Аннотация: Рассказ о вере и религии, о людях и богах. Финал предсказуем, и от того еще более печален.
Видевший богов.
Храм гудел с самого утра. С того самого мига, как возведенный седьмицу назад в сан Старшего Брата брат Ронем разбудил всех отчаянным воплем.
- Видение!! Мне было видение-бдение-ние-е - разнеслось под гулкими сводами за час до рассвета. Час неурочный и обычно тихий, так как незадолго до этого времени даже самые распоследние ослушники и нечтители режима отходили ко сну. Впрочем, в эту ночь среди нечтителей затесался и сам Отец, Каратель и Наставитель, глава храма и всия облостной епархии. Он провел большую часть ночи беседуя с новоиспеченным Старшим братом, наставляя его на путь истинный. Из того, что покои Старшего брата Ронема Отец покинул не далее как четверть часа тому назад, следовало полагать, что брат Ронем спать не ложился вовсе. Однако, полагать сие мог лишь Отец, брат Ронем знал это точно, а остальнаые обитатели не могли предполагать ничего по причине собственной неосведомленности относительно времени визита Отца к брату Ронему, а также по причине крепкого предутреннего сна, так немилосердно прерванного вышеприведенным воплем.
- Не зря сан давали, вот ужо благодати исполнился, - зашептались по кельям младшие братья. Старшие лишь довольно улыбнулись. - Быстро же новенький осваивается. Добро.
- Мне видения бывают регулярно, но я же не ору на всю обитель, - сонно проворчал брат Лаастний, Старший сын, протирая глаза. Впрочем, он быстро смирился со своей участью, вспомнив, что сегодня должно было состояться открытие ежегодного съезда Отцов. В этот раз принимать у себя Отцов Карателей и Наставителей выпало именно их храму, и брату Лаастнию, как Старшему сыну, следовало присутствовать и на открытии, и на последующих заседаниях.
При этой мысли правая рука Отца с недостойной истинно верующего неприязнью поморщился. Он побывал уже на десятке подобных заседаний и знал, что нынешнее ничем не будет отличаться от прошедших и будущих. Сначала каждый из Отцов многословно и витиевато поприветствует собравшихся, поминутно вознося хвалу богам за то, что волею и при посредстве их вновь удалось Отцам собраться за одним столом, будучи все живы и здоровы, и за то, что церковь и вера их процветает и ширится, и за что-нибудь еще подобающее случаю, если вовремя вспомнят. Затем примерно тем же самым займутся Старшие сыновья, с той лишь разницей, что кроме благодарности богам, они будут нахваливать и благодарить Отцов. Своих - все. А кое-кто особо подхалимистый и чужих упомянет.
А уж затем разговор скатится на любимую тему - видения! Ооо! Сколько же в их церкви провидцев! Говорят, что в давние времена божественное семейство не гнушалось являться и простым людям. К кому с чудом, к кому с наставлением, к кому устыдить, кого похвалить. Однако уже давно божественный взор отдыхал лишь на служителях церкви. Но как обильно! Ни один Отец, ни один Старший сын не был обойден божественным вниманием. Каждому из них с завидной регулярностью являлся кто-нибудь из богов, возвещая, что доволен и доволен весьма представителями своими в мире смертных. Видения бывали разного содержания и касались разных тем, но непременно содержали одобрение в адрес вышестоящих на иерархической лестнице и повелевали сотворить что-нибудь в пользу хвалимой особы.
Далее следовало обсуждение видений, выводы и решения и произведение необходимых действий. Иногда сей процесс сопровождался спорами и (о грехи наши тяжкие!) даже обвинениями сторон в некомпетентности, неумении толковать видения, а в самых жарких баталиях даже в намеренной лжи и искажении содержания видений. Упаси Боги, в наличии видения никто не сомневался! Но вот содержание... Помилуйте, мало ли, чего юный и неопытный Старший брат перепутал, находясь под впечатлением от божественного внимания!
И только Лаастний в таких случаях всегда молчал... Не везло Лаастнию на видения. Всё ему виделось грехопадение Отцов и Старших братьев, да гнев и, что уж вовсе невидаль, горе Богов.
Когда Лаастний десятилетним мальцом был отдан в послушание в храм, вера его была тверда и, кроме Богов, включала в пантеон Старших братьев и Отцов, так как о благости их ходили разговоры по всей обители, а не верить людям, столь приближенным к богам, казалось юному послушнику кощунством. И будучи возведен в сан Старшего брата, все еще верил... Даже тогда, когда к нему, вот точно так же, как нынешней ночью к новоиспеченному Старшему брату, Отец Каратель и Наставитель, и обтекаемо намекнул, что неплохо бы доказать, сколь достоен он сана полученного, к Богам воззвав искренне и получив от них ответ в видении, всё еще верил. Тогда он три дня постился и молился, будучи полностью уверен в недостаточной чистоте своей, раз вниманием божественным обделяем.
На четвертую ночь он добился своего. Было ему видение. Да какое! Сперва засветилась стена, и явилась на ней картина: Отец Каратель и Наставитель в обществе еще одного, судя по характерному нателному трилистнику, Отца, будучи в полной нагости развлекался разгульно с пышноформыми девицами, как раз умащивающими телеса тучные густым медом.
Лаастния от такого зрелища в жар бросило. Божественное семейство никогда не возбраняло служителям своим женским вниманием тешиться, но в меру потребности и воимя продолжения рода, а не разгульного извращения ради.
Решил, было, Лаастний, что это ему от поста долгого всякое мерещится, но тут померкла стена, и стали перед ним, как живые, трое. Старик длиннобородый, мужчина крепкий среднего возраста и подросток, почти мальчик. Одним словом - божественное семейство в полном составе. Но страшен и непривычен был вид их, ибо горе читалось на лицах нечеловеческих! Рвал волосы на себе старец, Отец, Каратель и Наставитель, владыка царства подземного, где грешники за грехи свои страданием платят, вопрошая бездумно: доколе?! Доколе именами нашими будет твориться непотребство?!
Рычал гневно муж взрослый, Старший Сын, Божественный Первенец, Испытатель и Искуситель, владыка мира наземного, где проверяет он, крепки ли в вере своей и послушны ли Богам своим души живущих.
Мальчик же, Сын Младший, Избавитель и Благодетель, владыка царства небесного, где праведники отдыхают после испытаний мира земного, где старым почет, а юным забота, плакал слезами горькими, да собирал капли слёз алмазных в чашу, точь-в-точь такую, в какой огарок свечи у кровати стоял.
Лаастний онемел от такого зрелища. Ничего вымолвить не мог. Хотел Богов благодарить за благоволение к нему, да время ли? Хотел вопросить, чем помочь, да достоин ли самим Богам помощь предлагать?!
Пока он думал, у младшего чаша слезами до краев наполнилась. Прекратил мальчик рыдания, поставил чашу на столик у кровати и сказал: "Твори добро и чудо волею нашей. Верни в мир веру!"
Подошел Младший к кровати, поставил чашу, полную слез, на столик - и исчезли все трое, как не было.
Вздрогнул Лаастний, глаза протер. Было ли? Не было? Сон ли? Боги ли? Оглянулся, а на столике и впрямь чаша стоит, жидкости прозрачной полная. Коснулся её Лаастний в благоговении, и будто не было трех дней поста и молитв с коленоприклонениями! Сил исполнился и добрости, но не радости.
Крепко задумался тогда Лаастний. Что же получается такое? Отец, значит, грешен и лжив? В мире, значит, разврат и безверие творится! Даже в церкви, в обители Божественной веры! Кричать надо, на всех углах кричать о видении! Слезы в доказательство предъявлять. Стыдить грешников! Хотел уже бежать голосить на всю обитель, да тут зашел к нему друг близкий, с которым вместе послушание проходили.
Рассказал ему всё Лаастний, как на духу. Друг лишь головой покачал. Не одобрил.
- Не такого от тебя видения, - молвил, - А чтоб Отцов да Старших сыновей славило!
- Да как же?! - воскликнул Лаастний, - За что же славить их, ежели грешники?! Вот мне и знамение дадено, что истино видение моё. Кому еще подобное знамение было из видоков наших?
- С неба ты, что ли, свалился? - удивился гость, - Да какие видения? Врут они все! Врут и вид делают, что верят друг дружке, потому как выгодно им. Всем выгодно. И тебе бы пора. А то так и останешься никем. Твоё-то видение истинное, али как?
- Коснись жидкости в чаше и уверуй! - воскликнул Лаастний, - а я уста свои ложью не очерню!
- Тогда молчи хотя бы, - посоветовал гость, - а не то сгинешь бесславно.
- А вера? Мне ведь велели Веру в мир возвращать!
- А слезами сими ступай хворых лечи. Только не вздумай это поблизости учудить! Подальше от родного храма езжай, да каждому исцеленному говори, что от Богов милость. Люди простые на чудеса падки - уверуют.
Долго Лаастний убивался по вере собственной, по с детства представляемой реальности, а в конце концов положил себе верить Богам и в Богов, но не служителям их и не в служителей их.
Отпросился он из храма на седьмицу, сказав, что в одиночестве желает Божественной благодати искать. И не солгал тем, потому как в творении чуда благодать божественная и есть. Уехал далеко от храма, в город чужой, да стал там хворых лечить. Макнет палочку во флакончик со слезами, коснется больного - и тот исцеляется. А Лаастний всё приговаривает: "Помни благодать Младшего Сына!"
Долго потом храмы гудели, чудотворца искали, да так и не нашли. Обратили чудо себе во благо, полномочия храмовые возвысив, да успокоились.
А Лаастнию с тех пор много видений было. Да все горестные и служителей церкви порочащие. Да только молчал Лаастний. Не прошло мимо наставление дружеское. И даже когда Божьей ли волей, усердием ли своим выбился Лаастний в Старшие сыновья, продолжал молчать, зная, что не поверят, а коли поверят - не внемлют. Нет, он не боялся за себя и не для своей выгоды так дрожал за новообретенное влияние. Он надеялся, верил и шел, шаг за шагом, к своей цели. Лаастний лелеял надежду выбиться в Отцы, а затем, возможно, даже в Отцы Отцов (этот пост вводился лишь во времена бедствий и войн, когда церковь нуждалась в едином управлении). Тогда, полагал он, можно будет положить конец установившимся традициям лжесловия и грехопадения. Таким виделся ему наиболее бескровный и безопасный способ перемен. И то сказать, легко ли бороться против отлаженной машины одному из наиболее ничтожных её винтиков? Одно лишь положил он себе зароком: никогда не уподобиться грешникам, что взобрались на вершину власти при помощи лжи и подкупа. Не лгать ни словом.
Сегодняшнее собрание немногим отличалось от предыдущих... По крайней мере, поначалу...
Приветственные речи Отцов отзвучали. Отзвучали и приветственные речи Старших сыновей. Речь Лаастния была, как всегда, самой краткой, наиболее одухотворенной и наименее помпезной. Впрочем, в общем море сия маленькая капля сэкономленного времени растворилась, как слеза в соленом океане.
Разговор плавно перешел к повестке дня.
- Явился ко мне Старший Брат, первый из сынов Бога-Отца, - брызжа слюной, выкрикивал мосластый Старший сын Волукинского храма, нестарый еще человечек с заостренным, неприятным лицом и блеклыми глазами на выкате, - Явился мне в ореоле света негасимого! Взглянул на меня ласково и молвил "Угодны Отцу моему и угодны весьма дела Отца твоего, праведника известного и самоотверженного, и следовало бы людям во пастве его чтить мужа сия и жертвовать на благо храма более! На десятину!"
- Неужто прямо так и сказал "на десятину"? - прервал оратора пискливый голос тучного, лоснящегося от нетрудового пота Викепия, Старшего сына Отца Копения, главы Тунамийского храма.
- Неужто думаешь ты, что снизойдет сам Божественный Первенец до подсчета денег? - взвился перебитый рассказчик. - Ясно видел я: за спиной его десять хлебов лежало: Девять вместе да один отдельно, ко мне ближе. А как изрек он про то, что чтить след Отца нашего, так тотчас один хлеб ко мне передвинулся, да за ним второй вослед! Али не понятен тебе смысл видения ясный?
Викепий хмыкнул, но сказал лишь:
- И мне видение было. После говорить его желаю.
И говорил. И многие еще говорили. Почти всем за последний год Боги явиться успели. Кому по разу, а кому и по два! Учитывая, что собравшихся наберется почти сотня, да еще Старших братьев в каждом храме по нескольку, выходило, что и нет Богам дела другого, как еженощно к кому-нибудь с похвалами являться.
Только Лаастний молчал.
- А что же брат Лаастний всё молчит? - ядовито осведомился говоривший первым Старший сын, когда последний из Видевших окончил своё повествование, и решение о выделении из пожертвований денег на заказ новых молитвенников было принято. - Неужто до сих пор не почтили его Боги визитом? Али не тверд в вере своей? Али не праведен?
- Не почтили меня Боги Благодатью, - тщательно подбирая слова, произнес Лаастний, - не было мне видений о праведности братьев и отцов моих во вере, в коей я, впрочем, не сомневаюсь ни на миг.
- Неблагочестив! - воскликнули сразу несколько голосов. - Не ревностен!
- Недостоин звания Старшего сына! - выкрикнул Младший сын из Лаастниева родного храма, левая рука Отца, давно желавший заполучить себе пост Старшего сына.
Не в первый раз такой шум поднимался. Не в первый раз выкрики обидные летели. Да только всегда Отец за Старшего сына заступался. Во-первых, потому что надежен был и исполнителен, душою чист и Отца подсидеть не пытался (случай редкий, как чудо Божье!), а во-вторых, потому, что позор это Отцу, коли в выборе сына ошибся. И в этот бы раз всё обошлось, если бы не метко заданный вопрос одного из Сыновей... Может, он оказался достаточно умен, чтобы читать между слов, а, может, просто хотел поёрничать... Теперь уже не узнать.
- А какие были? Какие были тебе видения, если не о праведности Отцов и братьев? - пробился сквозь общий гул звонкий голос. И эхом отразился от стен во внезапно наступившей тишине.
Если бы Лаастний не засиделся предыдущим вечером над ученой книгой, если бы не разбудил его за час до расвета вопль новоиспеченного Старшего брата, если бы из-за всего этого Лаастний не был так устал и расстроен, он бы, наверное, придумал, как обойти прямой вопрос... Но он засиделся вчера над книгой, а утром его поднял вопль, и он был устал и расстроен, а потому, недолго думая, вылепил правду матку всю, как есть.
- А видение мне было, как ты, - он ткнул пальцем в задавшего вопрос, - третьего дня медяки из копилки для пожертвований себе в карманы вытрясал, насыпав вместо них сухих листьев!
- Ах вот оно что! - тут же возопили Отец провинившегося и Младший сын из их же храма, - Ах ты позор веры! Ах срам благочестия!
- Гнать его! Гнать в три шеи! - продолжал распаляться Младший сын.
- Врет он! Не брал я медяков! - заблажил обвиняемый, - чего же он иначе до сих пор молчал, коли видение было?
- Не порочь уст ложью! - тут же отозвался Младший брат.
- А в самом деле, отчего ты, Старший сын Лаастний, до сих пор молчал? - внял доводам Младшего Отец.
- А от того, - решил идти до конца Лаастний, - что ежели начну я говорить, так и про тебя видение припомню, Отец Фокорий! О том, например, как в ночь Бдения ты, больным сказавшись, в кабаке напился пьян и к подавальщику юному с намеками противоестественными приставал! Ох и гневался тогда Божественный Первенец!
Но Старший и Младший сыновья, почуяв возможность продвижения по иерархической лестнице, позабыли о собственных распрях и хором завопили про срам, позор и недостойного Отца, коего гнать надо в три шеи.
К распалившимся "детям" присоединились и представители других храмов. Видать, все те, кому когда-то успел насолить злополучный Отец.
Быть может, остановись Лаастний на этом, отбушевала бы буря в "зашибленном" откровением божественным храме, да и поуспокоились все. Небось, еще приходить бы стали к провидцу за компроматом. Только разве удержишь лавину, когда первые камни уже с грохотом катятся вниз по осыпи?
- Правду хотите знать?! Про видения мои?! Будет вам правда, да как бы поперек продыху не стала! - громыхал Лаастний.
Он говорил, вещал, выкрикивал накопившиеся откровения. И не было среди собравшихся никого, кому не досталось бы обличения. И против каждого обвиненного тут же находились свидетели, которые "замечали что-то странное", "всегда подозревали", "помнят что-то, бесспорно доказующее вину". И каждый поочередно превращался то в обвинителя и обличителя, без колебаний верящего сказанному Святым Провидцем, то в жертву, оболганную и очерненную лживым отродьем трусливого муравья.
Еще немного, и благочестивые Отцы и Сыновья кинулись бы друг на друга с кулаками. Но когда большинство уже успело услышать о себе нелестного и поклеймить других, а собрание стало неумолимо напоминать базарную площадь в ярморочный день, нашелся кто-то из Сыновей, достаточно рассудительный и громогласный.
- Отцы! Братья! - попытался перекричать все он, - Да лжет же нечестивец! Каждым словом своим лжет! Каждому из вас, на кого напраслину возвел, ведомо: лжет! Почему же про других верите? Недостойно сие Отцов разумных и Сыновей почтительных! Лжец он коварный! Перессорить нас задумал, еретик нечестивый! По нашим раздорам себе тропу проложить и во главе встать! Не бывать же сему!
- Не бывать!!! - слаженным хором громыхнуло собрание.
- Сжечь еретика! - продолжал ораторствовать оборотистый сын.
- Сжечь!! - громыхнуло чуть менее яростно, но все же достаточно многообещающе.
Даже Отец, всегда выгораживавший свою исполнительную правую руку, хоть и не лишенную странностей, на этот раз не вмешался ни словом, хотя ему-то еще как раз и не досталось. Не успел Лаастний договорить.
- Колет правда глаза?! - выкрикнул Лаастний, разом превратившийся из обвинителя в обвиняемого, - Колет! Ибо грешен каждый из вас!! Грешен! Грешен!! Грешен!!! Гореть мне, но не правде!! Не сжечь вам грехов своих на моем костре!!!
Но никто уже его не слышал. Нашедшая наконец себе жертву толпа взбаламученных и растрепанных служителей Троебогой церкви уже вязали причину всех своих сегодняшних злоключений.
Спустя несколько минут, мятежный сын уже был заперт в подвале, глашатаи кричали на площади о предстоящем завтра сожжении еретика, а Отцы и прочие участники собрания еще долго не могли успокоиться, так и эдак клеймя и понося бесстыдного лжеца и лживо призывая Богов в свидетели справедливости творимого ими суда...
Наутро в центре площади спешно вколотили столб и сложили огромную кучу хвороста вокруг того столба, а к полудню, под крики собравшеся толпы, вывели на площадь еретика мерзкого, чьи пригрешения велики, и ложь чья губительна, и кого лишь огнем от скверны очистить можно. Возвели его, молчащего, с кляпом во рту, дабы речей лживых не выкрикивал, на костер, к столбу привязали. И лишь в тот миг, когда запылал хворост, освободили его от кляпа, дабы толпа насладилась зрелищем жестоким сполна. Но ни крика, ни стона не издал казнимый на потеху палачам своим. Он пел... Пел хвалу Богам ромким, пронизывающим голосом, в коем боли душевной было больше, чем телесной.
И затихла толпа при звуках голоса его...
Ибо хотя на костер в тот день взошел один человек, и хотя среди пепла нашли обгорелые кости одного человека, многим тогда примстилось, что не один, но четыре голоса возносились к затянутым дымом небесам, и не один, но четыре силуэта горят в костре. Один четкий - да три призрачных, один бородатый, да три выбритых, один старец, да трое молодых. Двое - мужчины зрелые, а третий юный, почти мальчик...
Ибо написано, что "когда горит в огне жертва воимя Богов, не огня, но сил стократ Богам прибудет против жертвы людской, и тысячекрат изольется её в мир в благо и процветание." Ибо написано: "когда горит огнем жертва невинная, не огня, но сил стократ Богам прибудет против жертвы людской, и тысячекрат пребудет ее невинно сожженному, и станет он приближен к богам, говоря с ними без помех" всегда. Ибо когда горит огнем последняя невинная жертва, и не остается в мире больше никого, чья вера чиста и искренна, не сил, он огня стократ Богам прибудет против жертвы людской. Огня, в коим гореть им с жертвою заживо. Домертва.