Аннотация: - Время закручивать гайки, время откручивать гайки, - повторяет Долинин и я вижу по его глазам, что рождённое мною экспромтом крылатое выражение, бальзамом легло на его душу бывшего политзэка, старого диссидента.
Глава 9
ПАВИЛЬОН ЗОДЧЕГО РОССИ
В парк за Русским музеем мы входим со стороны Михайловского замка, в том месте, где есть романтический ступенчатый спуск к реке Мойке у павильона Зодчего Росси. Всю ночь падал мелкий снежок, он падает и сейчас.
За нами по пустынным воскресным улицам медленно следует машина наружного наблюдения - жигули невнятного цвета с четырьмя чекистами в штатском внутри, остающаяся стоять на обочине. Из машины они не выходят, пустынный заснеженный парк Русского музея и так достаточно хорошо простреливается их пытливыми взорами.
Собака Булька радостно бросается к другим собакам, уже резвящимся вовсю на белой поляне. Бедняге пришлось сегодня ждать своего променада гораздо дольше обычного. Нам надо было собрать уже высушенные страницы свежей "Демократической оппозиции" с промозглого холодного чердака, затем рассортировать их по номерам, сложить в брошюры и сшить скрепкой. Всё это время Булька терпеливо скулила под дверью, виляя хвостом. А нам ещё оставалось распихать последний выпуск еженедельника по карманам.
С тех пор, как чекисты вырвали из рук Ани в момент пересадки на станции метро "Площадь Восстания" на станцию "Маяковская" сумку с нашей печатной продукцией, мы носим наш самиздат теперь исключительно на себе. На подкладке моего серого пальто, которое также служит для зарядки фотоплёнок в бачок, Аня нашила из старого тряпья дополнительных разноцветных карманов, в них находятся также и старые номера нашей газеты для тех, кто пропустил предыдущие выпуски, а также распечатанные отдельными листками Анины политические карикатуры. Это пальто с прессой и карикатурами мы называем "Галерея пальто".
Оказавшись в нужное врем в нужном месте в толпе народа, я распахиваю полы пальто и показываю, что такого интересного у меня под ним припрятано. Карманы по мере их опустошения от нашей самиздатской продукции я набиваю пожертвованиями - советскими металлическими копейками с гербом СССР и рублями с бюстом Владимира Ильича. Эти деньги нам срочно понадобятся для приобретения весьма дорогостоящей фотобумаги, разных химических реактивов и фотоплёнок для следующего тиража.
На себя мы почти ничего не тратим, только самую малость. Завтра, например, я побалую Аню на завтрак свежими пирожками из "Колобка", куплю для неё один с капустой и один с картошкой, для себя самого я пирожки покупать не буду, ведь добрая Аня непременно даст мне откусить от своих.
Ещё недавно я передавал плёнки всегда нетерпеливо поджидавшему нас на "Вахте Мира" милому чудаку Сашке Скобову, вечному идеалисту и убеждённому революционеру-марксисту, бывшему узнику советских психбольниц, к сожалению идеологически меня возненавидевшему после публикации моего стихотворения о Ленине. У себя дома на фотоувеличителе он допечатывал второй тираж, а затем отдавал плёнку дальше небезизвестному Анатолию Иванову - профессиональному фотографу по прозвищу "Йог", издающему на фотобумаге произведения Шри Раджниша, Николая Рериха и Льва Гумилёва вполне внушительными тиражами. Так через Йога Иванова наша "Демократическая Оппозиция" уходила в народ.
Мы ещё не дошли до сказочно-красивого павильона Зодчего Росси, как Аню подхватывают под руки Ванда Добасевич и Ольга Липовская, увлекая по ходу коня в свой ритм и свой разговор. У них к моей восемнадцатилетней жене почти материнские чувства. У самой Ванды трое детей, у Ольги Липовской двое.
Изначально обе они тоже были в нашей редакции, но сразу же не сошлись с Рыбаковым, агентом КГБ, который во всём гадил, грубо пытаясь подмять редакцию под себя и сделать из "Демоппозиции" не орган оппозиционной партии, а орган компетентных органов и его собственного культа безличности, ведь личностные качества у этого ублюдка совершенно отсутствовали. Ольга и Ванда не переносили его на дух и с ним постоянно ругались на редколлегиях.
Усугубляло конфликтные ситуации то, что Липовская прекрасно знала сексота Юлия Рыбакова и его кураторов из КГБ ещё по семидесятым годам, будучи замужем своим первым браком за диссидентом Львом Александровичем Рудкевичем, этим истинным мастодонтом ленинградского самиздата, ныне живущим во Франкфурте на Майне в ФРГ, издававшим тогда вместе с Татьяной Горичевой и Виктором Кривулиным толстый самиздатский журнал "37", открывший миру имена многих талантливых литераторов, в их числе и Вячеслава Долинина, с которым я сейчас встречусь.
Вячеслав Эммануилович Долинин, выйдя досрочно на свободу по горбачевской амнистии политзаключенных 1987 года, сразу же снова активно включился в антисоветскую деятельность, став одним из сооснователей и лидеров ленинградской группы Международного общества прав человека, МОПЧ (куда сразу же попытался внедриться агент Рыбаков). Его благородное продолговатое лицо остзейского немца, работающего после отсидки истопником в котельной при нашем ЖЭКе на улице Воинова, я замечаю издалека.
- Поздравляю вас, Владимир, с расстрельной статьёй, - сходу выпаливает он мне почти что в упор, вызывая во мне лёгкое недоумение, поскольку мне не совсем вдомёк, что он имеет ввиду под "расстрельной статьёй", то ли эту статью в газете, то ли статью из уголовного кодекса.
- Я всегда обращаю внимание на числа, - заявляет он, видя моё неловкое замешательство. - Вот, например, почему литературный журнал "37", который издавал Лев Рудкевич, назывался не словом, а лишь цифрой? И почему именно этой цифрой, цифрой 37?
- Может быть это была некая аллюзия на 1937-ой год, на сталинские репрессии?
- Нет, это был всего лишь номер квартиры Рудкевича, в которой издавался журнал! Эту идею нам тогда подсказал Боря Гройс, философ, окончивший Матмех ЛГУ, отделение математической логики, тоже член нашей редакции, сейчас обитает в Париже, - смеётся Долинин.
- Борис Гройс пишет о московских концептуалистах! Я читал его статью в журнале "А-Я"!
- Скажите, Владимир, а у вас имеется хоть какая-либо простая рабочая специальность? Ну, например, как столяр, слесарь, фрезеровщик или что-нибудь в этом роде? Просто я переживаю, что иначе вас отправят на лесоповал...
- Вячеслав, что это у вас за чёрный юмор, - негодую я. - Неужели вы правда считаете, что меня посадят? Сейчас всех выпускают, а меня посадят? Да не может такого быть! Кто я такой? Пуп земли русской? Я не настолько тщеславен, чтобы в это поверить. Я слишком мелкая сошка!
- Как говорится, время разбрасывать камни, время собирать камни... Может, именно вам предназначено быть первым камешком? Может быть нашим партийным вождям в Кремле уже надоело играть в перестройку и гласность?
- Слава, хотите я перефразирую ваш афоризм - время закручивать гайки и время откручивать гайки. Да, кстати, вот для вас свежий номер "Демократической оппозиции" только что из-под фотоувеличителя... Интересно, а кем в лагере работали вы?
- С этапа я попал в пермские политические лагеря, сначала работал там слесарем, а потом ещё грузчиком и трамбовщиком металлической стружки, - он плотоядно прячет в карман нашу тощую книжицу.
- Вы думаете, они решили меня посадить?
- Думаю, им нужно громкое дело, дело No 64 при явном отсутствии предшествующих шестидесяти трёх дел. Просто какой-то удивительный символизм. Кто знает, тот и поймёт, 64-я статья Уголовного Кодекса РСФСР, это измена Родине, расстрел.
Я растерянно развожу руками. Зачем я писал это злосчастное стихотворение "Россия"? Ведь у меня же есть прекрасные украинские стихи, например, вот это, немного чем-то похожее на всем известный Шевченковский заповiт, которое я написал позавчера.
Я лёгкой походкой взбегаю по ступеням красивого павильона Зодчего Росси, похожего на гигантский сахарный пряник, словно крылья расправляя ладони своих широко раскинутых рук. И меня уже никто и ничто не держит на земле, только никому не понятные здесь стихи абериутской заумью слетают с моих губ на лысые аллеи впавшего в зиму Михайловского сада на задворках имперского классического здания Русского музея, звонко падая в пустоту, в снег, в историю, в вечность:
ДУМА
Я народивася пiд Полтавой,
яку сам Пушкiн оспiвав,
Шевчєнко там колись бував,
та вкрив ïï невмерлой славой
носатий Гоголь, мiй земляк,
що у трунi своïй закляк,
коли побачив, що живого,
його зарили москалi,
та згинув у чужiй землi,
бо споживав чужую мову,
живому Украïни слову
вiн зрадив, хоч i був поет.
Та не забуде Украïна
тебе, загублена дитина!
i ось до батькiвського тина
по небу синьому руша
його нескорена душа.
А вечорами у Диканьцi
дiвчата знову йдуть на танцi,
i миргородськi парубки
знов вiдбивають гопаки.
Та навпаки не може бути,
i, мов шпаки, щєбечуть люди,
пiснi народнiï спiвають,
горiлки чарки наливають.
I над усiм жiночi чари,
вилазе сонце iз-за хмари,
течє життя, i лиш взуття
зносилось на ногах епохи,
якоï ми малiï крохи,
якicь нiкчéмнiï iстоти,
собой заткнувшiï пустоти
сторiчч.
Та ось епоха нова,
i починається все знова,
i вже друге, нове буття
нам лiвим оком з забуття
моргає хитро.
Я писати
став вiршi рокiв з десяти,
коли кiшкам крутив хвости,
та голопузим по Полтавi
гасав iз хлопцями.
Тодi,
на те уваги на звертали
анi батьки, анi чужi,
по лici повзали вужi,
та комахiв собi ковтали.
А я тихенько у коморi,
або на вулицi, на дворi,
пiдчас на сливi у садку,
або в сараï у кутку
своï поеми вiршував...
А потiм все кудись сховав,
та й загубив.
Дитинства роки
несли батькам моïм мороки
зi мной багато, я без брата,
але з сестрою вирic...
В час, в годину, кращє,
на Парнас коли ввiйшов,
я був один,
громадянин чужой краïни,
нi, я не зрадив Украïни!
I ïй oднiй моï пicнi.
Нехай в Полтавi по веснi
мене нема, я є далеко,
i я спiваю, як лелека,
та лину вiршами туди.
А там без мене хороводи,
та води Ворскли i Днiпра,
i cерце проситься: Пора!
Туди, де вiльна Украïна,
якоï ти, поет, дитина!
I ось до батькiвського тина
по небу синьому руша
моя стривожена душа...
Спустившись с Парнаса на грешную землю, я подхожу к своему единственному слушателю Славе Долинину, явно мало что уразумевшему вразумительного из моих строк на чужом ему украинском языке, чтобы получить от него свою крошечную секунду славы.
- Время закручивать гайки, время откручивать гайки, - повторяет Долинин и я вижу по его глазам, что рождённое мною экспромтом крылатое выражение, бальзамом легло на его душу бывшего политзэка, старого диссидента.
- Шухер! - кричу я, завидев, как из-за павильона Росси выскакивают два тихаря и подло набрасываются сзади на Славу Долинина, закручивая ему руки за спину. А прямо на меня несётся мент в шапке-ушанке. Я бегу по нетронутому свежему снегу. Во время прошлой облавы в сентябре Слава Долинин съел два экземпляра "ДО" в ментовской буханке по дороге в райотдел на Крылова. У меня в пальте остаётся ещё штук двадцать, столько мне не съесть.