- В старой Кунсткамере, в Кикиных палатах, ночами являлся призрак, стройный, нарядный, вот только без головы. Бродил по комнатам, среди банок с уродами. Говорили - "кавалер Демон ищет свою голову". Демон - оттого, что он был де-Монс, или же де-Монэ. По легенде, голова его после казни была залита спиртом и отдана в музей. В то время сторожами Кунсткамеры служили дневные её экспонаты, живые монстры - карлик, циклоп и шестипалый мутант, все трое горькие пьяницы. Днём они встречали посетителей, и проводили что-то вроде экскурсий, а по ночам топили печи, чтобы банки не полопались от мороза, сливали потихонечку спирт и пили. Может, оттого и мерещились им безголовые кавалеры.
Очередь в Кунсткамеру заворачивает за угол, и хвост почти срастается с очередью уже в другой музей, в Зоологический. Пока Юю говорит, Марат успевает купить у бабы-лотошницы глинтвейн, рубиново дрожащий в тонком стакане, и вручает Юю:
- Держи, грейся.
Юю делает глоток, обжигается, с тоской глядит на завёрнутый за угол очерединый хвост. Делает ещё глоток, уже осторожный, медленный, крошечный, и восковое лицо её на миг озаряется отражённым румянцем. Она опять косится на очередь.
- Даже не думай! Погоди, я сейчас, - Марат достаёт телефон, набирает номер и делает шаг в сторону, отгораживаясь поднятым воротником. Он говорит с кем-то, интимно, нежно, с актёрски поставленной теплейшей интонацией. Юю не слышит слов, но ловит это нежное трепетание голоса, продуманное и выстроенное, как оперная фиоритура.
- Готово! - Марат возвращает за пазуху телефон, опускает воротник и склоняется к Юю, улыбаясь. Он-то вернулся, но голос ещё тот, обволакивающий, нежный - по привычке. - Катюша нас с тобой проведёт. Допила? Нет? Бросай, и побежали.
Он забирает стакан, с ещё пульсирующим на дне алым, и ставит небрежно на цоколь. Одно слово - гопник.
Марат подхватывает Юю под локоть, и они бегут, вдоль стены, и вдоль длинной, переминающейся с ноги на ногу, зубами стучащей очереди. Позади главного входа, крыльца, расставленных афиш - приоткрывается заветная невысокая дверца, за нею белеет полулунием девичье личико, и ручка машет, и Марат говорит с шёлковой мягкостью:
- Привет, Катюша.
Катюша шипит, как кошка, на встрёпанную пожилую Юю:
- Это - кто?
И Марат привычно отвечает:
- Сестра.
Не сестра, конечно. Никто. Не любовница и не друг. Люди часто глядят на Юю с Маратом, и пытаются угадать, кто они друг другу, и никогда не угадывают. Оттого, что они друг другу -никто.
Марату двадцать семь, и он красив, мужественной сдержанной красотой, именно той, от которой у геев и у стареющих женщин заходится сердце. Он просчитан, измерен и выстроен, как чертежи профессора Гильотэна, весь comme il faut, без единой лишней черты. Одежда от бельгийских дизайнеров, нечто среднее между военной формой и зековской. Душистые сигареты "Житан", очень коротко выстриженные виски - сквозь муар просвечивает белая кожа, беззащитно и нежно. Поднятый воротник, сощуренные глаза, по ситуации - или беспомощные, близорукие, или же - как у охотника за секунду до выстрела. И пальцы пианиста - сам Марат говорит, смеясь, что в жизни он не держал ничего тяжелее хрена.
Марат, Муратов Иван Дмитриевич, года рождения одна тысяча девятьсот девяносто первого - как когда-то было у него, на бирке, ИК-6, пятый отряд, и статья УК, сто пятьдесят девятая, часть вторая.
И вот эта Юю, или, как процарапано латиницей на её банковской карте - Yustina Yuzovich. Сорок два года, толстуха, неряха. Короткая стрижка с вечно примятым затылком - как будто едва с постели. Коротко обрезанные ногти, пончо в клетку, презрение к себе. И много слов, очень много слов. И ВИЧ плюс, с девяносто восьмого года.
Марат и Юю - вдвоём перед полкой, плотно заставленной сосудами. Этих экспонатов так много, они теснятся почти друг на друге. В одних банках - младенческие ручки, крошечные кисти, на месте среза прикрытые кокетливым кружевным рукавчиком. В других же маленькие ступни, тоже с кружевом на срезе. Названия экспонатов предельно лаконичны: "ручка детская" или же "ножка детская". Привет, капитан Очевидность.
- Что это? - спрашивает Марат. В его распахнутых глазах - тихий ужас. Точно такой - в глазах у детишек из школьной экскурсии. Только что они щебетали нестройно: "окружающий мир..." - это ведь предмет, из школьной программы, а теперь замерли и глядят, и цепенеют, как котята, схваченные за шкирку. Круглые детские застывшие глаза, и такие же - у Марата. Юю говорит вполголоса:
- В восемнадцатом веке эти ручки и ножки стояли в кабинетах у некоторых господ, как символ того, что владелец ручки - человек просвещённый, не чуждый наукам, и знаком с анатомией. Как сейчас такие ставят на столах - знаешь, кинетические, с противовесами... А потом мода прошла, а ручки остались.
- И как их рубили?
- Детская смертность была высокой, так что недостатка в ручках у них, по-видимому, не было.
- Мерзость. Пойдём отсюда.
И Марат уходит, огибая школьников, быстрым шагом, зло напевая вполголоса: "ну где же ручки, ну где же ваши ручки...", и Юю едва поспевает за ним.
- А головы - где? - Марат замирает посреди коридора, и Юю почти впечатывается носом в его стройную чёрную спину.
- Какие головы?
- Ты же говорила, что приходил кавалер, и искал в Кунсткамере свою голову. И я читал, когда сидел, что была ещё и женская голова, тоже тут, в Кунсткамере.
- А, Мэри Гамильтон и де Монс... Это легенда. Если заспиртованные головы и стояли, то где-нибудь в покоях Петра Первого. Он любил такие вещи, брал головы казнённых и смотрел на срез, как расположены позвонки и сосуды, и придворных заставлял - тоже с ним смотреть. Голова де Монса месяц провисела на колу, на месте казни, и вряд ли такую красоту решились бы потом заспиртовать - поклёванную птицами, без глаз, без носа. А как оно, должно быть, пахло... Вряд ли, Марат. Легенда есть, а вот голов - нет.
- Тогда пойдём. Я, считай, просветился, - Марат церемонно берёт Юю под руку.
- Погоди...
В углу, в излучине, там, где коридор делает поворот, притаилась невесомая полированная коляска, вся из полукружий и выгибов, на ажурных высоких колёсах. Юю подходит к ней и разочарованно читает:
- Китайская церемониальная коляска. Жаль. А я-то надеялась...
- И на что ты надеялась?
- Что это окажется коляска графа Остермана.
Солнце путается в ветвях, как в сетях. Ресторанчик, стеклянный аквариум, весь заставлен кадками с карликовыми деревьями, и лианами, и плющами - невольно вспоминается рассказ про то, как "Токио превратился в лес". Лучи пронзают листву тонкими иглами, тени как прутья клетки - на мир здесь как будто наброшены ловчие тенёты.
К Юю и Марату подсаживается Али, он бармен, но он только пришёл, и поэтому он всё ещё в шубе. Несмотря на раннюю осень, шуба тёплая, богатая, с соболями, как у сутенёров в кино. Али, правда, не сутенёр - он, наоборот, альфонс. Они с Маратом бывшие коллеги, но Марат почти год не работает, не может, по воле сложившихся обстоятельств. Причин неодолимой силы, как пишет о непоправимых, невозвратных утратах Юю в своих юридических документах. Она же юристка, Юю. Феминитив, как и асексуал-ка - Юю веселится, когда Марат её так называет. Гопник...
Али садится за стол, и Юю тут же встаёт:
- Я - на горшок.
Деликатность - её второе имя. Она не хочет мешать, даёт им время поговорить без свидетелей, без неё. Али глядит ей вслед, и в глазах его скачут, как чёртики, цифры - ценники. Пончо, туфли - мусор, а вот сумка - Баленсиага, двести тысяч, как с куста:
- Москвичка?
- Это не то, - лениво щурится Марат, - это духовка.
Али пожимает плечами, и богатая его шуба переливается на плечах, в лучах - как бриллианты.
- Поступление - от Юстины Игоревны Ю., - цитирует он насмешливо. - А так-то - да...
Марат морщится, как от кислого. У него серые глаза, а сейчас они кажутся чёрными - из-за разлитых широких зрачков:
- Давай.
Али - бармен, альфонс, но он ещё и...Ну, и противный парень, конечно. Он встаёт со стула, склоняется над Маратом и, интимно полуобняв, отдаёт, вкладывает в руку спеленатый целлофаном пакетик. Марат злится на амикошонские объятия, но терпит. Только шипит ему в спину потом:
- Выброси уже эту шубу, Али, ты в ней как полупокер.
Он прячет пакетик в перчатку - и пальцы дрожат.
Юю возвращается, подзывает официанта, прикладывает к терминалу серебристую карту - Yustina Yuzovich. Всё, что знает о ней Марат, всё, что ему по-настоящему в ней важно - эта самая карта, с которой проходят вот эти вот все - поступления от Юстины Игоревны Ю.
Не друг, не любовник. Драгоценная хищная актиния на невзрачном, неспешно ползущем крабе.
Они уходят, от нетронутых тарелок, от недопитых бокалов. Оттого, что у Марата нет больше сил - терпеть.
Сбежавший воздушный шар летит, кувыркаясь, над водой. Изумрудом горя, бликует в осеннем зеркале, под которым - призрачно переплетаются травы. Река дремлет, никуда не течёт, не ползёт, и гладкое стекло отражает перевёрнутым - весь свет.
Юю едва поспевает за Маратом, тот почти бежит, по набережной, скорее, скорее, в свою квартиру.
То, что объединяет их двоих - оно всё-таки есть, пакетик в Маратовой лайковой перчатке. Просто они никогда не произносят название вслух, это нехорошее слово - "легче камень поднять, чем имя твоё повторить".
Когда Марат ещё сидел, одна из его "заочниц" наняла ему адвоката для условно-досрочного освобождения. Та "заочница" очень Марата любила, передавала для него на зону копчёную колбасу, и блюда из ресторана "Дурдинъ", и спортивные костюмы из капсульной коллекции Бирендонка. И даже вставила себе силиконовую грудь - к его освобождению.
А адвокатшей по УДО оказалась как раз Юю. Дорогая москвичка, со странным прозвищем "Финч без промаха". Клетчатая разговорчивая тётечка, как-то сразу нащупавшая невидимые нити, ведущие к нужным марионеткам, мгновенно и незаметно освоившаяся за сценой немудрёного кукольного театрика - ИК-6. Юю стоило лишь шевельнуть пальцами - и нити двигались, и куколки плясали, и всё получалось по её. Она стоила своих денег - Марат вышел на свободу после первого же слушания. И похорошевшая счастливая "заочница" встречала его у железных ворот ИК-6, с новой грудью нараспашку, в открытой красной машине. Вотще...
Марат и сейчас не знает, зачем понадобилось ему срываться в Москву и разыскивать свою бывшую московскую адвокатшу. Для чего он звонил ей, почему напросился на встречу...Но он не проигрался, не разменялся - она тоже оказалась богатой, Марат помнил собственное удовлетворённое удивление, когда Юю открыла дверь, и он увидел её московскую квартиру - с зимним садом, с билибинским шкафчиком в прихожей, с настоящими картинами на стенах - Целков, Отдельнов (это она потом назвала, Марат не знал, конечно). Но он же не работать тогда прилетел, поговорить - как ни смешно это звучало.
Они много разговаривали, Марат и Юю, ещё в тюрьме, на коротких свиданиях, пока готовились к рассмотрению прошения. Для Марата всегда разговоры были - работа, но тут кто-то слушал его, не намереваясь потом иметь, и это было так странно и ново. Они начинали со статей, с юридических лазеек - а потом беседа сворачивала куда попало, и не было в ней ловушек, силков, эротических крючков, которые нужно заглатывать, ничего - ведь Юю не нужны были мужчины - и эту свободу, эти слова, осторожно раскрывающиеся, как цветы - наверное, Марат потом и не пожелал терять. Юю единственная разглядела в нём - его самого, и ей было интересно, и ему с ней было - интересно.
И ещё... По намёкам, по скользящим, как шёлк, приметам, полутонам, полутеням - много ли надо, учёному-то? - Марат догадался, понял, что кое-что ещё есть у них общее, одна дурная привычка, они с Юю оба любят - одно. До смерти любят...
Золотая пуля... Золотая лимонная крона, Немезидой сходящая с небес, наполеоновские медовые пчёлы, слетающие с ресниц, дрожащие перед глазами... Смерть, обжигающая походя - золотом отороченным крылом. Золотая пуля - это ещё не передозировка, но почти-почти, чуть-чуть недолёт.
- Юю. Поговори со мной, Юю, не спи. Ну не спи же, дура!
Золото рассыпано на полу - последнее солнце осени, янтарные брызги, отныне вздымающиеся и опадающие, словно дышащая плоть. "Давай поставим чуть побольше, всего-то ничего". И вот она - всего-то ничего - золотая пуля в её голове.
- Юю. Поговори со мной. Расскажи мне что-нибудь, что ты знаешь...
Марат не боится, хотя ему и немного совестно. Но, слава богу, не нужны ни холодная ванна, ни налоксон, достаточно просто поговорить, заболтать смерть на час или два - и всё закончится, всё само пройдёт.
Он обнимает её, берёт её руку:
- Не спи, Юю. Поговори со мной.
- О чём, Маратик? - испарина над губой, и синие губы, и тёмные тени, и белки так страшно закатившихся глаз, но всё пройдет, само пройдёт, кончится, если прожить, проболтать с нею этот час. Юю усмехается, ядовито и горько - о чём рассказать-то тебе? Чтобы ты - понял? Ведь одно слово - гопник. - Хочешь, расскажу тебе, как графа Остермана везли на казнь? Мы с тобой как раз проходили сегодня по этой улице.
Это насмешка, но сейчас он согласен - и на насмешку.
- В той коляске, с Кунсткамеры?
- Нет, Маратик, и это была вовсе не та коляска. Там и не было совсем никакой коляски. Квалифицированная казнь, пятеро приговорённых. Новая императрикс Елисавет подмахнула пять смертных приговоров - и укатила на охоту в Сарское. Представь - площадь, толпа вожделеет увидеть казнь - и зрители запаслись перед просмотром яичками, хлебушком и варёной репой. Военный оркестр надрывается - барабаны, флейты. Профос переживает не меньше приговорённых, ведь он должен проявить сегодня все свои умения, квалифицированная казнь - это непростая работа, тяжёлый физический труд. Остерман - колесование, Мюних, Лёвенвольд, - Юю смеётся, с таким трудом даётся ей сейчас это немецкое имя, - Менгден и Головкин - у этих всего лишь отсечение головы. Но и голову нелегко отрубить - правильно и красиво. Фельдмаршал Мюних - бывший, увы - обожает эпатаж, эскапады - он сшил себе роскошный красный плащ, специально для казни, эффектный, с утяжелителями для пущей драпируемости. Стоит перед эшафотом, яростно драпируется, шутит с конвоирами. А Менгден и Головкин - рыдают. Головкин - сын знаменитого канцлера, балованный нежный взлелеянный мажор, жизнь не готовила его к подобной развязке. А Менгден - "урадель", потомок крестоносцев, воевавших Гроб Господень, его герб красуется, среди многих рыцарских гербов, в Домском соборе. Но и он не готов умирать, плачет, ломает пальцы... Лёвенвольд спокоен, как статуя, он слишком уж презирает свою тюремщицу, свежевыпеченную царицу Елизавету. Он прима, красивейший кавалер при дворе, приговорённый к смерти именно за то - что не был с её величеством в достаточной мере почтителен. Его единственного казнят не за политику, за любовь. Лёвенвольду, прежде чем забрать его в крепость, дарованы были сутки домашнего ареста, высочайший шанс броситься в ноги, вымолить расположение, но нет - он не изволил, не снизошёл, ne daigne. Женщины такого не прощают - и в отнятом доме Лёвенвольда уже хозяйничает царицын фаворит, бывший пастушок Разумовский. В миниатюрном сказочном дворце, построенном знаменитым Растрелли...В крепости Лёвенвольд тяжело болел, и едва не умер, они оба были больны, и Остерман, и Лёвенвольд, и Остермана отпустили к семье, под домашний арест, а Лёвенвольда оставили в камере - ведь некуда отпускать, дом его был уж занят. Мюних перешучивается с конвоем, и Лёвенвольд сдержанно улыбается его солдатским остротам, и на этом, увы, всё - после болезни бывшая прима не имеет сил красиво отыграть свой последний выход. Остерман и Лёвенвольд - пупхен и пуппенмейстер, кукловод и марионетка, Остерман хозяин, Левенвольд - его давний, любимый порученец и шпион. Красивая, напоказ, кукла - и незаметный пуппенмейстер, игрок, за сценой перебирающий нити. Наверное, это был равный союз - ведь марионетка не умеет двигаться сама, но и кукловод не сумеет сыграть пьесу - без своего драгоценного инструмента... Остерман направлял своего шпиона, подсказывал, кого отравить, за кем приглядеть, с кем - быть любезным. Быть в должной мере почтительным...Сам Остерман - нелюдимый затворник, и его кукла жила за него - всю его небывалую, непрожитую, им выстроенную и выдуманную жизнь. Но сегодня марионетка сломалась, и Остерману впервые придётся сыграть - самому.
За окном по карнизу неспешно проходит голубь, цокая коготками по звонкой жести. Юю вздыхает, прикрывает глаза, и наконец-то - спит...
- Говори ещё, - нежно будит её Марат, бархатным волшебным голосом, придуманным некогда - для клиенток.
- Да ничего дальше не было, хэппи-энд. Остермана едва успели уложить на плаху - как выступил асессор. "Бог и государыня даруют тебе жизнь". И бывший вице-канцлер поднялся с колоды и невозмутимо попросил палача: "В таком случае, извольте вернуть мне мои парик и шляпу". И эта его эскапада - как-то разом перечеркнула роскошный драпированный красный плащ господина фон Мюниха, его шутки и задорную дерзость. И плащ был напрасно, и рыдания Менгдена и Головкина. Зато о хладнокровии и бестрепетном мужестве бывшего вице-канцлера Остермана отписали своим государям все иностранные послы, ну, и улыбнулся, наверное, тот единственный, для кого эта сцена и была сыграна. И всё, всё, Маратик - их раскидали по ссылкам, и больше они никогда не увиделись, эти пупхен и пуппенмейстер...
Солнце погасло за тёмными крышами, и с ним вместе, кажется, закатилась, откатилась и смерть.
Марат держит в руке своей теплеющую руку.
На самом-то деле он понял, конечно, к чему был - этот её рассказ. Марат не так глуп, как любит казаться. Он знает, что скоро, вот-вот, всё кончится, и Юю однажды умрёт, или в московской своей квартире. На Пречистенке, с зимним садом. Или здесь, на питерской съёмной, у него на руках. Золотая пуля когда-нибудь - да прилетит в цель. И кончатся для него - эта бездонная волшебная карта, Yustina Yuzovich, разговоры, поездки, прогулки, не-дружба и не-любовь. Придётся снова начать работать - опять пойдут чередой эти бабы-дуры... Которым, на самом-то деле, нет до Марата особого дела. Тюрьма, неволя - здесь ли, или же снова - там, на зоне, уже неважно.
Она скоро, вот-вот, умрёт, и он останется навсегда - один, ничей. Как та сломанная, брошенная, забытая кукла в бессрочной сибирской ссылке.