Язева Марианна Арктуровна : другие произведения.

Зебра: вдоль и поперек (отрывок 3)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   * * *
  
  Свадьба была немногочисленной и какой-то уютной. Никаких казенных помещений, нанятого тамады, дурацких плакатов, полузнакомых родственников и прочих дежурных атрибутов, ставших, по мнению Матвея, удручающе традиционными.
  Новобрачные пригласили друзей и родню к себе домой, то есть в квартиру Хмурова. Причем пригласили на следующий после регистрации день. Во Дворец бракосочетаний они отправились одни, отказавшись от пошлой, по их мнению, торжественно-официальной церемонии. Не было роскошных одежд, брызжущих бутылок и пышных букетов. Расписавшись, где положено, и получив соответствующий документ, молодожены на такси рванули в неустановленном направлении.
  А назавтра было застолье, и много музыки, и смеха, и однокашники Родиона Палыча с гитарами, и сольный танец жениха с невестой... вернее, уже молодых супругов, и потрясающе бессвязный тост слегка перебравшей Каролины Борисовны, и еще много такого, о чем впоследствии с удовольствием можно будет вспоминать. Был и собственной персоной Кирила свет Александрович Клетов, сам себя назначивший на роль свадебного генерала, с которой и справлялся более чем удачно.
  Матвей втайне чувствовал себя триумфатором и веселился в первых рядах, а в качестве особого свадебного подарка совершенно неожиданно для самого себя спел "Атлантов" Городницкого. Однокашники, знавшие текст лишь частично, обеспечили аккомпанемент и крики "браво", тут же поддержанные всеми присутствующими. Особо отмечен был поступок Нинели, которая чеканным шагом промаршировала через всю комнату и запечатлела ядреный поцелуй "на златых устах Бояна", как она же сама и прокомментировала. От этого лихого поцелуя у Матвея осталось ощущение не столь эротическое, сколько какое-то гренадерское. Возникло даже некое самодовольное чувство, как у отмеченного особым знаком доблести.
  ... Домой Матвей вернулся в изрядном подпитии.
  Дверь сама открылась ему навстречу, а ботинки помогал снимать Клипус. Кажется, как-то участвовал и Кегль, но определенно вспомнить это Матвей потом не мог. Он с облегчением провалился в сон, не успев коснуться щекой подушки.
  Утром Кегль, осторожно побрякивая, поставил на стул рядом с диваном большую кружку с каким-то напитком. Слегка приоткрыв глаз, Матвей, не шевелясь, некоторое время рассматривал этот сосуд. Когда фокусировка более-менее наладилась, он увидел, что стенки кружки слегка запотели, и это открытие вызвало у него спазматическую судорогу (или судорожный спазм?) в горле. Пришлось приподняться и осторожно, чтобы не расплеснуть содержание кружки, да, заодно, и головы тоже, поднести одну к другой.
  С наслаждением отхлебнув ароматную соленую жидкость, Матвей почувствовал некоторое облегчение и способность слегка соображать. Он даже поинтересовался осипшим голосом, откуда в доме взялся рассол - при полном-то отсутствии каких бы то ни было солений.
  Замерший неподалеку Кегль с готовностью выскрипел замысловатую фразу.
  - А-а, - вяло удивился Матвей. - Так а он-то откуда?
  На этот раз фраза была значительно короче.
  - Ну и ладно, потом сам поинтересуюсь, - пробормотал Матвей, сделал еще пару хороших глотков и откинулся на подушку. Опустошенная кружка из его руки тут же исчезла, чтобы в наполненном виде снова водрузиться на стуле.
  Спустя некоторое время Матвей уже сидел за кухонным столом, прихлебывая уже другой оживляющий напиток - чай с лимоном. Прохладки старательно трепетали возле его вспотевшего лба.
  - Ну все, теперь под душ - и можно потихоньку жить, - не очень уверенно объявил Матвей, отодвигая от себя чашку.
  Кегль вопросительно подребезжал.
  - Нет-нет, Кеглец, только не надо о еде, я тебя умоляю. Ты еще напомни об этом... как его... у Фельдиперса...
  Жуткий взвизг правого колесика.
  - О Боже, именно серый... и зачем я...
  И Матвей буквально перекосился и схватился обеими руками за область желудка. Кегль удрученно откатился в угол, пропуская хозяина в ванную
  Дуська же его появление встретила весьма выразительной гримасой: волосенки всклокочены, глаза съехались к перекосившемуся носу, уголки рта опущены. Даже уши как-то бессовестно обвисли.
  - И ты еще! - обиделся Матвей. - Вот именно, что псевдо... бесчувственная нахалка. Я ж не просто так нарезался, - свадьба, между прочим, знаменательное событие. И я, в некотором роде, почти виновник... кривляешься тут, чучело!
  Дуська моментально видоизменилась. Все линии, образующие ее физиономию, сделались строго геометрическими, - круги, треугольники, овалы. Косая челочка и тонкая, как карандашик, шейка с галстучком.
  Матвей брызнул на зеркало водой. Левый глаз у Дуськи поплыл, досталось и прическе.
  - Будешь издеваться - вовсе смою! - пригрозил Матвей, включая душ.
  Дуська обвесила щеки огромными слезами, но больше внимания к себе ей привлечь не удалось. Матвей плотно задернул занавеску и принялся бодрить себя гидромассажем.
  Упругие струи смыли еще часть токсичных явлений, и потихонечку жить действительно стало вполне возможно. Матвей оделся, прогулялся до ближайшего гастронома и обзавелся двумя литровыми бутылками с совершенно волшебным, по его мнению, напитком. Напиток именовался "Айран" и был настолько кисломолочным, насколько в принципе способен выдержать человеческий организм.
  Полбутылки Матвей выглотал уже по дороге и приободрился еще более. Настолько, что, придя домой, врубил компьютер и открыл файл с последним сюжетом...
  
  
  ... похоже, они мастера в этих делах!..
  Торвин зачерпнул ложкой хорошую порцию каши и отправил ее в рот. Это действовало весьма успокоительно, - зрелище такого вот здорового поглощения пищи. Рийк тоже наполнил свою ложку и, помедлив, отправил в рот. Вкус был незнакомый, но приятный; разве что, пожалуй, излишне сладковатый.
  - ...так что, считай, тебе повезло.
   Торвин собрал остатки кушанья по краям тарелки и с видимым удовольствием проглотил. Плеснул себе в кружку темно-красного напитка из стоящего перед ним кувшина и с тем же удовольствием залпом выпил.
  - Мне предложили тоже остаться здесь. Но ты же понимаешь, у меня другие планы...
  Рийк открыл было рот - добавить что-то... или возразить... но так и не промолвил ни слова. Зачем-то поднес ко рту пустую ложку, потом опустил ее обратно в тарелку.
  - Так что, парень, тебе придется подождать. Я думаю, у меня будет возможность навестить тебя... через некоторое время.
  Отодвинув от себя опустошенную посудину, Торвин со звоном бросил в нее ложку и в упор взглянул на Рийка. Тот опустил глаза и подчеркнуто старательно принялся есть моментально потерявшую всякий вкус кашу.
  - Я ухожу завтра утром, - объявил Торвин, и Рийк почувствовал, что тот так и не отводит от него взгляда. Не поднимая глаз от тарелки, он кивнул.
  - Я тут должен еще кое-что...
  Рийк кивнул снова.
  Раздался звук отодвигаемого табурета, и Торвин вышел из хижины. Мелодично зазвенев, закачались пустотелые трубки неизвестного Рийку высушенного растения, подвешенные в проеме двери.
  Рийк тоже отодвинул тарелку. Ему захотелось тоже резко встать и выйти, но сначала надо было дотянуться до прислоненных к стене костылей, подняться на одной ноге, опираясь на стол, затем заправить костыли под мышки и лишь потом, перебрасывая ставшее незнакомо тяжелым тело, медленно, стараясь не побеспокоить забинтованный обрубок, начать движение в нужном направлении.
  Рийк чуть не застонал вслух, представив себе всю последовательность этих действий, без которых он теперь не мог сдвинуться с места. Вставать расхотелось, и он принялся механически выскребать из тарелки остатки каши.
  Снова раздался перезвон трубок, и в хижину вошла маленькая согнутая старушка с гладко зачесанными и туго стянутыми в хвостик седыми волосами.
  - А, Рейже, ну, как сегодня твоя спина? - поприветствовал ее Рийк.
  Старушка взглянула на него широко расставленными слезящимися глазками, для чего ей пришлось повернуться боком и забавно вывернуть шею.
  - Спина? А и ничего себе спина! - весело объявила она. - А и просто чудо, что за спина! Это же какое развлечение на старости лет: ляжешь пузом кверху - и катайся туда-сюда, знай пяткой толкайся!
  Рийк вежливо улыбнулся, - эту шутку он слыхал уже много раз.
  - А и ладно, крива - да крепка, - опять же традиционно заключила старушка, собирая со стола грязную посуду. Составив ее стопочкой на лавке, она отправилась в дальний угол и там забренчала какой-то утварью. Рийк пару минут посидел, уперев локти в стол, потом решительно потянулся за костылями.
  Вскоре он уже потихоньку выбрался из хижины и заковылял по широкой тропе, ведущей в рощу. Добравшись до знакомой полянки, он привалился спиной к одному из деревьев, бросил костыли и медленно сполз на землю. Упав в траву, он смотрел в серо-голубое небо, пока не задремал.
  Разбудила его какая-то оголтело засвистевшая в ветвях дерева пичуга.
  Рийк открыл глаза и почувствовал, что озяб. Из-за неловкой позы затекла поясница, и он, кряхтя, уселся и принялся растирать ее кулаками.
  - А и просто чудо, что за спина! - сообщил он сам себе. - А и просто мечта, а не спина... а и не в пример, скажем так, ноге.
  Опять же не без помощи древесного ствола, он поднялся и отправился в обратный путь.
  Рейже в хижине уже не было, зато в ней обнаружилось сразу два гостя. Один из них сидел за столом, второй пристроился на лежанке. Того, что на лежанке, Рийк знал: это был Болоха, большой мастер по изготовлению всяческих охотничьих капканов, силков и прочих ловушек. А вот второго, - молодого парня с добела выцветшими волосами и густыми черными бровями на узком скуластом лице, - он видел в первый раз.
  Вошедшего Рийка оба поприветствовали традиционно для этих мест: коснувшись раскрытой ладонью лба и затем развернув руку ладонью вперед. Едва не выронив костыль, Рийк повторил приветственный жест и уселся на лавку напротив незнакомца. Образовалась недолгая пауза, во время которой Болоха сидел с абсолютно скучающим видом, а молодой исподтишка разглядывал Рийка. Рта не раскрывали ни тот, ни другой. В ответ Рийк скрестил руки на груди и принялся так же молча демонстративно разглядывать пришедших. Молодой смутился и уставился куда-то к угол, а Болоха являл собой прямо-таки образец невозмутимости.
  - Болоха, - обратился к нему Рийк. - Ты не представил своего друга. Может, у него все-таки есть имя?
  - Зурчан, - торопливо сообщил молодой, для пущей убедительности похлопав себя ладонью по груди. - Меня зовут - Зурчан.
  - Вот и отлично, - одобрил Рийк . - А меня - Рийк.
  Молодой быстро закивал головой, знаю, мол. Болоха же наконец тоже соизволил открыть рот.
  - Твой друг собирается уходить, - сказал он. - Ты, конечно, останешься?
  - Ну что ты, Болоха, - поспешил разуверить Рийк. - Я непременно пойду с ним! Я побегу впереди, разведывая дорогу... и еще понесу все вещи.
  Зурчан удивленно вскинул на него глаза и неуверенно улыбнулся. А Болоха басовито хохотнул, - местные жители любили шутки, даже самые немудрящие. Впрочем, все их шутки и были весьма немудрящими, что с завидным постоянством демонстрировала хотя бы та же Рейже.
  - Так что ты хотел сказать, Болоха? Я тебя слушаю. У тебя ко мне какое-то дело? - Рийк двумя руками устроил культю поудобнее на лавке.
  - Дело? Ну, в общем, конечно же, дело. Дело такое: мне нужен помощник. Сам понимаешь, силки часто ломаются... заказов много... и вообще... А вот этот юнец, - Болоха кивнул на неловко заерзавшего Зурчана, - собрался идти с твоим... с Торвином.
  - Он мне сам предложил! - оправдываясь, вставил молодой.
  - Вот-вот, предложил. И этот герой теперь готов бежать на край света... а я остаюсь без помощника. Мне одному не справиться. А свободных мужчин нет. Дочка мне помогает, Элья, но у нее руки слабые, женские, ни струну натянуть, ни зубовик выправить не может как следует. Девчонка!
  Он пренебрежительно махнул рукой.
  -Ты хочешь, чтобы я... - начал Рийк.
  - Вот именно - чтобы ты. Руки у тебя хорошие, мужские, рабочие руки. Я вижу. Да и сидеть тебе без дела... Небось, тоже ведь не сладко?
  Рийк согласно кивнул головой.
  - Ну вот... Жить я тебя возьму к себе. Прямо в мастерской и селись. Там у меня тепло, светло... места хватит, выгородим тебе угол, обустроишься понемножку. Ну что, согласен, что ли?
  - Я приду к тебе сегодня вечером, хорошо? Я приду, и мы еще поговорим.
  Болоха удовлетворенно кивнул. Все правильно, серьезные вопросы не решаются за пару минут. Он встал, за ним поднялся и заметно повеселевший Зурчан. Попрощавшись, гости вышли.
  
   ... Торвин ушел под проливным дождем.
  Вернее, они ушли: Торвин и Зурчан. Никакой необходимости уходить в непогодь не было, но в этом был весь Торвин - железный и непререкаемый, - раз решил отправляться в этот день, значит, так тому и быть. Без вариантов.
  Так и запомнил Рийк эту картину: мутный дрожащий пейзаж, залитый бесконечными потоками дождевой воды из низких серых туч, раскисшая вдрызг дорога, и по ее обочине удаляются две фигуры с заплечными мешками.
  Хорошо, что идет дождь, подумал Рийк, стоя на пороге хижины, из которой он так еще и не переселился к Болохе. Лицо его было мокрым, но оно и должно было быть мокрым - от дождевых брызг, которые он не вытирал, опираясь на костыли. Хорошо, что дождь, потому что никто не глядит в его, Рийка, мокрое лицо, - что он чувствует сейчас, этот несчастный калека? И еще хорошо потому, что, пожалуй, как-то не так уж хочется идти сейчас рядом с теми, уходящими, оскальзываясь в липкой грязи и ощущая, как струйки воды стекают с волос и затекают за воротник куртки...
  Рийк вздрогнул, отер лицо рукавом и, неловко развернувшись, вернулся в хижину.
  В этот же день Болоха закончил в своей мастерской перегородку, отделяющую рабочее пространство от жилого угла Рийка. Там была установлена удобная высокая лежанка, трехногий столик, что-то типа шкафчика с широкими полками, завешенными вместо дверок плотными циновками, и два массивных табурета, перекочевавших сюда из болохиной кухни, для которой тот как раз закончил мастерить новую мебель..
  Переселяясь на новое место жительства, Рийк обнаружил в его обустройстве явное участие женской руки: судя по тому, как и чем была застелена лежанка, а также по появлению на столе немудрящей салфеточки. Супругу Болохи, могучую суровую Кельгиму, трудно было представить в роли хозяюшки, украшающей скудный быт примака, следовательно, это было дело рук его дочери и помощницы, Эльи.
  Элья откровенно обрадовалась появлению в доме нового компаньона отца, - с Зурчаном они отчего-то не слишком ладили.
  Рийк хозяйскую дочку видел только мельком, и она ему не понравилась: приземистая, коротконогая, и при этом не широкая в кости, что было бы естественно, а тощая, вернее, плоская, - с широкой спиной, но совершенно безгрудая. Лица же ее Рийк и вовсе не запомнил, только румянец, заливший при их встрече не только щеки, но и лоб.
  В первый же день новоселья Рийка посетила женщина, которая неизменно вызывала у него чувство какого-то инстинктивного страха, - та, что его оперировала. Понимая, с одной стороны, что она спасла ему жизнь, с другой стороны, он не мог не сомневаться, - а нельзя ли было ногу все же спасти.
  Отэнн вошла в тот момент, когда Рийк лежал на постели, глядя в потолок, размышляя о своей дальнейшей судьбе. Она, эта судьба, представлялась ему сейчас весьма незавидной. Появление Отэнн было неожиданным. Он засуетился, сел, зачем-то потянулся за костылями. Она властно остановила его:
  - Зачем ты встаешь? Не надо. Я на минутку.
  И только после этого поприветствовала его привычным жестом. Он ответил. Отэнн пододвинула к себе табурет, села. Внимательно осмотрела импровизированное жилище. Одобрила:
  - Что ж, молодец Болоха. Все ладно. Живи.
  Рийк кивнул головой, мол, да, ладно и жить буду. А что, собственно говоря, ему еще оставалось после того, как эта женщина, не моргнув глазом, оттяпала ему ногу? Рийк вдруг подумал, что лежал перед ней абсолютно голым, и смутился. Ему показалось, что он покраснел, и он заслонился ладонью, сделав вид, что зачесалась щека.
  Отэнн мимолетно чему-то улыбнулась, и Рийку показалось, что она прочитала его мысли. Он смутился еще больше, но руку убрал и взглянул ей прямо в лицо. Улыбки уже не было, а было только выражение спокойной деловой озабоченности.
  - Холодно здесь не будет. Скорее, наоборот, - определила Отэнн. Она поднялась и снова жестом остановила заторопившегося - встать и проводить - Рийка.
  - Я не ухожу еще, - объяснила она и подошла вплотную к его лежанке. - Дай-ка я посмотрю, - она кивнула на забинтованную культю.
  Рийк неуверенно принялся сматывать тряпки.
  - Подожди, - Отэнн мягко отвела его руки и взялась за дело сама. Движения ее были быстрые, точные и уверенные, и Рийку вспомнился Закройщик, - та же ловкость и точность, и ощущение, что руки будут делать все сами, даже если их владелец закроет глаза.
  Когда повязка была восстановлена, Отэнн сказала:
  - Тебе будет с этим, - она кивнула на бинты, - помогать Элья. Она умеет. Она и мне помогала... тогда... с тобой.
  И она тоже, смятенно подумал Рийк, похоже, на меня голого любовались все женщины этого селения... интересно, Рейже тогда тоже приковыляла полюбопытствовать?..
  
  ... Зубовик получился кривоватым, но вполне рабочим. Рийк немного полюбовался на дело своих рук, потом, подозвав Болоху, показал ему.
  - Ну! - отреагировал мастер.
  Это "ну", очевидно, должно было означать - "можешь же!". Или "другое дело!". Или, к примеру, "нормально". Во всяком случае, одобрение в этом самом "ну" звучало точно, и Рийк был доволен.
  - Ужинать, - скомандовал Болоха.
  Они долго плескались во дворе, смывая честный трудовой пот, смешавшийся с мелкой древесной стружкой, и каменной пылью, и волокнами крепи, и ржавыми брызгами пропитки. Утеревшись полотенцем, которое жесткостью своей успешно могло бы соперничать с циновкой, они отправились на кухню.
  Посреди стола уже стояла большая миска, полная кусков холодного вареного мяса. В доме Болохи - наверное, единственного во всем селении - мясо водилось всегда, так как за свои орудия он брал натурой. Элья у шкафа брякала посудой, Кельгима куда-то вышла. Мужчины сели за стол. Девушка тут же поставила им тарелки, рядом положила двузубые вилки. Потом на столе появилась еще одна миска - с тушеными овощами. Наконец, в кухню вошла Кельгима, - принесла от соседей свежие булки. Сама она была не мастерица печь хлеб, поэтому он входил в число той натуры, которой взимались долги.
  Началась трапеза.
  Болоха ел жадно, шумно, обсыпая рубаху крошками. Кельгима не отставала от него. Элья тоже не отличалась аккуратностью, но чужого человека стеснялась и ела не торопясь и бесшумно, часто исподтишка взглядывая на Рийка. Разговаривать за едой было не принято, нарушать это правило мог только хозяин дома, когда на него нападала словоохотливость. Остальные слушали, но обычно помалкивали.
  Покончив с едой, следовало, если позволяет погода, выйти во двор и там отдыхать. Отдыхать, что значило - делать, что угодно: прохаживаться, сидеть, лежать (Болоха частенько заваливался прямо в траву) в течение пятнадцати - двадцати минут. Только после этого к столу, - или прямо во двор, - подавалось питье. Горячее или холодное, неважно. Рийк никак не мог привыкнуть к такому порядку, хотелось запивать проглатываемые куски, но это воспринималось, как нелепая странность, и Рийк смирился. Вскоре он уже не без удовольствия посиживал после еды на лавочке под деревом, ожидая, когда Кельгима вынесет деревянный поднос с фруктовым напитком или позовет в кухню, если питье горячее.
  Сегодня сеялся мелкий дождик, из дома выходить никому не хотелось, семья осталась в кухне, но Рийк все же отправился во двор. Он медленно, потихоньку переставляя костыли, кружил по замкнутому пространству. В чем причина того, что ему не хотелось оставаться в кругу болохиной семьи, ему самому было уже понятно. Причина крылась в Элье. Рийк испытывал все большее неудобство в ее присутствии, - она была явно неравнодушна к нему: бесконечно краснела, путалась в словах, когда он обращался к ней с какой-нибудь просьбой или вопросом, и смотрела на него таким откровенно обожающим взором, которого Рийк просто не мог выдержать. Он стал избегать общества девушки, хотя и понимал, что этим не только обижает ее, но и, возможно, оскорбляет ее родителей. Давшим, между прочим, ему приют.
  Все чаще он думал, что это было одним из пунктов плана практичного Болохи: приветить пришлого калеку, привязать его к себе, дав жилье и работу, а заодно - пристроить неказистую дочку. Мужчин в селении маловато, и очень уж маловероятно, чтобы кто-то из молодых, да и немолодых тоже, польстился на девицу, столь мало оделенную женскими прелестями. А ему, одноногому чужаку, к лицу ли куражиться?
  Рийком все чаще овладевало чувство тягостной безысходности, - чуть ли не как тогда, на лестнице. А ведь не так уж плохо здесь жилось: свободно, спокойно, сытно. Еще несколько месяцев назад он, наверное, многое бы отдал за такое житье... хотя что ему было отдавать? Ногу?
   Интересно, где сейчас Торвин? Далеко ли ушагали они с этим, его, Рийка, предшественником? Рийку пришло в голову, что Зурчан отправился с Торвином только чтобы избежать перспективы союза с Эльей. А что? Очень может быть. Правда, отношения у них, вроде бы, были не очень... Ну, да против Болохи, да еще в совокупности с Кельгимой, очень-то не пойдешь. Итак, Зурчан улизнул, оставив, так сказать, себе замену. Которая по причине убогости не сбежит. Чудесно!
  Рийк услышал шаги и обернулся. Элья, с кружкой фруктового напитка в руке. Протягивает кружку, а взгляд - как у побитой... Рийк ободряюще улыбнулся, и девушка сразу расцвела, заговорила:
  - Отец сказал, у тебя уже хорошо получается... Это очень хорошо! Зурчан, я помню, гораздо дольше учился, но он не очень-то и старался, все хотел пойти в охотники, да его не брали...
  - Меня, пожалуй, тоже не возьмут в охотники... - Рийк словно бы засомневался. - Или все-таки могут взять?
  - Да нет, ты что, это невозможно, куда же ты без... - бурно запротестовала было Элья, и осеклась. - Ты опять шутишь... вечно ты... а я...
  Она в тысячный раз покраснела, ткнула ему в руку кружку, расплескав едва ли не половину, и почти бегом вернулась в кухню...
  
   * * *
  
  Натан Натанович прихлебнул из кружки и аккуратно положил последний лист на стопочку возле себя. Матвей ждал реакции.
  - Я решил сменить место жительства, - заявил вдруг старец.
  - Да?.. А куда вы? - Матвей от неожиданности даже привстал с табурета.
  - Этим занимается Тереза... где-то за городом. Там не будет соседей, и места побольше. Воздух опять же...
  Матвей не мог припомнить, чтобы в этой комнате когда-либо открывались не то, чтобы окно, но хотя бы форточка. Что-то никогда не замечалось за Натаном тяги к свежему воздуху, подумал он.
  - Да, конечно, дело не в этом, - хмыкнул старец, снова делая изрядный глоток. - Терезе нужен... м-м-м... некоторый оперативный простор. Я согласился.
  - И когда вы планируете переезд? - несколько смутившись, поинтересовался Матвей.
  - Пока не знаю, кажется, там что-то еще не готово... я не очень вникаю.
  Он положил ладонь на стопку бумаги.
  - А это - это наконец то, что надо. Этим и занимайся. Я вижу, ты продвигаешься быстрее, чем обычно?
  - Да, пожалуй. Как-то легче пишется, что ли...
  Натан удовлетворенно покивал.
  - И правильно. Заметно. Давай. Хотя, пожалуй, не оставляй и того своего... боевика.
  Боевик - это был, понятно, Соггес.
  Матвей и сам не хотел бы оставлять сюжет, "заказанный" Алиной, поэтому он с готовностью кивнул.
  - Да, вот эти два... поработай над ними. Детали не забывай. Ну, сам знаешь.
  Стопка листов перекочевала в пластиковую папку. Пора было уходить.
  - Ну, я пошел, Натан Натанович?
  Старец не ответил, молчал, запрокинув лицо и полуприкрыв глаза. Матвей терпеливо ждал.
  - А как дела у той твоей... отравленницы? - не меняя позы, вдруг поинтересовался Натан.
  Пришлось рассказать о своем визите с "бабушкиным снадобьем".
  - И что сейчас?
  Говорили, что Лариса уже вышла на работу, но Матвей ее в институте пока не встречал.
  - Ну, ладно. Иди.
  Матвей попрощался и торопливо выскочил из квартиры, радуясь, что избежал встречи с Терезой. В прошлый раз она поймала его в коридоре, после чего ему битый час пришлось ассистировать ей в каких-то абсолютно непонятных технических процедурах ("вот эту планочку подвинь так, чтобы она загородила пузырек воздуха, который появится, когда я отпущу кнопку... но только после того, как я поверну переключатель... ты услышишь щелчок... только аккуратнее крути верньеры, я их на живульку насадила..."). Плотно закрыв за собой дверь, Матвей с облегчением вздохнул и уже спокойно, не торопясь, отправился вниз по лестнице.
  Выйдя во двор, он нажал нужные кнопочки на мобильнике. Алина была еще на работе, и предстояло ей провозиться там еще не менее полутора часов, как доложила она сокрушенным тоном. Но тут же Матвею было наказано нажарить картошки, причем непременно на растительном сале и с изрядным вложением лука. И надлежало еще приобрести банку зеленого горошка, потому что Алине ну просто вусмерть захотелось зеленого горошка, и только Матвей мог ее спасти.
  И все это было совершенно замечательно, потому что значило именно то, что Алина приедет к Матвею и останется у него ночевать, а процесс приготовления ужина для любимой женщины - это процесс не столько кулинарный, сколько почти эротический, даже если компоненты этого процесса так незамысловаты, как картошка, лук и горох.
  И Матвей помчался за горошком.
  
   * * *
  
  
  Лариса Светоборова действительно оправилась настолько, что вышла на работу. Чем, надо заметить, изрядно удивила девочек из бухгалтерии, считавших, что она ни за что не вернется на одно, так сказать, жизненное пространство с Тарасхватовым.
  - Жить-то надо, - заявила она, предупредив немой вопрос девочек.
  И заявление это, памятуя о ее недавней попытке с этой же самой жизнью расстаться, было симптоматичным.
  И вообще, все окружающие единогласно отмечали, что выглядеть Лариса стала чуть ли не лучше, чем до больницы. То есть суицид, если можно так выразиться, произвел благотворные перемены в ее выжившем организме. Похудевшая, постройневшая, приобретшая даже какую-то аристократическую тонкость черт Лариса привлекала всеобщее внимание и снова стала темой для бесконечных обсуждений сотрудниками института.
  В первый же день возвращения на работу Лариса Борисовна во время обеденного перерыва извлекла из сумки стеклянную баночку, открутила крышечку и торжественно сделала хороший глоток. И тут же словоохотливо поведала сотрапезницам о неожиданном визите Матвея и чудо-снадобье его двоюродной бабушки, которое замечательным образом помогло ей буквально ожить.
  - Заканчивается уже, - подосадовала Лариса подругам. - Надо обязательно сходить к Полоскову, поблагодарить... ну, и про старушку спросить, - может, к ней съездить как-нибудь...
  К Матвею она явилась с традиционным набором выздоравливающего лечащему врачу: коробкой конфет и бутылкой коньяку. Он смутился было, начал отнекиваться, но тут подоспели любопытствующие коллеги и как-то очень быстро образовалось импровизированное застолье с чаем, в который щедро подливался принесенный коньячок. Матвея затормошили: что за бабушка, где живет, кого врачует. Он был изрядно ошарашен происходящим и отвечал весьма неопределенно, так как никакую удобоваримую легенду заранее сочинить не догадался, и теперь боялся наговорить каких-нибудь нестыкующихся несуразностей. Отговорился он тем, что старушка весьма своеобразная, никаких визитов страждущих со стороны не допускает и в связи с этим запрещает двоюродному внуку (внучатому племяннику, хором поправила компания) даже раскрывать место ее проживания.
  - Глухая деревенька, дикая, - живописал слегка разгоряченный коньяком и всеобщим вниманием Матвей. - Она специально в самую глушь забралась, дом заброшенный выкупила... Всю баньку завесила травами... пучки вокруг, пучки... и коренья тоже, прямо на стенах висят... от запаха угореть можно, честное слово! Только она никого не пускает туда, говорит - чужой взгляд силу живую уменьшает, я и сам-то туда потихоньку забрался, так бабка махом как-то узнала, шумела на меня - страсть!
  Стоит ли упоминать, что на Матвея тут же обрушился шквал просьб - уговорить знахарку вылечить то, другое, третье. Упоминались родственники, дети, родители и - уклончиво - некоторые личные проблемы. Матвей как мог решительно объявил, что никому ничего обещать не может, старушка с характером, да и стара уже несусветно, с памятью проблемы и руки трясутся, - так что какое уж тут врачевание. Или напутает что, или пропорцию не соблюдет - далеко ли до беды! Однако обещал при случае со старушкой поговорить, попросить... и тэ дэ и тэ пэ.
  Тут же за столом прозвучало упоминание о матвеевых литературных достижениях. Лариса Борисовна, конечно же, возжелала почитать, и ей тут же были выдана хранящиеся у Нинели в столе "ёжики и крокодильчики".
  "Ёжиков" Лариса вернула на следующий день и попросила что-нибудь еще. И стажерка Люся, не слишком задумываясь о более чем узнаваемом прототипе главного героя, выдала ей распечатку истории о Свеклоедове. Лишь когда за кассиршей закрылась дверь лаборатории, Люся охнула, но было уже поздно. Коллеги хором отчитали ее, только Родион Палыч высказал предположение о том, что, может быть, случившееся отнюдь не так уж ужасно, как утверждает, к примеру, Каролина Борисовна. И он-таки оказался прав.
  Сотрудницы бухгалтерии, в уголке которой пристроилась Лариса с листочками матвеевого опуса в руках, с удивлением наблюдали, как она, читая, начала смеяться, - сначала потихоньку, в кулак, а потом - уже не сдерживаясь, в полный голос, а под конец и просто уже кисла от смеха, то и дело в изнеможении откидываясь на спинку стула и утирая слезы. Понятно, что рукопись у нее тут же была выхвачена и прочитана всеми присутствующими, после чего стремительно пошла гулять по всему институту, по пути многочисленно ксерокопируясь.
  Успех был безоговорочный.
  Лариса же Борисовна, увидев бывшего любовника в анекдотически идиотском виде, словно освободилась от постоянно мучившего ее напряжения. Это было то самое лекарство, которое было ей сейчас нужнее всего, - во всяком случае, гораздо нужнее закрашенного чаем грудного сбора, который закончился у нее как раз накануне.
   Что же касается самого Тарасхватова, то вел он себя по-прежнему. Лариса Борисовна старательно избегала с ним каких бы то ни было встреч, сам же он словно вычеркнул из своей жизни и памяти неприятную для него историю.
  
  
   * * *
  
  Запах воглой тряпки никак не выветривался, и Матвей, поколебавшись, пшикнул в комнате пару раз принесенным из туалета освежителем воздуха. Тряпка причудливо смешалась с "ароматом морского бриза", анонсированным изготовителем освежителя, и явно победила.
  - Для особо чувствительных натур рекомендуем новый аромат, - мокрая тряпка на морском берегу! - объявил Матвей присутствующим.
  Присутствующие отреагировали разнообразно: Клипус неопределенно хрюкнул, Кегль скрипнул шарниром, Прохладки перепорхнули на штору около приоткрытой форточки, а Кошкин просто-напросто покинул помещение. Его, как и только что удалившегося Фильдеперса, абсолютно не интересовала начинающаяся телепрограмма.
  Теодор Порцианов, широко улыбаясь, отбарабанил что-то приветственное, и его тут же сменила незнакомая Матвею дама преклонных лет, которая игриво пригласила телезрителей посетить городской парк, где в одном из павильонов, оказывается, по субботам собираются владельцы пунктирных призраков.
  Судя по репортажу, обладание призраком именно такого типа откладывает неизгладимый отпечаток на личность человека. Во всяком случае, все попавшие в кадр не только говорили исключительно о своих любимцах, но и сами в той или иной степени их напоминали. Особенно одна одетая в сиреневое средних лет дама, которая так колыхалась и трепетала, повествуя о своем драгоценном Доминике, которого называла не иначе как "мой серебристый Минни", что сама воспринималась уже весьма пунктирно.
  Попутно Матвей узнал, что в городе появились призраки редчайшего типа - полульющиеся. Клипус, по обыкновению отвлекающийся на все вокруг и потому часто недослышащий комментарии ведущих, пришел было в негодование:
  - Это что же такое?! Теперь и призраки плюющиеся появились! Кому ж это могут понравиться такие безобразия? А заведется такой... плюющий... в доме - и что прикажете делать? С тряпкой за ним бродить?
  Когда ему объяснили его ошибку, он, опять же по обыкновению, чрезвычайно смутился, из-за чего прослушал начало очередного сюжета, о новейших методиках нетравматичного переноса псевдосенсоров. Сюжет изобиловал наукообразными терминами, и Матвей понял лишь одно: методик действительно нетравматичного переноса еще не существует. Так что суждено Дуське пока коротать свой век в ванной. Впрочем, она там очень к месту смотрится, и переселяться ей вовсе даже ни к чему.
  Следующим было прямое включение неутомимой Зазы Борской. На этот раз она вела репортаж с автостоянки, на которой был обнаружен суставчатоухий грызоед. Его удалось заманить в одну из автомашин, и теперь камера крупно демонстрировала через лобовое стекло жутковатую мордочку звереныша, меланхолически откусывающего куски руля. Заза была в своем стиле: изо всех сил нагнетала напряжение, трагически воздевала руки к небу и поминутно задавала риторические вопросы.
  В самый разгар событий, когда на заднем плане уже появилась спецмашина с зеленым крестом на радиаторе, возле изъеденного "Москвича" появился запыхавшийся старичок в огромных роговых очках с толстыми стеклами. Бесцеремонно оттолкнув ошеломленную репортершу, старичок с радостным криком распахнул дверцу и выхватил из недр автомобиля грызоеда, из пасти которого свисал кусок обивки водительского сиденья. Нерастерявшаяся Заза метнулась к деду с вопросами, но только она протянула к нему микрофон, как грызоед, сидевший до этого на руках вполне спокойно, совершил молниеносный выпад и ловко схряпал аппетитное техническое средство. В руках Борской остался только в буквальном смысле огрызок.
  Пока камера держала крупный план Зазы, старичок с места событий улизнул. Во всяком случае, когда спохватившийся оператор повернулся в его сторону, он снял только мелькнувшую вдали спину. Впрочем, может, это была и вовсе чья-нибудь случайная спина...
  Репортаж бесславно прервался.
  Дальше пошло малоинтересное интервью с кем-то из новомодных певцов, и Матвей успел посетить туалет, куда его настойчиво звали выпитые за компанию с Фильдеперсом три кружки чая. То есть тот-то, конечно, засасывал соленую воду, а Матвей употреблял более традиционный вариант питья.
  Вернувшись к экрану, Матвей застал показ мод. Мельтешня разнообразного тряпья, никогда его ни в малейшей степени не привлекавшая, почему-то чрезвычайно занимала Кегля. Он подъехал чуть ли не вплотную к телевизору, впитывая окулярами мельчайшие подробности картинки.
  Клипус презрительно фыркал, но на экран смотрел не без интереса, особенно - когда там появлялись особо эффектные по его меркам модели. Матвея же изрядно позабавили новейшие варианты чехлов для переносных рипейтеров. Кому и зачем пришло в голову таскать с места на место рипейтеры, да еще придумывать для них модные чехлы, - этого он понять так и не смог.
  Дальше передача пошла все в том же ключе: тусовки, моды, развлечения - все, что изрядно поднадоело в исполнении любых телеканалов. Кегль наслаждался откровенно, Клипус, поглядывая на Матвея, продолжал непрестанно фыркать, но от экрана тоже не отрывался.
  Матвей почувствовал, что от этого бесконечного гламура его уже мутит. Он еще на работе имел неосторожность полистать принесенный Люсей толстый глянцевый журнал, и сейчас ему живо вспомнилась волна приторного идиотизма, плеснувшая на него с пестрых страниц.
  Остро захотелось чего-то противоположного. Но на телерепортаж из жизни бомжей рассчитывать, видимо, не приходилось. И тогда Матвей буквально кинулся к компьютеру, с ходу задав название новому файлу - "Антигламур"...
  
   ... Вода капала.
  Сначала капли звонко барабанили в дно пустого таза, затем звук стал глуше, и Николаю отчетливо представилось, как крохотные порции воды, стремительно преодолев расстояние между потолком и полом, с размаху влетают в родственную себе среду, пробивая ямку в ее поверхности, и тут же становятся ее частью...
  Среда же эта уже через полчаса изъявила желание распространиться за пределами предоставленной ей металлической посудины. Пришлось вылезать из-под полушубка, нашаривать моментально застывшими босыми ступнями старые заскорузлые лыжные ботинки и ковылять, крепко обхватив себя за покрывшиеся гусиной кожей плечи руками, к окну.
  За полурассыпавшейся печью что-то метнулось. Зашуршали ободранные обои, брякнула заброшенная в угол кастрюля со сгоревшей в уголь гречкой.
  Полный до краев таз пришлось тащить к двери. Естественно, попутно изрядная доза ледяной воды выплеснулась на пол, обрызгав ноги. Пнув дверь, Николай обильно плеснул себе еще и на живот и пулей вылетел в сени, где и швырнул в сердцах проклятый таз с проклятой же водой. Содрав тут же через голову мокрую майку, он запулил ее куда-то в ледяную темноту сеней. После этого, само собой, пришлось на ощупь искать чертов таз и, возвратившись в дом, опять пихать его под долбящие пол капли.
  Полушубок тем временем свалился на пол и моментально выстыл. Трудно было и представить, что еще недавно было так уютно лежать под ним, свернувшись калачиком. Николай, притоптывая от холода лыжными ботинками, расправил на лавке сползший матрас, поколотил кулаком по особо крупным сбившимся в его недрах ватным комкам, торопливо заново укутал в вафельное полотенце пристроенные под голову валенки и завалился на свое ложе.
  Уже минут через пять он начал согреваться. Запселая овчина гнусно воняла, но грела исправно, что да - то да. Вот только ноги вытянуть никак не получалось, - коротковат был тулупчик. Раньше Николай надевал ночью валенки и вытягивался в свое удовольствие во весь рост, укрывшись до колена, но уж больно неудобно было пристраивать под голову разные твердые предметы, а на валенках спалось чудо как хорошо.
  В углу за печкой опять завозилось, забренькало злополучной кастрюлей. Может, эта тварь выгрызет всю гарь, лениво помечтал, поудобнее умащиваясь на лавке, Николай. Тогда можно будет еще попользоваться посудиной... И провалился в сон под мерное бульканье в наполняющемся тазу.
  К утру, конечно, дождь не перестал, и залило чуть ли не весь пол. Капало не только над переполненным тазом, но и еще в двух местах. При этом одна из новообразовавшихся протечек объявилась чуть ли не над лавкой, и вода напрочь вымочила сброшенную Николаем обувку.
  Обнаружив это, он втянул спущенные было на пол ноги обратно под полушубок. Однако природа настойчиво гнала его во двор, и он вознамерился уже рвануть необутым, но представил непролазную дворовую грязь и засомневался. Потерпев еще немного, он решительно скакнул босиком на мокрый пол и на цыпочках, чтоб не так холодно, сыпанул в сени. Мимоходом удивившись мокрому полу и здесь, где крыша не текла отродясь, Николай сбросил массивный гнутый крюк, вышиб наружу скрипучую дверь... и отпрыгнул назад.
  Дождь хлестал так, что все окружающее было почти скрыто сплошным водяным потоком. С крыши на крыльцо низвергался холодный брызгучий водопад, успевший изрядно обдать николаевы штаны в ту самую секунду, как отворил он дверь.
  Ну, блин, стихия, ругнулся Николай, наблюдая, как вода нахлестывает в сени. Однако проблему надо было как-то решать. Прикинув, что подпирающее желание обеспечит достаточную силу струи, он шагнул к двери, ежась от долетающих брызг, приспустил штаны и добавил добротную порцию горячей жидкости к природному катаклизму. Окропив остаточными каплями порог, он торопливо подтянул штаны, прихлопнул дверь и все так же, на цыпочках, отправился восвояси. Попутно подхватил двумя пальцами с пола серую мокрую тряпку, оказавшуюся давешней его майкой.
  Вернувшись в комнату, Николай огляделся в поисках места, куда можно было бы пристроить обнаруженный предмет одежды. Когда-то наискосок от окна к печке была натянута бечевка, но пару месяцев назад она понадобилась для каких-то хозяйственных целей, - кажется, перемотать треснувшую ножку табурета... а потом табурет все равно пошел в печку, а веревку смотать Николай тогда не вспомнил... впрочем, и печка с той поры успела подрассыпаться.
  В конечном итоге майка криво повисла, зацепленная лямкой за гвоздь, торчащий возле окна. Наверное, была здесь когда-то прицеплена какая-нибудь занавеска, но такой роскоши Николай уже и не помнил. Да и второго гвоздя - он специально поискал - по другую сторону от окна не обнаружилось.
  Ноги окоченели окончательно.
  Николай сел на комковатый матрас, подтянул к себе грязные костлявые ступни и принялся их растирать, попутно сцарапывая ногтями коросты с подсохших болячек. Сколько ни ходи в этих чертовых ботинках - не разнашиваются они ни черта. А теперь вот промокли, высохнут - вовсе задубеют в камень.
  Николай снова скрючился под полушубком, надеясь еще покемарить. Но сон не шел. Зато лезли в голову обрывки каких-то ненужных мыслей: то про мокрые ботинки, то про мокрую же майку, болтающуюся теперь на самом видном месте, то про сволочь Таську, не пустившую к себе ночевать, а ведь у нее-то, у заразы, печка совсем еще крепкая, вот только здорово дымит... Николай вздохнул и завозился под вонючим полушубком, вспомнив, как тепло у Таськи на полатях возле печки. Лежит, небось, раскинулась от жары... хотя откуда у нее жара, дров-то нет, поди, ни щепки, откуда у нее дрова, у ленивой бабы, да еще когда дождь поливает то ли второй, то ли третий уже день...
  Все же сморил Николая вялый утренний сон, очнулся от которого он уже с совершенно занемевшей спиной и ноющей правой коленкой. Медленно, с трудом он перевернулся на спину и вытянулся на своей лежанке. Здорово ныло колено, но еще сильнее ныло в животе. Надо было сочинять какую-то еду.
  А при этом надо было в чем-то ходить. Рубаха, промоченная вчерашним дождем, наброшена была с вечера на угол печи и за ночь даже не начала сохнуть. Облитая из таза майка украшала собой окно и с нее, кажется, еще капало. Но ходить по дому можно и в полушубке, невелика беда. А вот с обувью было хуже. Вернее, хуже было без обуви.
  Николай наклонился и поднял с пола лыжные ботинки. Вылил из левого воду. Летящие с потолка капли радостно застучали по щербатым доскам, потеряв прежнюю мишень. Вариантов не было: или ходи босиком - или обувай валенки. Босиком уж больно не хотелось...
  Старательно обходя лужи на полу и не обращая внимания на залитый до краев таз, Николай принялся бродить в валенках по дому, соображая, чего бы пожевать. На пристроившемся в закуте за печью колченогом столе скучала треснутая тарелка, заросшая чем-то серым, бархатисто куржавящимся по краям. Компанию тарелке составляла мятая жестяная кружка, лежащая на боку и подпустившая под себя уже присохшую коричневую лужицу. Николай задумчиво скребнул по ней пальцем, лизнул, но первоначального вкуса не определил. Так, горьковатое что-то... но может, это просто грязь на пальце.
  Николай сплюнул, потер ладонь о полушубок и продолжил изыскания.
  В растерзанной корзинке под столом должна была лежать - Николай это помнил совершенно уверенно! - пара крупных картофелин и еще какая-то овощь. Дашка-Глина дала за выкопанную могилу. То есть, саму ямину-то копал, конечно, не он, а братья Заклятыхи, Кирюха и Аксентий, кому ж еще копать, как не им, когда преставился родной папаша их, Гаврила Заклятых? Да только выкопать-то они выкопали, но через пару часов завалилась одна стенка, а братья уже нажрались по поводу освобождения от парализованного папаши так, что хоть самих в домовину закладывай. Вот и пришлось их сестрице бегать по деревне, искать помощников. Николай и согласись. Настроение у него такое было тогда, благодушное, что ли. Выкидал осыпавшуюся землю, чего там. Дождя тогда еще не было, солнышко пригревало...
  Николай глянул в слепое, залитое водой окно и сипло, с присвистом, закашлялся. Сплюнул, принялся отдышываться, оперевшись обеими руками на покачнувшийся стол. Кружка тут же скатилась на пол, тарелка поползла было за ней, но завязла в липкой лужице, благодаря чему и осталась цела.
   Продышавшись, Николай нагнулся, вытянул из-под стола корзинку. М-м-м-ать их в душу, в пуп и в поясницу! Картошка источена была почти до полного исчезновения, прошлись острые зубки и по всем лежащим здесь морковинам. Редька, правда, была почти не тронута, и луковица тоже.
  Надо же было пихнуть корзину на пол! Проклиная свой идиотизм, Николай выдернул ее на стол и провел тщательную ревизию. Швырнул в запечье ошметки картохи, и там тут же зашевелилось и запищало.
  Выбрал из кучи разномастной утвари в коробе, заменяющем в его хозяйстве шкаф, объемистую жестяную миску, родную сестрицу скатившейся со стола кружки, огляделся по сторонам и отправился к тазу. Не без труда - мешали высокие, по самое колено, валенки - присел на корточки и ополоснул найденную посудину. Здесь же зачерпнул воды.
  Вот чего в доме хватало - так это керосина. Хоть пей его с утра до вечера.
  Николай запалил керосинку, водрузил на нее жестянку с водой. Выловил поплывший по поверхности мелкий мусор, не весь, конечно, да чего уж там. Наваристее будет.
  Нож нашелся там, где и всегда: воткнутым в дверной косяк. Николай поскреб сохранившуюся морковь, начал было вырезать с ее боков следы зубов, но тут же это занятие бросил - слишком мало осталось бы. Все, что было съедобного, крупно покрошил и свалил в греющуюся воду.
  А вот с солью случилась заминка. Не было соли, и все тут. В плошке, где ей положено было быть, ко дну присохли только несколько крупинок, и Николай вспомнил, как сам же на днях выскребал оттуда остатки черенком ложки... надо же, не сообразил, болван, у Дашки-Глины попросить!
  Без соли варево не съешь. Делать нечего, надо идти на поклон. Напротив николаевой хибары - окна в окна через дорогу - торчит скособоченная изба Лихомудовых. Те и дали бы, да нет их сейчас никого в доме, вторую неделю на Промысле, их очередь. Рядом Степка Кружак, но к нему нельзя, разругался Николай со Степкой вдрызг, и мириться еще срок не пришел. Лучше несоленое крошево хлебать, чем к Степке первому идти. Вот еще не хватало.
  По другую сторону двор Костотыриных. Сходить, что ли, к Лехе с Паланьей? Паланья баба добрая, даром что горластая несусветно, так что и не поймешь, ругается она или попросту разговаривает. Паланья и за стол может пригласить, у нее это запросто, а Леха - тому все на свете по барабану. Только бы не мешали ему дощечки вырезывать. Весь дом в стружках, сколь не мети. Да Паланья и не метет особо, у них даже в похлебке эти самые стружки могут обнаружиться, и очень даже просто. А и ладно, вкус они не портят.
  Николай совсем собрался уже было к Костотыриным за солью, да глянул на свои валенки и осекся. Хорош он будет - в валенках да по лужам! Ладно бы еще калоши, а так... Калоши, кстати, в доме должны были быть. Ей же Богу, должны были! Папанины еще калоши, в которых он ночами во двор по нужде выползал. А ползал часто, чуть не каждый час требовалось ему побрызгать с крыльца, только дверь и хлопала, хрен поспишь...
  Николай стал соображать, где могли быть калоши. Тем временем вода в жестянке зашипела, вспенилась и поперла через край. Восстановив и поуменьшив огонь, Николай начал срочные поиски и обнаружил искомое на удивление быстро, - в сенях. Надо же, никогда не замечал, что они тут валяются, калоши, между рассохшейся кадушкой, в которую забрасывает Николай всякую железную дребедень, - вдруг пригодится для чего? - и детскими санками, сломанными еще в те незапамятные времена, когда мелковозрастный Коляша таскался по зимней поре с другими пацанятами на Селянский Угор...
  Калоши оказались почти целыми, только с поломанным правым задником. Цвета подкладки, бывшей когда-то, скорее всего, красной, определить уж было нельзя, так засалилась она старческими папаниными ступнями, которые даже в глубокой его старости, когда сам он иссох чуть ли не до древесного состояния, вечно потели и прели даже и в тонких нитяных носках.
  Недолго думая, Николай скинул валенки и сунул угревшиеся ноги в резиновую холодень калош. Запахнул поплотнее полушубок, а в сенцах еще какую-то фанерку прихватил: голову от дождя прикрыть. Так и скакнул в ливень - в калошах на босу ногу, полушубке на голо тело и с фанеркой вместо зонтика. Хотя кто их в этих краях видал, зонты-то?..
  ... Похлебка получилась вполне даже съедобной. Милое дело, со скибкой-то домашнего хлеба паланьиного изготовления. Не только соли в бумажке да хлеба, но еще и картошек в карманы полушубка натолкала Николаю хозяйка. Но их он решил на ужин оставить. Или на завтра, как получится. Выложил картоху прямо на узенький подоконник, пусть попробуют здесь помародерствовать, черти запечные!
  Калоши к порогу, для выхода, а ноги - опять в колючее нутро валенок. Славно!
  Вытаскав ложкой горячее варево и допив через край остатки мутной жижи, Николай решил соблюсти порядок: снова отправился к тазу и побултыхал там миской и обкусанной деревянной ложкой. Тут и заметил, что капель над его мойкой почти прекратилась. Выглянул в окно, - и впрямь, кончился дождь, словно кто его разом выключил. Вроде и тучи низкие висят, никуда не делись, а не течет из них ни черта. Ну и ладно, кому эта хлябь нужна!
  Торжественно потащил к печи мытую посуду. Гадость бы эту на столе вытереть, да не попалось на глаза никакой тряпки. Разве что висящая на окне майка. А и ладно, чистота так чистота! Николай сдернул майку с гвоздя, окончательно оторвав лямку, и тщательно оттер липкую лужицу. Тарелку отмывать не стал, пихнул не глядя куда-то на печку. Все равно треснутая, ну ее... А майку утопил все в том же тазу. Помокнет часок-другой, потом отжимай да суши. И стол чистый, и одежа постирана, куда с добром!
  Чувствуя себя слегка утомленным многочисленными домашними трудами, Николай - как был, в полушубке и валенках - завалился на лавку. Это еще папаня - земля ему пухом! - любил повторять: полное брюхо тряски не любит. Всегда после жратвы на полати заваливался, хоть его маманя пополам перепили. А Николая и пилить некому, лежи сколь душа просит!
  Душа-то просила, да вот мешала скреботня за печкой. Там все еще пировали; зря он все-таки зашвырнул туда огрызки картохи... и сколько они будут их там точить?.. Николай спустил на пол руку, нашарил ботинок и, не целясь, запустил им в печку. Шваркнулся на пол очередной печной кирпич, и настала тишина...
  
  Устроив тишину в избе, автор оторвался от клавиатуры. Огляделся. Телевизор был выключен; Клипус уже исчез, и Матвей не мог вспомнить, попрощался он или нет. Наверняка попрощался, а он даже не услышал, погруженный в свою писанину...
  Матвей сунул в принтер несколько листков, распечатал новый опус, отправился в кресло и там медленно, со смаком перечитал.
  - Это вам не эта ваша... - назидательно заявил он в пространство и брезгливо пошевелил пальцами, подбирая нужное слово. Слово не нашлось, зато тут же нашелся Кегль, застенчиво напомнивший, что надо бы поработать над заказом Натана Натановича...
  - Не сейчас! - решительно прервал его вкрадчивое поскрипывание Матвей. - Я исчерпался. Мне нужно было противоядие... А ты, кстати, успел весь пропитаться этой... блескучей слякотью!
  Вот и нашлось слово.
  Кегль что-то взволнованно зачирикал, но Матвей, не слушая, отправил его подальше, посоветовав вслед поменять макияж и сделать педикюр.
  
   * * *
  
  - Мне нужно с вами поговорить, Матвей Николаевич.
  Мадам Колобова поманила своего сотрудника к начальственному столу..
  Речь, как оказалось, шла отнюдь не о ходе плановых экспериментов, а о ходящей по рукам распечатке о незабвенном Кондратии Альфредовиче Свеклоедове. Говорили, что начали уже появляться самостийные продолжения истории, а количество ее предполагаемых авторов едва ли не превышает количество лабораторий. Говорили еще, что распечатка дошла-таки до Ивана Деомидовича, и здесь версии расходились: кто говорил, что гнев был ужасен и формулировался по принципу "найду - убью", кто утверждал, что реакции не было никакой; были и такие, кто утверждал, что Иван Деомидович попросту не опознал себя в Свеклоедове, а посему полистал, похихикал - и всего лишь.
  Леокадия Львовна была в курсе всего: и авторства, и реакции начальства.
  - ... и потребовал предоставить ему автора пасквиля. Как вы понимаете, Матвей Николаевич, я использую терминологию господина Тарасхватова...
  - Простите, Леокадия Львовна, - неожиданно для самого себя перебил начальницу Матвей, - а как лично вы относитесь к этим несчастным трем страничкам?
  - Четырем, - строго поправила мадам Коробова. - А отношусь... Безобразие это, конечно, - сочинять подобные карикатуры на руководителей... пусть даже они сами и не очень...
  Матвей слушал подчеркнуто внимательно, склонив даже голову слегка набок.
  - Я не спорю, это, пожалуй, неплохо написано... возможно, даже талантливо... но тем больше проблема.
  - Да какая же проблема-то, Леокадия Львовна, - изумился Матвей. - Мало ли кто что написал? Так, шуточка... никаких имен. Или наш милый Зам решил принародно расписаться в качестве прототипа? Самокритично!
  - Расписаться или нет - не знаю, но его слова я вам передала. На планерке сказано, в официальной, так сказать, обстановке. Пасквиль, Матвей Николаевич, пасквиль!
  - И вы решили меня сдать...
  Леокадия Львовна мощно оперлась руками на стол и освободила хлипкое креслице от своей обширной фигуры.
  - Я никогда в жизни никого никому не сдавала, уважаемый Матвей Николаевич. И не считаю, что в мои служебные обязанности, прописанные в должностной инструкции, входят такие странные функции... Я вам сейчас сказала то, что сказать считала нужным, ни больше и не меньше. Выводы предоставляю вам делать самостоятельно.
  На этом начальница удалилась из кабинета. Избавив таким образом уважаемого Матвея Николаевича от необходимости каким бы то ни было образом озвучивать сделанные им выводы.
  Хороша была мадам Коробова, что и говорить!
  Реакция же коллег была разнообразной.
  Родион Палыч (а, соответственно, и Варвара-Краса) считали, что история не стоит выеденного яйца. Как правильно сказал Матвей - мало ли кто что пишет, никаких имен, одни ассоциации. К тому же лично он не занимался распространением своего текста. Нечего и переживать. Само утихнет.
  Каролина Борисовна переживала чрезвычайно. Ей всюду мстились преследования, репрессии и прочие ужасы. Похоже, она была готова прятать опального борзописца где-нибудь в подполье. Или, учитывая отсутствие подобных недр в городской квартире, в стенном шкафу.
  Во всяком случае, так охарактеризовал ее реакцию Генка Аргунин. Сам же он ситуацией был очень доволен, восторгался глупостью Тарасхватова, живописал ожидающие Матвея кары и вообще болтал непомерно много всяческой ерунды.
  Люся глядела на автора "пасквиля" восторженно. В ее восприятии его облик явно окружал некий сияющий ореол. Неподдельный этот восторг демонстрировался настолько откровенно, что это даже стало некоторым образом Матвея беспокоить.
  Адекватнее всех была Нинель. Она считала ситуацию неприятной и не очень предсказуемой, так как совершенно неясно было, как поведет себя в дальнейшем оскорбленный Зам. Считала она его дураком, вернее, конкретной разновидностью дурака, наделенного властью - самодуром. А это, по ее мнению, дурак весьма опасный. По причине именно все той же непредсказуемости.
  - А что, если тебе взять, да и представиться в роли автора? Да, мол, мое, и что? Писано, кстати, до вашего прихода в институт. Кто проверит? Или что-нибудь в этом роде. Противно ведь будет, если сдадут. Оправдываться? А чего боялся? А ведь сдадут, Матвей, не сомневайся, знает ведь автора народ, никто и не скрывал никогда.
  Матвей отшучивался. Ситуация виделась ему дурацкой, и не более того. Не те сейчас времена... вон, в КВН-ах, что ни игра - то пародия на президента, и ничего, все хохочут и хлопают. А тут какой-то дрипаный Зам, да еще и доведший до суицида любовницу!
  Матвей решил еще посоветоваться и начал с сестры. Вера текст помнила хорошо, а реакция Зама ее просто восхитила:
  - Да это же клинический идиот, Матюха! Права твоя Нинель, иди прямо к нему с невинным видом! Дескать, а вы о чем подумали? Или действительно был такой прецедент, с колготками? А то еще неплохо бы выдать продолжение... слабо?..
  Алина тоже сначала развеселилась, а потом задумалась. У нее был неприятный жизненный опыт общения с клиническими идиотами, вернее, в ее случае - с клиническими идиотками, и крови в результате этого опыта попорчено у нее было немало.
  - Ну его на фиг, вашего Динамитовича, - заявила она. - Рвани в отпуск или на больничный. Глядишь - само утихнет. Или подскажет ему кто, что он сам себя дураком выставляет, если ему до сих пор невдомек.
  - Больничный ты мне обеспечишь? - поинтересовался Матвей. - Перелом, менингит, резекция желудка?
  - Удаление вросшего ногтя из-под коленки, - предложила Алина. - Пластическая операция на лопатках. Трепанация... органа трепа. Пересадка аппендикса.
  - Куда, позвольте узнать?
  - На место вросшего ногтя. Слушай, давай правда отдохнем как-нибудь вместе? Я без сохранения возьму, у нас сейчас без проблем. Давай, а?
  - А швы?
  - Какие швы?
  - После удаления и пересадки!
  Так ни до чего и не договорились. Да и не хотелось Матвею дезертировать, и он уже все больше склонялся к позиции Нинели и Веры.
  
  
   * * *
  
  
  Натану Натановичу история с перманентно мокнущим Николаем не понравилась.
  - Детали неплохо прописаны, выпукло... настроение... но я же просил тебя сосредоточиться на тех двух вещах! Не распыляйся.
  Квартира старца походила на разгромленный склад: коробки, узлы, связки книг, какие-то полуразобранные мебельные конструкции... Тереза явно преуспевала в своих стремлениях обрести достойный ее оперативный простор. От матвеевых вопросов по поводу конкретного срока и адреса переселения Натан Натанович с раздражением отмахнулся:
  - К Терезе, к Терезе, это все она... я не интересуюсь этими делами. Попросил ее, чтобы она не затягивала эту процедуру, но что-то там с документами...
  Предложение помочь с упаковкой вещей также было отвергнуто:
  - Да есть тут кому... Тереза нагнала стаю бесхозных Призраков, пообещала им что-то, пристроить куда-то, что ли... Вот и орудуют тут под ее предводительством. Есть, кстати, среди них парочка смышленых, - может, выберешь для себя какого?
  Матвей, поблагодарив, отказался, тут же вспомнив недавнюю телевизионную даму в сиреневом. Как она его там... "мой серебристый Минни"?..
  - Эти не пунктирные, - заметил между прочим Натан. - Старый добрый классический вариант. Ты все же подумай, со своими посоветуйся. С пэ-эс своей, Нюркой...
  - Дуськой, - поправил Матвей.
  - Ну, я и говорю. Кегль у тебя весьма здравомыслящий. *************-тот в любом случае против не будет, уж они-то с призраками всегда дружат... хотя, если вспомнить, бывали случаи...
  Старец задумался, явно припоминая.
  Матвей честно подождал несколько минут и даже деликатно покашлял, пытаясь вернуть собеседника в реальное время, но безрезультатно. Тогда он тихонько встал и вышел из комнаты.
  Тереза обнаружилась в дальней комнате балансирующей на шаткой стремянке под потолком с угрожающего вида клещами в руке. Заслышав шаги, она так энергично повернулась, что лестница приобрела совершенно немыслимый наклон. Матвей в три прыжка оказался возле нее и обеими руками ухватил металлические перекладины, возвращая конструкции хотя бы относительную устойчивость.
  - Осторожнее, ты меня уронишь! - возмутилась спасенная Тереза. - С этой лестницей надо умеючи... Раз уж ты здесь, подай, пожалуйста, мне моток проволоки, - он там, на ручке шкафа висит.
  Оглядевшись в поисках проволоки, Матвей не без опаски отпустил тут же накренившуюся конструкцию и отправился к шкафу, который выглядел, как после визита безумно торопившихся воров. Или детального обыска. Все дверцы были распахнуты, ящики выдвинуты, а содержимое их частью было переворошено самым немилосердным образом, а частью и вовсе валялось на полу.
  Мотком назвать бесформенный ком изломанной проволоки мог назвать только очень своеобычный человек, каковым, бесспорно, была дама, лихо балансирующая сейчас под потолком. Не без труда отцепив ощетинившееся чудовище от ручки растерзанного шкафа, Матвей передал его нетерпеливо потягивающей руку Терезе, которая при этом так опасно наклонилась, что злополучная стремянка снова оказалась на грани крушения.
  Для чего понадобилась вознесшейся на опасную высоту изобретательнице проволока и клещи, Матвей так и не успел узнать, потому что услышал голос призывающего его к себе Натана Натановича.
  - Куда тебя унесло? - поинтересовался старец, поднимаясь со своего места и запахивая на груди все ту же немыслимую хламиду. Не слушая ответа, он выдернул со стеллажной полки тонкую книжицу и похлопал ею по раскрытой ладони. В воздух взвилось облачко пыли.
  - Вот, возьми, полистай на досуге. Это будет тебе небезынтересно. Только не надо никому показывать... бессмысленно, знаешь ли. Не забудь вернуть.
  - Естественно, - Матвей слегка оскорбился. - Что я вам... какой-нибудь...
  Он затруднился с подбором слова. Натан молча ждал окончания фразы.
  - Какой-нибудь... библиовор?.. - поднатужившись, выдал на-гора доморощенный литератор. Старец удовлетворенно кивнул.
  - Знаю, что вернешь, не мудри. Библиовор, говоришь? Дурацкое слово, извыристое. Зряшное. Сочинитель...
  - Ну, и дурацкое, не спорю, а вот это ваше... прилагательное, - извыристое, - это что, не дурацкое? - не удержался уязвленный Матвей.
  - Это хорошее слово, ладное. Народное, между прочим.
  В глубине квартиры послышался грохот, очевидно, неутомимая Тереза обрушилась-таки со своей шаткой стремянки. Матвей кинулся оказывать первую помощь, и, влетев в комнату, обнаружил, что лестница действительно валялась на полу, однако пострадавшей что-то видно не было. Заглянув зачем-то в недра растерзанного шкафа, Матвей, холодея от ужасного предчувствия, отправился было к распахнутому настежь окну, но был остановлен шумом спускаемой в туалете воды. Через несколько секунд Тереза появилась в дверях, язвительно осведомляясь, какого рожна он швыряется тут лестницами и представляет ли он, что испытали при этом несчастные соседи с нижнего этажа. Заявлению Матвея о непричастности к произошедшему крушению она явно не поверила. Махнув рукой, он покинул агрессивную эквилибристку и вернулся к Натану Натановичу.
  Старец сидел уже на своем привычном месте, по уши погрузившись в какой-то немыслимой толщины фолиант. Даже не поинтересовавшись причиной недавнего шума, он, с откровенной неохотой оторвавшись от чтения, снова напомнил о необходимости сосредоточиться "на тех двух штуках" и невнятно попрощался, - он уже снова нырнул в книгу.
  
  
  * * *
  
  Тонкая книжица, кроме вековой пыли, содержала в себе любопытный труд, поименованный "Заметки о персонах призрачного мира". Начав читать, Матвей незаметно увлекся, и резь в утомленных глазах заставила его обнаружить, что на часах уже далеко за полночь, а брошюра еще и не думала заканчиваться. Он пожал плечами, отложил "Заметки" и спешно разобрал постель. Проваливаясь в сон, он не сомневался, что сны ему предстоит видеть более чем любопытные, и не ошибся.
  Правда, те самые "персоны" своим присутствием сновидения Матвея не потревожили, зато туда бесцеремонно вломилась давешняя эквилибристка, и началась какая-то несусветная дребедень, которую описать было бы совершенно невозможно, даже если бы в этом зачем-нибудь возникла острая необходимость. При всем при этом сон был интересным, жилось в нем с удовольствием, возникала масса эмоций, большей степенью положительных, - это пробужденный безжалостным будильником Матвей помнил абсолютно точно. Даже жалко было просыпаться, честное слово.
  Матвей поднял с пола недочитанную книжку. Ну что, господа персоны призрачного мира, сегодня мы с вами разберемся окончательно, будьте уверены. Он сунул "Заметки" в сумку на длинном ремне, с которой ходил на работу. Там и почитаем. Сегодня ему делать будет практически нечего, разве что быть у кого-нибудь на подхвате. Цикл он позавчера закончил, и теперь ему надо дожидаться результатов обработок, а Генка, по обыкновению, не спешит. Ну и пусть не спешит, зачем торопиться? Не надо пришпоривать науку... особенно если лень.
  Дуська традиционно сияла улыбкой, пока хозяин брился, умывался и чистил зубы. В ответ он щедро намазюкал ей на голове бесформенную копну и смял опустошенный тюбик пасты. Что она, действительно, какая-то плешивенькая в последнее время? Дуська выпучила глаза, распахнула рот, похлопала несообразно выросшими ушами.
  - Давай, давай, упражняйся, красотка, - посоветовал Матвей, промакивая лицо полотенцем. - Причесочку себе, что ли, сообрази, макияж там... Укрась, голуба, мой ванный быт - собою!
  В кухне кто-то негромко, но упорно шебуршал в углу. Брякнуло мусорное ведро.
  - Клипус, ты?
  Тишина.
  Кошкин невозмутимо вылизывается на подоконнике, предельно вытянув заднюю ногу.
  - Ну, не мыши же? - вслух рассуждал Матвей, сооружая себе кофе. - Или все-таки мыши? А и немудрено. Когда прописанный в доме кот только и знает, что трескать магазинский корм, да дрыхнуть в самых неподходящих местах... это тот самый, который давеча навалил мимо лотка...
  Кошкин прекратил утренний туалет и подобрал лапы, готовый в любой момент стрекануть прочь.
  - ... и до сих пор - в почтенном-то возрасте! - катает по столу карандаши и ручки... - продолжал задумчиво перечислять, прихлебывая кофе, Матвей.
  Кошкин тоскливо уставился в дверной проем.
  - ... и при этом нагло роняет на пол бумаги... и книги... и кое-что еще!
  Упоминание о кое-чем, явно хорошо понятное коту, смахнуло его с подоконника и вынесло вон из кухни.
  Проведя воспитательную работу и начисто забыв при этом об исходной побудительной к ней причине, Матвей сунул в раковину грязную кружку и отправился одеваться.
  Морозец ударил конкретный. Народ на остановке вытанцовывал, как мог, пытаясь согреть непроснувшиеся организмы. Особо непроснувшиеся стояли недвижно, нахохлившись, ужавшись до возможного минимума в недрах многочисленных одежд. Матвей тоже съежился, прикрыл лицо варежкой, старательно задышал в нее, согревая ладонь и щеки. Надо было, конечно, прихватить с собой семейку теплушек. Они хоть и щекочутся невозможным образом, когда перебираются с места на место, зато тепло от них живое, приятное. И подкормить их можно было бы втихаря у Родион Палыча на третьем блоке, он у него постоянно так перегревается - жуть!
  Матвей с трудом втиснулся в переполненный автобус. Где-то под локтем тут же обнаружилась у него чья-то голова, и он заволновался было, что это ребенок, но этот кто-то отчаянно зашевелился, задрал кверху красное бородатое лицо со сползшей на глаза меховой шапчонкой и оказался мелким старичком. Старичок выпростал руку в огромной рукавице, тычком согнал шапку на затылок и звонко крикнул на Матвея:
  - Ну-ка, ослобони мне плечо-то! Сел, как тот ванька на горбунька!
  И завозился, больно пихаясь и наступая на ноги.
  Матвей, как мог, отпятился от него, но тут же принялись роптать другие пассажиры и так энергично вернули его на прежнее место, что дедок вовсе скрылся в нижнем ярусе. Он там еще пытался бороться, шевелился и бодался; кажется, даже лягался и колотил соседей по коленкам, но без особого успеха.
  Автобус подъехал к проходной фабрики мягкой игрушки, здесь многие вышли, и сразу стало свободно. Старичок вынырнул из-под полы чьей-то дубленки и тут же закричал, снова адресуясь к Матвею:
  - Совсем совесть потеряли, хашисты! Управы на вас! Хашисты!
   И сильно толкнул его громадной рукавицей в живот.
  Озадаченный Матвей пробормотал что-то вроде "да успокойтесь вы, что я вам... полный же автобус..." и попытался отвернуться от буйного карлы, но не тут-то было! Сосредоточив весь свой праведный гнев на одном пассажире, при этом обращаясь к нему исключительно во множественном числе, тот снова с размаху пихнул его, теперь уже в бок, и заверещал:
  - Страну извели! Хашисты! По людям ходите! Не закон вам, не указ! Хашисты! Погубители! Управы на вас!
  Автобусный народ заоборачивался, на Матвея смотрели с острым неодобрением, - видать, крепко обидел старичка, молодой негодяй! Недаром же тот так надрывается? Не желая участвовать в глупом спектакле, Матвей молча принялся протискиваться на заднюю площадку: ехать предстояло еще минут пятнадцать, и все это время слушать ругань ненормального деда - еще не хватало! Взбудораженный старикашка вслед продолжал извергаться целыми гроздьями "хашистов" и "погубителей". Вокруг забубнили успокаивающие женские голоса, кто-то наконец уступил черномору место. Он уселся, что-то еще вскрикивая, не в силах угомониться.
  Матвей почувствовал, что тоже не может успокоиться. Эдак неожиданно с утра пораньше ни за что ни про что оказаться "хашистом" он был решительно не готов. Облик гадкого дедка, - красное то ли от мороза, то ли от злости, сморщенное лицо с неопрятной пегой бороденкой, наползшая на глаза бесформенная меховая нахлобучка, куцее детское пальтецо с цигейковым воротником, огромные насунутые по самые локти рукавицы-шубенки, - до безобразия живо торчал перед глазами. И тогда он, почти не напрягаясь, не настраиваясь специально, увидел его сосуд.
  Это была очень простая посудина, близкая родственница обычному цилиндру, только слегка сужающаяся кверху. И стенки были с неровной поверхностью, - местами выпуклые, местами уплощенные, а кое-где и вовсе с вмятинами, как от неловких пальцев пьяного гончара. Сплошь и рядом этот невзрачный сосудишка подернулся сетью мелких трещин, а верхний край был по всей окружности чрезвычайно щербат и щетинился острыми обломками. Сосуд мелко вибрировал и, казалось даже, дребезжал.
  Матвей, несколько удивленный таким легким возникновением непрошенного изображения, постарался от него отделаться, боясь пропустить нужную остановку. Он с усилием переключился на окружающий реальный мир, и в тот самый момент, когда трясущийся стакан исчезал уже из поля зрения, он вдруг резко, словно от невидимого выстрела, раскололся на массу брызнувших осколков.
  А там, впереди, медленно кренясь, валилась с сидения в проход низкая темная фигура. Кто-то вскрикнул, потом сразу хор голосов, перебивая друг друга, - "плохо... ой, держите!.. валидол?.. поверните вверх!.. пустите... конечно, сердце... выше, выше!.. нитроглицерин?... голову поверните... да скажите же, наконец, шоферу!.." Автобус, дернувшись, остановился. Открылись двери. Кто-то сразу заторопился на выход, другие, вытянув шеи, с жадным любопытством всматривались в происходящее впереди. Кто-то кричал по мобильному про сердечный приступ, вызывая неотложку. Расталкивая пассажиров, в переднюю дверь забрался водитель, раздетый, в тонкой спортивной курточке, без шапки, окруженный облачком пара; ему принялись со всех сторон докладывать о случившемся.
  - Что ж, теперь жди скорую, - прокашлявшись, сипло заключил стоящий рядом с Матвеем мужчина. - Приехали, однако.
  И, чертыхнувшись, полез из автобуса.
  Впереди какая-то тетка громогласно объясняла, - неизвестно кому, потому что водитель, озябнув, уже ретировался к себе в кабину, - что "дедушку, видать, затолкали, придавили, да тут еще молодой один нахамил старичку, оскорбил горемычного ни за что, обругал, знаете, как они сейчас...".
  Матвей выбрался на улицу вслед за сиплым соседом. Он-то прекрасно понимал, что скорая приедет напрасно...
  
  
   * * *
  
  
  ... Почему он в тот день ушел из селения - Рийк не мог объяснить даже сам себе. Бросил недоделанный зубовик, сказал Болохе - "голова разболелась, пойду на воздух", хотя нисколько голова у него не болела, и вообще ничего не болело, а просто возникло чувство, что если не уйдет немедленно из мастерской, и вообще из этого дома, то вот тогда у него действительно заболит все, что только есть в организме. И он медленно - все-таки болела же у него якобы голова! - заковылял из дома, а потом со двора, по улице, и уже за селение, через лес, к темнеющей вдали стене, вдоль которой в высоте клубился вечный влажный туман.
  Рийк прошел совсем немного по лесной дороге, когда налетел первый порыв ветра. Он был еще не очень сильный, этот порыв, но даже и такой, ослабленный густым рядом деревьев, чуть не сбил человека с ног, - вернее, с костылей. Рийк вжал голову в плечи и зажмурился, пережидая внезапный удар упругого воздуха. И ветер стих, с гулом пронесясь по лесу, оставив за собой - для начала! - обломанные сухие ветки.
  Рийк постоял немного, огляделся - и продолжил свой путь, далеко выбрасывая вперед ставшие уже привычными костыли и сильным махом перенося между ними свое тело.
  Второй порыв застиг его посреди большой поляны. Он был, пожалуй, немного слабее первого, но здесь, на частично открытом месте, Рийк не удержался и упал, больно ударившись грудью об выроненный костыль. Когда он кое-как уселся на земле, растирая зашибленные ребра, ветер уже промчался и наступила какая-то зловещая, мертвая тишина. Не слышно было ни голосов птиц, ни стрекотанья многочисленных населяющих траву кузнечиков, ни даже шелеста листвы. Где-то неподалеку с тяжким долгим выхрустом завалилось, подминая соседнюю поросль, старое дерево - и все.
  Рийку стало не по себе, и он, поколебавшись, повернул обратно, в селение. Тут же возникли проблемы: пришлось перебираться через многочисленные ветви и даже деревья, рухнувшие на недавно еще вполне проходимую тропу. Рийк изрядно взмок во время преодоления первых же препятствий. Оказалось, что он далеко не так ловок в обращении с костылями, как еще недавно самонадеянно полагал.
   Перебираясь с огромным трудом через рухнувшее дуплистое дерево, раскинувшее прямо поперек тропы свою корявую крону, Рийк в очередной раз свалился на землю, выронив подвернувшиеся костыли.
   Вот тут и налетел ураган.
  Рийк довольно удачно оказался между ветвей низвергнутого лесного гиганта. Если бы не они, его, наверное, поволокло бы по земле. Вокруг ревело, свистело, завывало, грохотало, и в какой-то момент ему показалось, что все деревья вокруг сейчас повырывает с корнями и унесет прочь. Мелькнула паническая мысль: а что же сейчас творится в селении?! И тут его чем-то тяжелым ударило по затылку и - это он прочувствовал уже позднее - по левому плечу, и он потерял сознание...
  
  ... -...как это могло быть, что ты знал? Ведь знал? Конечно, знал, раз ушел! Молча ушел, никого не предупредил, никого!..
  Рейже, начав говорить почти шепотом, уже кричала, вывернув голову, широко разевая щербатый рот, брызгая слюной, захлебываясь страшными своими, несправедливыми словами.
  -... ведь дети же! И Вайнеда, внученька моя, на сносях уже... Все, все... Зачем я жива? И ты, ты, чужак, калека, зачем ты жив?! Почему ты не сказал никому, если знал?!
  Старуха то и дело вытирала трясущейся ладонью глубокую царапину на щеке, но только измазала при этом кровью все лицо; вид у нее был ужасный.
  Рийк молча развернулся и кое-как запрыгал подальше от Рейже. Один костыль сломался, и передвигаться было очень тяжело, к тому же нестерпимо ломило затылок и почти не действовала левая рука. Но все это было ерундой по сравнению с тем, что он увидел на месте еще недавно стоящего селения...
  Он добрался до места, где еще недавно жил. Дом был разрушен полностью, устояло только несколько нижних венцов, да основание большой печи, стоявшей между кухней и мастерской. Какие-то неопределенные обломки, обмотавшееся вокруг них тряпье, здесь же занесенные от соседнего дома почти целые ворота... Из-под ворот, со стороны запертой на крюк калитки, виднелась... Рийк содрогнулся: это была рука, повернутая ладонью кверху, и была она неподвижной, как и все вокруг нее.
  Рийк бросил костыль, бесполезный в этом нагромождении обломков, и буквально ползком, помогая себе одной рукой и одной ногой, подобрался к этой безжизненной руке. Превозмогая ужас, осторожно, кончиками пальцев, прикоснулся... Пополз обратно. Здесь помощь уже не требовалась.
  Где-то тонко, на одной бесконечной ноте, выл женский голос. Рийк подобрал костыль и потащился было в том направлении, но услышал другие голоса. Двое мужчин, - он знал их, это были Свеш и Гангурат, братья-охотники, часто бывавшие у Болохи, - разбрасывали обломки одного из домов. Рийк свернул туда.
  - Это ты, - крикнул ему один из братьев, - что, живой?
  - Да вот, живой, - словно оправдываясь, подтвердил Рийк. - Я был в лесу... по голове, правда, шарахнуло, и рука что-то... но живой вот.
  - Мы тоже из леса, - второй брат с трудом разогнулся, так и не сумев откатить массивное бревно. - Слушай, тут, кажется, кто-то есть, видимо, в погребе завалило... Проклятье, силы не хватает!
  - Надо рычаг! - Рийк показал костылем на железный шкворень у своих ног. Они подоткнули его под бревно, Рийк навалился всем телом, братья уперлись руками, - бревно подалось. Еще с полчаса разбирали завал, - действительно, отчетливо стал слышен женский голос, и не один. Скоро из-под земли выбрались перепуганные, исцарапанные, но вполне целые женщины - старуха-мать и ее старшая дочь, лет уже сорока.
  Рийк огляделся. Кое-где еще маячили человеческие фигуры, махали руками, звали на помощь. Братья побежали вдоль бывшей улицы, захватив с собой шкворень. Женщины, обнявшись, запричитали над руинами.
  - В доме были люди? Еще кто-нибудь был? - спросил Рийк. Он вытер со лба пот, глянул на рукав, - все в крови.
  - Нет, у нас - нет, - просипела старуха. Похоже, она сорвала голос, вопя в погребе. - Лойт, сыночек, ушел к своей... Где ж он теперь? Ой, горе, горе...
  - Искать надо, мамаша, и его, и кого еще можно - живых, раненых... Да не стойте здесь, идите!
  Рийк буквально кричал на готовых впасть в истерику женщин.
  - Не время сейчас... Ищите тех, кому нужна помощь! Идите же!
  Дочь зажала ладонью рот, часто закивала головой. Схватила мать за руку и поволокла ее за собой, вслед за своими спасителями, которые уже разбрасывали обломки очередного дома.
  Рийк заковылял вслед, споткнулся, опять - в который уже раз сегодня - рухнул на землю. На этот раз обо что-то острое ударился культей, да так, что заорал не хуже той старухи. Откатившись в сторону, перевернулся на спину, попытался сесть, но не смог, - левая рука отказывалась повиноваться, и боль сковывала уже позвоночник между лопатками.
  Так, лежа на спине, он и заплакал от своей беспомощности...
  
  ... Их осталось всего восемнадцать - живых. Из них семь - нуждавшихся в медицинской помощи, которой не было. Не было Отэнн, - ее нашли с разможженной головой среди обломков собственного дома, вместе со стариком отцом. Не было и Карии, ее первой помощницы, врачующей все существующие в природе болезни с помощью трав и минералов: она умерла в страшных мучениях со сломанным позвоночником. Не было и местного костоправа Рабаля, - так и не нашли Рабаля оставшиеся в живых односельчане. А Элья, тоже кое-что понимающая в лечении, лежала в горячке со сломанными ногами. Кое-как соорудила ей шины Рейже, как смогла - сложила косточки, и теперь только меняла на лбу влажные компрессы. А что еще сделаешь?
  А рядом с Эльей - еще шестеро, ломанных, калеченных. Больше всех страдает четырнадцатилетний Акер, на которого опрокинулся котел с горячей водой. У мальчика обожжена вся спина и ягодицы, лежать он может только на животе, а стонет так, что сердце кровью обливается. И, конечно, все время зовет маму... а мамы уже нет. И двух братьев. Осталась только сестренка, десятилетняя Гуля, но от нее и вовсе толку мало: она после перенесенного потрясения даже говорить перестала, - сидит часами, раскачиваясь, глаза открыты, но смотрят куда-то внутрь себя. Не плачет, не жалуется, ест, только если ей буквально в рот положишь. И молчит.
  Свеш и Гангурат оказались основной рабочей силой, - они, да еще Райма, та самая сорокалетняя женщина, которая вместе с матерью спаслась в заваленном погребе . Им пришлось и тела хоронить, и хижину для уцелевших и раненых строить.
  Постройка получилась на скорую руку, неказистая, но от дождя спасала. Со всего селения собрали туда какую нашли целую мебель, разную утварь, - этого хватало вполне. Хоть и не осталось ни одного целого строения, строительного материала было предостаточно. К счастью, не случилось большого пожара, загорелось лишь два дома, но оба стояли на окраине, так что большого урона не случилось.
  Гангурат соорудил Рийку новый костыль, так что он тоже смог кое-как ковылять, помогать по мере сил. Сил, правда была маловато: рука хоть и стала понемногу двигаться, отходить после удара, но даже на костыль опираться было больно.
  На третий день после урагана в разрушенное селение пришли двое - мужчина и женщина. Оказалось, соседи. Их маленькое селение разметало в щепки, но жителям как-то относительно повезло: погибло человек десять, да сильно пострадало шестеро. А остальные - больше пятидесяти душ - уцелели. Пришедшие надеялись на помощь Отэнн и Карии, к которым издавна обращались со всеми серьезными болячками, - своих настоящих врачевателей у них не было, так, повитухи.
  Узнав, что здесь людские потери куда серьезнее, а лечить и вовсе стало некому, посланцы совсем упали духом. Отчаянно разрыдалась женщина, у которой искалечило мужа, и вся надежда была на Отэнн, с которой она к тому же была в каких-то сложных дальних родственных связях. Уходя, посланцы предложили оставшимся переселяться к ним, вместе строить новое жилье.
  Предложение стоило обдумать. Конечно, такой жалкой кучкой людей возродить селение было мудрено. Но раненых с места двигать было нельзя, поэтому решено было пока ухаживать за ними, как это было возможно, и решения пока не принимать.
  Ночью умерли двое: Акер и еще один молодой парень с разбитой головой. Тот даже и в сознание не приходил, так и отмучился. Осталось четверо тяжелобольных, - кроме Эльи, еще одна молодая девушка с рваной раной на бедре и сломанной рукой, и двое мужчин: старик Смоллер, с огромным кровоподтеком на груди, кашляющий кровью, и Ноаддир, двадцатилетний красавец огромного роста, у которого размозжена была нога до колена.
  Ноаддир держался стойко, на боль не жаловался, только без конца курил и курил трубку, которую набивал из мешочка, принесенного ему Рейже. Старуха и сама частенько покуривала эту терпко пахнущую травку. С Рийком она не разговаривала, раз и навсегда постановив для себя, что он - ЗНАЛ, и простить ему этого была не в силах. К счастью, больше так никто не думал, а Свеш однажды даже накричал на старуху, чтобы не молола ерунды, мол, так и их с Гангуратом можно в том же попрекнуть, раз унесло их из селения в лес в то же самое время, но бабка только качала головой и оставалась при своем.
  Среди уцелевших был еще один старик, Ваярт, совершенно немощный по причине глубокой старости, и трое его правнуков - Нельчан, Дой и Бари, в возрасте от восьми до двенадцати. Мать у них уже лет пять, как умерла, и воспитывал их отец. Ураган не пощадил его, и древний Ваярт с утра до вечера все бормотал и бормотал невнятные проклятья судьбе, погубившей его полного сил внука, и сохранившей его, давно отжившего свой век.
  И еще одна жительница селенья осталась жива и практически цела, если не считать многочисленных ссадин, царапин и порезов, - Ноцца, тоненькая, как тростинка, с таким же тонким, едва слышным голоском, с бесцветно-белыми волосами и прозрачно-голубыми глазами. Сирота с рождения, кочующая из дому в дом, общая любимица, от которой никто и никогда не ждал и не требовал никакой работы, никакой помощи по дому, а только одного - пения.
  Рийк уже обратил внимание, что в здешних краях вокальными способностями оделяла природа жителей крайне редко. Во всяком случае в этом селении вряд ли кто мог похвастать умением изобразить голосом хотя бы простенький мотив. А Ноцца - пела. Мучительно напрягаясь, запрокидываясь к небу лицом, судорожно сжимая кулачки - и чисто, правильно, тонко выводя одной ей известные мелодии, выстраивая всякий раз новые цепочки нерифмованных слов. Её слушали с неизменным благоговением и восторгом...
  
  
   * * *
  
  - Так, а теперь объясни, что с тобой произошло за это время.
  Матвей недоуменно вздернул брови.
  - Я же вижу, мальчик.
  Давненько Натан Натанович не называл его мальчиком. Это что же, знак особого расположения, или...
  - ... недоумения. Объясни, куда повело этот сюжет. Катаклизмы, разрушения, калеки, покойники... Абсолютно ни к чему. И написано слабо. Даже имена неживые совершенно, неужели сам не чувствуешь? Плохо, Матвей, никчемно.
  Старец толкнул листки в сторону гостя, и они веером рассыпались по поверхности стола. Матвей сгреб их, не разбирая, демонстративно смял пополам, положил рядом с лежащей перед ним сумкой.
  - Мусорное ведро в коридоре, - равнодушно заметил Натан Натаныч.
  - Найду, - буркнул раздосадованный автор.
  - Итак. В чем дело? Мне хотелось бы услышать от тебя. Ну?
  Тогда Матвей выложил то, что сидело в его мозгах, сидело плотно, занозисто, - и чего он не рассказал еще никому: ни коллегам, ни близким. Об умершем в холодном утреннем автобусе старичке. Умершем с проклятиями в его, Матвея, адрес. Пусть абсолютно несправедливыми, но все же... Умершем, быть может, из-за этой самой глупой вспышки ненависти, вызвавшей сердечный приступ... или что там у него случилось.
  Натан Натанович слушал внимательно, но абсолютно бесстрастно. Когда Матвей умолк, он помолчал немного, пожевал бескровными губами, глядя куда-то в неопределяемую даль, потом провел тыльной стороной ладони по глазам и звонко произнес:
  - Фашисты, значит? Губители?
  - Погубители. И хашисты. Управы на вас... и так далее.
  Старец кивнул головой, все еще вглядываясь в пространство.
  - Ну, правильно. Так... аорта... все практически мгновенно. Да. Автобус - какой номер? Шестнадцатый? Почему "десятка"?.. а, это ноль такой...
  Оба помолчали.
  - Значит, говоришь, вдребезги? - Натан Натанович снова помолчал и пожевал губами. - Да, интересно... мне не доводилось наблюдать. Хотя бывало, конечно, всякое...
  И он снова погрузился то ли в раздумья, то ли в воспоминания. Матвей терпеливо ждал. Устав молча сидеть, он заерзал на стуле, осторожно покашлял, передвинул с места на место сумку. Старец едва заметно поморщился, но из прострации не вышел.
  В соседней комнате что-то громко зажужжало, потом раздался громкий отчетливый хлопок, и снова жужжание. И громкий треск, словно кто-то провел палкой по дощатому щелястому забору.
  - Да, ты знаешь, послезавтра мы уже переезжаем, - сообщил вернувшийся в реальность Натан Натанович. - Тереза уже обо всем договорилась... помогать нам не надо, спасибо.
  Матвей осторожно выдохнул воздух, набранный было в легкие, чтобы предложить свои услуги грузчика.
  - А старичок этот...с аортой... ну что ж. И такое бывает... А последнюю свою писанину ты сейчас ликвидируй и отставь пока эту тему. Чтобы картинка эта - с порушенной деревенькой, людьми покалеченными - призабылась. Не нужно это, сам поймешь. Давай пока работай с боевиком своим... как его? Соггес? Вот с ним. А к себе я тебя позову, как обустроимся. Сообщу. Узнаешь.
  Он махнул рукой, обозначая конец аудиенции. Матвей сгреб забракованную рукопись, молча поклонился и вышел.
  А в тот же день, ближе к вечеру, почувствовал он подозрительное першение в горле, заслезились глаза, и стало ясно, что подцепил он где-то инфекцию. Короче, "Заразнотварьные мелкоорганизмы" и как с ними бороться. Как, говорите? А вот так! Он хватанул два стакана чая с лимоном, надел шерстяные носки и лег болеть. Рядом на стуле приготовлено было все необходимое: пульт от телевизора, третий стакан чая, - опять же с лимоном, - и "Заметки о персонах".
  Бессердечный Кошкин болящему сочувствовать не стал, улегся с независимым видом на столе, хоть с карандашами не развлекался, и на том спасибо. А Кегль устроился где-то в изножье, чтобы быть поближе, поблескивал оттуда начищенной поверхностью, а иногда и едва слышно поскрипывал, напоминая о своем присутствии и боевой готовности. Прохладки, моментально уловив поднявшуюся температуру, без устали овевали лоб хозяина. Он высказал им свое одобрение, и Прохладки затрепетали еще старательнее. Матвей даже несколько засомневался в том, выдержат ли их крылышки, - ультратонкие все же.
  Открыв было "Заметки", Матвей уже через пару минут убедился, что читать решительно не в состоянии: слезятся глаза и текст расплывается. Но у него была альтернатива.
  - Кегль, - скомандовал он, - а включи-ка нам телевизор... Какой сегодня день?
  Кегль, в восторге от возможности услужить, метнулся в угол комнаты. День был тот самый, и время - самое то.
  Передача уже шла.
  Заканчивался какой-то репортаж, на экране среди заснеженного двора уныло шагали темные сгорбленные фигуры, и на их фоне румянощекий незнакомый репортер торопливо произносил заключительные фразы. Сразу после этого действие вернулось в студию, где Теодор Порцианов сосредоточенно перебирал разложенные перед ним на столе листочки. Оторвавшись от этого занятия, он поднял голову и торжественно провозгласил:
  - Не стоит забывать о своем здоровье!
  Матвей уже порадовался актуальности заявленной темы, но оказалось, что речь идет отнюдь не о лечении простуды, а вовсе даже о новейших пищевых добавках известной фирмы "Сыть плюс Плюс". В связи с этим в соседстве с Теодором обнаружился вальяжно развалившийся на стуле господин, оказавшийся не менее как генеральным консультантом упомянутой фирмы. Господин выглядел чрезвычайно респектабельно, поражал невероятной расцветки галстуком и небрежно поигрывал замысловатым брелоком. На представившего его Порцианова он смотрел покровительственно, с оттенком даже легкого пренебрежения.
  Предлагаемые народу добавки, по словам консультирующего генерала (так тут же обозначил его Матвей), должны были радикально бороться с радикалами, пока еще опасно свободными, и тут же не менее радикально омолаживать все, что в этом нуждалось: от ногтей до прямой кишки. И по самой умеренной цене. Не выше четверти среднестатистической зарплаты.
  На столе появилась целая батарея невесть откуда взявшихся баночек с яркими наклейками; надписи разобрать было невозможно, зато плюсы разных размеров видны были отчетливо. Генерал-консультант широким жестом обвел батарею и с выражением успешно выполненного долга на физиономии снова откинулся на спинку стула.
  Теодор Порцианов осторожно взял одну из баночек, открутил крышку и высыпал себе на ладонь горсть ярко-синих капсул.
  - Зеленый цвет - цвет жизни!.. - начал было он заготовленную фразу, но осекся. Быстренько ссыпав капсулы обратно (часть их при этом раскатилась по столу), он распечатал другую баночку, но оттуда высыпались жёлто-коричневые таблетки.
  Оставив незадачливого ведущего искать подходящий к тексту цвет, камера крупным планом показала лицо представителя "Сыти", который с нескрываемым раздражением наблюдал за невидимыми сейчас зрителю манипуляциями Порцианова. Манипуляции же эти, похоже, были не слишком ловкими, так как за пределами кадра слышалось дробное постукивание, затем звук чего-то упавшего и даже невнятное междометие. Наконец, цвет жизни был обнаружен, и на экране снова появился слегка раскрасневшийся Теодор с полной пригоршней зеленых капсул. На столе возник некоторый беспорядок в виде опрокинутых баночек, который он безуспешно пытался исправить свободной рукой.
  - Зеленый - это цвет жизни! - бодро начал он снова. - Вот перед вами замечательное средство, способное...
  Тут он скосил глаза на лежащие перед ним листы. Однако, в ходе своих изысканий он, видимо, куда-то передвинул нужную шпаргалку и теперь категорически затруднился как-нибудь охарактеризовать замечательное средство.
  -... способное... и даже очень способное... - бормотал он, судорожно разыскивая глазами нужный листок.
  - Я бы даже сказал, талантливое! - ядовито заявил генеральный консультант, и камера немедленно переключилась на него. - Эта пищевая добавка - наша новейшая разработка. Две... максимум, четыре капсулы в день - и у вас нет проблем с кишечником. Вы буквально забываете его существовании!..
  - Потрясающе! Неужели? - подал реплику Теодор. - Действительно, пора бы уже нам и забыть о его существовании... не правда ли, друзья?
  Матвей пожал плечами. Он не был уверен в том, хочет ли он забыть о существовании у него кишечника, или все же предпочел бы иногда о нем вспоминать.
  - А вот этот препарат, - незадачливый ведущий потыкал пальцем в одну из баночек, - каково его предназначение?
  - А вот как раз-таки то самое, - консультант, похоже, издевался. - Потому что это упаковка из-под того же самого средства...
  Матвей расхохотался, и тут же мучительно закашлялся. Прохладки испуганно вспорхнули к потолку, но сразу вернулись на рабочее место.
  Взяв процесс в свои руки, генеральный консультант расписал прелести всех выставленных перед объективом препаратов, причем один из них, в виде буроватого порошка, рекомендовался в качестве мощного общеукрепляющего средства в период заболеваний самого различного характера.
  - Это как раз то, что мне нужно, а, Кегль? - предположил Матвей.
  Кегль был полностью солидарен.
  - Тогда организуй, что ли...
  На экране как раз демонстрировался телефон отдела заказов "Сыти плюс Плюс". Кегль сверкнул индикатором - зафиксировал.
  Следующий материал был о кулинарном конкурсе в некоем санатории. Крупно показывали глубокие тарелки с мелконарезанным неопознаваемым содержимым. Потом сосредоточенные лица членов жюри, вдумчиво черпающих маленькими ложечками из тех же тарелок. Наконец, какой-то сияющей от счастья пигалице в фартуке с оборками вручили коробку с кухонным комбайном. Коробка скрыла победительницу с глаз долой, на чем все и закончилось.
  Тут же на экране возникла Заза Борская.
  Она была одета в элегантное приталенное пальто с пышным меховым воротником и высокую меховую же шапку, тут же вызвавшую у Матвея ассоциацию с боярами. Бородатыми, усевшимися в ряд на длинной лавке.
  Заза томно улыбнулась в объектив и медленно подняла ко рту руку с микрофоном. Рука была без варежки, и на пальцах сверкнули крупные перстни.
  - Я снова с вами! - порадовала Заза зрителей.
  Кегль, выдвинулся поближе к телевизору.
  - Нас ждет необычная экскурсия! - принялась интриговать репортерша. - Прямо сейчас мы с вами отправимся туда, где вряд ли кто-то из вас бывал. Во всяком случае, очень и очень немногие.
  Она призывно поманила пальцем то ли зрителей, то ли оператора, поправила роскошный воротник и решительно зашагала куда-то в сторону. Камера осталась на месте и дала картинку: Заза решительным шагом марширует по совершенно пустой, но ярко освещенной улице. Остановившись перед ничем не примечательным домом без каких-либо опознавательных знаков, она повторила пальцем манящее движение и нырнула в подъезд.
  Далее камера показала Борскую, уже без микрофона, шикарным жестом сбрасывающую пальто на руки учтиво изогнувшегося субъекта в тесном сюртуке и белых перчатках. Субъект отработанным движением перекинул пальто через согнутую руку, с полупоклоном принял боярскую шапку и, пятясь задом, исчез из кадра. Заза неторопливо поправила прическу, вздернула подбородок и резко исчезла куда-то вправо. Оператор едва успел повернуть свою камеру, чтобы показать, как она - в темно-бордовом облегающем платье с обнаженной спиной - идет по небольшому фойе, многократно отражаясь в его зеркальных стенах.
  Затем действо перекочевало в следующее помещение: ярко освещенную комнату с расставленными по периметру диванами, обитыми чем-то бархатно-малиновым. На некоторых из них сидели изысканно одетые дамы, - кто обмахиваясь веером, кто - попивая из высоких хрустальных бокалов или крохотных кофейных чашечек.
  Репортерша уселась на свободный диван, и перед ней тут же возник очередной изогнутый субъект, поднесший на круглом подносе наполненный бокал. Рядом с бокалом лежал микрофон. Именно его и взяла Заза, небрежным жестом отослав субъекта прочь.
  - Итак, - начала она приглушенным голосом, - сейчас я нахожусь в некоем салоне. Как вы видите, здесь находятся только женщины. Как вы понимаете, я не беру в расчет, так сказать, обслуживающий персонал... Итак, только женщины.
  Она немного помолчала, давая зрителю возможность осознать эту важную информацию.
  - По предложению руководства нашего канала, мы сейчас не будем показывать продолжение данного репортажа и дадим вам возможность угадать, что же здесь происходит. У вас есть время до нашей следующей передачи. Отправьте эсэмэс с вашей версией, и если вы угадаете первым, вас ждет приз. А мы сейчас продолжим съемку, которую вы еще увидите...
  Заза на малиновом диване исчезла, и на экране снова возник Теодор Порцианов, повторивший обещание награды самому догадливому зрителю. Крупно продемонстрирован адрес для смс-сообщений.
  Матвей заметил, что Кегль снова моргнул индикатором.
  - Эге, Кеглец, да ты, никак, решил попытать счастья? - поинтересовался он. Тот смущенно скрипнул и откатился на свое прежнее место. Матвей отхлебнул остывшего чаю и скомандовал отбой. Голова у него, несмотря на старания Прохладок, разбаливалась все сильнее.
  Кегль с явным нежеланием выключил телевизор.
  
   * * *
  
  Сквозь тяжелый температурный сон Матвей смутно помнил, что Кегль просил у него разрешения воспользоваться сотовым телефоном. Матвей разрешил. Да он сейчас разрешил бы что угодно, лишь бы ему не мешали спать.
  Сон был мутный и дурацкий. За Матвеем назойливо бегали... цифры. Причем особенно безобразно вела себя четверка. Она была такая назойливая и бесстыдная, что приходилось отбиваться от нее руками и ногами. Кажется, Матвей с ней даже бодался. В общем, идиотский был сон - на редкость.
  Очнувшись, Матвей шуганул изнемогающих Прохладок и поплелся в ванную. Дуська состроила сочувственную гримасу: горестно изогнула губки и глазки. И волосенки свесила жидкими прядками. Выразительный все-таки оказался псевдосенсор, что и говорить!
  Запустив сильную струю воды, Матвей залез под душ и минут двадцать стоял под домашним водопадом, подставляя ему то лицо, то плечи, то согбенную поясницу. Проточная вода помогала ему всегда, во всех немощах, и он твердо это помнил, даже после бессовестных домогательств наглой четверки.
  Действительно, стало легче. Даже захотелось чего-нибудь съесть. Пока Матвей размышлял перед открытым холодильником, к нему подкатил Кегль и, смущенно катая скрипучим колесиком, выдал какую-то замысловатую фразу.
  - Сейчас? - ахнул Матвей.
  Утвердительный скрежет.
  - Кегль, я тебя размонтирую!
  Смиренное молчание.
  - И сдам в цветмет!
  Оно же.
  Матвей вздохнул, и пошел надевать что-нибудь поприличнее. Раз уж этот железный оболтус вызвал скорую немедицинскую помощь в лице Алины. Умеет же, гогона, человечьим голосом при необходимости пользоваться!
  Алина не заставила себя ждать.
  - А ты что молчишь - ни слова! - напустилась она на него с порога. -Если бы не этот твой друг с работы... Кстати, а с какой это радости ты мой телефон раздаешь сослуживцам?
   - Это так... на случай внезапной смерти, - по-идиотски отшутился Матвей и тут же получил чувствительный подзатыльник.
  - Вот тут всякие всячества, - по дороге заскочила в аптеку, - Алина вывалила на кухонный стол груду коробочек и пузырьков, и Матвей тут же вспомнил недавний сюжет с продукцией "Сыти". - От кашля, от насморка... это температуру сбивает... витамины еще, аскорбиночка... тут еще грудной сбор, травки всякие... и сироп из шиповника. Тоже витамины. Употребляй немедленно.
  Выгрузив лекарства, она принялась разгружать спортивную сумку, в которой оказались продукты. Рассортировав их по полкам холодильника и частью оставив на столе, она с ходу затеяла приготовление ужина. Матвей, категорически отказавшись вернуться в горизонтальное положение, притулился на табуретке и с тихим наслаждением наблюдал за подпоясанной кухонным полотенцем Алиной.
  Завершив основные разделочно-подготовительные работы, она ополоснула руки, вытерла их об импровизированный фартук и повернулась к хозяину дома.
  - Ну-с, - грозно вопросила она, - и что тут делает этот прожженный симулянт?
  Симулянт хрипло поинтересовался, кто это, собственно, его прожег и получил ответ, что это у него врожденное. Возможно даже - генетическое.
  С подоконника - тоже хрипло - мявкнул Кошкин. Тоже генетический симулянт, изображающий хронически недоедающее животное. Пришлось сыпануть ему добавочную порцию корма. Кошкин принялся лениво есть, тщательно отбирая кандидатуры каждого следующего поглощенного кусочка.
  Алина пошурудила ложкой в заскворчавшей сковороде и снова попробовала отправить больного в постель.
  - Слово "постель", - назидательно просипел тот, - в наше время имеет безусловно сексуальный оттенок. В этом ракурсе я ваше предложение вполне согласен рассмотреть. Конечно, есть тайные подозрения, что я, в некотором роде, септический...
  - Заходите, странник, мы здесь все септические, - моментально процитировала Алина. Тут же, к обоюдному удовольствию, был помянут бык Миколай Второй, а также кибердворник дядя Федя и даже ракопаук, настигающий добычу. Матвей попробовал было затянуть "Не страшны мне, молодцу, ни стужа, ни мороз", но ему махом напомнили, что как раз-таки очень даже страшны, судя по степени осиплости его сомнительного баритона. На этом вечер литературных воспоминаний и закончился.
  Алина снова повернулась к плите. Кухня все больше наполнялась аппетитными запахами.
  - Слушай, мать, а ведь ты впервые у меня так... хозяйничаешь, - заметил Матвей. - Если не считать бутербродики - салатики.
  - А ты, сынок, подозревал, что я не умею готовить? - не оборачиваясь, спросила Алина. Спросила довольно невнятно, - она уже что-то пробовала.
  Матвей заверил, что никогда не сомневался в ее кулинарных способностях. И готов немедленно их оценить, тем более, что слюнки текут, а глотать их, честно говоря, несколько больно.
  - А туда же, - оттенок ему сексуальный в постельном режиме, - ворчливо отреагировала Алина. - Скоро будет готово. Выпей пока этот... как его...
  И она выудила из россыпи принесенных снадобий что-то в яркой упаковке, вытряхнула на ладонь две таблетки, плеснула в кружку кипяченой воды из чайника. Матвей послушно проглотил, запил, был поощрительно поглажен по головке.
  - Да, температура... - заметила Алина, скользнув ладонью на его лоб.
  - А мама всегда губами проверяла, - капризно объявил больной.
  - И так вижу, - строго сказала она, но склонилась и коснулась губами его виска. Понятно, что отодвинуться ей уже не удалось. И на сковородке что-то слегка подгорело...
  
   * * *
  
  
  - Ты не обидишься, если я перелягу? Где-то была раскладушка... Тебе нужен покой, черт температурный!..
  - Вовсе я и не он. Я, скорее, лихо. Трясинное.
  - Ты еще хуже... Где у тебя постельное белье? Да лежи ты, я найду. В этом?.. А чего неглаженное? Вот лентяй...
  - Давай я - на раскладушку.
  - Нет уж, я сама хочу здесь... на свеженьком... пусть и мятом... прохладненьком...
  - И я хочу!
  - А вот и нетушки. Кто б тебя спрашивал? Лежи, септический, страдай.
  Стон, полный муки.
  - Вот, вот, примерно так. А подушка? Ничего себе... ладно, подголовник опущу. С ума сойти, наволочка с пуговками, сто лет таких не встречала... Ты куда это собрался?
  - Куда-куда... Народный контроль, тоже мне... На дискотеку.
  В ванной Матвей врубил душ и в очередной раз попробовал смыть болезнь. И в очередной раз стало немножко легче. Заразнотварьные мелкоорганизмы вместе с водой закручивались в воронку над отверстием стока. Он стоял под струей так долго, что Алина постучала в дверь ванной:
  - Алё, ты там жив еще? Не растворился?
  - От меня так легко не отделаешься, не надейся!
  Дуська лукаво подмигивала, складывала губки сердечком, - словом, выёживалась вовсю. Но когда Матвей выбирался из-за занавески, как всегда, зажмурилась. Он растерся большим полотенцем, вериным подарком на день рождения, вернулся в комнату. Алина сидела на краю раскладушки, и на ней была матвеева футболка.
  - У тебя новое платьице! - порадовался Матвей.
  - Не могу я при нем, - она кивнула в сторону традиционно разлегшегося на письменном столе Кошкина, - разгуливать в голом виде. Он пялится совершенно бессовестно.
  Кошкин демонстративно зевнул и отвернулся. Матвей сделал возмущенное лицо:
  - Да ты кругом наглец, бесстыжая твоя морда!
  - Именно кругом! Да еще так плотоядно облизывается, черт эдакий!
  - Нет-нет, вот об этом ты...
  - Ну, лихо. Какое оно там у тебя, - трясучее?
  Она быстро обучалась.
  - Ну, подвинь хоть раскладушку поближе! - взмолился он. - Сбежала... Я еще хочу!
  - Тебе вредно. Умеренность и еще раз умеренность! - провозгласила Алина, но раскладушку подтащила поближе. Оба улеглись - каждый на своем ложе, но заснуть не удавалось.
  - Слушай, болезный... ты ведь не спишь?
  - Угу.
  - А чего?
  - А ты не даешь.
  - Ну и не ври.
  - Ну и не вру. Я на тебя смотрю.
  - В темноте-то?
  - И даже с закрытыми глазами.
  - О!
  - Ага.
  - И как?
  - Как Кошкин. Облизываюсь. Плотоядно.
  - Это у тебя от температуры губы сохнут.
  - При тебе у меня всегда температура. Перманентно.
  - Ужас какой.
  - Он самый.
  Она замолчала, а он действительно закрыл глаза и стал представлять ее, - почему-то именно на кухне, возле плиты, с полотенцем на поясе и с ложкой в руке. Представлялось легко. А спать так и не хотелось.
  Раскладушка заскрипела.
  - А между прочим, Матвей, у тебя хорошая сковородка, - вдруг сообщила Алина. Он даже вздрогнул от такого совпадения с создавшимся у него зрительным образом.
  - А ты не смейся, - продолжила она, хотя он не издал ни звука. - Это, между прочим, великое дело - правильная сковородка. У моей бабушки была такая, на ней все получалось совершенно особого вкуса. И яичница, и картошка, и мясо... все, что готовили. Ей как-то однажды подарили новую, - соседка, что ли, на какой-то праздник... Так бабуля ей - сковородке, конечно, а не соседке - дала отставку. Все не так стало получаться, а ведь теми же руками, из тех же продуктов... Так и готовила всю жизнь на старой. Потом она подевалась куда-то, после бабушкиной смерти... А жалко.
  Она помолчала. А потом добавила задумчиво:
  - А ты знаешь, Матвей, я сегодня поняла... вдруг. Да, именно так, - вдруг. Что хочу быть хозяйкой. На твоей кухне.
  Матвей замер. Шутка, которую он по ходу заготовил было на тему бабушкиной стряпни, испарилась, так и не сформировавшись до конца. Он отбросил одеяло и сел, подтянув колени к груди. Привыкшие к темноте глаза разглядели Алину, сидящую на раскладушке в точно такой же позе.
  - Моя кухня будет счастлива, - начал он, не успевая сбиться с шутливой волны, - и тут я с ней совершенно солидарен...
  - Да? - голос ее прозвучал безо всякого выражения.
  - Конечно, и абсолютно бесспорно! Это же пир для холостяцкого желудка...
  Кажется, он молол что-то совершенно не то. Алина молчала.
  - Послушай, - взмолился он, - у меня все-таки жар и все такое... Я, кажется, плоховато соображаю. Ведь ты сейчас...
  - Я тебе сейчас сделала предложение, - бесстрастным голосом сказала Алина.
  
   * * *
  
  Заказов в последнее время было немного, и вдвоем они справились быстро. Болоха что-то проворчал по поводу того, что эдак им скоро придется затянуть пояса. Рийк, у которого с утра установилось необъяснимо благодушное настроение, пошутил, что придется поплоше работать, чтобы охотники чаще обращались с починкой. Болоха ожег шутника таким взглядом, что тот моментально осекся и зарекся впредь затрагивать эту тему в легкомысленном ключе.
  Кельгиме пришлось самой стряпать хлеб, и получился он у нее традиционно неудачный, - недопеченный, с горьковатой коркой и мякишем, липнущим к зубам. Ели молча, каждый глядя в свою тарелку. Из мясного была только подливка к овощам, да почти голые кости из обеденной похлебки.
  Рийк доел свою порцию первым, поблагодарил хозяйку и, как обычно, выбрался во двор. Погода была хороша: мягкое ласковое солнце, теплый ветерок... Он пристроился на лавке у стены дома, прислонил рядом костыли и прикрыл глаза. Славно было сидеть так, ни о чем не думая, наслаждаясь тихой благодатью природы.
  Из дома послышались громкие голоса. Кажется, назрел какой-то скандал; немудрено, учитывая сегодняшний настрой главы семейства. Видимо, высказал в чем-нибудь претензии супруге, а уж она-то в долгу не остается никогда. Или же воспитывает Элью, а та тоже может огрызнуться, если не чувствует себя виноватой. Голоса звучали все громче, и стало ясно, что лидерство захватила Кельгима, но слов Рийк так и не разобрал. Что уж они там не поделили...
  Скоро Кельгима появилась на пороге, крикнула Рийку, чтобы шел пить фруктовый взвар. Он кивнул, потянулся за костылями. В этот момент, едва не толкнув мать, во двор выскочила Элья, лицо у нее было красное и злое, нижняя губа закушена. Похоже, она сдерживалась из последних сил. Быстрым ломаным шагом девушка пересекла двор и, хлопнув калиткой, выскочила на улицу.
  - А! Полетела! - Кельгима махнула вслед дочери рукой, резко повернулась и исчезла в доме.
  Болохи за столом не было, стояла только его наполовину опустошенная кружка. Причем стояла в лужице, - не иначе, он крепко приложил кружкой об стол, покидая кухню. Рийк медленно и с удовольствием выпил душистый горячий напиток, еще раз сказал "спасибо" хозяйке. Она уже возилась у печи и только молча, не оборачиваясь, кивнула.
  Заняться было нечем. Работа вся переделана, поручений постояльцу Болоха никаких не дал, а самостоятельно он в чужом доме старался ничего не касаться. Идти к себе в закуток желания не было ни малейшего, и Рийк решил уйти в лес. Знакомой дорогой он вышел за пределы селения и по хорошо набитой тропе отправился дальше, далеко выбрасывая вперед ставшие уже привычными костыли и сильным махом перенося между ними свое тело. С удовольствием он отмечал, что передвигается ничуть, пожалуй, не медленнее нормальных "двуногих" людей.
  Он добрался до любимой полянки с удобным поваленным деревом в тени раскидистых кустов берилиста. Пару раз во время вечерних прогулок он заставал здесь милующиеся парочки, но сегодня здесь никого не было; он с удовольствием устроился на старом замшелом стволе, вытянув уставшую ногу и массируя набитые костылями подмышки. Посидев немного, он скинул рубаху и улегся навзничь в притоптанную ногами посетителей укромной полянки, но все же еще мягкую траву.
  Рийк почти сразу задремал и не понял, сколько прошло времени до того момента, как какой-то назойливый жук просеменил колючими лапками прямо по его лицу. Он судорожно дернул рукой, смахивая пришельца, открыл глаза и резко сел.
  В этот момент кто-то громко вскрикнул, и невысокая фигура метнулась через полянку, но тут же остановилась в отдалении. Рийк с силой потер глаза тыльными сторонами ладоней, сдирая с себя теперь уже остатки тяжелого дневного сна, и вглядевшись узнал в спугнутом человеке - Элью.
  Он помахал ей рукой, подзывая, и она смущенно приблизилась, уже посмеиваясь над своим недавним испугом и, по обыкновению, краснея.
  - Ну и перепугал ты меня, - торопливо заговорила она, словно опасаясь, что он заговорит первым, - я здесь сижу уже минут двадцать, и совсем не видела тебя в этой траве, мне и в голову не пришло, что тут может еще кто-то быть, и решила, что это зверь какой-то выскочил, когда ты вдруг поднялся! Честное слово!
  - Представляю, - сочувственно ответил он, дружески улыбаясь ей, - сядешь эдак посидеть помечтать в тишине, - и вдруг обнаруживается сосед! Мало того, что безногий, так еще и весь истоптанный... жуками!
  И он прицельным щелчком сбил с колена очередного проходимца.
  Элья даже не улыбнулась, а он заметил, что она как-то очень тщательно отводит от него глаза, и вспомнил, что в здешних краях не принято демонстрировать обнаженное тело, даже если это всего лишь мужской торс. Он покрутил головой в поисках сброшенной рубахи, но не увидел ее. Элья живо перемахнула через поваленное дерево, наклонилась и подняла свою находку, как флаг. Но назад она пошла, аккуратно обходя лежащий ствол, и Рийк заметил, как она быстрым движением поднесла его одежду к лицу, словно бы смахнув что-то со щеки. Поняв этот жест, он смутился и сделал вид, что ничего не заметил.
  Не дойдя до него несколько шагов, девушка кинула ему рубаху, и он быстро оделся. Она уже положила возле него костыли. Подниматься с земли было неудобно, Рийк сделал пару неудачных попыток и попросил Элью придержать упертый в землю костыль. С трудом наконец выпрямившись, он потерял равновесие; девушка, выпустив деревяшку, успела обхватить его обеими руками, не давая упасть, и они оказались лицом к лицу.
  Рийк думал, что она сейчас же отскочит, хотя бы отодвинется или отвернется от него, как бывало всегда, когда она случайно оказывалась слишком близко... Но Элья с выражением отчаянной решимости смотрела прямо ему в глаза и все сжимала руками его плечи.
  - Извини... я не слишком ловок в таких упражнениях... да еще спросонок...
  Только тут он обнаружил, что и сам, стремясь устоять, крепко схватился за нее левой рукой, сжимая в правой на весу бесполезный костыль.
  - Ох ты, что ж я так... - он разжал руку, - ты прости, пожалуйста... Тебе не больно?..
  Она, всё не отводя взгляда в упор, едва заметно покачала головой. Он с преувеличенной старательностью принялся устанавливать свою подпорку, переносить на нее тяжесть тела.
  - Спасибо тебе, помогла калеке! - пробормотал он, неловко улыбаясь и осторожно пытаясь высвободиться из ее судорожно стиснутых рук. - Я мог сейчас сломать свою последнюю ногу... самую последнюю из оставшихся ног... и что тогда пришлось бы делать... только представь себе такую историю!..
  - Я понесла бы тебя на руках, - неожиданно спокойно и уверенно ответила Элья. - Туда... в селение. К Отэнн..
  Он не решился дальше шутить.
  Девушка медленно разжала руки, подняла второй костыль, и Рийк с облегчением принял привычную устойчивую позицию.
  - Ну что, домой? Или у тебя другие планы? - бодро поинтересовался он.
  На ее лицо набежала явная тень.
  - Домой? Нет, я не хочу домой! - твердо сказала она. - Пускай отец... Нет, домой я сейчас не пойду.
  - Тогда, может быть, немного посидим? Мне тоже сегодня захотелось побыть одному... Ну, или в приятной компании, как сейчас.
  Вот теперь Элья привычно покраснела, отвела глаза, даже сделала несколько шагов в сторону.
  - Можно и посидеть, - неуверенно сказала она, - почему бы и нет...
  Они сели на поваленный ствол. Между ними оказалось расстояние не менее двух метров.
  - Э, нет, - заявил, сам себе удивляясь, Рийк. - так не пойдет. На этом дереве так сидеть нельзя. Я видел, знаю. Да и что ж это такое, - только что держала меня, как... как куклу, а теперь шарахается, будто от заразного. Честное слово, этим, - он указал на аккуратно подколотую штанину, - заразиться нельзя. Даже при тесном контакте - это точно! - нога не отвалится. Ну, разве что только самая малость, - два-три пальца, не больше.
  Наконец-то она засмеялась, все еще красная от смущения, и даже пересела поближе.
  Теперь надо было о чем-то говорить. Тема лежала на поверхности.
  - Чудная погода сегодня, - сообщил он для начала.
  Она согласилась, что погода замечательная. Похвалили погоду, а заодно и уютную полянку. Оба признались, что любят здесь бывать в одиночестве. У Эльи оказалось еще одно заветное место, далеко в лесу, где ей удается бывать гораздо реже, потому что идти надо долго, больше часа, да и дорога непростая, - после дождя, например, можно и не пробраться.
  Рийк попробовал было выяснить, что за ссора произошла сегодня в доме, но Элья сразу замкнулась, помрачнела лицом и отделалась парой неопределенных фраз.
  Повисла пауза.
  Рийк рассеянно жевал травинку, подставив лицо солнцу, блаженно жмурился, втайне жалея, что пришлось одеться. Девушка сидела напряженно, чуть наклонившись вперед и крепко уперевшись руками в ствол и, кажется, даже покусывая губы. Она изредка бросала украдкой взгляды на своего соседа, - то ли чего-то ожидала от него, то ли сама не решалась что-то сказать.
  - Скажи, а там, откуда ты...вы пришли... спустились... чем ты занимался там? Кем ты был?..
  
   * * *
  
  Вера приехала замерзшая, румяная, всучила открывшему дверь Матвею хрустящий, как жесть, пакет - "это тащи пока на кухню, разбирай", торопливо освободилась от холодных одежек и сразу исчезла в ванной.
  - Целовать тебя, братец, я не буду, - крикнула она ему оттуда, включая воду, - во-первых, холодная, а во-вторых, ну тебя с твоими вирусами!.. Ух, руки замерзли!.. Что это у тебя тут за автопортрет на зеркале? В детство впадаешь понемножку? Хвалю!
  В пакете оказались пачка пельменей, свежий хлеб, печенье, баночка с медом и кое-какие фрукты.
  - Голодаешь? - поинтересовалась сестрица, появляясь на пороге кухни.
  - Отнюдь! - гордо прохрипел братец, распахивая холодильник.
  - Так-так... - задумчиво протянула Вера, с пристрастием осмотрев предложенные ее вниманию недра. - А знаешь, Матюха, что я тут вижу?..
  - Ну, что... - Матвей заглянул через ее плечо. - Сосиски ты видишь. Молочные. И молоко, бессосисочное. Каламбур, кто не понял. Яйца, числом... числом одиннадцать. Куриные. Сыр. Масло сливочное, почти полпачки. Колбасу полукопченую, не помню, как зовут. Жареную ногу от жареной же курицы. Остаток рулета с абрикосовым...
  - А вижу я, Матюха, здесь вовсе даже не ногу и вовсе даже не курицы! - торжественно провозгласила Вера, захлопывая дверцу холодильника. - А вовсе даже руку, и руку явно женскую!
  И она для убедительности потрясла перед носом брата своей рукой, причем с воздетым к потолку пальцем.
  - А? Ну скажи, что я не права! Я не права? - вопросила она с напором профессора Преображенского.
  Он молча развел руками с самым сокрушенным видом:
  - Ноль-ноль-семь! Холмс! Пуаро! Агата... эта самая... Марпл! Майор Пронин! Этот... как её... Мигрень! Ниро Вульф! Дукалис! Мухомор!
  - Сам ты мухомор! - абсолютно предсказуемо отреагировала сестра, благосклонно выслушав странный детективный перечень. - Чайник поставил?
  - Обижаете, матушка!
  - Тебя обидишь... Итак, братец, рассказывай. Должна же я, на правах ближайшего родственника, быть в курсе! Ну вот, и чашки явно с содой отмыты... виданное ли дело?.. Давай, колись!
  Матвей высыпал в вазочку печенье, принялся резать тот самый "остаток рулета с абрикосовым...". Вера уселась на табуретку, демонстративно скрестила руки на груди и с преувеличенным вниманием - чуть ли не голову склонив набок! - стала наблюдать за его действиями. Он невозмутимо разлил по кружкам кипяток, кинул пакетики "Высокогорного". Вера ждала, не прикасаясь к чашке.
  - Ну ладно, разведчица... - сдался Матвей.
  Вера старательно изобразила избыток внимания: уперла локти в стол, переплела пальцы и надежно утвердила на это плетение подбородок. И закусила нижнюю губу.
  - Вот ты тут кривляешься, преподобная сестрица, - начал он решительно.
  - Бесподобная, - тут же поправила сестрица, на секунду освободив губу.
  - Именно, бесу подобная, - не стал спорить братец. - Так вот, ты, конечно, можешь корчить любые... лицевые конфигурации...
  - Попроще, - скомандовала Вера, не меняя конфигурации.
  - Да ты дашь мне сказать или нет? - возмутился Матвей. - Сама же тянет за язык, и сама же слова не даст вымолвить!
  - Молви, молви, - прогундосила Вера, уперевшись в свое плетение уже носом.
  - Вот и молвлю. Я, матушка, - женюсь.
  Возникла некоторая пауза, в ходе которой Матвей загрузил себе в кружку три ложки сахара и начал, звонко бренькая ложечкой, его размешивать.
  - И только-то? - наконец разочарованно спросила Вера.
  Он с удивлением поднял на нее глаза.
  - Ну, "женюсь, не женюсь" - это не информация. Это эмоция. Ты давай: кто, что, откуда, где и когда. И зачем.
  Невозможный все-таки человек, эта моя сестра, подумал он, фиг угадаешь ее реакцию. Эмоция, надо же...
  - Эмоция, надо же! - сказал он вслух. - Ну, предположим. А развод - это тоже эмоция?
  - Да еще какая! - тут же получил он вполне ожидаемый ответ. - Ого-го! Мощнейшая! Но это уже потом, как я понимаю, попозже. Итак?
  - Звать Алиною, - сообщил Матвей.
  - О!
  - Именно. Что еще? Блондинка.
  - О?
  - Представь себе. Природная. И умница.
  - О-о-о ?!
  - Верка, я тебя прибью!
  - К кресту? Или к табуретке?.. Брат, а ты, часом, не влюблен?
  - ???
  - Объясняю. Стадия влюбленности - это такая штука, во время которой природа-матушка запускает такие специальные механизмы... ну, чтобы все состоялось. То есть, весьма необъективное восприятие, когда достоинства партнера... или партнерши, в данном случае...преувеличиваются, а недостатки не замечаются. Эйфория эдакая... ну и все такое прочее. Она, природа, заинтересована в том, чтобы партнеры слишком долго не копались с выбором, - размножаться же надо! Вот и способствует. Этология, брат!
  Матвей едва удержался, чтобы в сердцах не плюнуть, но только откусил сгоряча такой кусок рулета, что чуть не подавился. Пришлось изо всех сил пережевывать с самым зверским выражением лица. Побери ее Лихо трясинное, эту продвинутую сестрицу. С ума сойти: хочешь жениться, - да не влюблен ли ты? Да уж не без этого! А как же еще?!
  - Жениться надо на стадии не влюбленности, а - любви, - продолжила лекцию невыносимая сестра. - Когда новизна ощущений и все такое... вожделение там... уже попритихло. А чувство - ура! - осталось. Созревшее. У тебя как, жених, с вожделением, - довлеет?.. Ой, мамочки!..
  Полупридушенной сестрице удалось весьма чувствительно лягнуть Матвея по лодыжке, и он моментально отпустил свою жертву. Принялся, шипя от боли, растирать будущий синяк.
  - Дурак! Псих! Блин, а если синяк на шее? Совсем сдурел?
  Вера, в свою очередь, массировала шею, осыпая брата знакомыми с детства эпитетами: дурогон, безмозглец, фигопёр и козляк. Он с удовольствием слушал. Славные были словечки, эксклюзивные.
  - Вот здесь вот точно синяк будет, я чувствую! - возмущенно объявила Вера, прикладывая серебряную ложку к области сонной артерии.
  - И отлично, - удовлетворенно отметил Матвей. - Окружающие спишут на засос. Порадуются за тебя. Может же у тебя тоже довлеть вожделение?
  Ложка просвистела у него над ухом и с оглушительным звяком улетела под раковину.
  - Значит, ты не влюблена, - сделал вывод Матвей. - Если не довлеет. Значит, имеет место или уже сформировавшаяся любовь, или - ноль на выходе.
  Он давно знал, что с сестрой можно только так, не уступая ни шагу. А то будет плясать на костях, пока не надоест. А надоест, скорее всего, не скоро.
  Вера покрутила головой с такой энергией, что Матвей посоветовал ей поберечь резьбу. Больше в него ничего не полетело, можно было расслабиться.
  - Славно поговорили, - подытожил он, возвращаясь к кружке с подстывшим чаем. - Эмоция, говоришь? А и правильно говоришь!
  - Дикое ты создание, Матюха, - сделала свой вывод Вера, с помощью пятерни приводя в порядок прическу. - На самые невинные замечания кидаешься, аки зверь. Какое там тебе жениться, тебя на поводке надо водить. И в наморднике.
  - Тогда уж в наличнике! - уточнило дикое создание. - Вот жена и будет водить, а то кому ж? У тебя своего зверья хватает...
  Вера согласно вздохнула, залпом допила чай и решительно пристукнула чашкой по столу.
  - Значит так, жених, - организовывай смотрины. Я буду сурово щуриться на твою блондинку и задавать каверзные вопросы. С физиологическим цинизмом. Да, кстати, а как у нашей невестушки с приданым?
  Матвей пожал плечами.
  - И это выясним, - зловеще пообещала сестра. - И тоже с цинизмом. Мы люди бедные, нам в семью капиталы требуются. Бесприданницы нам ни к чему. Пусть их карандышевы отстреливают партиями.
  И они с наслаждением некоторое время проектировали владение приисками, железными дорогами и доходными домами.
  
  
   * * *
  
  Иван Деомидович ушел, что называется, не попрощавшись. Даже всезнающие кадровички не смогли заранее оповестить народ о грядущем увольнении всесильного Зама. Информация распространилась уже как состоявшийся факт.
  Говорили, как всегда, разное. Кто-то традиционно смутно намекал на непременное повышение, многозначительно вздымая глаза к потолку. Другие авторитетно утверждали, что Тарасхватову не сошел даром суицид Ларисы. Кое-кто нес полную ахинею про какую-то то ли секту, то ли банду, главарем которой он якобы являлся, пока не попал в разработку Органов. Большинство все же сходилось на второй версии, не отрицая при этом возможности первой.
  Мадам Коробова отреагировала сдержано, но увесисто:
  - Работать будет легче. И дышать тоже.
  Она была совершенно не по-женски напрочь лишена склонности к болтовне.
  Как отнеслась к уходу бывшего - друга? любовника? сожителя? - Лариса Светоборова, Матвей так и не узнал. Да и узнал ли кто-нибудь вообще - большой вопрос, так как была она в это время в очередном отпуске и, кажется, укрепляла здоровье в санатории.
   А в третьем отделе, управляемом длинношеим Ляминым, так и оставшемся в коллективе абсолютно инородным телом, исподволь начались брожения и шатания, и говорили даже о случаях прямого высказывания всякого рода претензий по поводу стиля руководства и даже - что вы! - научной компетенции. Осмелел третий отдел.
  Табличка с надписью "Тарасхватов Иван Деомидович" на запертом замовском кабинете провисела всего полтора дня, после чего исчезла, оставив после себя на двери грязноватый отчего-то прямоугольник. Словно она не предохраняла под собой поверхность от пыли, а, наоборот, загадочным образом ее к себе притягивала.
  Обнаружилась же вновь эта табличка спустя некоторое время в совершенно неожиданном месте, а именно - в мужском туалете, где неизвестный остроумец не поленился ее надежно, на два могучих шурупа, привинтить на дверь одной из кабинок. После этого стало признаком хорошего тона при посещении отхожего места стучать в приоткрытую дверь кабинки и самым подобострастным тоном просить разрешения войти. Выходя, посетитель именного отсека мог, вытирая виртуальный пот со лба, объявить что-нибудь вроде "ну, дал мне Деомидыч просраться!". Порой разыгрывались целые миниатюры, которые потом пересказывались в кулуарах. Женщины желчно завидовали.
  Выражение "сходить к Тарасхватову" в разных вариантах стало расхожим в совершенно конкретном смысле. К нему же стали и посылать в сердцах.
  Генка Аргунин клялся и божился, что собственными глазами видел, как все тот же Лямин выходил из означенных апартаментов со слезами на глазах.
  - К покровителю ходил, жаловаться, - а тот, видать, его не принял! - вдохновенно плел Генка. - Заплачешь тут, граждане!
  Освобожденные от еженедельных планерок и регулярных разносов начальники отделов воспряли, распрямились и заметно повеселели.
  Не выдержав обструкции, оставшийся без поддержки Лямин стремительно уволился. Третий отдел ликовал, щедро угощал всех заходящих чаем с коньяком и соевыми батончиками. На неразбавленный коньяк и шоколад для всех у сотрудников третьего не хватило бы никакой зарплаты. На дверке одной из туалетных кабинок кто-то жирно намазюкал фамилию ушедшего, но шутка не сработала: вторично, да и масштаб фигуры не тот.
  Все это разболевшийся не на шутку Матвей узнал от сослуживцев по телефону. Он сам настоял на том, чтобы к нему домой никто не заходил, аргументируя это повышенной заразностью своего организма, а на самом деле - просто не хотел раньше времени обнародовать появление в его доме Алины.
  Она обосновалась у него не то, чтобы целиком и полностью, но весьма обстоятельно. Присутствие женщины ощущалось очень заметно: и предметы женского туалета оказывались на видных местах то в ванной, то в комнате, и обувка в коридоре - совсем не на Матвееву ногу, и прочие разные мелочи, так и бросающиеся в глаза в хронически холостяцкой квартире.
  Вера была загружена сверх головы: у нее разболелись оба пацана, а на работе случился полный завал по причине все того же массового ухода на больничные, и она металась между превратившимся в лазарет домом, детским садиком и службой, успевая еще и выгуливать своих четвероногих. Матвей самым суровым образом запретил ей себя навещать, заверив, что он прекрасно обихожен невестой, и уж если и не может сам помочь сестре в такой напряженный период, то хотя бы не позволит отвлечь на себя ее силы и время. Общались ежевечерне по телефону, передавая друг другу сводки с больничных коек.
  Смотрины же решено было перенести на "сразу же после массового выздоровления".
  С утра Алина исчезала на работу в свою, как она называла, "частную лавочку". Фирма занималась, как понял Матвей, самыми разными направлениями деятельности, от торговли до индпошива, и Алина была там кем-то вроде советника по экономическим вопросам. Говорить о работе она не любила, активно отмахивалась и отшучивалась, а упорными расспросами активно же раздражалась. Матвей не стал углубляться в эту тему. Зато о своем институте по просьбе невесты он рассказывал подробно, в лицах, и удовольствие от этого получали оба.
  Однажды вечером Матвей, отвечая на какой-то Алинин вопрос про Ларису Светоборову, обмолвился о своем участии в ее выздоровлении. И даже не то, чтобы обмолвился, но вот не повернулся у него язык выдать ей легенду о деревенской бабульке с ее банькой, завешанной пучками трав и кореньев. И - слово за словом - Алина вытянула из него признание в способности видеть сосуды и некоторым образом на них воздействовать. Выплыла на свет и история с помершим в автобусе вздорным дедком. Вот только о своем участии возникновении в масштабах лаборатории новой семьи Матвей рассказывать не стал.
  Алина не стала скрывать того, как поражена она открывшимися ей способностями жениха. Она смотрела на него широко распахнутыми глазами, и ее обычный скептично-иронический тон исчез напрочь.
  - Матвей... с ума сойти... и ты любого можешь вот так... рассматривать?! - почему-то шепотом спросила она его.
  - Не знаю, - честно ответил он. - Я ведь всего несколько раз... А с этим дедом и вовсе совершенно непроизвольно... Понимаешь, по идее, это требует сосредоточенности и напряжения. Как тяжелая работа. Но это - если пытаешься воздействовать... А просто так - я и не пробовал ни разу. Да и зачем? Вот и Натан Натаныч так прямо и сказал, что это - не моё...
  Алина шумно выдохнула и звонко шлепнула себя ладонью по коленке.
  - Так вот, значит, что! Вот зачем Натан тебя искал... экстрасенс ветхозаветный! Чуял в тебе нечто... а? Так ведь?
  Матвей невнятно отговорился, что вряд ли дело в этом, так как сказано же было однозначно - "не твое", а интересуется тот только его, Матвеевой, писаниной, притом критерии отбора сюжетов остаются для него абсолютной загадкой. Алина спорить не стала, но головой покрутила с явно выражаемым сомнением.
  Матвей боялся, что она попросит его посмотреть ее "сосуд", потому что нутром чуял - не надо этого делать просто так, из любопытства. Однако Алина даже не заикалась на эту тему, и он был ей за это благодарен. Отказывать ей он еще не научился...
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"