Антон нажал на педаль газа, и послушный "жигулёнок" лихо помчал его вперёд. Антон как бы слился с машиной, она несла его навстречу новому. Вся жизнь там, впереди, за лобовым стеклом.
Жест одного из голосующих с обочины остановил стройный поток мыслей. Ещё не понимая зачем, Антон нырнул в правый ряд и остановился. Остановивший его мужчина отличался коренастым телосложением, крупная лысая голова казалась посаженной на плечи. Если бы не лицо, чёрный кожаный плащ делал бы его похожим на оперативного работника КГБ. Запоминающееся, харизматичное лицо несло на себе шлейф не чуждых ему пороков. Оно пугало выражением решительности и давило своей значительностью.
Второй - незаметный, в лёгком пальто с поднятым воротником, в берете. Весь облик второго мужчины казался знакомым, почти родным, но память Антона словно не хотела отдавать секреты.
Антон даже не удивился, что не спросил у пассажиров, куда ехать. Зародившийся во внезапном безволии страх начинал брать своё. Он чувствовал, как мысль отказывается работать в привычном режиме. И сам вопрос о том, куда ехать, вдруг стал нелепым и суетным.
Антон с ужасом в душе пытался рассмотреть лысого в чёрном плаще. На ослепительной белизны рубашке он заметил строгий галстук с красивой заколкой, на которой бросалась в глаза странная надпись. Латинские буквы были небольшими, но, как-то жутковато мерцая, отражали свет.
Смутная догадка накатывала на Антона волну ужаса. Холодный пот на пояснице и тошнотворная слабость отделяли благополучие от жизни, как нож мясника отделяет мясо от костей.
На перекрёстке Лысый, приказав Антону пересесть назад, уселся за руль сам. Дорога перестала занимать Антона, да и понять, где они ехали, было невозможно. Воля слабела и была почти парализована. Антон отказывался верить своим глазам. Кошмар продолжался с потрясающей реальностью. Машина мчалась по Ленинским горам, но не было стадиона, да и Москва как таковая лишь угадывалась. Только мраморные перила Смотровой площадки оставались не тронутыми адской фантазией и казались чем-то дружественным, связующим с нормальной жизнью.
Машина неслась уже где-то по Замоскворечью. Резко свернув в один из переулков, Лысый остановил её около арки, ведущей во двор. Откуда-то изнутри доносились звуки музыки. Лицо Лысого почернело от выражения властности. Все вышли из машины. Человек в берете и Антон послушно следовали за Лысым. Тот шёл уверенной, царственной походкой по направлению к массивной дубовой двери.
Дверь открылась плавно и без малейшего скрипа. Лысый вошёл в тёмную пустоту. Берет и Антон вошли за ним. Звуки музыки становились всё отчетливее. Впереди возникла ещё одна дверь. Лысый толкнул её ногой, и тут же стихло пиршество в прокуренном кабаке. Лысый небрежно махнул рукой, разрешая продолжить вечер. Но казалось, к прежним ноткам кабацкого разгула добавилась напряженность ожидания.
В глазах женщин читалась лесть и готовность утолить любую прихоть Лысого. Мужчины подобострастно притупляли взоры, когда он окидывал присутствующих взглядом.
В зале царил полумрак. Лысый указал на небольшой столик у стены, драпированной бордовым бархатом. На стене висел светильник, стилизованный под факел. Если бы не тяжеловатость бронзы, светильник был бы похож на факел олимпийского огня.
Все трое вошедших, не снимая пальто, сели за стол. Берет сидел напротив смертельно бледного Антона. Лысый сидел между ними, вальяжно расстегнув свой безукоризненно сделанный плащ. Всё, что происходило за спиной у Лысого, очевидно, его не интересовало.
Официант с изнурённым лицом принёс графинчик с водкой и три стопки. Водка почти привела Антона в чувство, теперь он, превозмогая ужас, мог ловить себя на отдельных обрывчатых мыслях. Человека в берете, казалось, немного развезло. Подвижное лицо Лысого приобрело непроницаемость ожидания.
Антон тревожно вглядывался в лицо Берета, оно казалось на удивление знакомым. Перед ним сидел мужчина лет тридцати, но что-то подсказывало Антону, что опыт жизни Берета тридцатью годами не исчислить. Берет, наоборот, старался на Антона не смотреть, будто скрывая какую-то великую тайну.
Берет вздрогнул, как от кнута. И Антон сразу всё понял... Лицо Берета, словно фотобумага во время проявки, обрело на мгновение знакомые старческие черты.
Антон был смят, раздавлен, почти уничтожен. Он не осознавал, жив он или мёртв.
Перед ним сидел его собственный дед. Но только не тот, которому волей случая довелось собственноручно закрыть глаза в последний раз и сложить руки на груди. Другой - тридцатилетний, молодой дед, ему самому нынешнему ровесник. Теперь они неотрывно смотрели друг другу в глаза.... Лысый жутко молчал.
Неожиданно Лысый наотмашь ударил деда, да так, что тот рухнул назад вместе со стулом. Антон сидел как вкопанный под проникающим внутрь него тяжелым взглядом Лысого. Пытаясь встать, он чувствовал полное бессилие.
Подобострастные лица вокруг - окаменели, отпечатав на себе следы привычного страха. Шеи стали короче, плечики - уже. Лишь бы надвигающийся, по признакам, гнев самодура ненароком не опалил бы и их.
- Ты мне забавен, малый, - сказал Лысый, - ты будешь моей игрушкой. Если угодно, я провожу научный эксперимент.
Затем он повернулся к деду и с небрежной ухмылкой, растягивая слова, сказал:
- Ну, рассказывай, дедушка...
Антону хотелось вскочить и убежать, куда глаза глядят, но злая, чужая воля словно приковала его к стулу.
- Не верь ему. И не бойся. Его нельзя бояться, - отрешенно, после минутной паузы сказал дед. - И не проси...
Лысый, набычившись, смотрел на деда.
- Да, Антон, тяжел камень на душе. Скинуть не могу и нести некуда, - продолжал дед. - Не смог вырваться из его удавки тогда, а сейчас мне всё равно.
Лысый хватил стопку водки, закусил маринованной маслиной и по-хозяйски окинул взглядом кабак. Затем, повернувшись к деду, как бы добродушно сказал:
- Ну, давай, дедок, не тяни...
Интуитивно Антон чувствовал всеобщее внимание, обращённое к их столику. Даже не глядя в зал, он знал, что все глаза и уши повернуты к ним.
- Была осень 1941 года, - как-то обыденно начал дед. - Твоя бабка...
- Золотые времена! - перебил его Лысый с видом знатока, словно смакуя воспоминания о былом.
- Твоя бабушка, - продолжал дед, - и дядя Сережа, тогда шестилетний, находились в деревне, в Сосновке, а я работал на заводе, в Москве. Положение на фронте было страшным. На завод пришло указание об отправке на фронт ополченцев. Мне дали полтора дня на сборы.
Лысый оживился и, положив ногу на ногу, с нарочитой небрежностью поправил:
- Два дня. Два дня и одну ночь.
Дед нервно сглотнул слюну и продолжил:
- Я отправился повидаться с родными... - Он снова замолчал, мысленно возвращаясь к главному, как оказалось, моменту в жизни. - И здесь я расклеился. Меня охватила страшная тревога за семью. Мне было ужасно жалко их, особенно Сережку. Было ощущение жуткой несправедливости, я подумал, как они будут жить без меня...
- А ты подумал тогда, что кто-то другой в это время защищает их на фронте? - резко перебил рассказ Лысый.
- Я не пришёл на завод в указанный срок, - продолжил дед, не замечая реплику Лысого. - Через три дня после указанного срока я мобилизовался в Сосновке, в райвоенкомате....
Антон слушал эту исповедь, не в силах издать и звука. Будто кто-то переключил его только на приём информации.
Дед замолчал. И тогда Лысый повернулся к Антону и сказал:
- А знаешь, что было дальше? Дальше было то, что из двадцати четырёх мобилизованных тогда на заводе в той жизни не выкрутился никто... Я их всех уложил у речушки с названием Угра, в Калужской области... - Лысый выдержал артистическую паузу. - Никто не вернулся к своим детишкам.... А вот дедок этот успел и матушку твою зачать, и внучков сумел понянчить...
Антон и дед молчали, ожидая продолжения, как приговора.
- Грешник твой дед, - сказал Лысый обращаясь к Антону, - но и ты грешен. Даже если сам веришь в бредни, что каждый младенец чист, как лист бумаги. Ты грешен потому, что без греха твоих предков не было бы и тебя. И жизни твоей не было бы, а была бы смерть - небытие.
Лысый устало потянулся, налил и выпил стопку, а затем тихо и по слогам сказал:
- Закономерное небытие.
Вышколено предвидя окончание разговора, угодливый оркестр тихо заиграл знакомую мелодию. Лысый посмотрел в сторону оркестра и одобряюще кивнул. Потом, деловито глядя в зал, сказал, обращаясь к Антону:
- Решай, сынок, решай. Его душа мне уже неинтересна, твоя - пока что да. Я отпущу его, если ты оплатишь его грех.
Лысый перевел свой гипнотический взгляд на Антона:
- Если ты совершишь больший грех, то я буду удовлетворён и отпущу вас обоих: его навсегда, тебя на время.... Решай, сынок, а я ненадолго отойду.
Он нетерпеливо встал, картинно выпрямился и, по-военному щелкнув каблуками, произнёс:
- Честь имею!
Оставляя неподвижным свой тяжелый взгляд, он с изящной выправкой кивнул громадной головой и направился вглубь зала. Понять, как и где в нём срастались честь и кокетство, было невозможно.
В висках у Антона гулко отдавались удары сердца. Решать ничего не хотелось. Он смотрел на окаменевшего в ожидании предопределенности ровесника-деда. Тот был спокоен, но казалось, что нарочитое спокойствие и уверенность могут в любой момент рухнуть под гнётом страха. Страха, знание глубины которого Антону было неведомо, но видно было знание этой глубины другими. Оставшись вдвоём, эмоционально понимая друг друга, они молчали. И Антону подумалось, что может быть ТОГДА, дед чувствовал то, что он сам испытывает сейчас.
Вдруг Антон почти физически ощутил приближение Лысого. Он ещё не видел его, но знал, что тот идёт за ответом.
Не затрудняя себя сдерживанием маниакальной улыбки, Лысый шёл между столами с притихшей публикой. Все смотрели на Антона. Кто просто из любопытства, некоторые в предвкушении казни морали Антона, и ни одного сочувственного взгляда. Антона охватила мелкая дрожь. Он готовился встать, но никак не мог. Вдруг, собрав остатки воли, он резко подался вперёд и заорал: "Н-е-т!" Его движения были скованными, пока он не почувствовал, что это одеяло, повисшее на руке, мешает ему.
Антон сидел на смятой кровати, холодный пот противно ощущался по всему телу. Соображалось туго. Ещё ни разу в жизни ему ничего не снилось так явственно, было опасение, что всё-таки это не сон.
Чтобы развеяться, он встал с кровати и вышел на балкон. Стояла тихая летняя ночь. Город безмятежно спал, но незваная мысль не давала покоя Антону: "А ведь дьявол хотел, чтобы я согрешил. Так оно и получилось, наверное".