Когда Габар, учась ходить, падал, поспешив к отцу или погнавшись за яркой бабочкой, мать говорила:
- Не плачь, сын, ты воин!
Габар упрямо сжимал губы. Если бы можно было разом осушить слезы, они текли против воли.
Отец Габара был воином. И мать была воином. И первая наука, которой он овладел, - как падать, чтобы немедленно подниматься. Отец, обучая Габара искусству боя, восходящему, как считалось, к мастерству Алого Воина, говорил:
- В жизни - как в бою: лежачего очень легко добить.
Не сразу, ох, не сразу далось Габару древнее воинское мастерство. Но, получая рану, он уже не плакал.
А вот в седле он сразу же почувствовал себя уверенно. И не было на землях, принадлежащих его отцу, лошади, с которой он не мог был сладить. Четырнадцати лет он получил собственный меч, на котором дал клятву воина, и почетное право завести собственную конюшню. Лошадей подобрал с норовом, таких, на которых мог усидеть не каждый. Но отец одобрил:
- И в человеке, и в лошади должен быть характер, иначе толку не выйдет.
Спустя два года, когда из военного похода не вернулись ни отец, ни мать, Габар показал свой характер. Он пришел в Совет Земель Корромара и без долгих рассуждений занял в нем место, принадлежавшее отцу. Место, которое он, Габар, не вправе был занимать, покуда не достиг возраста военачальника. Возмущенные взгляды Властителей он встретил бестрепетно, глаза в глаза, и это неожиданно расположило к нему властителей. Вместо позорного для воина наказания плетьми здесь же, в Совете, Габар получил всего лишь испытующий взгляд Эмара, Властителя Приграничья, старшего среди Властителей не только годами, но и воинским опытом, и суровый вопрос:
- Осмелишься ли ты утверждать, что в силах самостоятельно защищать свою землю, оберегать свой народ и держать в повиновении своих рабов?
Этот вопрос почти слово в слово повторял традиционную формулу вопроса, который задавал старший из Властителей новому Властителю, впервые вступающему в Совет. Почти... Формула начиналась весомым: "Клянешься ли ты...". И новый Властитель отвечал: "Клянусь".
Габар с ответом не торопился (через некоторое время, став полноправным Властителем еще и по летам, он узнал от Властителя Приграничья, что и эти минуты размышления зачлись в его пользу), и ответил одним лишь словом, произнесенным твердо, как подобает воину и господину своей земли:
- Да.
Ему позволили присутствовать на Совете, и он, достаточно умело изобразив невозмутимое спокойствие, слушал, как Властители обсуждали, позволить ли, вопреки традициям, новому господину Рассветной Земли участвовать в Советах и кого назначить его попечителем на предстоящие четыре года.
Каково же было изумление Властителей, когда, воспользовавшись мгновением тишины, Габар встал, выражая свое желание говорить. Он явственно слышал, как Рангор, молодой властитель Прибрежной земли, участвовавший лишь в третьем Совете, прошептал, обращаясь к своему соседу по землям и по месту в Совете, Властителю Северной земли: "Все-таки надо было его выпороть!" Габар слышал - но не подал виду. Он терпеливо дождался разрешения говорить и, в упор глядя на Рангора, заговорил:
- Я благодарю всех вас, достославные Властители, за участие в моей судьбе и за беспокойство о моей земле. Но я не хочу обременять одного из вас многотрудными заботами попечителя.
Он помолчал - и продолжал, обращаясь к Эмару:
- Я знаю, что мне предстоит еще немало узнать и как Властителю, и как воину. Господин Эмар, я прошу вас быть моим наставником.
Тишина была пугающе долгой. Габар понимал, что очередную дерзость могут и не простить. И тогда... Не подчиниться прямому приказу Совета означало лишиться права когда бы то ни было стать Властителем. "Кто не умеет повиноваться, тот не сумеет и властвовать..." - так говорил отец. Габар твердо решил проявить губительное неповиновение.
Эмар встал.
- Достославные Властители! Вы слышали речи этого юноши, и вы вправе дать ему такой ответ, какой сочтете верным. Но я прошу у вас позволения ответить на слова, обращенные ко мне. Я согласен быть твоим наставником, Габар. Пока - только лишь Габар. Право называться Властителем Габаром надо заслужить. Для этого мало дерзости, нужны еще умения и опыт. Но без дерзости любой опыт мертв.
"Не смей плакать, Габар, ты воин!" - Габар чувствовал, как что-то в нем переворачивается, ломается. Счастлив тот, кто, меняясь, не подозревает об этом. Габар знал. Тяжелое знание! Он повзрослел не тогда, когда дерзнул явиться на Совет, а в тот миг, когда, склонив голову и едва сдерживая слезы благодарности, стоял перед Эмаром.
Слова Эмара, вкупе с поведением Габара, решила судьбу юноши: за ним, вопреки традиции, закрепили право участия в Совете Корромара; ему не назначили попечителя, и он остался полновластным господином своей земли. Однако к разумным и бескорыстным советам Эмара он прислушивался неизменно. А весной, спустя без малого год со дня появления Габара в Совете, Эмар велел ученику собираться в поход, правда, не в прославленную достойными воинами Эолею, как мечтал честолюбивый Габар, а в избалованный богатством Леодор.
Эмар не ведал неудач. И причиной тому была его осторожность. Он учил своих людей, что ни стремление к славе, ни стремление к обогащению не стоят того, чтобы терять голову - в переносном смысле и в самом что ни на есть прямом. Отряд Эмара всегда возвращался с самыми ничтожными потерями и самой богатой добычей.
В этом походе Эмар был осмотрителен вдвойне - его сопровождали Габар, вверивший себя его опыту, и старшая из пяти дочерей, Ланисса, будущая Владетельница Приграничья. Эмар не стал уводить своих воинов далеко от границы. Конечно, у землепашцев и охотников кони не так хороши, как у господ, но воины Эмара в обиде не остались: каждый получил по три-четыре лошади и по два-три раба, а особо отличившимся Властитель Эмар пожаловал из своей доли еще столько же. Габар пригнал из похода табун прекрасных леодорских лошадей, привел десяток крепких рабов и трех рабынь восхитительной красоты. Подневольные землепашцы в Леодоре с младенчества привыкают к повиновению, таким рабам можно было только радоваться. Но среди землепашцев оказался свободный охотник, промышлявший у корромарской границы - тут и дичи больше, и она куда доверчивее, ведь немногие смельчаки решаются охотиться в столь близком соседстве с воинственными Презренными! Охотник выгодно торговал и в грезах своих уже видел себя хозяином табуна породистых лошадей, которых за немалые деньги покупают у него богатые жители Эолеи. Но случилось так, что и две его лошади, и он сам вместе с вырученным от последней продажи золотишком попали в руки молодого Презренного, и этот негодяй недолго думая объявил себя владельцем и лошадей, и золота, и, что особенно возмутительно, человека. Охотник день и ночь думал о побеге, но Презренный зорко стерег свою добычу и, миновав под покровом ночи границу, с каждым часом все дальше продвигался в глубь мерзостного Корромара. И однажды, в отчаянии от гибели надежд, охотник прошептал по-леодорски в сторону наглого мальчишки, самоуверенно именующего себя его хозяином:
- Грязная тварь, Презренный!
Охотник и помыслить не мог, что дикарь корромарец понимает по-леадорски. Но тот понимал, даже очень хорошо понимал, и в этом пленник убедился мгновение спустя: Презренный что-то сказал двум воинам, они схватили пленника и, грубо прикрутив к ближайшему дереву, высекли тем самым хлыстом, которым еще совсем недавно он пользовался для усмирения своенравной лошади. Его оставили привязанным на всю ночь, предоставив время для невеселых размышлений, что ждет его утром. В любом приграничном поселении ходило множество легенд о кровожадности корромарцев, одна страшнее другой. Но доподлинно известно было очень мало, и охотник, человек молодой, не закосневший, ибо постиг книжную премудрость, мало верил в сказки запуганных господами землепашцев. Корромарцы не жгли поселений, не оставляли за собой дорог, покрытых трупами. Но и свидетелей своих набегов не оставляли - всех, от мала до велика, угоняли в рабство. Изредка случалось, что Презренные терпели поражение от более многочисленных защитников поселения. Об этом знали все. Но знали и о том, что захватить в плен корромарца - дело очень непростое и крайне опасное. Даже умирающий корромарец продолжал сражаться, что уж говорить о воине, твердо стоящем на ногах! Да и брать их в плен было бессмысленно: охотнику ни разу не доводилось слышать, чтобы кому бы то ни было удалось добиться от корромарца покорности. Так что еще во времена прадедов, а может, и того раньше, корромарцев начали убивать в сражении, не пытаясь захватить в плен. Вот и получилось, что, отбиваясь от Презренных из поколения в поколение, жители Леодора узнали о них самую малость. А уж о нравах, царивших в самом Корромаре, можно было только догадываться. Отправиться походом на Корромар за все столетия вражды правители Леодора так и не решились - у каждого нового правителя находились дела поважнее, чем путешествие в логово дикого зверя. А вот эолейцы, воинственностью не уступавшие корромарцам, ходили и даже возвращались с военной добычей, но - удивительное дело - к знаниям о Презренных не добавили почти ничего. А вот число леденящих кровь легенд возрастало с каждым походом.
Охотник не был трусом и привык считать себя человеком здравомыслящим, но, ошеломленный быстротой, с которой корромарцы принимают решения, и измученный недобрым ожиданием, он к утру готов был поверить в любую страшную сказку.
Путы не позволяли ему двигаться, но, повернув голову, он мог наблюдать, как корромарские воины быстро и без лишней суеты собираются в дорогу и скорее по привычке, нежели по необходимости (ведь они уже ступили на землю Корромара) уничтожают следы стоянки.
Воины уже седлали лошадей, а бедный охотник по-прежнему стоял у дерева, с каждым мгновением утверждаясь в мысли, что его ждет жуткая судьба. Но он молчал. То ли в нем пробудилась гордость, о которой он прежде не подозревал, то ли не верилось в милосердие корромарцев, - ему было не до размышлений, чего же больше в этом молчаливом ожидании, но он молчал, проклиная богов за кошмар ожидания.
Молодой господин подошел к охотнику, держа в одной руке тот самый хлыст, а в другой - длинный корромарский нож с рукоятью, оплетенной черной кожей. Охотник зажмурился, но, почувствовав холод на своей щеке, заставил себя открыть глаза. Хозяин рукоятью хлыста приподнял голову пленника, заглянул ему в глаза (глаза хозяина были пугающе темными, недобрыми) и спросил по-леодорски:
- Как твое имя?
Охотник не сразу понял вопрос.
Хозяин истолковал молчание пленника иначе:
- Не хочешь назваться? Что же, тогда тебе придется отзываться на кличку Лиг. По-вашему это "Упрямец", верно? Вы часто называете этим именем норовистых лошадей и непослушных собак... Запомнил? Ты - Лиг.
И он одним движением рассек путы. Охотник от неожиданности не устоял на ногах и плюхнулся на землю. Унизительно!
Молодой господин подождал, пока пленник поднимется, хлестнул презрительным взглядом.
- Ты должен понять - рабу ни к чему гордость.
Рабу ни к чему гордость, равно как рабыне ни к чему доброе имя.
С пленными леодорками традиционно обращались мягче, нежели с пленниками-мужчинами. В отличие от женщин Корромара, ни в чем не уступающих своим мужьям и братьям, леадорки привыкли повиноваться мужчинам и были неизменно послушны и ласковы, причем не только подневольные селянки, но и свободные женщины. Самыми лучшими наложницами слыли в Корромаре пленницы из Леадора.
Габар сразу же заметил, что леадорки трепещут перед ним, как овцы, рядом с которыми ходит кругами голодный хищник. Эмар, с которым он поделился наблюдениями, расхохотался от души - и поведал ученику одну из страшных сказок леадорских поселян: будто бы воины Корромара получают наслаждение, подвергая пленниц жутким пыткам; а еще, избрав ту, которой предстоит быть съеденной, бьют ее палками, как леадорские поселяне бьют свинью, искренне веря, что мясо будет нежнее. Габар слушал с гримасой отвращения и, когда наставник закончил, произнес одну только фразу:
- И эти люди смеют именовать нас дикарями!
Он тотчас же велел привести к себе старшую из пленниц, Маэ-Ло, женщину лет сорока с ранней проседью в волосах и кроткими зеленовато-карими, как у многих леадорок, глазами, - и с юношеской прямотой объявил, что мужчины Корромара не терзают своих пленниц, а если какая из них приглянется, используют ее так же, как и мужчины-леадорцы. Такое будущее леадорок ничуть не страшило. Для любой поселянки счичалось большой честью стать наложницей знатного господина. Кей-Нур, дочь Маэ-Ло, статная красавица двадцати лет, шестой год жила у господина этого края. Набег корромарцев застал ее в гостях у матери - и волею судьбы она стала одной из пленниц Габара. Кей-Нур, посоветовавшись с Маж-Ло, решила, что перемену в судьбе можно использовать во благо. Дома Кей-Нур была одной из многочисленных наложниц господина. Что же касается нового хозяина... Женщины по приметам, известным только им, с радостью заключили, что он еще не познал плотских утех, и...
Габар вернулся из похода в вечерних сумерках и, едва ступив на порог, понял, что смертельно устал. У него хватило сил, чтобы по настоянию няни Лессы принять ванну с ароматными травами, - вот и все. Он уже дремал, когда дверь неслышно приоткрылась и в комнату по-воровски проскользнула тень. Габар, еще не сообразив, что его разбудило, инстинктивно потянулся к длинному обоюдоострому ножу, который, согласно традиции, всегда должен был лежать в изголовье постели каждого воина, будь то в походе или под родной крышей.
- Что ты здесь делаешь? - Габар смутился, сообразив, что на нем нет ни клочка одежды, поспешно завернулся в покрывало.
- Господин в дороге выразил желание получить леодорскую женщину...
- Что-то не припоминаю... - проговорил Габар, чувствуя, как опора уходит из-под его ног и сам он... у него самого будто бы кости начали плавиться, и он удивился, что все еще стоит, а не лежит на полу бесформенной грудой.
И, цепляясь за здравую мысль, спросил:
- Почему стражи не задержали тебя?
- Я сказала, что господин призвал меня...
- Ты солгала... - Габар хотел, чтобы ответ прозвучал спокойно и строго, но голос надломился, и он не осмелился продолжать, про себя решив, что утром стражам не поздоровится.
Кей-Нур чутьем женщины, опытной в общении с мужчинами, уловила в ответе хозяина невольное поощрение и, скользнув к Габару, на мгновение коснулась грудью его груди, отступила, спросила тихо, напевно:
- Вы приказываете мне уйти?
И Габар, отбросив последние сомнения, решительно ответил.
- Нет.
С этой ночи Кей-Нур поселилась в комнате рядом с покоями Габара, но, повинуясь строжайшему приказу, теперь являлась только по зову хозяина. Впрочем, Габар, не привыкший лгать самому себе, прекрасно понимал, что дал этот приказ лишь для того, чтобы утвердить свою власть над ней - права господина и мужчины. Юношеское самолюбие Габара было уязвлено тем, что не он взял себе рабыню-наложницу, а рабыня по собственной воле отдала ему себя в наложницы. Но, несмотря ни на что, Габар имел достаточно терпения, чтобы не пугать и не мучить Кей-Нур своим недовольством. Он всегда был с нею нежен и осторожен, что поначалу немало удивляло женщину, привыкшую терпеть от хозяев всякое. Габар не без удовольствия замечал, как покорность Кей-Нур понемногу сменяется настоящей привязанностью.
У Кей-Нур были мягкие черные волосы с удивительным серебристым отблеском и зеленовато-карие, как у матери, глаза, но если у Маэ-Ло взгляд не выражал ничего, кроме кротости и усталости, то взор ее дочери был полон притягательной силы, в самой ее покорности таилась страсть.
Кей-Нур была великолепной любовницей, но не собеседницей. За два дня Габар узнал о ней все. Кей-Нур боялась громких окриков, любила петь протяжные песни леодорских землепашцев, в которых Габар не находил ничего, что взволновало бы его сердце, то ли дело героические воинские песни Корромара! Кей-Нур плакала уколов до крови палец иглой или поранившись кухонным ножом, и по-детски радовалась нарядам и украшениям, какой-нибудь немудреный серебряный браслетик мог привести ее в прекрасное расположение духа на несколько дней. Кей-Нур не обладала и малой частью духовной силы свободных женщин Корромара - таких, как Лесса, Ланисса... как мать Габара. Он не мог полюбить Кей-Нур, но она была милой, доброй, порою забавной, ее преданность тешила юношеское самолюбие.
Да, Кей-Нур не блистала изощренным умом, но ее сообразительности можно было позавидовать. Интуитивно угадав в Габаре мятежное непостоянство, устремленность искателя, она принялась размышлять: со временем она неизбежно наскучит господину и тогда может оказаться где угодно, даже среди рабынь, которые выполняют черную работу и которым под страхом сурового наказания запрещено входить в господский дом. Ее мать сейчас поставлена надзирать за трудом этих рабынь. Случись Кей-Нур потерять милость господина, и ее мать утратит положение, какое прежде ей и сниться не могло.
Кей-Нур был известен один только способ предотвратить несчастье, зато весьма надежный. Дор-Фле, молоденькая поселянка, ее соседка, захваченная в том же набеге, слушала рассказы Кей-Нур о Габаре, не скрывая зависти. И вот Кей-Нур решилась принять на себя роль наставницы - и сводницы. Несколько недель она упорно объясняла Дор-Фле, что и как следует делать, и вот однажды...
Однажды на зов Габара из комнаты Кей-нур вышла изящная смуглая девушка лет шестнадцати с удивительно большими светло-карими глазами. На ней было одеяние из переливчатой полупрозрачной материи, не скрывающее ни одного из достоинств ее ладной фигурки. Опередив удивленный возглас Габара, она обратилась к нему с тщательно заученной речью:
- Мое имя Дор-Фле, Господин. Кей-нур сегодня нездорова, и она осмелилась...
- О, да, осмелилась! Я бы даже сказал - она слишком осмелела, - габар беззлобно хмыкнул Габар, оценивающе глядя на девушку. Кей-Нур снова приняла решение за него, но на этот раз он только позабавился. Ему, ставшему на днях полноправным Властителем и готовящемуся возглавить свой первый самостоятельный поход, пришла пора расстаться с глупым мальчишеским самолюбием. Он - мужчина и Властитель, и немудрено, что юная рабыня так стремится разделить с ним ложе.
- Кей-Нур уверена, что знает, кто мне нужен, - Габар хищно усмехнулся и властно притянул к себе Дор-Фле, попутно освобождая ее от одеяния, которое нужно было только для того, чтобы соблазнять. - Я не исключаю, что она действительно знает...
Засыпая рядом с Дор-Фле, Габар прошептал ей на ушко:
- Послушай, волшебница, а не ты ли еще вчера была маленькой чумазой помощницей кухарки... не о тебя ли я то и дело спотыкался, стоило мне выйти на хозяйственный двор? - и добродушно усмехнулся, увидев гримаску смущения и восторженно сияющие огромные глаза.
Возвратившись из первого самостоятельного похода, Габар выбрал для себя двух молодых светловолосых пленниц, которых тоже поселил в своих изрядно расширенных по такому случаю покоях. Знакомя их с Кей-Нур, он сделал суровое лицо - и лукаво ей улыбнулся.