Маленькие, покрытые красной черепицей крыши, белые стены - вид похожий на детскую, контурную раскраску, тщательно залитую сочной акварелью. Лента побережья, вспененная лёгким прибоем, голубой квадратик бассейна и даже разноцветные шапочки купальщиков - всё видно с высоты. И, конечно, горы... Кустистые, скалистые - махровые горы. Они наряднее всего.
Лупа высвечивала удивительный мир, сотворённый незаурядным художником. Магия созерцания обнадёживала и успокаивала тихими приливами безоговорочной веры. Размывы оптики, растворяя оболочку сути, отодвигали прочее. Непроявленность прямых углов, белая окантовка и зубчатые края почтовой марки становились совершенно не важными, как и мрак комнаты, царящий за светом настольной лампы, рассеянным старинным абажуром.
...Справа тянутся змейки умытых асфальтовых дорог, - сосудов диковинной жизни. На них красные тельца автомобилей, плывущие сквозь пестроту и затейливость, казалось бы, хаотично, но только на первый взгляд. Кругом домики, похожие на детские кубики. Взрослые мальчики и девочки во взрослых заботах пытаются ворочать там эти кубики по своему усмотрению.
Ещё дальше - весёлая игра. Стайка ярких букашек, гуртуясь на прямых участках и растягиваясь на поворотах, играет в совершенство. Это немного выше, над морем, на извилистой, украшенной к случаю дороге. Замедляясь в подъёмах, разгоняясь на спусках, резвится велогонка: "детки играют - жить учатся..." Во множестве намалёваны плакаты, заполнены мозаикой кроссворды-парковки, пестрят яркие зонты торговцев закуской... И ещё -музыка, она видна сквозь лупу, она колышит зелень, помогая бризу.
ОН едва заметно улыбнулся и положил своё волшебное стекло прямо на страницу.
ЕГО большой письменный стол, из настоящего красного дерева, залит электрическим светом. Огромная столешница опирается на массивные боковые тумбы, с выдвижными ящиками. Старинные, покрытые патиной ручки безукоризненно дополняют цвет и структуру древесины.
ОН явно занят важным делом, будто профессорским обходом больницы. Если бы ОН не выглядел матёрым филателистом, могло показаться, что архитектор увлечён авторским надзором за каким-нибудь, особенно замысловатым, мостом. Всё бы так, но, по сути, ОН считал себя садовником.
Из отложенной лупы, с массивной инкрустированной ручкой, на НЕГО уставился вырванный из композиции заяц, или кто-то из похожих собратьев. Влажные, карие глаза выражали нужду и устремление. Взгляд зверька жаждал ЕГО взгляда. ОН ободряюще и немного грустно улыбнулся, освободил зайца от лупы и откинулся в глубину своего кресла.
ЕГО глаза вглядываются в чернеющий потолок и темноту за ним. Сегодня был многотрудный и жёсткий день, творческий и напряжённый, выдающийся и рядовой.
ОН натружено потянулся, словно для того, чтобы в локтях и шее что-нибудь хрустнуло. Потом снова взял лупу - лисица гналась за зайцем... Пролистал несколько страниц альбома своей чудесной коллекции. Взгляд остановился на самой яркой из его марок. Под ЕГО взглядом марка оживала. Счастливая молодая пара, обнимая себя, обнимала весь мир.
Было видно, как заждалась она, как соскучился он, намаялся разлукой, отлучением от целого. Изгнанники и заложники бушующих собственных тел виделись в них. Юноша, нашедший свою "её" упивался найденным естеством. Сдерживая дыхание, он играл с её телом, вознося её над собой, распластывая, подминая, растопыривая... В поиске отклика и вековечного чуда он подчинялся её репликам и тихому красноречию вершины миллионных трудов эволюции. Соитие разностей и удовольствий, соблазнительных гримас и самости, фантазии страстей - всё направлено к исходу. Всё подчинено ожиданию. И вдруг свершается, воссоединяется, возвращается целостность. Она - как миг откровения перед одинокой апатией и расслабленностью, перед отсчётом следующего восхождения.
Свет выхватывает из мрака краски. И тихо улыбается ОН.
Хочется огладить их космосом, омыть хрусталём синих звёзд и растворить их плотные, только научающиеся любить взгляды. Окропить намеренным и неспешным ветром роста, имя которому - Любовь. Хочется отсрочить гонку к сытости тихим поцелуем, открытостью притяжения, румянцем лица, сдобным, томящимся для пользы, её телом. Хочется, чтоб не оглупел юноша, довольствуясь собственной удалой силой, вонзённой в хрупкое целое, как ударом в оболочку вечной монады, явившейся вдруг, и оторвавшейся от накрахмаленного космодрома, от механических прелюдий. Хочется ЕМУ распустить ладони над огнём и почувствовать тепло костра, разгоревшегося от его же спички, согреться откликом своих лучей.
Но слышится уже, как скрежещут якорные цепи, и тянет книзу балласт, и только яростная лёгкость в лопатках поддерживает невесомость плоти, уже требующей зычно туалетной бумаги, да немедленной ванны, да крепкой раздвижной ширмы...
Пусть память не печалят невидящие глаза, отвернувшиеся от протянутой сверху руки. Пусть глаза повлажнеют устремлением, направленным в антикварную лупу, смотрящего свыше. Они ещё не знают старения, ЕГО жёсткого дара, посылаемого тем, кому положен рост духа.
На соседней странице - хоровод детского веселья. Озорство и радость бытия изливаются своим буйством во все стороны. Марка кажется иконой, полной движения и счастья. И только печальный мальчуган, стоящий в сторонке, по замыслу и наброскам самого рисовальщика, напоминает о краткой силе детской увлечённости.
Мальчик кажется растерянным. Его, словно не занимает общее веселье. В лице уживаются взрослая горечь и детская наивность. Хочется наградить именно его - вот тебе искорка надежды!..
Рука отложила лупу и без помех вошла в плоть красочного мира. Мальчик вздрогнул и поднял удивлённые глаза. На его плече лежала рука, одаряя его теплом и верой. Его сердце слышало пульсирующие слова и суть самого дыхания.
"Садовник" улыбнулся и беззвучно прошептал:
- Пока ты мал и не понял смысла, будь веществом жизни. Притворяйся, что интересно быть таким как все. Танцуй под мелодии популярного радио... Но не забывай искать в эфирах свою волну. Пройдут буйные годы, пока ты осознаешь, как важно сохранить свою чистую душу.
И если твой родничок не иссохнет, я буду рад.
И мальчик поверил. Мальчик внутренне улыбался, он чувствовал тепло на плече и свет.
"Садовник" опять откинулся вглубь кресла, он был доволен. Несовершенство всегдашнее и всеобъемлющее казалось ему всего лишь листом чистой бумаги, невспаханным полем.
ОН придвинулся к альбому. ЕГО рука продолжала медленно перелистывать страницы, пока он не остановился на неяркой, но графически выверенной, безукоризненной в своей лаконичности марке.
Затаив дыхание, сидели рядышком ЕГО чада - он и она. Умудрённые, зрелые и по-детски растерянные, окрылённые друг другом и взволнованные свалившимся им на перепутье даром. Они неотрывно смотрели друг другу в глаза. Большой мужчина, словно бесценное счастье, держал в своих ладонях её маленькую ладошку.
Невольно коллекционер и сам замер. Потом ОН перевёл взгляд на соседнюю марку.
...Там, месяцем раньше, мужчина был стариком. В старике мужчина едва угадывался, тот самый, сейчас помолодевший в любви. Посреди окладистой седой бороды располагалась чёрная, как смоль прядь. Широкий костяк укрытый вязаным свитером производил значительное впечатление. Но самым главным в этом человеке были глаза. За тихой печалью в них угадывалась непростая внутренняя жизнь.
Мужчина подошёл к зеркалу, скептически улыбнулся старику и начал стричь бороду большими портняжными ножницами. Долго её кромсал, затем намылил кустистые охлопки и начисто сбрил их. Без бороды лицо его преобразилось. Теперь он совсем не был похож на старика. Из зеркала на него смотрел хорошо взрослый человек, лет пятидесяти, немного уставший, но ещё полный того шарма, который позволяет женщинам разглядеть за сединой мужика.
Он снова улыбнулся, уже немного насмешливо. Мужчина знал себе цену и гордился этим. Нет, не ценой, которую могут дать за его персону, тем, что стремился к реальной самооценке, и вообще, реальной оценке всего вокруг. Может быть, не всегда получалось, но само стремление к объективному восприятию жизни не исчезало. Он держался за него, оно было его поводырём.
Иногда он любил понаблюдать за собой со стороны, и получал от этого удовольствие. Казалось бы, всё давно разложено по полочкам, все эмоции, весь набор розовых и тёмных очков, и прочий грим был на местах. Казалось бы, он знал все свои мозговые переключатели и тумблеры. Умело щёлкал ими, умело отбрасывал их в сторону, напиваясь до отупения, чаще всего в одиночку, чаще всего умышленно, когда, вдруг, начинало казаться, что вся его мастерски выстроенная жизнь сильно смахивает на обычную мастурбацию.
Он не любил уже лишнего шума. Одиночество, вообще представлялось ему самым надёжным способом существования. По крайней мере, оно не давало иллюзий о помощи, которая придёт со стороны. Он уже знал, что иллюзии всегда корыстны...
Иногда, ему хотелось кричать людям, поделиться своей догадкой - "всё вокруг, всё, - иллюзии и мираж, кроме последствий..."
В остальном и главном, в его жизни было предрешённое служение. И ещё были железные постулаты - серьёзные и смешные...
Так продолжалось, пока он не встретил её.
И вся его орденоносная седина, и три его, чудом, не состоявшиеся смерти, и несколько не забитых жизненных пенальти - всё ушло. Словно затопталось изощрённой шизофренией, как сказали бы циники. Или, как сказали бы романтики, сгладилось и овеялось любовью, - обомлело от её поцелуя.
Всё, что давно было забыто и покрылось бронёй из сплава рациональности, скупости желаний и привычки, вдруг в нём воспряло, заныло тоской несовершенства, затрепетало сладкими мечтами, задрожало тягой к воссозданию.
Ума в этом не было.
В оковах, порой кандалах, служения своему стержню он жил давно. Другое было бы безумным превращением стержня его кондовеющего существа в шампур. Пожалуй, сейчас он действительно оказался в огне. Вот только, огонь исходил изнутри, вспыхнул, как сухой порох. Он выжигал всю нечисть. Он воспламенял даже давно отрезанные и вырванные сущности самого себя. Ослепляющее и оглупляющее горение, юношеская дрожь и неистребимая тяга самца к опережению, обладанию - всё заново оживало в нём.
Всполохами рассудка он понимал, что ему важен исключительно миг обладания. Только обладание, может быть, - сладкое, может быть, - изнурительно долгое, может быть, - ненасытное, но всего лишь, как новое подтверждение, пусть перед самим собой, самцовского статуса.
И тонкая, осиная талия, поющая скрипичными линиями, и сама, удобно повёрнутая к нему первородная суть женщины, важны ему, прежде всего, не как пособие для наслаждения, а как, признающее его статус и доверяющее ему обладание собой, согласие.
Он знал и понимал её, - почти понимал.
Что женщина всесильна - знал уже давно! Возжигая в мужчине огонь любви, она может развести руками тучи. У каждой женщины есть своя дирижёрская палочка, она - в руках, глазах, губах... Высшее счастье для женщины быть любимой, и высшее над высшим - знать о своих приворотных чарах. Пусть только звёзды сойдутся... Это, как магический наркотик, в этом высшая власть женщины над мужчиной - возжигать его любовь.
Маленькая женщина тоже была в этом большой искусницей. Это вновь и вновь подтверждало силу и статус женщины, которую любят.
Она казалась его видоизменённым отражением. На самом деле, она была его точной копией, - надо было только правильно настроить зеркало. Многое в них проистекало из одного начала. Общие радости и ненастья терзали их непересекавшиеся прежде судьбы.
Теперь, не понимать этого было невозможно.
Он поглощал её глазами влюблённого, и ненавидел в себе собственную корыстность. Пытался давить её в себе. Этому хотелось научить и женщину. Ему хотелось подняться с ней, как на воздушном шаре, над ортодоксальностью и извечными половыми статусами, научиться другому - высшему, ещё не осознанному, но верному, понимая уже, что присваивать красоту нельзя.
Ухватывать и побеждать корысть получалось плохо. Пытаясь сделать это, он поражался её притворности. Верил, в который раз, её красивым оправданиям и бывал ею опять обманут, высмеян безгрешными глазками. Снова ухватывал её скользкий хвост, перехватываясь, подбирался к самым жабрам, но так и не мог раздавить её.
Про себя он знал всё, - почти всё.
И знал, что шаг этот - самый важный из шагов к Богу. Вот только, проклятая корысть, ловкой игруньей, словно убегающий горизонт, отступала, ровно на такой же шаг.
Знать вовсе не значит суметь!
Так было и у неё. Она была таким же клубочком страстей человеческих, который разматывался по параллельной жизненной дорожке. Пока, вдруг, на большой многолюдной площади, они не разглядели усилия друг друга.
И она узнала его. И мужчина понял, что с ней - не одинок, и понял всю остроту одиночества без неё. И увидел её своим отражением, догадываясь, кем будет в следующей жизни.
Они были одним и тем же, если, конечно, не замечать множества разниц, - пятнадцати лет возраста, тридцати сантиметров роста и трёхсот половых отличий. Если всё это отшелушить - они были похожи, как расколовшиеся части единого. Или, как сказано, "она была его ребром", обросшим прелестями и заботами.
Настоящая, большая любовь, давно уснувшая, вдруг снова родила себя для мужчины. Он боялся.
Она очаровывала его, дышала ароматами белых лилий, жасмина и роз, согревала его искрами своих лучезарных глаз. Она будоражила его, заставляла дрожать, словно лайнер, вонзившийся в штормовые и пушистые облака.
Он боялся признаться себе... Оттягивал неизбежное признание того, что уже, каким-то образом открывалось ему, - то, что любил он в этой прекрасной женщине, прежде всего, всё-таки, абстракцию абсолюта.
Признавать это было бы глупо...
Женщина словно была маленькой дюймовочкой. Хотелось быть великаном, ставить её себе на ладошку и, затаив дыхание, любоваться ею. Хотелось сказать: "Знай, жизнь - вне ожидания смерти!.. Если суждено... - доверься! Я предлагаю выстраданное, оно не бывает грязным".
Казалось, эту женщину он знал всегда, её невозможно было не узнать, как и саму любовь. Он узнал её сразу, как и треликую - её Величество Любовь. Узнал её поступь - лёгкую и непреклонную, тихую и праведную. Вспоминал её в себе, её слепые вулканические извержения, из далёкой юности, зрелую, остывающую лаву любви с расчётом, съедающую живой ландшафт, и причудливо застывающую для новых красот. Он слышал великое дыхание святой, - жертвенной любви.
Он уже знал, что земная любовь конечна. Он уже знал, что любовь растёт от слепой, сквозь корыстную, к жертвенной и бесконечной.
Но знать - не значит суметь!..
Мужчина и женщина сидели рядышком и молчали, узнавая друг друга через ладони. "Коллекционер", своим всесильным стеклом, максимально приблизил её лицо. Это было важным и счастливым знаком, и большой честью. ОН рассматривал женщину с всеобъемлющим вниманием. Она улыбалась, очаровательная в своих смешинках, - красивая женщина. Под ЕГО взглядом она купалась в необъяснимом счастье, забывая себя, и находя вновь.
Она казалась неповторимо пёстрой, рассвеченной и залитой солнцем до последней конопушечки, лилией на длинной, зелёной, отрывающей её от грешной земли, ножке. В ней был океан прелести, и в ней были слезинки грусти. Она была выдающимся цветком, выстоявшим в жестокую непогоду. Теперь, без лихолетья, она умело укоренилась в ухоженном суглинке, украшая собой красивый вазон, трудясь в своём росте изо всех своих лепестковых сил.
"Коллекционер" отложил лупу. Казалось, ОН думает. Это было не так. ОН не умел думать. Об этом, кроме него самого, никто не знал.
ОН созерцал, знал и верил!..
Взрослые люди вели себя как дети. Они смотрели в лица друг другу и счастливо улыбались. Они говорили и слушали, их прикосновения тоже говорили, робкие и осторожные, кому-то они могли показаться смешными.
Женщина, внутренне по-прежнему не свободная, подспудно тревожилась. Она трепетала пичугой, запертой в клетке суетливых, повседневных, спасающих её дел, оказываясь запертой то снаружи, то изнутри. И отпирая себя изнутри, втайне ещё надеялась, что нерадивый ключник запрёт её снаружи. И если бы случилось так, она, наверное, была бы довольна, что её плохо охраняемая изнутри свобода заперта снаружи.
Но она уже чувствовала, уже догадывалась, мужчина подсказывал ей прикосновением руки, она читала в его озорном взгляде, что каждая свобода ограничена временем. Она пока ещё верила с трепетом в штампованные оттиски идеалов. Но сердцем уже понимала то, что в нём прогорало вечным огарком - осознанием их недосягаемости. И того, что существуют идеалы лишь как ориентиры для приближения...
Их глаза были полны удивления, они пили лучистую энергию друг друга. Он казался ей внезапно возникшим маячком в неспокойном море. Хотелось сверить курс. Но, ни на одной из её карт маячок этот обозначен не был. И сам он своей несуразностью смахивал скорее на мираж. Он посылал ей красивые, взволнованные огоньки с тревожно длинными пробелами причудливой азбуки Морзе.
Мужчина просил доверия, бесцеремонно волнуя этим её женское сердце. Его глаза кричали - "Если подсказывает сердце, это подсказка Бога".
Ни одна из её навигаций, кроме сердца, не была способна, так суждено из века, отличить суровое предупреждение от чистой подсказки. И сердце гадало, рвалось, радовалось и трепетало, и не могло быть соучастником воровства. Оно понимало, что все награды и наказания приготовлены.
Загадка незаметно становилась тайной. Две маленькие их тайны уже складывались в одну. Тайна томила её, соблазняла намёками на сокровенность. Тайна была, как детская наивная "нужность", припрятываемая от сверстников, как воплощённая в детскую безделушку частица собственного и неприкосновенного "Я".
Ах, как приятно прикасаться к этой тайне. И невозможно взвалить её на плечи. Ощутить вес этой тайны возможно лишь, примеряя его вместе с ответственностью друг за друга. Но, как отказаться от этого дара?.. Невозможно, он уже часть жизни. И непорочная тайна уже требует плоти. Она обречена быть плотью. Иначе, она незаметно растает, отлетит в небеса, застывая там и бронзовея гербом недостижимости.
"Коллекционер" продолжал созерцать.
ЕГО взгляд и само ЕГО участие не покидало их. Трудные дети - любимые. Но перед их Выбором самые запутанные лабиринты и провокации. И самый сложный экзамен, - на соответствие Любви.
И зрелые чада чувствовали ЕГО любовь. И любили ЕГО, и любили себя...
Мужчина, наконец, тихо заговорил:
- Я знаю, ты польщена немного. Я сильно польщён. Но мне этого мало. Может быть, мой замах не по заслугам?.. Может быть, для моей дублёной кожи слишком сладок твой запах?.. Не в этом суть!..
Я не прошу, не умею просить, - предлагаю.
Она смотрела на него ясными, бирюзовыми глазами и смущённо улыбалась. Внутренне сжавшись, она искала нужные слова, и никак не могла их найти.
- Я стесняюсь... - тихо выдохнула она, казалось, одними губами.
- Трусишка. Что есть стыд?.. Фрагмент морали. Слушай совесть, - не стыд!.. Любовь запретить нельзя!
Я знаю тебя всю, я любуюсь очаровательным и трогательным танцем твоей жизни. Я давно вижу тебя во всей обнажённости...
Над столом "Коллекционера" по-прежнему сияла лампа. Стол, альбом и сами руки, держащие лупу, заливались её ровным и ярким светом. В углах и под потолком располагалась густая, затаившаяся темень. Всё остальное существовало перетекающей игрой света...
Самые размытые границы - в соприкосновении с мраком. Кажется, вот он, ещё живой свет, и допусти́м ещё один шаг в даль, и не заметна роковая щербатая ступенька...
"Коллекционер" внимательно наблюдал. Старинная лампа мягко высвечивала недвижимый овал лица. Казалось, оно застыло в напряжении.
Мужчина взволнованно продолжал, голос его изменился, он вибрировал страстностью собственных слов:
- Ты войдёшь без обязательств, ...аккуратно снимешь свою бойцовскую личность, не измяная её, повесишь на плечики. И личность твоя умоется другим ветром... И отдохнёт нагое тело. Ты положишь свою щёку на мою грудь, и уронишь на мою грудь слезу, если захочешь...
Я дам тебе тепла...
Потом, через час или два, может быть, через три, мы вспомним о судьбе. И ты снова нарядишься в доспехи. Но перед тем как сделать это, ты внимательно рассмотришь их. Может быть, распознаешь что-нибудь наносное и показушное... Тогда, ты перетряхнёшь свои наряды взглядом стороннего наблюдателя...
Потом ты уйдёшь, с любовью, - в своё служение. И будешь красивой, сильной и мудрой. Будешь любящей и любимой матерью, дочерью, сестрой, и женой. И забудешь обо мне на срок, пока я не почувствую твоего зова...
Она улыбалась и не отвечала.
- А ещё, ты должна знать, что смиренно, - это, не любой ценой! Мы будем жить любовью - без ревности, без зависимости!..
На мгновение взгляд женщины наполнился удивлением. Осматриваясь, она рассеянно теребила свои локоны. Оказывается, они находились в просторном, светлом зале какого-то уютного ресторанчика, может быть, кафе. Их разделяли только две дымящиеся чашки кофе на белоснежной скатерти строго сервированного стола. Из девственного пространства зала ненавязчиво проступала тихая, почти знакомая и немного грустная мелодия. Сам воздух, казалось, был напитан отчётливым и странным ощущением, - пространство, стены и вся обстановка были словно совершенно освобождёнными от чего либо предшествующего. Не существовало ни единого отпечатка из прошлого, будто перед ними был разложен чистый, белый лист вощёной бумаги, приготовленный для неповторимой повести.
И ещё существовал покой, и существовал трепет, и музыка слов.
- ...Кто знает, может быть, ты, наконец, примешь импульс своего счастья - волнующий голос снова и снова брал её в плен. - Может быть, равновесие твоих весов двинется к правильному исходу?..
Я хочу помочь тебе в этом. Я хочу, чтобы ты знала, что любить жертвенно не значит жалеть - это любить собой, напитанной собственной мощью, верной силой и чистотой. И не надо оправдываться и виниться. Настоящая любовь исходит только изнутри. Ты можешь жертвовать, если есть чем, если любишь себя, если любишь осознанно...
Она уже не слушала его. Слова казались бессмысленными, и красивыми. Они падали изящным водопадом, искрящимся в лучах солнца, свежестью и вечной, притягающей силой. Женщина читала его самого - без слов, без логики и ума. Она, молча, улыбалась, и улыбка не говорила ни о чём, кроме мудрости.
- ...И твои пульсирующие посылы будут чудесны. Смахивая с себя жёсткой щёточкой жалость, ты не заденешь милосердие, стряхивая морализм, сохранишь нравственность и щедрость... И, некоторое время, я помогу тебе не иссякать. Некоторое - потому, что наша свобода ограничена временем!..
В наступающем тишиной таинстве отчётливо слышалось биение их сердец... Потом мужчина нежно охватил запястье её руки и поцеловал середину ладошки.
Женщина улыбалась мужчине, улыбалась его словам. Готовая обманываться, она различала только гармонию произнесённых звуков. Ей казалось, что она давно знала эти звуки. Она вспоминала их... всё отчётливее понимая, что, на самом деле, это её слова. Она сама вложила их в его уста!..
Оттого было чуточку грустно. Но, над всем, явственнее всего, она слышала шёпот своего растревоженного сердца!..
Они выходили из кафе, держась за руки.
"Коллекционер" отвёл от страницы свой всевидящий взгляд. Теперь, ОН видел низкие свинцовые облака в разрывах. Облака казались, пролетающей над сущим, декорацией вечности. ОН опять почувствовал себя Садовником.
Садовник смотрел на них, на вечно взрослеющих своих чад. Трудные дети всегда любимые. ОН был немного удивлён, и был спокоен.
Зная мужчину и зная женщину, ОН устало улыбнулся. Устало - потому что был Садовником, и его сад требовал постоянного внимания. Улыбнулся - потому что Садом, до последней его веточки, до последнего листочка, тоже был ОН.
![[]](/img/j/judin_a_e/sadovnik/zrjashijsadownik.jpg)