Есть две по определению недописанных книги: первая - сама жизнь, вторая - Библия. Они принадлежат всем, и каждый хочет дописать.
Предисловие
Библия, это картина, созданная богоподобным человеком, с натуры, созданной самим Богом. Но посколько создатель этой картины, Моисей, богоподобен актуально - а не только в потенции, как все мы - то созданная им картина божественно гениальна, то есть сама является некoей натурой, которая требует, чтобы с нее тоже писались картины.
Человек был сотворён по божию образу и помещен в комфортный божий сад, но лукавый в нем этот образ до того исказил, что пришлось срочно гнать его из сада, пока не перепортил там всех зверей и птиц. Последние, однако, были с самого начала вверены человеческой опеке, так что и отправлены вслед за опекуном. Там, в изгнании он жил с ними в мире и согласии, пока не сообразил, что их можно есть вместо себе подобных - гуманизм по Ноеву завету.
Таким вот диким и прекрасным, без макияжа и комуфляжа культурных слоёв трех-тысячелетней цивилизации, еще помнящим живое бого-общение, напрямую, но уже и закалённым в схватках с дьяволом, предстаёт перед нами ветхозаветный, библейский человек - "homo biblicus".
Эта сага о жизни 12-ти поколений авраамова дома - четыре поколения до Египта, четыре поколения Египта и Пустыни ("в четвертом роде возвратятся они сюда" - Быт 15:16) и четыре поколения после ("Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого [рода]" - Исх. 20:4,5) не есть попытка комментария Библии - на то написан специальный трактат 'Шесть Дней Библейской Истории' - но просто художественное осмысление некоторых её узловых эпизодов, заполнение текстовых пробелов, любовный и почтительный, взгляд на неё глазами ХХ века, опечаленными катастрофальным опытом истории жизни на земле.
Пролог и Введение
Пролог
Предрассветный час плывет над землей навстречу ее вращению, и дождем сыплются на землю души. После ночных странствий они спешно, как ноги в туфли, возвращаются к спящим своим телам - будить и не перепутать!
В этот самый час на седьмом небе, где рассвет не проходит, ангелы слетелись на летучку. Каждый держал ответ: где был? что видел? как воспрепятствовал? Михаэль наводил тьму на Египет и громил Сдом и Гамору, Рафаэль исцелял в Иерусалиме и подымал покойников из гробов, Гавриэль благовестил в Галилее, Гамлиэль мешал строителям в Вавилоне.
Перед тем, как разлетаться им по новым заданиям, сказал Всеединый:
-- Вот, Я поместил человека в мир, чтобы он кормил от него свое тело, от тела бы кормилась его душа, и ею он кормил бы Нас. Ваше дело - собирать этот нектар и нести его на небеса, а не кровь там сосать некошерную, как стервятники. Найдите среди всей этой падали одну чистую душу и принесите Мне, наконец.
-- Не видели мы на земле чистой души - отвечали ангелы - все ведь от Адама запачканы!
-- А вы у человека учитесь: он вот вывел же себе козу, и она кормит его молоком - душой своего организма. Выведите и вы из человека такую породу, что Нам служить будет, тогда и остальные подстроятся. Как выводить - этому тоже человек вас научит. Отделите сначала самую подходящую пару... - селекция, одним словом.
Вот, к примеру, любезный Нам Авраам: как он там поживает? Верует ли он еще в Мое благословение потомством, не устал ли от веры?
-- Веровать-то он верует, только все над ним смеются. "Евреем" дразнят. Даже Сарра, старуха его, и та смеется.
-- Сдать ее в гарем к кому-нибудь из ихних богов нечистых, пусть там смеется!Но так, чтобы ее можно было сразу забрать, когда понадобиться, ибо только через нее буду Я проводить завет Мой с Авраамом.
Если бы задавалиcь вопросы Всевышнему, то тут был бы вопрос:
-- Почему только через нее? Помоложе-то нет разве?
"Нет",- был бы тогда ответ. "Душа у человека только одна".
-- ???
Отвечать было уже некому - всё уже разлетелось.
Введение
Хамор был сын ослицы Атонет, рожденый ею в Арамейских предгорьях Арарата, и был весь белый. Белым, значит, должнo было быть и его отцу, которого, впрочем, никто не видел. На спине у его матери постоянно сидел некто тощий и долговязый с шаркающими нa бугорках сандалиями, так что сбоку и не разобрать - то ли это он на ней, то ли она под ним. Они как-бы срослись, и странно было смотреть, когда он по какой-либо нужде с нее сходил - как будто ей срезали крыло со спины. Его звали Пророк, и что это значит, ни Хамору, ни его матери не было известно.
Они пришли, все трое, из верховий великой реки Прат. Там в скальном гроте увитом старым красным виноградом, который вопреки всем законам ботаники все еще плодоносил, ветхий днями Ной призвал к себе своего старшего сына Шема, и сказал:
- Сын мой! Шем! Годы мои стали мне тяжелы, а Всевышний все не отпускает и не отпускает меня во свояси - опять, может, обо мне забыл, как во дни Потопа. Братья твои, Йафет и Хам, родами их растеклись по земле, как вода, и разнесли на четыре стороны полученные ими от меня благословения, но мне самому нет мне от них поддержки.
Посреди их земель лежит земля детей Ханаана, четвертого сына Хамова - плешь проклятия на благословенном темени отмытого потопными водами мира, ибо проклят был Ханаан за грех отца его. В той земле построит свой дом тот человек, что сменит меня под небесами и даст мне, наконец, отправиться путем всей земли.
Пойди туда и ему навстречу благослови ту землю моим благословением. Возьми мою ослицу Атонет, и она отвезет тебя. Это единственая из парных тварей моего ковчега, оставшаяся мне после того, как братья твои, уходя, увели с собой всех остальных, включая и ее пару, белого осла по имени Хамор. Но во чреве ее осталось семя Хамора, и Творец восстановить его - пре ней молодой осел, ее сын. Тоже Хамор, ибо это имя всего семени, данное Адамом.
Когда придете в Ханаан, передашь молодого осла на усмотрение того человека и будешь свободен от моего поручения. Атонет отвезет тебя в землю Мориа, где ты и продолжишь дни свои, сколько есть, в наслаждении молитвами и благословиями в священном городе Шалеме. Её же отпустишь - дальше ангел Божий будет будет водить ее по земле и следить за тем, чтобы она всегда в нужное время была в нужном месте.
Глава 1. Двинувшиеся с востока. Ур, дом Отца
Дом отца (Быт 11)
"Иди-ка ты себе: из земли твоей, от родства твоего, из дома отца твоего.."
Была пятнадцатая ночь месяца Шват, и в столичном городе Уре шел фестиваль Набу, молодого бога Письменности и Словесности, только-только утвердившегося в месопотамском пантеоне. Ему патронировал бог Луны Син, один из сильнейших богов неба, и это придавало особую важность всей процедуре, в которой лунный свет являлся основным фигурантом.
Такие праздники продолжались неделю и расчитывались так, чтобы последняя ночь пришлась на полнолуние. При полной луне отобранная девственница от населения города встречалась с чествуемым в тот год представителем населения небес.
Девушка должна была взойти на священное ложе в верхней башне храма для ритуального совокупления с богом, специально для этого нисшедшим туда с неба. Башня поэтому называлась "этаменанке" - дом соединения неба и земли, и культ этой ночи был главной целью постройки всего того грандиозного сооружения. Смотр претенденток проходил в три тура, и победила двадцатидвухлетняя Сари из дома Тэраха.
Весь месяц подготовки к третьему туру претендентки находились в обширных помещениях храма под наблюдением жрецов, охранявших их от известных домогательств и посягательств; своих же собственных, так как никому из посторонних входа туда не было. Все было очень строго, ибо никто не знал, какая из девушек взойдет в итоге на башню, и если потом у ней откроется внеурочно какая-нибудь лажа по нижнему этажу, то скандал будет такой, что Бог не приведи! Так что беречь приходилось всех, и весь святой корпус отвечал головой, а то и чем посерьезнее! Вот пройдет Событие, потечет храмовая рутина - тогда, пожалуйста, можно будет и расслабиться чуть-чуть. В рамках приличий, разумеется, и только со свитой, так как утроба Супруги окольцовывалась золотым кольцом верности.
Третий тур проходил на верхней площадке храма в присутствии сорока жрецов из всех двадцати городов нижней Месопотамии, составлявших некогда славную империю Ура, и на тот день этого еще не забывших. После того, как свет луны, пройдя сквозь башню сверху вниз как по водосточной трубе и выйдя из ее нижнего отверстия, омыл с головы до пят одну из четырнадцати, выстроенных у подножия конкурсанток, и комиссия признала ее избранницей небес, она должна была подняться в помещение верхнего этажа для встречи с избравшим ее богом, излившим на нее этот свет. Церемония завершалась наутро препровождением ее в одно из нижних помещений на вечное хранение.
Из отстраненных претенденток составлялась свита жрицы. Они оставались в храме на весь год каденции до избрания новой жрицы - для ритуального употребления жрецами и пополнения этого славного сословия; этих-то не кольцевали! Как овцы после храмовых жертвоприношений тут же пожирались жрецами, так же и девицы, спустившиеся после брака из башни - тоже должны идти в дело. Никакие другие женщины к жрецам не допускались, как и никакое другое мясо, кроме мяса жертвенных овец, не разрешалось им в питание.
Итак, по завершении последнего конкурсного акта победительница, отделившись от остальных конкурсанток, теперь уже бывших, в правильном темпе прошла сквозь узкий коридор жрецов, натертых кипарисовым маслом и с пальмовыми ветвями в руках, и подошла ко входу в башню. Дальше надо было, не останавливаясь и не меняя шага, по внутренней лестнице - четыре колена по шесть ступеней, каждая в пол-локтя женского высотою - подняться в верхнее помещение. Там остановиться и ждать.
Но остановилась она раньше. Точнее, что-то остановило ее, какое-то препятствие, на которое она натолкнулась у самого входа в святую башню. Она стояла в растерянности и ничего не понимала. Факелов в эту ночь не полагалось, чтобы ничто не мешало Луне сделать свой выбор, и такая стояла тишина, что было слышно, как шипит масло на разгоряченных плечах караула. Она попробовала снова шагнуть, и снова - как в стену уперлась!
Церемония была на грани срыва, а это, в свою очередь, могло повлечь самые неблагоприятные последствия. Ветшающая религиозная жизнь в Южной Месопотамии, требовала срочного обновления, и все надежды в этом смысле возлагались на этот новый обряд. Страшно даже подумать, во что бы это могло вылиться, если бы положение не спас сам жених, юный Набу.
По свидетельствам очевидцев из жрецов он вышел неожиданно из башни, что само уже по себе уму непостижимо, взял девушку за руку и увел внутрь. Что там потом происходило, никому не известно; да и не должно. Главная цель была достигнута: бог таки сошел, и даже явил себя, и праздник провален не был. Хотя и сильно пошатнулся, чего буржуазный Ур не любил.
После того, как новая жрица скроется в башне, застывшая процессия жрецов должна была в полной неподвижности ждать ее возвращения, чтобы на рассвете, при ее выходе, сложить к ее ногам пальмовые ветви, и освободить себе руки для пения гимна. Все, однако, сбилось и перепуталось в ту ночь.
Великолепная колоннада, выстроенная из помазанных жрецов, не в силах более держать строй, распалась и рассыпалась по террасе третьего этажа. Сбивались в кучки, возбужденно обсуждая и потрясая сразу обессмысленными в их руках пальмовыми ветвями. Некоторые даже пытались, пробегая мимо и случайно якобы оказавшись у входа в башню, кинуть, как под юбку, беглый взгляд в ее просветленное луной чрево. Один только лунный свет, главный судья конкурса, оставался, невозмутим и продолжал бесшумно стекать по ступеням.
Здесь, пока храмовая мистерия зависла в стадии кульминации, как будто подброшенный кверху шар, достигши мертвой точки, вдруг прилип к потолку, есть возможность сообщить кое-что о героине - ее происхождении и окружении.
Дом Тэраха, из которого происходила героиня описанного торжества, был одной из ветвей древнейшего, идущего от самого Ноя, славного рода Эвера, Ноева правнука по линии Шема. Главное, чем прославился этот дом, была независимая позиция его патриарха по отношении к новому учению, охватившему всю Месопотамию сверху до низу. Учение то учило о построении нового общества как храма, посредством кирпичей, и, как это часто бывает, дом Эвера, из последних сил державшийся в стороне (эвер / еврей = сторонa), был как раз тем местом, из которого учение и вышло; во всяком случае, в технологической его части.
Haчалось с того, что когда Шем после известных происшествий в доме отца его Ноя "двинулся с востока", т. е. вниз по течению Евфрата, и его дети, оседая по дороге, заселили все его берега до самого моря, Эверу достался крайний юг - заболоченные степи у дельты.
Там, как и во всех приречных землях - ил да камыш - основным строительным материалом был кирпич. Заметили, что кирпичи, используемые в разных горячих делах, вроде кузниц и кухонь, от воздействия огня становятся легче, и стали обжигать их специально, чтобы громоздить ими высокие башни. Пришла идея обжигать кирпич. Построили обжигальные печи, и понеслась.
Но всякий технический прогресс рано или поздно осложняется социальной метафорой. Здесь это произошло рано и отшатнуло многих неподготовленных и в первую очередь самих главных адептов этого прогресса, дом Тераха - они вовсе не собирались кирпичом своим разрушать сложившийся и удобный уклад жизни.
Трудно сказать, что было в этом учении главным - рациональное или религиозное. Разнеслось пророчество о грядущем объединении всей силы, рассредоточенной по небесам. Не будет больше местных богов, и их теплых, понятных культов, и стерты будут их имена - на земле, как и на небе - но всё будет сводиться центральной сертикали и ею будет подчинено некоему безжалостному, бесчеловечному Универсу. И воля его будет тотальна. Это пугало и побуждало к ответной мере: на объединение небес ответить объединением всех людей под властью Абсолюта.
Архитектурным выражением этого объединения - а большие утопии всегда ищут монументальных форм - было то, что позже стали называть "городом и башней головою в небесах". Тогда это называлось просто "зикурат", ступенчатый храм. Этажи пирамидально поднимались террасами, и там отправлялись все религиозные требы населения, жрецы служили разные службы. Все это было: "город".
На верхней террасе, где проводились астрономические наблюдения, ставилась "башня". Это и был собственно храм: высокий терем, и ходу - никому. Туда ожидалось схождение сынов небес для браков с дочерьми земли. От этих браков будут рождаться на земле долгоживущие великаны, способные перестаивать, как перископы, разливы рек и морей, и вообще устойчивые ко всякой Божией казни. Они будут надеждой народа и защитниками его перед небесами.
Когда учение стало распространяться на глиняных табличках, обожженных, кстати, в тех самых печах, старый Эвер понял, как далеко это может зайти, и возвысил голос. Но было поздно. Его собственное племя, его собственный дом, его собственные дети - все уже было заражено этой заразой. И тогда старик ушел из дома. Оставил все и ушел в землю Мориа, к прадеду своему Ною, которого Бог держал еще зачем-то на земле. На прощание он благословил дом Тэраха, единственный стойкий среди этого безумия.
Дом этот был сам по себе относительно молодым, но, оставшись после известных событий, единственным остатком дома Эвера, древнейшего из домов, был естественно нагружен и всем его достоинством, всеми полномочиями, и всеми обязательствами перед обществом и историей. Но с началом строительства Башни, все как с катушек сорвалось.
Старой аристократии становилось все труднее и труднее удерживать позиции - что духовные, что материальные. Уличные проповедники проповедовали новое откровение Кирпича; царские комиссары отбирали все на нужды Великой Стройки: и людей, и землю и скотину. Экспроприация - так это называлось. Повсеместно строились безобразные печи для обжига кирпича, и это называлось индустриализацией. И вот уже первый кирпичный зикурат в четыре этажа стоял в столичном Уре, и строились уже башни в Нипуре и Ларсе. Говорили даже о некоей семиярусной супербашне (это по числу этажей неба, чтоб до самой "государыни-рыбки" дотянуться)!
В общем, к приходу туда Тэраха, та ползучая революция давно уже расползлась по всей южной Месопотамии, и места в ней ему не было уже тогда. Посопротивлявшись лет девяносто, он понял, что по крови своей он, как был, так и остается, кочевником из пастушеского племени Эвера - евреем то есть, посторонним. А еврею лучше держаться подальше от революций и разного рода утопических идей. Рано или поздно его душа потянется к небу, и тогда все земное станет ей в тягость до смертельной невыносимости.
Так что, чем раньше оторваться, тем лучше; пока тебе со стороны не указали, кто ты есть, и где твое место. А место твое истинное - в пути. Он ждал только сына своего Ави: чтобы возвращался в Ур, и подымал дом отца своего в исход, в землю родства его и отечества его.
Тэрах был семидесяти пяти лет от роду, когда его единственная, хоть и молодая, жена принесла Арана и Нахора. Еще через десять лет родился Ави. Появление в доме сыновей при столь почтенном возрасте родителя свидетельствовало - если отбросить пикантерию этой темы - об ответе небес на длительную молитву, и расценивалось, как признак особой набожности и благочестия.
Сыновья получили при рождении благословение самого Ноя, отстоявшего от них на десять поколений патриарха, равнозначного Адаму и пользовавшегося абсолютным доверием Всевышнего Бога. Поэтому то, что произошло в этом доме два года назад, было громом с ясного неба - как в переносном, так и в самом прямом смысле.
Тогда, во время ежегодного фестиваля богов в Уре, при большом стечении гостей и участников неожиданным ударом молнии, был поражен старший сын Тэраха, преобаятельный Аран по прозвищу Египтянин.
В тот день был хамсин - душно, и небо все заметено песчаной пылью из пустыни. Вдруг рассеянный свет полуденного солнца весь был собран слетевшимися ни весть откуда линзами в маленький зайчик на темени Арана: моргнула тьма, щелчок - и он упал, как сбитая кегля. По заключению синклита жрецов это был выстрел богини Анат, ревнивой и своенравной богини Охоты.
Прозвищем "Египтянин" Аран был обязан своему увлечению западом, а западом в полном выражении был Египет. Выписанные из вражеского Египта мастера покрывали дом изнутри изящной стенописью, привезенные оттуда пивовары - по египетским правилам они были женского полу и происходили из духовного сословия - по весне варили в его доме густое пиво из первого ячменя. Египетскими семенами засевались клумбы, повозка закладывалась на египетский манер - конями; единственными тогда во всей Месопотамии. Все это щекотало ноздри высшему свету, но местными небесами с благосклонностью не принималось.
Аран догадывался, конечно, о том, что терпение богов не безгранично, но к такому обороту он готов не был. Он был жизнелюбив, мягок, чужд всякого фанатизма, и судьба героя, а тем более жертвы, пусть даже и за свободу вкусов, не привлекала его. Это была совершенно излишняя для всех смерть!
Аран оставил по себе двух дочерей, Сари и Малку, и годовалого Лота, последний подарок жены, не справившейся с запоздалыми родами. Дочерей должны были по старшинству разобрать оставшиеся братья, Лот шел довеском к Сари. Сари при этом раскладе Ави не доставалась, и в храме Луны ему предложили заполучить ее обходным путем - через Набу: ее отдадут Набу, а Набу передаст ее Ави.
Зачем она так понадобилась Ави? В соответствие с пророчеством Всевышнего Бога, полученным им в пустыне. Ави последние десять лет сплошь пропадал в северных царских кампаниях, неся военную повинность за весь дом Тэраха. Отношения его с царем были сложны, так же как у Арана с богами, но он почитал за правило не вмешивать свои частные дела в казенную службу, и нес ее безотказно. Может быть, еще и для того, чтобы поскорее со всем этим распутаться, выслужить себе отставку, и со спокойной душой отойти в сторону, оправдывая их родовое прозвание "иври", что кроме указания на имя их патриарха Эвера, означало еще: "посторонний". Но главным было то, что его военная служба освобождала его и весь дом вместе с ним от участия в Великой Стройке.
До службы он изучал в храме Луны в священном городе Ниппуре целебное действие лунного света при сумеречных состояниях души. У него уже были результаты, и он ждал, когда он сможет посвятить все свое время этой работе. Его любили в храме, и сам патрон, бог Луны Син, был заинтересован в его исследованиях. Он просил всех богов опекать Ави, и оказывать ему всяческое содействие во всех его делах, в том числе и бытовых. Выходка капризной Анат, убившей Авиного любимого брата, повлекла сильный его гнев, выразившийся неурочным лунным затмением.
В египетском походе Ави сопутствовала удача. Он объяснял это тем, что вышел из зоны влияния ревнивых и капризных богов Месопотамии, которые все, за исключением Сина, относились к нему из-за брата недоверчиво. Теперь, когда над ним были свободные небеса Ханаана, он наголову разбил египтян при Армагедоне и гнал их через Негев и Синай до самой Долины Царей. Там он остановился, увидев нечто такое, что сразу позабыл обо всех своих ратных делах, о трофеях, о пленных, и вообще о завершении кампании. Как будто даже и духом приупал. Он увидел там пиАвиды.
Они стояли на противоположном берегу среди белесого песка, и сами были такого же цвета, как песок. В воздухе была тончайшая сетка пеcчаной пыли, и каждая песчинка отражала свет, отчего висело кругом плотное матовое свечение. ПиАвиды проступали смутно, как полу стертая фреска.
Аврам остановил отряд и один переправился через реку. Они не приблизились. Он пошел к ним, но они, как ему показалось, удалялись от него ровно со скоростью его шага. Их было три - одна большая, и две поменьше. Среди общей размытости контуров геометрические ребра четко разграничивали свет и тень.
Он не то чтобы ждал этой встречи, но и не был к ней совсем уж не готов. Он слышал о пиАвидах от караванщиков и из рассказов брата, читавшего папирусы. Он знал, что они останавливают путников, и сбивают их с пути. Но он никогда не думал, что они будут соблазнительны и для него. Он почувствовал вдруг, что они манят его из этого тумана, как бесстыжие красавицы из-под кисейной занавески в сумерках, заманивая, как в веселый дом, в пустыню. Он понял, что может попасться на известный ученым жрецам храма Луны эффект "египетского тяготения смерти", перестал их догонять и вернулся к солдатам.
Весь дальнейший путь он был смущен и подавлен. Какое странное впечатление: ведь это усыпальницы, не более! Всего лишь несоразмерный каменный колпак над одной сморщенной мумией. Так что же он так разволновался? И что теперь гонит его от этого места без остановки, как недавно сам он гнал с противоположного направления войско египтян?
На другом, восточном полюсе мира, в земле его рождения, в Месопотамии тоже стояли архитектурные чудовища пиАвидальной формы. Там они не были посвящены смерти, наоборот - жизни, и жизни - на земле. Потому, быть может, их грани не были гладки, но ступенчаты, как познание. И как разум жизни, были они запутаны, законцептуалены, заумны и утопичны. И не было в них соблазна смерти, и не было совершенства сокровенной простоты, которое увидел он тут, в далекой и страшной земле Хама.
Теперь он должен найти точку равновесия всему этому географическому коромыслу между Месопотамией и Египтом - и метафизическую точку, и топографическую. Как учил его в своем храме Син, для того, чтобы совпадение этих точек было истинным, топографическая должна быть определена вначале: голова умнее ног, и идет сзади. Поэтому Ави не думал, куда идти - он верил дороге.
Его отряд был сильно потрепан в боях, и насчитывал теперь всего семьдесят воинов, не разлучавшихся ни на день в течение года. Ави сказал им, что дорога уводит его на восток к священной горе Синай, что отсюда в сорока днях пути. Поэтому он отказывается в их пользу от своей доли трофеев и царского жалования по прибытии, и предоставляет им возвращаться домой самим, тогда как его путь отклоняется в глубину пустыни. Но воины решили, что после всего, что было, они не оставят его ни за какие трофеи, и что его путь - их путь, и его Бог - их Бог, и чтобы он располагал их жизнями, как своей. За сорок дней, что шли по мертвой пустыне без воды и хлеба, от тех семидесяти осталось двенадцать верных, остальные вернулись на прежнюю дорогу. Это стало ядро его гвардии на все времена.
Где находится священная гора Синай, никто не знал. Она сама открылась паломникам на сорок второй день их похода на восток вдоль сухого русла реки Пишон. Пишон была четвертая река сада Эден, возвращавшаяся обратно к источнику, замыкая всю гидросистему. Она была теперь суха, и сад был пустынею. Посреди пустыни торчало одиноко дерево Жизни. Оно тоже было сухо и укутаный в крыло херувим грустно сидел рядом, облокотясь на праздный меч.
-- Дай мне воды, Аврам - сказал он - и людей своих напои.
Ави услышал свое измененное имя без всякого удивления. Гораздо больше удивило его, что за его спиной зажурчала вдруг вода. Она вытекала из верхней плоскости скалы, и, стекая по ее стенке, разделяясь на двенадцать струй. Он поднял камень с глубокой лункой, наполнил его и подал. Тот пил. Остатки плеснул под дерево, и оно зазеленело. Потом вернул Ави чашку, и велел ему тоже попить. Воины припали каждый к отдельной струе. Когда все напились, вода аккуратно иссякла, как будто чья-то экономная рука закрутила кран.
-- Источник, открытый тобою ныне, есть источник завета, который будет заключен с твоими потомками на этом месте через четыреста тридцать лет. Он откроется снова когда придет сюда Моисей, а пока вода, запечатанная в камне, сохранит свидетельство об этой нашей встрече. Ляг передо мной, и слушай, что я скажу тебе от имени Бога неба и земли, и всего, что на ней - сказал ангел.
-- Так говорит Господь: ты не будешь больше Аврам, но Авр-а-ам. И Сари твоя не Сари больше, но Сарра. Почему: "твоя", спрашиваешь? Потому что ты - Господень, и она - Господня. Так чьей же ей тогда быть, как не твоей - сестрою в Господе и женою в мире! Я, Господь, Творец, не соединимый с тварью, вмешиваюсь в ваши имена - тебя и жены. Вхожу внутрь своею буквою "эй". Теперь Я с вами всегда - с нею и с тобою. Видишь, тут теперь пустыня, где был сад Мой. Сарра твоя будет Мне новым садом, и в том саду Я выведу новый сорт фруктов - Мой народ. И ты - новый Адам, чтобы беречь этот сад Мой и возделывать его. Вера твоя вменена тебе в праведность, и ею искуплено идущее от Евы Сарино неверие. Поэтому не бойся ничего: вера всегда выведет тебя на правильный путь, она заранее обрекает тебя на успех.
Теперь обрежься, и воинов своих обрежь, пусть это будет вам вечным знаком нашего союза, как радуга на небе - вечное напоминание о Ноевом завете. Иди на север, в землю Мориа, в Шалом к Малкицедеку. Это - Эвер, отец пяти отцов твоих, он теперь служит Мне в Шаломе, и служба его Мне приятна. Сослужи и ты с ним. Пойдешь Царским путем, и дорога сама тебя приведет. Я, Господь Бог - твой и всего, что выйдет из чресл твоих.
Так рассказывал Ави по возвращении отцу и брату о своем египетском походе, и на этом месте он закончил рассказ. То, что было у Малкицедека в Шаломе, как тот сам называл место, то в отчет не вошло, так как было не описуемо. Но и о том, что произошло после, он тоже не мог пока рассказать, ибо не знал тому никакого объяснения.
От Малкицедека он вышел, как из бани - не только с душой одной умытой, но и весь обновленный телом. Он не заметил, как на легких ногах прошел недельный путь до истоков великой реки, по которой предполагал на плотах спускаться со своей дружиной восвояси. Он думал об этом вечном пути, и о том, как шли по нему, "двинувшись с востока", его предки, дети Шема. Он знал, что вскорости ему предстоит снова пройти этот путь в обратном направлении, когда дом его отца отправится в свой исход, и надеялся, что духовного заряда, полученного им в Шаломе, хватит ему на все - до следующего посещения святого места.
Выйдя к большой воде, они весь вечер валили деревья и вязали их камышиной в плот. Потом воины поужинали рыбой из реки, и рухнули в сон. Аврам свой ужин отложил до конца молитвы. Он молился, как учил его Малкицедек, и так глубоко погрузился, что потерял чувство времени и не заметил, как ночь и звезды обступили его со всех сторон. Кто-то смотрел на него пристально из темноты. Он попытался встать с колен, но мягкая ладонь лежала на его темени, и не пускала.
-- Кто здесь? - спросил Аврам. Никто не ответил, и он подумал, что это речной бог Нинутра, с которым сталкивается всякий, входящий в реку по ночам. Он обхватил ладонь сверху обеими руками, и она оторвала его от земли. Весь остаток ночи она носила его над рекой, как колдун носил богатыря на бороде, пытаясь стряхнуть в воду. Но он держался, и чувствовал, что сила в нем не убывает, и что он продержится сколько надо.
При первом же свете они оба - и он, и дух, носивший его над водой, - свалились в изнеможении в береговые заросли. Они лежали рядом в бархатистых папаротниках и дышали тяжело - он и глядевшая на него с нежностью обессиленная богиня, имени которой он не знал.
-- Ты победил, арамеянин - сказала она устало, как говорят по утрам после ночи безумств. И тогда понял Аврам, что она вытворяла с ним всю ночь, и откуда идет это острое ощущение - смерти и превозможения вместе - которое никогда не давали ему никакие его ратные подвиги, и которому не было определения.
-- Ты поднялся этой ночью в верхнюю башню зикурата, и взял там великую богиню. Теперь да наполнятся небеса твоими сыновьями - небесным народом будет твое потомство! Небо и земля замкнулись на тебе сегодня, Авра-ам.
Соединение имени Аврам, данного ему Всевышним с прозванием арамеянин, идущим от земли его предков - Арам , которую он сейчас проходил, звучало странно. И кто она вообще такая, чтобы знать его новое имя.
-- Как имя твое? - спросил Аврам, но она уже была съедена рассветом. - Ах так, ну тогда и моё новое имя забирай обратно. То что мне не понятно, мне не нужно. Как был я Ави, так пока и останусь.
Он еще не знал сверх-разумной веры и жил спокойно в мире рациональных понятий, и нормальных богов.
Всего этого он не мог - не знал как - рассказать своему отцу и брату, когда они втроем поминали бедного Арана, сидя в саду его дома в тот день. На столе лежали крупные свежесвареные евфратские раки. Юная Малка принесла из погреба кувшин охлажденного пива и разлила по чашкам. Толстая пена стояла, не тая, только пузырилась и тихо шипела.
Они говорили о внешнем положении их дома и о том, как им выходить из этого положения. Прошло три месяца со дня гибели Арана, и семья сняла только-только траур. Надо было умыться и идти дальше. В сознании сто десятилетнего Тэраха это "идти" всегда имело буквальный смысл - кочевое детство приучило его видеть жизнь, как дорогу.
-- Я запрашивал об этом Сина в его храме - сказал Аврам. После встречи с ангелом Всевышнего Бога он пришел в храм учителя своей юности и наставника всей своей прошлой жизни, бога Луны, и прощался с ним. Могучий Син сразу почувствовал с кем, а главное - с чем, с какой религиозной мощью, он имеет дело, и отпустил его по-доброму и честно, без лишних надрывов.
-- После убийства Арана Син считает, что лобового столкновения с Анат нам не избежать. Дом не его выдержит, и надо искать обходного пути. Сейчас выходит на арену Набу, сын Сина - бог Литературы и хороший мой товарищ. Следующий фестиваль в Уре будет его, и если город будет представлен там нашим домом, то в течении года дом будет под прямым покровительством Набу и ни для кого из других богов недосягаем. Даже сейчас, если будет официально объявлено о нашем участии, все действия против нас должны быть приостановлены; Син проследит".
-- И кого же будем продавать? - подозрительно спросил старик. Малка, вертевшаяся в этот момент у стола, наполняя чашки, пролила пиво на мрамор.
Тэрах еще весь жил трагедией с Араном, никакими трауАви не измеримой, и все случившееся принимал исключительно на свою голову. Это его, Тэраха, наказывали боги за нежелание строить им этот Дом Свиданий, и первенца его избрали объектом наказания - вошли в его, еще не родившегося сына, так что тот разрушил чрево своей матери как яичную скорлупу, а его самого поразили смертельным ударом. Странно еще, что не запечатали этот дом печатью бесплодия, что очень было принято в таких бого-человеческих конфликтах.
На пороге дома в глубине сада появилась Сари с маленьким Лотом. Упитанный младенец на ее груди лежал спокойно под пологом ее божественной красоты. При одном лишь взгляде на нее вопрос Тэраха сразу утратил смысл и перешел в разряд риторических. Успокоенная Малка торопливо стерла с мрамора пролитое пиво. Сари подошла к столу и отпустила учтивый поклон незнакомцу.
Ей не было и десяти лет, когда она последний раз видела дядю Ави перед его походом, и она почти его не помнила. И уж конечно не знала она, что это - муж ее, Аврам, Богом Самим ей суженый. Пока что она поняла только то, что этот человек сейчас продает ее на потребу храмовым жрецам, и что над нею будет учинена их паганая мерзость. И что будет ей вставлено какое-то золотое кольцо, которое будет знаком заклятия ее утробы от угрозы материнства. От этой мысли она так крепко прижала к себе Лота, что на мраморе, только что отертом Малкой от пива, снова появилась похожая на пиво лужица. Это был ей хороший предлог, чтобы удалиться.
"Не бойся ничего", думал Аврам, глядя ей вслед. "Набу все мне рассказал. Ревность богов тяжела, и с земли нет на нее управы. Но это только с земли! С недавних пор мы с тобой находимся под защитой Всевышнего, и нам ничто не грозит - ни боги с их стрелами, ни жрецы с их кольцами. Сейчас надо спасать дом отца нашего, и сделать это можешь только ты. А это заклятие, которое будет наложено именем богини Иннаны - не бойся его, оно не вечно. Тот, имя Которого выше имени заклинателя, снимет его с тебя, когда увидит, что ты готова к исполнению высшей воли. Тогда тело твое очистится и наполнится новым содержанием, и расцветет, и даст плод по Божией воле. А этот брак в башне не есть просто шалость богов, но пролог большой драмы между ними и людьми, и ты должна честно отыграть свою роль. До конца, а то дальше не пойдет".
От того и оттого, что молча говорил ей в спину этот человек, привыкшая к сосредоточенному одиночеству Сари, вошла в дом, смущенная и очарованная. Она вдруг перестала чувствовать под собой свои крепкие, упругие ноги, которые так всегда любила, и которым доверяла. Удивительно, но это было приятное чувство, и не было никакого желания ему сопротивляться. У нее закружилась голова, и она стала медленно опускаться в обморок, едва успевши передать младенца кормилице.
Нельзя сказать, что бы у Сари к началу третьего десятка еще не пробудился сексуальный интерес. В определенной форме он присутствовал в ее сознании от самого его зарождения, но без какого-то особого, возрастного форсажа. Просто рос вместе со всем естественным ростом организма и на передний план не выходил. Он как бы старался не мозолить ей глаза, но помещался где-то на заднем плане, как лакей за спинкой кресла, ожидая, когда хозяйке понадобится встать, чтобы поддержать ее под локоть. А тут старый слуга от неожиданности так растерялся, что сам сбил с ног свою госпожу.
Это был не просто обморок, но какое-то странное выпадение из привычного порядка ощущений. Что-то вроде наркоза, который Бог дал Адаму, когда вынимал из него ребро. Единственное, что она успела понять, это то, что происходит нечто, столь же неизвестное ей, сколь и долгожданное, и, что самое главное - очень интимное, индивидуальное: только она и Творец, больше никого. Она почувствовала себя полной тварью, всецело в Его руках - чувство непередаваемое, случающееся только раз в жизни. Вера и любовь поразили ее с одного выстрела.
Итак, новая жрица запнулась у входа в башню как пойманная на гоп-стоп, как будто проволоку в темноте натянули. Бог выскочил к ней неожиданно, и преграда на ее пути сразу исчезла. Что это было, так и не выяснилось, и жрецы остановились на предположении, что это снова проделки Анат. Вероятно, она пыталась подножкой помешать церемонии, но Набу не позволил.
На рассвете Сари вышла из башни, спустилась к перилам нижней площадки, и приветствовала поклонников. Жрецы к тому времени полуночную ту заминку замяли кое-как, и усталые горожане стали спокойно расходиться по домам. Девушки проводили новую госпожу в нижние покои, а назавтра состоялась внутри храмовая церемония заклятия и постановки кольца. Это был ритуал особой святости, и жрецы мыли руки красной кирпичной водой с добавлением мочи, взятой от инфантильной храмовой мыши. Противно, конечно, но не так страшно, как могло бы показаться.
Страх ее вызывало, почему-то не само заклятие, в силу которого она и не верила, но это чертово кольцо, материальный знак того заклятия. От него уже никуда не деться, и избавления ждать неоткуда - эта штука всегда теперь при ней. Даже если сейчас раздвинется стена, и войдет в сиянии Ави, и подаст ей руку, и поведет ее прямо на небеса, то что их там ждет? Пустая любовь - удел богов и проституток. Все восторги любви, все ее наслаждения, питаются только одним - ожиданием плода, пусть и бессознательным. Семя, которое женский организм получает в любви, должно быть возвращено жизни для ее продолжения и украшения. Так устроен мир, и из этого устроения ее выкинули. Вот, что было действительно страшно для двадцати двухлетней полубогини.
И потом - сам Ави, этот почти незнакомомый человек, заполонивший все поле ее воображения - не явился ли он только для того, чтобы ее, Сари, сразу продать? Он сказал, что она должна отыграть свою роль до конца - но не тут ли он как раз и есть, конец-то? Она не имела никакого представления о том, сколько времени предстоит ей здесь провести "без права переписки", и не забудет ли дом о ней вовсе, после такой удачной сделки за ее счет и с небесными, и с земными властями сразу.
Она не знала, чего можно тут ждать, взаперти, от богов и их служителей, и на всякий случай ее жреческий жезл с острым бронзовым наконечником был всегда наготове. Но не знала она и другого, того, что все время ее пребывания в храме Набу не выпускал ее из-под контроля. Не знала, пока в одну прекрасную безлунную ночь он не вывел ее вон. Той ночью дом Тэраха поспешно выходил из Ура, и Сарра присоединилась к идущим уже за городской стеной. Набу привел ее туда. Город спал и исхода того не заметил.
Исход из Ура готовился в этом доме давно и тщательно. Он держался в тайне, которую тайно обсуждали на всех углах. Ур был очень канцелярским городом и все, что говорилось на площадях и в подворотнях, тут же фиксировалось на глиняных табличках. Бюрократия работала четко: таблички сразу шли в архив и до администрации не доходили. Не было, правда, и нужды - ей, как и всем, вполне хватало слухов. Однако принимать какие-либо меры внутреннего порядка не было ни времени, ни интереса - слишком много было войн и церемоний.
Неожиданно оказалось, что из этого благополучного и прогрессивного государства многие хотят уйти, но боятся - дорога была по рассказам караванщиков опасна. К тому же она была только одна, не было никакого выбора пути. На западе, с которого обычно начинаются все рассуждения о направлениях, была мертвая пустыня Кедем, на востоке ... - но кто ж это пойдет на восток добровольно! - а на юге было море. Оставался север: вверх по Евфрату, большой караванный тракт из Месопотамии в Египет в обход земли Кедем, пустыни к северу от Аравии. Полумесяцем Плодородия называется теперь на карте местность, по которой он проходил, и смысл названия не требует расшифровки.
На этом пути были степи, волки, пустыни, болота, малярия. Большая дорога и большие реки - это много рыбы и много разбойников. Рыбалка и разбой были народными промыслами местного населения и содержанием его культовой жизни, поэтому всякое серьезное путешествие носило в этих местах характер военного похода.
От старого Нахора осталось в Уре двенадцать сыновей, и Тэрах был первенцем и духовным стержнем этого рода, оставаться без него среди набиравших силу халдеев никто не хотел. Все они, в отличие от Тэраха, родились уже тут, и общая цель ухода была им не ясна; и не так уж важна. Они верили в мудрость патриарха, рожденного в подножии никогда не виданной ими святой горы Арарата. К тому же и неуютно им было с тянули этих людей;капризными местными богами. Старые сирийские терафины обратно на красные глиноземы Арама, из которых они были сделаны самим Творцом. В этом роду еще жива была где-то на краю сознания старая память о едином Боге неба и земли, создателе всего сущего и подателе жизни, Боге их отцов, Ноя, Шема и Эвера. В общем, толпа набралась копий на пятьсот приблизительно; точная цифра никого не интересовала.
Двинувшись на север, они наутро вышли к большому плесу на Евфрате, и расположились там до следующего утра подождать остальных. Тэрах велел снять с него сандалии, сполз со своего белого осла босыми ногами на траву и вошел в реку. Из этой реки пил он всю жизнь и теперь возвращался к ее истокам, где родился сто десять лет тому назад. Там он рассчитывал присоединиться к отцам, из которых еще ни один не умер, но все собрались вместе и ждали его возвращения.
По ногам скользнула большая рыба. "Против течения", подумал старик. "Тоже домой подымается, икру метать". В тот же момент старая рука автоматически сработала посохом по воде, и почувствовала острием плотное мясо сома. "Полна мальков, вот-вот разродится, а надо еще до места дотянуть" подумал нежно Тэрах. Он никогда не бил нерестовых рыб, потому велел стоящей рядом внучке, чтобы сняла ее с гарпуна и пустила обратно в воду, авось доплывет до места и вымечется.
"Жизнь - как река", сказал Тэрах, тогда еще не знавший, как будет эта метафора тривиальна через три-четыре тысячелетия. "В начале она мелкая и прозрачная, потом глубокая, мутная, тяжелая. Поверху плывет говно, на дне лежит дохлятина, и все перемешивается в ил. Из ила растут камыши, и в иле копошится рыба. Под конец река не выдерживает своей полноты, разделяется на многие рукава и пропадает в море. А рыба идет в обратном направлении - против течения к тому чистому началу, из которого вышла, чтобы оттуда снова продолжился ее род. Рыба живет ради икры, она идет к истоку, чтобы там отметаться и умереть. И в икринках возродиться. А наш исток на востоке и мы теперь движемся туда".
-- Плывите и размножайтесь! - крикнула Сарра в ответ на всю эту тираду. Размахнувшись, она закинула раненую рыбу в реку, подальше вверх по течению. Кровь окрасила реку и еще долго держалась на воде, не уходила вниз. Значит сохранялся ее источник: кровоточащая рыба еще боролась и пробиралась вверх, и оттуда поступала свежая кровь.
Сарра сказала деду -- Тэрах, ты помнишь ли те места, куда мы идем?
-- Да - сказал старик, "мне было пять лет, когда мы уходили. Там в ясную погоду видны были горы и снежные вершины Арарата. Были еще тогда старики, вроде меня, теперешнего, которые помнили, как они пришли оттуда. Они разбрелись, когда дом Ноя взорвался от скандала с Хамом - поделили между собою землю.
Сам герой скандала ушел в Африку, а его младший сын Ханаан осел по дороге, в Сирии и к югу, вдоль моря до самого Египта. Средний сын Йафет расселился по северу, широкой полосой от Кавказа до иранских гор. А дому Шема, нашего отца, досталось идти вниз по течению рек. Теперь наш род идет к концу, и я должен вернуть его в землю, из которой он взят. Чтобы приняли его отцы, пока еще живы.
-- Как - живы! Все? - удивилась Сарра.
-- Все - ответил старик. -- от Ноя до меня. Главное, что у подножия Арарата несет еще дни свои ветхий Ной. Отец наш Шем, приведший нас когда-то в Месопотамию, уже вернулся к Ною и служит теперь там, у ковчега Всеединому Богу. За этот счет все мы и живем. Когда он умрет, мой дом закончится, и я должен привести вас туда заблаговременно.
-- А мы пойдем к Арарату, поклониться отцам? - спросила Сарра.
-- Там видно будет -- сказал задумчиво старик. -- Вы-то с Аврамом непременно сбегаете, уж он такого не упустит!
Ровно год они шли болотами Междуречья, пробираясь на северо-запад. Там, где позволяли берега, обоз тащили на плотах волы, но такое было далеко не всегда. По большей части попадались топи да камыши, и волов самих приходилось за рога вытаскивать. Многие увязали, и оставались там навсегда, как вехи на пути. Никто, однако, не ныл по оставленному комфортабельному Уру - ни по дому с бассейном и стеклянной посудой, ни по разнообразному обществу, ни по прочим достоинствах цивильной жизни.
По прошествии одиннадцатой луны по исходе из Ура они свернули со своего постоянного, северо-западного направления, и пошли строго на север вдоль горной речки Балиах, текущей от Араратских снегов - одного из истоков Евфрата. Пошли одно за другим родные, но никогда не виданные места, вызывавшие странное, неведомое чувство обретения отечества. Эвер знаменитый, Пелег, при котором разделилась отсюда земля, Рэу, Шеруг, город Нахора, где родился Тэрах - были имена городов и имена отцов. Несмотря на то, что кроме пятилетнего тогда Тэраха здесь никто никогда не бывал - даже Аврам, проходивший эти места, возвращаясь из Египта, шел южнее - среди этих имен было уютно. Города были открыты и простодушны, и после спесивого, чиновного Ура, казались наполненными жизнью, как вином, до самых зубцов на стенах.
Вино было со времен Ноя благословением этой земли. Это была земля новой жизни после потопа, и первое, что она дала, было вино. Все склоны были устланы виноградом, все дворы уставлены бочками, и казалось, что изо всех щелей и дыр течет, брызжет и сочится пенистый сок черных и красных ягод. Им были залиты столы, им пахли женщины, и от его кисловатого вкуса была приятная ломота в зубах. Аврам подумал, что и земля здесь такая красная тоже благодаря вину.
Однако это был не только винный Арам, но и оливковая Сирия, с которой до всякого еще вина голубка принесла Ною благую весть о суше в виде оливкового листа в клюве. Оливковая благодать подымалась сюда с равнин и плоскогорий юга, навстречу винной благодати, спускавшейся с Араратского хребта.
-- Мы родились из масла и вина, стекающихся в долинах Арарата, откуда растекаются две великих реки Месопотамии - сказал сам себе старик и велел раскидывать шатры у города Харана.
Харан был перевальным пунктом великого тракта между Ассирией и Египтом - самая северная точка опрокинутого к югу Полумесяца Плодородия. Это был большой сирийский базар к северу от Дамаска. Там развязывались, развьючивались, расседлывались караваны, спешивались и пили чай, вытягивая ноги, купцы. Там шла нескончаемая торговля, нескончаемые рассказы путников, и вся та занимательная и специфическая бродяжья жизнь, которая потом, с развитием мореплавания расселилась по морским портам Леванта.
Отвязанные ездовые ослы и верблюды лежали на улице, дожидаясь своих отдыхавших седоков, их острый запах смешивался с пряными благоуханиями сушеных трав душистого перца, чеснока, лаврового листа и ночного жасмина, вместе составляя обонятельный образ этого города. Испускавшие все эти ароматы духаны, майданы, бордели, чайханы, опийные курильни, постоялые дворы, загоны для торгового скота, перемешаны с домами и садами горожан, с царским дворцом и величественным храмом Луны - главенствующего в городе культа. Этот-то культ и привлек в Харан пришедшее из такого же лунно-поклонного Ура племя детей Нахора - не более трехсот оставшихся после похода копий - и среди них дом Тэраха, насчитывавший тогда семьдесят душ, включая прислугу и охрану.
Они купили землю, и засеяли ее пшеницей. Старик сказал, что дом их будет вести оседлую жизнь, а оседлый дом должен обрабатывать землю, на которой он стоит. Выпасы были свободны вокруг до самого подножья Арарата, и Аврам стал водить туда коз и овец, купленных на то, что осталось от покупки земли. Из воина он превратился в пастуха, и заботился теперь о своем стаде так же, как прежде заботился о своих солдатах в походах. Нахор же остался при земле. Братья разделились, но хозяйство оставалось общим, и гвардейцы Аврама работали теперь в поле у Нахора.
Общим было в этом доме и бесплодие жен: за четыре года брака Малка тоже, как и заклятая Сарра, не родила детей. Даже дочери не родила! Бедная Сарра относила это за счет своего заклятия - как отголосок - и была смущена. Малка требовала от Нахора, чтобы взял наложницу, которая прорвала бы эту темную полосу и родила бы ей от Нахора сына на ее колени, но Нахор с этим не торопился. Он был увлечен женой, пока хороша, а в отношении потомства был совершенно спокоен: отец получил пророчество, что при жизни своей он увидит двенадцать своих внуков, и Нахор почему-то не сомневался, что это будут его именно сыновья. Аврам не спорил.
Выпасая своих овец, Аврам с каждым разом все дальше и дальше удалялся к северу, вверх по течению ручьев, струившихся с горных снегов. Он привык идти вверх по течению, привык идти к истоку, и его влекли горы. Там, у Арарата, был исток истоков, и Аврам хотел его видеть. Зачем - он не задумывался, это был инстинкт. Сарра уже привыкла к его отсутствию по три дня, иногда и больше.
Как-то раз, выйдя к какой-то большой реке - он решил, что это Тигр - он шел вдоль нее три дня, почти не останавливаясь. Только для короткого ночлега; тогда же и ел. Что-то тянуло его властно вперед и не отпускало. Даже об овцах своих он забыл, и они сами толпились тревожно у его ног, не отвлекаясь ни на травку, ни на водопои. Он был тогда "пленником хода", как это уже случалось с ним и раньше - в Египте, в Синае - и овцы это понимали, как и тогда понимали его бойцы.
Первая звезда, выступившая на исходе третьего дня пути, стояла строго на юге, и очень низко над горизонтом. За ночь она прошла зенит и переместилась к северу, но не исчезла, как другие, и снова была одна на рассветлявшемся небе. Он пошел в ее сторону. Небо продолжало бледнеть, но она не исчезала, только опускалась к горизонту, а когда заголубело, то стала еще ярче. По мере сгущения небесной лазури на голубом фоне проступил белый треугольник Арарата. Звезда легла на его вершину и пропала там как снежинка. Путник опустился на колени перед горой.
Это было его первое свидание со снегом и гоАви, и он почувствовал, как слезы изнутри наполняют его глаза. Такого не было ни в Египте перед пиАвидами, ни на Синае перед Богом. ПиАвиды были холодными и чужими, а Божий лик был слишком страшен для слез. Здесь же прямо перед его глазами, торчал из земли ее обледенелый пупок, связывавший ее с холодной утробой небес.
Что-то сказало ему, что останавливаться сейчас нельзя, а то все пропадет, что надо продвигаться вглубь и вглубь, где ждет его разрешение. Что это такое, и от чего оно разрешает, он не знал, и ему было не важно - он просто шел и шел, как заколдованный, гонимый нарастающим внутренним напряжением, шел каким-то неведомым, но единственным путем. Он не знал еще тогда, что этот путь называется верой, но он точно знал, что им надо идти. Чем ближе подходил он к горе, тем больше отдалялись от него, загораживаясь зеленым склоном, снега, и с заменой белого и голубого на зеленый разряжалось в нем напряжение.
Войдя в виноградник, он увидел шалаш из переплетенных сами собой ветвей виноградных лоз. В шалаше сидел ветхий старик похожий на бога. Нагота прикрыта виноградными листьями и венок из виноградных листьев на его голове, белой как Арарат. Вокруг свисали черные с голубоватым отливом грозди вперемешку с темно-красными, как кораллы, и желто-зелеными, прозрачными, как янтарь. Одну, красную, он сжимал в руке, и густой сок стекал по жилистому локтю, как из вены. Левый глаз улыбался блаженно, правый метал молнии гнева. Он протянул гостю жменю, и тот отпил.
-- Я Аврам, сын Тэраха, Нахора, Шеруга, Рэу, Пелега, Эвера, Шелы, Арпакшада, Шема, Ноаха - сказал Аврам.
-- Я Ноах, сын Лемеха, Метушелаха, Ханоха-праведника, Ереда, Маалальэля, Кейнана, Эноша, Шета. Адама. Мне девятьсот лет, и Бог не отпускает меня путем всей земли, пока допотопные глаза мои не увидят нового Адама. Рад познакомиться...".
Ной и его сыновья были последними отпрысками славной эпохи великанов, рожденных земными женщинами от падавших с неба ангелов. Мир небес тогда еще не устоялся, а земля была так молода и свежа, что ангелы, заглядевшись на нее, сбивались со своих путей и падали. Падая, они соединялись с душами людей и заряжали их небесной энергией, и от этого рождались у людей те самые, легендарные великаны - души сильны были в те времена. Память о той эпохе оживала теперь зикуратами и всем этим паганым культом.
Самым маленьким был Ной, сыновья его вышли еще меньше. И увидел Творец, что этот род, единственный, пошел в правильном направлении, и сказал, что это хорошо, и рассчитал им ковчег. Остальной каинов род со всеми их мамонтами и динозавАви был смыт с земли водам Потопа. Допотопный "лилипут", сидевший теперь перед Аврамом, ростом был не меньше четырех локтей. Приглядевшись, Аврам увидел, что он мертв. И он похоронил его под лозой.
Сорок лет кочевал там Аврам, в земле Арама сына Шемова. Он пас скот своего отца, и размножил стадо до чрезвычайности. Он приобретал имущество и людей, дом его разрастался. Нельзя сказать, что совсем уж бездетным был их дом - был же Лот усыновленный, и они воспитывали его, как родного сына. Что касается Сарры, то ей этого было и достаточно, т. к. при двадцатилетней разницей в возрасте сестринская любовь естественным образом приобретает материнскую окраску. К тому же она видела в этом убийце собственной матери, одновременно и сиротку - невинную жертву этого - его же собственного - убийства. Позже, когда у нее появился собственный сын, она закудахтала над ним, как орлица, выкидывающая из гнезда кукушкиных подкидышей, а пока, это трагическое сочетание волка и овцы в одном теле заливало жалостью ее сердце.
Но Авраму всех этих сантиментов было мало. Ему нужен был наследник, а Лот таковым не являлся. Он был наследником его брата, и Аврам не имел на него никаких прав, а право на наследника оно не менее строгое, чем право на наследство. На наследника ложится огромная ноша - душа его отца, которой он предоставляет земную опору; небеса ведь вообще опираются о землю. Этим обеспечивается душе покой на небесах, и таким было для Аврама содержание понятия "покойник".
Вот для души Арана такой опорой будет земная жизнь Лота. Бедняга сам не успел его подготовить, и теперь это взял на себя Аврам. Они с Саррой, при всех особенностях их кочевого быта, стараются дать ему то воспитание, которое было бы любезно душе его погибшего отца. А о его, Аврама, душе - о ней-то кто позаботится, когда придет время, и она лишится своей собственной земной опоры? Какая душа на земле подставит ей тогда плечо? Ведь забота о таких душах осиротевших, это то же, что забота о стариках, ее прямое продолжение; и так же необходимо, только уже за пределами бытия.
А забота о стариках, она ведь тоже не сама собой приходит. Это ж тоже - надо до того, как впал в немощь, подготовить сына, ввести в хозяйство, успеть дать ему младших братьев и, желательно, собственных детей, чтобы сам он устойчиво стоял на ногах. Только тогда он поймет, что старика нельзя бросать, но надо ухаживать за ним терпеливо до его смертного часа. И хоронить с почестями.
У Аврама все осложнялось тем, что собственный его отец был далеко: отсутствие живого примера требовало более длительного воспитания, и давно пора было начинать. Однако, для того, чтобы воспитывать сына, надо, по меньшей мере, иметь сына. Но Сарра, жена его, не рожала ему, и оттого их жизнь была печальна. Кольцо, поставленное сорок лет назад, отработав, давно отдыхало в праздной утробе.
"... в землю, которую Я укажу тебе"
В Харане Бог позвал Аврама от его овец, и вывел его наружу:
-- Аврам! Аврам! Я Творец и Господин неба и земли. Слышишь ли ты меня?
-- Да, Господи!
-- Слушай, что Я тебе скажу и передай Сарре, жене твоей...
Аврам позвал Сарру, и вывел ее из шатра, под открытое небо. Стояли звезды, и было холодно.
-- Мне семьдесят пять лет, Сарра, мне скоро умирать, и Бог говорил со мной.
-- Как звать этого бога?
-- Его имя состоит из четырех букв, которые голосом соединить невозможно. Если написать, то получается "есть-и-будет". Это - Бог, Сарра, и мне страшно - сказал Аврам, глядя на звезды.
-- Он позвал тебя к Себе?
-- Да. И вместе с тобою
-- И куда же?
-- Он сказал, что в пути укажет.
-- И что же тут страшного, Ави, если вместе-то?
-- Он сказал, что сделает нам детей.
-- О, это действительно было бы страшновато, если бы это не было так смешно - сказала Сарра, оглянувшись на их шатры. Там спали три подходящие молодые рабыни, ученицы Аврама, которые были бы рады принять участие в таком славном деле.
Слово "нам" в сообщении Аврама отнюдь не смутило ее. Если женщина бесплодна или стара, это еще не делало ее бездетной, когда в доме есть, кому доверить семя ее мужа, чтобы родила для нее. Госпоже тогда надо было только подставить свои колени под младенца - и он оставался там навсегда. (Теперь это называется "пундакаут", от слова "пундак" - трактир, дорожный ресторан, где душа, идущая из того мира в этот, как бы останавливается, отдохнуть и подкрепиться в дороге).
У Сарры таких девушек-пундаков было в доме три, и у нее выросла бы третья рука, чтобы качать за ними три колыбели, и третий глаз, чтобы следить за молоком в их грудях. И все это было бы вполне нормально, если бы только не этот остывший старец в роли подателя семени. Вот это таки да смешно.
-- Это было бы действительно смешно, если бы это было все - сказал Аврам. - Но Он вот, что еще сказал: "От жены твоей, от Сарры, родится тебе сын".
Сарра умолкла. Она была смущена, и она не могла определить, какие чувства вызывает в ней эта перспектива. Легендарная ее красота, которая все никак не хотела с ней расставаться, притихла и отошла в тень, утроба так и высохла нераспечатанным письмом, и летом по ночам, давно уже ничто не волновало ее снизу. Пустота там, внутри, которая прежде ощущалась как легкость, слежалась и стала как бремя, и от этого бремени уже не освободиться. Сарра, однако, привыкла, и обратно в молодость ее не тянуло.
-- Это что же -- сказала она вслух -- на исходе девятого десятка, когда тело мое давно отдохнуло от всех этих глупостей, и вдруг да рожу и выкормлю младенца?! С чего и чем? Изюм не размочить обратно в виноград. Глаза у человека направлены вперед, и смотреть назад страшно, как вызывать покойника из могилы. Задом наперед Божье имя, как ты его назвал - "есть-и-будет" (;;;;) - читается, как "будет есть". Есть - кого? Наших детей, которых Он будет нам для этого делать?
-- Нет, Сарра, только одного - твоего сына, единственного. Которого Я тебе дам. -- Голос шел от Аврама, но это был другой голос, не его, Аврам только стоял на его пути как фильтр. -- И за его счет все человеческие первенцы перестанут быть пожираемы огнем на паганых алтарях.
Но Саррина смущенная душа все еще не унималась от вопросов
-- Когда это будет, Господи?
-- Когда путь будет пройден до конца -- ответил голос со cтороны Аврама.
-- Какого еще конца надо ждать, когда мой конец давно уже наступил. Пятьдесят лет я прожила бесплодной, под проклятием, и теперь поздно для всего этого.
-- Нет у Бога "поздно", как нет и "рано". Если Я Деве, мужа не познавшей, по одной только вере ее даю Сына, то почему не дам жене праведника по вере его; тем более, что вывести такую плодоносную Деву можно только из Аврамова семени! И только через двадцать семь поколений отбора. Ева-праматерь сто тридцать лет ждала рождения сына, пока полностью очистилась после встречи с нечистым. Так - и ты! Божьи чудеса не даются простым путем!
Тогда утихла Саррина душа и сказала: "Верую, Господи, и путь Аврамов пройду до конца".
Путь стал пройденным до конца, когда они сходили в Египет, вернулись из Египта - еле ноги унесли - и расстались с несносным Лотом.
В Египте обошлось тогда без потерь - что само по себе уже было чудом! - и даже с приобретениями: вороной скакун из царской конюшни, жена из царского гарема в рабыню, и мешок серебра на дорогу. При рабыне была семилетняя девочка с большой серьгой в ноздре - ее дочь от царя. Девочка была такая же норовистая, как как и конь, к которому были они с матерью были даны в придачу. "Они из одной конюшни", объяснил Аврам перепуганной Сарре, которая не хотела брать эту семейку в свой шатер.
Сарра мало, чего боялась в жизни, она и небес то пока еще не слишком боялась, а если вдруг какой страх и проникал в ее душу, то был он всегда иррационален и никогда не имел ни имени ни лица. Тут она боялась всех троих, но прежде всего коня. Лошадей тогда не было ни в Месопотамии ни в Ханаане, и этот великолепный экземпляр стал для них первым. Пары ему, по понятной причине, в их краях не нашлось, но когда подвели молодую верблюдицу, то он, хоть и стар был - как Аврам, если по конскому счету - не оплошал, так был огромен, этот выведенный в Египте жеребец лучших нубийский кровей.
Рабыня, которая при коне, тоже была высоких кровей младшая -- дочь матриархальной царицы Адиабены. Как ненаследная она была принесена в дар египетскому царю, где сразу была определена одной из приближенных царских гаремниц.
Они нашли, наконец, для своих стад самое неподходящее место: на высоком плоскогорье, камни да колючки, и воды - никакой. Зато Аврам обнаружил там свой старый алтарь, где в прошлом году говорил с ним Бог, и он в честь того назвал тогда это место Бэйт-Элем, что значит Дом Божий. Пастухи возроптали было, что мол из алтаря скот не напоить, но упала звезда, заблеяла овечка, и Аврам сказал: "Здесь!". Спорить с мэтром никто не стал, ибо убежденность, звучавшая в его словах, слышна была всем. Аврам указал три точки, где копать, и во всех трех откопали воду. Стада тем временем росли, и прирастала в доме челядь. Саррины три молодые рабыни благополучно отяжелели и обвисли, хотя до Аврама там дело так и не дошло - племянник Лот перед уходом поработал со всеми тремя. Все время по выходе из Египта, ангел не отходил от этого дома.
Глава 2. Камни. Ханаан, дом Авраама
Аврам пришел утром от овец, и вошел в шатер, чтобы завтракать. В шатре стоял густой запах курдюка и полыни. Как будто отжали тщательно степь и развесили сушиться.
- Я сварила хуш - сказала Сара. - Выпей его и иди к моей Агари, она ждет.
- Зачем к Агари? Если Бог еще до Агари пообещал нам потомство, значит, не ее Он имел в виду, но тебя. Или ты думаешь, что есть что-нибудь невозможное для Бога?
- Нет, не думаю. Меня, так меня. А пока иди к Агари. Первое семя, оно бешенное, по козам знаешь. А в твои годы так и вообще подумать страшно. А моя утроба ветхая, и для таких выкрутасов уже не годится.
- А ты думаешь, что твое варево даст мне семя?
- Это все, что Я могу для тебя сделать сегодня.
- А Агари тебе не жалко? Подсовывать юную лань под старого верблюда!
- Когда лань достигнет моих лет, она будет благодарна мне за эту "подсовку". Впрочем, она уже и сейчас знает, что ее ждет, и что ей для этого надо делать. Так что рефлексия твоя тут не уместна, пей и иди!
Девушка понесла с первого же захода. Сара поняла это сразу же, уже когда та выходила из их с Аврамом общего шатра, по тому, каким новым блеском блестели ее глаза. Когда рабыня прошла, не останавливаясь, мимо, госпожа почувствовала лекгую тошноту.
- Ну вот, началось, и утереться-то как следует не успели - смущенно сказала она сама себе, радуясь одновременно и тому, что "началось", и тому, что можно теперь удалить на девять месяцев эту козочку от шатра и перестать издеваться над старцем.
Агарину беременность Сара переживала как свою, даже с некоторым опережением. Отяжеление живота она почувствовала уже на третьем месяце, и сразу же что-то там зашевелилось. Это было приятно. Потом разгладилась кожа на лице, и стали набухать сухие груди. Появилась щадящая, утиная походка и характерная посадка на осле, с откинутой спиной и упором на руку.
Она так глубоко ушла во всю эту иммитацию, что совсем забыла заботиться об оригинале. Но там ничего и не требовалось - Сара полностью оттянула от Агари на себя все тяготы ее "интересного положения", и та была совершенно избавлена от какого бы то ни было связанного с этим физического неудобства.
Единственным, чего не разыграла на себе Сара, были свойственные беременности изменения характера, и тут уж Агарь не сплаховала. Ее капризы, ее скандалы, ее вздорность и сварливость, не зная обуздания выходили за всякие рамки. Она даже пробовала сбежать в пустыню, чтобы хоть блистательным отсутствием, а обратить на себя внимание. Не помогло и это - хватит в доме одной беременной, если и не настоящей, то по крайней мере тихой - и поисков устраивать не стали. Пришлось вернуться потихому и затаиться до времени.
Если беременность со всеми тяготами без остатка поделена на двоих, то роды будут равным облегчением для обеих. Египтянка рожала легко, как рожают серны и горные козы на скалах (Аврам уподобил ее тогда лани: о роды лани, роды лани - "Глас Господа разрешает от бремени лань", и глаз человеческий "видел ли роды лани?" Теплые ладони Сары легли на туго натянутую кожу живота, мышцы его поддались первому же легкому надавливанию, и истекла на землю вода и ушла в землю. Агарь опустилась коленями на две параллельные каменные плиты - каждая длиною в локоть, и локоть между ними, египетский родильный станок - красиво выгнула спину и глубоким вдохом расправила грудь. На выдохе склизкое и парное мягко выкатилось из нее на солому, заваленную свежевыделенным калом, прямо к подставленным под нее потным от напряжения Сариным коленям - она сидела вплотную, в той же позе, что и роженица, к ней лицом, принимая в процессе почти физиологическое участие. Выпавшего младенца она мгновенно подхватила на руки, быстро наклонилась и на лету перекусила зубом жилистую пуповину (зубы были единственным неутраченным атрибутом ее красоты, и на них, как на не истлевших костях скелета, должно будет нарасти мясо ее грядующего, нового цветения). После перегрызания пуповины связь между роженицей и восприемницей прекратилась навсегда.
Третьим, кто в этой сцене стоял на коленях, был Аврам. Он молился у входа шатер, лицом на запад, и молитва его была глубока, как вдох роженицы. Солнце уходило в направлении его взгляда. Там было море, и плыли навстречу острова. За морем лежала земля Египта. Она вся была выложена такими же парами каменных шпал. Между ними протекала медленно мутная река. Женщины с огромными животами восходили одна за другой на шпалы, опускались на колени, разрешались от бремени, и новорожденные, пуповиной вырывая из них утробы, тяжело падали в реку. У поверхности реки толпились большие круглоротые рыбы и прожирали все падающее. Это рождалось "потерянное" поколение пустыни - четвертое поколение детей Иакова, поколение Помилования. Те, что разорвут оковы египетского рабства и уйдут в пустыню. Они были дети Аврама, и он молился о своих детях.
Увенчанием группового портрета был младенец, но он стоять на коленях еще не умел. Взлетев на вытянутых руках Сары, он смеялся, глядя ей в лицо. Он бы непременно оросил это лицо первородной струей, но струи в нем пока не накопилось; это все было впереди, и с избытком. Сара на вскидку определяла пол и вес пасынка, а он смеялся над старухой.
- Бог да услышит этот смех - сказала Сара.
По обычаю именем новорожденного становилось первое слово, вышедшее из его матери по пресечении пуповины, a матерью принимающей была Сара. "Да услышит", повторила Агарь и добавила:
- Пусть эти слова моей госпожи будут именем моему сыну.
- Да - сказал Аврам, вошедший в шатер при первом крике. - "Услышит Бог" - имя его, "Ишмаэль". Бог всегда услышит его крик, и всегда придет к нему на помощь.
Сара приложила младенца к Агариной груди, пристроила, как надо, головку и вышла вон. Стояла, как и приличествует моменту, ночь. Сара смотрела на восток, ища рассвета, но рассвет не шел. Она помнила, как двадцать лет назад ушел на восток, искать свой египетский рай, ее младший брат и воспитанник, ее любимый Лот. Ушел и пропал, как пропадает все, ушедшее на восток - съедается встречным солнцем. Больше она его так и не видела, а после того, как у Аврама не получилось умолить ангела помиловать Сдом, то караваны оттуда не шли, а шли только жуткие слухи. Будто Лот, уходя от землетрясения, не уберег жену, и будто теперь, оставшись в мире один, он пьет до беспамятства, и его дочери издеваются над спившимся стариком, как когда-то Хам насмехался над Ноем.
""Насмехался" и "смеялся" - это одно ли и то же?" подумала Сара, и эта мысль вернула ее в настоящие пространство и время. Почему смеялось над старухой бессловесное дитя? Не потому ли, что углядел в той старухе эскиз к жуткой до смешного будущей картине:"Старуха с младенцем?" Она тогда вдруг увидела, как окаменела эта насмешка, и это напугало ее. Она еще не знала о своем собственном будущем сыне, но уже волновалась о его судьбе, и думала об этом злобном смешке, который теперь будет стоять над ними из рода в род.
"На одно ли глумление лишь избрал Ты нас, Господи?" молитвенно вопросила Сара.
Мальчик рос под шум нескончаемой распри между Сарой и Агарью за права на него, рожденного от Аврама, Аврамовой жене на колени. Ему исполнилось тринадцать лет, и мать требовала, чтобы его взяли от кухни, где он помогал Саре, и отправили пасти скот, с выделением части стада в его собственность. Сара, понимая, что кухня, это единственное место, где она может направлять его воспитание, упиралась. Она, хоть не знала еще наверное, что говорить о наследстве в этом доме пока рано, но какое-то предчувствие заставляло ее притормаживать пастушескую карьеру пасынка. Агарь же глядела в перспективу грядущей Аврамовой смерти, как Наполеон в подзорную трубу, и вздорная старуха раздражила ее, как муха на объективе, до краев заполненным ее тринадцатилетним отпрыском.
Царская кровь звучала в ее речи, но царство то было от Хама, что придавало этой речи тяжелый, присущий этому имени акцент. Она была дочь Ханаанской принцессы и египетского царя, в животе своей матери подаренная тем царем Авраму. Рожденная и воспитанная в доме Аврама, она сохранила свой хамский ген в полной неприкосновенности. В браке своем с Аврамом она видела начало новой, бедуинской династии; что было, кстати, не лишено оснований, и к чему, в конце концов, и пришло. Себя она видела матриархом этой династии, и от этого сознания бронзовела душа.
С ростом сына Агарь чувствовала возрастание и своего собственного веса в доме, положение рабыни, пусть и привилегированной господским ложем, больше ее не устраивало. Если она при жизни Аврама не приберет дом к рукам, и не утвердит в нем Ишмаэля, то потом дом перейдет к Аврамову слуге Элиэзеру, и тогда - пиши пропало. А пока что она молодым напором вытесняла из этой жизни Сару, свою главную помеху; из дома, по крайней мере.
Ее атаки на Сару были, однако, не беспорядочными, но шли сериями, как в боксе. Сначала шел хук в ухо. Ухо было Аврамово, и туда нашептывались разные теоретические намеки, типа того, как бы им было неплохо избавиться от старухи. Хоть и в ухо, а "ниже пояса", и потому не проходило. Более того, так можно было и "удаление с ринга" схлопотать за нарушение правил. Поэтому сразу, пока суд медлил, следовал апперкот по Саре.
- Это мой ребенок! - кричала Агарь, постепенно себя распаляя, метя в самую больную точку Сариной души - в ее некачественное, праздное лоно. - Мой и ничей больше - сколько бы ты колени свои сраные под него не подсовывала! И никаких других детей не было в этом доме и никогда не будет, потому что твоя утроба помойная, гнилая от рождения, Богом вашим Самим проклята - тут звучало Имя, подслушанное и украденное из молитвенных экстазов Аврама - и ни на что не способна!.
Это было ниже пояса уже не только в переносном смысле, но и в самом прямом. И тут же, не теряя темпа, прямой в голову:
- А то, что ты мать мою, царскую дочь, себе в рабыни заполучила - так ведь тогда не то, что её да коня, полцарства бы отдали, чтобы только тебя из гарема выпереть как-нибудь, сильно не замаравшись! Когда евнухов-то всех там перезаразила, паршивая колдунья халдейская, что б тебе засохнуть!
Сара на восьмом десятке, давно уже и без агариных проклятий, естественным образом высохшая, умела держать удары. Чего еще можно было ждать от этой принцессы, воспитанной между гаремом и конюшней, с молоком матери всосавшей все эти специфические египетские выражения. Понимая все это, госпожа обижалась не слишком. Лучше бы было без нее, конечно, но теперь уже делать нечего, и надо пока терпеть.
Что ее действительно сильно во всём этом скотстве коробило, так это то, что тут звучало всуе Божье имя, находившееся в доме под абсолютным запретом ко всякому произнесению. И не то что бы просто прозвучало, но еще и в контексте проклятий, а тогда еще имя это было только благословительным, и от него не проклинали еще.
Сара боялась, что услышит Аврам и выгонит мать от сына, и потом сам себе не простит. Она знала, что это неизбежно, и что к этому все в конце концов и придет, но она ждала момента, когда можно будет освободить от них дом - от обоих вместе - не по собственному произволу, но чтобы была на это специальная от Бога санкция. И она остужала, как могла, взбесившуюся кобылицу:
- Успокойся, девочка, и знай свое место. Ничего твоего в этом доме нет, в том числе и детей. Ты прекрасно это знаешь и, сколько не старайся меня обидеть, ничего ты тут не изменишь. Все, рожденное в доме Аврама, от человека до овцы, все принадлежит Авраму, и я, Сара - его жена, и владычица его дома. И ребенка господского ты получила тоже не иначе, как по моей воле; это на счет моих колен, на которые он был принят. Ты можешь попросить свободу и в тот же день ее получишь, но в этом доме можно жить и производить детей только по законам этого дома. А законы эти Богом даны и царское твое достоинство прибереги для другого места.
От свободы, однако, рассудительная египтянка пока воздержалась, предпочтя сытое тепло хозяйского дома.
Аврам в молитвах просил о ниспослании мира в дом и здоровья наследнику своему Ишмаэлю. Но у Бога был Свой план на этот счет. Он пришел Сам и сказал Авраму:
- Где, жена твоя, Сарра?
- У печи. Я, когда увидел, что Ты приближаешься, попросил её испечь хлеб. Но что за странное имя, я всегда звал её просто Саррой.
- Теперь будешь звать как Я сказал. А сам будешь зваться Авраам.
- Это имя я уже слышал сорок лет назад, но при сомнительных обстоятельствах и не придал значения.
- Теперь придашь, хороша ложка к обеду. Где, кстати, твоё угощение, мы проголодались.
- Сарра сейчас принесёт. Сарра, готово там у тебя? Неси, мы ждем.
- Нет, сходи, принеси сам. Она не должна Нас видеть.
- А слышать?
- Слышать должна обязательно.
- Тогда я пойду и скажу, чтобы подслушивала из-за занавески.