощи. Он был без сознания, изо рта у него шла розовая пена. В Нальчике его подлечили, но операцию на шейных позвонках делать не стали, чтобы совсем не угробить. И он так и ос­тался навсегда кривошеий.
  
   Через пару месяцев он уволился из дирекции и вернулся в Москву, где следы его затерялись. А трамплин, сыгравший с ним горькую шутку, полу­чил название: "бугор Шурдецкого". Некоторое время спустя этот бугор срыли бульдозером, так как он действительно представлял серьёзную опас­ность, но место это, уже совершенно гладкое, так навсегда и сохранило за со­бой это название - "бугор Шурдецкого".
  
   3. После гибели Турышева Малинин крепко сдал. Стало скакать давле­ние, появилась сердечная аритмия, а через месяц его в предынфарктном со­стоянии, которое установила опытный терскольский фельдшер Фатима, увезли в Нальчик. Там ему сделали редкую по тем временам операцию, так называемую ангиопластику артерий, снабжающих кровью сердце, и в местах раздутых стенозов (сужений) поставили два стента. Однако избежать ин­фаркта миокарда это не помогло. Инфаркт развивался непредсказуемо и ос­тановился лишь тогда, когда в передней стенке левого желудочка образова­лась аневризма, напоминающая грыжу в автомобильном колесе. Малинин получил инвалидность и вскоре навсегда покинул так любимые им горы, вы­нужденный вернуться в родной Ленинград.
  
   После того как наловчились с помощью зенитной пушки бороться с ла­винной опасностью, северную трассу Чегета время от времени стали от­кры­вать для любителей острых ощущений, или, как теперь стало модным го­во­рить, экстрима. Путь, проложенный впер­вые Малининым, в день своего пя­тидесятилетия, вокруг выступающей "грудки" Чегета, стали называть "пол­кой Малинина". Дирекция строитель­ства в её первоначальном составе прак­тически распалась. На место трёх ос­новных выбывших работников при­шли новые люди, в основном балкарцы. Из старых остались только бухгалтер Роза и кладовщик Геннадий Иванович.
  
   4. Оксана из ВНИИСЛИЛа успешно защитила диссертацию по снеж­ным лавинам и получила учёную степень кандидата географических наук; для чего это было ей нужно, осталось загадкой. В Терсколе её больше нико­гда и никто не видел. Она переехала жить в город Черкесск Ставропольского края, куда с повышением в должности перевели на новую работу её мужа. Там она родила дочку, преле­стную девочку, которую назвали Яна. Злые языки болтали, что девочка по­хожа на Шурдецкого. Но это ровным счётом ни о чём не говорит. Мало ли кто и где на кого похож.
  
  
   _____________
  
  
  
  
  
   32
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"