Как причудливо, как странно и удивительно, чтобы обычный трудяга и семьянин вёл дневник своей жизни. Стороннему человеку, тем более - сведущему в литературе, наверное, его записки показались бы куцыми и бессвязными, грубо сотканными из немерных лоскутков.
Но для него - это не лоскутки и осколки, а живые частицы собственной жизни, спрятанные на дальней полке за подписным собранием Сервантеса в добротной советской тетрадке за 96 копеек. Старая, заветная тетрадочка, как игрушка из чистого детства, казалась ему, то тайной слабостью, утягивающей ко дну, то силой и опорой в тягучем, но непреклонном потоке времени.
Как хорошо, заигрываясь, выпасть вдруг из этого потока, остаться наедине с собой, вне битвы за повседневный рубль, вне низких человечьих манипуляций, не слыша однообразия извечного крика: "Дай!". Как хорошо, накрыв будильник подушкой, остановить время и завести неспешную беседу с Сократом или Платоном - пока никто не видит, пока никто не знает, пока никто не догадывается...
Иван тщательно сдул пыль с переплёта и раскрыл тетрадку, затем внимательно прочитал свою последнюю запись:
"22.12.2002г. Я знаю - Бог есть! Потому - не торгую наркотиками. И не из-за того, что деньги не нужны, и не из-за того, что боюсь закона или мнения людей - цену людям я видел всякую... Совесть - весть от Бога - подсказывает, что плохо это. И я не торгую, лишь бы совесть не молчала, лишь бы, я её слушал..."
Потом Иван взялся за карандаш, но страница неожиданно вывернулась, а за ней ещё несколько, возвращая к прижившемуся на грани забвения в облике корявого почерка:
"04.08.1997г. Однажды я решил дать подзаработать местным ребятишкам. Они согласились с энтузиазмом - каникулы большие, а денежки не помешают. Да и делов-то, машину щебня раскидать на сорока квадратных метрах. Но, равномерным слоем - подчеркнул я. Назначил цену - чуть выше принятой. Пусть, думаю, мальчишки порадуются. И что же?..
Трижды они мне рапортовали, что работа выполнена. Трижды я указывал на недоделки. Без придирок... Равномерного слоя, как договаривались, не было: чем дальше от кучи - тем тоньше слой..."
Иван перелистал ещё несколько страниц вглубь:
"11.01.1995г. Когда-то в юности я считал, что коммунист - это тот, кто делает для общества больше, чем для себя, и верил, что это возможно по доброй воле... Когда-то в юности я искренне верил, что эксплуатация человека человеком - это недобитое зло, потом понял, что в нашей жизни она везде. А сейчас я знаю, что если без угнетения, то очень она полезна..."
"04.08.1997г... Я настоял на своём.
Деньги они взяли, но спасибо сказали сквозь зубы. Но не это главное... Сосед, наблюдавший сцену разбрасывания щебня под бутылочку "Клинского", вдруг говорит мне:
- Иван, молись Богу, чтоб, когда они вырастут, они тебе морду не набили..."
"26.09.2002г. Моление хорошо и полезно, если оно - тяга к светлому, созидательному, и лукаво как средство для заглушения греха. Такое моление, как рукоблудие перед красивой картинкой, облегчает, но зачатия не дает. И обманывая себя, ты обманываешь ещё кого-то, даже не понимая кого. Казалось бы, всё верно - ты в храме, в обряде, в нужной шеренге, в нужной колонне, только вот - не прийти в Рай строем, даже если рядом правильное плечо... Полезно, но "маловато будет"...
Наверное, надо закрывать глаза на соседскую фальшь, но грешен, не получается - мешает запах торгующихся с Богом грешников...
Точно знаю другое: обманывая себя - обманываешь Бога! А для святой лжи, надо быть святым!"
"04.08.1997г. По справедливости, спасибо я у ребят заслужил... А морду они обязательно нам, сегодняшним взрослым, набьют, если мы, опасаясь этого, будем заискивать перед своими детьми".
Иван оторвал глаза от чтения, задумался, хотел было отложить тетрадку, но всё-таки поставил дату и не спеша начал писать:
"17.02.2003г. На днях, ожидая жену, зашедшую в магазин, я наблюдал из прогретой машины за обычным февральским вечером. На улице чуть подмораживало, однако слякоть на асфальте ещё не превращалась в лёд.
На выступающей из земли вентиляционной трубе, как петушок на жёрдочке, сидел мальчишка лет восьми. Шедший из трубы пар окуривал его со всех сторон.
Рядом останавливались дорогие машины и специфический, не обременённый материальными проблемами, московский люд проходил мимо мальчишки в магазин. Он заговаривал с прохожими, и некоторые останавливались: вот элегантная девушка открыла сумочку и передала бумажку в протянутую ручонку, вот мужчина средних лет небрежно отсыпал вынутой из кармана мелочи...
На фоне залитого изнутри светом супермаркета, где, словно в аквариуме, хорошо одетые люди неспешно отплывали вместе со своими хромированными тележками от одной яркой витрины к другой, мальчонка
на трубе казался уже не петушком, а промокшим воробьём... Неправильно и грустно, но не нравилось и другое: мальчонка не делал ни малейшего движения навстречу одаряющему. Так и сидел на своей жёрдочке. Наоборот, девушка сделала два встречных шага, мальчишка - нет.
- Такой уже никогда не будет пахарем, - подумалось мне, - ну хоть бы полунаклон сделал, хоть бы имитацию, что привстает... Нет, он уже уразумел: пусть буду камнем лежачим, но в нужном месте...
Мне пора было встречать жену с сумками. Я вышел из уютного тепла машины и направился в магазин.
- Дядь, - окликнул меня, как на заказ, наш герой, - мелочи нет?
- Поди сюда, - сказал я, остановившись.
После секундного замешательства мальчишка спрыгнул с трубы и сделал первые за полчаса три шага навстречу... Я достал из кармана десятку и показал ему.
- Десять приседаний - и она твоя.
Он смотрел на меня снизу вверх удивлённым взглядом, словно увидел динозавра. Потом проморгался и лихо исполнил присядку, кстати, парнишкой он оказался весьма шустрым.
Я отдал ему деньги... И вдруг за спиной услышал скрипучий, с утверждающими интонациями, голос:
- Вот он вырастет, морду-то тебе набьёт!
Я обернулся, передо мной стояла, неопределяемого возраста бомжиха... Я вздрогнул, но не от вида юродивой бабки, от напоминания о собственной гордыне - не вылезла ли она опять за предназначенные рубежи..."
- Иван, ужин остывает... - возвращая к действительности, с кухни раздался зов жены, а за ним обозначились запахи сладкой домашней жизни.