Андрей даже не удивился, что всё вышло так нелепо: сам виноват, перепутал день отъезда. Немудрено, слишком много ярких событий - пьянящих, открывающих пронзительную новизну за сокровенной гранью удивления. Он просто расслабился, купаясь в своем банальном юношеском счастье, элементарно ошибся.
...Их было трое: Тёплый не по сроку апрельский вечер. Волнующая всё его существо, органично вписавшаяся в объятия Галя. И он сам, немного растерянный и расстроенный собственной беспечностью, высокий и стройный двадцатилетний парень.
А ещё, словно за чертой реальности, была пустынная железнодорожная платформа, мерцающий за ветками на ветру свет фонаря. И роковой четвертый - стремительно мчащийся сквозь всё это громыхающим укором, наполненный огнями, скорый поезд Москва - Орджоникидзе. Тот поезд, в котором мимо платформы промчалась туристическая группа, - все на своих местах, кроме него самого.
- Ты не пошутила, сегодня действительно среда, а не вторник? - без надежды, на всякий случай, спросил он, ощущая разрушение притягательности вечера.
- Конечно, - насмешливо сказала она и с лукавой искоркой в глазах, рассчитывая на положительный ответ, спросила. - Счастливые часов не наблюдают?
- Счастье здесь ни при чём... Ужасно не красиво получилось, там же всё оговорено и расписано по пунктикам. Мне было поручено закупить десять килограммов гречки и пятнадцать банок сгущённого молока - на месте они этого не достанут.
Вместо хрупкой гармонии в душе разрасталась досада, а потом и жгучий стыд. Исчез, потускнев, апрельский вечер. Растворилась во вчерашнем дне Галя. И в сухом остатке - лишь шлейф вчерашнего тепла, всё остальное - проблемы, требующие самостоятельного, только твоего решения.
Счастливого билета в кассах аэрофлота на утро не оказалось. Нашёлся всего один кондовенький вариант: Ан-24, Москва-Элиста-Орджоникидзе, на восемь утра следующего дня. Так что красиво, с букетом, встретить группу на вокзале в Орджоникидзе не удастся, но, по крайней мере, есть шанс догнать - на месте они будут всего на три часа раньше.
О предстоящем походе Андрей знал немного, наверняка меньше, чем любой другой новичок группы. Знал, что из Орджоникидзе надо будет добраться в посёлок Дзинага, а дальше маршрут уйдёт в горы, в местечко "Райская поляна". О самой группе знал ещё меньше, да и оказался в ней, состоящей в основном из студентов, а точнее, студенток МИСИСа, в общем-то случайно, как сказали: "не хватало парней рюкзаки таскать..."
В Элисте самолёт приземлился где-то на задворках аэродрома и ничего кроме унылой, только-только начинающей зеленеть, калмыцкой степи он там не увидел. Почему-то не включилась машина времени, которая весной, при перелёте на юг, обязательно переносит нас в лето.
В Орджоникидзе озираться по сторонам было некогда. Требовалось, не теряя ни секунды, сориентироваться. Получилось, как нельзя лучше. Обнимая тяжеленный рюкзак, он вскочил в удачно подошедший, почти трогающийся, рейсовый автобус до автовокзала. Блаженствуя от ощущения мастерски исполненной комбинации и предчувствуя маленький, но очень приятный и полностью его реабилитирующий, триумф, а главное, обязательный интерес и восхищение в девичьих глазах, всю дорогу до автовокзала он сладко и дурашливо улыбался...
Если верить стрелкам часов, время всегда одинаково. Но оно разное - по наполнению событиями, их значимости и неповторимости. На автовокзале выяснилось, что автобус на Дзинагу ушёл десять минут назад, а следующий ровно через сутки... И словно под взмахом палочки незримого дирижера, в тот же момент Андрей буквально физически почувствовал, как потерянная, плотная десятиминутка, наполненная учащённым сердцебиением, собранностью и готовностью к действию, вмиг из прелюдии счастья растеклась в аморфные и полные ожидания своей череды никчемные сутки.
Без кургузого, видавшего виды, наполовину выцветшего абалаковского рюкзака, оставленного в камере хранения, в добротных в обтяжку джинсах, в байковой, по-американски клетчатой рубашке, в ветровке, оставшейся от Спартакиадной экипировки, и очень модной в начале восьмидесятых панаме польского фасона он шагал по чужому городу, пробуждая в себе любознательность к новым местам. Искусственно и безуспешно, пытаясь заглушить накативший прилив одиночества. Не туристическим, ещё московским шагом, мимоходом измерял кварталы чужой жизни и, конечно, последних месяцев своей, раз уж время позволило оглянуться и немного осмыслить её.
Терек, воспетый Лермонтовым, оказался узеньким, дома -обычными, люди - чужими. Ничто внешнее не трогало душу. Лишь однажды, в книжном магазине, он потревожил свой худенький кошелёк - не устоял перед заманчивым зелёным переплётом с тиснёными золотистыми буквами: "Причины долгожительства на Кавказе".
На автовокзале Андрей познакомился с группой туристов из Иваново. С ними и переночевал, и подхарчился, рассчитавшись за радушие парой банок сгущёнки.
...В Дзинаге своих не застал, всё-таки суточный гандикап - это много. Подтвердилась информация, что московская группа утром вышла на Райскую поляну. Рваться вдогонку в ночь, в порыве азарта, не уяснив нюансов маршрута, через слегка приоткрывшуюся, но уже нешуточную суровость горной природы было глупо. И вновь, прильнув к душевной Ивановской команде, он скоротал остатки упущенного дня.
Время, уткнувшись в вынужденную бездеятельность Андрея, опять потекло медленно и немного высокомерно... Подчиняясь его берегам и течению, Андрей решил прогуляться. Пообщался с работниками турбазы, раскрыв себя полным чайником, несколько раз переспрашивая, что же всё-таки такое маркированная тропа. Кстати, это тропа со специальными метками на расстоянии двухсот-трёхсот метров друг от друга или на развилках. И шагать, как выяснилось, по маркированной жёлтой краской тропе до Райской поляны шесть часов.
Наутро, за завтраком, под почти уже родной Ивановский чай, захрипел турбазный громкоговоритель, с невероятно противным акцентом объявляя, что в связи с повышенной лавинопасностью все маршруты временно закрываются, выход в горы категорически запрещается.
- Скорее всего, - думал Андрей, - с такой информации, по воле "мудрых", страхующих себя руководителей, начинается любой день на турбазе. Но догонять-то надо...
Остаётся только убедить себя, что не для того, чтобы слушать эту чепуху, ты приехал сюда из Москвы. И вообще, от того, останется ли он в Дзинаге или догонит группу, наверняка, уже забывшую про него, лавиноопасность в горах не уменьшится.
...Напряженно озираясь по сторонам, машинально растягивая и укорачивая в зависимости от неровностей на дороге шаг, он шёл в горы. Шёл в одиночку, не до конца понимая, что вдруг так чувствительно, вместе с лямками рюкзака, надавило на плечи, - здоровое юношеское нахальство, неподкрепленные ничем амбиции или, объединяющий в себе и то и другое, рефлекс достижения цели - самый лососевый из человечьих рефлексов. Только у человека упорство в достижении цели, порой до последовательного идиотизма, иногда всего-навсего - страусиный вариант защиты от ощущения утраты колоссального количества прочих возможностей.
Сначала, с небольшим подъёмом шла нахоженная, словно искусственно отсыпанная мелкой крошкой, почти курортная тропа. Маркировка действительно облегчала путь, правда, скорее психологически. Маршрут был понятен и без неё, но каждая отметка подтверждала главное: тонкую и едва зримую связь происходящего с разумностью принятого решения. Ты видишь маркировку, оставленную предшественниками, и наплевать на эти непонятные и пугающие слова: лавина, морена, ледник, сель.... Всё это чужие страхи... А слово "боюсь" вообще нелепица, ведь это значит - страшно самого себя...
После трёх часов пути тропа нырнула под огромную нависшую скалу - тысячетонный геометрически выверенный параллелепипед, который, обвалившись, мог бы стать шикарным надгробьем, но только в том случае, если бы удалось найти саму могилу.
Андрей завороженно смотрел на скалу, не понимая, почему она не обвалилась до сих пор. Под козырьком достаточно чётко просматривалась тропа: "значит, кто-то здесь ходит, значит, и я пройду!"
Мелким, почти безопорным шагом он перенёс по этой подскальной стометровке своё, сжавшееся под проблеском забвения до молекулярной субстанции существо. Вот только облегчения не появилось. К искусно придавленному страху идти вперёд, добавился ещё один. Казалось, сзади оставался если не сожженный мост, то обвалившийся тоннель, уж точно. Этот новый маленький страх уже ворочался где-то внутри, братался со страхами старыми, устраиваясь в уголке нового вместилища поудобнее. "Гнать, гнать его, душить на корню, пока он не разросся и, при удобном случае, не защекотал до судорог".
Он вернулся к скале, представил, как сутки назад здесь бодро топали девчонки из его группы, улыбаясь и подтрунивая друг над другом. Затем ринулся под скалу и медленно прошёл под ней сначала в одну сторону, потом обратно. Кажется, страх ушёл, а может быть, затаился неслышным гадом, в ожидании реванша.
Тропа поднималась всё выше. А вместе с ней едва терпимым ожиданием и сомнением повышалась ставка на успешную развязку.
И вот, слава Богу, - ещё один ориентир. Появилась морена - каменная река из гладких, обточенных движением ледника и талой ледниковой воды, валунов. Ещё чуть-чуть, и должен показаться сам ледник. Если, конечно, ничего не напутано.
За выступом, ущелье чуть повернуло, и перед ним открылся вид, как он и ожидал, на ледник. А вот и крутой склон справа. Но где же предсказанные сосенки наверху? Изгнанный, но, видимо, недалеко, страшок немного сдавил сердце своими гнусными ручонками, ехидно посмеиваясь где-то за плечами.
Мелкий, накрапывающий дождь вмиг, нет, немного медленнее - между мигами, превратился в мокрый снег... Но за всё более крупными хлопьями снега, чуть дальше по верху склона угадывались силуэты сосновых крон.
Андрей карабкался по склону, не разбирая дороги. К окончанию подъёма снег валил сплошной завесой, и разглядеть на этой небольшой поляне, за двумя десятками реликтовых сосенок, заснеженные палатки удалось не сразу.
Восторг преодоления смешался с накатом обострившейся неловкости за созданные для группы проблемы. Андрей нерешительно постучал своим посохом (лыжной палкой) по подпорке палатки и заглянул внутрь.
В ответ, расширенными от удивления глазами, на него смотрел руководитель группы Александр Георгиевич Ступаков и несколько девушек.
- Здравствуйте, не судите строго за опоздание...- нерешительно начал Андрей.
- Ты, конечно, ... извини... Ах жалко здесь девочки...- заговорил Ступаков, подбирая слова. - Я двенадцать лет в горы хожу, но такого кадра ещё не видел...
Жёсткий тон спасительно смягчался улыбающимися лицами девушек. Улыбнулся и Андрей, миролюбиво и обескураживающе.
- Я вот гречку, как договаривались, доставил, сгущёнку тоже. Правда, две баночки в дороге пришлось потратить...
- Ты как сюда добрался?... - загомонили девушки. - ...На самолёте?... Ну, ну, красиво жить не запретишь...
...Утро было безмятежным, впервые за последние дни Андрей пребывал в состоянии беззаботности, по крайней мере, сошла на нет тяжесть принятия решений, теперь он в коллективе, где есть опытные и знающие горы люди. Единственное, что представлялось сложным - сам коллектив. Ночевать придётся в одной палатке с малознакомыми девушками. Из парней он вообще не знал никого. Где-то в глубине души жило волнительное стеснение "новенького" в сложившемся школьном классе.
За ночь поляну основательно завалило снегом, но уже к полудню по лагерю прорезались хорошо утоптанные дорожки. А около палатки Ступакова красовалась внушительных размеров снежная баба, как ни странно, даже с традиционной морковкой вместо носа.
На окраине поляны, у подножия склона, меж обвалившихся каменных глыб журчал незамутнённый ручеёк. Там умывались, набирали воду, и без надобности договорились рядом не гулять.
После обеда вязали страховочные узлы, учились действовать ледорубом, Ступаков принимал зачёты лично. Готовили на костре. Экономя бензин, примусы не разжигали, у костров же, вечером пели под гитару. Весело и хорошо - романтика коллективизма, пусть немного по-советски, по-пионерски банальная.
На следующий день Андрею удалось найти компаньона по шахматам. С Володей, симпатичным добродушным парнем, сыграли пару партий. Первая закончилась вничью, вторая - почти вничью. Почти, потому что проходившая мимо, неуклюже подскользнувшаяся Верка ухитрилась уронить прямо на шахматы алюминиевый котелок.
Жизнь лагеря, хотя и на Райской, но поляне, разнообразием не отличалась. Тем не менее Ступаков не спешил выводить группу на маршрут, необходимо было акклиматизироваться на высоте.
На третий день Ступаков подошёл к Андрею, как он сам сказал, для серьёзного разговора:
- Как ты себя чувствуешь? - спросил он.
- Нормально.
- Тогда такое дело. Завтра рано утром я, ты и Володя выйдем к отметке 4200 метров над уровнем моря. Дело в том, что вчера к нам должна была присоединиться опытная группа, так называемая "тройка", но их, как видишь, нет. Мы поднимемся на 4200 и, если они где-то рядом, оттуда их обязательно увидим. Ты готов?
- Всегда готов, - заулыбался Андрей.
Восхождение прошло на удивление легко. Без рюкзаков, налегке, к полудню они добрались до отметки. Перед ними открылась потрясающей красоты панорама. Далеко внизу к склонам причаливали и скользили мимо, словно молочные разводы по прозрачной воде, облака. Тёмно-синее небо и видимый днём месяц, голубое свечение в глубоких дырках, оставляемых в снегу ледорубом, и грозящее снежной слепотой яростное солнце, - всё это наполняло восторгом каждого из парней. Соприкосновение с великой и пронзительной, вновь открываемой красотой, горячило кровь. От восторга хотелось кричать, петь, напитывать себя сверх краёв этим поднебесным миром.
Ни группы, ни её следов на соседних склонах видно не было, и Ступаков повёл ребят вниз, к лагерю. Андрей был благодарен этому человеку за радость прикосновения к настоящей высоте. Ноги легко и без устали несли тело. Быть может потому, что дорога вела вниз, но может быть и потому, что он почувствовал себя, вот сейчас, на этой высоте, своим в группе, равным среди равных, ответственным за девчонок и готовым в любой момент помочь человеку, шагающему впереди него.
Близость лагеря обнаружилась прежде всего по духовитому запаху тушенки. От вида четырёх небольших палаточек повеяло почти домашним уютом. Девчонки набежали с расспросами. Ребята, чувствуя себя героями, немного важничали. Володька сначала неохотно, потом распалившись, с азартом, трепался до самого вечера, изрядно привирая.
Потерявшуюся группу, "тройку", ждали ещё сутки. Ждать дальше не было смысла. Поэтому, рано утром пятого мая (1981г), группа вышла на очень сложный маршбросок: Райская поляна - ледник Геби-Бартуй, протяжённостью около тридцати километров, по хорошо пересечённой местности. С тяжеленными рюкзаками, врезающими лямки в тело чуть ли не до ключиц, группа постепенно втягивалась в монотонный и тягучий ритм рабочего перехода.
Девушки держались на удивление стойко, хотя со стороны было видно, как тяжело приходится Вере и пухленькой Ольге. Ребята, с более увесистыми рюкзаками, вообще шагали безукоризненно.
Около четырёх часов дня группа подошла к подножию ледника.
Сделали небольшой привал. Кто-то лакомился шоколадкой из сухого пайка, кто-то просто расслабленно сидел на сброшенном с плеч рюкзаке. Валера разулся и внимательно изучал кровяной мозоль на мизинце правой ноги. Надежда, добрая душа, отзывчиво предложила ему пластырь.
Оставалось совсем немного, всего-то метров шестьсот подъёма по склону ледника, до предполагаемого лагеря. Но тяжесть оставленных за спиной километров предательски приплющивала ребят к земле.
- Всё, подъём! - Ступаков бодро вскочил первым, за ним без особого воодушевления поднялись остальные.
К облегчению, по склону вверх тянулась свежая тропинка. По взрыхлённости снега можно было предположить, что прошла группа из четырёх или пяти человек. Идти по следам будет немногим, но всё же легче, чем по целине.
Не успела группа толком выстроится по тропинке в цепочку, как впереди, на вершине склона обозначились две чёрные точки. Две человеческие фигурки быстро спускались по склону, выразительно жестикулируя на ходу.
Ступаков остановил группу. Два парня, притормаживая, чтобы погасить инерцию спуска, приближались широкими шагами.
Сквозь отдышку, наперебой, парни объяснили, что наверху, на вершине ледника с человеком плохо, сердечный приступ, а лекарств никаких нет, и если есть хоть что-то, пусть кто-нибудь быстренько поднимется, дорога каждая минута.
Потом, ребята направились вниз, к посёлку, связаться со скорой.
- Надежда! Что у нас там есть? - спросил Ступаков.
- Кроме "валидола" ничего.
- Андрей! - без раздумий сказал Ступаков. - Бери "валидол", бегом наверх. Рюкзак оставь Тоне, она его здесь покараулит. Отдашь "валидол" и назад.
Без рюкзака подниматься было значительно проще. Чувствуя важность поручения Андрей взял почти предельный темп. Минут через пятнадцать подъёма он остановился отдышаться. Ноги налились свинцовой тяжестью, удары сердца гулко отдавались по всему телу, а на висках и шее, вместе с пульсирующей кровью, чувствовалось, как рывками натягивалась кожа. Чуть передохнув, он двинулся дальше.
Приблизительно половина пути осталась позади. Темнело в глазах, казалось, сердце вот-вот вылетит из груди.
- Куда ты так рвёшься! - мелькнула мысль, как незваный совет внутриутробного сторожа. - Ты хочешь, чтобы по склону, вот здесь, спускали вместо одного, два трупа в брезентовой упаковке. Сбавь обороты, парень, ты же на высоте.
Он опять остановился, плюхнулся спиной в снег. Далеко внизу растянулась цепочкой его группа, немного дальше, одиночным пятном, виднелась Тоня с рюкзаками.
До конца подъёма оставался один хороший рывок. Там, наверху, умирает человек, и, может быть, всё решают секунды. Вверх, вверх, только вверх - если ему доверили, он сделает это, и лучше любого другого.
Напрягая зрение, Тоня следила за превращением фигурки Андрея в удаляющуюся точку. Сейчас она её потеряла...
- Двужильный он что ли? - она искренне удивлялась открытой сегодня и в себе, и в других выносливости.
Взлетая ненадолго к красотам природы, мысли Тони, по необъяснимому руслу, возвращались к Андрею. Она боялась признаться себе, что ожидание этого парня ей, как награда. Её, по настоящему, сверх любопытства, влекло к нему. Тоня, почти наверняка знала, что давно созревшее и засидевшееся за партами чувство, сквозь волю прорывается наружу. Хотелось упасть бездумным, спелым плодом в его ловкие, надежные руки.
- Почему так? - думала она. - Ведь я совсем его не знаю.
...Склон стал более пологим, потом, скругляясь, выпрямился. На склоне, около палатки, находилось неожиданно много народа. Андрей подошёл к палатке. Через открытые пологи он увидел бледного, лежащего на спине, с закрытыми глазами, мужчину лет сорока.
В палатке находился ещё один человек, мужчина с печальными и умными глазами на озабоченном лице. Андрей протянул ему руку с валидолом в ладони.
- У меня валидол, - нерешительно сказал он.
- Ты откуда взялся? - мужчина смотрел на него с нескрываемым удивлением.
- Там, внизу группа поднимается, нам сказали, что здесь человеку плохо...
- Спасибо, спасибо тебе, огромное... Уже не надо. К нам с той стороны хребта харьковчане, студенты-медики, спустились. У них всё необходимое было, они ему укол сделали.
Через какое-то время Тоня увидела на склоне увеличивающуюся точку. Андрей спускался бездумно и механически, как робот. Быстро уловив оптимальный способ, он спускался широким, растянутым за счёт уходящей вниз поверхности, шагом, выставляя вперёд пятку, тормозя и вспахивая ей до упора около полуметра рыхлого снега.
На середине склона встретилась группа. Показывать свою предельную усталость перед девчонками не хотелось и Андрей, маскируясь, начал подбадривать их, мол, осталось чуть-чуть, зато на верху открывается бесподобный вид...
Заждавшаяся, как верный сторож, Тоня смотрела немного виновато.
- Андрей, я тут хотела рюкзаки повыше поднять, но у меня ничего путного не вышло. У тебя там что, кирпичи?
Тем не менее, было видно, что метров на сорок она всё-таки рюкзаки подтянула.
- Тонь, у меня же там пластина из нержавейки, ну та самая, мемориальная, которую на перевале будем устанавливать. Она одна килограммчиков семь-восемь весит, точно.
- Хочешь шоколада? - она протянула ему свою сэкономленную порцию.
- Мало ли чего я хочу, сама ешь. Подъём впереди тяжёлый.
- Давай пополам, - она разломила небольшую шоколадку на мелкие квадратики.
- Ну давай, - согласился он.
Рюкзак, обычный, не станковый, выцветший совковый рюкзак впился в плечи с какой-то остервенелой яростью. Андрей знал, что в подтаявшем с начала похода рюкзаке не менее двадцати пяти килограммов, у Тони не менее пятнадцати. Но сейчас ему казалось, что на плечи давит тонна. Метров через пять он обернулся и спросил полушутя, полусерьёзно:
- Тонь, а ты мне камней в рюкзак, ради юмора, не подложила?
В ответ она обиженно заморгала своими длинными ресницами.
Шли - каждый в своём ритме. Он полторы-две минуты в "бодром" темпе - хотелось побыстрее скинуть с намятых плеч тяжесть - потом отваливался на спину, на рюкзак и секунд сорок отдыхал, пока не подойдёт она. Она шла медленной поступью, хорошо навьюченного ослика, не останавливаясь, не ропща, но внутренне злясь на него за то, что он не давал ей возможности хоть немножко передохнуть.
Казалось, из сил была только одна - сила воли. Андрей злился на Ступакова за то, что ему подсунули самый тяжёлый рюкзак, за то, что его используют, как затычку для каждой бочки. Где-то на середине склона его словно замкнуло, он стал мысленно отчеканивать в своей голове одну и ту же фразу. В такт каждым четырём шагам, он снова и снова повторял: "Кой чёрт понёс меня в эти горы?"
Затем, отдыхая, лёжа на спине, укрощал внутреннее раздражение лекарством потрясающе красивого вида на долину. Видимо только так, через испытания, можно не только увидеть, но и впитать, и оценить красоту гор.
Потом всё повторялось сначала. Ближе к концу Тоня стала отставать. Он был почти готов рухнуть лицом в снег, без попыток подняться, и перестал дожидаться её. Было не до галантности: подстраиваясь только под самого себя, он думал об одном - донести этот проклятый рюкзак до верха.
...Ломило разом всё тело. К едва ли не дотла надорванной энергетике, когда не остается ни воли, ни "горючего" для пустячного движения, после ужина и последних, "на зубах", усилий по обустройству палатки и постели, добавилось ещё и препарирующее каждый мышечный пучок, каждое мышечное волокно бессилие.
Перед тем как улечься, Андрей разложил коротенький, от копчика до лопаток, простёганый в сатине пенопластовый коврик. Тут же, ниже копчика, положил развернутых "долгожителей Кавказа", а выше лопаток, под головой - свернутые вдвое джинсы. Потом был положен синтепоновый спальник, в него-то и улёгся измочаленный за день Андрей. В рубашке и свитере, с голыми, чтобы друг друга грели, ногами.
А под всем этим - палаточный брезент, полиэтиленовая плёнка, снег, вековой лёд и горная высота в две тысячи шестьсот метров над уровнем моря. Сбоку, между брезентом и спальником, он проложил мешочек с репчатым луком, мешочек с гречкой, изрядно похудевший холщовый пакет с рисом и "приправу" с вялой надеждой, что мешочки эти его как-то согреют. С другой стороны - три девчонки обособленные в большом, сшитом из двух, коллективном спальнике.
Подложенные под бёдра, чтоб к утру высохнуть, противно мокрели носки. Натёртые лямками рюкзака плечи горели. За этим, приглушённое нытьё намятых ступней и изрядно потёртых ахиллесовых сухожилий десертом откладывалось на утро. И только из теплеющего живота, набитого хорошей отвальной порцией тушёнки с гречкой, шло приятное ощущение, как слабый отголосок комфорта. Через минуту, не обращая внимания на затихающую междоусобную возню девчонок, он провалился в махровую, затягивающую воронкой, бездну небытия. Только запредельная фаза усталости могла так быстро вырубить человека сном.
К полуночи серебристым лучиком, связывая с действительностью, мелькнуло сновидение: снился холод. Будто его заперли в огромном круглом холодильнике, который никак невозможно открыть изнутри, и кто-то упорно наблюдает за ним в глазок. Андрей перевернулся. Холод не только снился. Холод уже не гостил, он хозяйничал в его спальнике.
В тишине палатки угадывалось лишь мерное дыхание укутанных девичьих носиков. Он ещё сильнее зажался, стараясь при этом не сползти за поля своего узкого коврика. Потом, сквозь забытьё, по телу пробежала крупная дрожь и сами по себе, словно протестуя против чего-то, непроизвольно лязгнули зубы.
Потом он переворачивался... И в безысходном круговороте всё повторялось вновь и вновь...
Потом девушки дружно схватили его и силком засунули в свой спальник. Серьёзно и деловито навалились по бокам, а Тоня улеглась сверху.
- Хорошо бы спиртом его растереть, - предложила Татьяна и с сожалением добавила. - Жаль, нет у нас.
- Дуры, идите к Ступакову, у него есть, - хотелось сказать ему, но язык не повиновался.
- Я знаю, как его согреть, - сказала Тоня. - Раздевайтесь девчонки...-
Они разделись. Раздели его. В темноте Андрей чувствовал их гладкие тела: мясистые бёдра Веры, наплывшие сверху Тонины груди, вытянувшуюся сбоку, вдоль его тела, долговязую Татьяну.
- Сейчас тебе станет тепло, - шептала Тоня.
- Ну что герой, как мы тебя согреваем, цени...- вторила ей Татьяна.
Но тепла всё не было... Только ощущение безнадежного, бессмысленного женского плена, абсурдного на территории холода.
Очередная волна озноба и перестука зубов заставила его проснуться... Девчонки по-прежнему безразлично пыхтели в своём уютном логове, согревая лишь себя. Он опять перевернулся на убогом, Веркиного производства, матрасике. Словно непреклонной удавкой его властно охватывала глубокая утробная тоска, втягивая в близкую, как никогда, панику.
Раньше Андрей смеялся над спотыкающимися, стучащими зубами и дрожащими слабаками, всё это казалось показухой или клоунадой. И вот на тебе, в это трудно поверить, теперь он сам не мог остановить лязг собственных, не подчиняющихся зубов.
- Что же делать? Надо проситься к девчонкам, иначе просто дам дуба. - Он тщетно пытался оставаться спокойным. - Какой же я балбес. Ну кто мне мешал получше собраться в поход...
И всё же, разрушать свой, почти сложившийся, образ супермена не хотелось. Но видно придётся будить Тоньку, она самая покладистая, тихонько попросить, мол, так и так, загибаюсь, пусти к себе. Ребята конечно завтра зубоскалить будут... Да и хрен с ними... Вот только надо бы до ветра сначала...
Андрей надел свои джинсы, носки, ботинки, болоневую ветровку и вышел из палатки в ночь. На склоне, слава Богу, царило полное безветрие. Чёрное небо, словно алмазами, расcвечивалось яркими "южными" звёздами. К Востоку небо становилось фиолетовым, а ещё дальше, ниже к горизонту, голубело.
- Нет, шалишь, буду держаться...- светлеющий горизонт подбадривал.
Подпрыгнул на месте, энергично повращал согнутыми в локтях руками, двадцать раз присел - положительного результата никакого. Наоборот - обезоруживающий, острейший шок. Он задыхался, глотая воздух взахлеб, задыхался от работы, не успевая своими большими и здоровыми лёгкими наполнить себя кислородом... Но не было даже намёка на тепло. От воздуха, проникающего при движениях за шиворот и под рукава, холод только усиливался. Пробовал отжиматься - эффект тот же. Дыхание походило на вздохи загнанной лошади. Сухой резкой болью ныла лёгочная диафрагма.
На высоте кислорода меньше, чем на равнине. И холод на высоте, видимо, другой, со своими садистскими причудами.
Из кармана джинсов Андрей достал первый раз понадобившийся брелок-термометр. С одной стороны красовалась эмблема "Спартак - Москва", с другой - стрелочный термометр показывал - минус девять градусов по Цельсию. Паника подступила ещё ближе - не от температуры, от ощущения беспомощности. Он всё чаще поворачивал голову на Восток. Там стало значительно светлее, казалось, вот-вот появятся первые лучи солнца...
Кому не доводилось, листая перекидной календарь, вдруг осечься и отметить - день прибавился на минуту, две, три?... Но только здесь ты начинаешь считать секунды, секунды до приближения солнечного света.
Иногда, мы с праздной радостью замечаем, как по-весеннему почернел московский снег и посерели городские тротуары. Но то, как беспристрастные наблюдатели, которых никто не выгоняет из протопленных квартир за куском хлеба. Пока однажды, без всякого практического смысла, ты сам не погонишь себя в красивые и жестокие горы, чтобы испытать себя.
...Тупо уставившись в сторону ещё не появившегося солнца, как ничего не соображающий кусок биомассы, лязгающей зубами и передёргивающей холодом собственное рваное дыхание, Андрей был почти готов завыть от одиночества, от собственного несовершенства и вселенской тоски.
Горизонт стал контурно четким, потом из-за него короной вырвалось яркое свечение. Он обернулся: сзади, на верхнем ярусе скал, расположенном метров на двести выше, появился отпечаток ещё красноватых лучей. Свечение на горизонте расширялось, и сзади по скалам лучи потихоньку сползали вниз.
Надежда - единственное, что сопротивлялось жуткому холоду.
Вдруг Андрей резко сорвался с места, скорее звериным чутьем, чем умом уяснив, что вот сейчас, минут через десять, солнечные лучи опустятся вон на тот выступ. Самостоятельный, метров в пятьдесят высотой выступ, расположенный в сотне метров от палатки - как раз на десять минут подъёма.
Как зомбированный, он карабкался на этот "пупырь".
- А вдруг солнце холодное!? - мелькнула страшная догадка, но развивать мысль не было ни сил, ни смысла, потому что холод существовал уже за гранью терпимости.
Метр за метром, прорывая ледяную корку, он шагами втыкал ноги по середину голени в снежную целину. Взбирался, боясь смотреть на Восток, первобытно ощущая себя полным ничтожеством в бескрайнем пространстве.
Он поднялся на "пупырь" ровно в тот момент, когда сахарная корочка замороженного снега на его верхушке заискрилась первыми отблесками солнечных лучей. Это могло быть иллюзией, но ему казалось, что солнце греет, теплело лицо, ладони, надежда. Андрей повернулся к нему: солнце слепило... Ритуально раздвинув руки и повернув их ладонями к солнцу, чувствуя в себе сходство с фигурой на красивой открытке из южных стран, разом позорно затих, как примитивная ящерица. К нему возвращалось солнце, не восходило, а возвращалось. Словно к нашкодившей букашке, заблудившемуся в социальных условностях человечку, возомнившему, что в брезентовом домике, между снегом и морозом, можно заносчиво страдать необязательной и нерациональной гордостью.
И теперь, растворяясь в нежных лучах солнца, он вдруг точно, не школьными знаниями - шкурой открыл, ощутил каждой клеточкой, что не солнце приходит, а планета под ногами, как затейливый подиум, подставляет его под лучи большого солнца.
Будто Творец, заканчивая работу над Землей, позаботился и, раскручивая её вокруг солнца с размаху, с плеча, последним штрихом, оглаживая, легонечко кистью подкрутил её вокруг своей оси, чтобы она подставляла солнцу разные свои бока, чередуя день с ночью. А иногда персонально награждала вот таким, спасительным утром. Сегодня своим вращением она подарила ему не законсервированную энергию солнца - пищу, дрова или нефть, а его прямые, живительные лучи.
Внизу, в лагере, виднелась одинокая фигура колдующего у примуса Ступакова, кроме него из палаток никто не вылезал. "Как всегда первый", - подумал Андрей.
Хозяйственный, спокойный и предельно серьёзный Ступаков, у всех в группе, без исключения, вызывал симпатию - настоящий лидер. Ступаков тоже увидел его, махнул рукой, приглашая спуститься.
Андрей постоял ещё немного в ласковых лучах, чувствуя, как отгоняется от костей, из-под кожи холод, а над головой рассеивается сгустившаяся за ночь хмарь космического равнодушия. Поднявшееся из-за горизонта в долине и видимое, по чудесному провидению, лишь через узкую расщелину, солнце всё увереннее поднималось к своему зениту...
Внизу вовсю кашеварил Ступаков.
- Ты чего туда залез, за романтикой? Стоял прямо-таки как Иисус на холме в Рио-де-Жанейро.
- Какая там романтика, я ночью от холода чуть не загнулся, - спокойно, без пафоса сказал Андрей. - Вот и потянулся к солнышку...
- А что к девчонкам не попросился?
Андрей нерешительно пожал плечами и честно признался:
- Не хотелось показаться слабаком.
- Это, Андрюха, не тот случай, с этим не шутят... Если откровенно, то ты к походу не подготовился. У тебя ведь только джинсики вот эти модные и рубашечка завлекательная... Пойдём, поможешь завтрак приготовить... Да не обижайся ты... - примирительно сказал Ступаков. - Ты вообще большой молодец... А с девчонками я деликатно поговорю на эту тему.
Днём, под майским солнышком, всё подтаяло. Испарился, не успевая сложиться в капельки, иней на палатке, сначала на солнечной стороне, потом и на теневой. Ребята разомлели. Можно было раздеться до рубашек и как следует просушить ботинки. Буквально благоговея перед обычным теплом, пока соседки ушли в гости Андрей славно вздремнул, постепенно приходя в себя. Подстать телу, размякла душа, спрямив углы, округлилась, навсегда впустив и впитав в себя пронзительный сегодняшний опыт жесткой лаборатории жития. В котором ещё разбираться и разбираться, потому что на один полученный ответ образовалось несколько новых вопросов. И видно, как не предупреждай нас мудрость, без своих шишек и перестука зубов к истине не прийти.
После обеда дурачились, играли в незатейливые пионерские игры. Андрей до слёз всех насмешил, перепутав задание игры и, как бы извиняясь, посетовал, что всё это после жуткой ночевки. Видимо мозги ещё до конца не отогрелись.
- А чего ты жалуешься? - забалаганил Володька. - У тебя соседки, вон какие, горячие.
- Им-то хорошо, они гурьбой, у них там как в берлоге, - с напускной жалостливостью Андрей подхватил Володькин игривый тон.
- Да, девчата, беда. Пропадает парень, помереть может, - не унимался Володька.
- Ничего с таким лосем не случится, - вставила Татьяна. - У нас коллектив женский... Вот положишь его рядом, а вдруг он блудить начнет.
- Ну, вы девчонки меня удивляете, неужто, втроём с одним скромным парнишей не справитесь? Другое дело, к примеру, я вот к вам притёрся бы...- Володька напустил на себя максимально бравый вид, театрально приподнял подбородок и, в полуоборота, как бы демонстрируя свой гордый профиль, повернул голову в сторону.
- Ой, ой, посмотрите на него...- пренебрежительно выдохнула Татьяна.
В течение всего разговора Тоня, не поднимая глаз, деловито штопала какую-то тряпочку, казалось, не обращая внимания на присутствующих. Она будто находилась в другом измерении, как радиоприёмник, настроенный на особую волну. Но вдруг, в небольшой паузе, спокойно, не отрываясь от шитья, быть может чуть невпопад сказала:
- Ладно вам, девчонки, дурить, надо как-то уплотниться.
Андрей с интересом посмотрел на Тоню. Её серьёзность, вопреки всеобщему легковесному злословию, определённо казалась чуткостью. Володька покладисто подтянул вожжи своей болтливости. Молчала и Татьяна. Зато неожиданно встрепенулась Вера:
- Вы смотрите-ка, как у него глазки засияли. Он, наверное, в серёдку рассчитывает попасть, чтоб мы его с двух сторон отогревали.
Все дружно рассмеялись. Андрей чувствовал, что краснеет, и безуспешно пытался бороться с этим, под направленными на него смешливыми взглядами. И всё же быстро нашёлся и, подражая Володьке, неожиданно для всех перешёл на велеречивый стиль:
- Уважаемые девушки, с благодарностью принимаю ваше милостивое приглашение и, с присущим мне чувством долга, обязуюсь со всей ответственностью отнестись к оказанному мне высокому доверию разделить с вами ложе (и после небольшой паузы) холодной ночи...
Татьяна прыснула первая, но тут же Володька загоготал так, что палаточный брезент, казалось, хлопнул вместе с его хохотом.
- Во загнул, ты сам-то понял, чего сказал, - спросил Володька сквозь смех. - Нет, девчонки, всё-таки, после вот этой мутной речи, мне кажется, вам с ним надо ухо востро держать. Вам надо часового назначить.
- А это дело решенное, мы Антонину часовым назначим, - подхватила Татьяна. - Она у нас самая сердобольная...
Тоня явно смутилась и, пытаясь незаметно, а потом не таясь, под очередную волну хохота ущипнуть Татьяну, немного разозлилась.
Вечером в палатку заглянули Ступаков, Махновецкий и Надежда, а потом ещё и Володька сумел как-то втиснуться. От обильной пищи все разомлели, в тесноте по-семейному привалясь друг к другу.
- Ну что, ребятки-девчатки, завтра последний рывок. Тридцать километров вы за день уже осваивали, завтра - от силы пятнадцать, зато каких!... Поднимемся на Геби-Вцек, на высоту три четыреста. Подъём сложный, а с поправкой на высоту - очень сложный.... Встаём рано, лавиноопасные участки на спуске надо успеть по морозцу проскочить. Завтра утром дежурные -Андрей и Тоня. Ваша задача - завтрак. Я вас в четыре подниму, для остальных подъём - в четыре тридцать. Смотрите, при сборах в темноте ничего не забудьте... - Ступаков говорил быстро и отрывисто, но после небольшой паузы мягко, почти вкрадчиво добавил. - Завтра мы будем стоять на Главном Кавказском хребте. Как настроение, молодёжь?
- Хорошее! - дружно откликнулись девушки, а Татьяна неожиданно попросила: - Александр Георгиевич, расскажите нам о "Чёрном альпинисте"...
- Ой, девчата, поздно уже, да и не люблю я об этом.
- Почему?
- Страшные это истории. Один раз я рассказывал, а в этот момент за палаткой кто-то чихнул, так с перепугу мне палатку завалили...
- Александр Георгиевич, ну пожалуйста, - уже дружно загомонили девчонки.
Ступаков замялся, но за лукавой улыбкой угадывалось, что он обречён и даже внутренне согласен на рассказ:
- Историй о "Чёрном альпинисте", на самом деле, много. Выдумки в них тоже много. Но суть в одном - в горы надо идти с чистыми помыслами, без подлости и эгоизма. За подлость горы накажут, так или иначе.... А "Чёрный альпинист" - плод воображения, вымышленный справедливый судья гор, своего рода мессия. Считается, что "Чёрный альпинист" - это дух молодого парня, погибшего в горах из-за подлости товарищей.
В палатке все притихли, ловя каждое слово Ступакова. Пляшущие тени от неровного пламени свечи добавляли таинственности и подчёркивали напряженность лиц слушателей.
Мне тогда лет было - вот как вам сейчас... Я не буду вам рассказывать чужие истории, только то, что видел своими глазами... Постойте, так ведь на этом же леднике всё и произошло...
Была у нас в группе девочка одна, ну просто красавица, жгучая брюнетка, глаза огромные, серо-голубые, лицо.... В общем, чудо природы, фигура тоже на загляденье. Ну, мы, мальчишки, конечно, воздыхали поголовно, а она, звали её Марина, купалась в этом во всём, нет, не купалась - царила. Обнадёживала и подразнивала своими улыбками и кокетством, кто знает, может быть ненароком. Так или иначе, все мы были очарованы ею, и каждому казалось, что улыбки предназначены именно ему. Но двое из нас просто заболели Мариной - Игорь Тимохин, гитарист от бога, весельчак, шахматист хороший. И был ещё паренёк, Сергей, фамилии не помню, мечтательный такой, тоже парень одарённый, стихи писал неплохие...
Ступаков задумался, попросил Тоню зажечь ещё одну свечу и продолжил:
- Ну так вот, цапались они постоянно, а потом дело до драки дошло. Дрались неумело, но страшно, будто бес в них вселился. Разнять не могли, они как бульдоги друг в друга вцепились. Вся группа их растаскивала, а Марина, как ни в чём не бывало, в палатке книгу читала.
Поуродовали они друг друга лихо. Вспоминать неприятно. Игорь Серёге ухо разорвал, а тот ему нос сломал... Одним словом - жуть. Кровища и всё такое, но главное, психологически все были выбиты из колеи. К вечеру кой-как всё стихло.
А под утро, светало уже, вдруг женский, страшный крик, аж волосы дыбом встали. Оказалось - Марина. Девчонки её успокаивать, она, мол, всё в порядке, сон плохой приснился...
Ну, а вышли из палатки, посмотрели мы на Марину, а у неё на щеке отпечаток пятерни, чёткий, словно нарисованный, побелевший, будто кровь отхлынула, след пощёчины. А ещё, от лагеря к перевалу следы полузаметённые снегом обнаружили - наши все на месте, лишних нет и следы непонятные... Просто чертовщина.
Марина потом созналась: "Чёрный альпинист" ей приснился.
- Сказки всё это, - встрепенулся с деланной бодростью Володька.
- Помолчи, Володя, - пресекла Володьку Тоня. - Александр Георгиевич, а что с ней потом было?
- Да ничего хорошего...- ответил после паузы Ступаков. - Ну всё, заболтались мы сегодня, давайте по палаткам и спать.
Потихоньку все разошлись. Как-то сложится очередная ночёвка? Андрея этот вопрос волновал больше, чем история про девушку Марину...
Фонарик с механически раскручиваемым при нажатии на рычажок динамо смешно жужжал, немного напоминая утиное кряканье, но всё-таки при этом давал необходимое освещение.
- Андрюш, давай, не ленись, посвети ещё.
Она казалась ему близким человеком, по-домашнему завязшим в последних приготовлениях ко сну. И не только потому, что она отсекала собой безразличие соседок по шалашному общежитию. В ней чувствовалась симпатия к нему, он чувствовал её незатейливую и милую, открытую для ухаживания кокетливость. Наконец она улеглась. Было много необычного и будоражащего в ауре этого, свитого, как гнездо, лежбища.
- Я и не знал, что ты такая копошунья, вон девчонки спят уже.
- Меня хлебом не корми, дай перед сном повошкаться.
Разговор был почти естественным, несмотря на соседок-свидетельниц, и незаметно для обоих углублял вспыхнувшую ранее доверительность.
Постепенно в палатке всё стихло. Андрей лежал на спине, слева за тонкой ватой спальника и брезентом - снег и холод, справа - её плечо. За ней ещё две девушки, но то - за ней, а потому их нет. За взволнованностью и эхом впечатлений минувшего дня он не чувствовал холода. Ещё не полностью изведенная мышечная усталость разливалась по телу приятной, натруженной расслабленностью.
В небе снова воцарились яркие звезды. Казалось, они просвечивались через брезент палатки. Враждебные вчера, сегодня они уже не выглядели недосягаемыми, суровыми маяками вечности. Удивительно, как ловко они просвечиваются через палатку и даже ресницы, неуловимо срастаясь с зазеркальной жизнью воображения.
Сшитые молниями два немецких туристических спальных мешка надёжно укрывали тепло засыпающих молодых людей. Вдруг рядом с палаткой проскрипели, почти прозвенели в тишине, шаги. Тоня вздрогнула и, окончательно будя остальных, громко спросила:
- Кто там?
- Чёрный альпинист! - измененным голосом сказал Володька, и своим добавил. - Пописать ходил.
- Дурак ты, а не чёрный альпинист, - крикнула вслед удаляющимся шагам Татьяна.
- После всех этих рассказов на ночь в голову всякая дребедень лезет, - виновато буркнула Тоня, перевернулась, и кутёнком уткнулась в его плечо.
Чувствуя исходящее от неё тепло, он проваливался в глубокий, физиологический сон.
Под утро стало почти жарко, ныло затёкшее плечо. Тоня оказалась в его плотных объятиях и её голова, навалившаяся на плечо, затрудняла кровоток. Тревожить её не хотелось, чуть пыхтящее, почти бесшумное дыхание говорило о крепком безмятежном сне.
Наружный лунный свет разгустил тьму в палатке до приятного мягкого полумрака. Было тепло и уютно. Тоня, как специальная, словно придуманная природой на заказ для этого случая, биологическая грелка дарила ему своё тепло. За её свитером и спортивными штанами угадывались, а местами плотно узнавались безусловные формы противоположного пола. Но по непонятному, удивительному капризу его собственного нутра, Андрей не чувствовал ни малейшего признака возбуждения. И даже был рад этому.
Было тепло и уютно. Впереди оставалось совсем немного блаженства в дремотном оцепенении, вот-вот должен зайти Ступаков и разбудить их.
Шевельнулся кто-то из соседок. Тоня, по-прежнему, спокойно дышала ему в лицо чистым, ровным дыханием. Привыкая к полумраку, глаза стали различать чёрточки её лица. Он смотрел на неё с благодарностью, почти с нежностью. Это она пустила его в тёплое девичье логово, это благодаря ей он не отжимается и не прыгает сейчас вокруг палатки.
Почему она это сделала? Сочувствие? А может быть женский интерес? Он смотрел в упор в лицо спящего человека, с пяти сантиметров разглядывая интимные подробности, будто подглядывая за чужой жизнью в замочную скважину.
Причудливая аккомодация прищуренного глаза превращала крохотные волосики в ноздре и над верхней губой в толстые стволы каких-то сказочных тропических побегов. Без того большие, серые в полумраке, а на самом деле, наверное, розовые губы казались спинами гигантских морских животных с поперечными трещинками.
Как славно просто так лежать в обнимку с этим очаровательным и тёплым созданием. Боясь шелохнуться, он наслаждался печным жаром на границе жилистого своего и её сдобного тела.
В действительности Тоня давно уже не спала. Но шевелиться не хотелось - страшно порушить чудесный плен сладкой истомы. Как здорово быть в объятьях этого парня, раствориться в них - продлись мгновение.... Не открывая глаз, она чувствовала, что он рассматривает её лицо. "Ну и рассматривай,... хорошего, конечно, увидишь там мало - нос картошкой, губы навыверт.... Но если у тебя есть душа, ты должен почувствовать, что сильнее любить никто не сможет. Я бы тебе детишек славных нарожала.... Ну надо же, какой противный, ну чего там так дотошно рассматривать... Лучше прижми меня покрепче, поцелуй,... я ведь сплю..."
Но он снова незатейливо заснул, и никогда ему так сладко не спалось в объятьях женщины. Случалось прикорнуть между страстными пиршествами похоти, сегодня же всё по-другому, но, может быть, лишь из-за обстоятельств и нюансов?
Различая сквозь дрёму ощущение обладания ею, сознание уловило чеканную мысль: "я сплю с ней". Ведь так, кажется, иногда говорят. И то, что между нами сейчас происходит, чувственнее иного соития... "Чушь", - скептически отдалось где-то внутри. "Нет, не чушь, я прижимаюсь к ней не только ради тепла, представь на её месте какого-нибудь мужика, плохо побритого и прокуренного - фу, мерзость", - трезвела, взбадриваясь сонная мысль. - "Но, что-то нас с ней свело..."
Андрей вдруг невольно представил её в другой обстановке, с подробностями зрелого девичьего тела, гладенькую, податливую, пылкую и старательную.... Вмиг тихое очарование бесполого комфорта было разрушено. Плоть стремительно и беспардонно заявляла о себе. Ему стало неловко, чтобы не беспокоить её, он чуть отодвинулся, но это было лишним. Она была уже давным-давно побеспокоена им.
...Пробуждение было тяжёлым. В голове, как в малопосещаемой пустыне, жило и отдавалось эхом только одно слово - "надо!"
Тем не менее, дело спорилось. Примус разгорелся с первой спички, и гребенчатый голубой огонёк заплясал вокруг конфорки ровным колечком. Андрей поставил на огонь наполненный снегом котелок для каши, накрыл его вместе с примусом куском стеклоткани, сберегающим тепло и сам огонь от ветра, зажёг второй примус, для чая.
Тоня в это время собрала личный рюкзак и приготовила к закладке пшено и тушёнку. Эти, на самом деле, несложные действия, выполняемые в ночной темноте с большой серьёзностью и важностью, стороннему наблюдателю могли показаться едва не магическими. Сама обстановка - звёздное небо, отсветы рельефной лунной дорожки на подмороженном снегу - добавляла таинственности, вызывала ощущение театрального действа в исполнении двух маленьких служек на фоне необычных декораций закулисного мастера.
Общий завтрак и сборы прошли без задержек, и ещё затемно группа вытянулась по направлению к перевалу привычной походной цепью. Опасаясь скрытых под снегом ледниковых трещин, Ступаков приказал держать увеличенные интервалы. Перед каждым шагом направляющий должен протыкать поглубже снег лыжной палкой.
На этот раз рассвет пришёл незаметно для Андрея. Всё было подчинено очень трудному подъёму. Тропу приходилось торить по колено в снегу. Иногда, будто ледоколу, ровную снежную целину приходилось взрыхлять даже бёдрами.
Долго идти направляющим колонны невозможно, и в её голове сформировалась группка ребят, подменяющих друг друга. Подобно велосипедному пелетону, минуту ты - лидер, потом отваливаешься в сторону и отдыхаешь в хвосте головки, пока вновь не приходит твой черёд.
Неожиданно и как-то невпопад Ступаков остановил группу.
- Послушайте ребятки, редкая пичуга - Калар! - Ступаков стоял чуть наклонив голову, полностью обратившись в слух.
В тишине, разбавленной тяжелым дыханием, с неба слабо доносилось еле уловимое попискивание...
- Эту птицу почти никто не видел, - пояснил Ступаков. - Другой живности, кроме нас, здесь нет!... -
К десяти часам солнце стало хорошо припекать. В начале одиннадцатого группа взошла на перевал. С хребта открылось удивительное зрелище. Вокруг на десятки километров простирались горы, двуглавый Эльбрус, полностью в снегу, без каких-либо черных скальных прожилок и обычной для него шапки облаков, и много, много заснеженных скал и хребтов, со всех четырёх сторон.
Радовались от души. Фотографировались в объятиях друг друга, ощущая себя в эти минуты Колумбами и Магелланами.
Потом некоторое время шли по верхушке хребта, местами он был не шире метра. Казалось, что идёшь по окаменелому гребешку застывшего гигантского чудища. И присмотревшись, вдруг понимаешь, что и соседние горы - свидетели битвы доисторического зверья, тоже красуются разверзнутыми жабрами, или плавниками, или вздыбленными хвостами, будто слепками давно затихшего внутрипланетного движения.
Андрей достал из рюкзака почти ненавистную, нержавеющую мемориальную плиту в честь красноармейцев, совершивших переход через этот же перевал для подавления белогвардейского мятежа. Без всякого интереса прочитал текст, всё же замечая ошибку, - в слове "осуществлённый" не хватало буквы "н".
- Александр Георгиевич! - после некоторых сомнений окликнул он Ступакова. - Здесь ошибка.
Ступаков несколько раз перечитал текст. И без видимых эмоций нацарапал перочинным ножом над строчкой недостающую букву.
Потом пластину прибили к скале альпинистскими "шлямбурами" и сфотографировались на её фоне. "Для отчёта", - механически отметил про себя Андрей, стараясь отогнать эту, незваную городскую мыслишку, опошляющую последние минуты восхождения.
Осиротевший без плиты, рюкзак казался пушинкой. Впереди был спуск, не сулящий тяжёлых испытаний, но на сердце было немного грустно. Жаль расставаться с чудесной высотой, открытым в себе во время восхождения новым пределом и просто неповторимым кусочком жизни.
Перешагнув через Главный Кавказский хребет, поход миновал и другой перевал - через психологический центр тяжести каждого участника. На спуске сразу почувствовалась некоторая раскрепощённость ребят, даже расслабленность: " в конце-то концов, под горку можно и на заднице съехать!"
Расслабляться не давал Ступаков и, конечно же, был прав. Там, наверху, во всеобщей эйфории, фотографируясь у нержавеющей плиты, он, не акцентируя, буркнул почти себе под нос, скорее всего, плохо расслышанное остальными:
- Вот такая она, высота. Так и внизу надо, на "материке".
Потом эти слова обязательно вспомнятся, за ними плоть восхождения, наверняка, смысл и суть жизни самого Ступакова, тот вирус неизлечимого притяжения высоты, который незаметно инфицировал не менее половины из них.
Дальше шли без привалов и остановок, с опаской поглядывая на заснеженные склоны. Необходимо пройти как можно больше, пока подмёрзший за ночь снег не тает, грозя лавинами. И всё же, наблюдая за ребятами, Андрей чувствовал, и по себе тоже, что ближе к окончанию похода разжимаются какие-то внутренние пружинки. Появляется то ли самопоблажка, то ли ещё что-то. Острее и немного злее становятся шутки. То, что сдерживалось на высоте, стало прорываться сейчас. Пару раздражительных и ядовитых реплик отпустила Вера. Хлюпик Серёга просто устал и не замечает, что его фотоаппарат уже давно волочится по снегу.
Молодцы Володька, Надежда, Татьяна, солнечные, приятные ребята. Тоня - молодец, цепкая надёжная девчонка, держится прекрасно, и правильно делает: поход ещё не закончен.
Тоня, словно читая мысли Андрея, встретилась с ним взглядом. Улыбнулась, а потом вдруг густо покраснела и отвернулась. И ему, совершенно некстати, захотелось вернуться вспять, на холодный ледник, к её нерастраченному теплу...
Через несколько часов кончилась зона снегов. Тропа спускалась всё ниже по ущелью, вдоль небольшой, выросшей на их глазах речки.
Ещё через час в небольшом расширении ущелья показались первые домишки Южной Осетии. К плетням вышли женщины в чёрном с наполненными молочными продуктами банками, громко и с акцентом требуя: "Таблетки давай!"
Ступаков остановил группу на привал. Женщины смотрели на них, как на привычное инопланетное явление, особенно на девушек. Напоили вкусной, вполне земной простоквашей, очень похожей на армянский мацун. Взамен ребята отдали все, какие есть медикаменты.
К семи вечера, доведя группу до более крупного посёлка, речушка-попутчица влилась в Риони. А ещё через пятнадцать минут маленький "Пазик" увозил уставших ребят от гор по красивой в закатных лучах дороге вдоль ещё не широкой Риони...
...Подставляя лицо солнцу и жмурясь, Тоня мечтательно смотрела вдаль. Ниже по склону, за пальмами угадывалось море, сам воздух был наполнен его дыханием. Над пальмами, по голубому, чуть белёсому небу, плыли белые вальяжные облака.
Перед ней, будто иллюстрируя полудрёмные мысли, одиноко паслась беленькая овечка, даже не паслась, скорее, грациозно позировала, демонстрируя свои модельные кудряшки. Через какое-то время её голова, независимо от тела, зажила самостоятельной жизнью. Морда стала чуть квадратнее, и вот - это уже и не овечка, а взлохмаченный фокстерьер с поджатыми лапами, словно вытянувшийся в прыжке над высоким препятствием. Затем и его морда сплющилась, вытягиваясь в клюв, и теперь - это селезень с посаженной в тело шейкой и тающим в нетвёрдой ряби оперением.
Чуть дальше на небосклон выползла горбатая черепаха с маленькой змеиной головкой и ещё кто-то, но уж очень далеко, кажется, - сфинкс, покрытый мохеровой шалью, и ещё разный - разный народец, смыкающийся цепью в одну пушистую, наполненную словно изнутри рассеяным светом, белую змею у самого горизонта.
В какой-то момент ей страстно захотелось улететь в это чистое синее небо, примкнуть кудрявым хвостом к далёкой змеище, раствориться в ней каким-нибудь вислоухим зайцем, не тяготясь постоянной земной печалью предстоящего выбора и неизбежных, ещё до приобретения, потерь.
Вдруг сзади на плечи ей легли тёплые большие ладони. Она вздрогнула и, не поворачиваясь, замерла в ожидании. Потом её правой щеки, чуть ниже уха, почти коснулись горячие губы.
- Андрей, ты? - спросила она, не оборачиваясь.
- Я, - ответил проникающий в сердце шепот. - ...Спасибо тебе, за всё.
По спине бежали мурашки.... Она не шевелилась и если дышала, то только глубокой внутренней радостью.
Руки отпустили плечи, потом почудились удаляющиеся шаги. Сфинкс превратился в задорного оленёнка. И она опять осталась наедине с бездонным небом.
...Вечером лагерь для последней перед отъездом ночёвки был разбит рядом с небольшой пальмовой рощицей на запушенной спортивной площадке. Под ясным небом палатки решили не ставить. Рядом расположилась ещё одна группа туристов. Надежда пела под гитару, для всех. Потом нашелся кассетный магнитофон. Танцевали, соскучившись и радуясь музыке.
Володька притащил "Абукет Апсны" (букет Абхазии) - прекрасное вино с запахом Изабеллы. Андрей пил не много, смакуя вино. А взгляд его всё чаще встречался с глазами Тони. Она заметно охмелела, или так только казалось, но что уж точно, в его глазах её становилось всё больше и больше.
Андрей протянул руку, приглашая Тоню на танец. Они сблизились, разом возвращаясь к проникновенной искорке в холодной палатке, и ближе, и ещё ближе, пока остальной мир вообще не растворился, вихрем вытесняясь на обочину жизни.
...В предрассветной субтропической Сухумской тишине они лежали одним целым, с четырьмя обнимающими друг друга руками, словно боясь самого малого разлучения. Майский, прохладный ещё, ветерок отрывал для них от земли лёгкий аромат южной ночи, но иным порывом приносил что-то далёкое, казалось, запахи всего мира.
- Андрюш, а у тебя в Москве кто-нибудь есть? - Не получая ответа, Тоня тихонько толкнула его плечом.
- Я сейчас ничего не знаю... Скорее нет... - он тяжело вздохнул.