Бывают в конце августа на Руси дни, когда неспешно поплывут по небу, под северным дыханием Арктики плоские и низкие облака, свинцовые снизу и ослепительно белые в лучах солнца, по краям.
Растянется над верхней и средней Волгой, Владимирщиной и Московщиной плоское, в голубых разрывах покрывало, отделяющее, как и по всей России, её неласковый климат от холода космического. Другими глазами, вдруг, посмотришь на её пространства, на мелькающую за обочиной ещё сочную зелень лесов, вырастающих не смотря ни на что, как мужская щетина, назло снегам и морозам, холоду и голоду. И дорога, длинная российская дорога, стряхнет с тебя суету, подскажет, что оставляешь сзади, на что надеяться впереди. А там, за поворотом, вдруг перехватит дух от откровенных красот и силы, неувядающих вопреки убогости и сорной кичливости.
И почему не в такой день мечтать об избавлении от гнёта, и почему не в такой день, будь он хоть пятницей, начать свою жизнь сначала. Пусть близка осень, что ж с того, она лишь доброе напоминание о неизбежности зимы, не более.
Фёдор притормозил и плавно остановил автобус. Старенький, видавший виды "Икарус" вместе с усталым выдохом пневматики, открывающей двери, выпустил из себя ленивую вереницу разомлевших пассажиров. Неуклюже переваливающиеся по ступенькам, молодящиеся бабушки, прыгающие воробьями мальчишки, степенные дяденьки - все через пару минут гурьбились у санаторного входа.
Словно ставя точку после законченной фразы, водитель выключил зажигание и смачно потянулся. А затем, прихватив пачку сигарет, отработанным движением выскочил из кабины.
К типично дорожному запаху разогретого асфальта примешивался сладкий, откликающийся из глубин детства, запах спелого лета... Вдруг вспомнилось, как когда-то там, в этом самом, бесконечно далёком, но всегда летнем детстве, отец, возвратясь из командировки и делясь впечатлениями, восторженно и уверенно сказал:
- Нельзя себя считать русским, если не побывал в Сергиевом Посаде.
- Почему это всплыло сейчас? - удивляясь своему воспоминанию и отвечая ему же, подумал Фёдор. - Да здесь по прямой не больше двадцати километров.
Он радостно встрепенулся, ощущая, как нарастающий внутренний гон уже подталкивает его к действию.
- Ведь есть же ещё два часа, - убеждал он себя. - Если не сейчас, то когда? Ну, опоздаю малость... Не умрут же от этого санаторники-курортники...
Сказано - сделано. Вдохновляясь своей решимостью, Федор умело развернул свою многомерную машину, но продвинувшись по ходу, всё-таки остановился в некотором сомнении в выборе маршрута...
От виднеющегося в низине озерца, вдоль деревенского забора, не спеша поднималась женщина лет сорока пяти - неуловимо знакомая, в простеньком, из советских времён, раздельном купальнике. Она почему-то была еще в пляжном виде, и тем привлекала внимание. Её чуть раздобревшее тело, нелепый, и по ситуации, и по месту, и по погоде купальник, казались очень несуразными.
Фёдор снова лихо вынес из кабины автобуса своё сухощавое, небалованное тело.
- Уважаемая, - сказал он, не узнавая своего голоса.
Остановившаяся к этому моменту, чтобы накинуть сарафан, женщина обернулась. Большие влажные глаза, длинные некрашеные ресницы, распущенные за плечами светлые, чуть вьющиеся волосы - почти знакомое лицо ровесницы. Фёдор силился узнать его - оно, казалось, состояло из причудливо сплетённых, но узнаваемых чёрточек лиц его одноклассниц, почему-то всех сразу.
К привычной опаске женщин примешалась новая подспудная тревога. Глуша это незванное чувство, Фёдор усмехнулся собственной нелепости, нелепости женщины и, остановив чуть не сорвавшуюся банальную фразу - "мы с вами где-то встречались", вежливо спросил:
- Скажите, как покороче в Сергиев Посад проехать?
Она внимательно и испытующе посмотрела на него и небрежно сказала:
- Это верно, в храме тебе показаться надо...
Затем отвернулась и, передумав одевать сарафан, зашагала прочь - ещё не состарившаяся, по-своему привлекательная женщина удалялась по протоптанной в траве тропинке, маня взгляд зрелой и аппетитной фигурой.
- Постойте! - догнал её Фёдор, останавливая за руку, чуть повыше локтя, немного прохладную, но не кажущуюся замерзшей...
- Хорошо, - она смотрела на него без тени чувственности, - я покажу короткую дорогу. С собой возьмёшь, не испугаешься?
Её целомудренный взгляд никак не вязался с бесстыдной походкой полураздетой женщины, у которой по возрасту, вероятно, уже и внуки были. Она уходила, но Фёдор твёрдо знал: не вернуться она не может. Ещё не складываясь в мысли и слова, в нём уже трепетало эхо от мимолетного ощущения взаимного рокового влечения...
У забора, чуть дальше по тропинке, на выносном - поближе к солнышку - стульчике сидела старушка в строгом, опрятном платке, в аккуратной стёганной телогрейке. Из под длинной плотной юбки скромно выглядывали, чуть повёрнутые носками внутрь, серенькие, хорошо поношенные, но исправно греющие медленную кровь, валенки... Белокурая оголённая дама прошла мимо бабульки, не замедляя хода, не здороваясь, лишь бросив в её сторону беглый, скучающий взгляд.
Фёдор смотрел на всё это, словно в гипнотическом сне. "Какая странная ситуация и какая странная женщина", - он никак не мог избавиться от ощущения давнего, может быть, заочного знакомства с ней.
Внезапно резкий порыв ветра поднял и закрутил придорожную пыль маленькими вихревыми бурунчиками, лихо понёс её вдоль дороги. Вместе с поднятой пылью вдруг растаяла перспектива, замутнились несовершенная прозрачность и объём воздуха. Перед самым его носом безумной птицей пролетела мятая пожелтевшая газета... Фёдор брезгливо отряхнулся от налетевшей пыли...
- Ну что, не передумал? - неожиданно услышал он за спиной.
- Нет, прошу вас.
- А ты ведь не узнал меня, - она улыбнулась лишь краешком губ и, как показалось, чуть устало.
Вместо ответа он нерешительно повёл плечами.
- Ну что ж, это даже интересно... Ты обязательно меня узнаешь. Я буду о себе понемножку говорить.
- А ты... а вы меня знаете? - замялся Фёдор.
- Да это вовсе и не важно, - она опять загадочно улыбнулась, - главное, что ты чувствуешь, будто знаешь меня. Ведь так?
Она сидела рядом с водительским сидением на вращающемся кресле, предназначенном для экскурсовода, - моментами она им и казалась - экскурсоводом неизвестного маршрута, в большом автобусе, плывущем, словно корабль по узкой подмосковной дороге, меж перелесков и тесно гуртующихся садовых домиков.
Впереди, по ходу автобуса, на обочину выскочила и остановилась какая-то живность. Из-за расстояния понять, кто это, было сложно.
- Неужели заяц? - подумал Фёдор.
При приближении заяц превратился в обычную дворняжку. Она спокойно сидела на обочине пока вдруг, словно магнитом, её не потянуло перебежать дорогу. Фёдор затормозил, резко, насколько позволяла дорога...
- Вот напасть, собаку задавил.
В зеркале заднего вида удалялось расплющенное собачье месиво, только что перееханное многотонной машиной.
- Плохая примета, - сказал он сокрушенно, - чуть раньше притормозил бы - осталась бы жива.
- Не огорчайся, хотела бы жить, жила бы, - женщина задумчиво смотрела на набегающее полотно дороги и её, казалось, кроткий взгляд абсолютно не сочетался с почти циничной жесткостью слов.
Потом, словно выйдя из оцепенения, поймав на себе его взгляд и будто читая мысли, добавила:
- Не обращай на меня внимания - странная я.... Но с тобой мне хорошо, хочется поговорить.... А, вообще, я замкнутая - себе на уме. Правда, люблю иногда тихо подойти к человеку, близко-близко, незаметно.... Постоять рядышком, заглянуть ему в книгу.... Подышать с ним одним воздухом... Почувствовать его мысли?... словно оказаться внутри чужой жизни.... Ты, небось, тоже подслушивать любишь?... Да что это я, конечно, я странная...
Фёдор вёл автобус машинально, почти не видя дороги. Впереди, на железнодорожном переезде, вдруг заморгали предупредительные огоньки, и перед самым автобусом, преграждая дорогу, опустился шлагбаум. А через несколько минут мимо них с вялым дробным перестуком, медленно, словно съедая время, прошёл длиннющий товарный состав.
- И всё-таки, откуда у меня это ощущение, что я вас знаю?
Она опять усмехнулась - уже с долей пренебрежительности, и кокетливо одёрнула складку на платье.
- Фигура я известная, - под натянутым платьем бёдра её казались по-девичьи упругими.
- Ну, про фигуру я вообще молчу, - пытался шутить Фёдор, и вдруг серьёзно добавил: - У меня такое впечатление, что это Бог послал тебя ко мне...
- Ой, при чем здесь Бог, - начала она, но потом, равнодушно пожав плечами и отворачивая свое кресло, добавила: - Далеко не факт.
Шлагбаум, наконец, поднялся, и Фёдор повёл свой автобус, с одной лишь "левой" пассажиркой в салоне, дальше по странному маршруту - скорее всего, по маршруту упущенных планов.
- Я не знаю почему, но мне сейчас так хорошо, словно, что-то исправилось у меня, что-то разрешилось, двинулось в лучшую сторону, - взволнованно заговорил Фёдор, торопясь, чтоб не сбиться, чтоб не потерять мысль. - А ведь по сути своей, да и по форме я просто ЗК. Последний, падший ЗК... Меня на зоне шесть лет опускали...
Она, казалось, не слушала его, печально замкнувшись на своём и сохранив на лице мерцающий отпечаток мудрой улыбки.
- И сейчас что-то опять... путается, не склеивается, - встрепенувшись, продолжал Фёдор. - Ведь я ж хотел в храм...
- Да не горюй ты, парень, - уже бодро и очаровательно улыбнулась она. - Тормозни-ка лучше, смотри какой красивый заливной лужок.
Автобус мягко съехал правыми колёсами на обочину и плавно остановился. На этом узком, но с хорошим покрытием, шоссе он казался океанским лайнером, севшим на мель.
Впереди дорога почти незаметно поднималась по небольшой насыпи, дальше виднелся мосток, а перед ним - дорожная табличка с размытой расстоянием надписью, видимо, с названием речки. Справа к дороге присоседился живописный заливной луг. Недалеко от дороги ровная зелень луга нарушалась нелепой композицией - стареньким вишнёвым "Москвичом" с прицепом. А ещё дальше сухонький седой мужичок ухватисто орудовал косой.
- Откуда ты знаешь, как меня зовут? - тревога разрастаясь, охватила всю его душу.
- Значит, не узнал пока... Ну пойдём, пойдём...
Она манила его за собой, как ребёнка. Густая, не по-августовски сочная трава, на удивление, оказалась влажной, ещё не потерявшей утренней росы. Не разбирая дороги, женщина шла впереди Фёдора, приминая и иногда цепляя кончиками туфель свежескошенную траву.
- А ну, дедушка, дай покосить, - задиристо сказала она, подойдя к мужичку.
- А умеешь, бабонька? - насмешливо улыбаясь, спросил мужик.
- Седой ты, а вопросы задаёшь глупые.... Смотри.
Она взялась за косу, и после первых же движений стала видна настоящая их сноровистость. Показалось, что она словно срослась с косой. Будто та была продолжением её рук, или наоборот.
Выверенные, почти ритуальные движения гармонично сочетались с игрой складок светло-голубого, а на солнечном свету - почти белого платья. Чуть изгибаясь в талии, она чётко налегала на пятку с начала и до конца каждого среза. А мерное вздрагивание распущенных волос подчёркивало безукоризненный ритм отточенных движений.
Седой мужичонка опасливо перекрестился...
- Ты, слышь, это, бабонька, - сказал он нерешительно, - мне тут отойти надо, ты косу-то, потом, на прицеп-то положь...
- Отойти, говоришь, дедок, - она вдруг искренне и забористо рассмеялась, - да не спеши ты, дед, отходить.... Рано тебе ещё. На вот, косу забери.
Она положила косу на траву и, разогретая и довольная приятным и умеренным движением, порывисто повернулась от присмиревшего мужичка к зачумлённому Фёдору:
- Ну что, кавалер, пойдём к воде, что ли?
Они присели на травке у самой воды. Чистая вода текла неспешным зеркальным потоком, отражая в себе облака из бездонного неба. Фёдор чувствовал, и это немного досаждало, что эта странная и не дающаяся к воспоминанию женщина ведёт его за собой. Получалось всё как всегда.... Всю жизнь его кто-то куда-то вёл...
- Значит судьба такая, - неожиданно сказал он вслух.
- Ох, Федя, не говори мне о судьбе, - откликнулась она, небрежно поправляя при этом свои распущенные волосы, - ты в этом ничего не понимаешь.
- Почему не понимаю? Я много думал об этом, - оживился Фёдор. - Вот, к примеру, сажает хозяйка весной в грядку горох, так ведь не фасоль вырастет осенью - горох. Это и есть судьба.... Ну, а если уж летом побег по ошибке кто-нибудь вырвет, так это случай...
- Судьба - это СУД Божий! - безапелляционно чеканя слова, она резко прервала его, а потом более спокойно добавила: - Жизнь превращается в судьбу в самый последний момент, в момент смерти, а до этого всё можно поправить...
Наступившую в неловкости после откровения тишину ничто не нарушало, лишь ворчливый рёв мотора старенького Москвича, резко вырулившего, вместе с прицепом, на шоссе...
Чуть наклонившись, она скинула туфельки, встала босыми ногами на прибрежный песок и потянулась, разведя руки в стороны и выгибая ладони.... Она стояла рядом, босая и дородная - протяни руку, и она твоя... Пуговичка за пуговичкой, она раздевалась медленно и методично, почти по-домашнему:
- Вот ты говоришь, Бог послал меня.... Нет, ты сам пришёл ко мне...
Совершенно нагая, с распущенными до плеч пшеничными волосами, с какой-то нереальной обыденностью и животной простотой она зашла в воду. Бултыхаясь, как в парном молоке, мерно вздымаясь и приседая, она распускала своим телом разбегающиеся по воде круги. Безусловная уверенность, лукавый, маслянистый взгляд и дразнящие, ритмично всплывающие груди, - ничто так не возбуждало его, как призывное желание женщины. Тем более, женщины звали не часто, в переломанной его жизни.
Через секунду он был около неё. Обхватил её, податливую и невесомую в воде, землистыми ладонями и всем телом, словно привлёк её в объятья своей измученной и изуродованной души... И зайдясь в неистовом восторге, взращённом нескончаемой дремучей убогостью и низостью реальной жизни, облегчаясь, почувствовал затяжной конвульсивный исход, отдающий ей меру жизни. Но уже по истечении секундного блаженства, ещё не опамятовавшись, вдруг смутно осознал, что она принимает не порцию, а всю его жизнь. Забирает, не торгуясь, как воруя, его непутёвую, расхристанную, но его жизнь.
Судорожно хватаясь за её тело, он почувствовал, что тела, как такового, вовсе нет. Она словно растаяла в его растопыренных ладонях, превратилась в воду, а потом в туман, бесплотный и безопорный фантом, тающий на глазах, и тем самым открывающий неспасаемое падение в бездну.
* * *
На полу, под сетчатыми металлическими нарами, на телогрейке спал человек с уставшим, даже во сне, лицом. Застаревшие, видимо ещё с молодости, глубокие морщины мешали определить его возраст. Во сне он вздрагивал, его прерывистое дыхание через приоткрытый рот иногда дополнялось каким-то утробным присвистом. Вдруг его раскрытые ладони сжались в кулаки, до белизны в пальцах, он рвано и судорожно, глубоко вздохнул и после эфемерного и обыденного мгновения тихо и неслышно выдохнул.
Морозные узоры на стекле чуть серебрили густую темень утра северной суровой зимы. И всё же, после странного крика "Подъём!" в тускло освещаемом, лишь двумя лампочками, гиблом помещении зашевелилась разбуженная жизнь, в него вошёл новый день. Просыпалась "зона",...но без Фёдора - смерть вырвала из неё ещё одну судьбу.