Янев Никита Григорьевич : другие произведения.

Как у меня всё было

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:


   КАК У МЕНЯ ВСЁ БЫЛО. Роман.
  
   Оглавление.
  
      -- Чмо.
      -- Жужмуй.
      -- Москва.
      -- Роман-воспитание.
      -- Четвёртая победа.
      -- Австралия.
      -- Взалкавшие.
      -- На явление героя.
      -- Роман про Марию.
  
  
  
   1. ЧМО.
   Камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла.
  
  
   Муза.
  
   Когда Бог думает, я - Бог, рождается человек. Когда человек думает, я не Бог, рождается Бог. А где же там место смерти между двух операций и обе со смертельным исходом или хоть бы на письме книги как менеджеры, грузчики, сыщики, редактора загоняли в трагедию героя жизни, а сами оставались в драме? Так на зоне на пенсии, любимый читатель, получаются книга, работа, женщина, вино, государство и многое другое. Что-то вроде молитвы, что ли.
   Как двое подростков на Соловках, Луноподобный Будда и Один Из Свиты Будущего Пахана собачку Рамаяны обижали, маленькую, величиной с кошку, мастью в чёрное и белое яблоко. Как многие униженные и оскорблённые, она тряслась, прижималась к земле всем телом и не убегала. Богу молится, сказал Тот, что из свиты будущего пахана. А я шёл с Маленькой Гугнивой Мадонной навстречу. Я двусмысленно улыбался, что можно было истолковать и как насмешку над собой, и как насмешку над ними, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. А Маленькая Гугнивая Мадонна кричала, папа, мальчишки опять Музу обижают, сейчас скажу папе, он вас отлупит. А мальчишки смеялись, иди на пах, дура. А я двусмысленно улыбался как проститутка на панели. А Муза Богу молилась. А папа, Работник Балда Полбич с крыльца мочился и кричал, Люба, домой. А я думал, ну, понравилось тебе на Соловках жить? И сам себе отвечал наутро на бумаге в тетради. Дело не в этом. Чмошники на зоне общину строили и у них не получилось. Зато получилась книга про то, что, когда Бог думает, я - Бог, рождается человек. Когда человек думает, я не Бог, рождается Бог.
  
   Опыт, опыт.
  
   Я стал умным, почти хитрым, вот что значит опыт. В гостях у Фонарика понимаю, почему мы с Марией всегда ссоримся там. Потому что Мария встречается с подружками и рассказывает про наболевшее, про что никогда не говорит мне. И я сразу начинаю дёргаться, потому что не могу это изменить. Вечная нищета, каторжное учительство, наземный и подземный транспорт, в котором в часы пик даже не узнаешь, кто тебя оглаживает по заднице, обеспеченные дети, для которых чтение книги что-то вроде извращения, караемого законом расстрелом, что делать учителю литературы? И многое другое. И тогда я вот что сделал на последнем дне рожденья. Стал рассказывать как мы с Марией грустно поживаем. Так что все из чувства патриотизма почувствовали одиночество в нетях, всем стало грустно. А потом из чувства противоречия все стали хвастать как они выкрутятся из этой ситуации. А мы с Марией друг друга жалели. Опыт, опыт.
   На допросе в прокуратуре центрального административного округа, на котором мне в вину вменилось, что по милицейскому удостоверению на моё имя некто совершил нечто. И тогда я как мастер сюжета, интриги и диалога, вместо того, чтобы по-дилетантски, будучи невиновен, колоть глаза профессионалов своей невиновностью, сначала закосил, что князь Мышкин, потом, что писатель, потом, что грузчик, потом, что очень испугался, так что они со всеми своими приёмчиками из тридцатых (один сидит напротив, другой сбоку, сбить, запутать) ужасно нелепы. А потом приехал в лицей к Марии, и в номере, в котором вышли мои рассказы, в журнале "Крещатик", город Мюнхен, прочёл игрушечную пьеску про то, что человек по жизни играет человека, который играет.
   В разговоре с тёщей сказал, ну и что, что у вас перелом ребра, выступившая грыжа и опухоль голеностопа. Я знаю всё, что они вам скажут в поликлинике, нужна консультация у главного хирурга. Я знаю всё, что вам скажет главный хирург, хотя бы, потому что хирург режет, как водитель водит, а учитель учит. Ничего другого он не может. Хирург скажет, будем резать. В таком возрасте, операция, это, знаете... Это уже я. Пока можно терпеть, лучше не лезть. Может, оно ещё двадцать и тридцать лет прослужит.
   Тёща сказала, надо сходить в поликлинику. Когда я смеялся и рассказывал Марии, Мария смеялась, что я просто сказал наизусть мамину фразу, чтобы она сделала наоборот, потому что её сказал я. Опыт, опыт.
   Надел пальто на прогулку с собакой, которое надевал в начале девяностых и сразу всё вспомнил. Как нас кололи на одежду, на достойную жизнь, на тусню туснёвую. Как я лёг на дно, потому что карёжило от безвкусицы понтов, которыми нас ломали черти из ада, чтобы из советских, которым по барабану кому на Лубянке поставят памятник, святому Филиппу или рыцарю революции, сделать постсовецкими, которым не по барабану Гребенщиков с медалью, Абрамович с "Челси", Галкин с Путиным.
   А на самом деле простые приживалки. А кто здесь не приживает? А теперь я грузчик, писатель, уголовник. Надо позвать в гости на Новый год друзей, чтобы взглянуть их глазами на нашу обстановку, потому что на всей европейской равнине едва ли сыщется место другое такое, которое одновременно нищета и богатство, лечь на дно и нарваться, текст и молитва, камера и рай, чего мы всё время ищем и никогда не находим и в чём, оказывается, всегда живём.
   Как искал недавно тёмно-синий платок, которым вместо кашне укутывал шею в холодную пору года, а потом вспомнил, что служители им одели мамину голову в морге. Пришла соседка, у которой мания, что на нас упадёт дерево и вот она его третий год уже пилит. Я же не скажу, значит, дело не в дереве, а в Боге, это неприлично. И говорит, я хочу тоже отремонтировать веранду. Я удивился и взглянул её глазами. И увидел мамины льняные штофные обои с бордовыми цветами, которыми затянут потолок. Стол, кресло, топчан из дерева с Ярославки, хозяйственный маркет "Сибирский лес", в котором продаются в том числе бамбуковые жерди, двадцать рублей погонный метр. Компьютер, книги, рукописи, альбомы, письма, цветы, анины и горловские картины, мариины вышивки под кодовым названьем, всё больше ангелов, мы даже решили, что скоро все помрём, ничего кроме них она не вышивает, бронзовые, глинянные, деревянные скульптуры, местные ремёсла. Когда все решили, что будут теперь жить достойно в начале, середине, конце девяностых, несколько человек продолжали заниматься местным делом, которое потом назовут искусством конца эпохи, начала другой эпохи, специалисты, которые этим будут кормиться.
   И вот я всё это вспомнил, когда надел пальто с чужого плеча из секонда, которое я носил в начале девяностых, как будто можно вспомнить то, что только ещё будет. Я не верю в талант, я верю в жертву. Или ты рассказываешь про это, или ты это. Или ты кокетливый советский андеграунд про то что тебе нравится нравиться и про то что ты любишь любить или ты всегда постсоветское неохристианство про то что ты боишься бояться. Опыт, опыт.
  
   Закон усреднённой точки.
  
   1.
  
   У Марии видения, у меня позднее мужество. Я тысячи долларов через границу перевожу в зашитом кармане трико с видом отсутствующим, скучающим.
   Что меня машинкой стригут, что кругом вода, что увидела в зеркале себя четырёхлетнюю.
   Мне стыдно. Я привёз 5 тыс. долларов США по валютному эквиваленту. То, о чём не мечталось. И не понимаю, что мне дальше делать. Подработать грузчиком в фирме на подарки к Новому году домашним, это понятно. Мария говорит, эти деньги нельзя тратить пол года по закону, потому что сделка может распасться. Я говорю, мелитопольцы странные люди. Заключили сделку на две тыщи вместо пяти документально, чтобы меньше платить налоги, а что им не вернут их деньги, этого не боятся. Григорий Кузьмич, мелитопольский грек, сосед, ходил со мной в нотариальную контору, чтобы меня не обманули, прятал деньги под матрас в своей квартире, пока я ездил за билетом, сажал на поезд, чтобы меня не убили, заворачивал деньги в свой чистый носовой платок, чтобы они не скользили, зашивал карман в трико с деньгами, чтобы не повыпадали, в билетной кассе не пускал без очереди, а я пускал, говорил, в поезде отвечай односложно на все вопросы, знаешь, они какие психологи, сразу поймут, что ты мягкий, кормил рисовой кашей с гарбузом и пловом с уткой. Зачем ему это надо? Всё это, якобы, потому что я отдал им некоторые мамины вещи, потому что было жалко выбрасывать, потому что они мама, чтобы вещи служили. Право, мытищинским, московским и соловецким следовало бы поучиться компенсациям такого рода. Я думаю, Григорий Кузьмич, мелитопольский грек, сосед, никогда в жизни не прочёл ни одной буквы из евангелия. Это там где про таланты и про проценты. Как один отдаривал Бога в пять крат, другой вдвое, а третий отдал ему его, лукавый раб.
   Так и я, должен был сразу поехать на подработку, потому что эти деньги, которые пол года нельзя трогать. На них надо обеспечить бабушкину старость, оперировать женину грудь, оплачивать дочкину учёбу, опубликовывать мои рукописи, потому что самое время, скоро ничего не будут печатать, кроме соцреалистов и портрета генсека, покупать дом на Соловках и в деревне, чтобы ловить рыбу и писать рассказы про мысли. А я как в армии, когда прохожий подарил пачку "Примы" с Ульмасовым дрался, что её только мне подарили, не понял, что это такая фора и ловушка, пусть абсурдная, раз мы все такие абсурдисты, но вообще, всё как обычно. Грузчик, который зарабатывает триста рублей в смену и не ругается матом, у которого сбережений 5 тыс. долларов США и нет денег на подарки домашним к Новому году, и пишет рассказы про то, что говорить притчами про себя единственный способ победить абсурд нашей жизни.
   Туда я ехал в поезде с шириновцем. Он работал на севере, на юге, посередине, на нефти, на газе, на оборонке. Рассказывал про съёмки "Войны и мира", про армию, про женщин, про наши танки, про мусульманскую молитву. Выцедил одну чекушку, одну поллитровку, два пива за это время. В четыре дня мы сели, в три ночи я не выдержал и сказал первую фразу, талант это не говорить, талант это молчать. Он обиделся и удивился. Я подумал, это понятно. Неинтересно, по какому поводу дрались Шириновский с Французовым, важно, что дрались по телевизору по настоящему понарошку. Что политик шестёрка это его проблемы. Важно, что жить прикольно. Под утро у него был катарсис. Он протягивал руки в мусульманской молитве в тамбуре и кричал, чувствуешь тепло. Я выкурил две пачки, стоял с головой как чайник и не знал, что это была хорошая подготовка ко всему остальному.
  
   2.
  
   Физики открыли новый закон. Геометрия Лобачевского, теория относительности Эншнейна, новая теория средней точки, снимающая некоторые постулаты Энштейна, снимавшего некоторые постулаты Лобачевского.
   Шириновец это что-то вроде бесов Достоевского: Кириллов, Шатов, Верховенский, Карамазовы. Бог это нервные крючочки. Бога жалко. Раньше всякая отечественная беседа заканчивалась богословием. Теперь новой теорией усреднённой точки, что мир насквозь семантичен, от микроклетки до астрофизики. Всякая тварь посылает молитву Богу, а человек исследует эту проблему. Исследователь, на хрен.
   Это как Димедролыч хорошо начал свою новую абсурдную жизнь в Москве менеджером по закупкам после семи отчаянных лет на Соловках, предстательствующим перед Богом за всех нас как за себя смотрителем Большого и Малого Заяцких островов Соловецкого архипелага в бассейне Белого моря, но быстро сдулся. Высылал деньги Финлепсинычу, чтобы оставался на горе Секирной, бывший штрафной изолятор, отпевал неотпетых и писал книгу, про то что здесь и там всё на самом деле как понарошку. А через год пенял подчинённым, почему он должен передавать Финленсинычу зарплату за его работу грузчиком три раза в неделю. Пусть специальный человек этим занимается.
   Это как Гриша Самуилыч Индрыч сначала перепечатывал Финлепсинычевы стихи:
  
   Огромный холод, пепельные звёзды.
   Ещё, застывшая и мокрая от ночи,
   Как фотография безжизненная, площадь.
   Лотки, ларьки, витрины магазинов.
   Решётки ярмарки, фанерные домишки.
   Покойный лист в квадратной чёрной луже,
   Обнажена от листьев ветка клёна.
   Глухая осень, капли на плаще.
  
   И расклеивал листовки на магазинах, потом сказал, вы знали на что шли, когда везли вещи на остров, когда Финлепсиныч и Мария попросили сложить вещи в сарае.
   Это как Финлепсиныч подумал на Григория Кузьмича, мелитопольского грека, соседа, а не подменил ли он деньги? Который всё сделал, продал мамину наследную квартиру, оформил сделку в нотариальной конторе, проверил доллары на фальшивость, охранял Финлепсиныча, его деньги, заворачивал их в чистый носовой платок и зашивал в кармане нательного белья, сажал на поезд, оделял гостинцем жену и дочку. Пока Финлепсиныч разговаривал сам с собой в пустой квартире, что он не понимает, зачем он тогда приехал, раз он всего боится.
   Про усреднённую точку рассказывал шириновец по пути в Мелитополь, который болел болезнями теми же, что Финлепсиныч, плюс теперь алкоголик, а не писатель, у каждого свой тайный порок, который становится явным, этот самый понятный. И жил там же, где Финлепсиныч, на севере, на юге, посередине. И ест так же, в восемь часов вечера первый раз, земляк, короче. Шириновец рассказывал, что Бог это усреднённая точка, закон абсурда. А Финлепсиныч рассказывал, что Бог это другой. И так они друг друга не понимали. И только когда Финлепсиныч сказал, что никому из них он не верит (политиков), тот сказал, да я тоже. Просто приколоться.
   Точка, в которой совпадают все другие точки, которые параллельны и пересекутся, но она не они и поэтому её как бы нет. Замахаешься отдаривать, короче.
  
   Утопия, достойная употребления.
  
   Может, это и хорошо, что я провалился на месяц январь, половину зимы. Сегодня мне приснилось, что у меня только две жизни и две работы. Идти прессовщиком к Ириде Светвокошкиной, тёщиной подружке, у которой я проработал на частном заводе по производству детских мозаик "Пазл" полтора года, после книги "Дневник Вени Атикина 1989 - 1995 годов", перед книгой "Гражданство". Печатать книгу "Гражданство" на мамины деньги, потом её продавать, на вырученные деньги издавать книгу "Дневник Вени Атикина 1989 - 1995 годов". Покупать дом в деревне и писать книгу "Чмо", учебник. Камень, отвергнутый при строительстве, стал во главу угла и услышал другие камни, как они заговорили и сказали: конечно, это утопия, но достойная употребленья.
   А вообще надо строить. Строить-строить-строить. Если ты видишь невидимые нити, соединяющие зону в общину. Как проводник на Курском вокзале в 77 вагоне в поезде "Москва-Симферополь" в купе проводников сидит и пишет адреса и явки, а к нему целая очередь просителей с передачами, а поезд уже отходит.
  -- Есть что-нибудь ценное? Сколько вы дадите?
  -- Да я не знаю расценок. Просто подарок, отблагодарить людей, книги, конфеты.
  -- Сто рублей, как, нормально?
   Насколько это больше по-настоящему, чем эта двусмысленная ностальгия по социализму народа, только что спасшегося от социализма как от безумья своей природы, которая болезнь и бездна, жизнь и работа, Бог и его скоморох одновременно. Как стояли в очереди за жувачкой, которую выплюнет Эдип Мелитопольский, когда нажуётся, у которого родственники в Америке и они ему шлют жувачки. Тогда следующий в очереди пойдёт помоет и будет дальше жувать жувачку, потому что детский мир доводит до абсурда мир взрослых, но ни в чём не искажает. Как у нас, когда мы построили общество развитого социализма на жертвах сороковых и тридцатых и быстренько о них забыли, потому что жизнь так любит, лишнее стало важным, а важное стало лишним. Совок страной дураков, а теперь нам снова нужны ритуальные жертвы и песни шестёрок про мерседесы и камазы, камазам с мерседесов. Король умер, да здравствует король!
   Если ты видишь невидимые нити, соединяющие зону в общину, не обращай внимания на этот допуск. Ты принёс со станции две еловые ветки на Новый год вместо ёлок, с шишками вместо игрушек. Пока нёс четверо у тебя спросили, по чём ёлки? Кругом ёлки, но это другое. Мария всегда оставляет кусочек хлеба после застолья. Я говорю, что это такое? А потом думаю, наверное, то же. Из этих веток уже месяц высыпаются семечки на линолеум и книги. И это тоже допуск. Божественный допуск. Фора. Как жертвоприношения древних, отлить вина на землю, принести гекатомбу, сбросить в пропасть с горы первенца рода, отдать принцессу дракону на закусь, после того как он попользуется, на счёт клубнички, сжечь на аутодафе верующего не по уставу гарнизонной службы. Как с возрастом у Марии, оставить на столе корку хлеба. Там нет формулы, одна из триллиона семечек всё же даст всходы и её наследственный признак укрепится, жить на воздухе между землёй и небом. Там есть другое, закон усреднённой точки, как я подумал недавно. Ты будешь работать прессовщиком на заводе или издавать свои книжки, но дело не в этом. Главное, что ты не будешь шестёркой пахана-населенья, что мы живём на зоне. Ты будешь строить общину, хоть в этой общине никого кроме тебя не будет. И твою книгу у тебя купят, весь тираж, жена, тёща и дочка, тайно сложив капиталы. А ты будешь думать, что ты национальный писатель. Это и есть утопия, достойная употребленья.
   Мне очень-очень тяжело, но легко уже не станет. Что мы как мама в больнице между двух операций и обе со смертельным исходом. И дочку жалко, которая холодная, и тёщу жалко, которая тёплая, и жену жалко, которая горячая.
   Не может доехать до работы, становится дурно в электричке, выходит на Воробьёвых горах и звонит в лицей на Универститете, что заболела. Возвращается домой в Мытищи, берёт мою рукопись и везёт её в редакцию на Петровке, потому что мне стыдно, меня корячит как после передозы, как будто взяли мою память и повезли её государству. Зачем зоне община? Хотя. И я подумал, неужели?
   Весь вечер Мария учит дочку Майку Пупкову, что такое определенье, учительница русского и литературы в продвинутом московском лицее. А на следующий день дочка Майка Пупкова приносит тройку за изложенье, где в десяти случаях из десяти определенье названо обобщеньем. Я говорю, Аня, мама детей генералов выучивает на твёрдую четвёрку, не только по русскому, по литературе, у которых в семье не читают книги, потому что эта зараза хуже героина. А собственную дочку выучить не может. И завожу нудную пластинку. Сначала ты была ленивая, теперь ты стала глупая, потом ты станешь жестокая. Дочка Майка Пупкова закрывает глаза, что её сейчас стошнит прямо на эту нуднятину. Жена Мария говорит, длинно. А я думаю, какое же это счастье, быть кликушей. Юродивым чмом без имени. Писать книгу про трёх женщин-парок, жену, тёщу и дочку. Похоронивши маму и на её деньги ходить с протянутой рукой по редакциям, напечатайте опыт про то, что мы на зоне общину строим, носители института личности, 2000 лет тайные христиане в катакомбах.
   Тёща Эвридика, после того как зять Орфей её из загробности вывел, сам же её туда и загнавши. Как Мера Преизбыточная из города Апатиты, безумная, юродивая и влюбчивая, предпринимательница, путешественница, собирательница, камней, картин и украшений. На Кольском полуострове продаёт крымское дерево, на Крымском полуострове продаём кольские камни, родом из Крыма, всю жизнь на севере. После клинической смерти как заводная. Что-то такое видела. Надо скорее сделать этот мир из холодного тёплым, а это страшно. Как моя мама между двух операций и обе со смертельным исходом, мы две недели разносили по соседям то, что ей удалось сделать между двух операций, после её второй смерти. Балкон закаток, комнату стиральных порошков, мыла, посуды, книг, круп, сушёных трав, словно бы она как Мера Преизбыточная готовилась в загробность как на космическом аппарате, в котором всё до мелочей продумано, от туалетной бумаги до межгалактических контактов. Лежала десять лет на диване на протёртом ковре, который я потом отдам соседу-греку, а он отдарит, продаст квартиру, завернёт деньги в свой чистый носовой платок, зашьёт в кармане трико, посадит на поезд, даст ведро айвы, жене, дочке и тёще гостинец и скажет, в поезде отвечай односложно, знаешь, они какие психологи, сразу поймут, что ты в трусах прячешь, таможенники, пограничники, милиционеры, бандиты и отнимут. Доедешь - позвонишь. А я всё это время боялся, потому что мне сказали, что в чужом родном южном городе Мелитополе за пять гривен убивают, не то что за пять тысяч долларов США по валютному эквиваленту, вырученных за продажу маминой квартиры наследной, за которую папа пошёл в армию прапорщиком, а мама полжизни после его смерти прожила одна.
   Лежала десять лет на диване на протёртом ковре и писала в тетради иероглифы про демократов, про коммунистов, про горгаз, теплосеть, водоканал, ЖЭК, отдел субсидий, вязальные петли. А самое главное не написала, потому что знала, самое главное написать нельзя, им можно только быть. Я смотрел и думал, у мужчин в сорок, а у женщин в пятьдесят открывается второе дыханье (как у стайеров-легкоатлетов). Они понимают, что в последний раз они могут устроить всё как надо.
   Тёща Эвридика подарила на Новый год дочке Антигоне стиральную машинку Эл Джи за 11 тысяч, которая только не думает мысли, но это уже в проэкте, всё остальное она делает, стирает, гладит, выжимает, решает в каком режиме, щадящем, экономном или по полной, следует решать эту проблему. Зятю Орфею, кликуше об одном крыле. "Сделайтесь - другое, я тогда слетаю с вами в бесконечность, стану красотою и опять вернусь", писал он в затянувшейся юности. Но чё-то не стали, с другой стороны, страна такая, здесь всё по-настоящему, а это значит, что всё наоборот. Последние станут первыми, камень, отвергнутый при строительстве станет во главу угла, для этого, такая малость, надо подставить левую, когда бьют по правой. Это как в мультфильме "Падал прошлогодний снег". Кто тут, к примеру, в цари крайний? Никого? Так я первый буду.
   Зятю Орфею принтер Эпсон, чтобы он мог с отпечатанной на принтере Эпсон рукописью ходить по редакциям с протянутой рукой, напечатайте на мамины деньги книгу "Чмо", учебник, чтобы все знали, что все женщины живут между двух операций и обе со смертельным исходом, а все мужчины пишут книгу, когда лишнего выпьют, некоторые после работы, а некоторые всплошь. Как Гриша Индрыч Самуилыч выстругал деревянную скульптуру, на которой борются два буддистских монаха, у которых головы как две перетекающие друг в друга капли. Как Гена Седуксеныч Солнцев бегает по посёлку Соловецкий с глазами как блюдца, что у поселковой бани труба как член на полшестого а он сделает сейчас такое, что все сразу станут хорошие, напишет книгу, какие люди раньше были, потому что он умрёт и никто не узнает. Антонина Мельник, редактор газеты "Соловецкий вестник", которая улетела в 95, которая была умной и ничего не боялась, только женщины теперь так умеют. Сергей Морозов, который улетел в 2001, который был уверен, что неверующих нет, а вера это время, ответственность за место. Юлия Матонина, которая улетела в 89м, которая не выдержала перегрузок, быть женой мужа, матерью троих детей и поэтом.
   Как Димедролыч, который работает коммерческим директором в одной московской фирме, а ночью смотрителем Большого и Малого Заяцких островов Соловецкого архипелага и рисует картину, автопортрет, обнажёнка, потому что нет другой натуры, с лицом гермафродита и конечностями паука-косиножки, потому что в 30 лет рисовать научился, а в сорок лет открылось второе дыханье.
   Дочке Майке Пупковой мобильный телефон "Сименс М55", который всё может, такой же как мы, только без хвоста. Так говорили бандерлоги на Маугли в знаменитом советском мультфильме. Улучшенная модель человека. Так что дочка Майка Пупкова при нём что-то вроде переводчика с местного на общечеловеческий и обратно, чтобы он не заблудился в здешних джунглях, в которых честь и достоинство на раз выдыхаются, в которых все мы тайные христиане в древних катакомбах, говорим одно, делаем другое, а думаем третье, легко запутаться можно.
  
   Антигоны.
  
   Антигона Мелитопольская, Антигона Мытищинская, Антигона Московская. Они разные. Одна похожа на Александра Македонского на коне Букефале, спасительница мужчин от церебрального паралича, наркотических ломок, эпилептических припадков, работающая консъержкой в доме свиданий. Похожая на коптские парсуны ранних христиан, когда они прятались в катакомбах от римлян, ждали близкого конца света и думали, что христианское государство возможно.
   Другая на семитского ангела, попавшего в среднерусские степи (волей провиденья) и сделавшегося учительницей русского языка и литературы в продвинутом московском лицее для генеральских детей, в котором двенадцатый по главности антитеррорист страны дарит ей распятие червоного золота от епископа Шестирима, чтобы она поставила "четыре" его сыну.
   Которая один день ведёт подругу на выставку кукол и в ресторан, потому что хоть она работает в совместной японско-голландской фармацевтической фирме, занимается тейквандо, подводным плаваньем, увлекается театром (Мусульманинов и Десантников - гениальные актёры, жалко, что голубые), путешествует всюду, Новая Зеландия - райское место (эдем, из которого сбежали Адам и Ева, евреи, а колибри и броненосцы остались), но всё равно ей одиноко.
   Другой день везёт рукопись мужа в редакцию на Петровку, потому что мужа ломает как на передозе, что его опубликуют тиражом тысяча экземпляров. И что-то окажется клеветою, что-то постмодернизмом, что-то неохристианством, что-то юродством шута короля Лира.
   Третий день лечит маму, у которой нервный срыв, что когда зять не работал, а писал книгу, то его паспорт попал к племяннику-сверхчеловеку, чтобы он скрылся от правосудья, хоть на что-то это чмо сгодилось. А теперь оказалось, что все эти годы, про которые один знакомый говорит, что они хуже войны, а все другие, что они - эпоха беспредела, а лично я думаю, что они благородней настающих. А теперь оказывается, что все эти годы он его подставлял, жил по его документам, когда шёл на преступленье. И кто я теперь больше, сверхчеловек, уголовник, призрак, скоморох Бога или его свидетель? Спаситель говорил, ударили по левой, подставь правую. Мы идём дальше, ударили по правой, подставь левую.
   А на четвёртый день теряет сознанье, потому что рак груди у неё уже был (у мамы), 30 лет назад, и инфаркт миокарда у неё уже был (у папы), 20 лет назад.
   Третья Антигона рассказывает, муж думал, что я в него влюбилась, а я просто его слушала ночами. Подпольная вольница семидесятых. Так что они, когда шли пить в кочегарку, говорили привычно, Антигона, ты с нами?
   А ещё, у него была теория, что если добрый человек будет очень долго гладить только что умершего человека, то он воскреснет. И вот они с другим добрым человеком один раз трое суток гладили умершую старушку, а она возвращаться не хотела. И когда они на минутку засыпали, им во сне шептала, перестаньте меня гладить.
  
   Спасенье.
   Хотел бы напечатать в вашем издательстве рукопись. Объём - 80
   страниц, формат - А 4, тираж - 500 экземпляров. Есть ли у вас
   возможность распространить по магазинам? Сколько это будет
   стоить?
   Янев Никита.
  
   Я думаю, всех отпустят с поличным, за давностью лет, худых девяностых. А для тебя это был хороший повод проверить себя, что ты можешь, не на словах, а на деле. И оказалось, что ты за себя боишься хуже самого чмошного мутанта Целочки и подставляешь за то, что тебя подставили как настоящий инопланетянин Финлепсиныч. А должен просто смотреть наружу и внутрь молиться, как послеконцасветец Генка. И никогда не путать этих два занятья, раз природа мать ясновиденьем тебя наградила за непонятные заслуги. Не тебя, твои папа и мама сражались с голяком на плеве жизни. Если пойдёшь в лес за грибами, то тебя там, обязательно, изнасилуют. Если купишь в магазине тушёнку, то можешь не сомневаться, что она из человечины. Если ты живёшь среди людей, то рано или поздно они тебя подставят, говорила мама. Сражались и победили. Папа начинается, когда я как наширянный превращаюсь в кентавра жизни, думаю одно, делаю другое, а говорю третье. А потом мне это надоедает и я начинаю на зоне общину строить, таким образом, что теряю свой паспорт, а сверхчеловек Чинганчбук его находит. И когда совершает очередное преступленье предъявляет документ на моё имя. В народе это называется подстава, потому что я всем должен, так говорил Шурик из "Ассы" или Спартак из "Иглы". Потому что хоть на что-то я, чмошный, пригодился и пришла пора за это ответить. Как говорил Сталкер в фильме "Сталкер", тюрьмой испугала, да мне везде тюрьма, своей жене. По сюжету он отсидел пять лет на зоне, за то, что людей на зону водит. Местный неместный, неместный местный. А ещё напечатать книгу про то, что все мы рождаемся в неродное, а умираем в родное, но в течение жизни об этом забываем и живём так, как будто, рождаемся в родное, а умираем в неродное. Есть чмошные, которые что-то помнят, тайные христиане, это почти все люди. Книга называется "Гражданство". Антигона Мария говорит, что название неинтересное, а что я могу сделать.
   А ещё я хотел купить дом в деревне, там сидеть десять лет и писать книгу "Чмо", учебник. Камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла и услышал другие камни. Как они заговорили и сказали, пусть попробует, подпалим церковь, а он потушит. Неужели, не догадаются, кто здесь главный? Правда, я не знаю, чем Соловки плохи. На Соловках информационные потоки, говорит Индрыч. Но на Соловках дамы, которые раньше курили одну "Приму" теперь курят "Честерфильд", и это неплохо, говорит бог Вишну.
   Но на Соловках новый эксперимент власти закончится полным провалом. Как король Лир хотел все английские земли поделить на три части. И отдать дочкам, и ездить в гости смотреть телешоу, кто его больше любит. И одна дочка сразу отказалась от показухи. И это значило, что победит она, потому что у жизни всегда есть дальше. А две другие дочки схлеснулись, кого из них больше любит тот, кто убьёт их папу. Короче, если хочешь обладать властью, то откажись от власти. И она к тебе вернётся слишком дорогой ценою. Так говорит Вицлипуцль местный.
   Казалось бы, какой тебе лучше деревни для написания книги про то, что все мы вместе соберёмся после смерти. И хорошо бы как Московская Антигона, Мелитопольская Антигона и Мытищинская Антигона тогда воскликнуть, "хо, Генка, и ты здесь?!".
   А ещё я хотел выпить таблетку анальгина, потому что вчера был на грузчицкой подработке, на которой не был месяц. Сначала ездил продавать мамину наследную квартиру, потом болел райским гриппом. Это когда за тобой все ухаживают, даже дочка, которая ещё никого не любит, потому что недавно родилась, и ещё не была несчастной, и ещё не знает, что это хуже передозы ломки, когда ты никого не любишь, холодный как палка, а твои папа и мама на тебя смотрят из наставшей загробности, и когда ты эти глаза видишь в глазах женщины или мужчины, ты думаешь, какие красивые люди, вот бы с ними подружиться. Райским гриппом, завезённым инопланетянами с планеты Плерома, на которой все чихают, кашляют и не умирают, это у них как слишком высокая температура, болезнь такая.
   Потом, когда понадобился типаж для Антигоны Московской, которая увольняет нерадивых и строит на фирме странноприимный дом для юродивых и поэтов, тайная христианка, она позвонила, Никита, ты бы не мог приехать помочь за триста рублей в смену. И я поехал, и там выкурил пачку, потому что надо как-то расслабляться. Так говорил Мариин папа в постели Марииной маме перед смертью, когда она ему попеняла, что он всё время пьёт в последнее время. А он ответил, только начнёшь дело, звонит начальство, это дело закрывайте. Следователь по особо важным делам в областной прокуратуре. Профессиональная дисциплина, середина восьмидесятых.
   И теперь голова на куски разломилась. А ещё писать должен про всякие мысли в головах героев имяреков, и про их поступки, и про их жизни, которые совсем не одно и то же, одни, другие и третьи, в нашей стране, которая не Европа и не Азия, в которой слишком велика профессиональная дисциплина.
   А ещё должен вымыть два стола посуды, потому что дамам в этом доме некогда глупостями заниматься. Одна учится в школе и работает конюхом на конюшне. Другая после того как даст три пары в продвинутом лицее, три академических часа репетиторства, 20 долларов час, проведёт родительское собрание для родителей, которые покупают квартиру поближе к лицею, когда их дети туда поступают, чтобы их детям недалеко было ходить в школу, то я за ней с корзинкой приезжаю из Подмосковья, собираю её в корзинку и везу в Подмосковье читать рассказы про то, что всё получится само, пока она регенерируется в корзинке.
   И вот я вчера был на грузчицкой подработке - и грязная посуда как сталактиты и сталагмиты на себя нарастала.
   А ещё выстирать бак одежды, потому что тёща на новый год подарила стиральную машинку Эл Джи, автомат. И чтобы выстирать бак одежды никакой специальной десантной подготовки и мужества принимать решенья больше не надо, надо просто нажать кнопку.
   А ещё хотел перечитать книги. Пишу как вижу. Достоевский. "Преступление и наказание". Дуглас Коупленд. "Generation Икс". Ирвинг Уэлш. "На игле". Асар Эппель. "Шампиньон моей жизни". Франц Кафка. "Превращение". Новеллы. Иосиф Бродский. "Разговор с небожителем". Большие стихотворенья. Василий Розанов. "Апокалипсис нашего времени". Предсмертные записки. Иван Грозный. "Сочинения". У нас всегда тираны были любимы, лучшая почва для тайного христианства. Уильям Шекспир "Король Лир". Трагедия. Софокл. "Антигона". Драма. Пишу как вижу в стопке.
   Ещё хотел писать книгу "Чмо", учебник, чем, собственно, и занимаюсь и для этого есть подручные средства, старые семейные альбомы и письма, привезённые из чужого родного южного города Мелитополя после маминой смерти, но сегодня без них обошёлся, а так же альбомы с репродукциями ренессансных живописцев, русских иконописцев и соловецкими фотографиями: "Дрозд и Аня", "Хутор Горка", "Плотва и окуни в пластмассовом красном тазе".
   Ещё хотел напечатать на компьютере книгу "Гражданство" и послать в город Мюнхен баронам Мюнхгаузенам с фотографией на обложке, "С папой в парке", на которой уже всё видно, что было, что будет, на чём сердце успокоится. Откуда приходят мысли и куда они уходят, и многие-многие другие. Как пишут в титрах к коммерческим телесериалам, которые не имеют никакого отношенья к художественным фильмам, в которых мизансцены затянуты до предела, а монологи героев отдают клеветою, чтобы зритель задумался о своей жизни, а всё ли правильно он сделал. Будь он хоть бомж Аляска, хоть президент супердержавы Сутин, всё равно не может быть так, чтобы он всё правильно сделал. И тогда бомж Аляска говорит президенту одной супердержавы Сутину, у жизни всегда есть дальше. А президент одной супердержавы Сутин говорит бомжу Аляска, никакой президент не спасёт нас от себя самих. Финал. И титры: и многие-многие другие.
   То, что не может быть, на мамины деньги издать книгу и разослать по магазинам в России, на Украине и в Европе, тиражом 500 экземляров, потому что ещё должны остаться деньги дочке на приданое, больше их неоткуда будет взять вовсе.
   Ещё хотел поехать к жене на работу с корзинкой в лицей нетрадиционных технологий N 3377 в городе Стойсторонылуны, в котором учатся дети генералов, министров труда, но они тоже ничем не хуже банкиров, владельцев губерний и обогатительных комбинатов. И пока она будет регенирировать из Марии в Антигону и обратно перепечатать из компьютера на дискету иллюстрации к книге Платонова "Чевенгур", чтобы почитать и посмотреть дома. Потому что одно дело, когда ты пишешь книгу "Чмо", учебник. Камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла и услышал другие камни, как они заговорили и сказали: пусть попробует опишет, ему всё равно не поверят. Как твой двойник уголовный, Чинганчбук, говорит, слава Богу, наконец-то меня арестовали, сокамерникам, населенью нашей многонациональной отчизны, надоело бояться, вздохнул с облегченьем, как камень с души свалился (родственники донесли). Тюрьма это не зона, тюрьма это когда прячешься всю жизнь от себя самого. И в этом смысле, все мы тюремщики. И в этом смысле, все мы на зоне. И в этом смысле у меня ещё один двойник появился, после папы, мамы, Вени Атикина, Никиты Янева, Гамлета, Финлепсиныча Послеконцасветыча Генки, знакомых, которые были сначала моими двойниками, когда я их описывал в книге, потом я был их двойником, когда понимал, насколько я чмошен по сравнению с ними и какое это счастье, быть грузчиком на подхвате, мужем жены, отцом дочки, зятем тёщи, писателем земли русской, Орфеем при Эвридике, потому что населению не нужен писатель, населению нужен Иван Грозный, он им напишет, что надо, что не надо для счастья.
   Писатели становятся нужны в роли собеседников, когда герои жизни переростают своё и чужое двойничество, смотрят иллюстрации к "Чевенгуру" в интернете художницы, с которой я познакомился, когда хотел купить несколько репродукций понравившихся мне картин. Смотрительница сказала, цена сто, если очень нравится, 50, книгу не издали, издатели сказали, мрачно, если вам интересно, посмотрите на интернете, там есть мои картины и дала адрес. Я подумал, Платонов хотел, чтобы его люди были бессмертны, а у него язык оказался живым. Так и мы, писателя земли русской, вторые после тиранов, титаны-богоборцы, находим собеседников не столько в поколенье, сколько в отцах и детях начальников и подчинённых, когда перерастаем двойничество жизни и прорываемся к полной свободе. И наши читатели пишут картины к нашим книгам и стихи к нашим мыслям. Как я вчера ночью написал стихотворенье, чего уже давно не делал, потому что стал писать прозу, когда по телевизору в уголовной хронике мне показали как арестовали моего двойника Чинганчбука.
  
   Я хотел напечатать книгу,
   Я хотел купить дом в деревне.
   Вместо этого гружу машины,
   Потому что так получилось.
   И пока я гружу машины
   Наступает другая книга.
   Содержание, что нас трое,
   Автор, Бог, скоморох Бога.
   Форма: люди, герои жизни,
   Телевизоры и машины.
   Чинганчбук Финлепсиныч Генка.
   Антигона Мария Муза,
   Эвридика Майка Пупкова.
   И один пусть живёт в деревне.
   И другой пусть сидит на зоне.
   Третий пишет про них обоих.
   Потому что так получилось.
   Здесь немые учат китайский.
   Здесь начальники христиане.
   Здесь другая рука не знает
   Ничего про дающую руку.
   Не утопия, просто сказка,
   Мало, что ли, на свете сказок
   В коленкоровых переплётах
   И с рисунками на обложке.
   Фотография, с папой в парке.
   Фотография, дрозд и Аня.
   Фотография, хутор Горка.
   Деревянная статуэтка,
   Индрыч борется с Чинганчбуком,
   Только головы у них вместе.
   И тогда я дружить умею.
   И тогда я любить умею.
   И тогда я увижу Бога.
   Как он борется с нашей Блажей,
   Не овчаркой и не дворняжкой.
   Как во сне он её терзает,
   То бежит, то воет, то лает.
   Потому что был на работе
   И не выгулял, как обычно.
  
   Когда герои жизни перерастают всякое двойничество. Сначала они двойники жизни, потом жизнь их двойник. И в обоих случаях им нужен писатель Иван Грозный, который их и жизнь построит уже как надо. А потом они, как у меня получилось, в моих книгах, без всякой привязки к местности и вере, тайные христиане, подставляются и подставляют, а потом пишут письма, после своей клинической смерти, из варяг в греки и обратно. "Возьмите мои внутренности и тланспланируйте их живущим, всё равно, террористам и антитеррористам, потому что тогда у меня появятся мысли, как если у бездны появилось дно. И я буду смотреть кино про то, что чмошники на зоне общину строили, в чистилище жизни ад в рай превращали, и у них из этого ничего не вышло, зато получилось, что они поняли, всё осветилось светом. Как во внезапной мысли, которые неизвестно откуда приходят и куда уходят. Жизнь - смерть между двух операций и обе со смертельным исходом. Писательство книги, когда лишнего выпьют про то, как лишнее стало главным, а главное лишним. Казалось бы, после этой мысли только и жить на поверхности жизни, но поверхность жизни тебя уже не вмещает, потому что ты стал этой мыслью. И вот ты как рыба уходишь на глубину вод многих, а твои младшие современники будут думать, откуда такие ломки. А потом смогут забыться мелкими корыстными интересами и крупными тщеславиями жизни. А ты будешь смотреть как рыба сквозь одиннадцать километров Марианской впадины на солнце, как я после первого эпилептического припадка не мог вспомнить, что такое я и ты, а Мария Антигона меня посвящала.
  -- Аню помнишь?
  -- Маленькую.
  -- Маму помнишь?
  -- Немного.
  -- Кто написал, "Не дай мне Бог сойти с ума..."?
  -- Пушкин, конечно.
  
   Власть.
  
   Власть похожа на девушку, которая тебе нравится. Начинаешь говорить голосом глубоким, испуганным, с вопросительными интонациями. Но у тебя дочь такая. Короче, лучше в неё не ходить. И там никаких тайн для тебя нету, одни ловушки. Как ты подумал, что любовь это кайф, а дети это деньги, а служба это работа. А потом оказалось, что это подстава такая. Не имея мужества и физической подготовки за себя ответить (там где за мелкие корыстные интересы и крупные тщеславия жизни отвечают в дантовом Аде), ты заводил роман на стороне, ещё одну любовь в придачу к прежней. Как когда крепкому профессионалу следователю по особо важным делам в областной прокуратуре говорит начальство, это дело закрывайте, цеховая дисциплина и человеческое достоинство вступают в конфликт. И единственный способ отвлечься запить вглухую или проводить и остаться на ночь у ровестницы дочки, хотя там никаких тайн не бывает, кроме кайфа. Её ведь тоже растил такой же как ты несчастный для счастья и в лучшем случае она сможет то, чего не смог ты, но ведь это уже смогли твои жена, мать, дочка, пожалеть тебя, бедолагу, запутавшегося в своих ловушках как преступник в преступленьях.
   Короче, играть в несознанку, что тебя подставили и ты подставил. И так целое поколенье, и потом короткая передышка для нового поколенья.
  
   Скопцы.
  
   Максим Максимыч, Димедролыч Перильстатик Вишну, Эдип Эдипыч и даже Чинганчбук похожи тем, что порченные. Я это только сейчас увидел, когда писал книгу "Чмо", учебник, как стать чмом. Камень, отвергнутый при строительстве стал во главу угла и услышал другие камни, как они заговорили и сказали, народных веры три, нравиться нравиться, любить любить и бояться бояться. И в этом смысле все мы - скопцы, как дядечка на обложке с лицом скопца кисти Венецианова, тома "Преступления и наказания", издание Париж - Интербук. Надо же, как им со стороны видно, то что нам изнутри не видно. Я люблю это издание. Их картинки очень подходят. Не то, что тяжеловесные и прямолинейные издания "Азбуки - классики". Дядечка на обложке очень похож на соседа Базиль Базилича. Только сосед Базиль Базилич круглый, а дядечка на обложке узкий как шпага, как Эдип Эдипыч и Петенька Верховенский. Уезжает на работу в восемь утра, приезжает с работы в двенадцать ночи. И всё молодеет, жене Гойе Босховне за пятьдесят, а он скоро как голенький младенчик по снегу побежит в салон "девятки". Новая власть для таких, от космических аппаратов до деревянного забора, собрать и разобрать, а что дома делать? Так почему же скопцы?
   Я подумал, что на самом деле, раскол гораздо глубже и серьёзней, чем нам преподавали в школе. Ведь Киевское княжество ничем неотличимо от иных европейских династий. Ведь на самом деле это подстава, когда всё населенье сбрасывает ответственность на старшего менеджера фирмы, который уволил, за то, что работник не вышел в субботу, а мы вышли и остались, хоть зарплату нам не подняли. На директора острова, который сначала в лес не пускает, а потом зарплату поднимает. И лучшие становятся худшими, курят вместо "Примы" "Честерфилд" и молчат про совесть как про смешную безвкусицу. И худшие становятся лучшими, пропоицы и болтуны, которые остаются на месте спиваться и бегать по посёлку с глазами как два блюдца, что у поселковой бани труба как член на пол шестого, а он по ночам пишет книгу про то, что все могли быть хорошими.
   Шаламов говорит, у нас двое - группа, поэтому должен быть старший. Это опыт зоны. Спаситель говорит, там где двое соберутся во имя моё, там я буду среди них незримо третьим.
   Максим Максимыч говорит, "освободился". Жена Бэла болеет мнительностью, что умрёт, сын Серёжа Фарафонов говорит, "не надо близко", на папу, когда тот приходит с работы, пахнув "Кэмэлом" и "Гжелкой" и хочет взять на руки потетёшкать. Потому что приходится каждый день ездить в продвинутый лицей для богатых, давать по четыре пары за себя и за Бэлу и некогда выпить. А у него с этим строго, как у всех наших, в день по зарубке. В будни раньше "Гжелка", ещё раньше "Смирновка", ещё раньше "Абсолют", ещё раньше "Кристалл", всё зависит от очистки, настоящая история девяностых. Я прослужил неделю в водочном контейнере на оптушке и тоже немного в этом разбираюсь. По выходным коньяк, у которого звёздочки тоже, ведь, не просто так нарисованы.
   Природа скопчества в этом, что я не могу быть начальник, а если третий - незримый, то это как подстава принимать решенья и отвечать за поступки.
   Димедролыч Перильстатик Вишну всегда был при ком-то. При стране, при детях, при службе, при друзьях, при тусовке. И даже когда один на острове остался в море - при женщине, при рисунках. Я всё думал, чего он от меня хочет, чего он ходит ко мне на Хутор, где я в лёжке всю зиму, которая на севере длится срок человеческого вызреванья в материнской утробе. А потом понял, третьего незримого начальника ищет, а найти не может и зримого подставляет. Принцип всех скопцов.
   Гриша Индрыч Самуилыч. Гена Седуксеныч Солнцев. Агар Агарыч с лицом пожилого индейца и раздвоившейся сущностью, в которой когда гордыня побеждает смиренье, то надо закодироваться от "Соловецкой" до полной потери самоконтроля, а когда усталость побеждает гордыню, то это как торжество ремесла, здравого смыла и бодрости духа.
   Работник Балда Полбич, весною сажающий картошку, а осенью забывающий её выкопать сначала, потом перепутавший свою жену с чужою. Финлепсиныч Послеконцасветыч Генка, Чинганчбук Сверхчеловек Подстава, как двойники друг друга.
   Гриша Индрыч Самуилыч выстругал деревянную статуэтку, на которой две фигуры в долгих одеждах как женских платьях, то ли дерутся, то ли обнимаются, а головы у них как две слившихся капли или как два сообщающихся сосуда. И сказал, "это мистическое видение, а чтобы прожить его невыговариваемый смысл, я должен покинуть это место, где информационные потоки, для заработков в столицах сезонным рабочим, чтобы обеспечить долгую старость себе и своему гуру, который во мне". Вот это уже теплее.
   Гена Седуксеныч Солнцев, вышеупомянутый с глазами, мы в ответе за тех, кого мы приручили, даже если мы всё время на взводе как мелкокалиберная винтовка "ТОЗ - 38". Это ещё теплее, это почти горячо. Агар Агарыч и Балда Полбич были. Эта скопческая отмазка про простых и сложных нам не подходит, мы-то идём от холодных к горячим.
   Кто там у нас остался? Финлепсиныч Послеконцасветыч Генка, хорошо нам знакомый, ибо он наш двойник. Его двойник уголовный, некий Чинганчбук, сначала бывший индейцем, самым крутым в околотке, как Индеец-Швабра у Кена Кизи в "Кукушке". Потом пришлось подставлять, традиция здешней державы, чтобы не подставляться. Скопцы, они понимают в вере не меньше, чем Вильям Шекспир.
   Когда тебе нравится нравиться, то ты никогда не будешь, как наш двойник Финлепсиныч, на все девяностые годы, которые как война, сказал другой наш знакомый, который все эти годы просидел на игле, по многотысячелетней традиции скопцов, ложиться на дно сознанья, своего и чужого, хоть там четыре женщины, жена, дочка, мама, жены дочки мама, вытаскивают страну из очередного провала в скопческую аскезу, раз смысла нету, то его и не надо.
   Когда тебе нравится нравиться, то ты никогда не будешь на все девяностые годы ложиться на дно сознанья, своего и чужого, как наш двойник Финлепсиныч, чтобы надыбать там смысл, говорим мы. Ты будешь как некий Эдип Эдипыч, которого мы потеряли, говорить, что не знаешь, как это в наше время уважающий себя мужчина может не заработать, психолог у подростков, возвращающий им сущность и веру в себя, совладелец фирмы, себе бы её вернуть. Мы думаем, говоря с ним по телефону, после десятилетней разлуки, он уезжал в Америку на все девяностые годы, учиться у дианевтов, что смысла ведь и не надо, нужен успех жизни. Себе бы её вернуть.
   Смысл в том, что ты все эти штуки берёшь на себя. Вот это самое, наверно, главное. Сначала я думал, что это стихи, потом я думал, что это Аня, потом я думал, что это болезнь, потом я просто записывал то, что не мог. Вот история моего двадцатилетнего одиночества, взросления, ремесла. Как хотите, как больше нравится, ангелы и рисунки, Гоголь и Чехов, Пушкин и Толстой, Феликс Эдмундович Дзержинский и митрополит Филипп, Гриша Индрыч Самуилыч, Гена Седуксеныч Солнцев, Демидролыч Перильстатик Вишну, Мера Преизбыточная, Ма, Валокардинычиха, Вера Верная, Антигона Мария Муза, Эвридика Майка Пупкова, Антигона Мелитопольская, Антигона Московская. Короче, те, кому это, действительно, важно, или облик, или свет в трубе, что как-то смыкается, как, я не знаю сам.
   Поэтому мне, в конце концов, понадобились и община и общинники. А зоны, законы постройки вышли из этой народной скопческой веры, ведь Россия в переводе на местный, означает - очень тяжёлая работа. Поэтому местные так ехидны и никому не верят. И в конце выстраивают себе домик и стараются не заглядывать дальше.
   Поэтому пришлось строить буквально на инстинктах. Сначала восстановлять из праха древний обряд чести, молдавский, узбекский, таджикский, украинский, белорусский, русский. Это была Советская Армия, немая и юродивая, как шут короля Лира, как труп Антигоны. Потом стало полегче. Москва - город большой. Надо было только скорее женщину сделать героем жизни, музой, любовницей, матерью.
   Теперь работа раздвояется, разчетверяется, расшестиряется, развосьмиряется. Разламливается на кусочки. Портреты героев, их мысли, их образы жизни, их имена, их героев.
   Чагыч Вицлипуцль теряет общину, потому что не пошёл на зону, испугался или постарел. Чинганчбук вздохнул облегчённо, когда узнал, что его посадили, потому что сколько можно бояться, хотя раньше подставлять ближних это было почти по кайфу. Теперь придётся начинать всё сначала, женщина, страна, вера, работа. Чинганчбук оказался лучше меня. Говорит, наконец-то меня арестовали (родственники донесли). Сколько можно бояться. А я его подставил за то, что он меня подставил. И сразу юноши на работе перестали мне подавать руку, хоть ничего не знают ни про то, ни про это. Потому что намоленное пространство, потому что все всё знают на самом деле. Так что непонятно, зачем нам эти телевизоры и машины. Наверное, чтобы вино и совесть превратились в роман и повесть и сгорели в новых людях кином про то, что, на самом деле, как ты сделаешь, так и будет.
  
   Телевизор.
  
   Как бы так сделать, чтобы по вечерам не проваливаться в телевизор? Вроде, есть такие важные занятья: письма, рукописи, книги, разговоры, воспоминания, компьютер. Вместо этого какие-то карты, наркотики, бляди, поп-звёзды, супергерои, политические кумиры, которые тебе по барабану. Может быть нужно сказать себе, что это не так уж и плохо, и пойти за ним, раз ты не живёшь жизнью. А потом, когда станет противно от этих женских истерик и мужского кокетства, ты вспомнишь на следующий день про работу и это будет как освобожденье. Но всё же, лучше где-нибудь в деревне с рыбой в лодке обниматься или на худой случай с другом на бульваре залудить по бутылке белой, кто больше любит русскую литературу.
   Только это уже было, и этого я уже не могу, потому что инвалид и пенсионер, как писатель Андрей Платонов, которого не расстреляли как прочих, он был как заложник немоты и юродства. Шут короля Лира заговорит только в шестидесятых, когда Шаламов с каторги вернётся, а Пастернак от почитательниц отобьётся. Но дело в том, что, как бы это сказать, не знаю, советская армия, зона, немота, юродство, пенсионеры, инвалиды, эпилептики, разночинцы, скопцы, антигоны. Это как жизнь после конца света. Поэтому я люблю телевизор. Понапихают туда всякой мертвечины. Сидит перед мёртвым живое. Бандит, милиционер, менеджер, грузчик и смотрит как взрослые дети в футбол играют, и за это столько денег получают в месяц, сколько он в год не получит. Сидит трагедия перед буффонадой и смотрит драму про то, что всё закончится забвеньем, проповедь камазам с мерседесов про превосходство камазов. Потом выкуривает сигарету, занимается с женой любовью, гладит дочку по голове и почему-то заснуть не может, крутится, крутится в постели. Потом включает телевизор и видит знакомый интерьер. И в нём знакомого мужчину и всё понимает.
   Жизни после смерти. Вести, что все мы послеконцасветцы. Вот чего хотел ты от телевизора. Но ведь кто-то делает эту работу. Но ведь этого мало. Нужно, чтобы каждый её видел. Но человек не может её увидеть, если он её не делает, вот в чём дело. А сколько раз он упал и поднялся, это занятие для пенсионеров, стукачей, вневедомственной охраны и телешоу, вечернее занятье. То, что теперь искусство. А на самом деле искусству приходится становиться на самом деле жизнью. Каждый ищет свой перевод на местный, послеконцасветский. Россия - тяжёлая работа. Один бегает по посёлку, острову в море, который на самом деле спина рыбы, которая стала больше моря, потому что слишком долго её ловили, с движеньями как после передозы и причитает, ведь никого же не осталось, все спились, уехали, улетели и самоубились, и причитает, всегда же так было, что же я тогда не смотрел настоящий телевизор и не строил искусственное искуство, и причитает, я пил нирвану, не худшее из занятий, чтобы сохранить психику в порядке.
   Другой зарабатывает деньги на бесконечную старость, а искусственное искусство или настоящий телевизор, говорит, мне по барабану.
   Третий любит женщину все годы, и сначала этой женщиной было то, что у всех бывает: школа, армия, институт, семья, служба. Потом, одиночество перестоять свои мысли и увидеть, что же там за краем, банальность или свет в окошке? А потом счастливое забвенье до смерти по восточным инструкциям с западными тиражами.
   Всё-всё-всё-всё, я понял, забубнит наш полуночник и скорей выключит телевизор, потому что нельзя объяснить художественную прозу, нельзя расшифровать поэзию, нельзя быть среди пьяных трезвым, а среди трезвых пьяным, это профанация искусства. Как говорил Лев Толстой на критиков, критика это когда глупые говорят про умных. Самонадеянно, но верно.
  
   Чинганчбук.
   "Под небом голубым есть город золотой".
   Б. Гребенщиков.
   "Над небом голубым есть город золотой".
   Хвост.
  
   Рассказ можно написать, только если он написан. И не то, чтобы в мозгах, или голове, или жизни, на старых фотографиях, в письмах, теме, эпиграфе, названье. Вот, у меня всё готово. Эпиграфа два. Гребенщикова, под небом голубым есть город золотой. Хвостенко, над небом голубым есть город золотой. Тема, что мы двойники друг друга, как на индрычевой статуэтке, где два монаха борются друг с другом, а головы у них как две капли, перетекающие друг в друга. Название: Чинганчбук, индеец, сверхчеловек, подстава.
   Нет, дело в том, чтобы этот герой жизни захотел пойти в подставу, на листок тетради. Сначала ему нравилось нравиться, потом он любил любить, потом стал бояться бояться. Когда друга раздели колпачкисты во времена финансовых пирамид и фразы, что такой шанс бывает раз в сто лет, он сказал, опергруппа на выезд, и просидел год в Бутырках, потому что это была не его территория. Как за мамой в парке в чужом родном южном городе Мелитополе через десять лет ехал подросток на велосипеде, "это моя территория сбора бутылок". Мама собирала берёзовые почки, семена липы, стручки акации, заодно бутылки. А я не мог ей помочь деньгами, потому что моя работа, как сказали критики, редактора, журналисты, министры, кормящиеся этим, "русская литература умерла". Что это значит? Это значит меня нету, моей жизни, работы, моих денег, моей помощи ближним. И только благодаря женщин-парок, жены, дочки, мамы, тёщи, эпилепсии, мономанства, папиных ломок, страны, в которой быть скопцом легче, чем тайным христианином...
   Когда начальник фирмы ему сказал, "этот мне должен, выбьешь из него деньги, будет квартира".
   Когда через десять лет арестовали и он подумал, какое счастье, камень с души свалился, не могу больше бояться. А я подумал, когда мне об этом родственники доложили, ну вот, ещё один двойник объявился в твоих тетрадях, не смотря на то, что русская литература мертва, как сказал мне по телевизору министр культуры. И стал готовить тему, эпиграф, названье. А там как Бог даст. Захочет ещё один этот герой жизни вслед за остальными, которые описаны в семи романах, пойти в подставу тайным христианином, пока скопцы во главе с Иваном Грозным его строят по уставу гарнизонной службы. Веры две, как у Гребенщикова и как у Хвостенко. И Бога два. Бог и скоморох Бога. А то, что один слизнул у другого и переделал под свой размерчик. Как говорил Иван Грозный: кто тут, к примеру, в цари крайний? Никого, так я первый буду. А то, что скопцы в цари не ходили, чтобы не перепутать, где город...
   А там как Бог даст, захочет ещё один этот герой жизни, Чинганчбук, вслед за остальными, которые описаны в семи романах, пойти в подставу. Как его двойник Финлепсиныч Послеконцасветыч Генка потерял паспорт, а Чинганчбук нашёл и наклеил свою фотографию, чтобы скрыться. А его жена Антигона Мария Муза сказала, хоть на что-то это чмо сгодилось, потому что очень устала. А он написал рассказ про это в Иностранной библиотеке и пошёл сбрасываться с крыши соседней многоэтажки, а там (центр) к этому времени (середина девяностых) уже стояли домофоны на всех подъездах. И тогда он ушёл из дома и на Ярославке в два часа ночи как откровенье - запертая церковь и патрульная милицейская машина, что выхода только два, как у Гребенщикова и как у Хвостенко. То вернулся, проработал полтора года на частном заводе, потом полтора года прожил на острове в море, в 4 километрах от посёлка, Ботанический сад Хутор Горка. Остров, где раньше был самый красивый монастырь, а потом самая страшная зона. А потом вернулся и стал писать свои романы. А его призвали в прокуратуру и сказали, что вы делали на Шереметьевском вокзале? А он ответил, я не был там ни разу в жизни. И понял, что все эти десять лет Чинганчбук жил по его документам. Короче, подстава и засада. И обосрался. А потом ничего, вспомнил маму, папу, свои романы, женщин-парок, свою работу, зону, общину, героев жизни имяреков. И подумал, ещё один двойник объявился. И подумал, наконец-то меня арестовали, надоело бояться. И подумал, вчера царь, сегодня царь, эх, скукота. И подумал, над небом голубым есть город золотой. И подумал, это эпиграф. Тема, что мы все двойники друг друга, как у Гриши на статуэтке. Мало того, что в пространстве, но даже во времени. Если мы не сделаем эту работу, то нашим детям отдуваться. Как мы стояли в семидесятых в очереди за жувачкой, которую выплюнет Эдип Мелитопольский, у которого родственники в Америке и они ему шлют жувачку. Тогда следующий в очереди сходит, помоет и будет дальше жувать жувачку. Потому что дети доводят до абсурда смысл мира взрослых, но ни в чём не искажают. Как главное у нас сделалось лишним, а лишнее главным. Потому что их папы и мамы решили жить для благополучия в обществе развитого социализма, и стали наркоманы и одинокие. Потому что их папы и мамы все тридцатые и сороковые выживали любой ценою.
   И подумал, рассказ можно написать только если он написан. И подумал, рассказ можно написать, не когда автор готов, эпиграф, названье, тема, а когда герой рассказа сделал жизнь искусством, зону общиной, скопцов тайными христианами, воскликнул, как герой одного мультфильма, лучшего анимационного фильма всех времён и народов, который мы весь растащили на цитаты, пока автор мультфильма сидел в психушке, русская литература мертва ведь. "Ыгы, вот именно. Чё-то я и сам какой-то маловатый".
   Короче, наконец-то меня арестовали, надоело бояться, как камень с души свалился.
  
   Дом.
  
   Сегодня у меня появился такой сюжет. Дом как макет страны. В доме всего четыре квартиры и соответственно четыре семьи. N1, Гриб, Грибница, Грибёнок, ждут ещё Грибёнка. Характер - индейцы.
   Конечно, я вчера, когда шёл на оптушку, обратил внимание, что все ругаются матом, женщины, дети. Просто ты идёшь, а отовсюду мат. Раньше такого не было. Раньше было другое. Надо написать письмо президенту и собрать подписи на работе и возле метро, чтобы он спас нас от себя самих.
   N2, Срань, Пьянь, появился третий член семьи, всё время стонет, как назвать, Дева. Характер - мутанты.
   Бомжей стало очень много, видно их потеснили наряды из Москвы в Подмосковье. Как у Гоголя, Невский проспект, всякий час, всякому сословью. Центральная улица Старых Мытищ в будень днём - время и место мусорных конвоев.
   N3, Базиль Базилич Заподлицо, Гойя Босховна Западло, дочка Цветок. Характер - инопланетяне.
   Рассказывают, что в 1965 стали призывать в армию отсидевших, в связи с демографическим дефицитом, война и расстрелы тридцатых. Очень быстро Советская Армия стала филиалом, чего раньше никогда не было, потому что перед лицом смерти все равны, и дедушка, и салага.
   N4, Антигона Мария Муза, Чинганчбук Финлепсиныч Генка, Эвридика Майка Пупкова. Характер - послеконцасветцы.
   Двадцать лет, сколько себя помню, мы сидим за столом и разговариваем про русскую литературу. Черты как в триллере постепенно становятся из юношеских мертвенными. Что русская литература это рассказ Толстого "Хозяин и работник". Что жаль, что Толстой не написал про ангела, который там сидел в овраге вместе с ними и следил, чтобы Василий Андреевич Брехунов всё понял перед смертью, а Никита только отморозил пальцы. Толстой не верил в ангелов.
   Это история цивилизации, как она была землёй, потом государством, потом зоной, потом литературой.
  
   Счастье.
  
   А недавно Марии приснилось, что мы нашли гранитную мастерскую, для мамы надгробье, окраина Мелитополя, и это счастье. Что счастье, спрашиваю я? Чтобы как-то приспособить фабулу, потому что писатель это не только характер - чмо. Камень, отвергнутый при строительстве, стал во главу угла и услышал другие камни, как они заговорили и сказали. Пусть попробует, опишет, всё равно ему никто не поверит. И не напечатают, потому что русская литература мертва. Хоть он будет описывать, что она, наоборот, всё больше жива. Что, если в девятнадцатом она была утопической беллетристикой (что счастье возможно), то в двадцатом она стала апокалиптическим опытом жизни (но не любой же ценой). Следует задуматься, что ждёт нас в будущем. Опыт живой загробности. Нужно иметь мужество и даже физическую подготовку. Как десантники на стадионах в эпоху развитого социализма на показухах разрывали и съедали кошек на выживание.
   Нет, не эту, другую (физическую подготовку). Как я в армии хлюпал на утренней пробежке в сапоге, до краёв наполненном мочой, потому что в начале учебки я смазливо говорил, а потом надо было или терпеть, или бить ногой в лицо, если тебя ударили ногой в лицо. И понимал, что это на всю жизнь чмошество, унижение, разведчицкое задание и писательство. И что-то потом окажется клеветой, что-то постмодернизмом, что-то неохристианством, что-то юродством шута короля Лира, что-то скопческим занудством Ивана Грозного, что-то трупом Антигоны.
   Что счастье? - спрашиваю я, чтобы как-то приспособить фабулу, потому что писатель это не только характер - чмо, это ещё способ мышления. Надгробье? Или сам сон? Или то, что нашли? Мария говорит, это не объясняется. Всё счастье. Я сразу придумываю финал. И рассказ. Про Меру Преизбыточную. С камнями, деревом, православием и эзотерическими влияниями. "Прошлый год, 2003, предвисокосный, он самый тяжёлый, даже тяжелей, чем високосный, хотя, високосный тоже хорош. С годами становится всё тяжелей с людьми и обстоятельствами. А с другой стороны, я там была. Называется, клиническая смерть. Сплошной, раздирающий я уж не знаю что, вместо души, холод. Становилось теплей, когда к операционному столу подходила подруга, хирург. Я успокаивалась и впадала в забытьё. Она меня вытащила, а потом умерла. Я чуть не сошла с ума. Сколько в своей жизни видела, тридцать лет службы в ЛТП и сама психушку возненавидела. На севере люди необыкновенные".
   А ещё, чем больше сумасшедший, тем больше родной. Надо только иметь мужество лечить ситуацию. Когда в Соловках вместо земли за гробом, ренессанса, реанимации и преображения бесноватых в святых - туристический православный курорт, тогда вам надо просто устраивать дачу для писательских командировок и летней рыбалки с грибной и ягодной охотой не в Архангельской области за полторы тысячи вёрст от Москвы, (куда зимой супруга ко мне могла добраться лишь самолётами). Один рейс в неделю по пятницам, если погода лётная. Читали у филолога Гаспарова заметочки. Одна из Шкапской, собирательницы фольклора, переписанную частушку из Иркутской области.
  
   Спасибо моряку,
   Колумбу Кристофорцу,
   Открыл Америку
   Для большего просторцу.
  
   А другая из истории какого-то, что русские крестьяне во время голода впадали в зимнюю спячку, чтобы не умереть. Вставали, чтобы справить нужду и попить. Называлось, уйти в лёжку. Мария мне тогда Блажу привезла, щенка трёхнедельного, мы ещё удивляемся, почему она такая юродивая. Я давно замечал, что собаки очень похожи на хозяев. Словно это одна психо-физическая энергия и животные больше уязвимы для неё, чем даже люди, её носители. Ещё вспомнил, у Достоевского, когда в "Преступлении и наказании" Разумихин сватает Зосимову вдову Зарницыну, ссылается на то, что он всё равно этим кончит, зачем же не теперь. Перинное начало, эссенция кулебяки и прочей символистической нечисти "а ля Фёдор Соллогуб". Вроде бы жив, а вроде бы мёртв, обе пользы сразу.
   Так вот, Мера Преизбыточная говорит, что следует теперь покупать дом не за полторы тыщи вёрст от Москвы, оседлого места обитания, в Архангельской области, а за две с половиной тыщи вёрст от Москвы, оседлого места обитания, в Мурманской области. На севере люди необыкновенные.
   А потом, если глобальное потепление зайдёт так далеко, что директора историко-архитектурного и природного музея-заповедника Наждачкина перебросят на крайний север для реконстркуции православной обители в инфраструктуру с местами для курения и взглядами, все ли смотрят, как мы молимся. Ведь дело не в начальниках, а в населении. В этой тысячелетней скопческой ереси, вместо государства устраивать зону, вместо Спасителя третьим приглашать начальника и перекладывать на него ответственность. И он тогда как драматический актёр не понимает, откуда такая тоска. И в лучшем случае, спивается, а в худшем, становится тиран. И население тоже так, не понимает, откуда такая тоска. И в лучшем случае, спивается, а в худшем, строится в строи. А дело-то было в такой простой человеческой, местной, чмошеской, благородной, божественной, поэтической, обыденной подробности - ответственности. Никто лучше тебя не устроит здешнюю жизнь.
   Время и место преображения запутавшихся в своих ловушках духов гордыни в святых и даже ангелов. Как Достоевский хотел писать про святых, а Толстой хотел писать про ангелов и оба писали про жизнь.
   И тогда Мера Преизбыточная говорит, придётся перебираться из Мурманской области, но на мой век хватит, а на ваш, может быть и нет. Я улыбаюсь с сомнением, неизвестно ещё, кто дольше проживёт. Я с фигурой мальчика и лицом старика или она с её эзотерическими женскими штучками, знаки зодиака, стихии, энергии.
   И тогда придётся вам, вслед за моряком Колумбом Христофорцем и тамбовскими крестьянами впадать в лёжку с коллегами-скопцами или без них где-то в пустынях Нубии, потому что к этому времени только там зацветёт дикий дрок. Т. е., иносказательно, будете там нужны, как машина реанимации, как спасатели, эмчеэсники, пограничники, десантники, сыщики, менеджеры, редактора, грузчики, короче, начальники и подчинённые. Короче, государство, когда себя выхолащивает, становится всё больше похоже на зону. И не всем видно сначала. А потом очень видна наша периодизация истории цивилизации. Дом это земля, государство, зона, литература.
   Просто приезжают несколько кухонных говорунов и один вырезает из дерева, другой пишет картины, третий пишет стихи, а четвёртый книгу про то, какие люди раньше были, чтобы их не забыли. И постепенно в пустынях Нумибии лунный пейзаж с потрескавшейся землёй при температуре +150, по Цельсию, а не по Фаренгейту, преображается.
   Цветущий дикий дрок или тёрн, как смеялся Достоевский над Тургеневым, совершенно справедливо, кстати. Как говорила по другому случаю пантера Багира из советского мультфильма "Маугли", а откуда же он взялся? Так вот, в нашем случае, всё не так, всё глубоко психологически обмотивировано, потому что одно дело, когда вы едете в электричке или в метро, а кругом бомжи, сумасшедшие, фанаты, менты. Короче, страшно, так страшно, что сам постепенно становишься таким. А думаешь, что другим, просто пропадает самоконтроль. Куда же он девается? Уходит в книжку, которую ты держишь перед глазами в электричке или в метро. Триллер, детектив, любовный боевик. Данте, Шекспир, Софокл.
   Книжка начинает думать и понимать. Цветущий дрок поднимается с узловатых колен, наркоманы, голубые и фашисты, снаружи и изнутри, в пустынях Нумибии. В то время как на северных отрогах Кольского полуострова менеджеры изучают древнекитайский по иероглифам во время летнего отдыха.
   Я смеюсь, а потом будет послевисокосный год, а потом на новый круг. А сам в то же время думаю, мы как дети. Всё время в глубине души растёт надежда на счастье, как на некую утопию. Что в 2003 году, предвисокосном, было много несчастий и это как преодоление. Смерть мамы, остались без Соловков, уголовный двойник, подстава, Чинганчбук. И я уже два месяца в камере сижу и вспоминаю армию. Камера в моих мозгах или камера - мои мозги, не знаю, как лучше сказать.
   Високосный год. Несчастье, переходящее в счастье. Всегда так. Ведь это всего лишь четырёхлетний космический цикл, все эти предвисокосные, високосные, послевисокосные года. Что ж мы как футболисты перед выходом на поле, молимся и землю целуем, чтобы наши выиграли? Тем хоть зарплату платят охренительную, мы же как дети абсолютно бескорыстно складываем сказку о счастье, что в 2004 несчастье превратится в счастье. И дело не в деньгах, что мамина квартира продалась за 5 тыс. долларов США по валютному эквиваленту и они теперь лежат в платочке Григория Кузьмича, ветхом, но стираном, Мелитопольского грека, соседа, который всё сделал, квартиру продал, доллары проверил, с рукой в кармане у вагона стоял и прищурившись смотрел на подозрительное шевеление в кустах. Зеленстрой тую посадил, из тридцати кустов только шесть выжили, год был очень засушливый, так он рассказывал, в то же время меня отвлекая от мономании, неподвижной идеи, что меня убьют. И вообще, как это страшно и хлопотно, мамину квартиру продавать, за которую отец 20 лет прослужил в армии и приехал из западной группы войск в цинковом гробу с зашитым горлом после вскрытия, а мама ещё 30 лет боялась связать свою судьбу с каким-нибудь проходимцем, который отнимет квартиру у единственного наследника, который шесть лет к матери не приезжал, потому что нечем хвастаться, а теперь строит отмазки, что это министр культуры книгонепечатающий виноват в мамином одиночестве и называет это книгою. Короче, чмо.
   И дело не в деньгах. Что бабушка, которая на самом деле тёща. Просто, у каждого в мобильном телефоне своё прозвище для неё. У Марии - мама, у дочки - бабушка, у меня - Е. М. Десять лет назад отнесла наши четыре ваучера в "Газпром" и теперь говорит, вот так, не знаешь, за что наказана, а за что вознаграждена. Осталась без пенсии, всю жизнь проработав, а за ваучеры дают пропавшую пенсию. Но на самом деле она лукавит, умная женщина. Просто, она так радуется, что у внучки будет приданое. Тогда страна осталась без средств к существованию. Это были наши долги перед отцами и дедами. Что мы решили, что мы им ничего не должны. Что один дед погиб на войне, другой в лагерях. А отцы, если не спились, то умерли. Чтобы мы были благополучными, а мы несчастные неудачники, потому что никому ничего не должны. А теперь она в 60 лет тащит на себе две семьи, работает заведующей столовой и кафе в НИИ, в котором она прослужила 30 лет заведующей конструкторским бюро, и который теперь просто здание, сдаваемое в наём офисам и складам, а компрессоры за золото покупают в Германии, а новый директор из провинции, который удивляется, разве мороженое мясо едят?, издал первый декрет, застрелить собаку Цыгана на проходной, потому что она на него бросилась, которая помнит как бабушка, мама и тёща пришла двадцатилетней девочкой в процветающий институт, и муж был старшим следователем по особо важным делам в областной прокуратуре, и дочка полненькая. Вернее, не помнит, а помнил. Никакого особенного злодейства. Он бы, всё равно, скоро умер от старости, Цыган. Но всё равно противно, ведь им же совершенно нечем заняться, бездельникам. Печать заказывали новую, принтер покупали лазерный, чтобы опубликовать декрет о расстреле ветхозаветного Цыгана.
   Ведь было ещё какое-то счастье, я слишком увлекаюсь подробностями и забываю про сюжет. А, вспомнил. Это был, собственно, перелом. После допроса у следователя, что меня подставлял десять лет родственник Чинганчбук, потому что я решил десять лет назад, что я буду книгу писать про то, как так получилось, что вся наша жизнь это смерть между двух операций и обе со смертельным исходом, а ещё писательство книги, когда лишнего выпьем, какие люди раньше были, чтобы их не забыли.
   И пока я оправдывался перед следователем с абсолютно круглыми глазами как у совы, то ли от бессонницы, то ли от курения, что я совершенно ничего не помню, потому что эпилепсия, боюсь, писатель, грузчик, а не тот, кто им нужен, сверхчеловек Чинганчбук, который мой паспорт нашёл и наклеил в него свою фотографию. И теперь он это я, а я это он. И мне снятся сны про то, что все - благородные. Женщины-парки: жена, дочка, тёща, мама, страна, которые твою правду приняли, что это, правда, работа - писательство книги про то, что даже во время насилия ангел на шкафу сидит и пишет невидимое, всё хорошо, как у Вольтера в пародии Жириновского на Жванецкого.
   И вот мне снятся сны про то, что все благородные. Сыщик, который тебе говорит, ничего страшного. Грузчик, который тебе говорит, ты тут до второго пришествия будешь на рохле с полетой съезжать с дебаркадера, давай я. Настоящие грузчики с соседнего склада (масло, сыр, творог, сметана) на нас, ненастоящих, говорят (рамки, альбомы, фотоаппараты, батарейки, химия), они чё, только умных нанимают. Они же ещё не поняли, что старший менеджер склада, Антигона Московская, тайная христианка и когда увольняет нерадивых, то нанимает юродивых. Так что из офиса на склад начальники один раз придут, а там филиал странноприимного дома, психушки и монастыря.
   Ну вот, опять я отвлёкся, и вот, когда меня, всё-таки выпустили. Причём, как это ни смешно, но это, действительно, всё-таки, для меня. Насколько же ничего не меняется. Я сразу потом стал перечитывать "Преступление и наказание" Достоевского. Как Николку Порфирий Петрович пытал и тот во всём повинился, и в убийстве, и в грабеже, хотя, всё это сделал Раскольников, чтобы проверить своё сверхчеловечество, чтобы страданье принять. Я до сих пор не пойму, чего в этом больше, в этом, страданье принять, вину без вины, скопчества или тайного христианства, чмошества или сверхчеловечества, и поэтому я говорю, что Чинганчбук мой двойник теперь.
   Я опять отвлёкся, что все благородные. Чинганчбук, который сказал, когда узнал, что его арестовали, как камень с души упал, вздохнул с облегчением, сколько можно бояться, десять лет.
   И вот, когда меня, все-таки выпустили, я поехал к Марии в лицей и там в интернете бароны Мюнхаузены из города Мюнхена (то что не может быть, так двадцать лет меня учили журналисты и редактора, министры культуры и авторы) опубликовали мои рассказы про то, что все благородные, сыщики, грузчики, менеджеры, Григорий Кузьмич, мелитопольский грек, сосед, который мамин ковёр отдаривал утопией, что все мы родственники, дети Бога. Хотя, изначально это не так, но потом, почему-то так получается. Может быть, для этого мы сюда и засылаемы? Ведь, посмотрите, дети - ангелы. А потом они делаются подростками, у которых они словно некие прожекторы, что попадёт в их луч, становится божественным, сатанинским. Запрезирать или зауважать вдруг, так называю я. А что не попадёт, того просто нет. Словно духи гордыни, посланные преодолевать опытом, что всё наоборот, последние - первые, несчастье - счастье, чмо - писатель, сверхчеловек - благороден, скопцы - тайные христиане, начальников - подставили.
   Так я вернулся к теме, что дело не в деньгах, 9 тыс. долларов (5 маминых + 4 за ваучеры) и не в славе, опубликовании (тиражом 500 экземпляров на мамины деньги) книги "Чмо". Что всё окажется клеветой, юродством, благородством, ангелом, а в преображении. Как ты вспоминал Меру Преизбыточную, безумную, юродивую, влюбчивую, и понял, зачем человек рождается, что было несчастье, а теперь будет счастье. Придумал обманку, чтобы работу не бросать. Как в том же журнале Мюнхенском, была игрушечная пьеска про то, как человек по жизни играет того, кто играет.
   И ты подумал про это, что тебе, на самом деле, нужно заботиться не о письме, а о делах. Напечатать книгу, пусть на мамины деньги, потому что всё равно придётся в драку лезть, зачем же не теперь, чтобы начальников не подставлять, не перекладывать на них ответственность. Тогда они перестанут думать, что ересь - единственно возможная форма веры. Всё равно какой, нравиться нравиться, любить любить, бояться бояться. Хотя бы потому что все они лишь формы преодоления гордыни, тайного знания, что он был всем и будет всем, преображения.
   Напечатать книгу, купить дом в деревне. Причём, теперь даже непонятно, где она находится, после сегодняшнего рассказа, твоя деревня. В Бужаниново, по Ярославской ветке (недалеко), на Кольском полуострове, где теперь земля за гробом после Соловков (откуда её выгнали), в городе Мюнхене, где прочно обосновалось то, чего не может быть, твоё писательство, в Нумибии, где растёт дикий дрок, следующая, после нас, людей, форма одушевлённой материи.
   А письмо, оно само, пока ты уезжаешь и приезжаешь пишется. Вот ещё новое дело есть. Я очень много потерял за предвисокосный год. Мелитополь это мама, Соловки это Ма, Валокардинычиха, Мера Преизбыточная, Вера Верная, Седуксеныч, Демидролыч, Гриша, Вицлипуцль. Начинается новое, в котором надо быть гораздо бережливее. И нумибийский дрок, и ангел на шкафу, и кольское преображение, и мюнхенская жизнь после всего, и московская земля за гробом в лице художественных выставок, местных ремёсел, богемной тусовки, тюремного заключения, офисов и складов. Високосный год это не только угроза чмошного несчастия, но опыт жизни, литература. Что жизнь была земля, государство, зона, дом, а теперь стала преображение. Стало быть, счастье в том, что она никогда другой не была.
  
   Художники, бомжики, заложники.
  
   Мы все заложники. Причём, у тех и у других, террористов и антитеррористов. Сначала несколько десятков, потом несколько сотен, потом целая страна.
   Что про это сказать? Это хорошо, это нормально. А разве изначально мы не заложники у жизни и смерти? Причём, мы всё время путаем. Женщина, любовь, одежда, дети, служба, слово, тело, дело, дружба, имя, отчество, постель, еда, югослав Саваофович.
   Нищий художник знает про главное, он свободен, он трясётся на выставке над японцами, которые дадут ему долларов за его второстепенную картину, и забывает радоваться, что один человек уже на третий круг заходит в его зале. Что ж, можно понять, он в таком долгу перед родственниками.
   Зато когда красивая женщина подходит к его картине, он сразу бросает японцев. Он вспоминает, что он Иона в чреве китовом и снаружи видит всё то, что изнутри видно. И я его понимаю, когда прохожу по залам. Чего я не понимаю, так это совиного взгляда начальников и подчинённых, что они щас так сделают, что всё станет единственно. В Бога они не верят. А я, я верю в Бога?
   Бомжики, те же художники, заложники разложения, гораздо меньше боятся, гораздо больше свободны. За них не пишется крыша, они своё доедают, которое им на помойку доставили сердобольные. И даже вином разживаются, и где-нибудь в подземелье или канализации предаются любви. Их презирают со службы едущие в электричках. В метро их не пускают. На одно сиденье не садятся, плохой запах. Да мало ли что. Один старый дед трогал даму под юбкой, а она не могла понять, что с ней происходит. А я стоял рядом в переполненной электричке и не знал, что мне делать, заступиться за даму или созерцать интригу, с этой ложью во взгляде, когда вы смотрите мимо и на одновременно, как будто задумались о своём, но своего у вас нету. Своё у вас было. Но это было несчастье. И вы о нём забыли.
   Теперь вы смотрите мимо и на одновременно, с этой ложью во взгляде, что главное вы забыли, заложники положенья, что вас в любой момент могут подзорвать. Уходят в тень правители и даже сотрапезники, а на первый план приходят свободные, художники, бомжики, сами заложники, которые в подземелье выводят друг друга за руку, после того как свет внезапно пресёкся и стало видно главное, что все мы всё время заложники у этого положения. В центральном доме художника на выставке есть скульптура, дядечка деревянный голенький до половины, а до половины скелет. И за кого вы болеете? Встреча, Спартак - ЦСКА, Локомотив - Зенит.
  
   После рассказа. Жанр.
  
   В электричке две бомжихи рассказывали, что за последнюю неделю два раза горели и один раз подзрывались. Что, блядь, за жизнь такая, кругом одни трупы. Одна, по выговору с Украины. Другая, татарка.
   На станции метро "Комсомольская" менты тащили чёрного в дежурку избивать. Один из них был в гражданском, другой в люльку пьяный. Чёрный кричал, за что? Толпа смотрела безучастно. Я подумал, в этой ситуации нельзя быть теннисистом или начальником. Я подумал, в этой ситуации можно быть несчастным.
   На станции метро "Лубянка" в вагон вошёл политический комментатор, который рассказывал по телевизору, что страна через десять лет развалится, если её специально скручивать. А Жириновский ему кричал, чтобы он уезжал. А он говорил, ни за что. Он сказал знакомому, я стоял рядом, "на самом деле в Кремле об этом думают на самом высоком уровне". Надо же, какой молодец, подумал я, не боится в метро ездить.
  
   Ася Чуйкина.
  
   Сначала семидесятые, это когда военные моряки на острове, почти все - мои земляки из Приазовья, становились рыбаками и крестьянами.
   Потом восьмидесятые, это когда Соловки облюбовала интеллигенция. Крыша - музей. Художники, историки, биологи, реставраторы, водолазы, ремесленники, писатели, поэты.
   Девяностые - собственно плод, цепь самоубийств, голод, разруха. Все, кто мог сбежать, сбежал. В то же время, на земле всегда проживёшь, потому что грибы, рыба, ягоды, картошка. В магазине: хлеб, сигареты, соль - сахар, водка. Было время, и на них не хватало.
   Тогда-то я и появился с Мариной и Аней, приехали сторожить Хутор на лето от местных, таков был обычай, свои бы не стали. После завода, после книги стихов и книги прозы, после попытки самоубийства, не моей, но по моей вине. Потому что говорил правду. Не всегда можно говорить правду.
   Но дело не в этом. Я не сразу понял. До меня всегда туго доходит. Даже когда через год в девяносто восьмом остался на год один в лесу сторожить Хутор, не видел, ни красоты, ни общины, ни мучеников прозрачных, ни святого места. Видел только свою вышку. Потом постепенно понял, когда расставаться начал. А теперь на стены лезу, когда потеряли. Не только я, а все, потому что православный туризм это другое. Это как в Венеции и на Шри Ланке, выпить и закусить. На Соловках всегда пили, очень пили, но я не про это. Я вообще про другое. Я про Асю Чуйкину. Просто пока разогрелся, исписал три страницы. Правда, без вступления непонятно. Про Асю Чуйкину рассказывал Гриша, видно, что был немного влюблён в маму, в дочку, в их судьбу и искусство, которые могут не состояться, и это жалко. Так рассказывал Димедролыч про молоденькую художницу, в его сторожке всегда за лето перебывала не одна компания художников, пока он на Зайчиках. Я говорил, художническая община не менее мощная на Соловках была, чем рыбацкая или православная. Что только её работы ему интересны и жалко, если потеряется. И непонятно, чего там больше было, чуда или корысти, наслаждения телом или наслаждения красотою.
   Короче, Соловецкие мужчины очень духовны, рыбаки, мореходы, художники, алкоголики, урки, работяги. Это как на Красной Пахре на плотине на втором курсе на картошке над стометровым обрывом я понял, что бездна затягивает, парализует неведомой красотою, что у тебя нет своей воли, никогда не было и не будет, только покорность чуду, оно всё сделает как надо. Поэтому русские так неподвижны и так терпеливы, всё равно мы ничего не решаем. Поэтому Соловецкие мужчины столь духовны, которые всякую фразу начинают с "ёбт", как толстый сержант в Мытищинском отделении милиции, западло, всё западло. Одно другому не противоречит, я без прикола. В мире завелась какая-то порча ещё до нас, и мы вынуждены с этим считаться. Принижать образ пола от сверхчеловеческой гордыни до простого восхищения чудом, когда ты служишь, а получается женщина, вино, государство, дети, красота, счастье, и наоборот, война, ненависть, драка. Так вот зачем меня в армии били?
   Мама вышла замуж за водолаза. Приехали из Москвы или из Питера, он пил и был очень талантлив. Погиб. Дочка рисует необыкновенно. Полный набор Соловецкого мифа. А, забыл, мама занимается литературой. Дальше продолжение, любили друг друга так сильно, что не смогла остаться, уехала в Москву, вышла замуж за американца, чтобы обеспечить дочери будущее и увезла в Америку. Теперь Гриша ждёт продолжения Соловецкого чуда, не очень-то в это верит, ищет имя на интернете и хранит детские рисунки, которые, конечно, мастерские, но я в них ничего не вижу. Так же, впрочем, как Димедролычево восхищение картинами молоденькой художницы из Питера меня не убеждает.
   Мне дороже Анькины картины, когда она рисовала дерево и лошадь, море и чаек, солнце и яблоко на тарелке, или просто рыбу, в три года, и в этом было чудо, как писали древние иудеи на каждой странице Ветхого Завета - страшно. Красота это страшно, потому что такая ответственность, что лучше уж пить всё время, чем соваться.
  
   Цех.
  
   Начинать строить можно с чего угодно. С чтения своих армейских писем двадцатилетней давности, с корч по этому поводу, как страшно, больно и стыдно, куда же спрятаться и как рассказать об этом людям, которые всё равно ничего не захотят увидеть, потому что они в домике. Значит, это не то и строить свой домик, взамен прежним, тешить себя мыслью, что тебя кто-то, кроме людей ещё может утешить, воздух, рыбы, вера в Бога.
   Начинать строить можно с чего угодно. Со службы мелким клерком в фирме, в которой тебе платят деньги за чувство несчастья, лелеемое тобой как литературное произведенье и как младенец в яслях, втайне от всего мира и сами об этом не знают. А потом узнают, и это будет как утечка, нарушение строго богословского канона, когда ты заговоришь вслух об этом на обеде, решив, что жизнь это театр.
   Начинать строить можно с чего угодно. С чтения книг. С чувства отчаяния у Кафки. С чувства безнадёжной гордыни у писателя Ивана Грозного. С чтения рассказа "Бумажная победа" у писательницы Людмилы Улицкой. Как часто в детстве я думал, почему нельзя так, всех уговорить и остаться самим собой. Видно, писательница Людмила Улицкая хорошая мама, раз верит или хочет верить в бумажную победу. С чувства заложничества в книгах Розанова, Платонова и Бродского, что можно построить домик, переиграть веру, тайным мистическим способом стать бессмертным, иначе непонятно, зачем это всё нужно, Сталин, Гитлер, Америка, Россия, православие, иудаизм. С чувства просветлённой надежды у писателя А. С. Пушкина, что если сделать как надо, как рассказано у драматурга Шекспира и драматурга Софокла, то ты, твоё тело, имя, судьба, опыт будут одно и то же и это почти спасенье, во всяком случае, к этому идёт дело. И Шаламов, и Пастернак умерли со спокойной мыслью об этом.
   Я хотел начать строить с рассказа про Веру Верную, жену Вицлипуцля, вождя северных семинолов, оставшегося в резервации без племени, мать четырёх детей, Ляли, Лёли, Саама и Ирокеза, тоже молодых вождей, вождиху, директора местной школы. Но началась оттепель в феврале и у меня на веранде в Мытищах протекла крыша, и вот я третий день сижу и смотрю на капли, падающие с затянутого льном с бордовыми цветами потолка в три ведра, синее, зелёное, розовое. Как в фильмах Тарковского и как у художников, когда изображение важнее сюжета.
   Они капают, а я думаю, что начинать строить можно с чего угодно. Купить газету, продаётся дом в Подмосковье, позвонить по рекламе, напечатаем вашу книгу. Выносить рукописи, архив, книги и компьютер с веранды, пока они целы, которая прихожая и мой кабинет одновременно. Долбить лёд на крыльце, чтобы входная дверь широко раскрывалась. Покупать подарки к международному дню 8 марта жене, дочке и тёще. Интересоваться политикой, не интересоваться политикой. Смотреть футбол, не смотреть футбол.
   А я вместо всего этого третий день сижу на веранде, смотрю как с потолка, затянутого льном с бордовыми цветами падают капли в три ведра, синее, зелёное и розовое и бубню молитву, сочинённую мною в первый день, в первую минуту, когда ещё капли падали не так быстро и ведро было одно.
  
   Господи Мелитопольский,
   Господи Соловецкий,
   Господи Мытищинский,
   Господи Московский.
   Помоги, чтобы крыша не прохудилась,
   Помоги, чтобы вода не пролилась,
   Помоги, чтобы рукописи не пропали,
   Помоги, чтобы книги не пострадали.
   Помоги, чтобы красота не нарушалась,
   Помоги, чтобы книга писалась,
   Помоги, чтобы веранда оставалась
   Деревня, редакция, странноприимный дом.
   Ну а я, со своей стороны, буду жить в нём
   И делать то, что делал всегда,
   Говорить молитву, чтобы вода
   Была моё слово, а не конец света,
   И только ты и я будем знать про это.
  
   Вера Верная или национальная идея.
  
   Люда Вераокова очень похожа на Героиничиху. Московская Антигона Героиничиха стареет. В меру тёплая, а внутри холодная. Поэтому придумала солдафонское занятие, одна - фирму, а другая - дом. Я так говорю, потому что у меня перед глазами другой образ - Веры Верной. Даже крыша перестала течь на веранде, чтобы я написал про неё. На самом деле, чтобы я сложил молитву, чтобы понял, что надо подрабатывать (грузчиком в фирме), иначе получается не по-настоящему. Потому что пошёл дождь, весна и ледяную пробку смыло, и вода перестала подниматься вверх по скату, и стала течь вниз по скату.
   Вицлипуцль, учитель, что он преподавал у них там во Владимирском пединституте, то ли философию, то ли что ещё, главное, что они положили глаз друг на друга. А ему за тридцать, а ей нет двадцати. А у него семья, тогда с этим строго. Она очень живая, он немного талмудист. Короче, презрели законы, поженились. Соловки привечали выродков, как потом скажет Димедролыч, будет работать в фирме у Героиничихи и меня позовёт, когда дружили, а потом раздружимся. Раздружимся, как раз по этому поводу, кто урод и кто нормальный, что всё наоборот.
   И здесь самые главные такие как Вера Верная, моя жена Мария, вторая жена Миши Жемчужных, которая родит от пьяницы и станет его сиделкой, Оля Миллионщикова, которая родит от наркомана двоих. Потому что некрасивые, скажут красивые первые жёны, когда увидят, что их мужья тонут и разведутся. И здесь самые главные такие как Соловки, которые привечали выродков, как скажет позже Димедролыч. Пары, которые не могли родить, таких там очень много. Запойных, политически неблагонадёжных, сумасшедших, писателей, художников, мореходов, ремесленников, подпольную вольницу восьмидесятых.
   Соловки - место постсуицидальной реанимации, говорил Димедролыч с презреньем, а я думал, он очень любит банальность. Так Вицлипуцли оказались на Соловках, его, по-моему, из партии исключили, за то, что развёлся и женился на малолетке. Родили четырёх, у меня есть генетическая теория, когда сильнее мужчина, рождаются девочки, когда сильнее женщина, рождаются мальчики. Сильней, в смысле, по жизни талантливей, одарённее, юродивее, одержимей, что ли. Короче, больше лишнего, больше по-настоящему. У Вицлипуцлей было сначала две девочки, Ляля и Лёля, а потом два мальчика, Саам и Ирокез. Когда мы попали на Соловки с Аней и Марией по поводу моей постсуицидальной реанимации, мы очень подружились.
   Недавно я был с Катериной Ивановной в театре "Около", там давала спектакль труппа с синдромом Дауна. Спектакль "Капитан Копейкин". Финал, Русь, Русь, куда несёшься ты, дай ответ, не даёт ответа, над кем смеётесь, над собой смеётесь, устами даунов, по задумке режиссёра, и так далее. Я не про это. Театр называется, театр простодушных. Вот это сильно. Я когда говорю, на Соловках была община, хоть в монастыре были гаражи, а теперь там настоятель и музей-заповедник, а на самом деле православный курорт, куда интуристы и отечественные тоже ездят выпить и закусить.
   Я когда говорю, на Соловках была община и я её застал краем. Я всю жизнь за чем-то гнался, за какой-то воплощухой. А кто может сказать, что он имеет в виду под счастьем? Только солдафоны. Да и те себя не знают. И вот в тридцать три на Соловках я всё-таки догнал, коснулся краем того, за чем всю жизнь гнался. Конечно, Соловки не были раем, обычным советским, а тогда постсоветским местом, что ещё страшнее, и временем поедания собак и эпидемии самоубийств. 90е годы, в столицах бандитский беспредел, в провинции голод. Но я говорю про другое. На Соловках собрались простодушные. Они все как один были учителя. Вицлипуцль, Димедролыч, Гриша, Гена, Ма, Вера Верная, Мера Преизбыточная. Я писал про это в рассказе "Дезоксирибонуклеиновая кислота", мне сейчас интересней другое.
   Я недавно перечитывал письма, от Вицлипуцля, от Веры, от детей Аньке и думал, ладно, я мужчина, и это вполне нормально, что мне больше нравятся женщины, мужчины для меня, или враги, или земляки. Но почему так кажется, что и Вера Верная, И Лёля, И Ма, И Мера Преизбыточная, в разных периодах возраста, юности, зрелости, старости, Антигоны Соловецкие, за неимением учителя рожают Христа, этого самого простодушного, который как мальчик в театре даунов, совсем не похожий, красивый, высокий и нервный, к тому времени как уже вежливо отхлопали и стали выходить, выбежал на сцену и припадочно заламывая бесконечные руки, стал рассказывать про спектакль, про репетиции, про себя, про даунов. Что всё только начинается, что только теперь-то и становится интересно, что не нужно ждать с пустым отсутствующим взглядом свою реплику, а говорить, говорить взахлёб. Как дети думают, что они это жизнь в припадке великодушия и вдохновения. Потом их научат в школе, во дворе, в институте, в армии, на работе, в семье смирению. Зрителям ужасно неловко от такого смешения жанров. Жалко несчастных даунов, но спектакль закончился, надо уходить домой.
   Так в деревне Белькова, Стрелецкого сельсовета, Мценского района, Орловской области приезжавшие из Мценска к местной проститутке парни учили меня ногами в живот в 11 лет, осталась метка, отбитый кусок зуба. Я потом написал целую книгу, отсылаю к ней, философский трактат "Дневник Вени Атикина 1989 - 1995 годов". Она тоже нигде не напечатана. Глава называется "Про голяк". В ней я объясняю на частных примерах и так, что если сначала голяк, а потом сплошняк, то славняк не нужен. Если сначала славняк, а потом голяк, то сплошняк не нужен. Национальная идея.
  
   Мария.
  
   Мне сегодня показалось, что я теряю Марию. Как я потерял маму, Майку Пупкову, Димедролыча Перильстатика Вишну, Соловки. Мне стало страшно. Я провалился. С чем же я останусь? Было так. Я ушёл из института, помыкался по работам, сидел с трёхлетней дочкой, писал книгу. Стихи пишет, говорили соседи в Мытищах. Художник, говорили местные на Соловках.
   Что это было такое на самом деле? Ну, на самом деле, это было то, что я понял ещё в 11 лет в деревне. Что должен быть виноватый. Что людям так легче. "Кого будем чмить сегодня". Я писал про это в книге "Дневник Вени Атикина 1989-1995 годов" в главе "Про жертву", что только жертва древних видела Бога, сами древние превращались в современных с их манией жить достойно, вот откуда Христос, агнец Божий, закланный за всех нас.
   Потом в армии в восемнадцать всё только в подробностях подтвердилось. Потом в двадцать четыре я стал писать про это книгу, сидел с дочкой, она рисовала, жена работала в школе, тёща считала меня во всём виноватым, развале страны, несчастье дочки, смерти мужа и была права, конечно. Потом в тридцать, когда я написал эту книгу, жена сказала, вот, надо дать шанс человеку. В этом была какая-то фальшь, потому что человек решил, что он сверхчеловек, что он никому не должен, наоборот, ему все должны. Но я себя чувствовал всем должным и вот я решил дать шанс человеку. Теперь, через восемь лет нас вызвали в прокуратуру и сказали, человек 10 лет в розыске на свободе разгуливает по вашим документам. Мы сделали удивлённые лица.
   Теперь Мария сказала, с напечатанием книжки надо погодить, потому что мамины наследные деньги могут понадобиться для другого, более важного дела, сберечь нас от зоны. И я провалился. Нет, конечно, я всегда был на зоне и всегда её боялся, просто, я думал, что я выбираюсь и даже других вывести должен, а получилось, что все одиноки, мама, дочка Майка Пупкова. Тёща Эвридика, Димедролыч Перильстатик Вишну, Соловки. И только мы с Марией безумны, решили, что Бог это жертва. А теперь мне показалось, что я теряю последнего человека, потому что Мария не выдержала несчастья, тогда и теперь. И я провалился. Что это такое?
   Это то, зачем люди приезжали на Соловки в восьмидесятых. Это то, почему толстый сержант милиции в Мытищинском ОВД всякую фразу начинает с ёбт, западло, всё западло.
   Нельзя жить достойно и быть жертвой. У нас получалось. Я был юродивый, Мария всё понимала. Это как, знаете, раньше возле всех подъездов в многоквартирных домах во всех местностях бывшего Советского Союза сидели на лавочке больной юноша без возраста и женщина скопческого вида без личной жизни, бабушка или мама. Он юродиво дёргался, она разговаривала с соседками.
  
   Соизмеряй!
  
   Самые авангардисты - которые ничего не пишут, не играют, не снимают, представители реального искусства. Они только соизмеряют. Степень ответственности со степенью веры, поступок с виной, запазуху с показухой. Ведающие меру древние греки с ними рядом срать не садились. Как говорил граф Лев Николаевич Толстой неофиту, если можете, не пишите, лучше сажайте пшеницу на Алтае в общине толстовцев или играйте с гирями в цирке, потому что так честнее перейти вброд великую бездну жизни, задыхаясь в тоске по несбывшемуся. У вас есть обязанности перед семьёй, перед страной, перед Богом, соизмеряйте!
   Потому что даже если вы работаете грузчиком в фирме или в камере предварительного заключения год отсидели и вся ваша речь сплошное беснованье, и все ваши мысли - заморская птица в клетке - о жажде наслажденья, вы всё равно видите что-то такое, чего никто не видит, иначе, зачем бы вам тогда надо было рождаться?
   2оо4.
  
  
  
   2. ЖУЖМУЙ.
   Ещё 10000 вёдер, синьор Карабас,
   И золотой ключик у вас в кармане.
   Дуремар.
  
   Жужмуй-1.
  
   Я придумал выход, ура, ура. Вчера у Марии была истерика. Таких даже у нас с Эвридикой по одной. Когда она хотела "уйти", как про это говорят. Когда я заболел эпилепсией. Это значит, настаёт что-то страшное. Потому что её раньше звали Двухжильновной, ещё раньше Финлепсинычихой, Антигоной Мытищинской. А теперь у неё истерики. Это значит, что я её достал, это значит, что надо придумать выход быстро.
   Очень тяжёлый год. Сначала умерла мама, потом остались без Соловков, потом её двоюродный брат, которому мы дали шанс. Короче, выяснилось, что он подставлял нас 10 лет. Потом уволилась тёща Эвридика, которая нам очень помогала, после того как я возил её на скорой, дочка Майка Пупкова была на ней. Теперь у Марии начались истерики, как когда она прогоняла меня из дома, что она работает, а я книжки пишу.
   И я придумал выход, ура, ура. Весной издать книгу "Гражданство" на свои деньги, продалась мамина квартира наследная за пять тысяч долларов США. Летом поехать на Соловки, наняться на Кузова или на Жужмуй (острова Соловецкого архипелага) смотрителем на 9 месяцев одному. Тыщ 10 в месяц дадут, потому что работа сменная. Без сменщика. Это я придумал без хозяина, но у меня есть рука, крыша, свой человек в Кремле, то есть над Кремлём. Посмотрим, он что-то сделает. Я в него верю, как в себя.
   Выход хорош. Во-первых, теперь наша очередь помогать тёще Эвридике спокойно старость прожить с дочкой, внучкой и зятем-добытчиком. Во-вторых, если поднимется шум в связи с опубликованием книги "Гражданство", что какое-то чмо нас всех переживёт своей памятью, которая для одних как клевета, для других как уродство, для третьих как постмодернизм, для четвёртых как неохристианство, для пятых по барабану, то я в нычке, в домике, на необитаемом острове, в ссылке, на каторге, от навигации до навигации.
   За это время зачавшие выносят плод, а я, может быть, книгу напишу, которую я придумал вчера, "СА", Советская Армия, чтобы оправдаться перед Марией Двухжильновной, Антигоной Финлепсинычихой, если будет ещё в чём, что я не приживалка, а...
   И это третье, наплевать, кто я. Как говорила Катерина Ивановна, когда Мария ей рассказывала, какое я чмо, 10 лет назад, когда несчастье тоже захлёстывало, "Господи, пусть любой". А я писал книжку про то, что любовь и любой это одно и то же, нужно только поверить в своего человека над Кремлём. И Мария потом так смогла.
  
   Жужмуй-2.
  
   Надо, чтобы так совпало, как вчера у бабушки на работе, когда их прогоняет новое начальство, потому что они мало платят за аренду, а есть диаспора, которая много платит за аренду. И вот их прогоняют. Но вообще-то эти пьющие старички и юродивые старушки, они в этом месте прослужили по 50 лет, когда это ещё был ведущий в стране НИИ, а не арендуемая фирмами девятиэтажка и в кожаных пальто ездили по заграницам, и ухаживали за жизнелюбивой мамой. А теперь это всё только ждало Жужмуя, чтобы поставить точку.
   Я приехал помогать тёще перетаскивать оборудование столовой в подсобку, ходили восточные женщины и говорили, это вы нам оставляете? Я думал, а с какой стати, но не вмешивался, потому что это всё получилось из-за меня, потому что, будучи автором, не кормил семью и вот женщины, молодые и старые, делали, что могли.
   Восточные люди сразу садятся на голову, если чувствуют слабину. Новые начальники НИИ, откуда-то из Урарту, недавно рассказывали тёще новый проэкт правительства, что всех, кто работает хорошо переселят в Москву, всех, кто работает плохо, выселят на Жужмуй. Старички говорят - банда.
   Я вспоминаю как приехал в Москву учиться. Мама друга на кухне рассказывала, что раз я живу в Москве, должен разговаривать на среднерусском диалекте, а не на южнорусском. Преподавала языковедение в областном пединституте. Ещё вспомнил как во время последнего отъезда с Соловков быковатый бритый с мобильником на причале рассказывал очень громко, что он теперь островитянин и все москвичи - пидорасы.
   Многочисленные московские группы с рюкзаками, приезжавшие на Соловки для паломничества, туризма и работы уныло жались ближе к катерам.
  
   Москва.
  
   Слушай, а зачем он вернулся в Москву, Димедролыч, мне как-то никогда в голову не приходило? Зачем Гриша с острова Соловки в Белом море, где он был смотрителем ботанического сада "Хутор Горка" уехал? А Димедролыч смотрителем Заяцких островов, а Феликс с Феличитой смотрителями горы Секирной, а Седуксеныч смотрителем избушки ПИНРО в Школьной губе, а Финлепсиныч смотрителем острова Жужмуй, а паломница Лимона смотрителем за смотрителями.
   Нет, всё понятно про политику и искушенья. Быть мастерами целого света и уже не удерживать место в своём владенье. Но ведь это значит только, что другие будут делать эту работу. Ирокез, Саам, Лёля, Ляля, Вицлипуцль, Вера Верная, вожди племён ирокезов, саамов, вицлипуцлей, ренессансных мадонн, постсуициидальных реанимаций соответственно.
   Ма, старая дева, всегда прячущая слёзы дама. И тихо смахивающая слезу, навернувшуюся оттого что прежнего не воротишь и нового не остановишь. Иными словами, святой пусть ещё святится, нечестивый пусть ещё нечестивится, юродивый пусть ещё юродится, халтурящий пусть ещё халтурит. Се, Аз при дверях. Вот кто у них там приглядывает за этим делом. А я всё думал, кто ангел, кто ангел, когда жил там, ведь не может быть, чтобы без ангела обошлось. А он каждую неделю ко мне в Бот сад в 4 км от посёлка печенье "Крокет" приносил и рассказывал последние поселковые новости. Кто на ком в очередной раз женился и кто окончательно спился до начала весенней навигации. Злые языки утверждают, что это сплетня, ну, так можно Бог знает до чего договориться. Что песня Иова - сплетня, и Москва-Петушки - сплетня. Так вообще не останется ничего святого. Большое видится на расстоянье.
   Седуксеныч всегда шедший к тому, чтобы только спиваться, но только теперь сделавший из этого собственное дело. Не редактор газеты "Соловецкий вестник", не монах, не хозяин пса Левомиколя, не смотритель Заяцких островов, ботанического сада "Хутор Горка", избушки Пинро в разные годы, а точно знающий что будет, такое описательное индейское длинное имя, что-то вроде праведника, какого заслужили, юродивого, кликуши, то чёрту хвост прищемит на службе, то Богу поклонится в пивной.
   И все будут спиваться с круга. Тот, у которого тылы как фронт, родивший двоих за последние два года, писатель и художник, поэт и иконописец, который без градуса в крови уже даже не может нужду справить. Поляк-писатель, который на Соловках поселился, потому что считает самым большим писателем двадцатого века Варлама Тихоновича Шаламова, мученика, до святости не верившего в святость, как все мы - русские люди, родом из места, которое вроде полигона для духов гордыни, преобразящихся в духов смиренья или не преобразящихся, как фишка ляжет, другими словами, дерзай, сыне. Агар Агарыч, строитель карбасов и дор и его помощник по жизни работник Балда Полбич. То раскодируется, то закодируется. То плохой, то хороший.
   Богемыч тоже бросит к ляду, будучи талантливым, вездесущим, ловким, на язык вёртким, это уездное начальство, не смотря на южную кровь, любящую нахрап и незаслуженную славу, в том виновато солнце, которого очень много на юге. Раскодируется и поедет к знакомой в Кемь на Агар Агарычевой доре, дору утопит, сам чуть в вине не задохнётся, в конце навигации с последним рейсом "Печака", музейного катера на буксире с головой ещё больше похожей на поседевшую гриву, ещё больше похожий на восточного тирана, видный мужчина, с трясущимися серыми губами на остров Соловки в Белом море вернётся.
   Я тоже сварю себе кофе покрепче и погорячее, устроюсь на топчане на веранды поуютней, март, ранняя весна, как в Мелитополе на берегу Азовского моря, глобальное потепленье, снега уже нету в Мытищах, Московская область, строго посередине, между севером и югом, пахнет летом, цветы на подоконнике меня заслоняют от нескромных, досужих, будничных взглядов, компьютер чёрным экраном дисплея отражает недюжинное солнце.
   И я вспоминаю, как читал, как Лев Николаевич Гумилёв, знаменитый историк, в камере увидел, в луче солнца пыль вьётся, и его посетило божественное вдохновение и озаренье от папы с мамой, Анны Андревны Ахматовой и Николая Степановича Гумилёва, поэтов от Бога, и он придумал теорию пассионарности, и в семидесятых - восьмидесятых халтурил "верхоглядными" статьями на эту тему в журналах "Знание - сила", "Наука и религия", "Правда Востока", которые пропускала цензура, ввиду того, что "рука бойцов колоть устала", дай им Бог заступничество на том свете ангелов Господних, а на этом здоровья. Как племена по просторам великих степей носились, потому что им что-то там помстилось, и я, маленький мальчик в школе, потом на заводе захлёбывался от восторга, как Чеховские сёстры, вот наступит лето и я поеду в Москву учиться.
   А потом ехал на 35м троллейбусе в районе метро "Беговая" вдоль серого бетонного забора пригородной электрички и не мог оправиться от шока, разве в столице меня из шоколада серый цвет бывает?
  
   ВЫБОР НЕВЕСТЫ.
  
   С Фонариком мы похожи такой чертой: сховаться за большого и прожить всю жизнь потихоньку маленьким. Большой помер, Фонарик рыпнулась, что она тоже станет большой, потому что любила большого. Её теперь гнобят в банке, что не холодная, а тёплая, не мёртвая, а живая, не такая как надо, короче. Она высохла как волба, осталась одна голова.
   С Катериной Ивановной мы похожи тем, что уверены до сих пор, а ведь мы уже в старость входим, любовь и любой это одно и то же. Женщине сложнее с этим проклятьем в крови прожить, то ли жена всех, то ли мученица за веру. Мужчина быстрее перебесится и станет хитрый писатель, станет сбрасывать в загробность - апокрифическую, непечатаемую литературу свои искушения, прозрения и терзанья. Женщина будет одинока среди матери, дочек, сестры, бабушки, папы, разумеется, пьющего, он ведь русский, учеников, учителей, любовников, актёров, потому что поймёт это проклятие любви, но сделать уже ничего не сможет.
   Больше всего мы похожи с женой Марией такой чертой - перевоплощеньем. Особенно на свадебной фотографии это видно. Только у нас как бы две разные её части. Как кукловод и кукла. Как Вицлипуцль и Вера Верная на Соловках. Вицлипуцль рассказывает как надо, а Вера Верная, начальница, так делает, вожди племён вицлипуцлей и ренессансных мадонн, родивших четырёх новых вождей новых племён, только в какой-то момент вождята уклонились от вождя и вождихи и сами вожди перестали видеть цель ясно. Но это ведь не страшно. Жизнь - великое степное племя, особенно когда степь тянется без всяких административных препон от Финляндии на западе до Японии на востоке. И вот Финлепсиныч с лицом тайного агента, но в душе незлого человека, шепчет Финлепсинычихе на ухо одними губами, улыбайся. Той сложно улыбаться, ей судорогой свело лицо, от волненья, что ей теперь придётся всё делать, но она улыбается.
   А вообще-то мы все в одной группе учились в институте лет 20 назад. А самые благородные оказались Максим Максимыч и Бэла, тоже из нашей группы, Мария всегда плачет, когда рассказывает про них. Работают все в одном продвинутом лицее для богатых. Максим Максимыч, Бэла, Катерина Ивановна, Мария. Максим Максимыча с Бэлой и сыном Серёжей Фарафоновым, который когда был помладше, насмотревшись сериалов, выбегал на середину комнаты в запале восторга и вопил: а всё равно мы бандиты, а всё равно мы русские, а всё равно писю трогать можно, согнали родители с квартиры, потому что им вдруг стало тесно, после того как 10 лет вместе прожили. Это видно демократизация общества так надавила. Они снимают двухкомнатную квартиру на той же лестничной клетке за 250 долларов в месяц, а недавно хозяева квартиры решили поднять аренду до 350 долларов в месяц. Максим Максимыч ведёт 30 часов в школе, а так же 10 частных учеников в неделю, чтобы расплатиться с долгами. Только специалист может понять, что это такое. Есть правда бабушки - забойщицы, заслуженные учителя России, которые и по 40 часов в неделю в 70 лет тянут. Но у них всё на автомате. Алгебра от русского языка, литература от физики неотличимы. Правильный ответ, неправильный ответ. Такая апория как в романе "Война и мир" или "Бесы", когда ответ и правильный и неправильный и что, вообще, литература самый главный предмет в школе, что-то вроде богословия в жизни, им чужда. Для этого есть обществознание.
   И вот на день рождения родители подарили Максим Максимычу 10000 рублей и рассказали, что он неправильно живёт, и рассказали, как надо жить правильно, пусть он возьмёт эти деньги, которых хватит на один месяц снять квартиру, которую он для семьи снимает. И сделает уже как надо, тем более, что только бездарь с такими деньгами не сможет этого сделать. И вот Максим Максимыч берёт эти деньги, чтобы не обидеть родителей, напивается вдребодан и плачет, а друзья ему рассказывают, что на самом деле он имеет право подать в суд на размен, потому что он прописан и у него ребёнок. Потом едет в школу и ведёт уроки по "Преступлению и наказанию". Почему Достоевский, на самом деле, не был праведником, как его теперь рисует на православных хоругвях Илья Глазунов. Потому что он был главным персонажем своего главного романа "Бесы". Если уж кого рисовать на хоругвях, то отлучённого от церкви и преданного анафеме Льва Николаевича Толстого, который первый сто лет назад догадался, что ангелы - люди. Впрочем, автор данного отрывка должен оговориться, что он приписал свои сокровенные мысли о природе творчества своему персонажу Максим Максимычу, преподавателю русского языка и литературы в продвинутом лицее в городе Стойсторонылуны, с которым он учился в одной группе в институте, чтобы его не подвергли административному взысканью в придачу ко всем прочим бедам.
   Жена Максима Максимыча Бэла была влюблена в автора тоже. Как сказала недавно Мария на одной посиделке, все были влюблены в Никиту, а отдуваться мне одной. Ведь автор писал стихи в то время. "Эта девушка, наши взгляды встретились, ей стало так же тревожно?"
  
   Эльдорадо.
  
   Сюжет простой. Мы поехали в торговый центр Эльдорадо из Мытищ в Подлипки на 28 маршрутке, потому что там дёшево продавались электроприборы. Пока Мария на частных учениках заработала много денег, надо было маме купить подарок на день рожденья, который через два месяца, микроволновую печку, а то потом не будет. Денег как благодати всегда не хватает. Вроде ничего не купил, только хлеба и семечек, а трёх тыщ как не бывало. Потом вспоминаешь, а яблоки, а бананы, а мясные обрезки собаке, а китикет кошке, а сок апельсиновый, а окорочка, а рыба, а метро, маршрутка, электричка подорожали, а американские авторы, а черемша, а помидоры, а багет, бородинский, а шампунь "Биомама", а крем "Биопапа", а пирожное "Ева", а мороженное "Лакомка", а сигареты, а дискеты.
   В торговом центре Эльдорадо девочки и мальчики от скуки за 9 тысяч в месяц были рады посмеяться любой несообразности, мужчине, не умеющему покупать, женщине, уставшей после работы смертельно. Поленились вскрыть, проверить, заполнить гарантийный талон. Через три города, Мытищи, Королёв, Подлипки пришлось возвращаться второй раз. От скуки били в стиральные машины ребром ладони, отработка удара, извинялись, что забыли. Как можно забыть, если у 20 человек, кроме регби по телевизору, больше нет другой работы: вскрыть, проверить покупку, заполнить гарантийный талон.
   Я подумал, говорят антифашистские режимы наступают, потому что нет ясно выраженной цели - мировое господство или преодоление гордыни смиреньем. Неправда. Антифашистские режимы наступают от незаработанных денег. За те же деньги из грузчика в одной фирме выпьют все соки, с 10 утра до 8 вечера. Тонн 5 разгрузит и загрузит, оклеит тыщ 10 наименований товара значками фирмы, соберёт товар на следующий день на развозку, рассортирует привезённый товар. Ещё о него ноги вытрут, если кто-то из многочисленных старших захочет интриговать или настроение плохое.
   Он будет ехать в метро, электричке, маршрутке домой, заглядывать в глаза ренессансным мадоннам, постсуицидальным реанимациям, подставляющимся, подставляющим, халтурящим и думать, какие они красивые. Словно он внутри у снаружи. Словно они снаружи у внутри. Словно им видно его мысли. Словно у них смерти не будет, потому что он устал очень.
  
   КРИТИКА.
  
   Я читал книгу критика Папоротникова и думал, надо же, я не знал подробностей, но как точно я представлял эту отвратительную литературную кухню, а ля Шириновский, быть шестёркой пахана - населенья, девочку? мальчика? чесать пятку? романиста? "Снимайте меня, снимайте", катайте меня, катайте, говорит чеховская дама. Короче, очень противно.
   Потом подумал, но немота ещё хуже. Конечно, это противно, самозванно, как у Розанова, я и египетская цивилизация, я и вечность, я и бессмертье, я и Христос. У Розанова есть такой отрывок, как он ездил из Сергиева Посада, 3 часа на локомотиве, до Ярославского вокзала в восемнадцатом, в голод, чтобы посмотреть как люди, в основном имущие - солдаты, едят. У Розанова в семнадцатом было 30 тыс., заработанных литературой, 30 тыс. старых золотых, я не знаю, сколько это на доллары, но, вы меня понимаете, голодный миллионер, потому что банков не стало, который ездит на Ярославский вокзал из дальнего Подмосковья посмотреть как новая знать ест батон пшеничного хлеба, даже не разломивши и не понюхавши запах, дух, розановского бога.
   Это ведь уже серьёзней, и это тоже литература. А теперь ещё две вещи. Как Шаламов после 17 лет Колымы на торфяниках прорабом в Тверской области писал всё оставшееся от работы время, не останавливаясь, как заведённый, чтобы запомнить всё, что было, чтобы осталось, почти без надежды, что это останется, как две трети народа опускали одну треть, потому что государство закончилось концом света и для него это было как жизнь после конца света, рай, загробность, но всё равно он не смог поверить, потому что было слишком страшно и вернулся на зону в безумье. Как Пастернак, вослед учителю, начавшему новую жизнь в 80, в 70 новую жизнь начал.
   Кто знает что это значит, простит всю пошлость окололитературной богеме, когда один из нас сможет. Это я так себя уговаривал напечатать книгу, слишком велик был искус ещё лет на 20 занырнуть в подполье.
  
   Истерика.
  
   Вчера была истерика в семье у всех, потому что тёща Эвридика подарила пылесос "Эдельберг" из торгового дома "Эльдорадо", потому что Мария сказала, что хотела его купить, потому что так она скрывала, что в подарок маме хочет купить печь "Скани" с грилем. Потому что пришлось возвращаться второй раз, потому что праздные торговцы поленились заполнить паспорт, потому что в этот день ей надо было в поликлинику к мамологу, потому что в груди твердоты, потому что я забыл, потому что отнёс рукопись в редакцию. Потому что не отвечают, потому что Мария сказала, лучше бы я тебя не просила, теперь мы с дочкой Майкой Пупковой во всём виноваты, потому что на самом деле ей было обидно, что никто не вспомнил про её болезнь, потому что вчера на работу и завтра на работу, а сегодня два раза через три города в торговый дом "Эльдорадо", оптушка, обувной магазин. Потому что сказал, зачем нам эта игра в поддавки, кто кому больше купит. Лучше я буду идти с собакой в пол двенадцатого ночи и думать, может какой-нибудь человеколюбец ножом ударит в спину.
  
   Все.
  
   Мария всегда говорит - все. Все сказали, что я самая красивая. Новые туфли - все улетели. Коралловое ожерелье, кольцо из янтаря - всем очень понравились. Или как говорят современные подростки: они, такие. Не есть ли это главный принцип искусства, то, с чего начинается, постмодернизм, как у Достоевского в романах, если очередная истерика происходит без переполненного амфитеатра и пятидесяти статистов, то неинтересно, как у подростков. Как у Хлестакова, курьеры, курьеры, курьеры, 30 тыщ одних курьеров, как у Розанова, я и египетская цивилизация, как у журналиста Парфёнова, Черчиль, Рузвельт, Сталин и Парфёнов в Ялте. Как в советских анекдотах про Штирлица, в конце концов, становится ясно, что воюющие стороны - эманация разведчика, его дневное и ночное сознание. Самозванно, но очень похоже на жизнь, когда на землю слетают демоны гордыни, а с земли слетают ангелы смиренья. Так давайте расскажем как их жизнь ломала. И вот искусство. Тогда постмодернизм станет неохристианство. Катарсис у жизни, а не у художественного произведенья, запомните об этом, драматические герои жизни. Иначе, посмотрите, маленькие дети, разве они люди? Ведь это какие-то серафимы, посетившие землю случайно с её серым цветом. А потом они делаются подростками и начинаются ломки. Женщины, вино, наркотики, советская армия, зона, государство.
  
   Любовь.
  
   Пока мы занимались любовью, над Москвой пролетали гуси. Кричали тонкими голосами, чтобы не потерять друг друга. Соловей защёлкал и бросил, видно прилетел только сегодня, примеряясь к одной из трёх яблонь в палисаде. Кошка Даша запрядала ушами. В прошлом году в форточку притащила мёртвого соловья. Я пошёл в туалет ночью и наступил ногой на птицу. Очень хотелось избить благодарную тварь, принесшую хозяевам гостинец. Так увлёкся любовной песней, что не заметил, как снизу смерть подкралась в виде стерилизованной кошки Даши.
   Это получилось не нарочно. Я подобрал её на платформе с огромной грыжей. Врачи, когда вырезали, задели женские органы. Собака Блажа заблажила спросонок, как трёхмесячная дочка, которая вообще не спала ночью, мы ругались, чья очередь вставать, теперь подросток, интересно только когда про неё. Как Долохова из "Войны и мира" интересовал только один человек на свете - Долохов из "Войны и мира".
   Говорят, это проходит, говорят, для этого мы и приходим, с небес на землю слетают демоны гордыни, с земли на небо слетают ангелы смиренья. Говорят, соловей может так забыться на каком-нибудь 17 колене, что умирает от разрыва сердца.
   Мария везла цветы, пять белых калл. Дядечка в электричке сказал, у вас праздник? Мария сказала, да.
  -- День рождения?
  -- Нет, пятнадцатилетие супружеской жизни.
  -- Муж поздравил?
  -- Нет, я мужа.
  -- Так это вы ему цветы везёте?
  -- Да.
   Дядечка обиделся.
  
   Все благородны.
  
   Сыщики благородны. Я знавал одного сыщика, который говорил мне на допросе, не волнуйтесь, ничего страшного, потому что я боялся как Николка у Порфирия Петровича на допросе в романе Достоевского "Преступление и наказание", что я пострадать должен. И ещё одного - Марииного папу, который один раз за всё детство Марию рядом газетой хлопнул, когда она долго не засыпала, а сам, чтобы отвлечься, запивал всё сильнее, потому что начальство говорило, это дело закрывайте, середина восьмидесятых. Цеховая дисциплина, человеческое достоинство и профессиональная честь на троих бутылку белой съедали и сбрасывали в смерть нелепость. Вряд ли в 2000х или 3000х будет по-другому. Для этого и приходил Спаситель, ни цеховая дисциплина, ни человеческое достоинство, ни профессиональная честь не спасут вас от конца света, только милость.
   Бандиты благородны. Чинганчбук - бандит, который в середине 90х нашёл мой паспорт, вклеил в него свою фотографию, потому что друга раздели колпачкисты, он сказал, опергруппа, на выезд, но это была не его территория сбора бутылок. И тогда другая опергруппа эту опергруппу арестовала, и он 10 лет скрывался по моим документам, и когда его арестовали в середине 2000х, воскликнул, наконец-то, как камень с души свалился, 10 лет, сколько можно бояться, от радости рассмеялся.
   Грузчики благородны. На грузчицкой подработке в одной фирме настоящие грузчики (сыр, сметана, масло, творог), весёлые и злые ребята с Украины ненастоящим грузчикам (фотоаппараты, плёнка, рамки, альбомы) говорили, давай я, а то ты здесь до второго пришествия на рохле с полетой с дебаркадера съезжать будешь. Они-то видели намётанным глазом, что никакой это не грузчик, а писатель, госкино, совписом и ксивой совесть во время обеденного перерыва посланный разведать, как здесь любят и как здесь ненавидят. И поэтому всегда выражались литературно, на хера мне это надо, чтобы не прослыть в истории жлобами.
   Начальники благородны. Богемыч, бывший двусмысленный брат, начальник жилконторы, оправдывался перед Валокардинычихой, вождихой племени вицлипуцлей на острове Соловки в Белом море, подружкой, когда она на него кричала, вы зачем Яниных выселяете, мы каждую зиму тут ждём весны, значит скоро писатели приедут. "Они тебе что, родственники, что ли? Зачем нам дачники из Москвы, у нас в Москве нет дач?"
   Димедролыч, художник, Робинзон Крузо, коммерческий директор фирмы присылал деньги, чтобы ещё остался на горе Секирной и отпел неотпетых, 175 тысяч посмертно реабилитированных по данным общества "Память", эти молодые совы, эти камеры, бывшие келии, эти казармы, бараки, короче, не может быть, чтобы всё это было даром.
   Героиничиха, старший менеджер фирмы, тайная христианка, увольняет нерадивых, нанимает юродивых, начальники фирмы один раз придут из офиса на склад, а там вместо работы странноприимный дом, церковь и психушка.
   Редактора благородны. Одна редактор, когда я принёс книгу "Гражданство" про то, что все благородны, только надо увидеть, ничего не сказала про то, что автор на всех наезжает, на милицию, на бандитов, на начальников, на населенье, на церковь, на зону, на армию, на государство. Так что не пришлось говорить, единственное, что может меня оправдать, по крайней мере, перед собой самим, это то, что больше всех я наезжаю на себя. Я у меня чмо. Если это уловка, то, без того, чтобы она получилась, вряд ли удалось построить всю книгу, что все благородны - сыщики, бандиты, грузчики, начальники, редактора и даже одно чмо - писатель.
  
   Хайку.
  
   Сначала Мария приехала с работы и сказала, что сын Антигоны Андрей отругал мать, какое она имела право, давать его стихи читать чужим людям. Потому что он из-за этих стихов выжил, подумал я. Всё правильно, всё нормально, подумал я. До этого я просил Марию, чтобы она спросила Антигону, чтобы она спросила сына Андрея, я хотел процитировать три его хайку для 9 главы повести "Мама", где я пишу, что на зоне хайку писать это очень внятная констатация ремесла: может быть, ты сумасшедший, наверное, ты холодный, зато ты живой. Потом Мария пол года спрашивала про это у Антигоны, потому что перегрузки на трассе, очень устаёт на работе и про всё забывает, и я не напоминал, у меня были свои заботы, что я грузчик и писатель, короче, пока книгу не сдали в набор. И тогда это стало важно. Как без разрешения человека печатать его стихи. Поэтому я расстроился очень, что надо не только вынимать три хайку Андрея из главки, потому что они настоящие, но нужно вынимать саму главку, потому что там про него, а потом оказалось, что нужно вынимать из книги всю повесть "Мама", а я не знаю, насколько такое возможно.
   Тогда я придумал другое, позвонить Фонарику, жене Пети Богдана, который кроме мануального терапевства, путешествий, психологически - медицински - философски - документальной книги, как прожить 150 лет, ещё писал хайку, попросить разрешения, он давал когда-то и поменять Андреевы хайку на Петины, и хоть образ из документального превратится в квазидокументальный или, по-русски говоря, ненастоящий, а мне-то как раз важно, чтобы всё было по-настоящему. И тогда я подумал, а зачем мне Андрей и Петя, замени слово хайку на слово элегии в рукописи и печатай, хоть 3, хоть 33 стихотворенья, ведь ты всю жизнь на зоне элегии писал. Неужели ты такой формалист и тебе нужно более ритмическое произнесение фразы. На зоне хайку писал, верлибр. На зоне элегии писал, проза. Нет, дело не в этом. Мне важно было совпаденье. В моём положенье, когда 20 лет в одиночку на зону водишь и вдруг потом окажется, что есть люди, Андрей, Петя, которые тоже делают эту работу, то невольно распустишь нервы и тут же получишь пяткой в подмышку.
  
   Война и мир.
  
   Вика - супер, Даша - чмо. Умри ты сегодня, я завтра. Семья, блядь, чучелов. Запись на асфальте мелом. Зоновская заповедь, одна из главных. Грибница, соседка, индейка, на сына Грибёнка, мужа Гриба, которые должны смотреть за коляской с месячным грибёнком Никитой Вторым. Старший Грибёнок прибежал, бьётся к соседке, Гойе Босховне, у которой Грибница в гостях: ты сказала, будешь на крыльце.
  
  -- Семья, блядь, чучелов.
  
   Соседка Грибница талантливая, даже соседку Гойю Босховну умела с жизнью помирить, что она теперь будет ухаживать за грибёнком Никиткой Вторым, когда ей нужно отлучиться, и за мужем Базиль Базиличем, который надорвался на двух работах и двух подработках, летающую тарелку строить в лесу и подводную лодку в Яузе, если вышлют на Джомолунгму после памяти, флаги стран-участниц большой восьмёрки чинить, из которой нас исключили, за то, что мы изменили принципам демократии, если вышлют в Марианскую впадину ленточных глистов своим мясом кормить для флоры и фауны. Крошечному Никите Второму, глядящему мимо и сквозь, похожему на бабочку и ангела, молоко покупать. Супруга по улице Стойсторонылуны, центральной улице Старых Мудищ с палочкой выгуливать.
   А раньше бегала как борзая, что она всё делает, а всем по херу. Хотелось сказать, смерти вы не боитесь, Гойя Босховна, сколько нам жить? Может, 10 лет, может, 20, может 30, а может, два дня. А вы всё западла с включёным фонариком среди бела дня разыскиваете. Талантливая Грибница не стала ничего говорить. Дождалась, пока та разгонит всех, дочку Цветка, мужа Базиль Базилича, уё... отсюда, и останется одна.
   Придёт и станет рассказывать на языке индейцев племени суахили, ёбт, ёбт, в переводе на эсперанто, не хотела с родными прожить, с чужими теперь живи. И ничего, подействовало. Мужа выгуливает по вечерам, грибёнка Никитку Второго кормит из бутылочки, уходит, когда к дочке, Цветку, спускаются с небес неизвестные, даже с соседями через стену стала здороваться, которые не хотели с родными мамами прожить, теперь пусть с чужими живут.
   Это как война и мир. Война захолустье мира, мир столица войны. Когда много пошлости, халтуры и казёнщины в мире собирается, начинается война. А потом, после войны, те, кто уцелеет, сидят тихо-тихо на берегу реки в траве под деревом, смотрят как маленькая девочка на рыбалку идёт по росе с банкой с червями и с удочкой и плачут от наслаждения.
  
   Как на божественной драме жизни.
  
   1.
  
   Так не верят, потому что надо или потому что выхода нет. Верят, потому что любят, любят, потому что красиво, красиво, потому что страшно, страшно, потому что бессмертно. И все об этом знают, но стараются затусовать за жизнь, потому что ни в одну из вещей жизни смерть не вмещается. Это работа. Так, умеющие перевоплощаться люди - актёры, так, перевоплотившиеся актёры - художники, так, живущие в воплощенье художники - писатели, так, живущие в воплощённом мире писатели - все люди.
  
   2.
   Так, какая-то фигня, а какая, я не могу понять. И с Мишей, и с Гришей, и с Петей и с Геной, и с Димедролычем, и с Героиничихой, и даже с Валокардинычихой и Верой Верной. Что они меня не взяли на корабль современности. Что я могу в этой ситуации? Многочисленные Антигоны, мама, Валентина Афанасьевна Янева, дочка Майка Пупкова, тёща Эвридика, жена Мария, Бэла, Катерина Ивановна, Фонарик, одногрупницы, Антигона Мелитопольская, Антигона Московская, Антигона Петербужская, что-то про меня знают, а что не говорят. Нет никаких двух Жужмуёв. Он - я. В каждом я, я - Жужмуй. Это я и пытался втолковать Димедролычу на Хуторе на Соловках долгими зимними ночами. Что дело не в месте, а в деле.
   Да, конечно, ты будешь пытаться собрать в своей новой повествовательной форме историю, природу, государство, церковь, имена, судьбы, беллетристику, богословие, поэзию, прозу, святых, урок, постмодернизм, неохристианство, стукачество, юродство, клевету, тусовку, шута короля Лира, труп Антигоны, трагедию, буффонаду, чмошество, молитву, Сталкера, проводника на зону, где Бог живёт, место, жену Сталкера, которая за ним пошла и от него родила, Мартышку, которая умеет двигать стаканы, потому что они её мысли, все вещи, девственная плева, сплошная линия горизонта, бессмертье, чувственное стихотворенье Тютчева, прабабушка Валя.
   Но в то же время, ты же понимаешь, что это всё неважно. Важно только на Жужмуе ты или не на Жужмуе. Если да, то это всё твои мысли, весь мир с его Богом и сатаною. И дело не в том, что ты способен им управлять для своей или его пользы, новая старая ересь, а в том, что ты его бессмертье, кино, мысли, мир, сцена, мужчина и женщина, жанры, война, мир, ребёнок, потому что все умрут, а ты останешься и будешь рассказывать свету сказки про то, что люди сами не знают, что это ловушка.
   Димедролыч на своём Жужмуе за семь лет догадался, глядя на неолитические лабиринты. Люди бессмертны, что они возьмут с собой, то и останется, это как образ и облик, память и жертва.
   Короче, то, что мы чувствуем и видим это не мы, это то, что нам рассказывают наши память и совесть, отшельники, бесноватые, артисты, неизвестные солдаты, все те тьмы тем посмертно реабилитированных, история, природа, цепи ДНК, Спаситель, которых мы способны вместить. И вот когда он это понял, он всё бросил и вернулся в мегаполис. Мысль простая, люди об этом знают, но знать об этом тяжелее, чем не знать.
  
   3.
  
   Нет, всё-таки, классный у нас дом. Как будто космический аппарат сел в савану. Просто, соседи. Ну а что, соседи? Просто, савана оказалась обитаемой. И кроме солнца, беснующегося на листьях после месячных мусонов, кроме неизвестного, глядящего с испода птичьих крыльев и со всякой ветки и даже с рисованного солнца на бетонном заборе, которое уже четыре года просветило нам днём и ночью, друзья-художники бывшего хозяина квартиры рисовали, бывшего десантника и местного тысяченачальника. И кроме этих другие кивают друг на друга, тихо-тихо, художник нас рисует, дочь красивая, жена умная, что ему ещё, ходит всех рисует. Почему-то и на Соловках и в Мытищах на старой квартире я был художник.
   Недавно сосед Гриб, 120 килограммов, на одной посиделке, когда я проходил мимо с собакой.
  -- Никит, выпей, у меня сын родился.
  -- Жень, я тебе завидую, но не пью.
  -- Ну тогда нарисуй.
  -- Так я же не рисую.
  -- А ты как видишь. Я тебе заплачу, без проблем.
  
   4.
  
   А я понял, я не хочу, чтобы эту книгу напечатали, потому что это крестная мука и я не уверен, что выдержу. Но дело в том, что это зависит уже не от меня. Люди на работе смотрят на меня, а я маленький, небольшой такой. И они думают, мама, мама, Жужмуй, Жужмуй, Бог с испода птичьих крыльев, листьев цветущей яблони. В его глазах мы совсем другие получаемся.
   Сначала менеджеры продали мою квартиру мамину наследную за пять тысяч долларов США по валютному эквиваленту. Потом сыщики меня реабилитировали, что я это не я. Теперь мою книгу редактора напечатают или не напечатают. Потом я должен стать романом, а я могу быть только Жужмуём, мамой и комнатой. И всегда мог только это, в школе, в армии, в институте, в семье, на острове, на работе. А они хотят, чтобы я стал крестной мукой, а они смотрели и думали, экой, какой, юродивый. Мы совсем не такие.
  
   5.
  
   Вот, говорят, люди ничего не чувствуют на уровне животном. Они стали апокалиптическими существами, им важно спрятаться от страшного смысла жизни, конца света, смерти, посмертного воздаянья за благополучие, прижизненную компенсацию затраченных усилий, вкладывать заработанные деньги в недвижимость, детей, иномарку, я в домике, дун-дура, сам за себя. Вряд ли.
   Я днём написал рассказ про соседей, Гриба, Грибницу, Грибёнка Никиту Второго, Гойю Босховну Западло, Базиль Базилича Заподлица, их дочь Цветка, а вечером выпивший Гриб мне говорил, ты должен меня нарисовать как видишь, я заплачу, без проблем.. А я говорил, Жень, да я не художник. Потому что жизнь меня научила, что нельзя говорить красиво, потому что потом все будут тебя ненавидеть за то, что ты убил их надежду, что есть ещё что-то, кроме умения держать удар: красота, достоинство, честь, благородство.
   А если наоборот - сподспуда, из-под камня вырос цветок, то это уже не твоё произведенье, потому что ты просто ховался от страшного вместе со всеми, то это уже исповедание веры, с нашими жестами, мимикой и словами держать удар, что люди думали как на божественном театре жизни: красота, достоинство, честь, благородство. Ты просто должен меня нарисовать как ты видишь, хоть ты даже рисовать не умеешь.
  
   6.
  
   Дело в том, что эта холодность, она во мне самом, а не в том, что все будут смотреть, как меня будут избивать, как на театре и ничего не чувствовать или чувствовать отчужденье. Нет, конечно, испуг детства и армии, что ты совсем один, без людского племени. Ну что я могу сказать. Какое спасение? Собственно, Соловки и были таким спасеньем, остаться совсем одному и понять, что всё спасенье, потому что всё идёт к тебе, мама, МЧС, Советская Армия, мегаполисы, апокалипсисы, ренессансные мадонны, постсуицальные реанимации, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы, начальники, народ, население, надсмотрщики, милиция, бандиты, государство, зона, церковь.
  
   7.
  
   Кажется, это уже не важно, что там будет дальше. Перечитал последние записи и подумал, что просто должен понаведаться в несколько мест, которое-нибудь даст место на это, если уже не дало. То, что было с самого начала, но ещё не было ремесло, когда запишешь и станет легче, освободятся силы, чтобы строить. "Цепь эманаций, набор энтелехий, ткань под микроскопом, ясно осознаю, в чём наша жизнь на миг, это такая часть Бога, которая сама как Бог", писал я в 24 года, когда родил дочку Майку Пупкову, только тогда она была тоской в животе у осеннего прохожего, а теперь ей 15 и она всё время дёргается, почему ещё не готова для неё воплощуха. Со мной было то же самое в детстве. Только я помню это изнутри. Такая часть Бога, которая сама как Бог. И только потом выяснилось, все красивые, в школе, в армии, в институте, в семье, на работе, а ты - чмо.
   Что Бог самый маленький, меньше всех, такой крошечный, что его даже не видно. Как говорил дядя Толя Фарафонов в деревне на пенсии после жены, семьи, милиции, жизни, "дай до твоих лет доживу", по инвалидности, по уходу за бабушкой Полей, дай конхвету (папиросу). Как говорил Петя Богдан, опыт бабушки Поли - ноль, опыт деточки, грибёнка Никитки Второго - единица. Род народного абсурдизма. Как говорила бабушка Поля, Толмачёва Пелагея Григорьевна, в замужестве Фарафонова, перед смертью в 88, теперь я понимаю, что передо всеми виновата.
  
   А в Австралии сейчас жарко.
   Поднимайся, старая дура, кто за тебя работать будет.
   Бабушка Поля.
   1.
  
   Ничего я не хочу. Дожить каким-нибудь Фтутиковым. Ну, буду ездить по весям, Зап. Двина, Соловки, Москва и рассматривать предложенья: пенсионер, инвалид, смотритель, автор.
  -- Вам Фтутикова не надо?
  -- У нас своих полная деревня, остров, мегаполис.
  -- Этот пишущий.
  -- Этта что жа такое?
  -- Ну, типа стукача.
  -- Господи, спаси и помилуй.
  
   2.
  
   Господи, прости, что я в тебя пол часа не верил, с пол четвёртого до четырёх пополудни. Потому что дочка уехала в лагерь и я за неё очень волнуюсь, как она одна сможет, потому что всё время с нами. Потому что холодно в доме. Потому что мамины деньги пойдут на опубликование моей книги. Потому что люди, которые опубликуют мою книгу, они какие-то глухонемые. Как говорит Петрушевская, милиция, скорая и касса не плачут, замахаешься плакать. Потому что остался без Соловков, без мамы, без Платона Каратаева, без Мелитополя, без Димедролыча, без Чагыча, без Веры Верной, без Ма, без Валокардиныча, без Меры Преизбыточной, без Седуксеныча, без Индрыча, без Валокардинычихи.
   Дулю с маком. А Жужмуй? А книга? А женщины - парки, жена, дочь, тёща? А милиция, бандиты, государство, церковь? А индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы? А грузчики, менеджеры, сыщики, редактора? А Маленькая Гугнивая Мадонна, дочь работника Балды Полбича и его строгой и авторитетной жены, у которой уже 9 выкидышей и все мальчики? А Мужичок С Ноготок, которому уже шесть лет четыре года, сын Глядящего Со Стороны, потому что он его родил, когда был уже запойный? А Ренессансная Мадонна, родившая младенца, чтобы было не страшно? А Постсуицидальная Реанимация, которая ждёт будущего, чтобы на что-то решиться? А Оранжевые Усы, святой, который отсидел 6 лет строгого режима? Дулю с маком. Возможно, я путаюсь.
   Целых три чуда. Продал мамину квартиру. На эти деньги напечатал не напечатал книгу. Чинганчбук из двойника превратился в индейца, инопланетянина, мутанта, послеконцасветца. А у меня стало новое имя, Жужмуй. Оставшиеся деньги отдать Марии и уехать на год сторожить остров в Белом море от белофинов за деньги. Чтобы всё было по правде, пока на тебя здесь в столицах будут думать, что ты чмо, что ты автор, и то, и другое верно, читающие девушки и дамы, Ренессансные мадонны, Постсуицидальные реанимации, грузчики, менеджеры, сыщики, редактора. Заработаешь 100 тысяч, половину отдашь тёще, чтобы с работы уходила, половину отдашь жене, чтобы с работы уходила.
   А сам станешь работать книгой: Улитка, Дневник Вени Атикина 1989 - 1995 годов, Гражданство, Одинокие, Комната, Мама, Я, Попрощаться с Платоном Каратаевым, До свидания, милые, Финлепсиныч, На пенсии, Чмо, Жужмуй. Станешь работать Жужмуём, островом в Белом море, смотреть сквозь память со всякой вещи, что мы бессмертны. Что мы с собой возьмём, то и останется в мире. Станешь работать на пенсии по инвалидности сбочку мимо подле писателем. Станешь писать про то, что всякое тело, кроме того, что имя, чмо и бессмертье - это когда у костра соберутся индейцы рассказывать сказки про то, что жизнь это такая пенсия по инвалидности, вроде ссылки в писатели, в чмы.
  
   3.
  
   Одно другое не видит, Жужмуй и книга. Поэтому жизнь и человек не одно и то же. И слава Богу. Ещё есть совпадение, но ты о нём не можешь знать, ты должен сам решать, чем тебе быть. Ты почти теряешь сознание и в тот момент, когда ты это делаешь, ты видишь, что другие люди могут любоваться на человека как на жизнь и это будет любовь, и верить в человека как в жизнь, и это будет вера, но ты же не можешь стать другими людьми. Поэтому ты делаешь так. Сначала становишься Жужмуём, потом становишься книгой, потом становишься людьми. Это не совсем игра. Это как твоя мама глядит с фотокарточки виновато, упрямо, устало, требовательно. Ты можешь потребовать, потому что ты устал. Ты можешь говорить прямо, потому что ты тоже виноват.
  
   4.
  
   Подлая мысль, похожая на казнь, как я подготавливался в одиночестве к жизни. На остров рюкзак собирал. Летнее солнце пробивалось сквозь зелень. Лопухи, чистотел, крапива, борщовник по плечи в мае. Сезон муссонных дождей миновал. Наступила великая сушь. Солнце убило джунгли на три дня полёта. В начале великой суши. Мама, мама, Жужмуй, Жужмуй. И никаких криков. Никаких пробивающихся сквозь тугие комки кровавой плоти аристотелевых дефиниций и платоновых апорий. Вы приходите в одну редакцию молиться. А там люди ещё не стали демонами гордыни и ангелами смиренья. Они просто мимо проходили и смотрели как начальники и святые за них сражались на голяке жизни. И вы думаете, когда это закончится?
   На острове вам не хватает людей, любых, простых, сложных, подставляющих, подставляющихся, потому что вам видно ради чего страсти. Среди людей вам не хватает острова, его могильного одиночества, потому что люди не ходят в страшное.
   Как я устал, кто бы знал, он бы мне ответил. Да вряд ли больше Димедролыча, Героиничихи, Платона Каратаева Другого, Леди Макбет Мценского уезда, Будды, Будды Второго, Рамаяны, работников одной Московской фирмы, которые тоже что-то знают про то, что настоящее начнётся, когда они пойдут курить на дебаркадер, когда они домой поедут в метро, электричке, маршрутке и на своей машине, когда они будут смотреть на женщин, будучи мужчинами и на мужчин, будучи женщинами, когда они будут думать про то, что хорошие люди или плохие.
   Просто видно уже началось другое, а я и не заметил. Вожделенная пенсия. Охранник вернулся с зоны и кричит на детей под балконом, уё... отсюда. И зэк вернулся с той же зоны и на тех же детей плачет. На инвалидной коляске. Они друг с другом здороваются и снимают шляпы, когда проходят мимо, потому что смутно помнят аристотелевы дефиниции и платоновы апории из младших классов начальной школы: ни история, ни природа, ни зона, ни государство не могут целиком вместить человека. А все вместе, наверное, могут. И тогда вылетит птичка. И улетит куда ей надо.
  
   5.
  
   В общем, да, это чудо. Но оно мне не подвластно. Я даже ещё не понял, что я должен в этой связи делать. Расталкивать кровь по жилам, стирать одежду, убирать квартиру, читать Улисса, Бурю, Антигону, собирать рюкзак на остров, книги, рукописи, архивы, вещи, деньги, покупать карту Московской области, где находится дочка в санатории точно, и я за неё волнуюсь, а она за меня нет. Вечная история, скажет мама и сгоревшую лампочку зажжёт в туалете. Меня уже пол месяца или месяц хватает только на то, чтобы зажечь сигарету. Всё остальное время я сплю, пока они там издают мою книгу, проводят реформы, борются с терроризмом.
  
   6.
  
   Там что-то происходило в одном продвинутом московском издательстве вокруг моей персоны, я всё никак не мог понять, что? А сейчас вдруг понял, когда крестик с груди свалился, зацепил мочалкой в душе. Это то же, почему время от времени Мария начинает на меня злиться. Вчера мы ездили к дочери в лагерь. В основном ходили. Пушкинский район, семь километров от Ярославки. Знакомая предложила свои услуги на "Мицубиси". Но у знакомой муж редактор центрального телевидения, одолживаться не хотелось. Пошли пешком, прошли 15 километров, туда и обратно, с дочерью виделись минут 15, передали четыре пакета с тёплой одеждой, продуктами, кассеты, мобильный телефон, плейер, потому что вожатый не разрешил дольше, да и Ане было неинтересно. Шли назад и я думал, не то, что не смог купить машину и устроить жизнь достойно, но даже попутку остановить не может.
   Мария натёрла ногу. А вечером смотрели фильм "Сталкер", который лет пять не смотрели. Я удивился, как много я из него взял. Так что даже непонятно, что же у меня своё. Это то же почему время от времени Мария начинает на меня злиться. Получается, что Сталкер самим своим существованьем.
   Ну, это другая тусовка, мужчины, женщины, князья, редактора. Возможно, наши папы и мамы их путали, мы нет. Вот почему я вспомнил, когда крестик с груди свалился, задел мочалкой в душе. У Тарковского цветная плёнка и музыка авангардного композитора Артемьева, когда зона и когда Мартышка. А когда Сталкер, жена Сталкера, писатель, профессор, Люкер, охранники, развалины, жильё чёрно - белая.
  
   7.
  
   Бабушка Эвридика сойдёт с ума. Папа Финлепсиныч уедет на Жужмуй. Дочке Майке Пупковой всё по барабану, кроме неё. Бедная, бедная Мария. Хочет напечатать книгу Финлепсиныча, хочет сделать ремонт в доме, хочет одолжить 500 долларов Максим Максимычу и Бэлле, потому что им нечем расплатиться за квартиру летом, ясно, что они не вернут.
  
   8.
  
   Все Сергеи безвольные. Все Дмитрии подвижные. Все Геннадии чудики или подлецы. Так, как прошёл день 5 июня, когда ходили к дочке Майке Пупковой пешком 15 километров с Ярославки в оздоровительный лагерь, где они в трёх кофтах впятером в палате целыми днями читают книги, (а потом до трёх часов ночи смотрели фильм "Сталкер" и фильм "Мусульманин", которые разной силы удара, но про то же, что люди без этого не могут, и с этим не могут, такое двусмысленное положенье), так пройдёт всё лето на Соловках, на Западной Двине, в Мытищах, в Москве.
  
   9.
  
   Меннезингеры приезжают из Австралии на лето в медвежий угол на границе Тверской, Псковской и Смоленской областей, у них там дом в деревне. Волшебные люди, сказала Антигона. Вы будете жить в их доме. В это лето они не приедут, потому что старший Меннезингер сердечник, каждый раз сердечный приступ, концы-то не ближние. В прошлом году еле вытащили. Живут обеспеченно. Я подумал, вот это да, ездят. Всё как я решил, русский север, место паломничества, отдыха и туризма. Соловки родина человечества. Адам и Ева, когда были Саамы и на Заяцкие острова на каноэ приплывали строить неолитические лабиринты про то, что "я" это ловушка, но из неё лучше не выбираться, наоборот набрать в неё побольше людей, вещей и зверей, целый остров, потому что только Саамы бессмертны, что они возьмут с собой в царство местного Бога, то и останется на свете.
   А вчера я положил голову на подушку и у меня правый глаз перестал видеть. Это потому что я два месяца очень волнуюсь, напечатают или не напечатают мою книгу и ничего не могу делать, только смотреть по телевизору как местные девушки раздеваются донага и ждут дракона. Настало лето, время когда мы уезжали на святой остров Соловки в Белом море лечиться болезнью эпилепсией от книгонепечатания. Мне тоже не по зубам такие концы стали, книгопечатание, Соловки. А в Австралии сейчас жарко.
  
   Слепоглухонемые на острове.
  
   1.
   Если у меня что и есть, помимо Тарковского, то это уже Мартышкино, а не Сталкерово. Сейчас получается что-то гораздо более важное, чем просто отдельный текст, может быть поэтому сплю по пол суток и просыпаюсь с разламывающейся головой. Это как когда делал эту книжку целый год, всё время преследовало детское чувство, что ещё чуть-чуть и доберёшься до волшебного рассказа, который всё на свете объяснит и умиротворит. А теперь понял, после того, как прочитал сценарий Параджанова "Лебединое озеро. Зона", что только все вместе мы можем вместить образ человека. Церковь с её небесным образом Богочеловека, зона с её унижением человеческого достоинства, природа с её бессмертьем, государство с его пустотой.
  
   2.
   Ты бы хотел жить всплошь по-настоящему. Так не бывает. Но то, что тебе удалось в течение этих семи лет, через всякие занятия, маму хоронить, квартиру продавать, работать грузчиком, писателем, дружить с людьми. Даже когда с ними дерёшься - дружить. И ненавидишь их - дружить. Пусть это книга, сложный образ любви, это уже кое-что.
  
   3.
  
   Дальше начинается дальше. Здесь самое важное не сделаться кином. Вот почему в подполье уходили Селлинжер, Кен Кизи, Хемингуэй. От наших этого не требовалось, наших просто начинали чмить. Если ты Жужмуй, если ты глядишь сквозь смерть, и тебе многое видно из твоего бессмертного одиночества из того, что здесь бывает, что все благородны, сыщики, бандиты, грузчики, менеджеры, редактора и даже ты. И это несмотря на то, что трудно себе представить степень неблагородства нас, с нашими деньгами, с нашей любовью, с нашей подставой. Что незаработанные деньги - самая главная вина, что если настал антифашистский режим, то никто не придумает лучше жизни искусство, а ты главный режиссёр, потому что просто герой. Что глядеть с Жужмуя, и видеть всё, и жить со всеми - это очень тяжело (страшно, смертельно, красиво, несчастно, счастливо).
  
   4.
   Просто я снёс полдома картинок в редакцию для книжки, на обложку, а теперь гляжу на ту единственную настоящую, которая должна быть и теперь не будет, но это всё равно. Там отличные фотографии, рисунки и вышивки, но это из других книг. Фотография "Дрозд и Аня" из книги "Комната. Мама. Я." Фотография "На Хуторе" из романа "Одинокие". Фотография "С папой в парке" из первой книги "Гражданство". Мариина вышивка "Отпевание" к будущей книге, которую ещё не написал. Гришина статуэтка с борющимися к последней книге "Чмо. Жужмуй".
   А к этой книге лучше всего подходит перерисовка с иконы основателей Соловецкой обители святых Зосимы и Савватия, которые держат как бы макет будущего Соловецкого монастыря, а на самом деле, образ Китежа-града, небесной общины, про которую книга.
  
   5.
  
   Что люди не ухаживают друг за другом. Да с какой же стати. И кому ты предъявишь обвиненье? Истории, природе, совести, памяти? В сущности, я не обвиняю. Я только рассказываю как это бывает. Совесть становится повесть, память становится остров с людьми, вещами и зверями. Разве я имею на это право? Дело не в праве. (Дело в леве). Если угодно, и в праве. Дело в усталости смертной, если она есть, значит, имеешь право. Она как пропуск. Сама себя предъявляет. Что тебе столько-то времени осталось, как маме между двух операций, как другой маме, ждущей в церкви (в деревне) писателя с женою, рассказать про то, как всё было, отпеть маму, другую маму, третью маму, потому что не смог отпеть маму, будешь теперь всех мам отпевать. Нет, дело опять не в этом. Дело в том, что как в детстве. Устраивайся поудобней, ты никому ничего не должен, и слушай сказку про то, как голову ломит от тоски безысходной, что ничего не удалось сделать, построить домик, сделать людей счастливыми, хотя бы ближних сначала, только яма между тобой и жизнью, потому что ты всем здесь должен. Из этой ямы поднимается дракон древний и хочет тебя слопать. Почему я, ты восклицаешь сначала. Твоих восклицаний никто не слышит. Ты догадался после армии в институте на повторном курсе, повесьте там мемориальную доску. Строгино, Неманский проезд, д. 11, кв. 45.
  
   ПЯТАЯ МОСКОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ.
  
   Огромный холод, пепельные звёзды,
   Ещё, застывшая и мёртвая от ночи,
   Как фотография безжизненная, площадь.
   Лотки, ларьки, витрины магазинов,
   Решётки ярмарки, фанерные домишки,
   Покойный лист в квадратной чёрной луже,
   Обнажена от листьев ветка клёна,
   Глухая осень, капли на плаще.
   Здесь хорошо, и слава Богу, помнить
   Никто не должен, разве бытиё
   Не превратило время в мертвеца,
   В густой, тягучий отпечаток места,
   Которого и не было в помине.
   Никто ведь не докажет, что он был,
   Тот мальчик с голубым сияньем неба
   В нетронутых смятением зрачках.
   Те листья пали, кисти тех акаций
   Не барабанят в тёмное стекло.
   Они укрыли дом с макушкой, время
   Неумолимо, но не в этом дело,
   А в ускользаньи, впрочем, ничего
   Уже не сделаешь. Песочные часы
   Есть памятник трамваям и столовым,
   Кинотеатрам, баням, съездам бонз.
   Неточно заведённый механизм,
   Как колосс с перебитыми ногами
   Обрушивает небо на предмет
   Сухого подражания природе.
   Но человек и люди просят Бога
   Продлить страдание. Да не приходит смерть!
   О, Геркулес, каменотёс пространства,
   О, дядя Вася, кочегар котельной,
   О, Цой с гитарой, мальчик Хой с виной
   На кончике лица, о, дядя Мастодонт,
   Работник министерства, дюжий малый,
   Наивный хам, больной подагрой Сытин,
   В прокисшей комнате кочующий Гамлет,
   К вам не приходит смерть, та лучшая из женщин,
   Которою дано вам насладиться,
   Сперва измучившись, как записал поэт.
   Когда его застала в час владенья
   Прозрачным словом женщина одна,
   Он так устал, и быть всё время сильным
   Не значит ли открыть ворота смерти.
   Крыло не выдержит любого ветра с моря,
   А он хотел любого и когда
   Запахло гарью и большие птицы
   Несли в долину чести и любви
   Глухой порыв неугомонной крови,
   Он был растерян, ибо влага крови
   Уже опустошала и влекла
   Такие искажённые черты
   В портрет пространства, сдавленного болью,
   Что люди умирали от вины.
   И кровь смешалась с кровью, каждый видел
   Осколок неба с каплею зари,
   И ничего, и дым, и скрежет смерти.
   Прошло сто лет, а может быть не сто,
   Земля зарубцевалась, место раны
   Обожжено петлёй или огнём,
   Затянуто ромашками и дёрном.
   И вот в одной квартире городской
   Немой поэт встречает оду горю.
   За шторой солнце, снег и воздух жизни,
   К которому привык он до того,
   Что умирать не хочется, но люди
   Его оставили, ведь людям нужен свет.
   А он склоняется к ночной прохладной мысли,
   Что красота, душа, лицо, одежда,
   Особенно одежда, только звук
   Перед его прозрачным тонким словом.
   Действительность пред ним обнажена,
   Как женщина любимая, и что-то
   Почудилось ему в прожекторах
   Холодного и мертвенного света.
   1989.
  
   Ты догадался вместе с Рилькой и Мандельштамом, другом и любимой. Люди слепоглухонемые. У тебя есть возможность расколдовать дракона, родить ребёнка и он тебя не слопал, только сделал папой. Из тебя такой же папа, как солдат, муж или работник, токарь, слесарь, плотник. Это ничего, потом ты научишься писать книги, грузить машины сторожить остров, терпеть и драться, за зарплату и без зарплаты. Повесьте там мемориальную доску. Московская область, г. Мытищи, ул. Каргина, д.38, корп. 5, кв.30.
  
   ПРО МАТ.
  
   Бытие значит. Добраться до сокровеннейшего - дружить с голизной. Открывшаяся, явленная в новейшей истории бездна лишь обрамляется концом истории или, скажем, безбожием личности. В таком положении измерить её, понять, поять - жизненно необходимо. Занимаются этим соответственно - учёные, философы и поэты. Это все люди. Учёный, ученый жизнью человек скажет: наука жить - это метод обходить бездну. Профессионально. В поделках. Подделках под жизнь. Т. е. обрамиться делами, не жить, обходиться. Философ скажет: понимание - не значит быть бездной, а значит быть с бездной. Поэт скажет: жизнь нужно поять, жить с ней. Сущность жизни - бездна. Зерно бытия - небытиё. Понимание этого и есть человек. Просто человек, без профессий. Дальше ему надо становиться. И он делается профессионалом. Скажем, алкоголиком, т. е. принципиально - поэтом. Он сам слово. Слово о бытии. О своём бытии. Слово матерящееся, безобразное, откровенное.
   Что есть мат? Мат сводим к одному слову, называющему акт эмпирического бессмертия существа, в данном случае человека, размножения. Но мат абсурден. Ибо он в мать. В таком смысле он есть словесный заговор, вгоняющий не токмо сущность человека, к кому обращается заговор, обратно в лоно, в род, зачатие, небытийствование, но, поскольку всякий язык мифичен, физического человека в несуществование, разматериализацию, аннигиляцию. И в таком случае он есть просто психоаналитическое средство снятия аффекта на нашем уровне общежития с бездной. Ведь я только что при помощи шаманского камлания разматериализовал себя или оппонента. Но мы вот они есть, сенсорно ощущаемы. И о чудо. Значит что-то есть. Бытие есть, жизнь есть. Аффект снят.
   Тело со всей своей психической функцией на мгновение вылечено, ведь сущность всякого аффекта в ускользании бытия: ничего нет и ничего не бывает. Выходит, человек матерится, не потому что у него нет "ничего святого", сколько потому что он боится это святое, внятность ощущаемого бытия, потерять. И вот он "засовывает" себя в утробу (в мифической реальности), поскольку всё же уста его, глядит оттуда на своё место в мире и как бы говорит себе: ан нет, всё же, что-то есть, что-то сладкое, смысл, существование и забирает его себе, имает, ловит кайф. И так каждый раз. Но из медицинской практики мы знаем насколько притупляется сильнодействие средства при его частом употреблении.
   1993.
  
   Мир стал не глухим и не немым всё же и благодаря тебе тоже, по мере того как ты слепнул и покупал очки с диоптриями всё сильнее, и приходил в негодность, и уставал как только проснёшься. Как на острове в море ты просыпался, растапливал печку, готовил еду, себе, коту и собаке на сутки, писал письма, гулял по замерзшим озёрам, выкуривал сигарету и как подкошенный падал от удара леты, засыпал и не просыпался, которая теперь была не дракон, а медведь местный, тюлень, олень, сова, заяц, в этом месте не водятся медведи, зато призраки убитых во множестве произрастают как вековые сосны и шумят головами у тебя в голове припадком, вырастают из головы сырой матери-земли, покрытой седой шапкой снега с трещащим морозом (электричество наоборот). Повесьте там мемориальную доску. Белое море. Остров Соловки. Хутор "Горка".
  
   Что смерть, что бояться смерти.
   Всего лишь матовая плёнка и жуткая обида,
   Был шанс сделать как надо,
   А ты провозился зря.
   Апокалиптические толпы втекают
   В растворенные могилы,
   Над землёй повисает солнце
   Не одной из планет солнечной системы,
   А троном Бога Саваофа,
   Готовы ли мы к этому?
   А между тем третий акт истории наступает,
   Пока мы выбирали президента,
   Но у кого повернётся язык
   Осудить людей за невежество.
   Одно слово, несчастные, приходит в голову,
   Были так близко от жизни
   И никто не помог оправдаться.
   Давай, собирайся, двойник,
   Бери любимые вещи, одежды,
   Будешь прикрывать от ветхозаветного Бога,
   Пока новозаветный наступает,
   Любимых людей, растения,
   Животных, рощи-долины,
   Горы-пригорки, моря-океаны, озёра-реки
   С бессмертием вместо автомата в руках.
   1999.
  
   Вот когда с глаз у света свалится катаракта. Я бы ничего не хотел объяснять, только петь свету сказки про то, что люди были слепоглухонемые и может быть это было спасенье от этой чудовищной головной боли, от которой голова разлетится на мелкие кусочки, как от космической катастрофы, на 5 миллиардов 7 кусочков разных религиозных конфессий, буддистов, христиан, атеистов, футбольных фанатов, мусульман, иудеев, или сколько их там стало.
  
   6.
   Индейцы интересней инопланетян. Инопланетяне под себя гребут. А индейцы нет. Мутанты интересней послеконцасветцев, у них всё по правде, гандон - гандон, блядь - блядь. Послеконцасветцы всего боятся.
   Потом инопланетяне делаются начальниками, ведь они знают, что всё не по настоящему. Послеконцасветцы становятся писателями, ведь они знают, что всё по настоящему. Индейцы становятся мудрыми, потому что сами себя не знают. Мутанты становятся урками, потому что всё на свете понимают.
   А я ухожу. Куда я ухожу? Бог его знает, куда я ухожу. По Угличской дороге в пионерлагерь к дочери, проведать. По направлении станции Мытищи, в редакцию Рыба на улице Стойсторонылуны. В деревню Меннезингеровка на Зап. Двине записывать отпевания, причащения, предания. На острове Соловки в Белом море проведать знакомых писателей, поэтов, урок, монахов, художников, предпринимателей, начальников, пенсионеров.
   А зачем? Чтобы оказаться на острове. Вы когда-нибудь были на острове? И быть всем сразу. Индейцем, инопланетянином, мутантом, послеконцасветцем. Вы когда-нибудь были всем сразу?
   Незабываемое чувство. Чувство родины. И это не гордыня. Просто в наших краях всё узко специально. И это объяснимо. Куда вы денете зоны, концлагеря, бомбы, мужчин, женщин, детей, которые ведь в мозгах. И вот вы становитесь начальниками, населеньем и подставляете друг друга.
  
   2004.
  
  
  
   3. Из книги "МОСКВА".
  
   Ангелу Лаодикийской церкви - ангел Господень.
   Ибо ты даже не холоден, о, если бы ты был холоден,
   Не говорю, горяч, хотя бы холоден,
   Но ты тёпел, изблюю тебя из уст своих.
   Апокалипсис.
  
   МОСКВА.
  
   А я не знал, что лопухи это деревья. Просто два месяца, май, июнь, шли мусонные дожди. Сезон мусонных дождей миновал. Настала великая сушь. Солнце убило джунгли на 3 дня полёта, кричит коршун Чиль. Борщевик стал эвкалипт, лопухи в тени мегаполиса отдыхают от жары, похожие на слонов, оранжевый сиреневый закат по Ярославке несётся как самосвал в шестом ряду. Ветер сгоняет жару в пёстрые стада бабочек с температурой 36, 6. Или это Ренессансные мадонны и Постсуцидальные реанимации, не любящие исподнее. Восточные юноши широко раскрыв глаза следят. Они решили, что это их мусульманский рай. Та, украинские сезонники говорят, это у всех одинаковое. Мудрецы из Запорожья. 15 суток в Москве водителем бетономешалки, 15 суток дома в колгоспе "Перемога" на Каховском водохранилище, рыба, родственники, вино, грёзы о своём доме и детях.
   Кроме всего прочего это ещё и вернувшаяся мама, которая умерла полтора года назад в чужом родном южном городе Мелитополе. Я ездил туда целых три раза потом, столько же, сколько когда болела. Чтобы заявить наследство, чтобы помянуть, чтобы продать квартиру, чтобы поставить памятник. И теперь я на эти деньги пытаюсь издать свою книгу, которую 20 лет писал в городе Мегаполисе на улице Стойсторонылуны в издательстве Рыба. Есть ли что-нибудь крепче памяти у истории христианской цивилизации?
   Навна Мятновна сказала, спектакль "Сторож" в театре "Около" про то, что все трое квартиросъёмщиков - бомжи. Один должен построить свой сарайчик и тогда. Другой должен добраться до своих документов в прошлом, потому что без них никуда в будущем. У третьего широкий бизнес, потому что он чувствует в себе большие возможности. И всё блеф. Но разве это абсурдно. Это просто жалко. Я сказал, но это же просто здорово. Кто сказал президенту, что он президент, что он знает про пользу общества? Кто сказал бомжу, что он бомж, что он знает про конец света? Кто сказал Навне Мятновне, что она Навна Мятновна, её муж Леон, который посылает эсэмэску по мобильнику с дачи, "моркву посадил, готовлю почву под авокадо"? Пьёт, наверное.
  
   УТОПИЯ, ДОСТОЙНАЯ УПОТРЕБЛЕНИЯ - 2.
  
   Я придумал реформу литературных журналов, чтобы поднять их репутацию, упавшую ниже канализации. Всё равно, при каком режиме мы живём: развитого социализма и застоя, демократизации общества и беспредела, террористическом и антитеррористическом, журналы занимаются туснёй туснёвой на казённый кошт. В лучшем случае публикуют записные книжки Твардовского, ихнего издателя. Реформа простая и духовная как первая публикация автора.
   Журналы читают для новенького. Только первые публикации. Всё сразу заработает. Редактора будут читать присылаемые материалы (как Некрасов "Детство" Толстого), потому что это будет их работа, а не пить с друзьями на грант. А главное, никакой показухи, да - да, нет - нет, что кроме того, то от лукавого.
   Вспомним, что такое были журналы в конце восьмидесятых, когда позволили печатать то, чего семьдесят лет не было. Великую русскую апокалиптическую литературу. Шаламов, Пастернак, Хармс, Добычин, Платонов, Бабель, Булгаков, Бунин. Это мои имена. У каждого, кто это любит, они свои.
   Это даже не "Огонёк того же периода с его политическими разоблачениями, за которым в 5 часов утра выстраивалась очередь в киоск. Это даже не театры, театрики, подпольные студии в Москве, на которые ломались бригады с вечера за билетами. Это даже не рок-движение: Гребенщиков, Цой, Башлачёв, Шевчук, Бутусов, Кормильцев, я говорю опять про свои имена, у каждого они свои. Рок-движение, про которое говорят, поколение перемен, что это они совершили переворот в политике, во всяком случае, ими воспользовались.
   Для меня, приехавшего в Москву учиться после армии, Москва состояла из двух одинаковых неравных частей, в зависимости от того, за кого вы болеете, за наших или за не наших. Из ночных казённых зданий с тараканами и вселенской тоской, которые я охранял, будучи ночным сторожем вневедомственной охраны, обычная подработка студента, всяких там "Медветрестрансгосвыяденннаясерединаоблом". Только спальные районы живые, центр - сплошная мертвечина, так я чувствовал. Булгаковская нечисть - ерунда, божественная благодать. Ничего никогда не было, не есть и не будет. Другая половина, я собственно, веду к журналам, когда я прочёл в "Огоньке" Евтушенковскую подборку Мандельштама, была такая страничка, поэзия двадцатого века. "Я вернулся в мой город, знакомый до слёз, до прожилок, до детских припухлых желёз. Ты вернулся сюда, так вдыхай же скорей рыбий жир Ленинградских речных фонарей. Узнавай же скорее декабрьский денёк, где к зловещему дёгтю подмешан желток. Петербург, я ещё не хочу умирать, у меня телефонов твоих номера. Петербург, у меня ещё есть адреса, по которым найду мертвецов голоса. Я на лестнице чёрной живу и в висок ударяет мне вырванный с мясом звонок. И всю ночь напролёт жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных".
   Это было жалко, наивно и как когда мальчик первый раз становится мужчиной. Возможно ещё без женщины. Слишком быстро. Короче, всё сначала, святые, праведные, урки, работяги. В эту же ночь я написал своё первое стихотворение.
  
   КРЫМОВ, БАНАНАН, ДИМЕДРОЛЫЧ, ПУШКИН И ПАПА.
  
   Как говорил подпольный начальник жизни Крымов из фильма "Асса" Сергея Соловьёва, "надо посчитать", убивший Бананана перед перестройкой за то, что его его девушка полюбила, надо посчитать, которую играла актриса Друбич, которая сказала, когда у неё спросили журналисты, кто ей интересней, "конечно, Крымов", а кто такой Бананан, мыльный пузырь, фтутик, фуцыр, фук.
   Как сказала Антигона Московская, денег не было никогда, но это были лучшие годы, московская, интеллигентская, подпольная, диссидентская, компьютерная, художническая, кээспешная, гринписовская богема. Это было счастье, потому что.
   Но тогда бы не было фильма про то, что про Бога ты не можешь спросить у Бога, так получилось. Про Бога ты можешь спросить у Крымова и Бананана, что он думает, знает, что им ждать на свете. Крымов ответит светски, цитатою из "Онегина", что жить со вкусом это подставлять, наслаждаться, держаться за жизнь зубами. Как говорила мама, если ты пойдёшь в лес за грибами, то там тебя обязательно изнасилуют, если ты купишь тушёнку на рынке, то можешь не сомневаться, что она из человечины, если вокруг тебя живут люди, то рано или поздно они тебя подставят, родом из деревни Белькова, рядом деревня Холодкова, фамилии барынь, Стрелецкого сельсовета, Мценского района, Орловской области, где раньше жили мужики и дворяне, все мужики были крестьяне, все дворяне были писатели, и они писали про крестьян: народ - богоносец, а теперь зона на зоне.
   Бананан ответит, вот, был смотритель на Заяцких островах в Белом море, Соловецкого архипелага, в 30 лет рисовать научился, рисовал себя обнажённого, потому что не было другой натуры, в капле воды прозрачной, и говорил, в церковь всех пускать надо, неизвестно, кому больше надо, которую он охранял вместе с треской, бакланами, морошкой, красноголовиками, зайцами, лабиринтами. Головастик, зародыш, который думает на картине, холст, масло: загадка мироздания, макет вселенной, схема охотничьего капкана, посвятительная инициация подростков, достигших половой зрелости в таинства смерти и бессмертья? Что я это лабиринт, ловушка, схема охотничьего капкана, макет вселенной, земля была космической пылью, земля станет звездой, такая часть Бога, которая сама как Бог, слетевшие на землю демоны гордыни, слетевшие на небо ангелы смиренья, погасла звезда, загорелась новая, когда Бог думает, я - Бог, рождается человек, когда человек думает, я не Бог, рождается Бог.
   Потом он уехал в Москву, потому что родители стареют, потому что дети взрослеют, потому что сослуживцы службу тащат, потому что друзья стараются оставаться людьми. Служить менеджером по закупкам, изучать иероглифы, шутить, "начальник сказал, бурундук - птичка, значит, бурундук - птичка", "не нравится - до свиданья". С женщинами, девушками, красивыми, некрасивыми, красивых страшно, некрасивых жалко, мужчинами, подростками, умными, глупыми, глупых страшно, умных жалко, разговаривать про то, что сегодня финал. Короче, он понял, чем закончатся все лабиринты. Ещё он понял, настало время дембельского аккорда, всё равно, сколько он продлится, семь дней или семьдесят семь лет. Как у женщин после пятидесяти, а у мужчин после сорока открывается второе дыхание как у стайеров - легкоатлетов, последний раз они могут всё сделать как надо, родить с женщиной ребёнка, взять в детдоме и воспитать гражданином, всё вспомнить, недвижимость, дети, путешествия, деньги, что в принципе ты набылся и в общем-то ты устал, не то чтобы тебе всё по барабану или что все люди мимо проходили, просто так продлится уже до смерти и это тебя устраивает. Со всеми моими друзьями так было, на которых я думал, что они Пушкин и папа, и тогда они переставали быть друзьями, оставались только Пушкин и папа.
  
   ФУФ.
  
   На завтрак две варёных сосиски и два яйца вкрутую, на обед белые щи, на ужин яблочный пирог шарлотка с чаем, для ночного перекуса над книгой Сэлинджера "16 хэпфорда", два пирожных "трубочка", два "эклера" с заварным кремом, две слойки с клюквой с чаем с лимоном.
   Утром переписать рассказ "Око Господа" начисто, перепечатать на компьютер 37 главу повести "На пенсии", прочесть повесть "Соловки" трёхгодичной давности, лекарство от забвения. Была реклама в аптеке, я рассказал Марии, мы очень смеялись: на остановке автобуса стоит дядечка в шляпе, с портфелем, галстуком, зонтом, в пиджаке, носках, сандалях и без штанов, конфуз среди прохожих, надпись на рекламе, чтобы не забывать, хренолин. Вот так и у меня, чтобы не забывать, повести, рассказы, романы, стихотворения, элегии, оды, эссе, статьи, учебники на самом деле письма никому никому, папе, маме, бабушке Поле, Николаю Филипповичу Приходько, военному матросу в отставке с Соловков, который лёг полежать на топчан после сытного обеда в гостях у дочки в Кирове и умер. Жена Надежда говорит по телефону, куда вы его дели, я вам его живым посылала.
   Пете Богдану, писателю, мануальному терапевту, врачу, написавшему медицинскую, беллетристическую, философскую, исповедальную книгу, как прожить 150 лет, себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентского противопоставления, тварь ли я дрожащая или право имею. Попенял супруге, что пыльно в доме, задыхается, лёг и стал баловаться, издеваться, что помирает, пока она поняла, что всё на самом деле, пока приехала скорая, он уже отошёл, недавно отмечали его сорокалетие, теперь уже мне столько, тоже "проблемы со здоровьем", у подруг жены мужья тоже кругом доходят. Это что такое? Кругом инфаркты, эпилепсии, вялотекущие онкологии, церебральные параличи.
   Антонине Мельник, главному редактору газеты "Соловецкий вестник", жене Самуилыча, другу Седуксеныча, которые друг друга не любят, соседи в коммунальном бараке, за то, что один думает, что всё по настоящему, другой думает, что всё не по настоящему. Друг друга глушили музыкой в отместку на полный оборот руля, Седуксеныч Самуилыча Башлачёвым, Самуилыч Седуксеныча Цоем. Один писатель, который не пишет ни хрена, другой резчик по дереву, не ремесленник, а поэт, мыслитель. Один пьёт и живёт с местным дном, сначала не пошёл в монахи, потом от такой жизни не уехал к матери, потому что на кого же он кошку Анфельцию и пса Левомиколя бросит. Другой переехал на зиму, а потом на весь год в Москву для перфоменсов, сезонных работ и информационных потоков, и чтобы обеспечить долгую просветлённую старость себе и своему гуру, который в нём встроен в чакрах.
   Она похожа на Александра Башлачёва, ничего не боится и всё понимает. Мы недавно делали ремонт в нашем неблагополучном одноэтажном доме, последнем в Старых Мытищах в дочкиной комнате, клеили обои, шпаклевали стены, клали линолеум, дочка включила магнитофон, я разлюбил шум, любой, музыкальный, словесный, кроме шума дождя, прибоя, ветра, веток, но тут подумал, надо же, Башлачёв казался самым прямолинейным и наивным. Что Цой с гитарой, Гребенщиков с медалью, Шевчук с фонарём только его переложенья на язык сцены, искусства и государства. Она улетела в 97м, когда мы с шестилетней Анькой и рюкзаками приехали сторожить хутор не за деньги, только бартер, душу в обмен на душу, деньги всё время обманывали населенье, на протяжении лет десяти.
   Сергею Морозову, пароходу, тогда он был экскурсоводом, который в одном документальном фильме перед смертью говорит, что неверующих нет, потому что время это ответственность за место. Капитану Останину, пароходу, мы с ним из разных тусовок, он из простых, я из сложных, он пошёл выручать корабль по первому льду, заводить заглохший двигатель и сказал в тумане впереди, ребята, кажется, я тону. А я догадался, что вот кого, на самом деле, называть пароходом надо было, капитан музейного катера - работяги, теперь капитаном бывший брат Богемыч. Майору Агафонову, начальнику Соловецкой милиции, которая всегда на высоте была и осталась в деле розыска и профилактики преступлений. Если не дети Глядящего со стороны обворовали, значит дети Рысьего глаза, третий вариант самый вероятный, что все вместе, и ещё один срок условно, потому что не сажать же. Да здравствует Соловецкая милиция, самая Соловецкая милиция в мире, да здравствует патриархальный уклад, самый патриархальный уклад в мире.
   Советские здравицы мне напомнили постмодернистический перфоменс. Когда новый директор музея открыл обширную пропаганду под это дело подписались отечественные художники и их друзья из-за кордона. Потом эту контору прикрыли, потому что эта лошадь тянула в совсем другую сторону. Называлось: Артангар. Приезжали художники, музыканты, поэты откуда угодно. Сначала на свалке и помойке выросли трёхметровые игрушки из свалки и помойки, что жизнь, оказывается, свалка и помойка, из которой каждый раз получается конфетка энергией новых подростков, а потом снова свалка и помойка.
   Потом два муляжа на разрушенном причале рыбу ловили рамой от сети, а рядом сидел грек Костанжогло военный моряк в отставке, мой земляк, запорожец, с женой, настоящие, живые, забрасывали снасть на треску, смотрели на закат и думали, что жизнь это искусство, надо только быть хитрым и местным, чтобы уметь распорядиться прожить уютно. Муляжи были не согласны с такой трактовкой искусства, но молчали. Они думали, если всё по настоящему, Спаситель, действительно приходил на землю, зачем говорить слова и беситься, нужно молчать и молиться, и тогда история станет природа, а природа история. И по-своему были правы.
   Так думал я по соседству на Тамарином причале одной ногой в могиле всю дорогу, потому что папа болгарин, а мама русская, потому что папа эпилептик, а мама юродивая, потому что папа кололся и тащил воз по жизни, а мама всю жизнь любила Москву как чеховские дамы и мужчину с иконописными чертами, потому что спала под божницей в детстве. И вот я был москвич, соловчанин, писатель, рыбак, одной ногой в могиле всю дорогу, переглядывался с другими рыбаками, кто больше ловит, а на стометровой смотровой вышке на Тамарином причале был другой постмодернистический перфоменс. Музыканты из ближнего и дальнего зарубежья играли джаз на саксофоне и конструкциях причала вместо ударных, в небо неслось вместе с шумом: да, конечно, в нас есть мусор, но рядом с этим морем, прошлым, кровью, несправедливостью, халтурой, фарисейством, крестом Господним, всегда раной разверстой в воздухе, разогретом год от года сильнее, всегда фомам неверующим в уверенье, наши переглядыванья с рыбаками, кто больше ловит селёдки на пустые крючки, словно у селёдки сеанс массового суицида. На самом деле сразу глаза отводим, лишь только глаза натыкаются на глаза, потому что эти напоминанья неуместны, литература. Все и так всё знают и про то, что в лабиринтах одиночества смерти я только лабиринты бессмертны, сколько живого сумеют взять в себя, столько останется живо. Молитва, "скорей бы смерть", и молитва, пытка счастьем чтобы продолжалась. И что, в конце концов, это не наше дело, кого кто больше любит, Христа или Иуду.
   Поэтому директор музея прикрыл эту контору, искусство становится всё меньше органичным, всё больше юродивым, сплошные трупы. Ему для отчётности нужно было другое: ярмарка тщеславия жизни. И он её устроит. Будут ходить корыстные торговцы и выдавать грязь за культурные наслоенья и даже не ведать насколько они не жулики, а правы. И дамы в салатовых мини-платьях с мобильником в одной руке и банкой пива в другой, с драконом на поводке, с тоской в очах по принце, ланцелоте, женихе из сказки и рассказывать по мобильному телефону никому никому, что здесь весело и много приключений, а вчера так наелись саке и соте, что сегодня руки трясутся на распродаже. Литературный жанр, жизнь рассказывает жизни, что жизнь происходит во время жизни, а вовсе не приспособление делового человека мобильно решать вопросы.
   Соседка, Гойя Босховна, говорит, Никита, я ввела вас в заблуждение, завхоз Вера Геннадьевна сказала, что деньги за ремонт квартиры по товарным чекам возмещаются только владельцам неприватизированных квартир, а у вас приватизированная. Я сказал, да мы особо и не рассчитывали. Она сказала, ну чё, они бы вам помешали, лишние деньги. Я сказал, мы бы не отказались. Она сказала, но ничего не вышло. Я сказал, ну и хрен с ним. Она подумала, парень, конечно, хероватый, потому что не наш, но для него ещё не всё потеряно, славный. Я подумал, "фуф".
   Ну, я понял, да, я понял. Про два я. Попробуй, расскажи. Рукопись. Деньги. Работа. Дом. Книга. И рядом, жанры, нищета, юродство, болезнь, смерть. Я боюсь. Не бойся. Ещё есть время. Ничего не бойся. Зоны, наслаждения, истерики, одиночества, ничего не бойся, ты с нами. Что я два, я и не я. Не я - не я, потому что в нём столько я, сколько есть на свете будущих, бывших, нынешних деревьев, рыб, имён, сплошная линия горизонта, папа, мама, Сталкерова Мартышка. И я перестанет быть я, настанет смерть, когда я перестанет бояться смерти. Что я не станет, замучат, устанет, разочаруется, восхитится. Так что я это как болезнь, оно всё понимает, но ничего сделать не может, оно ещё не умерло, надо терпеть.
  
   ПОЛИКЛИНИКА.
  
   И вот я снова в юдоли слёз. Водители автобусов ритуальных услуг оглядываются на эффектных дам. Дамы идут в абортарий. Чуть сбочку эпилептики всё понимают. Единственный невропатолог в отпуске. К участковому терапевту запись за три дня. Потому что пришла повестка из райвоенкомата через двадцать лет после армии.
  -- Вряд ли я вам пригожусь.
  -- Почему?
  -- Я болен.
  -- Чем?
  -- Эпилепсия, лимфагрануломатоз, вялотекущая онкология.
  -- Справки где?
  -- Вам от кого, от лечащего врача или из поликлиники по месту жительства?
  -- И оттуда, и оттуда.
   И вот, возле морга молоденькая девушка мило смущается, разговорясь с парнем из похоронной процессии, медсестра на практике. Пахнет формалином. Рядом роддом, под которым весь день молодые отцы, "что принести?", кричат в окно. Труп воронёнка в траве. Новая церковь, парк, под ними теплоцентраль. В церкви молятся, в парке гуляют с собаками, в теплоцентрали блюют. Познакомились с собакой Блажей на прогулке с дядечкой с эрделем недавно. Эрдель глубокий старик, 16 лет. Ноги отказали, весь проколотый, носят на травку, он, жена, дочь лет 25, у всех такие же движения как у эрделя, вбок и немного наверх, то ли боятся, то ли молятся, то ли что-то думают.
   2004.
  
  
   4. "РОМАН - ВОСПИТАНИЕ".
  
  
  
   Не о себе, почти что прозой,
   Вослед учителям бездетным,
   Бездомной кривдою и правдой,
   Красивостию, недотрогой,
   Высокопарным слогом ломким
   Я буду правду говорить.
   И ровным голосом вчитался б
   В апокалипсис мыслей светлых,
   Пред этой светлой пустотой
   Юродствуя, почти что корчась,
   Я пью достачу на висках.
   Ну, соответствуй, будетлянин,
   Временствуй, говори удачу,
   Не для себя, не для себя.
   Бессилие звезды кровавой
   Зальёт лицо, ещё пол неба,
   Всего лишь жить, понять, исполнить
   Все многочисленны слова.
   Другой заместо, верно, будет,
   На двух не хватит, это гибель,
   Стрелялся Пушкин с Маяковским
   И Лермонтов с самим собой.
   О аналитик, о романтик,
   О блудодеец, блюдолизец,
   Несуществующий герой,
   Гневи, гневи, себя и здравствуй,
   Гния на кладбище геройском,
   Но выговаривай удачу
   Для составления поступка,
   Тобой лишь мирен перегной.
   Не говори большую правду,
   Весь разменяйся на меньшие,
   Ведь мудрость жизни неизбывна,
   Но не пророчествуй, а рой.
   Учительствуй и проповедуй,
   Лопатою кидая гравий,
   Так говорил в себе самом
   Один герой заштатной сказки.
   Он малодушным становился,
   Но только вырыл лишь могилу,
   Пришли к нему Эдип Софоклов,
   Гамлет Шекспиров, Антигона
   С собою братьев привела
   И жениха окровавленна,
   Что с материю Эвридикой,
   И девочка без ног из фильма
   На голове её пришла.
   Но самый главный не явился,
   Герой безвестный, безымянный,
   Поприщин, Мандельштам, Башмачкин,
   Онегин, Лермонтов, Печорин,
   А неизвестный не пришёл.
   Солдат, солдат, какое право
   Имеем вровень становиться,
   Бессмертье жнущие твоё.
   Уж верно есть большая правда,
   Она тот лёгкий, парный воздух,
   Что в детстве будто молоко
   Меня окутывал по плечи,
   Когда акации и липы
   Цвели в сиреневом саду.
   Она цветенье абрикосов
   И вишен, и черешен, воздух
   Глаза и ноздри забивает,
   Весь тополиным пухом полон
   Рот, но слоист и сладок, розов,
   Как родниковая вода,
   Земной раствор. Взгляни на землю
   С своих задрипанных этажей,
   Не полети, сойди, уймись-де,
   И начинай благодарить.
   Так говорил внутри себя,
   Любой герой, любой, любимый
   И нелюбимый, нелюдимый,
   Людимый, мимый, многолюдный.
   Вот эдакое чудо-юдо,
   Мутант, кентавр многоочитый,
   Ну будет, право, дописался,
   И разболелась голова.
  
   На неявление героя. 1993.
  
   СЕНТЯБРЬ НА СОЛОВКАХ.
  
   А вот ещё мысль, что нужно опять подружиться с Гришей, Димедролычем, Тем, у которого тылы как фронт, Седуксенычем. Для этого надо менять мамины доллары и ехать на Соловки, потому что они сейчас все там. Для тех, кто понимает, кто жил там, жемчужина года - Сентябрь. Грибы, ягоды, тепло, забранное морем, землёй, лесом, озёрами, камнями за лето, отдаётся воздуху и этот тоскливый надлом повернувшего на зиму года только усугубляет любовь к обречённому чуду. Димедролыч работает в японской отточенной манере, лист осины на ладони, жёлтый, красный, зелёный, отмирающая клетчатка, ещё живая органика, иероглифы инь и янь как всегда уравновешенны, масло, пастель, акварель, уголь, гуашь. Самуилыч вырезает из капа, берёзового нароста, свой портрет под Цоя, на деревянной скульптуре двое с одной головой борются. Седуксеныч под Башлачёва на полную с местным дном, псом Левомиколем, кошкой Анфельцией дописывают первый том стотомника сказки мемуаров про то, какие люди раньше были, чтобы их не забыли, с отступлениями, что он напишет сейчас такое, что все люди сразу станут хорошими, хоть раньше были плохими, книгу про то, как надо.
   Даже Петя Богдан приехал, который не жил на Соловках, а я думал, что он умер. Он тоже знает как надо. Себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентского противостояния, тварь ли я дрожащая или право имею, чтобы прожить 150 лет. Потом пойти полежать на топчан и умереть, недавно мы отмечали его сорокалетие. Они все похожи. Только Чагыч для этого счастливое человечество на Альфа Центавров вывозил для законченнейшей любви, когда оно замочит землю. А Валокардиныч даже запил перед смертью, потому что смерти испугался. Смерть это женщина с лицом Настоящей дамы, которой никого не жалко, которой всё больше становится страшно, никого - никого, неизвестно кого, единственного мужа. Он как заворожённый стучался к ней в дом, каждый имеет право на счастье, а в глазах как двухстволочки лягушатами прыгали: все мужчины несчастные и одержимые, У Кулакова - деньги, у Наждачкина - власть, у Валокардиныча - женщины, у Финлепсиныча - слава, у Агар Агарыча - водка "Забвенная", у Богемыча - всё это вместе.
   Мы в ответе за тех, кого мы приручили, даже если мы их совсем не приручили, предать нельзя, лучше херовенький, а свой, скорей бы смерть, скорей бы смерть, их жёны говорят, Фонарик, Валокардинычиха, Вера Верная, которые на их место стали вождями племени, шаманами, профсоюзными лидерами, потому что в живой природе социальности свято место пусто не бывает.
   И Антонина Мельник с Юлией Матониной приехали. За какие мои заслуги их выпустили из места, из которого не выпускают. Их друг, Тот, у которого тылы как фронт, кругом одни мертвецы, Агафонов, Морозов, Останин. Агафонов - начальник милиции, посмертно реабилитированный. Морозов - корабль, время - ответственность за место. Останин - корабль, время прощает, а место прощается. А он детей рожает и мне говорит, "принеси почитать свои стихи", художник, иконописец, поэт, писатель, артист, на божественной драме жизни играющий Богу пьесу "Трагедия", "я о них составлю своё мнение". И я думаю, кому это надо? Но он всё равно составил своё мнение, хоть мы больше не виделись, потому что я решил, что мы из разных тусовок. Мы одинокие, они богемные, мы - как прожить простодушно, они - как прожить вкусно. Мы - учителя и врачи, новая община, которая умрёт через 30 лет, когда новое поколение возжелает перемен и ими опять воспользуются новые новые русские. Они - старая община - андеграундная, кухонная, кээспешная, диссидентская, компьютерная, художническая, интеллигентская, гринписовская, московская, ньюйоркская, сиднейская, дублинская, стокгольмская, мюнхенская, которая уже сошла на нет, в путешествия, приключения, гражданства, и поэтому теперь у руля, как всегда в божьей драме "Трагедия", тот, кто пожертвовал, тот, отдыхает, а кто не пожертвовал, копится. Но я всё же узнал его мнение, Богемыч, бывший брат, бывший начальник, командир корабля "Капитан Останин", который на самом деле называется "Мыс Печак", который на самом деле называется "Капитан Останин", я знаю, сказал Валокардинычихе, "ты что не знаешь, он же писатель", на меня. "А он откуда знает?", сказал я. "Ему Тот сказал", сказала Валокардинычиха.
   Вот я и съездил на Соловки в Сентябре, да ещё и ни копейки не потратил. Мама говорила, что болгары жадные.
  
   Я И НЕ Я.
  
   Ездить только когда вызовут, так хорошо, хоть на Соловки, хоть в Москву, курить только на рыбалке и перед сном, что, впрочем, почти одно и то же, когда ловишь рыбу и когда снится сон, не раз замечал, кажется потом, что будет что-то хорошее, а иногда уверен, что будет только хорошее теперь, потом это проходит, а жаль, но, может быть, это догадка проходит, затусовывается за усталость, разочарование, нищету, короче, жизнь затусовывается за смерть в голове имярека, ракетоносителя, а сама жизнь никогда не затусовывается за смерть, как ракета, летит и летит. Стало быть, важно в течение жизни стать жизнью, чтобы смерть не подействовала. То, что её, возьмётся, а ты полетишь к матери и отцу. Правда, ты об этом не узнаешь, потому что ты и я это из другой оперы, как Мария мне рассказывала после припадка эпилепсии на следующий день после возвращения с Соловков, 8 месяцев прожил в лесу, Ботанический сад Хутор Горка (бывшая дача архимандрита при монастыре) в 4 км от посёлка, что такое я и ты, а я помнил только дочку маленькую, когда я с ней сидел, маму немного и кто написал "не дай мне Бог сойти с ума", А. С. Пушкин, конечно. Ну, то есть, чем занимался много лет.
   То есть, я хочу сказать, этот мир автономен, тот, который мы привыкли называть нашим. Хотя, разумеется, на самом деле, он совсем не автономен. Просто, наши президенты, десантники, милиционеры, эмчеэсники, и вообще руководящие и напряжённые должности, включая церковных иерархов, я думаю, всегда об этом забывают, потому что слишком забраны здешней интригой, а местные Акакий Акакичи, Станционные смотрители, маленькие герои жизни, лесковский дьячок, пропоица, даже за самоубийц молитвенник, не забывают, потому что они прошли все три искушения: огонь, вода и медные трубы. Большинство людей ломается как раз на третьем искушении: не столько карьерный рост, не столько благополучие и процветание, хотя и эти семейные божества могучи, сколько главное искушение смерти в жизни, что я не будет, я от этого начинает беситься и подаётся в начальники. Автономность, конечно, не пропадает, но зато, кому много дастся, с того много спросится. В какой-то момент наш герой понимает, за себя бы ответить, не то, что за страну и становится маленький-маленький, и проскальзывает сквозь игольное ушко смерти, забвения, аннигиляции.
   Здесь нет жульничества, те частички я, которые сидят как осколки зеркала Снежной королевы в голове Кая, это не нероны и не лже-нероны, это работник Никита и Василий Андреевич Брехунов, образы "Хозяина и работника" Толстого, Самсон Вырин, станционный смотритель из "Станционного смотрителя" Пушкина, это Акакий Акакич из "Шинели" Гоголя, это Мандельштам, поэт, из воспоминания Надежды Яковлевны, жены, зэка Шаламов, герой из "Колымских рассказов" Шаламова, это мама, Янева Валентина Афанасьевна, собирающая бутылки в роскошном южном парке с калоприёмником на животе после вырезанного рака между двух операций и обе со смертельным исходом, это папа, Янев Григорий Афанасьевич, который приехал в цинковом гробу с запотевшим стеклом из западной группы войск с контейнером книг, когда пишущему было 10 лет, и с тех пор пишущий больше не выходил на улицу.
   Это самоубийцы на Соловках в девяностых, которые не дождались. Чего они не дождались? И обиделись, я их застал. Это убиенные и замученные, как поют на литии, красиво, но чтобы потом забыть, а забывать нельзя, надо что-то такое придумать, чтобы не забывать. И единственная придумка по жизни, которую я не изобретал, она сама меня нашла, быть маленьким. Придавленным изначально, то ли папиной смертью, то ли маминым одиночеством, то ли здешней страной, которая всю дорогу выживает, маленькая, огромная.
   Всех жалко, всех жалко, запутавшихся, ясноглазых, обиженных, а себя страшно. Что я это не пройдёт, что даже после смерти я останется как дыра, прореха на человечестве. Единственная утеха, придуманная мною история. Как Александр Великий со своими берсерками завоевал всё, что шевелится, всю обитаемую ойкуменну, как говорят историки, персы, греки, армяне, африканцы, евреи, сирийцы, славяне, китайцы, индийцы, арабы, монголы, их дети, их женщины, их слава, их деньги. Только гиперборейцы, вицлипуцли, майя и ацтеки остались незахваченными, но их тогда не было, то есть, они, конечно, были, но их словно бы не было. Солнце Александра их не освещало. И вот на краю похода, где-то в индийских джунглях, на вершинах Гималаев, когда александровы берсерки со светящимися глазами от обжорства мухоморов расседлали коней и пустили пастися, к нему привели отшельников, которые 300 лет на скале умерщвляли плоть, мочалили себя о сущности мира, чтобы я вымочалить. Александр посмотрел в их глаза как впадины, глубокие как горные расщелины и они одновременно подумали, "какая разница".
   Не то же ли самое думали викинг на плоту, которого год гоняло по пустыне воды и местные каманчи. Он - огромный, большой, голубоглазый, льняной, они - тоже не маленькие, узкоглазые, чёрные, смуглые. Они думали, к нам пришёл Бог, и он устало падал на песок, и говорил, "наконец-то я в раю", и его начинало сырой рыбой выворачивать.
  
   СНЫ.
  
   Хотя, с другой стороны, кто много потрудился, тому многое откроется, например, что сияние может увидеть только не сияние или другое сияние. Вот я недавно увидел целых три счастливых сна. Что надо возвращаться на Соловки, что там меня ждёт счастье и как я в него вхожу, как мужчина входит в женщину, но это чужая женщина и это другое счастье. Короче, ты сначала эту работу доделай, а потом мы с тобой поговорим про дальше. Другой сон, что я и не я на самом деле одно и то же и что всё будет хорошо. Не знаю, не знаю, при чём здесь гринпис тогда. А третий сон я забыл, он был самый главный, но я его забыл, сначала помнил, потом забыл. Что-то там связано со страной, женой, тёщей, матерью, дочерью, что они и другие женщины, Вера Верная, вождь племени, Валокардинычиха, шаман племени, Ренессансная мадонна и Постсуициидальная реанимация, много раз мама и монахиня, Настоящая женщина, которой не жалко никого и которой всё больше страшно никого - никого, неизвестно кого, единственного мужа, что они мне помогли, очень помогли.
   Бэла, которая говорит, если Никитину книгу "Гражданство" на мамины деньги, мамы, Яневой Валентины Афанасьевны, напечатают, значит, история христианской цивилизации победит. А, вспомнил про что сон, про жалость. Катерина Ивановна, которая рассказывала Марии, что любовь и любой это как жизнь и смерть, это как смерть и сон, почти одно и то же, успех и провал, когда Мария ей сетовала, что Финлепсиныч не Чинганчбук. На самом деле это женский опыт очень вяло и ненавязчиво втолковывал женскому опыту, что в лабиринте одиночества смерти я, которые мы все, человек может двигаться только в одну сторону, к тупику. Что только после тупика и озарения человек сможет стать всем, я - не я, что ещё при жизни он может почувствовать любой любовь. Что Финлепсиныч может стать только Послеконцасветыч и тогда после этого - Чинганчбук и все другие тоже, потому что станет самым маленьким и на нём как на горчичном семени уместятся цивизации, история, природа, Христос, бессмертие. "Поняла, Рамаяна?". "Да, да, всё это так доходчиво, Хатшесуп".
   Я вспомнил третий сон, он был не во сне, мне страшно его говорить. Раньше я прикидывался, что вспомнил. У меня есть технология, когда ты начинаешь говорить, ещё не помнишь что, а потом вспоминаешь, что ты хотел говорить, потому что говоришь. Это когда несчастье случится с близким человеком, как с мамой, бабушкой, как у Фонарика, когда умер Петя Богдан. (Как у Валокардинычихи, когда умер Валокардиныч). С одной стороны ты в штопоре, с другой стороны ты испытываешь какой-то дивный восторг и знаешь, что всё правильно и что всё по-настоящему. Не надо быть зэком, начальником, не надо быть запойным пьяницей, ты стоишь на кладбище, летом или зимой и думаешь, когда о тебе заботится сама любовь, что плохое может случиться, ничего не бойся, люби.
   Как Бог на лясях, дочь Фонарика и Пети Богдана, после его смерти спрашивала на вечерней молитве перед сном, папа, я всё делаю правильно? Потом во сне ей снился отец и говорил, всё нормально, Лисёнок, только вот парикмахершей, это, конечно, на хер. (Покойный любил выразиться). Она хотела быть парикмахером, когда вырастет.
  
   ПОТОП.
  
   Всё замерло и ничего не слышно,
   И только дождь бормочет под окном
   Немую песню 10000 лет.
   Гудок болельщиков на тротуаре,
   Подростки шумно празднуют победу,
   И снова смерть подростков и машин.
   И только дождь рассказывает листьям,
   Что он размочит всё до основанья,
   Чтоб ничего не оставалось твёрдым.
   Потом электродрелью самолёт,
   Потом не то что пьяные, а просто,
   Желавшие быть пьяными совсем,
   Выкрикивают знаки восклицанья,
   Сшивающие оба этих мира
   Суровой ниткой вымысла. Вода
   Встаёт сплошной стеной, как обещала.
   Из дыма низкой облачности внятно
   Глядит лицо и хочется сказать,
   "второй потоп". И хочется молиться.
   И я молюсь, "не оставляй нас, Боже".
   "Ты видишь всё, все помыслы, все лица,
   Все линии прекрасных тел и судеб,
   Всю черноту на дне моей души,
   Мой страх, мой гнев, мою больную совесть.
   Но я ведь тоже кое-что могу,
   Ну, например, сказать дождю, не лейся".
   Всё замерло и ничего не слышно.
  
   Просто у тебя есть год и за этот год ты должен найти нычку, работу, называй как знаешь, потому что это лет на десять жизнь. А что дальше я не вижу, да пока что и ни к чему. Из разговора с двойником, мамой, папой, Сталкеровой Мартышкой, Мандельштамом Шаламовым, трупом Антигоны, шутом короля Лира, трагедией, драмой, постмодернистическим перфоменсом, христианской молитвой, литературой. Я не знаю что: деревня Млыны на границе Тверской, Смоленской и Псковской областей, глухой медвежий угол, где водятся медведи, слоны, рыси, волки, носороги, гиппопотамы, шершни, гадюки и маленькое животное - счастье, на берегу реки Чумички, где окопалась одна андеграундовская, кухонная, кээспешная, диссидентская, художническая, компьютерная, интеллигентская, гринписовская, московская, ньюйоркская, сиднейская, дублинская, мюнхенская, стокгольмская община, которая уже сошла на нет в путешествия, приключения, гражданства, просто одни уехали за границу, а другие в деревню, а в деревне Млыны, глухом медвежьем углу на границе трёх областей, Псковской, Тверской и Смоленской на берегу реки Чумичка местные скоро построят мост, аэродром и дорогу, потому что там живёт Антигона Московская между двух операций и обе со смертельным исходом, и к ней ездят из Италии, из Австралии, из Ирландии, из Израиля необыкновенные, чудесные люди и она им рассказывает, что искусства два: чтобы в руках что-то было, для себя не интересно, удовлетворение от того, что что-то получилось, разочарование, облегченье. Это одно искусство, а другое искусство: надпись на стене смертной камеры одиночки кровью, до свидания, милые. Женщина - литератор, у которой папа - художник, взяла мальчика из детского дома на лето, 10 лет, хотела меньше, не дали, очередь. Все за ним ходили, учили, Антигона Московская, Антигона Израильская, Антигона Петербужская, Антигона Замоскворецкая. Потом он сказал, я не могу туда вернуться и рассказал что там, и она его усыновила, потому что, конечно, она хотела меньше, потому что личная жизнь не сложилась, но после того как он рассказал, что там.
   Как будто никто не знает, что там, советская армия, зона. Дети жесточее взрослых, потому что наивнее. В городе Мелитополе в детстве Эдип Мелитопольский выплёвывал жувачку рядом с урной, ему родственники из Америки присылали, за ней уже стояла очередь, пойдём помоем и будем жувать дальше. Потому что дети ни в чём не извращают истину взрослых, просто доводят до абсурда. Как главное у нас стало лишним, память о жертвах, а лишнее у нас стало главным, благополучное проживанье. И возможно это будет её лучшее стихотворенье, этот мальчик, который нашёл свою маму.
   Вот ты сам себе и ответил. Это место забито. А потом - талласа - море. Для того, кто с моря или хоть раз его видел, он как обречённый, будет к нему всю жизнь возвращаться. Он что-то такое увидел, понял, хоть море у него открывалось в четвертушке окна за посёлком или стояло за помойкой, когда он проходил мимо. Что мир растворяем, что твердь растворима, что будет второй потоп и кто-то его остановить должен.
   Остров Жужмуй в Белом море, в котором вода у дна всегда +4, хоть в январе, хоть а июле, как народ всегда выживает, хоть Христа распинают, хоть Сталина из мавзолея выносят. Чтобы основать новую общину, учителя и врачи. Победившая дракона, медсестра в школе, заведующая аптеки, главврач больницы, терапевт на скорой, вместе получается надцать тысяч, прожить можно. Вера Верная, учительница младших классов, директор местной школы, мэр посёлка Стойсторонылуны на острове Рыба, мать детей, жена мужа, не самоубийца, не убийца, каждый день, всякую минуту шепчет молитву самодельную, скорей бы смерть, скорей бы смерть, как герой Гришковца в армии, хочу домой, хочу домой, а дом всё дальше, сначала на линии горизонта, потом за линией горизонта, потом поднимается в небо.
   Этому, собственно, и учат её дети, учительницы младших классов, Ренессансная мадонна и Постсуициидальная реанимация, которые как Лия и Рахиль, жёны Якова, обе понесли, только одна каждый год рожает, чтобы своё победило чужое, а другая монахиней станет, потому что чужого не оказалось. Этому, собственно, и учит Вицлипуцль Самоед Чагыч, который с одной Верой Верной основал общину в море, а потом для пущей любви на планете Альфа Центавров основал другую общину, потому что смерти испугался. Этому, собственно, и учит бывший монах, бывший историк и литератор, бывший смотритель хутора Горка, Заяцких островов, избушки ПИНРО, нынешний инвалид 1й группы Гена Седуксеныч Солнцев, который пишет книгу в писательской квартире, в которой всё готово, "приезжай, Никита". Местное дно перья чинит, орфографию правит, воду носит, тарелки моет после запоя, их дети, будущие паханы, мореходы, строители новой жизни обмозговывают мысли, корыстные и бескорыстные. Гулять с псом Левомиколем, который как Левиафан охраняет, чтобы ни одна сука не подкралась незаметно. Чтобы душа не заматерела втуне кошки Анфельции деток топить левой рукой, а правой рукой молиться, Господи, прости меня за душегубство. С глазами как два блюдца по посёлку Стойсторонылуны бегать на острове Рыба, который действительно спина рыбы, которая уже больше моря от многолетних ожиданий, когда же уже её поймают, настолько стара и мудра, что даже не рвёт леску, а молчаливо тянет в неизбежность. Что у поселковой бани труба как член на пол шестого, а он сейчас сделает такое, что все сразу станут хорошими, отзывчивыми и тонкими, хоть раньше были плохие, корыстные и томные, пойдёт и напишет книгу, какие люди раньше были, чтобы их не забыли. Приезжай, Никита, а я поеду к маме, я больше здесь не могу.
   Кроме того, это ещё год свободной демократической прессе раскачаться, кто ты, чмо или писатель. Так было, так было всегда. В 24 года, когда как соловей на сирени своей песней как сирена околдовал, этот знает как надо и от него рожать надо, потому что сам по себе человек так себе. Когда потом все выживали, а ты как Петрусь в ночь на Ивана Купалу с закрытыми глазами бегал, что видишь. Когда потом строил, что видишь и ничего, кроме заболеванья не построил и строчек в тетради, которых никому не надо, потому что они не учат искусству жизни и на них машину "Ауди - автомат" не купишь. А у Соловьихи глаза делались всё печальней. И кто её мог утешить? Рассказ про то, что всё на самом деле живёт на ней, как генерал - аншеф в шинели на Акакий Акакиче без шинели? Она и сама про это знала и преподавала детям в школе. Просто дети в школе всё равно сначала уедут за машиной "Ауди - автомат" и прочим в командировку величиною в жизнь и не все вернутся.
   А потом, когда свободная демократическая пресса раскачается, что ты и чмо и писатель, бывает же такое удивительное чудо в нашем мире, ты уже будешь в домике, дун-дура, сам за себя, "на гаубичный выстрел не подходите, я за себя не ручаюсь", смотритель маяка на острове Жужмуй в Белом море. И они, " а у нас для вас вести".
  -- Какие вести? Террористы и антитеррористы? Режим и имя? Авторы и герои? Род преходит и род проходит, сила и слабость, малодушие и мужество остаются? Соловьиха, которая соловья своей кровью кормит? Соловьята, которые им не верят?
  -- Мы записали.
  -- Ну и валите на хер. Машину "Ауди - автомат" покупать на вырученные за интервью деньги. А я буду потоп останавливать.
  -- Так вроде дождя нету.
  
   КАК НА БОЖЕСТВЕННОЙ ДРАМЕ ЖИЗНИ - 2.
  
   Какое-то двусмысленное положение вещей, в котором я могу только жить или не жить. Читать философию или историю я не могу, потому что они повлияют на меня, но это будет неинтересно, не от жизни, потому что я - нежизнь и они - нежизнь. А надо, чтобы от жизни приходили ко мне - нежизни люди, разговоры, мысли и тогда все будут видеть, что в жизни происходит. Кто все? Я - жизнь в себе - нежизни буду видеть как на сцене, как я - жизнь с другой жизнью играю в трагедию "Драма".
   Что даже склока с соседом Стукачёвым - жизнь, потому что как инопланетяне, слишком разные смыслы, ни одного общего слова, кроме ненависти и любви. Но чтобы подняться на такую работу, нужно, чтобы какое-то несчастье произошло, сам по себе решиться не можешь.
   Но если ты боишься приблизиться к жизни, как ты можешь сказать, какие смыслы там работают. Ведь у каждого есть работа. Капитанство, пенсионерство, учительство, ученичество. А у тебя так получается, что ты отделён какой-то плевой от жизни. И тебя интересуют только одинокие, подлецы, несчастные и дети. А потом ты понимаешь, что может быть это и есть наш неприкосновенный запас, то, что у нас за душой, так называемого общества, государства, все эти одинокие, подлецы, несчастные, дети, о которых мы должны заботиться. Кто мы? Большие, сильные, добрые, МЧС, ФСБ, скорая, пожарная, армия, милиция?
   Я, действительно, не понимаю. Да, есть профессиональные цеха. Да, есть отдых. Да, есть спокойные. Да, есть дешёвка. У каждого внутри, не в голове даже, а где-то в животе, такой маленький театрик, и он в нём зритель, у которого в животе другой театрик, а у того свой. И вроде бы надо на чём-то остановиться, за что-то твёрдое схватиться, иначе всё становится бессмысленным, пустым внутри как смысл. Выручают служба, деньги, государство, квартира, выпивка, женщины, но это если не вдаваться. Короче, мне, кажется, опять пора в леса.
   Кажется, что, действительно, это должен быть какой-нибудь камень в море, как Кузова, чтобы это была только твоя земля, не в документальном, разумеется, смысле, в том-то и дело, что плевать на документы. Но в то же время не хочется отмазки, что ты спасатель, военный или другой отмазанный государством, короче, колоссальное напряжение воли во времени и пространстве, а потом отдых, потому что у этого нет отдыха и нет перемены смысла бессмыслицей. Вот и получается, что это то, что имеешь, эта должность - писательство, ни от кого, от папы с мамой, эта квартира - милость, от родственников, от которых можешь принять, потому что за ней не стоит общественное соглашенье, что ты должен за это сделать, кого любить, кого не любить, и во сколько часов каждый день выходить строиться, за этой милостью только милость.
   Книга, напечатанная на мамины деньги. Как сказала Бэла, значит, история христианской цивилизации всё-таки победит, хотя, казалось бы, все данные социологических опросов свидетельствуют обратное. В жизни так бывает. В жизни только так и бывает. Уж мы-то знаем, свидетели жизни. Трогаешь раны Христовы, не мог он воскреснуть, не мог, кругом сплошная выгода, и у церкви, и у государства, и у зоны. А он воскрес. Что, что, что я должен сделать, Господи? Напиши на воздухе прозрачными чернилами. Вот это, которое в тетради только что написано? Я так устал, и "Чмом" был, и на "Жужмуе" островом необитаемым, и туристом на "Москве" за год. И новую книжку начал. "Роман - воспитание". Кого ты будешь воспитывать, цветы в горшке? Жизнь полна живого, но когда так устал, то просто до него не дотыкиваешься.
   А потом начинаются подарки, а ты как придурок улыбаешься, что даже и не рад, потому что не понимаешь, за что и так далее. Или это просто ломки одного из актёров на театре жизни. В котором из театриков? И кому это интересно, важно, кто без этого жить умрёт? Наплевать. Дело не в этом. Это одно и то же. Папа жменю таблеток ел, запивал пивом и у него начиналось счастье, когда он доходил до такой степени отчаянья, что у него даже суставы начинали болеть внутри. Мама 1000 лет терпела у себя в театрике, чтобы он был один, а не тысячи.
   Нет, мне интересно в каком-то пространстве жить. Я даже могу сказать в каком. Мне даже интересны какие-то люди. Я даже могу сказать какие. Люди: Чагыч, Вера Верная, Валокардинычиха, Седуксеныч, Постсуицидальная реанимация. Место это страшное, чёрное, как сказал один политкаторжанин, там нельзя быть, там было проклято всё человеческое, но что сделаешь, если я в душе эмчеэсник, только эмчеэс туда не ходит, и деньги за это не платят, а наоборот, берут, как за книгу, чтобы напечатали, это теперь бизнес такой, довольно прибыльный, судя по машине "Ауди-автомат", в которой нас подвозила редакторша, мы-то до зарплаты едва дотягиваем жениной, как сказала одна пенсионерка, я посчитала, у меня 50 рублей в день получается. Вот, кстати, пьеса для одного из театриков, дальше мышиное размножение театриков не продолжится для большинства жителей, потому что то, ради чего эпоха реформ случается - достойная жизнь - осуществлено. Одни в пробке на Ярославке в машине "Ауди - автомат" слушают новости про заложников. Другие никому - никому, цветам в горшке рассказывают, как они несчастливы, а на самом деле счастливы.
   Полный аншлаг. Папа, мама, бабушка, папа жены, 30 тыс. сброшенных с горы Секирная с бревном на ноге, Петя Богдан, учитель, Николай Филиппович Приходько, брат, майор Агафонов, начальник милиции, посмертно реабилитированный, капитан Останин, корабль, историк Морозов, корабль, Антонина Мельник, чайка без причастия, Юлия Матонина, кедр на Питьевом ручье, Шаламов, Мандельштам, Акакий Акакич Башмачкин, Василий Андреич Брехунов, Самсон Вырин, это по крайней мере, из тех, кто пришли, те, кого можно узнать, малая часть, рассаживаются. Хлопки, зевки, смех, возгласы, это не из этой оперы. Начинается действие.
   Изнутри некоего писателя, крупным планом тетрадь. Бегущая за строкой рука. В пальцах ручка с гелевыми чернилами. Веранда, окно, цветы, солнце, осень, сентябрь, компьютер, книги, рукописи, фотографии, репродукции. Рыбак, змеелов, мальчик с крысой на лице, мим с манекеном, "плывущие", двое борются, с одной головой, "одиночество", спина уходящего в дом в лесу, пятеро ангелов, отпевание Христа, и зацветёт миндаль, потяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс, ибо отходит человек в вечный дом свой, мужчина и женщина в лодке в глазу, пастель, монастырь из рук в руки передаваемый Жужмуём, Китежем - градом, общиной людей, лошадь и дерево, у лошади лицо лопоухое, вверх повёрнуто, три года художнице, чайки на море, море зелёное, чайки радуются, работа того же художника, девочка полуспит на столе, за окном зона бывшая расстрельная, а теперь ботанический сад, девочке лет шесть, фотография. И многое другое.
   И всё это было, как у вас, мои неотпетые. А как я вас отпою? Как лесковский дьячок, пропоица, даже за самоубийц молитвенник? Что пока вы смотрите это кино, оно продолжается? А я могу его показать снаружи и изнутри. Снаружи это будет один дядечка, так себе, дядечка. Потом как соловей защёлкает юродиво, некоторые заслушаются, некоторые на работу пойдут, потому что деньги, власть, жизнь. А он будет щёлкать про то, что вот где жизнь. И одна Ренессансная мадонна и Постсуицидальная реанимация ему поверили.
   А потом, что потом? Много чего потом, море, женщина, остров, мужчина, лицо, Бог. Женское тело похоже на чайку, летит и летит как наслаждение. Мужское лицо похоже на Бога, всё время о чём-то думает, даже когда отчаялся. А потом наступает главное, словно вы распутываете пряжу, всю в узлах, или морошку перебираете, или рыбу потрошите, или грибы чистите. Жизнь это кайф, сплошной кайф, это понимают только те, кто не живут. Лицо девочки, ожидание, лицо женщины, сострадание. Есть правда выродки, у них вместо лица, моток белой марли, их больше всех жалко, а потом, оно, может, ещё неживое, оно потом оживёт, когда всех подставит и морщинами покроется, и глаза прорежутся, синие, зелёные, серые озерка страдания и сострадания, противотанковые щели в земле, война всех против всех, одиночество, больше всех страшно себя самого. У мужчин всегда почти с этого начинается. Ни перегнанное пшеничное зерно, ни море женского тела бесконечное, ни профессиональный цех, ни финансовое благополучие семьи с террористами в зрачках, не помогут избавиться от этого ужаса, уж не продешевил ли я, бессмертие променял на тупик, паука в углу, томик Достоевского, без яви, без сна разматывать марлю с лица, а она опять наматывается.
   Счастье, мужчина входит в женщину, часть этого счастья, просто, когда оно сделается тушами на крюках, тогда-то и наступит самое главное, что ничего сделать уже нельзя, можно только быть этим счастьем и этим несчастьем, недоразумением, нелепостью, слабостью, страданием, состраданием, чувствами, а мы думали, что это мы чувствуем, нет, это они чувствуют в своих театриках, нам остаётся только молиться, терпеть, деньги зарабатывать, стараться, чтобы загар ровно покрыл все участки кожи, яркую одежду надевать.
  
   ИГРА АКТЁРА.
  
   Может быть, в игре актёра самое главное это вживание в образ, что оно и есть рассказы, а куда потом девать игру актёра? Возвращать жизни? Но дело в том, чем сильнее он вжился в образ, тем хуже для него и жизни, что было лучше, удачней, легче и совместимей ему так не вживаться. Вот так и я, всё вживаюсь, вживаюсь, да с такой силой, что и жизни никакой не осталось, кроме брусочка в одном книжном магазине и одной общины в море, которая полуразвалилась от многообразных притязаний и держится на нескольких сумасшедших и несчастных, слишком вжившихся в образ.
   Ма, пожилой даме, которая, как только родилась, умерла, и теперь 50 лет выполняет задание несуществующего цента смерти в неосущеслённом захолустье жизни, Бог это другой. Седуксеныче, который будет маму баюкать, вот только дождётся смены караула. Вере Верной, которая прохожим руки целует и шепчет молитву, скорей бы смерть, на рыбалке. Чагыче, который больше не будет смерти бояться. Валокардинычихе, которая взалкала, как Христос в Гефсиманском саде. О, Господи, они как персонажи в моём театре, а сцена - мои рёбра, чувства, мысли, чаянья, страхи. А потом я смотрю и вижу, что моя голова это гора Голгофа на острове Анзер, бывший штрафной изолятор для заключённых, гора Секирная на острове Большой Соловецкий, бывший штрафной изолятор для заключённых, Тамарин причал, уходящий в море на сто метров с двумя смотровыми вышками, уходящими в небо на сто метров, посёлок, по которому ходят тени вместе с живыми, чуть не за руку, а те их не замечают, воздух, в который когда вглядишься, то увидишь, что вокруг него всё живое на 10000 км, люди, которые всегда выживают, как придонная вода в Белом море всегда + 4, что в январе, что в июле, хоть там Христа распинают, хоть там Сталина из мавзолея выносят. Слишком вжились в образ, короче.
  
   ШИФРОВКА 2.
  
   Гамлет, Будда на лотосе, Башлачёв, Данте, герой Данте, эти четверо, ещё несколько Пушкиных, плюс абсурдисты, Джойс, Кафка, и те, кого страшно трогать в их могилах, Мандельштам, Шаламов, 100000000 посмертно реабилитированных, заложников террористов и антитеррористов, разложения, про которых мы быстро забыли, которых страшно трогать, на это ведь право надо иметь. Чтобы главное стало лишним, смысл, а лишнее стало главным, понт, и тогда мы скажем, дядечки перепутали своё тщеславие с благом народа и развалили страну, а мы мимо проходили.
  
   МОЛЯЩИЕСЯ.
  
   Трагическая недотрога,
   Свистящая возле лица,
   Я видел много, думал много,
   Чтобы не скорчить подлеца.
  
   Потом юродивая яма,
   Потом 15000 рук,
   Потом, побитые камнями,
   Ступайте по воде, мой друг.
  
   И кто здесь я, и кто здесь прочий,
   Здесь служащие знают всё,
   Что надо знать, себя морочат
   И медленно стареет всё.
  
   Один, как будто, не заметил,
   Другой, как будто, подглядел,
   Как я любил колени эти,
   Молящиеся не у дел.
  
   1.
  
   Когда у тёщи Эвридики умер муж, Владимир Леонидович Барбаш, следователь по особо важным делам в областной прокуратуре, она легла на софу лицом к стене и больше не вставала. Они все в 38 умирали, болгары, украинцы, евреи, подставляющиеся, тащащие службу, за которых выходили наши мамы, русские женщины, полные блестящих ожиданий жизни, потому что русские к этому времени надорвались от сплошных терроров и войн и стали советскими, которым по барабану, кому на Лубянке поставят памятник, а потом постсоветскими, которым не по барабану Абрамович и "Челси", Галкин и Путин, Пугачёва и Киркоров.
   Пришлось её дочери и моей жене Марии её мужем становиться. Меня тогда ещё не было там. Чтобы мама "отрыгнула", так бабушка Поля говорила на цветок герани в горшке, который засох, зачах, сгнил, а потом вдруг дал новый побег, в деревне Белькова, в 6 км от города Мценска, там ещё церковь 12 века как куб бетона, в которой Левша с товарищами молился блоху подковать, приспособленная под гараж.
   Потом, когда я там появился, все думали, что я стану отцом, мужем, кормильцем, а я сразу стал ныкаться и писать книгу "Чмо", учебник, как стать чмом пособие, камень, отвергнутый при строительстве, стал во главу угла, и услышал другие камни, как они заговорили и сказали, пусть попробует, опишет, всё равно ему никто не поверит, потому что русская литература мертва.
   Пришлось тёще Эвридике становиться мамой Майки Пупковой, дочки, а жене Марии папой. А я что-то вроде старшего брата, то ли разведчика, то ли уголовника, то ли приживалки. Это тем более было хорошо, что в живой природе социальности свято место пусто не бывает. Так у тёщи Эвридики на закате появилось своё поприще передачи опыта жизни, дочка Майка Пупкова, что она ещё не нажилась. У жены Марии школа, которая вместила в себя воплощение, театр, сцену, путешествия, искусства, теплоту жизни.
   А у автора этих строк - возможность видеть, что люди это времена, места, имена и мысли. Так у них получилось, что они едут в машине и пишут книгу, пишут книгу и едут в машине, что они в жизнь входят как женщину мужчина, как жизнь в них входит как роды, наслаждение, вдохновенье. Много других вещей ещё было, конечно. Халтура, корысть, жлобство, фарисейство, война, ненависть, несчастье, государство, зона, церковь, дружба, любовь, вера. И от них нельзя было откреститься. Да никто и не открещивался особо. Наоборот, как рыба в воде в этом были. Потому что между ними получилось такое мёртвое отчужденье, как после смерти, что любое живое стало видно как в драме трагично, объёмно, выпукло, подробно.
   Что всё по настоящему и понарошке, как кто хочет. Это действительно так, как ни чудовищно это памяти, совести и нервам. Что Иуда предал Христа, потому что он для него был не царь, а самозванец, а потом повесился, потому что понял, что, он, кажется, перемудрил, как Смердяков в "Братьях Карамазовых", себя предал, а когда повесился, то потом снялся с петли и пошёл к Богу, потому что это отчаяние ему не в вину, а в спасение вменилось. Как Христа распинают непрерывно вот уже 2000 лет государство, церковь, зона, так что его воскрешение ежедневное в нас, как второе пришествие нам, мы уже как послеконцасветцы - живём после всего, после Христа, после Иуды, после смерти, после воскресения. И это тем более красиво, что при этом мы в машине "Ауди-автомат" в пробке на Ярославке стоим в понедельник по пути на службу с дачи, по мусоркам под дождиком шаримся, может, чего вкусного и интересного сыщем, словно бы ни разврат наслаждения, ни корысть вдохновения нас не коснулись в нашем воплощенье и мы всё понимаем и ничего не боимся, ни жизни, ни смерти, ни загробного воздаянья.
  
   2.
  
   Да, конечно, это из детства и из загробного воздаянья, но Максим Максимыч, муж Бэлы, которая решила, что скоро умрёт, потому что все кругом умирают и стала задыхаться, отец Серёжи Фарафонова, который выбегал на середину комнаты в раннем детстве и блажил речёвку собственного сочиненья, а всё равно мы бандиты, а всё равно мы русские, а всё равно писю трогать можно, преподаватель словесности в школе для богатых, думал, что этим и отличаются времена.
   Но двойник Веры Верной, мэра острова Рыба в море Стойсторонылуны, которая сидит на спине этой рыбы и её ловит, и удивляется, что так тяжело тащить, и Фонарика, жены Пети Богдана покойного, мануального терапевта, литератора, гуру, себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентского противопоставленья, тварь ли я дрожащая или право имею, на сцене театра "Около" с юродивой улыбкой и движениями из детства и от папы с мамой, когда и хотелось бы по-другому, да не получится, говорит, страсть, жаме, и протягивает руки, а дядечка-режиссёр, юродивый и гугнивый, вдумчивый и седой с носом с горбинкой, играет Алису в пижаме, постмодернизм называется. А я сижу в зале и думаю, им бы Левшу и Леди Макбет Мценского уезда играть, но я не вхож.
  
   3.
  
   А Мария говорит, Максим Максимыч хороший, он как Балда Полбич, всё делает. Мы бессмертны, но мы бессмертны не потому что мы я, а потому что мы не я, чем больше мы в себя возьмём, тем больше останется, потому что мы станем им, в этом много наслаждения, вдохновения, в этом много подставы. В какой-то момент мы решаем, герои жизни, лабиринты одиночества смерти я, индейцы племени гипербореев, станем мы послеконцасветцы, передконцасветцы, концасветцы, не нажились мы, нажились, ещё не живши, будем жить всегда.
   В этом смысле меня интересует мой герой, который будет жить всегда, не то чтобы он что-то решил, да и что он может решить, стать героем с именем, да и только. В этом смысле меня интересует герой, который нажился, ещё не живши, он будет именами играть как мыслями и судьбами, и будет тайно близок жизни. В этом смысле меня интересует герой, который не нажился. Моя мама говорила, к смерти готова, но всё же ещё пожила бы. Тёща Эвридика говорит, как быстро всё прошло, жалко.
   Что жизнь это сплошной кайф, понимаешь это только в детстве и в старости. Только в детстве смотришь на это приключенчески, что всё ещё может быть, необитаемый остров, выгребная яма, харакири, дрозд на ветке, ребёночек, дуэль, ассигнации. В старости смотришь на это богословски, что всё уже было. Зоки спросили у Бады в хипповской книжке, хочешь, чтобы у тебя всё было? Так прошло счастье, всё, оказывается, уже было, а я и не заметил.
   Так нет же, в конце концов, да, конечно. Я всем должен, покупателям пьющим, продавщицам, раздевающим взглядом. Но знаете, эта русская болезнь, "а ля Антон Палыч Чехов", что мир пошл, что ничего нет, на самом деле, всё равно. Чё-то я ею достался.
   Нет, конечно, я не собираюсь вызывать на дуэль светскую чернь, человеческое фарисейство, цеховую халтуру, ересь, что только начальники и святые спасут нас от себя самих. Куда мне. Для этого надо быть стукачом как Иуда, юродивым как Спаситель. Я скорее буду действовать как подпольщик, что я просто с собакой 30 лет гуляю, как режиссёр ТЮЗа Кама Гинкас, пока жена станет главным режиссёром театра, а страна окунётся в благородно-бандитские 90-е. И тогда он будет делать спектакли, которые 30 лет придумывал, пока гулял с собакой, в которых Чехов - не Чехов, ничего нет, на самом деле, всё равно, а Лесков, раз мир есть, значит есть праведные, на которых всё держится. 20 век с его беснованьем, лишь бы не быть Чеховым, лишь бы не быть тёплым. Не проще ли "Левшу" и "Леди Макбет Мценского уезда" ставить? А впрочем, я не вхож.
  
   4.
  
   Тусня Туснёвая, новый персонаж сказки, ангел из глины со сложенными ладонями в молитве, капли на холодной яблоневой ветке, иероглифы инь и янь уравновешены, по херу, говорит на улице прохожий про своё виденье жизни. Спаситель с креста сходит, Иуда из петли вылезает, папа улыбается сквозь небо мне одному, мама за меня хлопочет во всех инстанциях, начиная с издания книги, заканчивая приёмной югослава Саваофовича. Дочка Майка Пупкова, Ренессансная мадонна, Постсуицидальная реанимация, сёстры, Маленькая гугнивая мадонна, десятилетняя матершинница, Тусня Туснёвая, новая героиня, актриса, двойница Веры Верной, рыбака, мэра, сидит на рыбе, её ловит. (Монахиня в миру, четырёх родила, всё время шепчет молитву, скорей бы смерть, потому что очень устала, во сне, наяву, и просителям руки целует. Просители думают, или у нас поехала крыша, или уже начался 3-й век русского ренессанса, самая словесность, самая социальность, самая слава, русские слоны самые слоны в мире).
   И Фонарика, жены Пети Богдана, аргонавта, он тоже теперь там хлопочет, вроде моей мамы, за дочку, Бога на лясях. Вернее, тройница, ещё Леди Макбет Мценского уезда очень похожа, не та, что у Лескова, а та, что в фирме "Трижды семь" юродствует при Иване 4 фирмы, Героиничихе, без которой ни один вопрос не решается, следует ли переставить фоторамку на стеллаже справа налево, следует ли дышать часто или через раз от счастья, что нашлась работа. Местная скопческая ересь, что только начальники и святые спасут нас от себя самих, а мы так, мимо проходили.
   Кричит, никогда, жаме, на спектакле, она вообще-то актриса, играет Констанцию в пьесе про то, что все местные мужчины спасаются нирваной и любовью от дракона, все местные женщины смеются, чтобы не плакать всё время. А я сижу на спектакле и думаю, один московский татарин мне в юности гадал, что между 40 и 50 меня ждёт воплощуха, что наконец-то я дождался. Что не то, что я влюбился, я просто придумал имя для нового героя жизни у меня в рёбрах, взял лицо из жизни, имя из речи, характер из богословия. Кстати, про характер. Все мы - лабиринты одиночества смерти я. В этом смысле характер, это как женские старшины говорят про мужчин, все мужчины - козлы, как мужские старшины говорят про женщин, все бабы - суки. Тёща Эвридика говорит, по разному бывает. Одна женщина взяла четырёх детей из детдома, а в старости была домработницей у одного из них, и у неё не было денег на марку, письмо послать знакомой. Другая женщина взяла мальчика из детдома, он даже не женился, чтобы маму не стеснить, потом она постарела и померла, тогда стал к женщинам приглядываться.
   Ну вот, я хотел соединить их судьбы, литературная сводня, мастер любовной интриги. Оказалось, она замужем за ним 3 года, а он на ней женился 3 года назад, после смерти мамы. Как говорит тёща Эвридика, мужчины - слабый пол, после смерти женщины, жены или матери, быстро умирают или женятся на молодой. Из 11 млн. населения, по непроверенным данным, из приёмной югослава Саваофовича луч света упал одновременно на эти два лица. Он работает в международной компьютерной фирме, два образования, (знание иностранных языков), умение себя держать, она боится рожать, потому что придётся уйти из театра на год, в который она влюблена как кошка в мышку. Вчера кошка Дашка принесла мышонка в форточку. Подкармливает нас, то соловья притащит, то землеройку, сволочь. Он между пальцев скрёбся и с жизнью прощался, в глазах, знаете, такая специфическая, национальная тоска, как в "Тупейном художнике" Лескова, когда я его назад под яблоню вытряхивал.
   Там был один сюжет очень страшный в духе "Тупейного художника" Лесковского. Я про захват заложников в Москве. Женщина из глубинки, которая по объявлению в газете познакомилась с американцем и назавтра должна была уехать с ним и её дочкой в Америку, с тем, чтобы выйти замуж, ну и в общем, начать всё сначала. И пошли вечером на мюзикл "Норд-Ост" с дочкой и новым мужем. И вот она плачет по телевизору. И дочка, и муж погибли от газа. Без прошлого, без будущего. Вряд ли она думает, кто виноват, что виноваты смертники, что виноваты чиновники. Ей наплевать, просто она видит, что в тот момент, когда она попыталась вырваться из этой заговорённой страны без истории, у неё не осталось ничего, кроме, может быть, Бога. Это и есть русский апокалипсис.
  
   ВСЕ ЖИВУТ.
  
   Все живут. Дерево живёт так. Оно роняет жёлуди и обрастает кольцами. Жилин Анатолий Борисович живёт так. Он пьёт пиво возле метро и хмыкает на слова Костылина Ивана Амирановича, что он в субботу не выйдет, болт им с резьбой. Дворняжки живут так. Они сворачиваются кольцами, чтобы не было выступов, потому что трава уже ломается по утрам. Земля в целом живёт так в этой местности. Что у нас здесь теперь туманный Альбион. Люди рациональные, климат влажный. А я, а мне как жить? Улицу не переходить в не установленных местах? Не забывать свои вещи в городском транспорте? Выбирать своё будущее, А. А. Поделкова, на выборах в местный поссовет?
   В 40 лет я живу так. Верить жизни я не могу, потому что место перед строем и место в строю меня одинаково не устраивает. Не верить никому я не могу, потому что люди сами не знают себя. Поэтому я живу так. Как жили знакомые покойники. Петя Богдан, учитель и врач. Людей лечил и книгу писал, как прожить 150 лет. Себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентского противостояния, тварь ли я дрожащая или право имею. Недавно отмечали его сорокалетие. Мама, Янева Валентина Афанасьевна с калоприёмником на животе после вырезанного рака, собирала бутылки в местном парке и говорила сыну, когда он приезжал, к смерти готова, но всё же, ещё пожила бы. Антонина Мельник, писатель, поэт, редактор газеты "Соловецкий вестник" на острове, ничего не бояться и всё понимать, чтобы быть готовым к тому, к чему быть готовым нельзя. Историк Морозов, корабль, время прощает, а место прощается. Капитан Останин, корабль, мы должны потщиться и рисковать, потому что от нас останутся дети и новое. Майор Агафонов, посмертно реабилитированный, человека нельзя сломать, если он сам не сломается.
   Папа, Янев Григорий Афанасьевич, я кофе пил последние 4 года, каждое утро, по турке, по две, потому что моя работа была - публичность образов, литература обликов, а потом перестал, потому что желудок посадил и где-то неделю не пил. А потом я не мог стоять, лежать, сидеть, идти. Я думал, я заболел раком всего. А потом я понял, вот это да, у меня же ломки, что кофе бросил пить. Если бы я пил или кололся, меня бы уже не было, слишком внятная наследственность. Янев Григорий Афанасьевич, папа, врач, книгочей, поэт - самоучка, жменю таблеток съедал, пивом запивал и делался как тряпочка, у него начиналось счастье. Фарафонова Пелагея Григорьевна, бабушка, про меня собаки брехали и те перестали, Бог живёт под лопухом, поэтому космонавты в космосе его не увидели.
  
   ГИПЕРБОРЕИ.
  
   Один раз было так. Я ехал в метро. Или нет, коробки с товаром носил в супермаркет из форда. В руках у принцессы была моя книга. Дракон на поводке, джип "Армада", юродивый служка корзинку везёт с покупками. Книжка мне подмигнула и рассмеялась. Никита Янев "Гражданство". Или нет, под полом мыши бегают, кошка Дашка следит с интересом, лапки внутрь под себя завёрнуты. В Бразилии издали закон, что нельзя называть животных человеческими именами. Штраф или тюрьма. Сразу становится ясно, что у нас здесь в этой стране рай без глупости и без зависти. Да, конечно, мы работаем до тошноты за зарплату, зато пошлость вся на рекламных щитах размещается, а внутри в головах жёлтый пойнтер бежит вдоль залива Строгинского.
   Сегодня жена рассказала, что в выходные знакомый на даче собрал 50 полубелых, так их называли у бабушки в деревне Белькова, Орловской области, а здесь называют польский белый. Начало ноября, когда такое было, говорит она. Мама рассказывала, что когда рожала меня, то была зима, снег, мороз, 12 ноября, 35 лет назад, говорит жена. Завтра я поеду подарок покупать, думаю я, кольцо из стальных проволочек в виде глаза, а в нём зрачок из горного хрусталя мечется.
   Дальше за скифами на север в полночной стране живёт племя гипербореев, которому не страшно умирать, у Геродота, кажется. На юге люди как глаз, на западе Атлантида, на востоке волхвы, а в Древней Греции спартанцы афинянам на просьбу о помощи, пришёл перс. "Земля есть, а воинов нет, длинно. Достаточно двух слов, воинов нет. Хорошо". 300 спартанцев 5 млн. языков 3 дня сдерживали, один остался жив, с ним никто не здоровался, он шептал самому себе, я больной лежал.
   У нас тоже так было в этой стране, эшелоны из германского плена гнали на Колыму, одни умирали от голода, другие освобождались через десять лет, 3650 дней, третьи охрану разоружали и уходили в тайгу, посмертно реабилитированы все. Чаадаев писал в "Апологии сумасшедшего", запазуха русского севера, Грибоедова опознать в Тегеране по уродству на пальце смогли, про Пушкина современник сказал, светлая голова, а пропал хуже зайца на травле. Племя, которому не страшно умирать, пока вицлипуцли кровь пьют, Будда на лотосе Рамакришну поёт, человек-глаз смотрит видак, марафонец с доброй вестью бежит, наши опять победили.
  
   ПЕРСОНАЖИ.
  
   Так хорошо, в одном подарочном магазине, Ангел, Пьеро, Арлекин, Мальвина, фигурки из глины, ожили, в город вышли. Швейцары танцуют у входа в казино под музыку под мухой. Милиционеры провожают взглядом. Охранники смотрят, что в сумке, книги неотсюда. Гаишники на перекрёстке скорость определяют с помощью водяного пистолета. Фигурки переоделись в одном супермаркете в центре в вещи с манекенов, замки открывались прикосновеньем ладони. Вошли в метро первыми, сели в электричку, переглядывались странно, как незнакомые, как после пьянки. Органы, что ли, у них оживали, сердце и почки, нервы и чресла, душа, способности, молчать, молиться, говорить, когда нужно молчать, тепло, органично, нелепо, красиво, мечтать, делать карьеру, материться, ненавидеть.
   Тогда светящийся в них сошёл и сказал, я ваша душа буду, когда они забрались в салон чужого "Форда" и на приличной скорости неслись по Ярославскому шоссе в направлении Старых Мытищ ко мне в гости. Я им сказал, вороны это крысы с крыльями. Соседка приносит мясные объедки для собаки и кладёт их возле двери на этажерку. Прилетают вороны и воруют. Это крысы, говорит соседка. Дочка, когда была маленькая, называла крысами иномарки, приземистые, обтекаемые и подвижные как капли. Я им сказал, я раньше мог обнять свою душу вместе со всем обитаемым миром, а теперь устал, поэтому он, видно, прислал вас. Знаете, ведь это тяжело всю дорогу рассказывать никому как его любишь.
   Мальвина сказала, несчастье, счастье, какая разница. Я сказал, умопомрачительно для женщины. Пьеро сказал, я буду грузчиком в одной конторе, масло, сыр, сметана, творог, там берут без прописки, а по ночам буду рисовать, как всё красиво. Я сказал, сильно. Арлекин сказал, я ещё не решил, или монахом, или охранником. Я сказал, это почти одно и то же. Ангел сказал, у меня для вас письмо. Я сказал, от кого? Он сказал, там всё сказано. Взял книжку с полки и подал. Я сказал, это же моя книга, Никита Янев, "Гражданство", издательство "ОГИ", 2004 год, и растерялся. Он рассмеялся и сказал, я всего лишь гонец. Знаете, туда-сюда. Я сказал, сшивая как иглой. Он сказал, вот именно. Я сказал, чтобы книга не рассыпалась. Он сказал, светящийся так просил передать на словах, Иванушке-дурачку. Я сказал, я рассчитывал на большее. Он сказал, на зарплату? Я сказал, на пенсию. А с какого барабана, сказал Пьеро? Знаешь что, сказал я? Что, сказал он? Ничего, сказал я.
   В это время приехала Мария с работы с полной маршруткой цветов и сказала, умру я скоро, что ли, такого дня рождения ещё не было. Нет, сказал ангел. Это кто, сказала Мария? У нас не бывает гостей, мы слишком дорожим покоем и одиночеством, только непрошенные. Я сказал, они из глины. Она сказала, мы тоже. Я сказал, это персонажи. Она сказала, а.
  
   ПО НАСТОЯЩЕМУ И ПОНАРОШКЕ.
  
   Короче, я беру и плачу в комнате на веранде, заваленной цветами, рукописями, книгами в одном неблагополучном одноэтажном доме, последнем в старых Мытищах. Один гениальный русский актёр Максим Суханов, который всё время юродивых играет, добрых и злых недоразвитых детей, в которых мы вкладываем деньги, даунов, терминаторов, клонов, которых вместо православных святых вместо себя подставляем, чтобы не подставляться, потому что жизнь ещё есть, а значит, есть всё остальное, Арнольд Шварцнейгер, Клод Ван Дам, Роберт де Ниро, Том Круз, Дастин Хоффман, Сирано де Бержерак, Король Лир, Хлестаков, глухонемой бандит Свинья, гениальный русский художник Хамид Савкуев, у которого на картинах нет порока, все мужчины и женщины наивные и большие, как индеец Швабра у Кена Кизи в "Кукушке", большой как гора. Вы где-нибудь такое видали, чтобы в мире не было порока? Вы приехали в августе с Соловков в Мытищи и вам снится как вы занимаетесь любовью в девочкой святою, вы уезжаете в декабре на Соловки из Мытищей и вам снится как вы занимаетесь любовью со старухой-паханкой.
   Но это только сначала я плачу, ядрёны пассатижи, чёртик из табакерки, исполнитель главной роли, святого и урки, русский народ, который всегда выживает, как придонная вода в Белом море всегда +4, хоть в январе, хоть в июле, хоть там Христа распинают, хоть там Сталина из мавзолея выносят. А потом я делаю вид, что что-то знаю такое, о чём ни слова с лицом дауна Хлестакова, который всё перетрахал во время спектакля, всё что шевелится, в исполнении русского актёра Максима Суханова, иллюстрацией мысли, что актёр делает всего лишь как его режиссёр научил, и чем блестящей его игра, тем становится страшнее.
   А потом я даже не делаю вид, что что-то знаю такое, о чём тихо, никому не слова, потому что оно настолько большое и простое, что его даже нельзя сказать, только молиться, как Оранжевые усы, святой, отсидевший 6 лет строгого режима, сосед, который приходил и стучал в окно нашей квартиры на Соловках, которую мы 6 лет у местной жилконторы арендовали в бараке, который раньше был пересылкой для заключённых в Соловецком лагере особого назначения, а потом наша дача, вот как времена изменились, падал на крыльце на слабые колени и говорил, дай 75 рублей на опохмелку с лицом старика с картины "Человек и птица", с лицом мальчика с картины "Двое", на которой птица кандальника кормит, на которой крыса с мальчиком дружит, с лицом мима с картины "Мим и манекен", на которой большой и умный говорит деревянной кукле с лицом Будды, "понял, нет", русского художника Хамида Савкуева, иллюстрацией мысли, что когда актёр делается режиссёр, герой жизни делается жизнью, то Спаситель с креста сходит, Иуду из петли вынимает, они берутся за руки и донная вода в Белом море закипает.
  
   ДРАМА.
  
  
   Нелепость распускает лепестки
   Во всём, что тайно ждёт плодотворенья
   Когда душа больна и нечутка.
   Наверное, становятся поэтом
   В налитой тёмным воздухом природе
   Теперь, когда не больно видеть.
   Когда рубцы все вобраны и впиты
   Одной большой нерастворённой болью
   И отодвинуты дарующей рукой.
   И вечно молодое нежно хочет
   Свои новорождения осмыслить
   Сей кажущейся мертвенностью слов.
   Что ж, предъяви тогда свои услуги,
   Но не забудь, откуда ты пришёл.
  
   Из третьей Московской элегии.
  
   А что я могу решить? Я уже не смогу выбраться из этого круга, Соловки, Мытищи, Москва, Мелитополь, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы. Может быть другие, а я нет. Но в общем-то, этого и не требуется. Я просто должен решить, что я должен сделать, и так сделать. Одно это подарит такой благодатью потщиться, сколько ты можешь, никто не требует больше, ни Христос, ни Иуда, что на этой энергии и благодати напишутся ещё 33 романа, вот тебе и занятье на пенсии по инвалидности. Он заслужил покой, он не заслужил света, Булгаков не понял, такой покой превращается в безумное беспокойство, каждые 20 лет слать с того света телеграмму вдове, "фразу Сталину в финале убирайте", "фразу Сталину в финале вставляйте".
   Ну например, я не должен лезть в начальники. Да я и не могу туда полезть, для этого нужен другой живот, живота только два, с дырой в животе и кубиками. Конечно, их очень много, но не нужно много путешествовать, чтобы понять, что вся полнота животов исчерпывается этими двумя животами и их свойствами. Что я буду делать со своей дырой, вот это собственно и есть занятия, одной дырой уловлять другие дыры. Прочесть "Медею" Эврипида и подумать, на острове Советский в Северном Ледовитом океане живёт Вера Верная, вождиха, несамоубийца, неубийца, жена мужа, мэр города. Она за ним пошла как Медея за Язоном, девочка за мужем на край света и родила от него четырёх. Потом он её предал, но она его не бросила, ушла в изгнание, дала ему очухаться, вернулась с детьми, стала начальница.
   Он теперь прибежал ко мне и повёл червей копать, чтобы я не подумал, что у местных червей не выпросишь из навоза и что это очередное предательство. Она в церковь не ходит, но если и есть где православие, то вот оно. Что я могу ещё сказать? Было ли искушение Медеино, когда вьюшку на угарной печи задвинула, чтобы всем уйти. Как в последний момент очнулась, вытащила всех на снег, кричала, "не спать", плакала, тёрла снегом детей. Что я стукач? Что это было за излучение?
   5000 лет назад на остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане приплывали берсерки со светящимися глазами от обжорства мухоморов и белоглазая чудь, женились друг на друге и каменные лабиринты строили про то, что лабиринты одиночества смерти я бессмертны после тупика и озарения как у Льва Николаевича Толстого в рассказе "Хозяин и работник", стало быть, и перед этим. Как 500 лет назад монахи это видели в образе православного святого митрополита Филиппа, который всё мог как Маугли, и соборы строить, и себя закланывать. Как 70 лет назад здесь ленились даже расстреливать из минимума гуманизма, мол, нам тоже умирать, сталкивали с горы с бревном на ноге, умрёт и так. И правда, пока летел из белогвардейца, красноармейца, батюшки, крестьянина превращался в ангела.
   Мне же остаётся только видеть. Безумная Вера Верная выбегает из березняка на Плотичьем озере, "ага, попались", говорит. "Иногда прихожу на ночь, а потом не могу уйти, хоть там вопросы не решаются, сижу до следующего вечера". Хоть там в озере вокруг голого крючка окуни, язи, плотва с ртами как буква о плавают и недоуменно пожимают плечами, мол, чё она? Пока с неба сходят ангелы с резолюциями. Мария пришла к начальнице просительницей и говорит, мы вам ещё не надоели? Такая светская фраза есть. А начальница начинает плакать, и руки целовать, и рассказывать эту историю, которую я вам рассказал, не стукач. А я думаю, это и есть страна, единство неэкономическое.
   Я думаю, неужели уже начался третий век русского ренессанса, а я как-то пропустил за припадками, самая словесность, самая социальность, самая слава, русские слоны самые слоны в мире? В поколении дедушек за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор в тьму внешнюю, в нашем поколении про хорошую книгу делают вид, что её нет и даже не делаю вид, что ещё обиднее. Это как в анекдоте про неуловимого Джо. А почему он неуловимый? А кому он, на хер, нужен. А потом я думаю, что это как рай земной, на грани ереси, после всего. После апокалипсиса всё превращается в сплошной кайф, душе надо как-то быть с собой, какие-то занятия, книгоиздательство, учительство, пенсионерство, мэрство.
   Приходит Чагыч и говорит, сначала нищетой надавили ангелы, потом начался исход, потом эпидемия смертей, самоубийств и прелюбодеяний подчёркивали начало нового режима, который можно назвать так, искушение корыстью, и вообще. На острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане, после искушения властью и искушения безвластием, и вообще. А я думаю, да нет, мне нужно только ездить и рассказывать никому про своих героев, Мелитополь, Мытищи, Москва, Соловки, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы. А деньги, книги, дети, дома, женщины, машины это как работа, но не моя, а страны, если есть страна, а Чагыча, если нет страны.
   Я беру на себя, что я буду видеть, он берёт на себя, что он страна. Что это всё один раз. Что после следующей любви ещё будет следующая, и что наши дети, добрые и злые юродивые, станут ангелы и будут с звезды на звезду перелетать и думать тоску, которая ничем не отличается от нашей казёнщины, как я в армии, когда старшина Беженару достал месяцем гауптвахты и полугодом нарядов вне очереди, смотрел в упор на стену в казарме, плакал и думал, одно из двух, или я всегда, или она всегда, и мне становилось жалко себя, её, старшину Беженару, страну. Именно это я и называю островом Большой Советский в Северном Ледовитом океане, именно это я и называю, Неуловимым Джо, писательством.
   Куда 5000 лет назад приплывали берсерки, 500 лет назад не пускали женщин, потому что они нечистые, а мы чистые, 70 лет назад надо было сначала всех убить, а потом пустить себе пулю в лоб, чтобы уже на земле настал наконец рай. На самом деле, для одного и того же. А языческий бог Бер подглядывал из-за берёзового ствола, а я оборачивался и думал, вор или оборотень, когда жил на острове смотрителем. За чем я там смотрел и просмотрел я или не просмотрел? Не знаю, мне кажется, что там и нет никакого меня. Папа, да, с его скорой помощью, психушкой, армией, подставлять, подставляться, службу тащить. Дедушка, да, и один, и другой, с его, твоё дело умереть, когда тебе прикажет родина. Если там и есть какой-то я, то это стена, страна, казёнщина.
   Мне кажется, что когда Чагыч это понял в 60 лет, то он стал беситься. С другой девочкой на Альфа Центавров улететь и там основать общину бессмертных, как раньше с предыдущей девочкой на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. Но Вера Верная его победила, а бог Бер стал с лицом Христа, а кругом летают ангелы, по данным общества "Память" 175 тыс., по данным некоего мистического источника 3000000, но в масштабах всей страны эта цифра вырастает до 100 000 000, вместе с войнами и переселениями. И всё мало, история продолжается, чтобы дети Веры Верной и Чагыча стали тоже с лицами.
   Ренессансная мадонна и Постсуицидальная реанимация, которые как Лия и Рахиль, жёны Якова, обе понесли. Одна каждый день рожает, чтобы чужое стало своё, другая станет монахиня, потому что чужого не окажется. Братья Саам и Ирокез, мы все рождаемся индейцами, знающими, что мы не главные, а земля главная. Потом в течение жизни получается, что мы главные, а земля не главная, и мы делается инопланетянами, драим машину до янтарного блеска, а тряпочку за забор выбрасываем, в тьму внешнюю. Так мы попираем главное, что индейцы приходят не из ниоткуда, а из матери, и главного не становится. Так мы делаемся мутантами, у которых нет главного, богоборчество, любимая тема Достоевского, как автоматчики охраны одежду Христа в преф разыгрывали в моей сторожке на Хуторе, пока Ноздрёв и Чичиков, гоголевские герои, начальники лагеря особого назначения, Ногтёв и Эйхманс, решали, какой смертью казнить Христа, политической или уголовной, посмертно реабилитированного.
   Я пишу с натуры, это четыре семьи в одном неблагополучном одноэтажном доме, последнем в Старых Мудищах. N 1, Гриб, 120 кг живого веса, говорит, жена умная, дочь красивая, чего тебе ещё делать, ходи, рисуй как видишь. На предыдущей квартире сосед Комиссаров говорил, рисуй, тебя никто здесь не тронет, местный тысяченачальник, почему-то они решили, что я художник. Грибница, Грибёнок, Грибёнок Никитка Второй, индейцы вырождаются, спиваются, ругаются, но ещё помнят, что это было, явно было, главное. N 2, Гойя Босховна Западло, Базиль Базилич Заподлицо, дочка Цветок, инопланетяне, по-настоящему не получается ни погубить, ни полюбить. Это единственный наш залог, если злодейство уже было, то его уже больше не будет. N 3, Пьянь, Срань и Дама, как ни странно, я подумал, будет свадьба у дочки Цветка, на свадьбу не позовут из квартиры N 3 и из квартитиры N 4, мутанты и послеконцасветцы, потому что одни слишком свои, водка, бабы, наркотики, другие слишком чужие, сплошные книжки, картины и разговоры про умное, что всё главное, что неглавного просто нет, что это, конечно, ещё не последняя серия, да её и не будет, последней серии.
   Что я и не я тоже неглавное сначала, как у мутантов, а потом главное, как у послеконцасветцев. Они оказываются ближайшими сподвижниками. После конца света всё зона, хоть материнская утроба, хоть нимб вокруг всякой головы. А потом казённая, армейская, казарменная стена начинает посылать благую весть. Старшина Беженару кричит, рядовой Янев, вернитесь в строй, кто-то говорит, да пошёл ты, пидорас. Саам и Ирокез, братья, сыновья Веры Верной и Чагыча, местных вождей, должны сначала сделаться индейцами, потом инопланетянами, потом мутантами, потом послеконцасветцами, чтобы сначала любить любить, потом полюбить любовь, потом стать любовью любви, чтобы так бог Бер сделался Исусом Христом. Чагыч и Вера Верная всё, что могли уже сделали, на конце света общину построили. Теперь дело в лице. Поэтому я там и очутился.
   Чего я попрошу за рассказ, как за хорошо сделанную работу, медаль, у русской литературы, которой нет, про что один дядечка передачу снял по телевизору, который отвечал за то, чтобы она была. Я попрошу так, Господи, сделай так, чтобы Ма, Валокардинычиха, Седуксеныч, Вера Верная, Чагыч позвонили и сказали, Никита, ты почему не едешь, чёрт, ты же обещал. У нас тут без тебя плохо пошло. Хоть на месяц-то приезжай. Такие передачи делаются очень просто, приглашаются люди, которые кормятся смертью литературы, а ещё политики, шестёрки пахана-населенья, что, "девочку, мальчика, чесать пятки, романиста?", на ток-шоу "Русская литература мертва?", а в конце приделывается патетическая концовка перед рекламой, мол, ты давай, русская литература, трепыхайся там, а мы поглядим. А куда мы поглядим, если ничего, кроме русской литературы не осталось, вины и обиды, сплошное богословие, казённая, армейская, зоновская, казарменная стена. Дантова "Божественная комедия", Гоголь, Достоевский, Толстой, ад, чистилище, рай, любить любить, любить любовь, любовь любви. За хорошо сделанную работу медалью стать. Медали тоже бывают разные. Как у рок-музыканта Гребенщикова и как у генерала Лебедя. За заслуги перед отечеством четвёртой степени и за заслуги перед отечеством первой степени.
   Потому что жизнь, кажется, уже повернула не столько на вторую половину, сколько на то, что всё по-настоящему и понарошку. Подростки ещё обижаются очень, как писатель в "Сталкере" Тарковского обиделся на Сталкера, "ты, лицемерная гнида, решаешь, кому быть любимцем, а кому лезть в мясорубку". И Сталкер, "я ничего не решаю, вы сами выбрали". "Что я выбрал, одну длинную спичку из двух длинных?" Так и подростки, чмить или быть чмимым, одно тошно, другое страшно, надо отмазаться как-то, а отмазаться нельзя. И вот моя драма, что всё это по-настоящему и понарошку. Что потом мы умрём и увидим, что всё это было понарошку, как проверка на гнилость, чтобы Бог стал Богом, а потом ещё стал Богом, а потом опять стал Богом, поэтому всё по-настоящему в жизни, как толстый сержант милиции в Мудищинском ОВД вставляет "ёбт" неизменно прежде всякой фразы, западло, всё западло.
   Так я понял про драму, что драма действительно дальше, после комедии жизни, после трагедии смерти. Приходит актёр на сцену, который был Богом, не могу сказать смиренно частью, потому что как капля не сольётся со всей водою? И говорит, давайте, подносите мне кайфы, и становится подросток. Не важно, кто у него папа, президент Сутин или бомж Аляска, смысл один и тот же, что он пуп жизни, а жизнь этого не знает, так начинается по-настоящему и понарошку. И вот природа театрального искусства, сценического наслажденья и катарсиса древних греков, чем лучше, тем хуже, чем хуже, тем лучше. Жизнь вознесёт и опустит, как я с подростками дрался на Соловках в Белом море на монастырском причале, что они сказали, не ссыте на моих жену и дочь, на себя бы стерпел, просто бы втянул голову в плечи и сделал вид, что задумался или не слышал.
   А потом стал писать как заведённый книги про то, что мы умираем, включаем телевизор, а там белая рябь. И я себе придумываю всякие медали и наказанья, чтобы не прекращать работу, потому что очень устал. Что поеду на остров в Белом море и там буду сидеть на камне, ловить рыбу, смотреть на деревянную церковь и петь частушки на пенсии по инвалидности в отпуске в командировке в ссылке. А церковь будет трястися, и остров будет трястися, и я буду трястися, потому что он не камень и не изверженье вулкана, и не конец света, а спина рыбы, которую я ловлю уже лет 40, не считая предыдущих 7000 по Библии и 30 млн. по биологической энциклопедии.
   А что до конца света, то что же, динозавров жалко и людей с именем и виною, а больше всех жалко тех, кто всё это вместит и станет ангелом небесным, бездомным домом для Бога, пока мы белую рябь смотрим по всем каналам. Вот работка, не приведи Боже, как у того милиционера, после которой только пить, спать и не просыпаться. Вижу ли я самого Бога? А заслужил ли я такую лычку? А потом, я, может, самый квёлый, как моя собака Блажа, юродивая и похотливая как смерть. Посмотрите, все эти паханы, президенты, террористы, антитеррористы, грузчики, менеджеры, сыщики, редактора, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы и их жанры. Трагедия, буффонада, шут короля Лира, труп Антигоны, постмодернизм, неохристианство, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка, стукачество, юродство.
   Они как мой папа и поэт Пушкин, много красивее меня, вот у них и спросите, но спрос должен быть аккуратный, чтобы они не начали ломаться как целочка на воздушном шаре, что они тоже заслужили отдых. Спросите их так, "что по-настоящему и понарошку?" И всё, а дальше, это как закрытые фонды бывшей Ленинской библиотеки и как уничтоженные архивы КГБ СССР: " Смерть есть? - Да". " Смерти нет? - Нет". "Жизнь есть? - Да". " Жизни нет? - Нет". " Бог есть? - Да". " Бога нет? - Нет". В общем, это как ксива, доставшаяся тебе от твоих папы и мамы, а им доставшаяся от их папы и мамы, там токо загвоздка с первыми папой и мамой, от кого они им достались, от динозавров или от Бога. А ещё это как криминальная крыша и государственная кормушка, сидишь на спине рыбы и тащишь её ей на спину, драма.
  
  
   РУССКИЕ СЛОНЫ - САМЫЕ СЛОНЫ В МИРЕ.
  
   Мы стали большие мальчики. Я издаю свои книги. Димедролыч коммерческий директор большой фирмы. Гриша Индрыч Самуилыч - патриарх деревянной беспредметной скульптуры. Но в главном мы остались местными индейцами острова Большой Соловецкий, смотрителями Ботанического сада Хутор Горка, Заяцких островов Соловецкого архипелага, избушки ПИНРо в Кислой губе, писателем, художником, скульптором. Димедролыч учит китайский и мечтает уехать в провинцию Шай Юань хотя бы на год, чтобы пожить там без истории среди сплошного искусства, потому что история это страшно, надо всё время или подставлять или подставляться, подставлять тошно, подставляться противно, а отмазаться нельзя. А искусство это Бог, которого нигде нету, как рубят дерево, дерево падает и само на себя смотрит, какое оно прекрасное и как оно продолжает стоять.
   Финлепсиныч работает грузчиком в одной фирме, потому что издатели не платят денег, а работать менеджером по поставкам он не может, потому что нельзя смешивать, опыт армии, сначала в начале учебки его все любили, потому что он умел говорить красиво, потом в конце учебки его все презирали и ненавидели за то, что чуть было не поверили ему, что есть ещё что-то, кроме умения держать удар. И вот ему во сне снится ловушка, что грузчики из соседней фирмы, сыр, масло, настоящие, над ним подшутили, его проучили, стащили несколько поддонов с тысячной фотоаппаратурой, чтобы не оставлял на дебаркадере без присмотра, и теперь его посадят. Он, конечно, догадывается, потому что смешки и обрывки фраз, но сказать ничего не может, потому что знает, что они ответят, да пошёл ты.
   Тогда он берёт свою книгу, Никита Янев, "Гражданство", издательство "ОГИ", 2004 год, приходит на склад, закуривает в подсобке и говорит, мужики, на самом деле, я писатель, вот моя книга, и оставляет. Где-то через неделю настоящие грузчики, сезонники с Украины, из соседней фирмы, сыр, масло, сметана, творог, возвращают коробки с фотоаппаратурой начальству, говорят, что нашли случайно в подвале среди заброшенных поддонов, на радостях никто не разбирается, потому что всё сходится по накладной. А мне говорят приватно, когда я возвращаюсь, мы же не знали, что ты зёма. А я говорю, понравилась книга?
   Мария сказала засыпая, не сходи с ума, напиши лучше рассказ, как Кафка, сбрось в загробность, когда я ей после грузчицкой подработки в постели, четыре поддона с тысячной фотоаппаратурой пол дня простояли без присмотра, не может быть, чтобы соседние ребята не обокрали, которые всякие фразу начинают с "ёбт", а заканчивают, "пошёл ты", западло, всё западло, просто так, из озорства, из зоновской смекалки, нечего развешивать уши, или тебя, или ты, из рыночного татарского кайфа наколоть поартистичней. Мария сказала, не сходи с ума, напиши лучше рассказ, как Кафка. А я подумал, засыпая, а если нет, если я всё придумал, если это такая ловушка, государство, зона, церковь, чтобы всё по настоящему и понарошке, благодать божья, переведи меня через майдан, кажется это я уже сплю. Все лучше меня, все до единого лучше меня, я самый херовый. Подростки, которые хотят только тащиться, начальники, которые хотят только благородства, грузчики, которые хотят только любви, женщины, которые хотят только состраданья.
   Что я маленький мальчик, хожу и созерцаю, что все как в воде и я должен что-то сделать, иначе не смогу сопротивляться несчастью, которое приходит перед счастьем, как это, всё будет, а меня не будет, а потом понимаю, да нет же, наоборот, я буду всё, только со своим умом. В жизни такое бывает только понарошку в искусстве, в Боге такое бывает только по настоящему в вере. Причём, здесь всё искусство, пиво с креветками с другом в баре, игра в любовь с подругой в постели. Как взрослеющая дочка на месте мата обрывает фразу в разговоре со стареющими родителями и потом 2 минуты у неё глупое лицо, а у папы, грузчика и писателя по совместительству - лукавое, уж он-то разбирается в таких вещах, наслушался, а у мамы, учительницы русского языка и литературы в продвинутом лицее для богатых такое, что она ничего не поняла, потому что дети очень двуличны, они ведь недавно были Богом, а теперь они какие-то однодневки, они это запоминают, на уроках рассказывают про одухотворённый образ русского народа-богоносца в романе Толстого "Война и мир", а на переменке в туалете...
   Правда, когда они вырастают, мало меняются, папа одного из учеников принёс распятие червонного золота учительнице в сувенир, освящённое митрополитом Шестиримом, величиной с голову, отрекомендовался главным альтруистом страны и рассказал, что литература им нужна. В этом случае уместен анекдот про акробата на распятии, зачем? Христос-то здесь при чём?
   Гриша Индрыч Самуилыч сказал в начале двухтысячных фразу, которая вместе с фразой Богемыча, местного тысяченачальника, зачем нам дачники из Москвы, у нас в Москве нет дач, озвучила и положила начало событиям новейшей истории, взрывам небоскрёбов, захватам заложников, терроризма, антитерроризма, укрепления вертикали власти, отмены льгот и субсидий, подъёма искусств, такие имена как актёр Максим Суханов, художник Хамид Савкуев, режиссёр Кама Гинкас, театр "Около" это ренессансные имена. Фраза такая, "вы знали на что шли, когда везли вещи на остров", когда я его попросил положить старые мамины ковры и пледы, самодельную мебель, одежду из секонда, мою, Мариину и Майки Пупковой, велосипед, лодку, рукописи, удочки, книги, картины, посуду к нему в сарай, потому что нас выселили из барака, в котором мы шесть лет арендовали квартиру, который был пересылкой для заключённых в Соловецком лагере особого назначения и есть на фотографиях двадцатых годов в архивах, потому что искушение корыстью так надавило местным. Богемыч, бывший двусмысленный брат, местный тысяченачальник озвучил фразу, могущую послужить мотивом всех остальных событий, дальнейшего распада бывшей империи, зачем нам дачники из Москвы, у нас в Москве нет дач.
   Я разозлился, а ты не знал на что шёл, когда рождался и всё же родился, а Богемыч не знал на что шёл, когда пошёл в начальники, потому что пить нельзя, закодировался, а что делать? И всё же пошёл. Гриша испугался, увидел, что опять остался один из-за одной неловкой фразы и сказал, я просто хотел, чтобы мне не сели на голову и чтобы я не сел на голову никому, я просто хотел повыпендриваться, не надо близко, а потом сделать как надо, а ты полез в бутылку. Как маленький мальчик Серёжа Фарафонов говорит папе, который взял его на руки потетёшкать, вернувшись с работы, пахнув "Кэмэлом" и "Гжелкой", капризно вывернув намоченную губу, наполнив слезами глаза, отстраняясь, "не надо близко".
   Теперь Гриша Индрыч Самуилыч работает сезонным рабочим у одного переделкинского нувориша, патриархом нового жанра деревянной беспредметной скульптуры. Метода такая, вы шлифуете деревяшку до потери сознанья, по пол года, по году, под рис с гречкой и сутру, Гаутама Будда, пока дерево от тоски не вывернется душой наизнанку, на, на, у меня ничего нету, и всё замрут восхищённо, а мы думали, что это просто занятье такое, чтобы в руках что-то было, так прожить легче, вроде онанизма. А оказывается это философия, вера, сначала повыпендриваться, не надо близко, потом испугаться, что опять остался один и ничего нету, а потом сделать как надо, трудиться в поте лица твоего. И вот итог деревянная икона, скульптура, что всё живое, как красиво. А Гриша на долгую старость копит и на дом в деревне на острове Соловки в Белом море, где раньше был монастырь, самый красивый в мире, потом зона, самая страшная в мире, потом московская дача, место паломничества и туризма, самая юродивая в мире, русские слоны самые слоны в мире.
  
   ЖАНРЫ.
  
   Вчера я остался один дома впервые за последние шесть лет, когда пишу как заведённый, больше чем Лев Толстой и В. И. Ленин. Видно, умру скоро и внутренний сторож это чует. Жена осталась у подруги после долгого спектакля, дочка у бабушки на субботу и воскресенье. И я не находил себе места, повключал телевизор. Обнажённые дамочки, намазанные оливковым маслом, как древнегреческие атлеты, изгибаются во всяких позах, исторические фильмы про то, что хорошие всегда побеждают, ток-шоу со слезами на глазах про чеченских сепаратистов. Когда ездил к маме в больницу, на похороны, за наследством, тоже оставался один, но там другое. Дорога, дом, парк, школа, больница, кладбище, рынок. Как будто бы ты живой и как будто бы ты умер. Даже рот страшно раскрыть, чтобы заговорить, кажется, что вместе с тобой заговорят сферы. И буквально, они говорят на южнорусском диалекте, я на среднерусском. Чужой, родной южный город Мелитополь, окраина скифо-сармато-казацких прерий или на Приазовщине, по местному. Теперь мне кажется, что там кто-то был ещё, кроме маминого одиночества и моего одиночества, бог места, бог детства, бог рода, сам Спаситель зашёл на огонёк в степи, Пушкин, папа? Не знаю, просто мне почему-то сладко теперь вспоминать, а тогда было очень страшно, тоскливо и одиноко, как смерть при жизни.
   Просто туда нельзя ходить и всё. Я про ток-шоу, перфоменсы и тусовки. Нельзя участвовать в жанре, за который потом будет стыдно, и ты об этом знаешь, даже из тоски по счастью. Мария прочла как-то вслух кусочек воспоминаний одной маститой литераторши, от которой останется роман про 90-е годы, на который она думает, что это сборник стихов. Я вчера составлял антологию за девяностые годы. У меня получилось: "Карамзин. Деревенский дневник". Сборник стихов, на самом деле роман, новый жанр, Людмила Петрушевская. Параджанов, "Лебединое озеро. Зона". Киносценарий, на самом деле повесть. Игорь Холин, рассказ "Третья жертва".
   Мемуары, в меру убористые, в меру кокетливые про то, что жизнь была и это очередное чудо, сам бы я, конечно, не стал читать, потому что там есть неправда, от которой всегда очень грустно. Венгерские события, все голосуют в поддержку, потому что всем надо кормить и кормиться, так они потом напишут в неправедных мемуарах, а на самом деле, по барабану. Один юродивый проголосует против, его, разумеется, турнут, он сопьётся от одиночества и безнадёги, может быть до сих пор где-то в психушке вспоминает как бомжевал, отлавливал симпатичных иностранок в городе-герое на вокзалах и водил их с лекциями по столице в жанре роман, повесть, рассказ небесплатно. Так вот, я про жанр, все пойдут дальше с тётей Валей передачу от всей души смотреть про нашу задушевную советскую правду все 70-е и 80-е годы, потом тётя Валя постареет вместе с социализмом, потому что окажется, что его там уже построили и не так, как у нас, на страхе, если опустить одну треть населенья, то оставшиеся две трети будут жить уже при социализме, потому что их не тронули, а рационально, на тысячное пособие по безработице, безработный может позволить себе путешествие в полмира.
   Про тётю Валю все забудут, она умрёт в нищете и одиночестве. Новых новых русских сменят старые новые русские. Я не про это, я про жанр. Разумеется, я подсуживаю, а как иначе, у каждого своя правда. Я ведь никого не заставляю жить по своей правде, а просто решаю, ходить или не ходить мне в тот жанр, ток-шоу, перфоменса, тусовки про то, что мы счастливы, успешны, задушевны, все нас любят. Просто мне показалось, что все мы герои одного романа "Одиночество" дядечки, которого распяли, потому что он был не в кассу со своим резонёрством. Потом он воскрес, потом его опять распяли, уже воскресшего, в общем, так до бесконечности, это даже скучно. Я, опять-таки, не про это, а про жанр. И вот почему кокетничала маститая литератор, она женщина неглупая, она понимала, что от своей жизни, к тому же уже прожитой, нельзя отказаться, а надо её защитить, к тому же, там ведь было много чего такого, о чём, собственно, она и хотела поведать, как о единственном Боге.
   А я слушаю, что кроме дядечки юродивого вечного, которого разопнут, а он опять воскреснет, там получается только тётя Валя с её одиночеством финальным. То же на то же, вот вам и жанры.
  
   РЫБА.
  
   Там Вера Геннадьевна, участковый хирург местной поликлиники с выслугой лет, в которую вмещается новейшая история, Гражданства Черчиллевна Купидонова, начальница местных дверей между белым и чёрным светом, приделаешь к спине и губам такие специальные шарниры, чтобы всё время кланяться и улыбаться, отдашь все деньги, которых никогда не было и не будет, чтобы чёрный свет не перепачкал тебя в серый без справки, что ты белый, которых я воспел в оде "Женщины-горы", одну встретили на спектакле "Сны изгнания" Камы Гинкаса в ТЮЗе, другую на "Сирано де Бержераке" с Максимом Сухановым в Вахтангова. Я подумал, провидение прямо по списку фигачит в мегаполисе с населеньем Швеции, если со спутниками, сезонниками, бандитами, бомжами. Что это значит?
   А потом подумал, да знаю я, что это значит, что все люди. Гойя Босховна Западлова, третья женщина-гора из оды, соседка в неблагополучном одноэтажном доме, последнем в Старых Мытищах, которая нас выживала, потому что мы чужие, стала болезная толстовка, потому что осталась одна. Люди на грузчицкой подработке, несчастные и одинокие, которые думают, что они работают за деньги, а на самом деле за право жить в настоящем.
   И это право, в некотором роде ты, чмошный писатель, косящий то под грузчика, то под учителя, то под приживалку, и всё время хочет уехать и жить в лесу на берегу моря и смотреть как из вод многих поднимается правда как спина большой рыбы, которая на самом деле уже больше моря, суши, земли, неба и записывать в тетради про них про всех, они сами не знают зачем они корыстничают и выживают, а я знаю, чтобы я написал про них книгу. Что всё наоборот, что тот, кто пойдёт дальше, тот и останется на свете, и хорошо бы, чтобы он запомнил, какие они были, несчастные, одинокие, корыстные, живые.
   Что самое главное в Белогвардейцеве, что он так потихонечку делает карьеру, самое главное в Красноармейцеве, что он москвич, приехал из Таджикистана, просто москвичи теперь корыстные, а приезжие - носители национальной благодати, так получилось, свято место пусто не бывает, пока одни "зассали", пришли другие. Что Димедролыч переучивает душу, что она теперь иероглиф, а не зверёк в клетке, что Героиничиха больна властью, женской ненужностью в этом мире, как здешняя страна больна ренессансом, ведь женщина это не наслажденье и не бессмертье, потому что наслаждение это зона, а бессмертие это церковь, и вот на их месте вырастает государство, как грибы опята, где в прошлом году росли поганки, а в позапрошлом белые.
   И что это значит знает только природа и тот, кто сидит на спине рыбы и держит у неё перед ртом, похожем на букву "о" удочку с наживкой, потому что он тоже природа. А история это рыба, которая стала больше моря, суши, земли, неба от многолетних ожиданий, когда же её уже поймают, хотя бы из состраданья, заглотила мою наживку и тянет в неизбежность, а я составляю списки, что с чем надеть, когда поеду в деревню, ловить рыбу, мечта идиота, а сам только тем и занимаюсь, что ловлю рыбу. Попробуй тут разберись в людях на грузчицкой подработке, президентах и приживалках.
   Поэтому я решаю, что если я им прочту этот рассказ, они меня возненавидят, потому что это будет значить, что они уже умерли и для них закрылась возможность развитья, что всё ещё может быть наоборот и иначе, и они правы. Поэтому я решаю, что как хорошо, что я служил в армии в 20, через 20 лет. Что в учебке все меня сначала любили за то, что я умел говорить красиво, а потом презирали за то, что чуть было не поверили мне, что есть что-то ещё, кроме умения держать удар, когда сержанты стали бить перед строем в целях назидания строя. Поэтому я решаю, что надо держать отдельно литературу и жизнь, а тот, кто может вместить, пусть он решает на рассказ, стукачество или юродство. Пусть мой рассказ будет теперь советской армией, посвященьем подростков, достигших половой зрелости в таинства смерти и бессмертья, лабиринты одиночества смерти я. Что только после тупика и озаренья, когда каждый станет единственным и предельным, Финлепсиныч послеконцасветцем, Белогвардейцев президентом, Красноармейцев монахом, Героиничиха искусством, Димедролыч языком, откроется возможность видеть зренье, быть глазом рыбы.
   Что была советская армия, ещё раньше была зона, ещё раньше была литература, а теперь стало юродство. Что ситуация всё больше катастрофична, а впрочем, нам ведь другого и не обещали, "се, Аз при дверях". Но это ведь не значит, что глаз рыбы это нечто, что не должно себя презирать, ненавидеть на свитой в свиток вселенной, на загоревшейся звезде, грея руки о горячий кофе, давление всё время скачет, то + 5, то - 10, понимать и жалеть, потому что он другие люди, и это так понятно, ранним утром после грузчицкой подработки.
   Вообще, если быть точным, это ведь не рассказы, а элегии в определении жанра, на самом деле, а соответственно, не повести и романы, а сборники элегий и од, то, что я пишу. Но кому важно, что будет написано под заглавьем, тому, кто кормится литературой, кто снимает ток-шоу "Русская литература мертва?" и пляшет в конце краковяк в назиданье, пусть она там барахтается, а мы посмотрим, потому что нам по барабану.
   Мы ведь не кормимся литературой, мы ею дышим, её пьём, как воздух и водку, но если расширять метафору из прозаических жанров рассказа, повести, романа в поэтические жанры элегии, оды, песни, а это на наш взгляд будет вполне реалистично, потому что катастрофично, потому что модернистично, литературу мы не только дышим, едим, пьём, а просто ничего, кроме литературы нет, глаза рыбы, про это мораль рассказа "Рыба". В раннем катакомбном христианстве существовала мысль, пришедшая к ним от древнегреческих софистов, а к ним с востока через месопотамских раввинов, буддистских гуру, тибетских далай-лам, китайских преждерождённых. Что тот единственный, которого одного можно называть учителем, создал человека для собеседования, для литературы, для дружбы, любви, веры, для ненависти, войны, несчастья, для молитвы, для жанра.
   Ты скажешь, твои исследования очень важны для народного хозяйства, кормушка тебе даст денег для жизни, крыша тебе даст социальный статус для славы. А кто даст рыбе глаз с ртом как буква "о", с рыбаком, который сидит у неё на спине с удочкой. Исследователь Хренов. Се, аз, худой, многогрешный, гугнявый, слюнявый, недостойный, туговыйный, сладострастный, неумный, монашек Никитка, руку приложил, переписчик.
  
   2004.
  
  
   5. Четвёртая победа.
  
   Складки плаща целомудренно-девственной ночи,
   Ночь покрывала пространство от неба до неба,
   Ночь шевелилась огнями и плавала птицей,
   Чёрным крылом отражалась в колодцах бессонниц,
   Снами была, нечастыми, странными снами,
   Ветки качала, врала в изменённые лица,
   Где-то в дороге мосты, города посылала,
   Стрелочник ночь, маневровый трудяга,
   На переездах грудила пустые вагоны,
   В доме путейца глядела сквозь тёмные стёкла
   Вслед убегающим теням ночного движенья,
   Ночь неспроста завела себе память,
   Кто ты поэт, не поэт, переводчик из речи
   Капель дождя на стекле проходящих составов,
   Дела ей нет, все дороги стремятся
   Снова в себя, их поэтому дело
   Быть незаметными в людях, в постройках, в работе.
  
  
   Собеседование.
  
   Хорошо, будь зреньем Бога, на это ты имеешь право? А при чём здесь мир автономный? Бог сотворил мир для человека, а человека для собеседования, это ясно. А потом собеседники, как та лошадь из анекдота, "не шмогли" держать всё время себя в таком напряженье. И тогда мир стал вроде помехи и помощи в собеседовании. В церкви ты можешь понять, на литии, во время причастия, возле распятия, что всё сплошное, что ничего отдельного нет, включая Сталина, Гитлера, Хиросиму. На зоне ты можешь понять, что тех, кого подставили, те подставились за тех, кто подставил. В государстве ты можешь понять, если захочешь, конечно, что никакого государства нет, есть церковь и зона, ад и рай, что всякое собеседование лично, что милиционеры и актёры пьют, потому что они это понимают, что им тяжело. Но насколько же тяжелее тем, кто уже даже пить не могут, тем, у которых первой мыслью после припадка будет, как, ещё собеседовать?
   Денег нет. На похоронах бабушки за поминальным столом уже было написано "На смерть бабушки". Почему не прочёл? Потому что пил и блевал. А потом делили деньги, дом, добро. Жена среднего, дочь старшего, а меня, сына младшей, отправили, я даже ничего не понял, а потом понял и подумал, как хорошо, эти деньги и "На смерть бабушки", что-то одно. Потом понял, что нет, когда на мамины деньги, после её похорон, издал книгу "Гражданство". Когда 20 лет не мог показать людям свою работу, потому что в салоне Анны Павловны Шерер и на ток-шоу "Русская литература мертва?" нужны "юн мотс", знаменитости на сладкое и какую рубашку купил в Риме ведущий показать, а не как говорит Бэла, жена Максим Максимыча, коменданта Белогорской крепости, которая насмотрелась смертей в республиканской больнице для детей, в которой преподавала литературу и стала задыхаться, потому что поняла что тоже умрёт: "значит, история христианской цивилизации всё-таки победит, хотя никаких данных за это".
   А ещё, "хоть сбрасывай вес и иди торговать телом, такая безнадёга, долги растут". Жена Мария смеётся, наоборот, не сбрасывай, чем больше тела, тем больше дадут. Так начинается третья четверть. Директор приходит коричневый. Что должен делать я в этой ситуации, который всё это видит? Только одно, наниматься опять грузчиком в фирму. Потому что у тёщи Эвридики был третий сердечный приступ, после которого она поехала на работу. "Любовь сияет недотрогою". Из стихотворения "На смерть бабушки". И никакой трагедии, совершенно никакой трагедии, дочке обед не успел приготовить, разве что, которая спешит из школы на конюшню, но она предупредительно не попеняла папе.
   Я сказал, день длится, и подумал, раньше в 4 было темно, а теперь светло. Дочка Майка Пупкова сказала, да. Я сказал, есть деньги? Она смеётся, ты же только что спрашивал. Я подумал, я сказал, день длится, а она услышала, есть деньги? И засмеялся тоже. Так мы смеялись каждый про своё. Она про то, что мама вчера три раза за день спросила, есть деньги? Я про то, что "Бог всегда говорит с тобой, только ты не слышишь" радовался. Кажется, "Ностальгия" Тарковского. Денег нет, зато день длится.
   Дочка Майка Пупкова говорит, красивая тетрадь, на тетрадь, в которой я пишу про неё. Я говорю, Фонарик подарила на новый год. Это иероглифы, Мацуо Басё, "с ветки на ветку\ тихо сбегают капли\ дождик весенний", хайку, японские трёхстишия, жанр. Нищие странствующие поэты в средневековой Японии писали картины на рисовой бумаге и писали трёхстишия.
  
  
   Денег нет,
   День длится,
   Всё будет хорошо.
  
   Дочка Майка Пупкова говорит, красиво. Я говорю, ещё бы, жизнь рассказывает жизни, что жизнь происходит во время жизни. Чё ты хочешь, жанр.
   Потом, за столом, когда я всё же приготовил картошку с мясом.
   Она: всё время обжигаюсь, есть приходится на бегу, весь язык в разводах.
   Я: куришь много.
   Она: только когда пью.
   Я: дядя Толя Фарафонов, милиционер на пенсии, с которым я всё детство дрался, потому что он обижал бабушку, а на самом деле он её любил больше всех и жил с ней до её смерти в деревне, а потом уехал, говорил мне, десятилетнему мальчику с болгарскими чёрными глазами, лучше пей, не кури. Эта зараза хуже водки. У него всегда в углу рта висела "конхвета". Он её отлеплял, только чтобы прилепить свежую.
   Она: будто бы.
   Я: потом я понял, что действительно так, для организма здоровее и вообще, у всех народов стакан вина местного для аппетита перед едой, а курево это что-то привозное, неместное, мистическое, вместе с цивилизацией и слабостью.
   Она: мы проходили на биологии, если мужчина и женщина решили иметь детей, а муж выпимши, то почти точняк будет мальчик, потому что х-хромосомы - мужские, а у-хромосомы - женские и х-хромосом у него становится больше обычного, а они не несут никакой наследственной информации.
   Я: у меня на этот счёт своя генетическая теория, если сильнее, одарённее, ярче, юродивей мужчина, то рождаются девочки, а если женщина - мальчики. Посмотри: у Валокардиныча две девочки, у Агар Агарыча две девочки, у Богемыча две девочки, у директора Наждачкина две девочки на Соловках. А в Москве, у Пети Богдана три девочки от трёх жён, у всяких больших начальников обязательно две девочки, например, президент, министр эмчеэс, и так далее. А вот самый разительный пример, когда Чагыч, тридцатилетний преподаватель философии в институте, женился на студентке второго курса Вере Верной, у них родились 2 девочки, Ренессансная мадонна и Постсуидальная реанимация. А потом, когда его погнали за то, что он был партийный и женатый и они уехали на Соловки, которые привечали всяких: мореходов, интеллигентов, верующих, юродивых, бесплодных, мыкающихся, то у них родились два мальчика, Саам и Ирокез, потому что стала забирать силу Вера Верная, сначала учительница младших классов, которая своих учеников любила больше своих детей, потом директор школы, потом мэр острова Рыба в море Стойсторонылуны, которая просителям руки целует и молится 7007 раз на дню, "почему Бог не берёт? Устала". Такая молитва неканоническая, как бабушка Поля в деревне Белькова, Стрелецкого сельсовета, Мценского района, Орловской области, молилась: "обо мне собаки брехали и те перестали", "не до жиру, быть бы живу", "где чёрт-то?", в смысле, дядя Толя, "куриное гузо", в смысле, непривлекательный, всё, что осталось от великой русской литературы после великой советской утопии, а я, десятилетний мальчик с болгарскими чёрными глазами, запоминал. А просители думают, неужели уже начался третий век русского ренессанса, самая словесность, самая социальность, самая слава, а мы и не заметили, русские слоны самые слоны в мире.
   Она: а при чём тут вино?
   Я: как при чём? Вино, великая мать. Рецепторы отрубаются и ты океан, тебе всё по барабану, кайф.
   Она: а зачем пьют?
   Я: очень тяжело бездну вброд перейти, задыхаясь в тоске по несбывшемуся. Один актёр на сцену выходит, его окунают лицом в пирог, на этом его актёрство заканчивается, и так несколько эпизодов за месяц, это если по технике противопожарной безопасности театр не сгорит, тогда вообще суши вёсла. А ведь он необыкновенный, несравненный, он всё может и ничего не боится, он собеседник Бога, я не юродствую, или милиционер, который бабушке говорит, иди отсюда, в переходе метро, потому что правительство отменило льготы, потому что это его работа, ему начальство велело, ты думаешь он не напьётся после работы как истукан, напьётся как миленький, если у него совесть есть. А ещё я заметил, что мальчики обычно похожи на мам, а девочки на пап. У нашей мамы папа всё делал и терпел, и мама такая. У меня мама за лицо хваталась, когда переживала, у меня в этом месте родимое пятно. Матеарилизованное бессмертие. Биология это интересно. Так что, давай, учись, как говорил дядя Толя Фарафонов, милиционер на пенсии, в деревне Белькова, Мценского района, Орловской области, мне, десятилетнему мальчику с болгарскими чёрными глазами, а я запоминал. "Учись токо, зверюга, и всё у тебя будет".
   Она: ладно, я на конюшню. Ноги очень болят, вчера Гордец бесился, пришлось его "шенкелить".
  
   Седуксеныч и иероглифы.
  
   Димедролыч сказал, они - нищие, на московских художников после того как три года прожил в достатке и прослужил менеджером по закупкам в богатой фирме. Но там ведь вообще дело не в этом. Они - художники. Интересует ли их слава? Да, интересует. Интересуют ли их деньги? Да, интересуют. Но само претворенье тщеславных интересов в рекламную показуху или место перед строем вкупе с местом в строю их мало интересует, или, по крайней мере, как у Ивана из русских народных сказок, оно само. Они не лицедеи, им не нужны виноватые, за это у них есть хлеб и вино, всё остальное - их ремесло. Димедролыч и Гриша сами были такие, поэтому очень обидно, что они всё забыли. Я назвал это предательством, но можно взглянуть по-другому. Димедролычевы иероглифы после работы это тоска по художеству, по всему, вместившемуся в рисунок после работы. Гришино воплощенье это реализованная Соловецкая островная мечта по жизни в мире, высокое ремесло за большие деньги, художественная работа за немыслимые деньги, перфоменсы, тусовки, люди, разговоры.
   Я как раз про это. Мы недавно были на одном представленье (авторы и редактор) и ушли, потому что стало очень тоскливо. Чувство как у Димедролыча, они все нищие, только у меня, они все сумасшедшие, одинокие и не то что не держащие удар, а просто не подозревающие о существовании удара с его искушением корыстью и шаганием новой власти по старым головам. Я думал, таких уже нет, тем более в Москве, после 90х, но это как гоголевские байбаки, которые непонятно откуда повылезали на бал, когда Чичиков, то ли очередной проходимец, вор в законе, то ли будущий положительный герой, шороху наделал, короче, непонятно, то ли его надо выяснить, то ли он сам кого хочешь выяснит, как подростки смотрят, запрезирать или зауважать вдруг. Видно жизнь сама себя всё время возобновляет, как гомункула из реторты, наивного и не боящегося смерти, только потом забоящегося, когда увидит, что кругом все боятся. Я говорю так брезгливо, потому что сам такой же и даже ещё хуже.
   И ещё фраза. Он сказал, если бы не работать, когда я его спросил, не хотел бы он вернуться? Я опешил, для него то, что он делает - работа, по крайней мере, в тоне оправданья. А то, что было не работа? В общем, это понятно, артистизм и служба. Остался Гена, он как раз остался на острове Соловки в Белом море. Апломба больше нет, пьёт, живёт с пожилой дамой, пишет книгу про то, какие люди раньше были, чтобы их не забыли, уезжает ухаживать за мамой, которая болеет. В общем, история похожая на мою, только книги нигде не найдут про то, что сейчас он напишет такое, что все сразу станут хорошие, хоть раньше были плохие. И к маме не поедет, потому что у него нет Марии, так получилось, ему не повезло, а мне повезло. Я как соловей на ветке загипнотизировал соловьиху и она уже 20 лет соловья своей кровью кормит, чтобы он продолжал работу, а соловьята им не верят. Зато так даже виднее природу артистизма, по Грише, потому что нет самого артистизма.
   Есть вот это, что сказал Димедролыч, они же все нищие, и ещё, если бы не работать. Я это даже лучше вижу, потому что мне иногда кажется, что всё дело в единственности всякого слова, жеста, минуты, что нас посылают, чтобы их испытать, поэтому само испытанье как попытка. Я это лучше вижу из-за своих двадцатилетних литературных занятий. В общем, это как в детстве и юности находили такие минуты, что люди это такие благородные кони, которые посылают себя сами. Посылать, в наездничестве значит, устремлять вперёд. Или такие телепатические мартышки, которые видят, что было, есть и будет, но ничего не меняют в своей жизни, потому что, а зачем. Нищета не эквивалент богатства, а условие чистоты. Божественное неделание это такая работа. И не мне, прожившему в лесу на Соловках 8 месяцев, Димедролычу это рассказывать, прожившему на необитаемом острове в Белом море 7 лет. Директор фирмы тоже не может ничего изменить, он только может вместо "мицубиси" изучать иероглифы после работы и это будет уже странно. Гена всё может, как раз у него всё по настоящему, в отличие от меня, спрятавшегося за Марию. "Пьянство", "тоска", "животные", "мама", "женщина", "литература". Вот настоящие иероглифы, когда всякое слово больше себя как дела, протекающего единственно. "Вино" не просто вино, а ещё отчаяние, вина и люди, такие как на зоне, доведённые до скотства, но всё равно оставшиеся людьми, в этом лучше понимал Довлатов, чем я. "Тоска" это не маска, что нищета и праздность несоразмерны службе и достатку. Тоска это как у бабушки и у мамы перед смертью, что это они во всём виноваты, что ничего не вышло. "Животные" стали как люди, сами котят топят, потому что девать некуда, сами себе санитары, отгрызают лапу, повреждённую в драке, Левомиколь и Анфельция. "Мама" это как мама мне присылала деньги, собранные на бутылки, собранные в парке, с калоприёмником на животе после вырезанного рака. И я на эти деньги издал книгу, потому что русская литература не мертва. Ответ на вопрос ведущего салона имени Анны Палны Шерер, "Русская литература мертва?". Как будто если убить Бога, будет кому спрашивать, есть ли Бог? Это другая мама, которая шлёт Гене посылки и переводы на нищенскую пенсию и переехала с Западной Украины в Северодвинск, чтобы быть рядом, но не совсем близко, не на соседней улице и не в соседнем доме, чтобы не мешать и помогать. Это ещё одна мама, которая всё делает и после самоубийства читает книги убийцы и помогает деньгами, "дочка на тёще", говорил я недавно соседке. Это ещё одна мама, которая с внучкой в шестикомнатной квартире поют песню Акеллы, внучка играет на скрипке и читает меня, девочке 13 лет, меня никто не читает, боятся, бабушка рассказывает сослуживице, что подыхать неохота. Я сразу думаю, значит, ещё не пора, надо поехать сказать. Бабушка совсем другое говорила, когда помирала, это я во всём виновата, что мир и жизнь не получились. Сейчас приедет Гена и всё сделает, сказала мама на каталке и умерла. "Женщина" это любовь.
   Пока мы занимались любовью, над Москвой пролетали гуси. Кричали тонкими голосами, чтобы не потерять друг друга. Соловей защёлкал и бросил, видно прилетел только сегодня, примеряясь к одной из трёх яблонь в палисаде. Кошка Даша запрядала ушами. В прошлом году в форточку притащила мёртвого соловья. Я пошёл в туалет ночью и наступил ногой на птицу. Очень хотелось избить благодарную тварь, принесшую хозяевам гостинец. Так увлёкся любовной песней, что не заметил, как снизу смерть подкралась в виде стерилизованной кошки Даши.
   Это получилось не нарочно. Я подобрал её на платформе с огромной грыжей. Врачи, когда вырезали, задели женские органы. Собака Блажа заблажила спросонок, как трёхмесячная дочка, которая вообще не спала ночью, мы ругались, чья очередь вставать, теперь подросток, интересно только когда про неё. Как Долохова из "Войны и мира" интересовал только один человек на свете - Долохов из "Войны и мира".
   Говорят, это проходит, говорят, для этого мы и приходим, с небес на землю слетают демоны гордыни, с земли на небо слетают ангелы смиренья. Говорят, соловей может так забыться на каком-нибудь 17 колене, что умирает от разрыва сердца.
   Мария везла цветы, пять белых калл. Дядечка в электричке сказал, у вас праздник? Мария сказала, да.
  -- День рождения?
  -- Нет, пятнадцатилетие супружеской жизни.
  -- Муж поздравил?
  -- Нет, я мужа.
  -- Так это вы ему цветы везёте?
  -- Да.
   Дядечка обиделся.
   "Литература" это.
   Я читал книгу критика Папоротникова и думал, надо же, я не знал подробностей, но как точно я представлял эту отвратительную литературную кухню, а ля Шириновский, быть шестёркой пахана - населенья, девочку? мальчика? чесать пятку? романиста? "Снимайте меня, снимайте", катайте меня, катайте, говорит чеховская дама. Короче, очень противно.
   Потом подумал, но немота ещё хуже. Конечно, это противно, самозванно, как у Розанова, я и египетская цивилизация, я и вечность, я и бессмертье, я и Христос. У Розанова есть такой отрывок, как он ездил из Сергиева Посада, 3 часа на локомотиве, до Ярославского вокзала в 18м, в голод, чтобы посмотреть как люди, в основном имущие - солдаты, едят. У Розанова в 17м было 30 тыс., заработанных литературой, 30 тыс. старых золотых, я не знаю, сколько это на доллары, но, вы меня понимаете, голодный миллионер, потому что банков не стало, который ездит на Ярославский вокзал из дальнего Подмосковья посмотреть как новая знать ест батон пшеничного хлеба, даже не разломивши и не понюхавши запах, дух, розановского бога.
   Это ведь уже серьёзней, и это тоже литература. А теперь ещё две вещи. Как Шаламов после 17 лет Колымы на торфяниках прорабом в Тверской области писал всё оставшееся от работы время, не останавливаясь, как заведённый, чтобы запомнить всё, что было, чтобы осталось, почти без надежды, что это останется, как две трети народа опускали одну треть, потому что государство закончилось концом света и для него это было как жизнь после конца света, рай, загробность, но всё равно он не смог поверить, потому что было слишком страшно и вернулся на зону в безумье. Как Пастернак, вослед учителю, начавшему новую жизнь в 80, в 70 новую жизнь начал.
   Кто знает, что это значит, простит всю пошлость окололитературной богеме, когда один из нас сможет. Это я так себя уговаривал напечатать книгу, слишком велик был искус ещё лет на 20 занырнуть в подполье.
   Мария всегда говорит - все. Все сказали, что я самая красивая. Новые туфли - все улетели. Коралловое ожерелье, кольцо из янтаря - всем очень понравились. Или как говорят современные подростки: они, такие. Не есть ли это главный принцип искусства, то, с чего начинается, постмодернизм, как у Достоевского в романах, если очередная истерика происходит без переполненного амфитеатра и 50 статистов, то неинтересно, как у подростков. Как у Хлестакова, курьеры, курьеры, курьеры, 30 тыщ одних курьеров, как у Розанова, я и египетская цивилизация, как у журналиста Парфёнова, Черчиль, Рузвельт, Сталин и Парфёнов в Ялте. Как в советских анекдотах про Штирлица, в конце концов становится ясно, что воюющие стороны - эманация разведчика, его дневное и ночное сознание. Самозванно, но очень похоже на жизнь, когда на землю слетают демоны гордыни, а с земли слетают ангелы смиренья. Так давайте расскажем как их жизнь ломала. И вот искусство. Тогда постмодернизм станет неохристианство. Катарсис у жизни, а не у художественного произведенья, запомните об этом, драматические герои жизни. Иначе, посмотрите, маленькие дети, разве они люди? Ведь это какие-то серафимы, посетившие землю случайно с её серым цветом. А потом они делаются подростками и начинаются ломки. Женщины, вино, наркотики, советская армия, зона, государство.
   Вот шесть иероглифов про Седуксеныча, а вот главный седьмой. Сержанты перед строем в армии били, не потому что так надо, а потому что боялись, что так не надо. И это конкретная империя, которая хотела от человека чего-то, чего он уже не мог. Ну, то есть, смертная память и есть цель жизни, этот китайский иероглиф, литература, женщина, мама, животные, вино, тоска. Что вы испытываете нечто, что вас уже не покинет, даже когда вас не станет. Что люди приходят из детства, природы, а уходят в историю, старость, где сражаются ангелы с демонами на небе, как на фреске Мондильфьери. Где вы смотрите в окно "мицубиси" на русский шансон всегда. Иероглиф это не образ, иероглиф это буква, как гусляр с драконом сражались и оба победили, буква "х". А вообще-то иероглиф это образ, что нас не будет и в то же время мы будем, нет, не памятью на звёздах и не в московских курантах, и даже не солью на хлебе. Ну, это как Спаситель сказал "талафа, куми", Лазарю, через три дня после смерти, и как в легендах про загробность всех народов, и как в поэзии, и как в прозе, и как на картинах. Что-то есть, говорят подростки между собой в подъезде и закатывают левый рукав. Что-то есть, Димедролыч уже себе не признается, что цена и жертва это разные вещи, хоть и становящиеся одной, потому что он стал чиновник. Хотя, теперь начнётся, и не только у Димедролыча, а у всех недовольство чиновниками. Люди как дети, после 10 лет несчастий хотят крепкой руки, после 5 лет достатка хотят искусства. Здесь искусством становятся бабушки-пенсионерки, жертвы теракта и пьющий Седуксеныч. Главный иероглиф, "талафа, куми", "встань и ходи, Лазарь", Димедролычу не даётся. А кому он дался, мне, что ли? В каком-то смысле он дастся бабушке с внучкой, поющим песню Акеллы, внучка на скрипке, бабушка вживую. Родители и дети на заработках в Патагонии и Пингвинии. И никто этого не понял, а я понял. Да, все это поняли, а я не понял.
   Может, это не так уж и страшно, когда мы в юности и детстве мечтаем о любви и дружбе наивно и жестоко, а в старости к нам приходит воплощенье иероглифом, что я это не я, уже не только на работе, но буквально и сиюминутно. И мы лежим на своём топчане на веранде в пригороде Мытищи возле окна с цветами, возле компьютера, возле книг и жизни, и плачем. Русский шансон, ангелы на небе, "мицубиси", демоны на земле. Что мы во всё это верим, что это и есть артистизм и искусство, что это и есть дети и работа, а то, что одна соловьиха скормила себя соловью, а то, что мама сказала, сейчас приедет Гена и всё сделает как надо и умерла на каталке в операционной, а то, что бабушка сказала, что это она виновата в таком мире, а то, что самоубийца читает книжки убийцы и едет на работу кормить его семью, а то, что бабушка и внучка поют на скрипке песню Акеллы, что люди смертны и что люди бессмертны, что люди одиноки и что люди неодиноки, то это чтобы не забыть, что они потом музыкой станут. Короче, "талафа, куми", "встань и ходи". И когда человек это понял, он уже не боится умирать. Нет, он, конечно, боится, потому что дело-то новое, но он знает, что было, что будет, поэтому ему посильно, что есть. Он уже был дружбой, любовью, верой. Он уже был войной, ненавистью, несчастьем. Теперь он становится Богом. Не трогайте его, отойдите, про Лазаря больше ни слова. И вот почему пьёт Седуксеныч, он так пишет книгу, как надо. И вот почему служит Димедролыч, он так рисует картину, как не надо. И вот почему один Самуилыч, он так видит неодиночество. И вот почему не один Финлепсиныч, он так видит Бога, одиночество.
   По телевизору министра культуры на ток-шоу "Свэтские люди". Это как у актрисы Друбич спросили, с кем бы она пошла, с Крымовым или Банананом. В фильме её героиня убивает нового русского Крымова, потому что он убил Бананана, которого она полюбила, потому что он убил его. Она отвечает, а кто такой Бананан? Фуцыр, фтутик, фук. Почти как Крымов говорил в фильме. Потому что фильм был снят после перестройки, перед демократизацией, перед терроризмом, перед антитерроризмом. И тогда Бананан был славен, а Крымов бесславен в определённых интеллигентских слоях общества, а теперь бесславен, потому что слои уехали, умерли и спились. Бананан говорит, "комьюникейшн тьюб" на рулон картона. Крымов говорит, жить это наслаждаться, подставлять, обладать. Анна Пална Шерер говорит "юн мотс", подаёт знаменитость на сладкое. Министр культуры показывает новую рубашку, купленную в Риме, и говорит спич в конце передачи про то, что пусть она там выдыбает, русская литература, мы просто мимо проходили, есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, надо уметь не нарываться, а русская литература вся про то, что лучший способ нарваться - не нарываться, и за неё денег не платят, вообще нисколько, в отличие от учителей, врачей, пенсионеров, ветеранов и инвалидов. Капитан Тушин, который выиграл сраженье со своей батареей, говорит, спасибо, голубчик, выручил, милая душа, когда все адьютанты его подставили, а себя выпятили, джентельмены со своим трупом в кейсе. Болконский бьётся головой о стену, что Толстому его некуда деть с его чувством несовершенства мира и гармонией совершенства в груди. Платон Каратаев шепчет, ничаво, малай, что всё кончится фашизмом, что людям всегда нужны виноватые, чтобы устроить рай, надо устроить ад, и его даже отпеть некому, причастить и исповедать. Отпоёт потом Толстой, но это станет литературой, по чём надо иметь хотя бы четыре, чтобы работать на телевидении или в банке. Когда Христа арестуют, он больше не скажет ни слова, литература закончилась, дальше началась подстава. Ну и что, что потом его именем станут сжигать иноверцев, чтобы государство было величиной с землю. Бананан, капитан Тушин, Платон Каратаев, Спаситель видят слово, нельзя даже сказать, что они в него верят, как нельзя спросить, есть ли русская литература, потому что ничего кроме русской литературы нет. Анна Пална Шерер, Крымов, министр халтуры Мертвенный, Димедролыч не видят слово, поэтому никакое удостоверенье их не удостоверит, кроме успеха жизни, потому что если Бога нет, то некому спрашивать, ведь ничего нет.
   Получается какая-то мудель, как на фреске Мондильфьери, синие с рогами обнажёнку хавают. Прогуливаются дамы с драконом на поводке. Авраам и Саваоф друг другу руку тянут и думают, неужели получилось? Абсолютно красивые не видят порока. Ну что я могу после такого утра. Покурить и отрубиться. Подрабатывать грузчиком в фирме. Короче, в детстве и юности воплощенье дружба, а получается поэзия. В зрелости воплощенье любовь, а получается проза. В старости воплощенье вера, а получается Бог.
  
   Арлекины, Пьеро, Квазимодо, Гретхен, ангелы, Мальвины, Наполеоны, эльфы.
  
   Всё можно было делать, а ты ничего не делал. Отчаяния быть не должно, потому что. Грузчиком на подхвате, писателем земли русской, читателем Достоевского, Гоголя, Пушкина, Толстого, Софокла, Шекспира, Данте, Платона, Геродота, Кафки, Беккета, Джойса, Добычина, Хармса, Шаламова, Мандельштама. Вспоминать события этой осени и зимы, актёр Максим Суханов, художник Хамид Савкуев, режиссёр Кама Гинкас, театр "Около", редактор германского русскоязычного журнала, который своих юродивых авторов любить должен для обратной связи, Антигона Московская Старшая и Антигона Московская Младшая, бабушка и внучка, поющие песню Акеллы на скрипке, потому что ты обосрался маму причастить и исповедать. Жена Мария, дочка Майка Пупкова, тёща Эвридика жестикулируют мне истерично, пока я записываю в тетрадку.
   "Вчера Мария готовилась в лицее к приходу проверяльщицы для разряда. Вырезала фотографии поэтов, убиралась на полках, вычерчивала график генезиса успеваемости фатальной детей генералов и банкиров. Вошла уборщица, спросила, это Ахмадулина, раз с сигаретой? Нет, это Цветаева. У неё, вроде, лицо круглое. Разное везде. А вы не знаете поэтессу Ларису Васильеву? Нет, не знаю. Дочка почитать просит. Стала рассказывать, поток сознанья. Дочка лежит в больнице, рак крови, 30 лет, двое детей, 8 и 10, протянет ещё 2 года, сказали врачи, муж на 40 лет её старше, нетяг. Мужа избили в арке наркоманы, делали трепанацию черепа, он всё видит, называется "кошачье зренье". По ночам читает историческую литературу без света, врач сказала через полгода пройдёт. Обложит себя газетами и поджигает, отбивается от медведей и рысей. Меня недавно душил, я сказала, обидно так умирать и оттолкнула его ногой. Может, заметили, меня 3 дня не было. Сыну жена не хочет рожать ребёнка, говорит, ты мало зарабатываешь, она же не знает, что он каждый месяц отдаёт 10000 на детей сестры. Муж на пенсии, работать не хочет, говорит, мне западло с высшим образованием работать швейцаром. А мне с двумя высшими образованиями в трёх местах уборщицей каково. Муж станет возле окна и целыми днями матерится, ни слова по-русски, хоть раньше до болезни, ни буквы за всю жизнь. Я говорю, дочка, приворожил он тебя, что ли. Ходили с сыном к знахарке, хоть бы чуть-чуть помогло. Он, говорит благородный, а какой он благородный, если она у него четвёртая и в квартире не прописал. Закончила психфак МГУ, в Финляндии делают операции по переливанию крови с заменой больных лейкоцитов. Врачи говорят, надо бороться, а она не хочет бороться, стала белая как простыня, это всё из-за него, умом понимаю, что неправда, а сердцем не могу. Говорю, в постели он так хорош, что ли? Она говорит, что ты, мама, мне этого давно уже не надо. Ведь у меня их трое фактически, на мне, внучка уже сейчас говорит, забери меня от них, рисует необыкновенно. Внука взяли в школу при Гнесинской консерватории, говорят, абсолютный слух, не знаю, в кого. Так хорошо жили, за что нам это".
   Мария говорит, как в книге и в телесериале, я думала теперь так не бывает, а сама думает, может, обманывает, сумасшедшая? Говорит, тебе надо залезть в сарай, у нас там несколько коробок с исторической литературой плесневеют, Ян, Дрюон, Дюма-младший. Надо найти эту Ларису Васильеву, говорит. И всё сразу становится на свои места. Было родительское собрание в этот же день, приходили мамы разгильдяев, а она им - отличные дети, пусть стараются, на четвёрку. Всё хорошо, все хорошие, ничаво, малай, как Платон Каратаев в юбке. А недавно была истерика, что муж не любит. Я говорил, с жиру, всё счастье. Тебе Вера Верная на острове Соловки ночью в лесу на рыбалке рассказала с подосиновиками в руках, предательства не бывает. Да, да, всё правда.
   Последнее, что хотел сказать, Максим Суханов, режиссёр кама Гинкас, германский редактор русскоязычного журнала, театр "Около", художник Хамид Савкуев, Арлекины, Пьеро, Квазимодо, Гретхен, ангелы, Мальвины, Наполеоны, эльфы из глины художницы Погорелых на вернисаже, Достоевский, Толстой, Пушкин, Гоголь, Данте, Софокл, Шекспир, Платон, Геродот, Кафка, Джойс, Беккет, Добычин, Хармс, Шаламов, Мандельштам. Пока жена Мария рассказывала про то, что всё счастье, кошка Даша сидела напротив кухонных часов вплотную и следила не отрываясь за красной секундной стрелкой.
   2005.
  
  
  
   6. АВСТРАЛИЯ.
  
   Нынче я узнал, что у всякого петуха своя Испания под перьями.
  
   Гоголь. Записки сумасшедшего.
  
   Пингвин.
  
   Максим Максимыч, преподаватель лицея, должен друзьям полторы тысячи долларов США за съём двухкомнатной квартиры, 300 евро в месяц, на одной лестничной клетке с трёхкомнатной квартирой родителей, чтобы не отчаяться запивает всё сильнее, чтобы не думать играет с физруками в преф. Его жена Бэла в минуту раздраженья говорит, кажется, я поторопилась. Их сын, Серёжа Фарафонов, прочёл всю мировую литературу, теперь читает по второму разу.
   Катерина Ивановна, преподаватель лицея, репетитор у подростков, зарабатывает 8 тыс. рублей, кормит три семьи, дочки - близняшки, мать, сестра в институте, отец закодировался. В дочками в детстве играла в "Мастера и Маргариту" по ролям, знает все стихи одногрупника наизусть, влюблена в одного актёра одного театра, всё время ждёт чуда. Девочки выросли, когда она им, "где вы были вместо школы?", глядят отчуждённо в глаза, как умеют только подростки, потому что ещё не подставляли и не подставлялись и говорят, "какая разница".
   Фонарик, учительница в школе, зарабатывает 6 тыс. со всеми надбавками, на эти деньги живут с дочкой и тёщей, муж два года назад умер, инфаркт миокарда, тёща не помогает, все деньги высылает сыну в Чернигов, дочка стесняется с мамой вместе идти по улице в школу, говорит, сначала ты, потом я.
   Мария, преподавательница в лицее, зарабатывает 8 тыс. в месяц, даёт мужу Никите 1,5 тыс., чтобы купил подарки на 8 марта, ей, дочке и тёще, муж пишет, как наркоман, 20 лет и один раз заплатили за длинное стихотворенье про бессмертье в 2000 году 600 рублей. Муж покупает кожаную сумочку с городским пейзажем маслом за 600, авторскую вазу из керамики за 500 и арлекина из глины за 500.
   Знакомые отдадут пингвина в хорошие руки. Жена сказала, или пингвин, или я. Питается крабовыми палочками, купается в ванной, надо выгуливать. Представляю себе себя с пингвином в Старых Мытищах. Гвоздь программы. Границы мира расширились. Мягкую мебель привозят из Владимира на заказ. В овощном магазине продаётся плод фейхуа. На лето в Германию, Голландию, Австрию к родственникам из Самары в гости. С пингвином мимо помойки на прогулке. Пингвин роняет небрежно на бомжей, роющихся в ящиках для отходов в поисках цветных металлов, пустых бутылок и съестного, "позасирали тут".
  
   Радуга зимой.
  
   Сначала на меня нашло отчаянье, как время от времени случается, и тогда я впадаю в местную кому, только курю и сплю. 20 лет пишешь как наркоман и один раз в 2000 году за одно длинное стихотворение про бессмертие 600 рублей заплатили. И если бы не местные парки, жена, дочка, тёща, мама, давно бы как Седуксеныч выныривал из запоев, чтобы самоубиться, а потом заныривал в запои, чтобы не самоубиваться. А так 20 лет как наркоман пишешь, а потом напечатают в журналах: "В поколении дедушек за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сначала сажали в психушку, а потом высылали за бугор в тьму внешнюю, в поколении детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид, что ещё обидней. Это как в анекдоте про Неуловимого Джо, а почему он неуловимый? А кому он, на хер, нужен?" Потом я подумал, можно остров в Тихом океане охранять от пингвинов, недалеко от Австралии, там всегда лето, надоела зима, быть смотрителем Ботанического сада как на Соловках. А потом я подумал, после Платонова, надо прочесть Распутина, а после Распутина Сашу Соколова, потому что полпоколенья уже прошло. Это значит, что Неуловимый Джо превратился сначала в ренессансного революционера, трактующего апокалипсис, потом в дезертира всех войн в нычке, потом в смотрителя Ботанического сада в штате Вермонт, США.
   А потом что-то ещё происходило. Чтобы узнать что, я должен купить и прочесть книгу, жизнеописание великих итальянских живописцев Возрождения, а так же прочесть книгу "Ад" Данте Алигьери, "Декамерон", Джованни Бокаччо, "Фауст" Гёте, Давидовы псалмы в переводе местного филолога, который каждое слово смакует, словно это не слово, а бисероплетение и карамелька за щекою, и так не заметит как станет академик, и 33 языка изучит, и жизнь его пройдёт как молитва о хлебе насущном. А я подумал, Пастернак 30 лет переводил Гёте в нычке в Переделкино, а потом подгадал под смерть как учитель и учитель учителя и нарвался, Джованни Бокаччо написал 100 фаблио про то, что 10 дам и синьоров чумой в средневековой Флоренции достались и сказали, "пусть там гусляр с драконом сами фехтуют, есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе", чем положили начало современной постмодернистической цивилизации. Ток-шоу "Русская литература мертва?", "У истории смысла нет?", как если бы можно было пригласить на ринг Анну Павловну Шерер и капитана Тушина, а потом сказать, а теперь рекламная пауза.
   Короче, я займусь исторической филологией, а по вечерам буду ездить в театры. Сначала в поколении 60-х героем жизни стал актёр, потому что тюремщик, актёр божества, пал, "а нам всё равно, а нам всё равно, не боимся мы волка и сову, дело есть у нас, в самый тёмный час мы волшебную косим трын-траву". Потом в поколении 90-х героем жизни стал герой, потому что актёру надо когда-то становиться самим собой, журналы не могут быть вечно мертвы. Великая русская апокалиптическая литература, которой 60 лет не было, два поколения, её стали дарить "нужным людям" в конце восьмидесятых, потому что "доброе утро, последний герой, здравствуй, последний герой". Как теперь дарят нужным людям в знак открытости сердца и добрых предзнаменований распятие червонного золота, благославлённое святителем Шестиримом, потому что если деньгами, то это будет взятка. Уже придумал анекдот, типа, дремлющий над пивом народ, а при чём здесь гимнаст? Журналы, как всегда, мимо проходили, есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, науке до сих пор неизвестно. Проходящие мимо потом стали идущими вместе, но я не про это.
   Я про то, что герою нельзя было вечно быть в маске, террористической и антитеррористической, ему надо было жителем становиться. Актёр, ставший героем после театрального бума 90-х, ехал на спектакль, в котором он был занят три раза в месяц, выходил на сцену в подштаниках, его макали в торт с розочками, и он уходил пить водку, изучать философию Шлегеля, одушевлять пространство, медитировать над проблемой денег и свободы воли, как Родион Раскольников аналогичный, всё остальное время, потому что жизнь сложилась трагично, и через полпоколенья подростки посмотрят внимательно внутрь себя и скажут, "почему мёртвые правят живыми, потому что живые не умирают?" Кто им, кроме меня ответит, "дедушка, а ты умеешь двигать стаканы взглядом?". "Как два пальца, но дело не в этом". Юродивость, как основной принцип формообразованья, журналы.
   Тот, кто проходит мимо, всегда проходит мимо. И он мстит тем, что забирает у нас наших детей в государство. А потом государство делается калекой, потому что если двигаться ниоткуда никуда, то некуда двигаться. В 30-х, когда строили единообразье, арестовать с полным основанием можно было любого. В 60-х, когда единообразье построили, всех реабилитировали, потому что было непонятно, за что арестовали. Так встречаются юродивый и калека, в сущности, им говорить не о чем, поэтому журналы 100 лет мертвы. Нет, было и чудо. Но и Христос приходил к ждущим. Тут-то и надобятся книги, я не раз ловил себя на этом, на швах времени с пространством, когда поступать уже не надо, а не думать уже нельзя. Тут-то и оживают журналы на короткое время и своё послушное светское поприще предложат русскому загробному рассказу 21-го века, загробность его в том, что всё живое, который не меньше апокалиптической повести 20-го века и утопического романа 19-го века жанр: счастье возможно, но не любой же ценою, и в чём оно заключается, 30-е - 60-е - 90-е.
   Что всё живое, когда мы станем этим живым, или наоборот, пройдём мимо, как журналы, чиновники и бандиты, и будем мстить никому за творенье, подарок творца твари, мы уже не сможем рассказать живущим, какой же это кайф, видеть, что всё живое, но в то же время быть ещё чем-то другим, 20 лет как наркоман писать рассказы, повести, романы, эссе, элегии, оды, статьи, трактаты, стихотворенья, и один раз тебе заплатит один журнал 600 рублей за одно длинное стихотворенье про бессмертье. И только благодаря бессмертному благородству женщин-парок, жены, тёщи, дочки, мамы, тебя ещё терпит приживалкой действительность местная. А потом в 2020 подростки скажут, разве мы все здесь не приживалки? А самые наглые и тупые - журналы, чиновники и бандиты. Что они имеют на власть приживать полное право, потому что они не видят живого, типа компенсации, что ли. Именем Христа станут распинать распятых, и всё пойдёт по кругу, а живое будет смеяться рядом, а юродивые будут корчиться рядом, что они видят живое, а журналы будут проходить мимо. Господи, как мне горько, уехать на Тихий океан, что ли, к пингвинам, как будто у пингвинов по-другому. Которого заклёвывают за слабость, видит радугу вокруг солнца, хоть зимой не бывает радуг, потому что в Австралии вечное лето.
   Один знакомый, который год просидел в Бутырках, из группы захвата, которые больше бандиты, чем бандиты, рассказывал, как они "Мастера и Маргариту" наизусть по ролям в камере играли. Знал бы Булгаков, что такое возможно, пусть и через 50 лет после написанья, не стал бы писать письмо Сталину, тем более что, всё равно, бесполезно. Если они не видят живого, как ты их заставишь видеть, только пока они не сделаются несчастны, потому что только так можно увидеть живое, сделаться ещё меньше, чем самое маленькое на свете, на чём всё умещается, как Экклезиаст и Апокалипсис на цепях ДНК, отсюда моё юродство. А я всё думал, зачем мне это надо? Ну и что, что у меня папа Арлекин, а мама Пьеро, папа ничего не боялся, а мама была самым одиноким человеком на свете. Я бы мог работать наладчиком на частном заводе картонных мозаик "Пазл", получать свой паёк благополучья и презирать грузчиков за то, что они все запойные, хоть пенсионеры, хоть допризывники, и презирать станочников, бывших учителей, за то, что невежи, в 1000 лет выживающем государстве ставить можно только на мёртвых. Но тут позвонила жена из электрички по пути на работу и сказала, поделиться не с кем, первый раз вижу, радуга зимою. Я ответил, нынешний год уже не первый раз, атмосферное явленье.
   А вообще, если нет мёртвого, какая же это ошибка, вся моя жизнь юродивая, про людей, что они захолустные, про себя, что я чмошный, про места, что их страшно, про времена, что их стыдно. Что нет жульничества, есть счастье, что нет несчастья, есть усталость. Получается, что есть только две вещи: работа и отдых. Я всё думал, в Библии, Бог создал человека для рая, человек был животным, а потом вмешался какой-то третий невнятный. И вроде бы ни человек, ни Бог не виноваты, а виноват искуситель. А откуда он взялся, если ничего, кроме Бога нету? Зачем межгалактические пустоты, бесконечность, пыльца, пестики, тычинки, страданье? Ну и был бы Бог - Бог, в своей самоидентичности купался, как в журнале "Плейбой" мальчики - мажоры в ваннах. Зачем ему понадобились история природа, экклезиаст, апокалипсис, чувство счастья, чувство несчастья, ток-шоу, бомжи, зарплата.
   Мы разговаривали за ужином, я спросил про это у Марии и Майки Пупковой. Мария стала что-то про эволюцию долго, и в то же время что она в этом ничего не понимает. Майка Пупкова, "просто посмотреть отдельно". Я подумал, нет, всё-таки есть поколенья. Майка Пупкова за свои 15 лет прочла две книжки по программе, "Капитанскую дочку" и "Мёртвые души", была на двух спектаклях, "Винни-Пух" и "Алиса", пантомима в театре "Около" про Гитлера, Сталина, клинику и "Битлз". Когда её попросишь приготовить себе яичницу на завтрак, она 15 минут будет пререкаться, что у неё нет времени перед школой, потом встретит по дороге бабушку Димы Борисоглебского и ещё 15 минут будет разговаривать с ней про то, кем она будет после школы, директором ипподрома, редактором издательства или домохозяйкой. Мария, которая как ренессансная Беатриче с неба на землю каждый день водит местного Данта и детей генералов и банкиров для нищенской зарплаты и благородства, не понимает, зачем Бог сотворил землю, для Бога, а Майка Пупкова, которая палец о палец не ударит для другого, знает. Нет, всё-таки, есть поколенья, они как работа и отдых, когда сделана предыдущая работа, наступает усталость, и отдых это уже начало следующей работы.
  
   Молитва - 2.
  
   Сначала я очень устал, 20 лет работы и ничего снаружи, всё только внутри. Когда не напечатали стихи, стал писать эссе, когда не напечатали эссе, стал писать рассказы. Потом как утешенье, что очень болен. Что общины не стало, мужчины куда-то делись, поэтому помогали поодиночке женщины, бабушка, мама, жена, дочь, тёща. Что должен только видеть, что больше от тебя не требуется, всё остальное как болезнь, раз общины нет. Что в сплошной подставы как подарок: сеть из дождя, ветра, снега, солнца, деревьев, воды. Слова соединяются в фразы между случайными людьми и одни что-то помнят, другие забывают, потому что очень тяжело делать работу. Марии приснился сон, говорит, страшный, что они бомжуют в трамвае втроём, мама, Аня и она. Вот я как раз про это. Только что-то подумаешь, как оно наступает. А говоришь, нет общины, вчера, когда писал рассказ про чудо, Мария позвонила из электрички, что радуга, зимой не бывает. Сегодня, когда писал про внутри без наружи, очень тяжело всю жизнь, Марии снился сон как они бомжуют в трамвае втроём без меня, страшный.
   Но это не община, это дальше, после "поколения дворников и сторожей, потерявших друг друга в просторах бесконечной зимы, все разошлись по домам". Потому что там нельзя скрепить людей пластилиновые фигурки из глины никаким дождём, ветром, зноем, снегом, в Крыму, в Австралии, на Белом море. Зато можно с помощью искусств и ремёсел, как художник Хамид Савкуев, актёр Максим Суханов, режиссёр Кама Гинкас, актёры театра "Около", художники Филиппова, Черкасова, Филатов, художница Погорелых с глиняными фигурками на продажу, Пьеро, Арлекины, Квазимодо, Гретхен, ангелы, Мальвины, Наполеоны, эльфы, художник Поприщин с кожаными сумками, на которых городской и деревенский пейзаж маслом, который не смывается, ни дождём, ни ветром, ни солнцем, ни зноем, и не смоется уже никогда, только художник Поприщин не может больше рисовать одно и то же за деньги. Лучше выпьет водку и поедет в Кащенку подлечиться. Как художники Филиппова, Черкасова, Филатов, у которых пастели, акварели и масло про то, что внутри и снаружи одно и то же сливаются в какой-то сон про то, что, но никто об этом знать не должен, иначе это как бомжевать в трамвае без мужчин и денег, очень страшно.
   Это как актёры театра "Около" играют спектакли, про одно и то же пантомиму, Гитлера, Сталина, клинику, "Битлз", мужскую нирвану, женское одиночество, поппури из советских песен и исповедь армянского мальчика на греческих котурнах в Америке про то, что всё то же самое, только верующее. Как у художника Хамида Савкуева на картинах нет порока, только тайная исповедь, которая становится явной постепенно, страданье и состраданье. Как у актёра Максима Суханова все юродивые, хоть глухонемой бандит Свинья, хоть романтический герой Сирано де Бержерак, хоть начальник король Лир, хоть вор в законе Хлестаков. А потом туман растает как в фильме Федерико Феллини "Амаркорд" и окажется, что община просто продвигается внутрь, а не наружу. Как в фильме "Сталкер" Тарковского, апокалиптический холод душ снаружи человека, а внутри человека 20 лет без денег, и как стихи становятся эссе, эссе становятся рассказы, рассказы становятся молитвы. А министр халтуры Мертвенный ведёт по телевизору ток-шоу "Русская литература мертва?", "У истории смысла нет?". Ринг между Анной Павловной Шерер и капитаном Тушиным. Как только Анна Павловна хочет сказать, что никакого внутри нет, а капитан Тушин хочет сказать, что никакого снаружи нет, ведущий ринга кричит жизнерадостно, а теперь рекламная пауза.
  
   Австралия.
  
   Если нас всё время снимают на кино, и мы об этом знаем, потому что иначе смысла бы жить не было, то зачем нам кино. Видно нам нужна такая точка, из которой все бы были понятны. Стало быть, не столько нас снимают на кино, сколько мы снимаем на кино. Ну, тогда всё понятно. И вот жизнь, с её импровизацией, подделаться, службу тащить, с её актёрами, героями, жителями, с её экклезиастом, апокалипсисом, хождением по воде, с её "ничего нет", "всё равно", "на самом деле", с её голяком, славняком, сплошняком, с её Сталкером, женой Сталкера, проводника на зону, где живёт Бог, который на самом деле чмо, Мартышкой, их дочерью, которая уже такой родилась, у которой она - не она, а всё остальное, и которая, на самом деле ещё больше несчастна, ведь сказано, что счастливы были животные, они были в раю, им неведомо было страдание. Это ведь не значило, что не было страдания, просто они были не оно, у них не было сознания. Люди уже несчастливы, потому что они отдельно, как мы ходим по улицам и боимся, чтобы на нас не подумали, что мы бомжи и сумасшедшие. И для этого служим, выслуживаемся, ездим в мерседесах и маршрутках по улицам, не потому что нам некогда, ведь раньше ходили и всё успевали. Просто мы догадались: самые несчастные - ангелы, которые ходят по улицам, как со звезды на звезду перебредают бездну, потому что они нашли эту точку, с которой всё время видно кино, с которой они не они, а ангелы, с которой все ангелы, потому что понятны, гитлер, сталин, клиника, битлз, мужская нирвана, женское одиночество, поппури из советских песен, исповедь армянского мальчика на греческих котурнах в Америке про то, что всё то же самое, только верующее, в московском театре "Около".
   Скажете, это не было со мной изначально, от папы Пьеро и мамы Арлекина, а я только подставлял русскую литературу и христианскую цивилизацию, которые мертвы по телевизору. Зачем же нам телевизор тогда? Иначе мы не справляемся? Получается, что так. Что же я могу сделать в этой ситуации? Полпоколения уже прошло. Уехать в леса, ботанический сад Хутор Горка на Соловках в штате Вермонт в Австралии охранять от призраков бесконечности? Отпевать, причащать, исповедовать. Кто мне дал эту ксиву, лычку, самозванное кино? Нету у меня ответа, просто, когда это накатывает, я вспоминаю всё сразу, папу, маму, отрочество, чмошество, нищету, Мелитополь, Мценск, Мытищи, Соловки, осень, зиму, весну, лето. А потом наступило новое после Соловков, что я буду это всё вспоминать, записывать, кино видеть, показывать. Хоть и раньше наступало новое, после армии, после страны, перед новой страной. Так что непонятно, о чём и речь. Сначала понятно, когда накатывает, потом непонятно, когда откатывает. Как прилив и отлив на море на острове. Обиделся, что медаль не дали, за заслуги перед отечеством 4-й степени, не сняли на кино про то, как ты снимал на кино. Или нет, начинается новое, и надо быть чистым и простым для новой работы, но как будешь таким, если ты не чист и не прост, бессовестная совесть, припадочная память, больные нервы. Или просто устал, 20 лет пишешь как наркоман и один раз 600 рублей заплатили за длинное стихотворение про бессмертие в 2000 году. А потом будут на жопе сидеть и книгу писать, Филонов голодал, Платонов отчаялся, Флоренского расстреляли, Шаламов много раз доходил, Башлачёв покончил с собой, чтобы потом началось новое.
   Господи, забирай меня, что ли, я уже не могу, зуб на зуб не попадает от колотёжки долбёжковой. Художник Филатов рисует счастье акварелями в ЦДХ, художник Хамид Савкуев свои картины оценивает в десятки тысяч долларов, актёр Максим Суханов играет киллеров из телесериалов, я сглатываю по ночам, говорит жена, так перед припадками, в Австралию хочу. Потом наступает счастье, аура, говорят врачи, в церкви, в лесу, в книжном магазине все книжки хочу купить, набираю полную руку и назад на полки кладу, денег нет. Время больше не работает и пространство больше не работает, как в Австралии в Марианской впадины на Соловках, как в стихотворении. Неужели, я выслужил эту лычку, медаль, эту точку на пенсии по инвалидности, чужим бессмертьем быть, чмом у света в лице, в Старых Мытищах с собакой гулять, обнутый, прохожие говорят. Я один раз с грузчицкой подработки приеду, включу телевизор, все порнухи, боевики, телешоу просмотрю, а потом пойду сигарету выкурить, на веранды собака Блажа в моём кресле сидит, в лапах ручка гелевая и тетрадь, в глазах тоска. "Место", скажу, тетрадь раскроется, станет листы листать, там всё это записано, что уже наступило новое. Папа и мама из глины художницы Погорелых на этажерке сидят, Арлекин и Пьеро, разговаривают с картинами, иконами, фотографиями про то, что я не чмо, поэтому меня колбасит так. Переживают за меня, потому что мне надо медали, лычки, точки, компенсации. Поэтому я в Австралию захотел, в Австралии хорошо, лето круглый год, дочери отцов уважают за их страдание, времени нет, пространства нет, не то, что тут у нас на севере, даже Бог и ангелы должны страдать для ауры. Достоевский пишет, перед припадком наступает счастье несколько секунд, Магомет за это время успел всё на своём коне облететь и увидеть в деталях землю и небо. В эпилептологии это состояние счастья и высшей гармонии перед припадком и после припадка называется аурой. Я собственно, не провоцирую, я просто на жопе сижу, занимаюсь филологией. Любое вдохновение, грузчицкое, пивное, верующее, такой припадок телевизора. Как ты смотришь кино как про тебя смотрят кино, отдых после работы, потом надо скорее делать дела, пока длится аура, Австралия.
  
   Весна.
  
   В Австралию, Патагонию, Пингвинию, Ледовитию, Нгуингмию, Брондингнегию, в Лемурию, Атлантиду, Гиперборею собираешься, как рок-музыкант Макаревич, "что с нами будет через 20 лет", снимать с батискафа жизнь рыб и передачу "Смак"? Или наоборот, как писатель земли русской, нобелевский лауреат, правозащитник, диссидент, на которого молились Анна Андреевна Ахматова и Надежда Яковлевна Мандельштам, написать 100 томов публицистики, "так что же нам, всё-таки, делать?" и "как нам обустроить Россию?", Александр Исаевич Солженицын, не сходить с места? Да нет, куда нам, пскопским, от своей гордыни, животик на весеннее солнце выпучишь, косичку из отросших волос завяжешь и в носу ковыряешься, медитируешь, хорошо. Как трава, растёшь вверх и вниз, местный гуру, только никто об этом не должен знать, а то кожа на ластах полопается. Местные продавщицы в овощной лавке о чём-то догадываются, каждый вечер кило яблок и кило банан покупает из года в год, куда в него стоко вмещается, никак мутант, а может у меня семья большая. Дядьки на крыше лёд скалывают, мне тоже надо, а то потом вёдра не успеваешь подставлять. Короче, весна.
   Вместо того чтобы рассказы писать, потом курить, потом из-под маминого пледа с топчана смотреть с немым упрёком, кем стать? Пора-пора, 40 лет, становиться большим, начинаешь судорожно пыль вытряхивать, бороду стричь, рюкзак собирать. Мария с ангиной, Майка Пупкова с простудой, Эвридика с гриппом в птице-тройке мимо военкомата, паспортного стола, милиции я на не я за деньги менять из последних сил страны повлеклись в маршрутке, электричке, метро. А ты? Как нам обустроить страну, чтобы через 20 лет был сплошной смак фотографируешь? Просто можно с места не сходить и с батискафа смотреть на обустроенную страну между Пингвинией, Патагонией, Ледовитией, Атлантидой, Нгуингмией, Лемурией, Брондингнегией, Гипербореей с нечистой совестью, припадочной памятью, больными нервами. Это как?
   Во-первых, когда первый раз в 8 классе в 79 году на дне рождения у баскетболистки Наташи Сёминой "Машину" слушали, я подумал, что счастье это когда клиника становится "Битлз" на русском языке, чмошное становится божественное, захолустное столичное, стыдное красивое. Во-вторых, когда в первый раз на 2 курсе в 87 году прочёл стихи Осипа Эмильевича Мандельштама, а потом воспоминания вдовы, Надежды Яковлевны, что при имени Александр Исаевич Солженицын она плакала, потому что это как "Христос воскрес" было для них, потому что после всего, что было на государство руку поднять это, ну это как "Машина" в 8 классе и как стихотворение "Я вернулся в мой город, знакомый до слёз, до прожилок, до детских припухлых желёз. Ты вернулся сюда, так вдыхай же скорей рыбий жир Петроградских речных фонарей. Узнавай же скорее погожий денёк, где к зловещему дёгтю подмешан желток. Ленинград, я ещё не хочу умирать, у меня телефонов твоих номера. Ленинград, у меня ещё есть адреса, по которым найду мертвецов голоса. Я на лестнице чёрной живу и в висок ударяет мне вырванный с мясом звонок. И всю ночь напролёт жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных". Короче, великая трагедия, без маленького мальчика 40 лет в углу под маминым пледом, медитирующего, "так что же нам, всё-таки, делать?", ты абсолютно, слышишь, абсолютно бессмысленна.
  
   Молитва-5.
  
   Всё вспоминать, армию, как был несчастлив, как был счастлив, ботанический сад "Хутор Горка" на острове Соловки в Белом море, с беременной женой любовью занимался, а должен был продавать водку "Кристалл" в ящиках за миллионы на Тушинском оптовом рынке, первую женщину бросил, потому что не знал, что дальше, после 13 совокуплений подряд во всяких позах, не дышал над трёхлетней дочкой, когда она рисовала свои рисунки про то, что мы приходим из Бога, видел как жена видит, как после года в лесу и преступленья тело бьётся в припадке, имя забвенье, ад - рай, который ты не смог вернуть Богу, и потом 6 лет возвращал как одержимый на бумаге, считал это своей работой, хоть денег никто не платит, а потом понял, что надо теперь не на бумаге, и стало страшно, а потом спокойно, потому что вспоминать начал.
   Армию, как после месяца гаупвахты дружил со старшиной Беженару, который, собственно, и посадил на зону. Как лужу мочи собирал руками, потому что сержанты застукали, что 100 человек испражняются ночью с крыльца, тебя. Как мама говорила на могиле, живи, раз родился. Как бабушка говорила из гроба, ты понял? Как друг предал, как брат бросил, как мужчин не осталось, и тогда приходилось быть другом, братом, мужчиной. Как на девочек смотрел, которые дальше смогут бессмертье, как жена говорила, что это бумажная измена. Как боялся не президентов, не паханов, не милиции, не бандитов, а своего равнодушья, когда переключаешь с хроники про расстрелы на передачу, где все всем дают, потому что ничего другого не осталось. Как закапывал в землю дохлых щенков, мёртвых кошек, принимал роды у собаки, молился в деревянном доме в лесу на острове в море на небесном теле. И потом это сбылось, о чём молился.
  
   Родина.
  
   Что Мария могла бы быть женою главного нейрохирурга Гипербореи, что Мария могла бы быть женой главного прокурора Атландиты, а она стала женой главного писателя Лемурии, потому что одиночество из трамвая пожалела. Когда дождь шёл на улице, а вокруг одного юродивого не шёл, когда из института возвращалась. А он 30 лет, с тех пор как умер отец и вернулся из западной группы войск с зашитым после вскрытия горлом в цинковом гробу, не выходил больше из дома, потому что вместе с ним приехал грузовой контейнер книг и кто-то должен был этой жизнью заниматься, но денег ему не платили за эту работу, одушевлять пространство, медитировать над проблемой свободы воли и отсутствия денег как Родион Раскольников аналогичный, потому что эта работа не приносила успех, а приносила, наоборот, неуспех, и что неуспех это успех, на самом деле, а успех - неуспех, до этой лычки и нычки, пенсии по инвалидности в ссылке надо было дослужиться. Ведь даже Достоевский этого не понял, а Толстой понял в 80 лет, когда написал рассказ "Хозяин и работник". Правда, в православных церквях за это 2000 лет молились, хоть православные монахи для этого всё дальше на север уходили, но ведь мы молимся, чтобы забыть.
   Не знаю, что сделать, чтобы не забывать, отжиматься всё время, что ли, как Сильвестр Сталоне, или дрова рубить всё время, как герой Адриано Челентано, чтобы женщинами не увлекаться. Пусть люди сделают то, что умеют, я уйду в сторону и не буду мешать им, поселюсь в лесу в избушке и напишу роман "Бегемотова Даша" про то, что случилось за 10 лет жизни этой кошки, которая родилась на платформе "Немчиновская" с Белорусского вокзала в 1995, а погибла от своры собак в Старых Мытищах с Ярославского вокзала в 2005. И пусть жизнь нас с людьми рассудит, как Мария плачет, что этот серый бетонный забор в окне будет, этот ржавый железный гараж будет, в котором хранятся книги, мебель и разобранный жигуль, этот клён возле них будет, а этих 10 лет не будет. А я думаю, кто из нас писатель? Тот, кто увидел, что вокруг юродивого не идёт дождь 20 лет назад? Тот, вокруг которого не шёл дождь, хотя вокруг него всё промокло? Те, кто никогда не путали успех и неуспех жизни? Даша Бегемотова, кошка?
   Как у Катерины Ивановны в больнице из под коротких рукавов чёрной футболки выглядывали длинные рукава другой чёрной футболки и как это было красиво. Как снимал уже снятые очки, чтобы раздеться перед сном, и это было тоже красиво. Как Катерина Ивановна уже седая и закрашивает седые пряди сине-красной краской и по прежнему ждёт чуда, как 20 лет назад, когда ещё не было дочек-близняшек, которые глядят в глаза безразлично-брезгливо, как только подростки умеют, потому что ещё не подставляли и не подставлялись, и на вопрос, где они были вместо школы, отвечают, какая разница.
   Т. е., можно всё время суетиться как населенье для внутренней дисциплины, чтобы не путать по-настоящему и понарошке (успех и неуспех жизни), можно жить возле в лычке в нычке на пенсии по инвалидности в ссылке как писатель, чтобы всё время не путать по настоящему и понарошке (успех и неуспех жизни), можно уходить всё дальше на север как монахи, так, что всё уже перемешается в голове, Гиперборея, Атлантида, Лемурия, и только руки будут помнить, что надо отжиматься и колоть дрова всё время, чтобы только знать всё время, что Мария и не выбирала между главным нейрохирургом Гипербореи, главным прокурором Атлантиды и главным писателем Лемурии, когда увидела из трамвая родину, кругом идёт дождь, а вокруг одного юродивого не идёт.
   Заслуженные дядечки по телевизору говорят про культуру, что её надо насаждать. Так вырастает новая государственная наивность, что надо написать письмо Сталину, чтобы он спас нас от себя самих. Культура это когда вы идёте мимо помойки, а там ковыряются бомжи в поисках цветных металлов, пустых бутылок и съестного. И что вы подумаете, "позасирали тут" или "а кто здесь не приживает"?
  
   Даша Бегемотова и Бог-2.
  
   Словно бы каждый день нужно испробовать, чего в нём больше, льда, горечи, света, простора и с кем-то поделиться. С кем? Количество дней, открытость системы, всё уже зашифровано? В каком-то смысле, да. Кем, тем, с кем должен поделиться, и это не столько работа, сколько удовольствие, хотя и работа тоже? Есть открытые системы, есть закрытые системы, здесь дело не в этом, здесь дело в усилии. Это зависит от темперамента, меланхолик, сангвиник, холерик, (эпилептик). Как каждый ждёт, что закончится то и начнётся это.
   Что мы вступили в чудо, когда Христос распялся. Кто мы? Со страной погожу, страна состоит из многих мест, в которых люди сами решают, годить ли им с благородством, или наоборот, деньги вкладывать в жертву.
   Даша Бегемотова, кошка, которая первая объявила, что прежнее закончилось, своей смертью. Что можно прожить 10 лет за пазухой у мира, а больше не получилось, собаки разорвали, яркий свет вспыхнул и жизнь разорвалась на две части, в одной изображение растворялось, в другой образ гас.
   Я-то знаю, что мне делать, людей искать, Соловки в Белом море, деревня Млыны на том свете, Ботанический сад в Хибинах на Кольском полуострове, где Пимафукортовна спросит у подруги-биолога, не нужен ли им писатель? Остров Австралия в Тихом океане, где кенгуру и пингвины.
   Что белый свет при ближайшем рассмотренье становится я, захолустьем. И нужно всё время уходить от мира во всё более яркую вспышку света, которая была раньше в словах в тетради, в головах героев, на работе работной, в памяти про память. И что-то теперь ещё наступает. Что он за нас распялся, что мы и есть он, теперь и раньше, что надо мучительно вглядываться в местные черты, что кругом христы ходят, но мы их годим встретить, что можно нарваться на иуду.
   Что же это получается, кошку Дашу Бегемотову разорвали собаки, потому что хотели дружить, играть с ней, просто она домашняя старушка и не знала законов драки, что надо дразнить с дерева или крыши, или просто оплошала, вверх прыгнула, а край льда обломился. Всё время бури, то оттепели, то мороз, у всех приступы стенокардии. С кем я в институте в одной группе учился - пожилые.
   Просто собачья свора скудость уличной жизни и энергичность талантов направила в ожесточённость и трусость, а кошка Даша Бегемотова, одинокая созерцательница света, как с той стороны света открывается возможность ухода, потому что ты уже стал им и больше тебе не обломилось. Кошка Даша Бегемотова была Мариина, хоть подобрал её я на платформе "Немчиновская" от крысы, она ещё потом оказалась с грыжей, величиной с её голову, только я мог не увидеть, и Мария её возила в Одинцово оперировать, там ей задели женские органы, и она стала стерилизованная, и в подвязанной жилеточке, чтобы не разлизывала швов, по деревьям прыгала, а сначала шаталась от обезболивающего. Собака Глаша Юродьева-Поблядушкина оказалась моя собака, потому что ухаживал за ней я, хоть купила на Птичьем рынке Мария для меня, сторожа на Хуторе Горка на острове Большой Соловецкий в Белом море, потому что мне там одиноко. И я с ней гулял по озёрам малого круга, Хуторскому, Питьевому, Круглому Орлову, Щучьему, Плотичьему по льду, а сначала её покалечил Левомиколь, пёс Седуксеныча, потому что она подошла близко к его кости и я её выхаживал антибиотиками и жёваной курицей, а она стояла, качалась с мутными глазами, а Левомиколь Седуксенычев виновато прижимал уши, пока Седуксеныч уехал на гастроли по столицам, что уже заканчивает книгу, стотомник летописи мемуаров, какие люди раньше были, чтобы их не забыли, и что он сейчас напишет такое, что все сразу станут отзывчивые и тонкие, хоть раньше были холодные и томные, что нас не будет, а будет это.
  
   Неуловимый Джо.
   Лежи и смотри, как горлом идёт любовь.
   Башлачёв.
  
   И то не то, и то не то, а вот это то, восклицанья. Веранда, цветы, весна, солнце, рукописи, книги, фотографии, компьютер, бронзовые, глиняные и деревянные статуэтки, керосинка, латунный умывальник с Соловков, самодельная мебель, топчан, кресло, стол, полки, индийские домотканные коврики из пёстрых трикотажных обрезков, как наши бабушки, что болгарские, что русские ткали. Мультфильм про то что, а что же было за этот год такое, что чудо. Вышла книга, издала мама, через 2 года после смерти на бутылочные деньги, собранные на бутылки, собранные в парке, русская литература мертва? Да, да, конечно. Это весна. Остров в Северном Ледовитом океане, всё Бог, всё счастье, ничаво, малай, Платон Каратаев сделался начальник, бабой и мэром, дослужились через 1000 лет христианской цивилизации, чудо? Да, да, конечно. Это лето. Осень, о осень, любимое время, раньше была весна, был помоложе, ведь и родился весной, видно старею. Театр "Около", пантомима Гитлер, Сталин, клиника, "Битлз", мужская нирвана, женское одиночество, поппури из советских песен, "Сиреневый туман над нами проплывает, сиреневый туман, полночная звезда, кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда", монолог армянского мальчика в Северной Америке на греческих котурнах про то, что всё то же самое, только верующее. Художник Хамид Савкуев, в мире нет порока, в мире есть причастие, исповедь, отпеванье, видели вы где-нибудь такое, чтобы не было порока? Художники Филиппова, Черкасова Филатов, я и не я, внутри и снаружи одно и то же. Режиссёр Кама Гинкас, всё равно, какая эпоха, развитого социализма и застоя, демократизации и беспредела, терроризма и антитерроризма, если нет чернухи, значит, всё счастье. Художница Погорелых, художник Поприщин, Арлекины, Пьеро, Квазимодо, Гретхен, ангелы, Мальвины, Наполеоны, эльфы из глины, современники, городской и деревенский пейзаж маслом на кожаных сумках, всё пройдёт, останется только это, хоть сил уже нет одно и то же клепать для денег. Чудо? Да, да, конечно. Зима. Зима самое тяжёлое время, полгода в нычке, в спячке, в лычке, на пенсии по инвалидности, в ссылке, в лёжке, в медали, на зоне, то ли батюшка, то ли христопродавец. Антигона Московская Старшая и Антигона Московская Младшая поют на скрипке песню Акеллы для меня, грузчика в фирме, в шестикомнатной квартиры про то, что они умрут и будут жить дальше. Вот это, пожалуй, самое дорогое. Так что же ты, если кругом чудо. Ну, как вам сказать, люди. У жены Марии истерики, что нет денег и что она меня любит, а я её нет. Катерина Ивановна, дама, смотрит спектакль про то, что человек это чудовище, надо им любоваться, и ждёт чуда. На представленье авторы и редактор, для обратной связи, редактор их любит, а они любят себя.
   Марииины иконы, про 8 лет, какие они будут, занятия, смысл, молитва, работа. Передача города с рук на руки. Какого города? Соловков, Мытищей, Москвы, Китежа-града? Австралии, Патагонии, Пингвинии, Брондингнегии, Нгуингмии, Атлантиды, Гипербореи, Лемурии? Вообще-то в богословии это конкретный город. "Над небом голубым есть город золотой". Гребенщиков положил его на ренессансную музыку и спустил с неба на землю, "под небом голубым есть город золотой". В богословии этого делать нельзя, но в жизни сколько угодно. Собственно, весь социализм наш семидесятилетний был ни чем иным как строительством Царства Божьего на земле, в историю больше не пойдём, потому что истории больше не будет. Тогда история пошла в нас, социализм строится прежде всего в мозгах, раю нужен ад, если опустили треть населения, а меня не тронули, то это счастье. В богословии не так, Зосима передаёт Савватию не предлог "под", переделанный из предлога "над", а пчёлами из воска слепленный "макет" монастыря, снятый с того города, который "над". Это не значит, что через 500 лет охранники на Святых воротах Соловецкого кремля там не будут обилечивать туристов, а монахи в Никольских пускать только паломников, а если ты не паломник и не турист в пустое небо смотри. Просто церковь небесная есть прообраз церкви земной и когда вы целуете батюшке руку, прося благословения, вы получаете его от церкви небесной, а не от церкви земной, потому что церковь земная, в конце концов, чиновничье и человеческое учреждение. Я смотрел один раз в хронике лица православных каноников, почти всех расстрелянных, меня до сих пор мороз по коже продирает, при том, что народ 500 лет справедливо смеялся над толстопузым и мздоимным сословием. Тут ведь дело не в том, что "над" переделают "под", тут скорее дело в "древнерусской тоске" (из другой песни Гребенщикова), что ею нельзя насытиться, что она всё тоскливее. Что сначала предали апостолы и стали мучениками, потом народы, а потом вся земля стала империя, и соответственно Китеж-град. Потом как в американских боевиках в стиле "фэнтези" Мэл Гибсон и горстка выживших после войны с нгуингмами начинает всё сначала на планете Альфа Центавров. С поправкой из Библии, что когда горячие с холодными мочатся, тёплые на стороне холодных оказываются, хотя им было бы теплее с горячими, такой феномен.
   Вторая икона, "И зацветёт миндаль, потяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс, ибо отходит человек в вечный дом свой". Богу понадобился человек, как это ни смешно для того, что изображено на иконе, вернее, для самого изображения, песни "Под небом голубым", стихотворения "Над небом голубым", зоны с её законами, церкви с её благодатью, государства с его мерой. Что это всё игра, понарошке, не по настоящему, но до тех пор, пока ты здесь, это как отпевание ангелами, Богом тебя там. Другими словами, Бог одинок, но это не значит каких-то специальных медитаций, наши дружба, вера, любовь, война, ненависть, несчастье, ничегонетнасамомделевсёравно и есть предмет, содержанье разговора. Бог одинок и это значит, что мы станем им, для этого нам не обязательно стаскивать небо на землю, для этого нам достаточно разговаривать.
   Потом 8 голов, переплывающих Ахеронт, картина Хамида Савкуева "Плывущие", что их действительно 8, это я потом вычислил и удивился совпадению.
   Первый год, четыре глиняных фигурки, подаренных друг другу на новый год, Арлекин, Пьеро, Квазимодо, Гретхен, зима, весна лето, осень. Главное, что там нет одиночества нигде в шести картинах про шесть лет Хамида Савкуева. Кандальник и ворон (человек и птица), змеелов и змея (змеелов), рыбак и рыба (рыбак), Мария и растения, (проращивающая лук), мим и манекен (мим и манекен), мальчик и крыса (двое). Это про то, что я писал. Значит, работа делается. А ещё, главное содержание этой работы в деревянной скульптуре Гриши Индрыча Самуилыча, которую я назначил на последний восьмой год этой работы, быть его эмблемой, легендой и мультфильмом. Уже много раз мною описанные двое борющихся монахов, только головы у них вместе. Раньше я думал так на людей, а теперь вижу, что картинку можно назвать жизнь, можно назвать смерть, что для человека второй всегда враг и Бог, но вообще-то их двое и они в совершенно одинаковом положении.
   Соловьиха больше не может своей смертью кормить соловья, подошла её черта, соловей должен стать двойным, поэтому фигурок по две, мама и папа, Арлекин и Пьеро. Человек не должен приглашать окончательность сюда на землю, это будет жалость к себе, одиночество. Он устал, он сходит с ума, он забыл, что у него есть Бог, мама, папа, работа, семья, страна, несчастье, ненависть, война, вера, дружба, любовь. Для этого, между прочим, и нужны писатели. Виноваты не министры и журналы, когда их не оказывается, а я, что я не смог победить отчаянье. Папа Арлекин, который всё понимает и ничего не боится, мама Пьеро, который одинок как Бог. У них в руках атрибуты бессмертия, я про глинянные фигурки художницы Погорелых, плоды в рушнике и мандолина, хлеб и вино, песня и деньги, корысть и любовь, жизнь и смерть.
   Когда я писал первые стихи в 22 года после армии в дядитолиной квартире в Строгино, я разговаривал вслух. Кто мог знать тогда, что это так далеко зайдёт, что я буду через 20 лет работать грузчиком, проезжать на "газели" мимо, всё вспоминать и слушать рассказы менеджера, что все писатели евреи, мы ведь не писатели и не евреи, он татарин по матери и русский по отцу, я болгарин по отцу и русский по матери. А мои стихи будут стоять вокруг как древнерусская тоска, за 20 лет так и не напечатанные, превратившиеся потом в рассказы, а потом в молитвы 7007 раз на дню с коробками с фототоварами в руках, что мир имеет шанс на спасение в пропорции 33 к 1, как передадут по включённому в салоне "газели" радио про то, что бомбардировщик, сбросивший бомбу на Хиросиму, а потом самоубившийся, на аукционе в Америке продался за 300 тыс. долларов для памяти, а картина сумасшедшего нищего наркомана Ван Гога "прогулка в тюрьме" за 10 млн. долларов для совести.
   Делим 10000000 на 300000, вычитаем из 48 - 40, потом делим 32 на 8, в результате этих вычислений получаем 4 романа в год про музыку, математику, поэзию, прозу, богословие, скульптуру, живопись, драму, трагедию, что я вина, а деньги Бог, вычитаем из денег вину, из Бога я и молчим в салоне "газели" юродиво, в Строгино возле палатки "Кодак", в магазине "Седьмой континент", потому что слишком много всего получается из страдания и сострадания, немое писательство. И догадываемся, почему в поколении дедушек за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор в тьму внешнюю, в поколении детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид, что ещё обиднее, это как в анекдоте про Неуловимого Джо, а почему он неуловимый, а кому он, на хер, нужен. Что все немые писатели, что всё русская литература, что ничего кроме русской литературы просто нет, поэтому она как бы мертва, что открывает возможности для спекуляций, если Бога убить, кто будет говорить, что у него аффект, что Бога нет, русский мат.
   Ничаво, малай, всё счастье, всё Бог, Платон Каратаев, мэр острова Советский в Северном Ледовитом океане, Неуловимый Джо. Кому похвастаться, что я его поймал, я, я, я, битый эпилептик из Мелитополя, чмо, приживалка, юродивый, Мариин муж? Кому похвастаться, что я его поймал? Некому, только Богу. Бог, я тебя поймал, я молчу, я ничего не отвечаю менеджеру Красноармейцеву, мне достаточно того, что я твою работу сделал и ещё сделаю в 32 томах про тебя за 8 лет.
   Без картинок не обойтись, вот что плохо, а как их в текст вклеивать? Придётся новый жанр основать, мультфильм из слайдов и голоса. Но если принять, что это то, чего нет, но что могло бы быть, если бы халтурящие не халтурили, то жанр мог бы быть, а так он только как могущий быть будет быть. Всё, надо останавливаться, чтобы крыша не поехала. Весна, родился весной.
   Я придумал новый жанр, у меня в последнее время, как у Хармса, какие-то иероглифы и мультфильмы. Это надо договариваться с людьми, авторами, Хамидом Савкуевым, Гришей Индрычем Самуилычем, художницей Погорелых, Марией. 10 картинок и голос, сколько длится чтение, минут 20, и всего 10 кадров, по две минуты на кадр, такой прикольный мультфильм, постмодернизм, неохристианство, стукачество, юродство, шут короля Лира, труп Антигоны, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка, вряд ли у меня получится. Жалко, жалко, поплачем со мной, Бог, как я тебя перемолчал, поймал, показал, отпустил назад, домой, в глаза всех. Потом в милиции спросят, где вы работаете? Ответ, дома, писателем, будет несолидно звучать, потому что деньги где и штампик в трудовой, нету их. Но мы-то с тобой знаем, мультфильмы про неуловимого Джо в камере для бомжей, про то, что они Бог, обхохочешься, обмочишься, семя изольёшь, крыша съедет, в штаны накладёшь, а потом на допрос к следователю, так где вы, говорите, работаете? Грузчики мы. Ну вот, другой разговор, а то писатель, ёбт. Таких писателей в каждой камере понатыкано.
   Я вспоминаю свою армию, как я бесился на губе в камере, что мы священнобезмолствующие, а десантники, водители, связисты, строители, русские, татары, грузины, белорусы смеялись сочувственно, ничего пройдёт. Когда я им, советская армия, древнейший обряд посвящения подростков, достигших половой зрелости в таинства смерти и воскресения, лабиринт одиночества смерти я из первобытных валунов. Ты разгоняешься по спирали и влепливаешься в ничего, сапог, полный мочи на утреннем построении, те, кого избивают, те, кто избивает, те, для кого избивают, казарменная стена, всех жалко, эпилептический припадок, а потом наступает другое. Как мы с мамой папу из психушки встречали в парке, акации, ивы, дубы, тополи, а потом мама там будет умирать, в соседнем корпусе от онкологии в реанимации, в той палате, в которой я после аппендицита лежал, ветка ночью скреблась по стеклу, а я плакал, что больно и одиноко. Потом мама там рядом в морге лежала, всё рядом, друг к другу впритык, морг, психушка, реанимация, хирургическое отделение, горбольница, парк, только я уже был старше отца, когда он в закрытом гробу из западной группы войск с зашитым после вскрытия горлом и контейнером книг приехал для посвящения, что жизнь на самую драгоценную в здешней природе человека жемчужину велено разменять. Кем велено, и я во двор перестал выходить, книги стал разбирать, кем велено, и в 10 классе по мячу на футболе не мог попасть, мне казалось, что он летит прямо ко мне, я по нему бил, а он мимо пролетал. Саня Бенда, Валера Гасилин, Андрей Старостин, Жека Квартин бросали футбол и священнобесмолствовали, во Чибан даёт, у меня уши были оттопыренные как у чебурашки, откуда им было знать, что это мультфильм такой про неуловимого Джо в лабиринте одиночества смерти я, потом они тоже его поймут, на пенсии по инвалидности, в нычке, лычке, медали, тюрьме, или не поймут, но всё равно поймут про что я им показывал мультфильм. Стоны наслаждения, Даша Бегемотова, Пьеро Арлекинов, Мария Родинова, остров Жизнь, море Смерть, не искушай Господа Бога твоего.
   Дело в том, что этот мультфильм может сделать любой человек. Прочесть своим голосом и показать фотографии или записать на плёнку. Не обязательно даже этот рассказ и иконы Марии Родиновой, глиняных кукол художницы Погорелых, картины Хамида Савкуева, деревянные статуэтки Гриши Индрыча Самуилыча. Можно свои воспоминания, мысли, образы, картины любимых художников, любительскую видеосъёмку, фотографии из семейного альбома. А можно вообще ничего этого не делать, всё равно оно само всё время делается, на небе, если не на земле, такой национальный подход, этому мы и будем учить тех, кто сюда хлынут, когда станет жарко, есть ли ещё что за душой, чем хуже, тем лучше, подход, у истории христианской цивилизации.
   Россия лишь факт географический, у меня на сей счёт, господин Чаадаев, очередной русский душевнобольной, нет ни гордыни, ни смирения. 1000 лет землю под паром держать, по трошечки выморачивая из местного Бера в русского Христа. Как говорит Фонарик, "книга светлая"? Как говорит Антигона Московская Старшая, "волшебный человек". Как говорит Антигона Московская Младшая, которой 13 лет, "по моему эта книжка гениальная", которую боятся читать журналы и министры, потому что одно из двух, или книжки нет, или их нет. Как говорит тёща Эвридика после смерти зятю Орфею, "я за вашу квартиру заплатила за полгода вперёд", после того как книжку прочла, "потому что мало ли что, вдруг со мной что-то случится", и едет на работу. Как говорит мама Пьеро, "ты Генка, дурак, если бы не эта проклятая литература, был бы ты нормальный человек". Как говорит жена Мария Родинова, "вряд ли", когда она полторы тысячи даёт, чтобы подарки купил им на 8 марта. Сумку художника Поприщина дочке Майке Пупковой с городским и деревенским пейзажем маслом, который не стирается и не сотрётся уже никогда. Всё стирается, а сумка останется и будет светить в темноте, когда и темноты не останется, этот эон закончится. А сумка будет лететь в разматериализованном времени, не аннигилируясь, а художник Поприщин, который её сшил и нарисовал, тоже будет рядом лететь и водку пить, что надоело одно и то же за деньги клепать. Жене Марии Родиновой скомороха из глины художницы Погорелых, который оживёт и станет частушки петь. Вот эту, записанную фольклористом Зубоскаловой в Иркутской области, "Спасибо моряку / Колумбу Христофорцу, / Открыл Америку / Для большего просторцу". Анекдоты рассказывать. Вот такой. "Шёл ёжик по лесу. Забыл как дышать и умер". Из фильма-сказки "Золушка" цитировать, "Мальчик-то, мальчик-то, как разрезвился". Тёще Эвридике книгу про то, как одна самоубийца семью убийцы кормила, потому что к этому времени всё уже было готово к превращению, кроме министров и журналов, но эти всегда опаздывают, потому что дело государственное, меру блюсти между холодными и горячими, зоной и церковью, голяком и сплошняком, Платоном Каратаевым и Неуловимым Джо, тем, что на самом деле и тем, что ничего нет. Что на самом деле никаких тёплых нет, есть живые и мёртвые, подставляться и подставлять. Вот поэтому этой книги 20 лет не было, зато была передача ток-шоу "Русская литература мертва?" про то, что на ринге Анна Павловна Шерер и капитан Тушин говорят, "никакого внутри нет", "никакого снаружи нет", но уже началась рекламная пауза, отсрочка мировой истории, для бритвы "Жилет" и жевачки "Орбит" без сахара.
   Как дядя Толя Фарафонов, милиционер на пенсии в деревне Белькова, Мценского района, Орловской области русскую украинскую народную хайку говорит, "дай / до твоих лет / доживу", десятилетнему мальчику с болгарскими чёрными глазами, и топорами кидается с бодуна, и в лицо плюёт, потому что жизнь сложилась трагично и тяжело. А тот свою судьбу запоминает наперёд, что ничего не поделаешь, как возле всего местный бог Бер в русского Христа превращается. Как военный моряк в отставке Николай Филиппович Приходько русскую украинскую народную хайку говорит на острове Соловки в Белом море, где бог Бер 30 млн. лет окапывался, пока там одежду Христа автоматчики Ногтёва и Эйхманса, Ноздрёв и Чичиков в преф на Хуторе Горка разыгрывали 2 тыс. лет. "Отучить курить вы меня можете, /Отучить пить вы меня можете, / А отучить гулять вы меня не можете". Как Петя Богдан, моряк, учитель, писатель, врач русскую украинскую народную хайку говорит в городе Мегаполисе в стране Апокалипсисе, "Себя простить, на мостик стать и спать уйти / От интеллигентского противостояния, / Тварь ли я дрожащая или право имею". Как капитан Останин, пароход, русскую украинскую народную хайку говорит, "ребята, / кажется, / я тону", и на льдине переворачивается, когда идёт катер чужой заводить, вмёрзший в шугу. Как историк Морозов, корабль, русскую украинскую народную хайку говорит, "человек / это / вера", и запивает всё сильней, потому что помощников мало. Как майор Фарафонов, посмертно реабилитированный, на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане русскую украинскую народную хайку говорит, "вера это любовь, / человека нельзя опустить, / если он сам не отчается". Как папа Арлекин Пушкин русскую украинскую народную хайку говорит, "ничего не бояться, всё понимать, / 1000 лет одиноким быть, / не искушать Господа Бога твоего". Как Мандельштам Шаламов, местный священнобезмолствующий, русские украинские народные хайки говорит, "Были животные, / Теперь человек, / Потом будут ангелы", "Какая разница, / глобальное потепление, / то же самое", "Разговаривай, / Про несчастье и счастье / Мультфильмы показывай".
  
   Вымысел.
  
   Мария, жизнь складывается грустно, надо выбирать, а когда выбрал, отвечать за свой выбор.
   Господи, Господи, как тяжело. Мама, покойница, как я устал, если бы ты знала, да ты ведь и знаешь. Пойдёшь, половишь рыбу в мозгах на Сером Вичином на острове Соловки в Белом море, величиной со свои мысли, легче не станет, прошлое не пройдёт, будущее не настанет, отдохнёшь от настоящего немного.
   Бывают чудеса, на серой глубине в зелёной воде в белёсой рыбе плывёшь и видишь крючок с червём, дальше за леской со спинингом продолжаешься тоже ты, стоишь на коряге, ждёшь, когда поплавок запрыгает. И вот всегда неожиданно на линии воды линия лески крестом задрожала от напряжения, поскальзываешься, сбрасываешь банку с червями в воду, трясёшься от нетерпения, леска на шишечки ольхи и серёжки берёзы накручивается от удара руки и удара хвоста, где же рыба, не вижу, шарю в траве рукой. И возвращаюсь в Мытищи, весна никак не наступит, на острове Соловки на озёрах ещё лёд, под панцырем черепахи в мясе жирного ила уже просыпаются рыбы, окуни, язи, плотва, окают ртами, наедаются перед нерестом слизи. В небе дрожит звезда, невидимая днём, которая была мама, протягивает руки, всегда была сдержанна, ты, Генка, дурак, лучше раздражение, чем сентиментальность, русская черта.
   Знаешь, мама, я так устал быть писателем, денег нет никогда, в грузчики не берут, грустный как Пьеро, весёлый как Арлекин, всё понимающий, ничего не боящийся, кроме унижения, злой. Давай выпьем крепкого кофе и опять пойдём на работу в 8 утра каждое утро много лет работать писателем. Складывать тетради с рукописями на верхнюю полку на стеллаже в домашней библиотеке.
  
   Внезапная дива.
  
   А ты, чем заниматься? Вот тебе и чем заниматься. Вчера Мария вспомнила как я писал в письме Ма на Соловки году в 99, что Мотя похож на Марию, прийти на полсуток, наесться, отоспаться, и опять на неделю исполнять свой долг, а Даша на меня, пробегающая мимо, всё время страсти роковые и от судеб спасенья нет, по поводу того, что не живёт с людьми. Хотела найти это письмо, полезла в старые тетради, которых за 20 лет работы 3 ящика скопилось. Я в них никогда не лажу, потому что тогда с ума сойдёшь, сколько пропало и не вернётся, стихов, писем, рассказов, мыслей, людей, животных, мест, жизней, дружб, любвей, вер, войн, ненавистей, несчастий. Потом эти мысли повлекут за собой другие мысли, сколько пропало поколений. Потом эти мысли повлекут за собой другие мысли, сколько пропало Бога. И тут скажешь, стоп, надо остановиться. Но не сразу сможешь, долго ещё будешь курить сигарету за сигаретой, вертеться на веранде с погашенным светом, на топчане с закрытыми глазами, чем занять вечер, пойти, что ли, посмотреть по телеканалу порнуху, ток-шоу "Русская литература мертва?", "У истории смысла нет?". Потом подумаешь, но ведь то, что ты пишешь эти 20 лет - единственный ответ. Государства, которые восстановляются через 2000 лет на своей земле, после того, как рассеялись. Через три поколения возвращающиеся на родину эмигранты. Дети, не знающие почему они такие, как я в детстве, почему я такой, задавал вопрос никому, а потом узнавал от буковок в тетради, папа, мама, бабушка Поля, утерянные русская и болгарская ветви, расстрелянные, умершие, спившиеся, уехавшие, Соловки, Мытищи, Москва, Мценск, Мелитополь, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы, сезонники, дачники, местные, туристы, постмодернизм, неохристианство, стукачество, юродство, шут короля Лира, труп Антигоны, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка. Уехать в деревню и перечитывать старые записи и писать новые, потому что это как в художественной литературе, всё дело в деталях, чем подробней, роднее и распространённей подробности, тем художественней художественная литература. Что Бог вернулся, что небо ничего не украло, просто вернуло бессмертным, потому что всякая подробность вписалась в божественную фору. Стала утопическим романом 19-го века, что счастье возможно, апокалиптической повестью 20-го века, но не любой же ценою, загробным рассказом 21-го века. В чём его загробность, что всё живое, в чём же, собственно, счастье, что всё счастье, всё Бог, как в детстве, находили такие минуты эпилептического восторга гармонией мира, как у героев Достоевского, которые можно было объяснить и оправдать только всей последующей жизнью. В бесконечной вселенной на конечной земле пишется книга про приключения героев, самая словесность, самая социальность, самая слава, русские слоны самые слоны в мире, в поколении дедов за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор, в тьму внешнюю, в поколении детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид, что ещё обидней, это как в анекдоте про Неуловимого Джо, а почему он неуловимый, а кому он, на хер, нужен.
   Читает небо. Земля тоже читает потом, но сначала читает небо. Если тебе интересна философская экзегеза, можешь оговориться, в одном человеке и земля, и небо, Иване 4, митрополите Филиппе, Льве Толстом, Александре Третьем, Джугашвили, Варламе Шаламове, генерале Лебеде, рок-музыканте Гребенщикове. Если тебе интересна богословская экзегеза, можешь оговориться, небо постепенно перемещается в землю, поэтому беснуются беснующиеся, поэтому ховаются тёплые, поэтому глобальное потепление, причём, в генералов оно перемещается не меньше, чем в рок-музыкантов, а порой даже и больше, это как медали за заслуги перед отечеством первой степени и за заслуги перед отечеством четвёртой степени, это как слово и дело, это как славняк и сплошняк, что славняк часть голяка, что "всё равно" часть "ничего нет", а "ничего нет" условие "на самом деле". Но мне важно другое, что сначала читает небо, потому что очень устал, потому что получается, что всех подставил, потому что пишешь - как надо. Потому что получается, что все подставили, потому что если ты знаешь как надо, то и делай своё надо, а мы посмотрим, настоящее оно или запасное, как дети в цирке смотрят на Никулина и Карандаша, кто победит, Пьеро или Арлекин, весёлый или грустный, милиция или бандиты, президенты или паханы, победит батюшка в церкви, отпевающий жизнь жизни жизнью о жизни, победит дива на подиуме, в пригородной электричке рассказывающая никому, единственному мужу, Богу, что жизнь происходит во время жизни по мобильному телефону, а не приспособленье делового человечества мобильно решать вопросы. Деловое человечество затаилось в электричке, что скажет дива, какие у неё трагедия, драма, когда её поведут на эшафот за убийство и самоубийство, за разврат и девственность. Там на неё наденут шутовской колпак, сломают над ней шпагу, набросят петлю, затянут. Потом будет пауза, за которую она под колпаком поседеет, все будут думать, химия. Потом прочтут помилование с заменой смертной казни на 10 лет каторги. Потом бывшая шатенка после каторги будет писать роман "Преступление и наказание-2" и не сможет объяснить, как же наступило преображение на каторге, потому что всё будет счастье, стукачи, паханы, шестёрки, маруси, каторга, карты, режимы, терроры, диктатуры, гидроэлектростанции, мерседесы. И тогда она станет писателем, уедет в деревню, станет ловить рыбу и разбирать старые записи. Вот такая внезапная дива.
  
   Весна-2.
  
   Собака Блажа Юродьева - Поблядушкина - Говноедова - Молодцова - Бойцовскова. Сначала её покусал Седуксенычев пёс Левомиколь в грудничковом периоде, за то, что она слишком близко подошла к его кости, и она стала юродивая. А может, потому что собаки похожи на хозяев. А может, потому что там, в том месте, в котором мы жили, хутор Горка на острове Соловки в Белом море в самоссылке за то, что зять Орфей и тёща Эвридика сделали себе харакири по вопросу воспитанья дочки Майки Пупковой. И с тех пор я до неё больше не докосался. И она сделалась сначала не художница, а наездница, а потом литературный критик и редактор, а не фотомодель. Хрен его знает, почему так получается в жизни. Может, потому что в том месте сначала автоматчики Ногтёва и Эйхманса Ноздрёв и Чичиков в преф одежду Христа 2000 лет в избушке охраны друг другу проиграли, а потом там я появился в самоссылке в обнажёнке. Когда мылся, краем глаза заметил, как местного бога Бера русский Христос от окна отгонял, а красноармейцы, белогвардейцы, батюшки, самоубийцы смеялись, что это уже не трагедия, а драма. Когда же это так стало, когда их убили или когда я стал юродивый через 2 поколенья? Вам не всё равно, что ли, ведь важно, что стало, написал я стихотворенье, и они наконец улеглись в могилы первый раз за 70 лет спокойно.
   Потом склеилась в Мытищах с лайкой дворняжковой Мишей Подъездовым. А потом на Соловках с водолазом дворняжковым Доном Лётчиковым. А мы роды принимали и пристраивали щенков на Птичьем рынке по сту рублей штука. Не нам, а мы. Как книжку напечатать за 20 лет работы удалось только на мамины деньги, мамы Яневой Валентины Афанасьевны, христианской цивилизации, когда она умерла, а потом продалась наследная квартира в чужом родном южном городе Мелитополе за 5 тыс. долларов США по валютному экваленту.
   Потом пит-буль на неё с хрюканьем залезал, а она полтора часа на него кидалась, что он тормоз, у неё уже закончилась течка. А я стоял рядом и думал, а мне что делать? Взять Блажу на поводок, пит-булю будет только удобней. Бить пит-буля ногами, как-то парализует его внешность крысы величиною с тачанку с челюстями крокодила. Надо было взять его на поводок и привязать к берёзе, сказал мне голос Марии Родиновой. Поводка жалко, он у нас давнишний. А потом, я думаю, он как Дикуль с берёзой бы с корнями за нами побежал Блажу носом пырять под хвост, дай хоть понюхать, пока взмыленный хозяин не нашёлся.
   Потом с чавканьем чужое дерьмо поедала, а хозяин кричал, "фу", что мир порочен. Потом она одна осталась в память о минувших событьях, потому что кошка Даша Бегемотова уехала в Мюнхен устраивать дела с новой книжкой "Роман - воспитанье". От неё остались одна просевшая яма на участке под сливой и беспричинные слёзы у жены Марии Родиновой по вечерам, вместо истерики, что муж жену не любит, а жена мужа любит, бывает же такое, обидно, как проиграть в финале лиги чемпионов. Кот Мотя Соловецкий оставил после себя память. Приходит каждый вечер и в форточке трётся, точно такая, только баба. Говорит, вообще-то его не убили, он жил на два дома в последнее время, красивый, здесь таких не бывает, северный, тростниковый, длинношерстный, достойный. Вообще-то я не голодная, а что это у вас, сметана. Ну вот, а потом дом с мезонином продали и уехали в Долгопрудный, и его забрали, а там теперь живут из Урарту. Больше нет сметаны?
   Так у неё стала древняя дворянская пятерная фамилия Юродьева - Поблядушкина - Говноедова - Молодцова - Бойцовскова.
  
   Рубашка.
  
   Здесь, действительно, дело в месте, Димедролыч прав. Если в этом месте твоей благодати не надо, ты просто ищешь место, где её надо и живёшь там. Дело же не в Димедролыче, что там ему было надо художество, слово, на Соловках, а здесь ему нужны иероглифы и рассужденья о том, что начальник сказал, бурундук птичка, значит, бурундук птичка. Дело в том, что Москва столица, место, для которого сделаны все жертвы семидесятилетней зоны, и теперь болезнь пошла дальше. И моё молодое тело, не то, что мозги или душа, чувствовало это, когда я приехал в Москву учиться, мертвечина, и как компенсация разврат и фарисейство.
   Тусовка видит тусовку, это понятно. Нетусовка для неё привиденье. То же самое с нетусовкой. На ток-шоу "Русская литература мертва?", "У истории смысла нет?" никому нет дела ни до истории, ни до русской литературы. Все тусуются как могут, одни хлопают в ладоши, другие пляшут краковяк. Это ведь не значит, что русская литература и христианская цивилизация мертвы. Как, если убить Бога, некому будет спрашивать, есть ли Бог, ничего не будет. Русский мат, аффект, чтобы поиметь кайф себе, тусовка. На ринге Анна Павловна Шерер кричит и плюётся, что никакого внутри нет. Капитан Тушин с красненьким носиком юродиво шепчет, спасибо, милая душа, выручил, ведь никакой наружи нету. А ведущий ринга жизнерадостно-расчётливо разводит руки, а теперь рекламная пауза.
   Собственно, когда люди достаются тем, что ничего не происходит, не смотря на все енотовые шубы, красные транспаранты и мерседесы, министры мигают журналам, журналы начинают друг перед другом ходить павлинами послушно, мы это напечатали уже, а вы ещё нет, которого 60 лет не надо было для тусовки, а потом пригодилось, потому что, оказывается, тусовка тоже жизнь, в ней подставляются и подставляют, а не только рассказывают жизни, что жизнь происходит во время жизни по мобильному телефону как на подиуме, а все смотрят, какую вы рубаху купили в Риме и рубаха делается живою, подставляется и подставляет, на кресте висит, предаёт, вешается, возвращается, побиваема камнями, становится великомучеником, равноапостольным, святым.
  
   Как у меня всё было.
  
   Старый хрен, жить захотел, на жопе волосы седые, а туда же, одеваться, как молодые женщины чувствуют тело мужчины, когда никакого мужчины ещё нет и в помине, а одно солнце и улица, как пожилые женщины на участке за цветами ухаживают, как милиционеры дружат, как соседская кошка рожает и жрёт послед. Что есть спасение, оно в том, что сможешь передать секрет, и как секрет становится ловушка. Как скоро наденешь штаны и кофту и поедешь, а куда ты поедешь, кто тебя там ждёт, куда ты поедешь. Как актёры играют, что они не пьющие одинокие люди, а искусство. Как мама сидит на ветке и соловьиную трель выводит. И на семнадцатом колене роняет голову на грудь, строй общину, Генка, из себя самого, потом ещё подтянутся. Как по дереву крадётся, разорванная собаками кошка Даша, закопанная на участке у гаража под сливой, которая уехала в Мюнхен, устраивать дела с изданием новой книги, на фотографии автора, лапки внутрь завёрнуты. Как она соловья поймала и принесла хозяевам в благодарность, как я на соловья наступил, когда в туалет пошёл ночью и подумал, надо поехать на остров летом и на могилу. Бабушка Поля говорила, загад не бывает богат, не загадывай в год, а загадывай в рот. А дядя Толя стучал себя по плешине опорожнённой стопкой, с замасленными глазками, трудись токо, зверюга, и всё у тебя будет.
  
   Над бездной.
  
   Строили Семирамидины сады, подвешенные на золотой цепочке к небу, за семью рвами, величиной в 20 ростов и девятью валами, величиной в 30 ростов, за стеной из кирпичей, на которой три колесницы разойдутся. Строили пирамиды, куб бетона, величиной с бронтозавра, распиленный деревянной пилой рабами с Колымы от вершины до вершины, поставленный на песок пустыни Гоби на основанье, под которым засушенный фараон чахнет, когда уже за ним придут конь бледный и всадник Апокалипсис и прервут 30 колов времени ожиданья, величиной в эпилептический припадок, что всё, хватит, пора наслаждаться с игрушечными блондинками, задравшими ноги в небо или наоборот, на кресте висеть, отца звать, по воде ходить, хоть всё равно потом не поверят, а потом поверят, а потом опять не поверят.
   Я тоже так думал 40 лет, мама, про эту червивую трубу, в которую нас затягивает без сердца, пока не понял, что всё время должно быть дальше. Что папа Арлекин Пьеров был святой порченый, что мама Пьеро Арлекинова была лабиринт одиночества смерти я 1000 лет, что сын Гена Янев был, "дедушка, а ты умеешь двигать предметы взглядом, потому что они твои мысли, все вещи, девственная плева, сплошная линия горизонта, чувственное стихотворенье Тютчева, бессмертье", а смеяться не умеет. "Как два пальца, но дело не в этом". Жена Родинова Мария, муза, парка, брат, декабриска. Что это единственная, кажется, точка во всём этом фарисействе, на которую единственную типа можно опереться. Что раньше обмочившихся пьяных со слюнёй изо рта поднимали с холодной земли и будили, чтобы не простудились.
   Что дочка Майка Пупкова с двойницами Дивовой Девой и Девовой Дивой, художницей, фотомоделью, конюхом, дамой, все мои книги издадут, 36 штук, и по тонкой проволоке пойдут над старинной площадью. А я поеду на остров Соловки в Белом море в блокнот с рисунком на берестяной обложке, гусляр с бандурой, с браслета 12 - 13 века, записывать про морскую рыбалку, а в блокнот с рисунком на берестяной обложке, дракон змиев, из летописи того же периода, записывать про озёрную рыбалку. А Вавилон, великая блудница, распяленная, будет по телевизору отдаваться Анне Павловне Шерер, хозяйке великосветского салона из "Войны и мира", а Платон Каратаев, соль земли русской, ничаво, малай, всё Бог, всё счастье, будет прикидываться мебелью на построенье.
  
   Ангел Степан Самошитый 2.
  
   Ангел Степан, давай, помогай, самошитый, подаренный послезавтра на сороковой день рожденья музой, паркой, братом, декабриской, из папье-маше, гуашей, проволоки, параллона, пряжи с махрушками на крыльях, одежды из секонд-хэнда, расскажи как дальше будет, вместе с другими подарками, чёрный двухтомник Шаламова, издательство "У - Фактория", Екатеринбург, в тоже подарке, свитере самовязанном, покупать подарки в книжном на Таганке, "Декамерон" Бокаччо про то, как 10 флорентийцев от чумы сховались для фаблио и наслаждений, Сервантес Сааведра, "Дон Кихот", роман, написанный на зоне, про то, как толстый слуга хозяина придумал, который всё мог, как Маугли, и оказался жалким.
   Потом в театр "Антон Павлович Чехов" смотреть спектакль про то, как пьющие одинокие актёры думают, что они искусство. Потом в месяце мае или спасаться от приступов эпилепсии, болезни, лёжа на топчане на веранды возле цветов на подоконнике возле жизни в пригороде Мегаполисе в стране Апокалипсисе, или издавать книгу в издательстве "Деньги" про то, что у каждого своя Австралия под кожей и важно не перемешать эти Австралии вместе, а наоборот сделать их отдельно, тут помогут тренировки. Потом в месяце июне рассказывать милиционеру Стукачёву, что здесь всё кругом живое на 10000 км на замшелой спине рыбы.
   Потом в месяце июле сопровождать разрастающуюся из себя общину на берег южного моря и посещать папину и мамину могилу, на которой история и природа уже соединились, чего про нас не скажешь. Потом в месяце августе посещать Антигону Московскую Старшую и Антигону Московскую Младшую, которые отпоют Акеллу на скрипке и будут жить дальше всегда в месте, где живёт животное счастье, бомж, алкоголик, пастух, романист. Потом в другом месте отстреливаться от фашистов 10000 лет у себя в животе и издавать романы про то, что история и природа это дрозд на ветке, ребёночек, хромосомы, ассигнации, дезоксирибонуклеиновая кислота, как у папы с мамой на могиле.
   Потом смотреть кино по телевизору в чакрах над бездной про то, что всё время дальше получается без внутри и снаружи. Всё, Степан Самошитый, всё, хватит, достаточно на сегодня, хватит, спасибо, а то очень много получится романов, больше, чем читателей в книжном. Но не больше, чем жителей, тех, что было и тех, что будет, всем хватит по роману. "Ты делаешь всё, что можешь". "Хватит, я понял". Надо успокоиться, заснуть, что ли, нельзя себя распалять, а то будет припадок. Как же можно успокоиться, если тебе по трубе посылают такие сообщенья, что твоё тело это ангелы на небе, а твоё слово это папа и мама, а соединить их вместе в жизни не получается, не потому что фашисты загнали в угол, а потому что так не бывает. И вдруг чёрная вспышка света.
  
   Никто-никто.
  
   Ой, надо было устроить так, надо было устроить сяк свою жизнь и судьбы мира на веранды в художественной мастерской на топчане под пледом возле жизни под солнцем в книге, которой нет и никогда не будет, потому что она как ловушка, нам, фомам неверующим, потрогать раны христовы, христопродавцам. Ещё согреюсь у нарисованного камина и выйду в стужу глобального потепленья снаружи с холодом невесомости внутри. Ласточки грают, вороны мусор ковыряют в поисках майонеза, женщины как валюта, мужчины мерседесы. Самая приятная пара в Старых Мытищах, продавщица овощной палатки с лицом старообрядки в очках и с косой и её телохранитель, никогда не трезвые люди. Ничего не значит, я говорю, полкило клубники, она качает головой, тогда килограмм яблок. Придумай им судьбу. Их дети отучатся в колледже, станут богатые, наступит третий век русского ренессанса, когда испанские и английские мореходы становились конквистадоры и пираты, французские и немецкие солдаты в русских степях замерзали, русские писатели и дворяне становились американцы.
   Никогда не трезвая дама из овощной палатки с лицом старообрядки в очках и с косой мне знаки головой подавала, что клубника плохая, покупать не стоит, напрасно выброшенные деньги. Значит, ещё есть на кого молиться, а я думал, что это фраза, в Старых Мытищах под пледом на веранды, когда все на работе, чтобы стать богатым, женщины как валюта, мужчины мерседесы: "Мастер, рисуй свои картины как видишь, жена умная, дочь красивая, что тебе ещё надо". "Раз ты никого-никого не боишься, с ним как с Богом каждый день за руку здороваешься на Соловках и в Мытищах, словно он сосед Саша Алмазов пьющий, который тебе 45 рублей должен на бутылку и сосед Оранжевые усы, отсидевший 6 лет строгого режима за бытовуху, который тебе 75 рублей должен", написал некто, адвокат, блюдущий корпоративные интересы боса, в поэтическом проэкте на интернете, с которым на одном курсе учились, только он доучился, а ты не доучился, надо было всерьёз заниматься литературой, потому что, кажется, это дело было тебе по зубам, потому что всё остальное время можно было сидеть с дочкой, она рисовала, ты читал ей, на Лосином острове гуляли, сначала с коляской, потом за руку.
   Как видный и хмельной палатку открывает и закрывает, всё остальное время глядит в воздух на имена и событья, что ничего нового быть не может, и это неплохо. Как моя мама между двух операций и обе со смертельным исходом мне говорила, к смерти готова, но всё же, ещё пожила бы. Как Фёдор Михайлович Достоевский не мог объяснить, почему в его книгах всё счастье, ребёночек, хромосомы, дрозд на ветке, дамы, господины, каторга, преступленье. Потому что после смертной казни через повешение на без вины аутодафе всё выпуклое, объёмное как на картинах художника Хамида Савкуева и Модильяни, наркомана, картины которого дороже денег стали. Знал бы он об этом, бросил бы ерундой заниматься и нанялся брокером на биржу, чтобы Сара Голсуорси, беременная вторым, не сбросилась с балкона. Как возле всего никто-никто смеётся нарисовать хотел.
   А ведь этого делать нельзя, Никита, потому что пусть он там себе смеётся, как Одиссей хитрожопый, который 10 лет на рейсовом пароходе из Стамбула в Итаку возвращался, хоть там 3 часа ходу от силы. Ну и что, один раз Работник Балда Полбич 10 часов вокруг Рамбака плавал, буй так называется в фарватере, когда из Кеми на Соловки вёз пассажиров на своей доре, потому что у него правый поворотник сломался. Хорошо, у Плывущей Вокруг Буя ямайский ром оказался, удалось выправить положенье. Как сын Глядящего Со Стороны Мужичок С Ноготок, которому 6 лет 4 года было, потому что они его родили, когда уже были запойные, а на одиннадцатый он всё понял из того, что здесь бывает и внезапно вырос. И мне говорит, дядь Никит, у меня сегодня день рожденья, и на меня смотрит. Я говорю, ну поздравляю, вот держи подарок, килограмм бананов, все довольны, все смеются. Я тоже в 11 лет всё понял, когда умер папа, что все друзья по жизни, Пушкин, Мандельштам, Шаламов, Димедролыч, Агар Агарыч, Самуилыч, Валокардиныч, Чагыч, Максим Максимыч, Эдип Эдимыч, Седуксеныч, Петя Богдан, Николай Филиппович Приходько будут похожи на папу. А потом, когда поймут, что так продлится уже до смерти, и кажется, они это смогут, они переставали быть похожи, оставались только Пушкин, папа, Мандельштам Шаламов и Никто-никто, учитель.
  
   Глобальное потепление - 2.
  
   Безумия страшно, предательства страшно, одиночества страшно, на Соловки надо, мама. А потом, как я могу уехать, мама, если мышь здесь в доме гипнотизирует домашних бедою. Когда жена с тёщей за меня сражались, из вентиляционного люка вываливались мышата и лампочки в туалете взрывались. Когда тебя, мама, крыса на пятом этаже покусала, и ты решила, что это бабушка Поля, а это была смерть. А больше всего страшно, что всё живое, а ты других вместо себя подставляешь делать эту работу. Но как я могу поехать, мама, если там навигация не открылась, по воде пойду, что ли. А кошка Тряпка мышей боится. Ах, Даша Бегемотова, кошка, как тебя не хватает с твоими соловьями и мышами, принесёнными в подарок. Но ты лежишь в земле под сливой, и мыши про это прознали. И в город Мюнхен ты не поехала издавать мою книгу, на фотографии автора, лапки внутрь, на книжках, потому что пусть они сами решают авторы они или герои, эти, которые любить решили, в этой стране, в которой за такие вещи всеобщим отчуждением награждают, потому что страшно нарваться, мама.
   А дзэн-буддистский Фонарик, Катерина Ивановна Достоевская, дама, и Мария, филолог, которая вчера за мной весь вечер ходила, я сначала не понял даже, куда я, туда и она, а потом понял, мышей боится, будут сегодня встречаться после выпускного в подвале с кирпичной кладкой, картошкой "фри" и моей будущей книгой про них с молитвой на обложке, "и зацветёт миндаль, потяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс, ибо отходит человек в вечный дом свой", и говорить друг другу, ввиду глобального потепленья, ренессансная пазуха русского севера через 200 лет после гениальной догадки Чаадаева подтвердилась, о которой он даже сказать побоялся, за одно то, что сказал, что безумия, предательства и одиночества страшно безумным предателем одиноким объявили. Потом бы было, что враг народа, потом бы было, что ренессансный революционер, трактующий апокалипсис, дезертир всех войн в нычке, смотритель ботанического сада "Хутор Горка" в штате Вермонт, Австралия.
   А ещё потом было, что все ходят как в воде, потому что в мае +40, в ноябре белые, веничкины сфинксы их дёргают за нитки как марионеток, и оказываются ангелы и мама. А гастарбайтены в меховых шапках ходят, потому что они с юга бывшей великой империи и у них всегда так. А ещё по телевизору сказали в программе "Время", что природа не успеет подготовиться к глобальному потепленью, и все виды вымрут. Как же. Природа это погода. История это город. Город это огорожа и городьба. Погода это радуга зимой. Гастарбайтены с лицами православных мучеников за веру чувствуют себя во всём виноватыми, потому что местные в страшное не ходят. Но вообще-то, это как три семнадцатилетних скинхеда документы у пожилого таджика проверяли и надевали велосипедные перчатки, что сейчас бить будут на станции метро Павелецкая.
   А рядом стояла православная церковь и я проходил мимо с томиком воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам из книжного магазина про то, что один матрос на Украине на всё им говорил, "нэ трэба", на стихи, на прозу, на эссэ, на статьи, на переводы,
   на драмы. Он был министр культуры, а потом они поняли, что не от них не надо, а что их не надо, и очень смеялись. А православная церковь, которая стояла рядом, не смеялась, она плакала, я видел, потому что она отдельно от государства, потому что отдай кесарю кесарево, а Богу отдай Богово. А потом я подумал, больше всего жалко мальчиков, которые на себя натащили такое, но не настолько, чтобы подойти и сказать им. Видно, что вы очень мандражируете, первый раз, что ли? Это решающая минута, ребята. Через 12 лет самый нежный из вас, который больше всех боится, это видно, скажет, природа никогда не подводит. Я тогда думал, что нужно преодолевать своё немужество. Остальные в русских степях замёрзнут за дело великого Рейха. А таджик показывал документы и думал, говорил мне Бахтиёр, не ходи один, шакалу.
  
   Неадекватность.
  
   Москва не отпускает меня на Соловки. Нет, Никита, нет, говорит. Мышь завелась в доме, нервное растройство, кошка орёт, потому что кота хочет, взятая на прокат. У жены и дочки последний звонок в школе, надо дарить подарки, а денег нет. У жены тоска, что настала пустота, очередной выпуск, 11 класс. У тёщи день рождения, надо дарить подарок, а денег нет. У меня безумие и одиночество, что работа и книга опять не получились, нет ответа с той стороны жизни. У дочки ренессансный институт личности, что она жить хочет. У тёщи безумная усталость, что жизнь не получилась, что никто её не любит, не жалеет.
   Да нет, дело не в этом, просто я потерял нитку. Кажется, ещё чуть-чуть и войдёшь в этот воздух, и очутишься в царственном царстве, словосочетанье, соловьином колене, на острове, где счастье, исполняются желанья, книги выходят тиражами, их любят и жалеют люди, потому что они наброски поступков, ловится рыба немыслимых размеров с названьями, тело которых счастье, имя которых жизнь. Потому что люди не видят Бога, потому что только поступки людей видят Бога, потому что раз ты видишь поступки людей, значит, ты видишь Бога, стало быть, ты должен что-то сделать срочно. А что ты можешь сделать, кроме того, что ты есть, сплошная вспышка чёрного света, в котором отразится ненастье, несчастье, жара.
   Купить жене и дочке по живому цветочку на последние деньги, купить подарки тёще на деньги покойной мамы, украшение из горного хрусталя, янтаря и кораллов, которое она носить не будет, отнести кошку на место, раз от неё всё равно нет толку, мышей не ловит, ссыт где попало, хрипит как наркоман с передозы, дайте мне воплощенье, да где мы тебе его возьмём, у нас самих его нету, а выпускать на улицу хозяева не велели, чтобы не было потомства.
   Отредактировать новую книгу и дать прочесть знакомым. Купить мормышки с фосфорным наполнителем на окуня, плотву, язя, селёдку, треску, зубатку. Начать новую книгу про то что Бог это Оранжевые Усы, урка, отсидевший 6 лет строгого режима за убийство из ревности по пьяни, который мне на Соловках 75 рублей должен на бутылку. А так же Саша Алмазов, бомж, который мне в Мытищах 45 рублей должен на бутылку. Покурить и лечь под замшевую зелёную куртку, чтобы собрать раздёрганные нервы, словно они нитки, за которые нас дёргают стихии глобального потепленья, словно марионетки. Потому что на улице +40, а в доме холодно и сыро, как летом отвалишь камень, а под ним червяки и двухвостки, потому что вся сырость идёт в дом, потому что дом на земле и он одноэтажный. Кстати, опарыша надо купить с собой в магазине "Рыболов" и положить в рюкзак и в банку с дырочками с крышкой, когда поедешь за счастьем и за новой книгой, "Как у меня всё было".
   Которую всё равно не опубликуют, потому что русская литература мертва, потому что современник стремится быть адекватным, за это ему платят зарплату. Ну и хрен с ней, что не опубликуют, зато ты соберёшь все событья в плотный комок набросков поступков, которые видят Бога, пускай сам человек его не видит, как опарыш скручивается в банке вокруг невидимой ему цели. Потому что на него будет пойман Спаситель, потому что пока я буду стоять на коряге с прямо выставленной рукою на острове Соловки в Белом море, где раньше своих убивали, чтобы чужие боялись, а теперь я слагаю оду. "О, неадекватность, ты как язи, окуни и плотва, ты как черника, морошка и брусника, ты как белые, красноголовики и опята на острове Соловки в Белом море, где раньше своих убивали, чтобы чужие боялись, а теперь туристический бизнес. Ты как суперфорвад Креско, который не подошёл английской премьер-лиге по ментальности, а итальянской подошёл, и которому так обидно проигрывать в финале лиги чемпионов, хоть он забил два мяча, про которого адекватно футбольному комментатору Ивану Бездомному комментировать репортаж, а цитатою из Азазелло неадекватно, хоть он с филологическим образованьем, но что делать, раз он за это получает зарплату, а за неадекватность не получает".
   "Так вот, я повторяю. О, неадекватность, я гляжу на тебя и плачу, потому что сразу обретаю уверенность в ладонях, в которые вбивали гвозди за неадекватность, как эмчеэсник, который пьёт и спасает, как милиционер, который матерится и дремлет, как актёр, который смотрит и играет то, с чего я начал данный, истекший период. Как Москва меня на Соловки не отпускает. Нет, говорит, нет, Никита, нет. Отпусти, Москва, я тебе привезу подарок, книгу, которую всё равно не опубликуют, потому что русская литература мертва, потому что за неадекватность не платят, а если платят, то это должна быть адекватная неадекватность. Проповедь мерседесов камазам про превосходство камазов. Репортаж мальчиков-мажоров про то, что милость в городском транспорте и на улице давать нельзя, потому что её берут жулики и попрошайки, один мальчик-мажор в светском платье, другой в духовном".
   "Ну и хрен с ней, что не опубликуют книгу про то, что все наброски поступков соберутся в сплошного Бога, пока я лежу под зелёной замшевой курткой на топчане на веранде, потому что на улице +40, а в доме космический холод, собранный из набросков всех поступков адекватных. И это такая неадекватность, что Москва меня отпускает. Поезжай, говорит, Никита, полюби там простую землю, как она тебя полюбила, за то что ты родился".
  
   Бог.
  
   Василёк Василь Василич, цветок в горшке, купленный в супермаркете "Имидж и комфорт" на Ярославке дочке Майке Пупковой на окончание учебного года за 80 рублей, зацветает. Ирис Белов, цветок в горшке, вымахал за сутки на 20 см, выгонка, купленный за 90 рублей там же, жене Марии Родиновой на окончание учебного года, которая смотрит созерцательно в окно веранды по пробужденье и говорит, мне снились два сна, оба кошмары. Один про то, что я сорвала урок в группе А-11, педагогический кошмар. Другой про то, что Катерина Ивановна Достоевская, дама, которой родственники подарили машину, чтобы она ездила с дочками на работу в лицей, умерла. Оба как наяву, очень страшно. Собака Блажа Юродьева-Поблядушкина-Бойцовскова воет за дверью, что ей надоело гулять на участке, она домой хочет на свою подстилку. Кошка Даша Бегемотова под землёй лежит, которую на исходе зимы, в начале лета задрала собачья свора, потому что у собаки Юродьевой-Поблядушкиной-Бойцовсковой-Говноедовой-Молодцовой была течка. Собачья свора протекла на участок возле одноэтажного неблагополучного дома, последнего в Старых Мытищах на 4 квартиры, в котором живут 4 семьи: Индейцевы, Инопланетяниновы, Мутантовы, Послеконцасветцевы, чрез забор. А кошка Даша Бегемотова была пожилая и не смогла скрыться или сорвалась с обледеневшей крыши, когда собак дразнила и они сгруппировались вокруг неё звездой.
   И теперь в городе Мюнхене и на острове Тасмания в штате Вермонт в ботаническом саду "Хутор Горка" издаёт мою новую книгу "Роман-воспитание" с фотографией на обложке, с папой в парке. Вторую, а первая книга, "Гражданство", Никита Янев, лежит на прилавке в одном подвале, кафе, магазине и неясно тоже, во сне это или наяву. Артистическое, авангардное, богемное кафе от книжного магазина от издательства "Пироги", или наоборот, запах картошки "фри", кирпичная кладка (за которой метро и ядро), всегда грубые вышибалы, видно им профессией надавило, это снаружи обложки. А внутри обложки как я маму отпеваю.
   Теперь без весны и осени, только зима и лето (как мне говорил водолаз, почерпнувший это из своих водолазных источников в году 2003 в поезде "Симферополь-Москва"). Глобальное потепление, что вы хотите, зимой бураны и радуга, летом бури и тропические джунгли, зима длится месяц, лето остальные 11 месяцев в году. О, зачем, зачем, ты Даша Бегемотова, кошка, на остров Тасмания удалилась, у нас тоже теперь как в раю, издают книги, их покупают, пишут на интернете, что этот автор каждый день с Богом за руку здоровается, наверно, как с пьющим соседом Сашей Алмазовым, пишут на интернете, что автор за базар ответил, и у автора сразу начинаются ломки, потому что он думает, как он мог за базар ответить, один человек за 7 млн. 7 лет за базар ответил и сразу же стал Богом, я хотел просто, раз уж зима один месяц длится, порешать проблему, как говорят на ток-шоу, космического холода в душах.
   Чтобы все 4 семьи в одноэтажном неблагополучном доме, последнем в Старых Мытищах. Инопланетяниновы - Базиль Базилич Заподлицов, Гойя Босховна Западлова и Дочка Цветкова. Индейцевы - Грибов, 120 кг живого веса, говорит, чего тебе ещё делать, жена умная, дочь красивая, ходи, рисуй как видишь, говорит, выпей, у меня сын родился. Грибницева, Грибёнков, Грибёнков Никита Второй, уже ходит, (это его земля). Мутантовы - Саша Алмазов, мне должен 45 рублей на бутылку, не отдаёт, Бог. Стонов, его сын, инвалид детства, (соседка Грибова ему говорит, он твой папа, блядь, он отвечает, ох, ну ни хера себе). Дивова некая. Послеконцасветцевы - авторы. У меня такое впечатление, что все мы живём уже после конца света, потому что, вот, иногда идёшь по пригороду, а у всех на устах написано, здесь живёт автор.
   Порешать эту проблему, чтобы все четыре семьи стали с фамилией Послеконцасветцевы. Но видно это пока невозможно, глобальное потепление не зашло так далеко и космический холод в душах продлится хотя бы на месяц в году. Зато у всего есть имя, но я никогда не выдам какое.
  
   Тяжёлая судьба бабочки.
  
   1.
  
   Розанов и египетская цивилизация первыми догадались, что бабочка это душа. На языке философских дефиниций бабочка энтеллехия гусеницы через куколку, труп. У некоторых видов бабочек нет пищеварения, они только вкушают туки. Некоторые виды бабочек живут день, сколько цветы цветут. Розанов и египетская цивилизация первыми догадались, что смерти нет, пишет Розанов.
  
   2.
  
   Соседка Грибова покрикивает на Соседку Цветкову, а ты знаешь как с двумя детьми, как отгруженная барка на маневрирующую канонерку, дай дорогу, зашибу. А она ей, зато ты пьёшь, А та, ладно ты, трезвенница, блядь. Соседка Западлова как женский пахан молчит, не заступается за дочку в целях педагогических, может, возьмётся за ум. Хотя ей обидно, какая-то индейка стала вождихой всего околотка, воспитательницей, матерью, пьёт, гуляет, воспитывает, сшивает пространство словами, набросками поступков про то, что природа и история одно и то же, Бог и его имя одно и то же, снаружи и внутри одно и то же, просто это как прожитая жизнь, кого-то очень жалко, а кого непонятно.
   Не эту ведь подёнку, скороспелку, которая здесь появилась как бабочка однодневка, а вот прижилась, развилась, как цветы маргаритки на участке, чистотел, подорожник, слепая крапива. Птицы прилетают, кланяются в пояс, мыши полёвки ночуют, шмели, стрекозы танцуют, бомжи, восьмиклассницы, история, природа. Не этого же, который всё время за стеклом на веранде, за цветами на подоконнике как за летой, как соглядатай, чего-то там строчит на компьютер про то, что Бог это пьющий сосед Саша Алмазов, который приходит и говорит, мастер, дай взаймы, выпить надо.
  
   3.
  
   И куда тебе уезжать, здесь же все живые, папа, мама, цветы на столе, телевизор, книги. В книге Бог живёт, говорит про то, что всё внутри у себя живое. В телевизоре обнажённые дамочки и салон Анны Павловны Шерер показывает фокусы про то, что всё снаружи себя мёртвое. Как город, в котором джипы, бомжи, богема, диджеи я на не я меняют за деньги.
   Зато там земля, земля тебя любит, зато там вода, по воде ходит Бог. А здесь на твоей веранде прячется в ангелов из папье-маше, в кукол из глины, в иконы из вышивок и пастелей, в картины про Арлекинов и Пьеро, в заросший тупик во дворе, в котором очень быстро история станет природа, пока мастера местных ремёсел, побывшие уже туристами, сезонниками, дачниками, местными по жизни...
   В июне на Соловках у друзей, которые сказали, приезжайте скорей, без вас у нас плохо пошло, никто никого не любит, не жалеет. В июле в Мелитополе, на кладбище на могиле выросли дуб и вишня, на них сидит птица и рассказывает в космос что-то очень подробно про папу и маму. На Азовском море обнажённые девочки в зелёной воде представляются Модильяни. Модильяни грустен, он знает про вечные муки и поэтому говорит, ну, кого ты привёз? Как бы не замечая красивых изгибов линий, наполненных шоколадной пустотою, в которой ещё всё может получиться, как у Жанны Дарк и как у Миледи, а будет как у мамы. Вот, привёз жену мужа, вдову, лечиться от астмы, с острова Соловки в Белом море с внуком и уже еду обратно, чужой город. В августе в счастливом месте, где водятся носороги, где поют песню Акеллы, где собирают грибы.
   И всё мне нет призору, всё чего-то боишься, то ли людей, то ли смерти, то ли себя, то ли жизни, то ли на ста шага попасть из арбалета в дракона на цепочке, что он издыхая превратится в святого Себастьяна, а виноват опять ты.
  
   4.
  
   Видно, надо делать работу, хоть почти никто не помогает, кроме трёх женщин-парок, жены, тёщи, дочки, мамы, папы, Николая Филипповича Приходько, Пети Богдана, 175 тысяч посмертно реабилитированных на острове Соловки по данным общества "Память", двух-трёх местных общин, на Соловках, в Москве, в Мытищах. Просто людей очень жалко, а себя очень страшно, больше, чем зоны, государства и церкви, потому что с передачи о сталинских и гитлеровских жертвах на пятом канале переключаешь на передачу, где незнакомые тёти и дяди занимаются онанизмом и ничего не чувствуют при этом, но играют наслажденье, на восьмом канале.
   Просто устал очень лечиться болезнью эпилепсией от книгонепечатания, пока поезд летит под откос, в котором знакомятся, занимаются любовью, жарят шашлыки, наливаются пивом, делают карьеру, детей рожают, обещают им пол мира.
  
   Община.
  
   Дивова некая скоро родит ребёнка и он будет летать, потому что в третьем поколенье мутант это уже ангел. Но вообще-то аборт делать будут. Грибова говорит, через 9 месяцев узнаешь, забеременела или нет, е... не завтракать. Стонов отвечает, а мне по херу, хоть через 9, хоть через 12. Я за стеной веранды притаился (с ангелом из папье-маше Степаном Самошитым, подаренным мне на сороковой день рожденья), которая прихожая и мой кабинет одновременно, и думаю, а откуда он знает, что ангелы не через 9, а через 12 месяцев родятся и обобщать не умеют (как народ и населенье, только народ подставляется, а населенье подставляет)? А Гойя Босховна Западлова, у которой на участке (вечером в понедельник) с крыльцом, пионами, маргаритками, астрами, малиной и мангалом собрались соседи. Стонов, мутант, инвалид детства, из квартиры N2, пришёл консультироваться к Дочке Цветковой, как делаются аборты и для чего, потому что Дивова некая, которая всё время стонала, и на которую соседка Грибова из квартиры N1, индейка, которая тоже в мизансцене, кричала, проститутка, за то что та ей босоножки разбила. А теперь, "всё то же", говорит Стонов. Не ори возле веранды, там Никита работает, говорит Гойя Босховна Западлова. Я говорю ангелу, во как. А индейчонок Никита Второй говорит, ы, которому год, он тоже в мизансцене. А индейчёнок Грибёнков говорит, мама, пошли, чай остывает и выбегает из мизансцены.
   Тогда ангел Степан Самошитый, подаренный мне на сороковой день рожденья женой Родиновой Марией, из папье-маше, с выскребанным из головы пластилином, который скоро перенесётся в неродившуюся душу в этом месте или, по недосмотру и упущенью, за пьянством и развратом, в родившуюся душу, не выдерживает и говорит, вот и вы, люди, находите, только когда потеряете, место, людей, жизнь. Вот ли тебе не община, за которой ты ездил в Мелитополь к маме, на кладбище и в больницу (и мама тебе говорила, живи, раз родился), на Соловки в самоссылку, отпеть неотпетых, в деревню за счастьем, где живут Антигоны, друг друга бессмертье. Конечно, это неправда, но ведь и не неправда. А главное, что если здесь живут фашисты, антифашисты, Бог, ангел, в этом месте, в пригороде Мегаполис, в стране Апокалипсис, то как же можно это отмазать, то что-то, ведь, будет дальше, то значит, у этого будет будущее, всё равно что это такое будет, глобальное потепление, великое переселение народов, гибель империи, у этого внутри будут автор, герои, фашисты, антифашисты, Бог, ангел, община.
   Шаламов пишет, что у них в камере сидел шахтёр, которого спросили на партсобрании, что бы ты делал, если бы великого октября не случилось, он ответил, наивная душа, работал бы в забое, и получил свою десятку, надо было ответить, недоумевал. Те, кто думают, что теперь по-другому, пусть поработают грузчиками в фирме, всё равно какой, на дебаркадере с пандуса на полету с рохлей перегружают коробки с фотоаппаратурой и зубрят сутры: начальник сказал, бурундук птичка, значит, бурундук птичка, не нравится, до свиданья, есть, сэр. А потом по ночам пишут, мы живём в третьем веке русского ренессанса, самая словесность, самая социальность, самая слава, русские слоны самые слоны в мире, то ли стихи, то ли рассказы, то ли молитвы. Просто есть такая точка, из которой даже умереть не страшно, правда, неизвестно, долго ли она продлится. Зато из неё пьющий бомжующий сосед Саша Алмазов Бог, его сын, инвалид детства, кликуша, зачал ангела, который всё равно родится, даже если Дивова некая сделает аборт, соседка Гойя Босховна Западлова пахан общины, которая знает, что вся наша жизнь ценна, если автор надыбает в ней смысл, а пока что пусть соседи Грибовы рожают мальчиков, муж Базиль Базилич Заподлицов строит дома, Дочка Цветкова консультирует про аборты, сама цветы сажает, ладно, потому что надо же чем-то заниматься и пройдёт время.
  
   Наши-1.
  
   В морге засели наши, всё время скребут что-то, а что там можно мести на асфальтированной площадке перед моргом, видно, знают, что обряды это единственное, что у нас осталось. Один в джинсовом комбинезоне, в салатовом длиннополом халате, с серьгой в ухе, всегда свежевыбрит, с лицом Димедролыча, уязвлённым, то ли тайным пороком, то ли тайной страстью, то ли тайной мыслью. Остальные нрзб. Мы с собакой Блажей тоже каждый вечер на прогулке в лесопосадке между железной дорогой и больницей сочиняем про них новеллы. Ещё наши, бабушка в махеровой шапке в любое время года, всегда в окружении собак, везде убирает, возле стекляшки, возле кабака, на помойке возле башни, на помойке возле китайской стены, на помойке возле Ярославки, с лицом бабы Поли, которая на восемьдесят седьмом году жизни поняла, что это она перед всеми виновата, что мир таким получился, и только я её понял когда-то.
   Москва-то меня отпустила, а вот Соловки не принимают, навигация не открылась, вернее, она открылась, а вот катера не ходят. Стало быть, у меня есть время описать наших в пригороде Мытищи, то ли для того, чтобы закончить предыдущую книгу, Австралия, про то, что у всякого своя Австралия спрятана под кожей, то ли для того, чтобы начать новую книгу, как у меня всё было, про то, что все - наши, и как ненаших не оказалось. Год располагается похоже, каждый год тоже. Сначала зимой основная книга про то, что как перезимовать зиму. В прошлом году, "Чмо", учебник про то, что камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла и услышал другие камни, как они заговорили и сказали, пусть попробует, опишет, всё равно ему не поверят и не напечатают книгу, потому что русская литература мертва. Тогда книгу напечатала покойная мама через два года после смерти на деньги, собранные на бутылки, собранные в парке в чужом родном южном городе Мелитополе на окраине скифо-сармато-казацких прерий на приазовщине, в бывшем осколке великой империи, потому что христианская цивилизация всё равно победит, хотя никаких данных за это, как говорит Бэла, жена Максим Максимыча, коменданта Белогорской крепости, наперсника гаражей с их префом, штофом, ренессансными революционерами, трактующими апокалипсис, дезертирами всех войн в нычке, смотрителями ботанического сада "Хутор Горка" в штате Вермонт, Тасмания под кожей, и так пройдут три поколения советских и никто не заметит.
   В этом году основное зимнее занятие "Роман-воспитание" про то, что жизнь, оказывается, уже не трагедия, а драма, потому что все мы делаем, оказывается, одну работу, местного бога Бера в русского Христа выморачиваем под сурдинку, пока основная помощь не подоспела. Потом было, что после основной работы можно отдыхать и наблюдать с острова Жужмуя небо и землю, какое всё красивое и родное, потому что рядом смерть, величиной с семечку, для стереоскопического эффекта. И что, может быть, эта работа не менее важная, чем основная. А в этом году остров Жужмуй оказался островом Австралией под кожей, потому что внутри и снаружи одно и то же, после основной работы. И сразу же проклюнулась новая работа, драма, как у меня всё было. Драма, трагедия, постмодернизм, неохристианство, стукачество, юродство, шут короля Лира, труп Антигоны, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы, сезонники, дачники, местные, туристы. Потому что без маленького мальчика 40 лет, выглядывающего из-под маминого пледа на топчане на веранде возле жизни с упрёком, когда уже он станет большим и будет всё делать, великая трагедия жизни остаётся абсолютно неубедительным фарсом, с её тайной страстью, пороком, мыслью, что все наши, что ненаших просто не оказалось, что никакого сатаны нет, что есть один Бог, что нет, он, конечно, был, и он был ты, но ты смог сделать эту работу в 32 романах за 8 лет жизни, по 4 в год, выморочить местного бога Бера в русского Христа, пока наши не подтянулись и навигация не открылась с неба на землю.
   Потому что эта работа начиналась на Соловках, и у меня, и у страны, в самом чёрном и самом белом месте, когда во втором веке русского ренессанса и апокалипсиса на краю света стали ставить зону, самую страшную в мире, где раньше монастырь был, самый красивый в мире, после самой словесности строить самую социальность, русские слоны самые слоны в мире, теперь уже почти 100 лет назад. И я воскликнул, от нас самая слава уплывает, про которую знают все наши, что камень, отвергнутый при строительстве, стал во главе угла, что жизнь не трагедия, а драма, что посмотреть отдельно то, что у Бога внутри, потому что ничего, кроме Бога нет, счастья, что раньше была работа и потом будет. Местного бога Бера от окна сторожки на Хуторе Горка в 4 км от посёлка Соловецкий русский Христос отгоняет, а батюшки, террористы, красноармейцы, белогвардейцы смеются, когда это так стало, что трагедия стала драма. Раньше было, что автоматчики Ноздрёв и Чичиков одежду Христа друг другу в преф проиграли до усрачки, а теперь какой-то голый моется в корыте и их отпевает. И Соловки меня пропускают и навигацию открывают. Хоть там директоры - антигерои и мэры - Платоны Каратаевы, хоть там местные - стукачи и ангелы. Трагедия стала драма, то что было страшно, стало смешно, а то что было смертельно, стало красиво.
  
   О, у, ы.
  
   Я ничего не могу решить за жизнь, и уж тем более ничего сделать за жизнь не могу, я могу только плыть как рыба и батискаф в зелёной, жёлтой воде, солнце, листья, холод, жара, глобальное потепление, вселенский холод душ, нервное истощение, апатия, слёзы, беспричинный страх. Михаил Булгаков, автор "Мастера и Маргариты" в своём романе-разоблачении, романе-подделке, разоблачил всю нашу нечисть, что Бог у нас сатана и подделался, что, ну и пусть, никакие романы нас не исправят, и всё покатилось дальше, а мне что делать? Москва меня отпускает, Соловки меня принимают, а я завис на стальном тросе, которым земля приделана к небу, и не могу решить, куда мне дальше, в преисподню или на небо. Что за меня всё сделают люди, я только должен быть рефери в ринге у демонов гордыни и ангелов смиренья. Говорить только какие-то междометья: о, у, ы. Но удивительно кстати. Так что всем станет ясно, этот человек что-то такое знает про единственность и уместность всякого положения в жизни, как художник Хамид Савкуев и актёр Максим Суханов, иллюстрацией мысли, что он внутри видит и что он снаружи должен.
   Так я подготовился к отъезду и приготовился к приезду, ведь это очень важно, это как в армии, ты говоришь, "есть", за удар в пуговицу от сержанта Авдеева во время ночного подъёма, в знак протеста, потому что рад, что тебя тоже подняли, потому что почти всех уже поднимали, а узбеки в кроватях делают вид, что спят и решают, что в знак, наоборот, чмошества, с тех пор ты знаешь, что надо говорить как можно меньше, одни междометья, о, у, ы, которые можно счесть и за матерные ругательства и за молитвы. А уж если начал говорить, то надо говорить всё, и лучше всего на бумаге, потому что одни пиво пьют после работы, другие по книжным супермаркетам рыщут в поисках единственной книги, которая бы всё объяснила, со всем примирила и всё благословила. Потом 20 лет проходит, потом загробная мама издаёт мою книгу на бутылки, собранные в парке, потому что русская литература не мертва, потом те, которые взалкали приходят, раскрывают мою книгу, которая всё это время словно бы возле жизни пролежала, а там одни междометья, о, у, ы, то ли матерные ругательства, то ли молитвы, как язык, то ли вскрик, когда слишком больно, страшно, стыдно, противно, сладко, нетерпеливо, то ли новая жизнь Бога, который раньше был невесомостью, потом страданьем, а теперь как свинья на верёвке, на железном тросу, которым земля к небу приделана, зависает и начинает с помощью мёртвых звуков, о, у, ы, на руках и ногах отжиматься. И кто ему скажет в книжке, куда делись земля и небо, когда кругом одни звуки, только молчанье. Сталкер хотел сказать, что когда мы умрём, мы станем музыкой, наверно, если мы немцы, если мы итальянцы, мы станем живописью, если мы русские, мы станем словами. Это нам больше подходит, потому что поют, чтобы было не одиноко, рисуют, чтобы было не скучно, начинают издавать междометья, как юродивые герои Максима Суханова, как недоразвитые дети, когда слишком больно, сладко, стыдно, красиво, страшно, жалко, противно, нетерпеливо, что Бог это ты.
   2005.
  
   7. ВЗАЛКАВШИЕ.
  
   Я не хочу этих праздников,
   Я не хочу этих будней,
   Я не хочу этих сквозняков,
   Я не хочу этих судных
   Дней. А чего я хочу,
   Быть ветром в поле,
   Чувствовать, что лечу,
   Умру я скоро, что ли?
  
   Рыбалка.
  
   Да я нигде не бываю особо, утром пишу или переписываю, днём читаю, вечером на рыбалке. Плюс готовка, плюс курево, плюс мысли, плюс страсти Господни, плюс сон, когда проснёшься, не помнишь, кем ты был вчера. Нужно всё начинать сначала. Писать, переписывать, читать, на рыбалку, плюс готовка, плюс курево, плюс мысли, плюс страсти Господни, чтобы вспомнить, плюс сон, когда проснёшься, не помнишь, кем ты был вчера. Чего-то там болобонит зяблик зябликовый над окном, последнее в строчке - деньги. Здесь воробьёв мало, какие-то тихие, не то что в городах на материке воробьи и вороны - бомжи и подростки отдыхают. Зато здесь чайки на помойке стоят в мусорном баке и в электроламповом приборе съестное ищут.
   Там есть какая-то связь, когда вы на рыбалке, на озере, на Светлом Орлове глядите сквозь воду, зелёную, синюю, белую, метров в 15, 25, 7 толщиной, в одной руке жилку держите, с "резинки" свесившись, лицом в озере, другой подкачиваете носовой балон и видите, как к блёсенке подходит, не шевельнув хвостом, а поленившись шевельнуть, торпеда тупорылая, как бревно, как чудо, как бессмертие, как куст горящий с Богом, как футболист Корвальо молится, московский армеец, чтобы наши выиграли, то знайте, что во-первых, дябнет, а во-вторых или поэтому, немо, про себя, вместо молитвы, судорожно.
  
   Я не я мультфильмы крутит
   И не знает, что уже
   Сей рисунок не сотрётся
   Никогда в карандаше.
  
   Как это вам объяснить про работу, и зачем это надо, объяснять про работу, и кому вам, и про какую работу. Вот я лет 20 уже каждое утро сижу и смотрю в одну точку, как мама лет 30 уже, на том свете и на этом, а когда меня отрывают, что я паразит, то у меня начинается припадок эпилепсии, как у Седуксеныча, что он будет всё делать, маму отпевать, Рысьего Глаза воспитывать, монахов строить, работать грузчиком, книги писать и издавать, и он падает в запой.
   Короче, когда ты это бревно, эту торпеду, дёргаясь как эпилептик, и думая лишь об одном, леса рассчитана на 5,6 кг, поднимаешь, это похоже больше всего на то, что я хочу сказать. Это красиво, это работа, деньги, слава, опубликование, нобелевская премия, вино, женщины. Но больше всего это похоже на священничество. Исповедать, причастить, отпеть белый свет. Страсть, азарт не при чём. Мы вчера разговаривали с Валокардинычихой, она каждый час приходит с Валокардинычем Серёжей Фарафоновым разговаривать про это. На рыбалку съездить некогда. Для этого и вызвала и держит бесплатно. Корысть ли это? Цинизм ли это, так говорить? Да, корысть. Да, цинизм. Страсть, азарт не при чём. Это как на футболе, московский армеец Корвальо молится, чтобы получилось, вспомните.
   Мы разговариваем про смерть. В сущности, все соловецкие разговоры (с Димедролычем в 1999, он - Экклезиаст, я - Апокалипсис, он - всё даром, я - жалко, с Индрычем в 2002, он - вы знали на что шли, когда везли вещи на остров, я - ты знал на что шёл, когда родился и всё равно родился, с Седуксенычем в 2005, что он всё будет делать, а потом умрёт, и я тоже так) сводятся к этому. Как Валокардиныч лёг на ковёр на полу, секунда и всё. Где? Что? Как? Как Петя Богдан стал задыхаться, ругнулся, что пылью заросли, и стал хрипеть. Книгу писал, как прожить 150 лет, деньги утилизировать в путешествия и приключения, себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентского противостояния, тварь ли дрожащая или право имею. Как полковник Стукачёв вышел из ворот и лицом в мох стукнулся, пол года не пил.
   Я к чему веду, озеро Светлое Орлово на дороге узкоколейке, где больше всего расстреливали, окунь Дерябкин, седой атлет. Это тоненькое чувство несчастья у меня маленького, когда отец умер, у Валокардинычихи, когда умер Валокардиныч, у Фонарика Дзенбуддистского, когда умер Петя Богдан, у семьи Толмачёвых, вдовы, сына, невестки, внучки, ни о чём не ведающей. Мудрей его нет.
   Когда из западной группы войск приехал цинковый гроб и контейнер книг, и я во двор выходить перестал, и в одну точку начинал глядеть. Валокардинычиха с её бескорыстной корыстью исповедать, причастить, отпеть Валокардиныча. Дзэнбуддистский Фонарик, который как прану наблюдает учителя везде с его книгой, как прожить 150 лет, в электричке метро, на работе, в отпуске, во сне, наяву. Семья Толмачёвых, решившая не мстить на семейном совете за то, что я срался в прошлом году с полковником Стукачёвым, что он увидел бычки там, где русский Христос местного бога Бера от его трупа оборачивает. Внучка Стукачёва и Толмачёвой Милостина, воспитанная авангардно, в прошлое лето бегала голенькая в трещащий тридцатиградусный мороз, как мы когда-то дочку Майку Пупкову воспитывали тайком от бабушки, за руку водили, книги читали вслух, пока она рисует, пока не поняли, что лучше в этой войне проиграть, чем победить, за душу новорожденной, которая в то же время душа преставившихся.
  
   Лишь бы не было войны.
  
   Трагически прекрасная,
   Комически родная,
   Нерукотворная частная,
   Теперь полуживая,
   Чего ты хочешь от меня,
   Что я тебе могу
   Сказать и сделать? - Ни гу-гу,
   И так день изо дня.
  
   Это самое главное. Наступает четвёртая неделя, работнова. Он теперь такой будет всегда, Николай Филиппович Приходько, с пузом, с глазами телушки. Когда видит Рамаяну становится таким же как я, когда смотрю Махабхарату по вечерам по телевизору, пропадай моя тачанка, все четыре колеса. У всех мужчин в глазах по вечерам двустволочками и лягушатами моя порча прыгает. Тайный порок, который в течение жизни становится явным. У Наждачкина - власть, у Агар Агарыча - водка "всесоюзная нирвана", у Финлепсиныча - слава, у Валокардиныча - женщины, у Кулакова - деньги, у Богемыча - всего потрошечки можно. А когда этого потрошечки столько скапливается, что война начинается, тогда и пригождаются вот эти, тогда и наступает вот это.
   Где, где он такой будет всегда? В книжке? В молитве? В Боге? В памяти? Что я последнюю неделю буду читать Соловкам свою новую книгу "Роман-воспитание" вслух, про себя, по настоящему, понарошке, потому что не нашлось читателя в поколении, потому что министры ещё не мигнули журналам, можно, пригодится. Потому что это как исповедь, причастие, отпевание, причитывание, лишь бы не было войны. Это как у Наждачкина - власть, у Финлепсиныча - слава, у Кулакова - деньги, у Валокардиныча - женщины, у Агар Агарыча - водка "всесоюзная нирвана", у Богемыча - "всего потрошечки можно", страсть.
   Это как четвёртая неделя - работнова, после третьей - светвокошкиной, после второй - удавленновой, после первой - светопреставленновой. Это как по мобильному телефону, как на подиуме, в электричке метро, в мерседесе, на улице, жизнь рассказывает жизни, что жизнь происходит во время жизни, а не приспособление делового человечества мобильно решать вопросы. Что есть такое лишнее, страсть, порок, война, Бог, как все герои Достоевского беснуются в жизни, а не по телевизору, поэтому он их в монахи не пускал, пускай отбеснуются, не то, что нынешнее поколение, платок наденет - паломник, платок снимет - турист.
   Когда полковник Стукачёв вышел из ворот ботанического сада "Хутор Горка" и лицом в мох стукнулся, а перед этим секунду, мгновение, про которое Валокардинычиха говорит, "я бы его вытащила, если бы рядом была", на Валокардиныча. А одна женщина-врач в Мытищинском тубдиспансере, старая, седая, с трясущейся головой, похожая на парку, говорит, 50 лет в "Скорой помощи" проработала, там есть такая секунда, мгновение прежде, чем захрипеть и посинеть, словно бы Бог берёт и вынимает душу, он аж дёргается, хлоп, и всё, душа это лёгкие. Короче, когда полковник Стукачёв стал задыхаться и рванул на груди воротник, и он оторвался и повис вверх тормашками с небом и землёй, то через 2 дня приехал я, который с ним в прошлом году срался, кто больше родину-мать любит, люди или Бог. "Что бычки, посмотри, как на 10 тыс. колов времени и 10 тыс. оболов расстояния от этого случая всё живое".
   Это ему так новой работой надавило, а мне сяк. Что я и есть это совпадение, страсть, порок, война, Бог. Короче, это как у моряка Валокардиныча - женщины, корабельщика Агар Агарыча - водка "всесоюзная нирвана", директора Наждачкина - власть, предпринимателя Кулакова - деньги, автора Финлепсиныча - слава, обывателя Богемыча - фраза "всего потрошечки можно", у населения, туристов и паломников - мобильный телефон, жизнь рассказывает жизни, что жизнь происходит во время жизни, искусство, а не приспособление делового человечества мобильно решать вопросы, исповедь, причастие, отпевание, как монахи 2000 лет уже молятся, и до этого, что вот его дом, эти двустволочки и лягушата в глазах.
   И вот когда полковник Стукачёв лицом в мох стукнулся, и небо с землёй вверх тормашками оставались висеть, то через 2 дня я приехал и Валокардинычиха мне рассказывала, раз и всё, то меня 3 недели колбасило, что я во всём виноват. А потом это как-то всё сложилось, глаза вдовы, рассеянные, глаза сына, презирающие, четвёртая неделя, работнова, что я Соловкам буду читать свою новую книгу "Роман-воспитание", после третьей, светвокошкиновой, когда перестал бояться всего, после второй, удавленновой, когда боялся на улицу выйти, после первой, светопреставленновой, когда я был во всём виноват, Гитлер, Сталин, Хиросима, первородный грех, провалившиеся реформы.
   Ну, короче, я понял, что есть царствие небесное, эпилептическое мгновение. Майор Стукачёв там собирает бычки, после отбоя, когда никто не видит, достойное, между прочим, занятие, дом поддерживать в чистоте. Валокардиныч с пузом и глазами телушки Валокардинычихе Рамаяну и Махабхарату переводит с древнеиндийского по подстрочнику, а она на качелях качается. Богемыч на горе Арарат, всего потрошечки можно, в пустое небо кричит, как будто перед кем-то оправдываясь, и это как кошмар, потому что голоса нет. Агар Агарыч квасит и там, потому что по этому поводу можно только отчаяться, что природа недодала то, что должен был дать истории. Я там монах, из юродивых, лишь бы не было войны, по бабьи всё время причитываю, как исповедь, причастие, отпевание, голос есть.
   Наждачкин, новый русский, квартирами торгует, в Волгограде, Москве и Новгороде, хочет купить мою рукопись, потому что скучно до охренения, так ничего и не понял (что власть это слава, а слава это слово, а слово это Бог). Бог там двустволка и лягушонок в глазах, растерянность в глазах вдовы Толмачёвой, презрение в глазах сына Скинхедова. Не хотелось бы на этой грустной ноте рассказ заканчивать. Предприниматель Кулаков там ловит рыбу, ревяков, несъедобных беломорских бычков, делает из них чучела и продаёт по сходной цене туристам и паломникам, населению, которых много, больше чем секунд в часу, сутках, году, столетии, тысячелетии, так что и ему нашлось занятие, чучела набивает резаными дензнаками. Я не в упрёк, люди, которые дело имеют с деньгами, относятся к ним спокойнее, с некоторой долей презрения, не что они есть, а куда их деть. У каждого туриста и паломника в руках по томику, там и мои попадаются. Открывают, читают, улыбаются, задумываются, синеют, хрипят, умереть не могут, вот.
  
   Работнова.
  
   Конечно, я бы хотел работать. Конечно, я бы хотел терпеть. Но ведь всё это есть. Что же остаётся. Деньги, море, слова, слава. Ах, едрит твою в кочерыжку. Телевизор. Вчера ночью был на Херту, озеро такое на Соловецком архипелаге в виде буквы "икс". Там охертячил пустозвончиков. Окунь мелкий, не то что на моей деляне, где я уже тропинку протоптал к нычке с резиновой лодкой. Озеро Светлое Орлово цвета ренессансной лазури. И свинцом не отдаёт нисколько ни в какую погоду. Даже когда северяк неделю и месяц дует и на небе дуля, и в воздухе мокро. Там такие торпеды перестали подходить к крючку. Я-то их вижу, они меня нет. Надо что-то придумать. Ещё не знаю что. Хоть сам садись на крючок и хватай руками. Пока что придумал лишь озеро Херт и там так нахертячился, что вместо медведя, который теперь везде, и которого, в то же время нет, на Толстяках, на Анзере, на Пинро, на кладбище, стал бояться себя. Иду и думаю, вот это главная, наверно, работа и придумка. Для этого я и приехал. Утром писать и переписывать, днём читать Соловкам вслух про себя по настоящему понарошке новую книгу "Роман-воспитание", вечером вместо телевизора с его мумиями людей, денег, слов, славы, озеро Херт по дороге на Секирку, озеро Светлое Орлово по узкоколейке, озеро Вичиное, озеро Лебяжье. Тропы, которые топчутся лет уже 500. На них рыбаки, монахи, стрелки, зэки. Они теперь я. Меня долбит долбёжка долбёжковая, колотит колотёжка колотёжковая, куда же я буду девать стоко рукописей. Потом я успокаиваюсь. Это как туристы и паломники целуют руку батюшке. Они ведь не у церкви земной испрашивают благословения. Тогда бы батюшка был чиновником. Там хорошо, там сплошная опубликовка. А самое главное, что и книжка может быть худая, и батюшка мздоимец и запивоха, но чем приход наивнее, тем золото благодатнее. Это как Мария в 35 заступается за Маяковского, потому что в 15 ему поверила.
  
   "Послушайте, ведь если звёзды зажигают,
   значит это кому-нибудь нужно,
   значит кто-то называет эти плевочки жемчужинами".
  
   "Ах, какое кокетство, какая патетика", сказал я и получил. "Если бы не эти кокетство и патетика, твоя судьба бы сложилась иначе, потому что моя судьба бы сложилась иначе". А ещё это лето происходит как прощание. Хожу и говорю себе, этот фиолетовый чайник, эту армейскую папину флягу и шестидесятные сандали, эту картину из выпревших сосновых сфер, заржавевших тисков "Ленинград", бабушкиного деревянного подсвечника, блюдца и чашки из глины шамот колотых, пижмы, рамы без холста, куртку войлочную, куртку брезентовую, мамино вязание, лодку, удочки надо забирать. Куда я хочу их забрать, на тот свет? Дело в том, что там небо и земля перевёрнутые и вещи не держатся, сюда падают, как в яму, и здесь располагаются в тревожной перспективе. В последний раз, жалко, как жалко, хожу и говорю себе. С Лебяжьим, с Хертом, с Щучьим попрощался, а с Вичиным, Светлым Орловым ещё нет.
   Наверное, это не главное, но дело в том, что люди возвращаются, как мама вернулась ко мне, как Валокардиныч к Валокардинычихе, как Петя Богдан к Фонарику, как полковник Стукачёв к вдове Толмачёвой. Наверное, даже можно сказать, что они стали больше, чем при жизни самими собой, чем при них, потому что при жизни мешали страсти. Позасирали тут, сказал Гена и стал задыхаться и уходить. Думал, что астма и пыльно. И захрипел, и посинел. И где он теперь? Вдова Фонарик всё время думает, а он стоит возле неё как на семейной фотографии и гладит по голове. И говорит, ты молодец, всё правильно, что из банка в школу ушла, что с моей мамой живёшь, я так не мог и придуривался. А Фонарик думает, хорошо, что эта книга светлая.
   Как мама говорила при жизни, брехунчика наслушалась, местное радио, значит. Если ты пойдёшь в лес за грибами, то тебя там обязательно изнасилуют, если ты купишь с магазине тушёнку, можешь не сомневаться, что она из человечины, если вокруг тебя живут люди, то рано или поздно они тебя подставят. А теперь совсем другое говорит, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся. И не просто говорит, а делает, потому что не слова, а дела. Мои книги на свои деньги издаёт, потому что русская литература не мертва. А я думаю, надо же, мама сказала соседке в операционной палате, сейчас приедет Гена и всё сделает, и умерла. И я с тех пор, правда, всё делаю.
   Как Валокардиныч в заливе Благополучия жестами ловкими и быстрыми из мерёжки выбирает селёдку и треску, и показывает Валокардинычихе, во, какая попалась торпедина. А Валокардинычиха смотрит с балкона в бинокль тревожно и ласково, и подорожники на кухне пекёт. И никакой разлучницы, только разлучница-смерть, но она не разлучит, потому что она уже прошла. Как вдова Толмачёва смотрит растерянно всем в глаза, как же так, земля и небо вверх ногами висят, а никто не чувствует. Выход один, бычки по ночам собирать, чтобы не видел никто, потому что майор Стукачёв непорядка не любил и считал его непорядочностью.
   Песню Акеллы петь, молиться, причащать, исповедовать, отпевать, вслух про себя, по настоящему, понарошке, читать Соловкам новую прозу "Роман-воспитание", словно со всеми в последний раз видишься и прощаешься.
  
   Взалкавшие.
   "Кого же я водить туда буду, они же не верят никто".
   Сталкер.
  
   Выход один, работать, печатать. Как печатать, Господи, ангел Степан Самошитый, Платон Каратаев, Соловки, совы на руле, Спас Рублёв? На мамины оставшиеся? У меня язык не повернётся сказать Марии, ведь она на них расчитывает как на последнюю поддержку. Но другого выхода нет. Чагыч говорит, зачем выворачиваешься, на книжку. Не понял, зачем. Валокардинычиха говорит, а мне не стыдно за бесстыжих, не поняла ещё. Значит, жизнь будет додавливать. То, что поняла бабушка Поля Фарафонова в 87, что это она во всём виновата. Ведь ситуация-то фашистская. Паломники, которые поют псалмы на катере, а одна помирает. Рядом стоит девочка и говорит, мам, ты чего? Ни один не подошёл, они поют псалмы Господу про то, что они в домике. Положение уже даже не советское, апокалиптическое, и уж тем более не имперское, утопическое. Положение фашистское, когда даже из Бога можно устроить кормушку. И в этом положении надо тренироваться подставляться.
   Для этого была написана и издана книга. Возможно, я в последний момент обосрусь и заныкаюсь как население. Но тренировки всё равно продолжатся. Потому что у жизни всё равно есть фора, благородство, неведение. Просто она всё у-же. Как раньше миром была община, в веке девятнадцатом, классическом, имперском, потом стали наши, в веке двадцатом, апокалиптическом, советском, теперь станут несколько юродивых, как в притче про четырёх праведников, для которых не сотрут с лица земли города ангелы возмездия. Как раньше я приезжал на Соловки для прошлого, для будущего, для мучеников, для праведников, зоны, монастыря, конца света, тысячелетнего царства, а теперь для нескольких взалкавших, которые, как безумцы, всё делают. Вот они надорвутся и всё, начнётся телевидение. Все будут ток-шоу смотреть "Русская литература мертва?", "У истории смысла нет?". Ринг между Анной Павловной Шерер, которая плюётся и кричит, что никакого внутри нет, и капитаном Тимохиным с красненьким носиком, шепчущим, спасибо, милая душа, выручил, ведь, никакого снаружи нет. А сзади будут подходить и что-то шептать на ухо, и они будут исчезать по одному. И все будут делать вид, что ничего не было. Тёща, муза, парка, Эвридика Орфеева, говорит, так уже было, значит больше не будет. Дай ей Бог здоровья и наивности.
   Моя работа в другом, мама в одну точку смотрела 30 лет, я должен рассказать, что она там увидела. Короче, это как у Антигоны Московской Старшей и Антигоны Московской Младшей, что они на скрипке песню Акеллы по моей книжке споют, одна умрёт, другая будет дальше жить, и обе будут жить всегда, потому что у них в глазах останется диджей юродивый, который знает слова, на которые паломники смотрят юмористически: не по словам, а по делам их узнаете. И как у Валокардинычихи и Валокардиныча Серёжи Фарафонова. Что ради себя можно терпеть фарисейство, чтобы у жизни была фора, неопределённость, может быть, да, а может быть, нет. А ради христианина Серёжи Фарафонова, не мир, но меч, потому что только так он душу живую сохранит, когда за ним придут стражники, как за полковником Стукачёвым пришли, а он на земле лежит под небом перевёрнутым. И как у Веры Верной и Чагыча, что это уже прошло, юношество, злодеи, фарисеи, праведники, мученики, предательство, непредательство. Просто одни боятся, потому что не видят дальше, а другие не боятся, потому что видят дальше. Натренировались. А исповедальный жанр, это так, для фраеров.
  
   Списки.
  
   Или переписывать, или читать, или ехать на рыбалку, или идти к людям. Писал рассказ, умывался, подметал, ходил за водой, в магазин за кофе и сигаретами, ел, переписывал, делал сушило для окуней. На Соловках всё работа, всё труд, потому что забирает тебя всего, хоть поздороваться с незнакомыми детьми, потому что в городах лет двести уже не здороваются с незнакомыми. Да, потом, замахаешься здороваться. Хотел накопать червей. Местные косятся, это им демократизацией общества так надавило. Так и в жизни, наверное. Правда, это нужно умереть, чтобы понять. Или быть очень одиноким, или очень несчастным. Короче, писателем или верующим. Верующих мало, несколько человек, потому что вера это не слова, а дела. Не идеалогия, времяпрепровождение, как я сховался, что я в домике, дун-дура, сам за себя. Вера это безумие, как ты взалкал, как Христос в Гефсиманском саде, много призванных, но мало избранных, так мало, что не видно никого. Людей. Строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся. Без Соловков, без мамы Пьеро Арлекиновой, без папы Арлекина Пьерова, без тёщи Эвридики Орфеевой, без жены Марии Родиновой, без дочки Майки Пупковой. И начинаются списки, которые и есть литература. Как я умер и воскрес, а для этого родился и жил. Я эти списки лет 10 уже пишу, не считая предыдущих записей, и не знаю уже куда девать, списки тех, кого я взалкал и кто взалкали меня. Мелитополь, Мценск, Мытищи, Москва, Соловки, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы, туристы, сезонники, дачники, местные, гопники, бомжи, батюшки, мажоры, постмодернизм, неохристианство, стукачество, юродство, шут короля Лира, труп Антигоны, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка. Я повторяю их имена как заклинания, как молитвы, как формулы исповеди, причастия, отпевания. А они всё множатся.
  
   Любовь.
  
   Соловки - заговорённое место. Мы с паломницей Лимоной схлеснулись, кто больше родину-мать любит, Бог или люди, на горе Секирной, бывший штрафной изолятор, где наши деды наших дедов скучали расстреливать, бирку привязывали, умрёт и так, а наши дети говорят, нас прёт от Соловков. Через год паломница Лимона с людьми схлеснулась, специально поставленными Бога любить, кто больше Бога любит, она или люди. Через год мы с полковником Стукачёвым схлеснулись, кто больше родину-мать любит, я или он, ему окурками надавило на Хуторе Горка, в месте паломничества и туризма, где Ноздрёв и Чичиков, автоматчики охраны Ногтёва и Эйхманса, начальников лагерей, одежду Христа в преф друг другу проигрывали 60 лет, пока их не комисовали по состоянию здоровья. Мне живым Богом там же надавило, что за мной кто-то следит всё время, оглянулся, никого не увидел, кроме можжевелового куста, горящего в лучах заката и рассвета. Через год я на его похороны приехал.
   Гриша Индрыч Самуилыч сказал, вы знали на что шли, когда везли вещи на остров. Через месяц ему не у кого было оставить вещи, нажитые и драгоценные чуть не больше, чем его жизнь, потому что в них переместилось тепло его души. Потому что в Москве работа обломилась и перфоменсы после соловецких нищеты и одиночества. Я сказал Гены Седуксенычу Солнцеву, нельзя загонять человека в угол, чтобы посмотреть, кто из него вылетит, Бог этого места или чёрт с рогами и хвостом, я не имею права. Через год Гена Седуксеныч Солнцев мне отчитывался в проделанной работе, воспитал младшего Рысьего Глаза, сироту, урку, спел с мамой песню Акеллы, напечатал книгу, какие люди раньше были, чтобы их не забыли, пива и водки с Монаховым и Стукачёвым для души выпивали, чтобы тепло становилось.
   Я сказал Димедролычу, я 30 лет на Соловках живу, в Мелитополе, Мценске, Москве, Мытищах. На дно ложуся и смотрю в одну точку, как покойница мама, что там происходит. Как там раньше: если пойдёшь в лес за грибами, то тебя там обязательно изнасилуют, если купишь на рынке тушёнку, то можешь не сомневаться, что она из человечины, если вокруг тебя живут люди, то рано или поздно они тебя подставят. А теперь: строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся. А он мне через год, что в Китай уезжает, изучать иероглифы, чтобы на этой растяжке, как он от себя самого бегал, то на необитаемый остров, то в перенаселённую страну, построить иероглиф, картину, мысль, бога, что история и природа, внутри и снаружи, я и не я одно и то же, надо только иметь мужество и физическую подготовку взять на грудь этот вес.
   Я знаю, что будет дальше. Как дочки Чагыча и Веры Верной, вождя и мэра острова Большой Советский в Северном Ледовитом океане, Ренессансная мадонна и Постсуицидальная Реанимация, одна родит племя гиперборейцев, которое смерти не боится, потому что это уже было, другая и без этого увидит, что всё своё и нет чужого, а сыновья, Саам и Ирокез, землю полюбят и небо с винтовкой и плугом, для чего, собственно, нас сюда и посылают, чтобы стать всем, надо побыть не ничем, а чем-то. Я знаю, что будет дальше, сын Валокардинычихи Серёжа Фарафонов станет так несчастлив, что счастлив, потому что она его так воспитала своими нетерпимостью и всеприятьем, но я молчу, потому что я не достиг ещё той точки, когда внутри и снаружи, я и не я, история и природа, трагедия и драма одно и то же. Ты смотришь на икону и черты начинают шевелиться.
  
   Само-2.
  
   Мне стало очень грустно, может быть, потому что без людей. Просто, я не понимаю, что дальше. Люди живут на спине рыбы и ничего не хотят знать об этом, что она как вынырнула, так и занырнёт обратно, а они что-то решали про то, что жизнь это искусство, трагедия, драма. Смотри, у тебя там уха, и огурцы, и окуни, чтобы они не пропали. И вообще, ничего не должно пропануть: продукты, пойдущие на пропитанье, вещи, одушевлённые энергии поступков, деньги, другое название жертвы, люди, память о них и есть люди. Для этого я и пишу как заведённый лет уже 40, Лев Толстой с его шестью томами "Войны и мира" про тысячелетний уклад народа, удалось сжать до четырёх ценой нечеловеческих усилий, сократив отступление о смысле истории с трёх томов до одного, и Юрий Олеша с его "ни дня без строчки", отдыхают.
   И я не понимаю, что дальше, что я буду делать, умирать от онкологии, издавать книги, путешествовать, работать грузчиком в фирме. И я твержу себе, само, эпиграф из новой книги, оборот народной речи. Самое смешное, что правда, потом так и получается, райское состоянье, о котором мечтал в зрелости, юности и детстве, нужно только немного потерпеть в начале событий, чтобы не опережать течения жизни зрелой аскезой, что наши всё равно поборют ненаших, юношеской буффонадой, что как я захочу, так и будет, детским несчастьем, что нигде не видно счастья, в которое можно войти как в женщину входит мужчина, которое можно надеть как одежду на себя, которое можно поймать как птицу, как в детстве ловил щеглов и чижей на подсадную птичку, дом стоял возле роскошного южного парка, на балконе стояла клетка с певчей птицей, а по бокам клетки две ловушки с захлопывающейся дверкой, приходил из школы, а там чиж и щегол бьются, и продавал на толчке за пятёрку, и на книжном базаре покупал книжку Хемингуэя "Старик и море" с надписью на форзаце, прочитай, сын, дельная книга, Минск, Мастацка литарарура. И читал всё на том же балконе, на котором 9 месяцев в году было лето, как на Соловках 9 месяцев в году зима, про то как старик гонялся за огромной меч-рыбой в Карибском море, и как он не сообразил отрезать от неё филейные части, потому что рассудок затемнился от перенапряженья. И как её сожрали акулы, всю до последнего кусочка, остался один огромный остов. И как его ждал мальчик всё это время, пока там Гитлер, Сталин, Хиросима в остальном мире, и это было почти счастье. Но мне казалось, что это лишь залоги, а теперь я чувствую иначе, что пени неуместны, вместе с русской литературой, которая мертва, по телевизору и так. Кого же я буду водить туда, ведь они ни один не верят, говаривал покойный Сталкер. А потом превратился в Мартышку, которая знает про само всё, что надо знать.
   Фильм построен как череда исповедей-истерик, учёного, "или сокровенное не позволит?", писателя, "не хочу дерьмо, которое у меня внутри накопилось, вываливать наружу", Сталкера, "кого же я туда водить буду, ведь они ни один не верят", жены Сталкера, "несчастье - счастье". А потом Мартышка читает чувственное стихотворенье Тютчева и вещи начинают елозить по столу от вдохновенья, потому что она мутант и у неё нет пола, потому что её пол - все вещи, девственная плева, сплошная линия горизонта, бессмертие, прабабушка Валя, а смеяться не умеет. Просто Тарковский снимает настоящую девочку-экстрасенса, Наташу Абрамову, Ода "К радости" Бетховена играет, поезд стучит на стыках, и Тарковский говорит, снято. Чего там больше, несчастья, счастья, у меня спросите.
  
   Чувство меры.
  
   Самуилыч на Москве сезонным рабочим для перфоменсов и тусовок. Димедролыч в Китае при иероглифе, как раньше при банальности, острове, женщине. Седуксеныч в Архангельске издаёт книги, чтобы на душе стало горячо. Валокардинычиха в Мятке ухаживает за Валокардинычами. Финлепсиныч соединяет все эти точки при помощи славы, которая преходит. И только Чагыч и Вера Верная, вождь и мэр острова Большой Советский в Северном Ледовитом океане, откуда все они родом, глядят вдаль отстранённо и шепчут про чувство меры вместо молитвы. А остров уже не остров, а спина кита, всплывшего со дна мирового океана, на котором это всё держалось. И дальше как на фресках Микельанджело Буанаротти, Рафаэля Санти и Паолло Учелло. Небеса, кишащие племенами, в глазном яблоке Левиафана у принцессы на поводке, ланцелот с ржавым арбалетом и принцесса с поднявшимся животом, до которой ни тот, ни другой не докоснулись.
  
   Единство стиля.
  
   Что есть какой-то общий знаменатель, и этот знаменатель автор, а в жизни так не выходит, потому что Бога нигде не видно. Что обидел Валокардинычиху, сказал, что Гена тоже каждый день ходит, плачет, что Соловки не те. Тоже, что как и она. На радостях, что Мария Родинова и Майка Пупкова приехали, ляпнул не подумавши. А они меня с собой не берут, потому что Мария Родинова тушуется, или жена мужа или руководитель группы. Вчера ходили на дамбу, сегодня пошли по большому кругу, и всё ведь при Филиппе Колычеве, каналы отрыли между самыми большими озёрами, дамбу из валунов, величиной с дом поставили между двух островов, и никаких приспособлений, телеги и руки. И Валокардинычиха не приходит, обиделась. И книга моя никому не нужна. Ма сказала, Никита опущенный. Чагыч сказал, это как мусорка, помойка на интернете. Валокардинычиха сказала, ты тоже придуряешься, всех жалко. Седуксеныч шёл огрузший по посёлку, как пингвин во время запоя.
   Вот тоже автор, всё какие-то дела, сходить к мэру на приём и сказать, Акакий Акакиевич, не продавайте остров, он спина рыбы, всплывшей из вод мирового океана, на которой всё держалось. И его отодвинут, мешаешь. Пойти на кладбище, помянуть усопших, которые ушли и улетели. Сходить к монахам, звали к причастью. Вернуть 1200 рублей долгу, останется 300 рублей на бутылку пива и пачку сосисок на месяц из пенсии по инвалидности. Прибраться в квартире, туриков пускать надо за деньги, весь посёлок кормится год летними деньгами, мало того что кормится, покупает мотор "мицубиси" на катер, второго ребёнка через 15 лет после первого рожает, подумывает про микроавтобус для извоза и хозяйства. Повздорить с воспитуемым Рысьим глазом, сиротой, уркой, что он хочет на зону, с которой он писал, дядя Гена, заберите меня отсюда, и дядя Гена ползал на коленках перед начальником милиции и уполномоченным, что берёт на поруки. Быть избитым его дружками-подельниками за то, что попенял им на то, что они его посадили. Ходить в больницу снимать побои, я их всех пересажаю. Отчаяться, что из него не вышел Макаренко, в панамке сахарного плантатора с берегов Амазонки с лицом безумного философа Григория Сковороды, "мир ловил меня, но не поймал", с серыми косицами и седыми глазами, всё прах и пепел, идти, огрузши, с земли на небо по посёлку. Пока автор червей у обывателей натырил из навоза с преступным чувством, что снега зимой с участка, и руки моет в Питьевом ручье. И они друг другу не признаются, что узнают друг друга в 10 метрах, как автор и герой, как Бог и твари, чтобы не получилось как получилось с Валокардинычихой, чтобы не получилось смешения штилей. Как у Марии Родиновой, что она жена мужа и руководитель группы одновременно, с мужем милуется, а на детей сипит, стоять смирно. Я первое время очень удивлялся в армии на старшин и зампотылов, они что с женой и дочкой тоже так разговаривают, как беснующиеся вакханты, а потом через 20 лет жизни понял и после 5 лет жизни в одном неблагополучном доме, последнем в Старых Мытищах, тоже.
   Чтобы не получилось, как получилось с Валокардинычихой, что я ей попенял, что у неё никого нет, кроме меня, автора, холодного и юродивого, за которым она ходит как герой и внука Валокардиныча Серёжи Фарафонова, который ходит за ней как привязанный и ничего без неё не может, даже расстегнуть штаны, потому что ей так надо, и уже за него страшно, потому что это как в детстве не понимал, за что меня ненавидят дети старшин и зампотылов. Мы с мамой за всё детство двух слов не сказали друг другу. Я лежал головой у неё на ноге и читал Хемингуэя, она вязала, а они священнобезмолствовали как вакханты вокруг мизансцены, так я научился единству стиля. Что у прохожего лицо живое, Чибан по мячу не может попасть на футболе, брат. Ведь автор не должен объяснять герою, что у него тоже никого нет для единства стиля. И что герой необходим автору так же как автор герою, даже больше, потому что у автора есть только 3 нормальных занятья, дающих чувство удовлетворения от работы, сходить в лес на озеро, где природа, рыбы с лицом острова, жертв и палачей. Написать рассказ, переписать набело и прочесть. Там история, что автор и герой мимо друг друга проходят, делая вид, что не замечают друг друга, потому что им так ловчее наблюдать единство стиля как творцу и твари. Иначе бы от бесконечных построений мозг вспух как у вакханта. И ничего кроме бесконечных междометий эпохи развитого социализма. И одна радость в жизни, составить коктейль "Слеза комсомолки". Отношусь к бродячему трубадуру этого поколенья с рисовой бумагой и тушью, Венидикту Ерофеевичу Басё. Третья радость, пройтись до магазина по посёлку Стойсторонылуны на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. Как полюбоваться на фрески ренессансных мастеров, Рафаэля Санти, Микельанжело Буанаротти, Паоло Учелло. Небеса, кишащие племенами в глазном яблоке Левиафана у принцессы на поводке, ланцелот с ржавым арбалетом, принцесса с поднявшимся животом, до которой ни тот, ни другой не докоснулись. И становится легче, как после рассказа и после рыбалки.
  
   Альфа Центавров.
  
   Первое важное дело, прочесть "Роман-воспитанье" Соловкам, Платону Каратаеву, Степану Самошитому, Спасу Рублёву, совам на руле, Пьеро Арлекинову, Арлекину Пьерову, Николаю Филипповичу Приходько, Пете Богдану, капитану Останину, майору Агафонову, историку Морозову, Юлии Матониной, Антонине Мельник, 175 тыс. посмертно реабилитированных по данным общества "Память", и многим другим, как в титрах фильма "Сталкер", Мартышка всех их отпевает своим умением двигать стаканы, потому что это они её научили. Второе важное дело, подарить книгу "Гражданство" паломнице Лимоне и вдове Толмачёвой, потому что они вместо меня остаются на острове Соловки в Белом море с моим острым чувством несчастья и патологическим чувством счастья с самого начала, раз подружиться уже не успею, потому что всё время один в этот приезд, видно так надо, раз так само получилось. Вполне успею, раз осталось ещё пять суток.
   А вот сводить дочку Майку Пупкову порыбачить с лодки на озере Светлом Орлове уже не успею, где хоть вверх, хоть вниз всё видно на многие километры, как на фресках ренессансных мастеров и в "Божественной комедии" Данте, вереницы облаков, которые раньше были душами живших, и косяки рыб, которые раньше были душами бывших, уже не успею. Они за неделю хотят обшарить весь остров с группой. Чагыч повезёт их на Кузова, на Анзер, где я ни разу не был, но меня не берут, потому что единство штиля, автор отдельно, герои отдельно. Зато ещё успею показать ей интерьер нового дома, правда, интерьер старый, окуни со Светлого Орлова, рисунки Майки Пупковой, бабушкины пледы, вещи из "секонд хенда", мамино вязанье, Марии Родиновое платье. Новое только картины Хамида Савкуева и инсталляция "В раме", которую в прошлом году сделал. Заржавевшие слесарные тиски "Ленинград" с помойки, прабабушкин деревянный подсвечник со сталактитами и сталагмитами воска, ржавые железные клинья с узкоколейки, дороги на костях, как говорили раньше, пайка - 200 грамм хлеба, двух сосновых спилов с выпревшей сердцевиной в виде сферы, которые остались от предыдущих жильцов дома, архаровцев из Архангельска, как Валокардинычиха их называла, которые строили отель-люкс с баней и бассейном "Русская изба" возле кладбища жертв, по вечерам ловили селёдку на Тамарином причале и любовались на нимф, в куртуазных позах изогнувшихся перед ними на фотографиях из журналов на стенах жилища, с наивными и жалкими улыбками, мол, что жизнь нельзя принимать за чистую монету, она поманит и обманет, и останется только это, сосновый спил с выпревшей сердцевиной в виде сферы.
   Стало быть, они об этом уже знали или догадывались смутно, раз оставили у себя в качестве забавной безделушки, а внешне производили впечатленье безбашенных и быковатых. Я с ними встречался всё на том же Тамарином причале. Интересно, какое я на них производил впечатленье? То же, что на Скинхеда Скинхедова, сына генерала Стукачёва и вдовы Толмачёвой, мужа жены Анжелы, отца дочки Милостиной, соседа? Побить или не побить за то, что с генералом Стукачёвым срался, пока небо с землёй не перевернулись и стало ясно, за что срались. Что они во всём виноваты, обиделись и испугались. То же, что на министров и журналы? В поколение дедов за хорошую книгу убивали, в поколение отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, потом высылали за бугор, в тьму внешнюю, в поколение детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид, что ещё обидней, это как в анекдоте про Неуловимого Джо, а почему он неуловимый, а кому он, на хер, нужен.
   Стало быть, знали про то, что всё мимо. И про Неуловимого Джо, и про творца и тварь, и про автора и героя, и про Платона Каратаева, Степана Самошитого, Спаса Рублёва, сов на руле, фрески Микельанжело Буанаротти, Рафаэля Санти и Паоло Учелло. Небеса, кишащие племенами в глазном яблоке Левиафана у принцессы на поводке, ланцелот, натягивающий ржавый арбалет, мадонна в куртуазной позе с поднявшимся животом, и ни тот, ни другой до неё не докоснулся. И всё это они в моём взоре повстречали и подумали, юродивый какой-то со взглядом трусливо-самолюбивым. И подумали, и он про спил знает. И подумали, а кто про спил не знает, разве что селёдка прущая дуром на крючки без наживки по 10 штук за раз. Да и та, пожалуй, знает, иначе, откуда бы взялся этот приступ суэцида. Что инстинкт косяка кидаться на белых рачков бокоплавов в форме изогнутого стального крючка, по десять штук на леске на палке. "Бес катушки херово", так говорит один местный и смотрит на японские катушки туристов. Рачки мигрируют за водорослями, водоросли мигрируют за южным ветром, в июле и августе дующем в лицо Тамариному причалу, в отличие от отжимного, северного, дующего в спину Тамариному причалу в мае и июне. Он прижимает водоросли к берегу, за водорослями идут бокоплавы, за бокоплавами селёдка. За селёдкой идут местные, туристы, сезонники, дачники на Тамарин причал и говорят друг другу, селёдка подошла. И в глаза друг другу смотрят, кто больше ловит и чего больше в жизни осталось, вдохновения или самоубийства. И видят сосновые спилы вместо роговицы, в них пустоту, что всё мимо, и плерому, такое название болезни у индейцев, инопланетян, мутантов, послеконцасветцев на планете Альфа Центавров, что-то вроде высокой температуры, что они умереть не могут.
  
   Левиафан.
  
   Идёшь как в мультфильме, как в воде по дну моря. Глядящий со стороны старается ноги ставить параллельно, но у него мало что выходит, в одежде из "секонд хенда". Тархун, я Торос, Приём с лицом слонёнка, так что сразу чувствуешь себя Маугли, красивым и ловким, идёт и сама с собой разговаривает. Потом входишь в дом, как в аквариум, северяне свет ловят, в доме 2 на 2 метра 6 окон, и думаешь, они прижались к стёклам и смотрят, что ты как экзотическая рыбка, у тебя на лице видно всякие рассказы.
   Это было главное чувство, когда на Соловки приезжали в 96, 97, 98, для них из их нищеты и несчастья. Что их посетили Александр Македонский, Гаутама Будда и Маугли. Они детей прощают, взрослым дают деньги, рисуют их и про них пишут Господу Богу Саваофу письма. Что они нуждались в человеческой любви и заботе, пока вы сюда не попали.
   Для нас это было как отгадка, что действительно Микельанжело Буанаротти, Рафаэль Санти и Паоло Учелло не соврали, всё точно. Небеса, кишащие племенами, ланцелот с ржавым арбалетом как пьяный от ренессансной истомы, принцесса с поднявшимся животом с Левиафаном на поводке, у которого в глазном яблоке Платон Каратаев, Степан Самошитый, Спас Рублёв, совы на руле, Пьеро Арлекинов, Арлекин Пьеров, бог Бер, русский Христос, 175 тыс. посмертно реабилитированных по данным общества "Память".
  
   Национальные герои.
  
   Здесь закон жанра. У Марии победил жанр, что мы невольники, она устала. Поэтому всё время плачет, поэтому кругом одно жлобство и предательство, поэтому национальный герой - Родион Романович Раскольников после каторги, второй муж Навны Мятновны Капторанговой, у которой у мамы инсульт, а у папы расслабленность и он говорит с балкона, интересно, почему эти южные люди так любят работать с асфальтом? А мама кричит на него одними губами, потому что они рабы. А я думаю, когда мне эту историю рассказывает Мария, вот почему они мне так полюбились. Хотя, может, в них ничего хорошего и нету. Как всякие униженные и оскорблённые после освободительного движенья становятся отчаявшимися и уставшими. Так продолжается история.
   И вот Навна Мятновна Капторангова не смогла поехать руководителем группы школьников на остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане, куда они уже 10 лет ездят. И Марии пришлось всё самой делать, потому что у неё муж Финлепсиныч, тихий сумасшедший, 20 лет что-то строчит в тетрадку. И один раз, когда умерла мама и продалась её квартира, удалось издать книгу из отрывков, про что же он там пишет. Что на фоне общей телевизионной перспективы, что русская литература умерла, всё становится русской литературой, на фоне смерти Бога всё становится Богом, на фоне смерти чуда, всё становится чудом, потому что представить себе такую ситуацию, когда нет Бога, чуда и литературы он не может.
   Значит вывод один, всё - чудо, Бог и литература. Это потому что всю жизнь за него всё делает жена Мария Родинова и так смертельно устала, что национальным героем у неё стал Родион Романович Раскольников, второй муж Навны Мятновны Капторанговой, второй руководитель группы школьников из города Стойсторонылуны на остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане, который только водку пьёт, в преферанс рубится, службу тащит и на жизнь не обижается, что она его обманула. И для Марии Родиновой всё это вдруг стало бесконечно достойно.
   Возможно, потому что мы все, ведь, на острове и в течение жизни поймём и примем то, что нам станет близко по подобью. Мы увидим, что внутри ни у какого положенья нет пустого, даже у предательства и злодейства. Просто, когда это проходит, становится видно, чего в этом больше.
   Вот почему, когда Мария Родинова ему рассказывала про другого национального героя, Вицлипуцля Самоедовича Чагычева, как 20 лет уже она ему про жизнь рассказывает, потому что живёт в ней, а он записывает, потому что не живёт в ней. А потом она пройдёт и станет видно не только, кто из них был прав больше, но что в их жизни были Бог, чудо, литература. Потому что они всё делали и записывали, почему другой национальный герой, Вицлипуцль Самоедович Чагычев, так симпатичен другому автору повествованья, по подобью.
   Потому что он ему понятен, как ему понятны рабы, которые всё делают за копейки, потому что он так делал. И непонятны бесконечные достоинства Родиона Романовича Раскольникова, который просто узкий как шпага, потому что он раньше был широкий, когда был русский, а потом его сузили, когда он стал советский. Впрочем, для него это ничего не значит, все эти этнографические и геополитические разысканья - бессмысленные названья. Поэтому Мария Родинова всё время плачет от бессмысленности, усталости, фарисейства, корысти, предательства. А Финлепсиныч говорит, ну, теперь Чагыч будет моим национальным героем, из-за того, что ты мне рассказала.
   В прошлом году был Седуксеныч на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане, куда они уже 10 лет приезжают, и откуда они все родом, потому что он один смог всё делать и стать безумным, то есть, совместить в себе те черты, которые понятны им обоим, чтобы были, жизнь, чудо, Бог, русская литература. Ухаживал за мамой, пел с ней песню Акеллы, потому что она умрёт скоро. Финлепсиныч потому уважал это занятье, что не ухаживал за мамой и не спел с ней песню Акеллы, а мама всё равно его простила и смогла стать для него жизнью, чудом, Богом, русской литературой, христианской цивилизацией, передать перед смертью через соседку то, что она там в операционной палате надыбала, 30 лет глядя в одну точку.
   Строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся. Это была как шифровка, потому что для соседки эти слова звучали, сейчас приедет Гена и всё сделает. Тоже неплохо. Ещё Седуксеныч придумал себе занятье, чтобы не умереть от скуки и причаститься, как монахи в монастыре, самом красивом в мире, на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане, а потом самой первой и самой страшной советской зоне, потому что после народа-богоносца великой русской литературы девятнадцатого века иметь дело с народом-уркой великой советской утопии двадцатого века очень страшно. И тоже по подобью, Финлепсинычу это понятно и близко, сколько раз он говорил себе, что будет всё делать. Но его хватало на полтора года, потом от избытка килобайтов, сколько вокруг жизни, чуда, русской литературы, Бога, а всё проходит мимо, как будто так и надо, пьют водку, рубятся в преф, службу тащат, ни на кого не в обиде. И его начинало колбасить как с передозы.
   Но тут подоспевала Мария Родинова и говорила, ну-ну, приляг, отдохни, запиши последние впечатленья. И он записывал, Седуксеныч взял на воспитанье младшего Рысьего Глаза, старшие спились и умерли, остальные по детдомам и тюрьмам. Как всё населенье острова Большой Советский в Северном Ледовитом океане спилось, умерло, уехало. Остались монахи и коммерсанты. Монахи под себя постепенно остров подбирают, который был их и будет их. А коммерсанты деньги выбирают, пока есть такая возможность, нам только детей поставить на ноги. А Седуксеныч считает, что дело не в этом, главное, чтобы у тебя всё было. И когда его воспитанник, сынок, как он его называет и втюхивает ему самую щемящую христианскую идею, что они друг у друга одни на белом свете остались, больше у них никого нет. И вот когда его воспитанник, сирота, урка, полтора года условно, в очередной раз его кидает после того как он его отползает на коленках, чтобы не сажали, беру на поруки, в очередной раз.
   И ходит по посёлку, огрузши, в панамке американского сахарнотросникового плантатора с берегов Амазонки с лицом украинского бродячего философа Григория Сковороды, безумным. Так что, когда вы оглянётесь, не признавшись, что узнали друга в таком плачевном положенье, то увидите, что просто тот идёт с земли на небо как нищий поэт Басё с мотком рисовой бумаги и тростниковым пером. Вообще-то он редактор и редактировать книги для него теперь подработка, чтобы на душе горячо стало, третье занятье, чтобы всё делать после мамы и сироты, исповедь и причастье, отпеванье и молитва. Монахов тоже не оставляет, куда, говорит, я без Бога, после того как всем всё скажет, что он про них знает. Бывший моряк-подводник, радист на атомной подводной лодке, аспирант кафедры журналистики МГУ, редактор областной газеты "Советские годы", вот такие вот галсы национального героя.
   Нет, нынешний год другой национальный герой. Вождь с лицом пожилой шаманки племени Ренессансных Мадонн, Постсуицидальных Реанимаций, Посмертно Реабилитированных, Без Вины Виноватых. Это все мы, мы ведь на острове, когда мы не знаем, откуда приходят мысли и куда они уходят, когда мы не знаем, откуда мы пришли и куда мы уходим, когда нам кажется, что жизнь это рожденье, а рожденье это смерть. Рассказывает Мария, прячется от монахов и от корыстных, чтобы быть свободным. Чтобы ещё приезжали люди и сами решали, какими им быть, корыстными, свободными, монахами, от слова моно, один. Ведь раньше здесь был самый красивый на свете монастырь, а потом здесь была самая страшная на свете зона, а потом здесь была самая советская на свете община. Строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся, сразу вспоминаете вы.
   Сейчас приедет Мария и всё сделает, думал я в это время, лёжа на разобранной маминой кровати возле ведра с кровью, не умея даже в туалет сходить от запаха, усталости, безнадёжности. Лежал и думал, кто первый успеет, запах станет я или Мария приедет. Община это когда корыстные, свободные, монахи дают друг другу фору на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане и не только, чтобы были жизнь, чудо, Бог, русская литература. Теперь там так делает один Чагыч, который нынешний год национальный герой, по подобью. Потому что монахи по уставу гарнизонной службы тащат службу, как будто не понимают, что форма одежды это удобно, но она не спасает ни от корысти, ни от свободы, ни от усталости, ни от фарисейства, ни от отчаянья, ни от чуда, ни от Бога, ни от русской литературы, ни от жизни. А чтобы отпеть, причастить, исповедать, отмолить населенье у населенья, жизнь это форма света, надо делать как Чагыч, прижатый в угол формой одежды, корыстью, отчаяньем населенья.
   Он умудряется любить своих туристов и любыми правдами и неправдами водить их к жизни на остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане и не только. Чтобы они потом становились кто кем может. Для этого, собственно, нас сюда и засылают, всё делать. Когда конфликтная ситуация - убегает, когда застучали - прячется, когда безвыходно - предаёт, шепчет про чувство меры вместо молитвы, впаривает про правила безопасности на воде, чтобы всё равно была жизнь, хоть одни уехали, другие спились, третьи умерли, четвёртые остались. Это черты национального героя, сразу почувствовал что-то там пишущий в тетрадку 20 лет Финлепсиныч, вместо того, чтобы всё делать, по подобью.
  
   Слишком страшно.
  
   Вразнос пошёл, Мер Мерный, местный журналист, с микрофоном гоняется, дай интервью, ты ведь писатель, у меня есть твоя книжка, а я ему, меня устраивает моя анонимность. На экскурсию по кремлю с группой, 5 часов, экскурсовод Чагыч, про зону, про монастырь, про Филиппа, про Дзержинского, про последнего атамана, про монахов, про лабиринты, каменные мешки, про Спаса на крови и камень нерукосечной горы, тоже не пошёл, проспал. К Валокардинычихе на пироги с Майкой Пупковой и Марией Родиновой про то, что было, есть и будет разговаривать. Вот почему Мер Мерный загорелся как фитилёк у лампадки масляным блеском, что я сказал ему, что 10 лет сюда приезжаем, знаем, что было, знаем, что есть, значит, знаем, что будет. У него сразу глазки загорелись любопытством и вожделеньем. Для журналиста, а он говорит, что не журналист, сенсацией запахло.
   А какая уж тут сенсация, про это все знают. Лучше уж я напишу рассказ устный для Валокардинычихи, Марии и Майки Пупковой и не запишу его или сейчас набросаю. Как на остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане приезжали из Москвы, с Украины, из Ленинграда, Архангельска и Северодвинска те, кто ждали от несчастья счастья и всё равно жизнь получалась. А теперь партия монастыря, партия музея и партия посёлка разыгрывают бесконечные гамбиты, а коренных местных всё меньше, настоящие экспонаты в музее, по которому поведёт Чагыч, которому, может быть, 5 часов хватит, чтобы рассказать всё, что знает за 20 лет жизни. Одни уехали, другие спились, третьи умерли. Те, кто приехали на их место, начинают жить сначала. А я как пенсионер и отшельник только вздыхаю, раньше все всем помогали, а теперь все всем мешают.
   Ещё хотел дочитать острову Соловки свою новую книгу "Роман-воспитанье" и сводить дочку Майку Пупкову на озеро Светлое Орлово, чтобы поделиться, какие там оковалки, на глубине 25 метров видные как на ладони, в воде цвета глауберовой соли с перламутровым оттенком, переходящим в оттенок маренго на солнце, подходят к червяку на мормышке вплотную, тычутся рылами и говорят друг другу, а это что такое? Раньше здесь этого не было. А ты в это время прыгаешь на резинке, держать руку ровно или подрожать рукою? Вспугнутся, привлекутся? И они отходят, думают, ну его на фиг, и так нормально. Крупные окуни мудры как седые старцы, надо терпеть всё время, для этого нас сюда посылают.
   Ведь всегда хочешь написать рассказ про чудо, но не всегда это чудо можешь. Как в последний день перед отъездом на остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане, где все мы родились и сроднились, Димедролыч примчался, что в Китай от себя уезжает. Изучать иероглифы в универститете на этой растяжке между собой и собой на скопленные деньги. А я дописывал книгу "Австралия" про то, что у каждого своя Австралия под кожей. И мне одного рассказа не хватало для финала. И вот примчался Димедролыч в наш неблагополучный одноэтажный дом на четыре семьи для индейцев, инопланетян, мутантов, послеконцасветцев, последний в Старых Мытищах, про который только он знает, с которым мы давно раздружились, потому что он начальник, а я подчинённый.
   Потому что он коммерческий директор ведущей в своей области фирмы, который разговаривает так: какой сегодня день недели? А почему ты вчера не был? Пускай специальный человек занимается выдачей денег для временных рабочих. А раньше присылал деньги из зарплаты, чтобы ещё остался на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане и ещё написал про то, что: а кто мы такие? Те, кто везде ложимся на дно жизни, как крупные окуни на озере Светлом Орлове, как послеконцасветцы в Мытищах, как станционный смотритель Самсон Вырин, Акакий Акакиевич Башмачкин, Платон Каратаев, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка, не чтобы созерцать буддистскую нирвану, а чтобы жизнь на нас уместилась как сказуемое на подлежащем?
   И вот Димедролыч примчался за 3 часа до отхода поезда и говорит, я так рад, я так рад повидаться перед отъездом. И я злорадно, опять Никита понадобился, который в Москве и Мытищах, Мелитополе и Мценске 20 лет жизни, 30 лет жизни, 40 лет жизни как на Соловках рассказы пишет про то, что, что правильно, что неправильно его двойник сделал, Гена Янев. Опять ступил на тропу войны, как Спаситель, весь мир не прав, а я прав, потому что, посмотрите, как я взалкал чуда, разве мне оно не дастся? И я размяк, ну и что, ну и что, что потом меня опять обманут собственные ожиданья, как было уже многажды, зато последняя главка к повести "Австралия" готова, рассказ "Димедролыч-4".
   Как нашёл крестик с распятием на платформы, когда последний раз в Москву ездил за билетом на поезд. А потом в последний день перед отъездом с острова Большой Советский в Северном Ледовитом океане пошёл купить подарочек в сувенирную лавку в кремле жене и дочке и там дочку Майку Пупкову встретил, она там крестик с распятием искала, такой как нашёл на платформе. С которой не виделся, на самом деле, всё это время, потому что у них экскурсии и тусовки, а у тебя рассказы и рыбалки. И повёл её в наш новый дом, который Валокардинычиха отдала на лето, со старым интерьером: окуни, рисунки маленькой Майки Пупковой, мамины пледы, бабушкина утварь, папины армейские вещи, художественные произведенья жены Марии Родиновой из "секон хенда", самодельная мебель, за крестиком с платформы.
   И Майка Пупкова сказала, ух ты, это покруче, чем Большой круг, дамба, гора Секирная, кремль и мыс Печак, где мы были и будем, хотя то тоже пропирает, потому что всё уже забыла. Потому что Майка Пупкова с тех пор как стала взрослой со мной больше не дружит, а дружит с бабушкой Орфеевой Эвридикой и на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане много лет не была. И я этому даже рад, потому что после того как мы с бабушкой Орфеевой Эвридикой сделали себе харакири, я понял, что на войне надо проигрывать всё время, если ты хочешь, чтобы эта пожизненная самоссылка от себя и Бога закончилась северным сияньем.
   После крестика, за которым мы пришли и про который мы, разумеется, забыли за столь важными событьями, мы зашли к Валокардинычихе, которая хранит картины маленькой Майки Пупковой, как я когда-то трепетал над ними, как иконы, и говорит наивно, когда у неё спрашивают жильцы, паломники и туристы, сколько это стоит, этому нет цены. То та стала смеяться, плакать, обнимать, целовать и говорить, мама, вылитая мама, папы близко нету. Я сразу вспомнил, как в детстве удивлялся, почему эти пожилые, толстые, слезливые чувствуют что-то, а я ничего не чувствую. А потом, когда прожил, понял, они просто мгновенную жизнь проживают и всех, кого потеряли мгновенно обретают, самых дорогих и любимых, когда видят, как ты вырос за эти годы.
   Я сказал, Мария больше не может ездить со мною на остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане, говорит, только дача в Бужаниново с палисадником и грибами, которые начинаются на задах огорода, только вышиванье и телевизор. На будущий год один приеду. Дочка Майка Пупкова сказала, и я приеду. Валокардинычиха сказала, вместе приезжайте, будете жить в вашем доме, рисовать картины, писать рассказы, про Стукачёва, про Толмачёву, про Ангелову, про Скинхедова, про Милостину, про Мера Мерного, про Седуксеныча, про Валокардинычиху, про Ма, про Чагыча, про Веру Верную, про Самулыча, про Димедролыча, про Агар Агарыча, про работника Балду Полбича, Рысьего Глаза, Оранжевые Усы, Ренессансную Мадонну, Постсуицидальную Реанимацию, Маленькую гугнивую мадонну, потому что самые красивые на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане, самые несчастные и счастливые, не кремль, не дамба, не озёра, не море, не тайга, не тундра, не каменные лабиринты, не северное сиянье, а люди.
   И когда митрополит Филипп это понял, он спокойно отдался душегубу с его иезуиским доводом невероятной гордыни власть предержащих, про который великолепно знал Достоевский, только почему-то перемещал их в Европу. Видно ему было так удобно с его десятилетней каторгой, ты сначала 10 лет зоны строгого режима отмандряч, потом мы с тобой погорим про малодушную непоследовательность и человеческую слабость. Довод такой: если вы такие продвинутые христиане, как вы говорите, так молитесь Богу, пока я пытать вас буду, этим и докажете ваше христианство, ну а я пойду в гиену.
   Христу кричали, что же ты не зовёшь папу заступиться, Сын Божий, и в лицо плевали. И никто не понял, кроме митрополита Филиппа, Валокардинычихи, Майки Пупковой, острова Большой Советский в Северном Ледовитом океане, что Христу даже их жалко до эпилептических припадков, потому что как сказал Феофан Грек Андрею Рублёву на его иконы в фильме Андрея Тарковского, нет, всё же красиво всё это.
   Конечно, Валокардинычиха так не говорила, но чувствовала, это точно. Нельзя ведь даже сказать, что я всё это придумал, 20, и 30, и 40 лет сидя по городам и весям как на острове Большом Советском в Северном Ледовитом океане в ботаническом саду в тайге в избушке, где сначала людей пытали, а потом выращивали амарилисы, как Пифагор на дне колодца.
   Вот почему когда я сказал Меру Мерному с его любопытным журналистским огоньком в христиански смиренных зрачках, что когда знаешь, что было, что есть, знаешь что будет, он побежал вприпрыжку за микрофоном, а я с ускореньем от него. И заодно придумал надпись на книжку, которую Мер Мерный уже отнял у Седуксеныча и уже читает, а я должен был надписать, чтобы не украли. Седуксенычу, национальному герою, от Финлепсиныча, бытописателя, лето 2005 года. А Седуксеныч вращает глазами недоуменно, какая книжка, и ноги старается ставить параллельно, но у него мало выходит.
   Идёшь по посёлку как в мультфильме, как в воде на дне моря, вокруг рыбы. Это и есть коренные местные, которые не монастырь, не музей, не администрация посёлка, будущее которых столь любопытно, Глядящий со стороны, Слоник, Химера, Оранжевые усы, Рыбий святой, Палка, которые, может быть ещё красивее, потому что ещё несчастнее и жальче, но это, может быть, дочка Майка Пупкова сможет их нарисовать, я не умею, слишком страшно.
  
   Неиниотдельноивместе.
  
   Седуксеныч, оказывается, моряк-подводник, служил на атомной подводной лодке. Это примерно как в спецназе чёрные береты, не те, в которых теперь все ходят, а те, которые когда в кабак входили, то десантники вставали, в каком бы положении их отношения со спиртным и прочим не находились, в начале, в середине, в конце процесса, которые сами себя считали в войсках белой костью и голубой кровью.
   Я всё думал, на каких ресурсах Седуксеныч держится так долго. Бог, местное дно, монахи, посёлок, закон, оберегание смысла, мама, сынок, подработки. Никого из старых не осталось, все или умерли, или уехали, или спились, или стали депутаты поссовета. Димедролыч в Китае изучает иероглиф "отчуждение". От всех отчуждение, от себя самого отчуждение. В виде острова в море, на острове никого нету, и вокруг острова ничего нету. Так что и непонятно, кто отчуждается, по настоящему или понарошку, трагедия это или драма, внутри или снаружи.
   Самуилыч на Москве для перфоменсов и тусовок про информационные потоки. Что смерть это вроде пенсии по инвалидности бесконечной. Ты всех видишь, а тебя никто. Как во время дождя. Короче, много денег надо заработать. Валокардинычиха в Мятке при Валокардинычах дежурит, муже Валокардиныче покойном, внуках Валокардинычах, дочках. Но домой, конечно, всё больше тянет. Но уже непонятно, где он, этот дом. Остров в море или другой, остров жизни в море смерти. Как человек, когда рождается, он умирает, а когда умирает, рождается снова.
   Это как Бог, который подумал, я - Бог, и стал человеком, преодоленьем лабиринта одиночества смерти я, гордыни. Не важно, что у него написано на берете, на бирке на кровати, музей, монастырь, посёлок. А потом человек подумал, я не Бог. Чёрная вспышка света озарилась. Умер и стал Богом, который меньше всех на свете, потому что всем фору даёт, последнему семечку на асфальте, а вдруг, оно через него пробьётся, потому что всё на нём вырастает.
   Финлепсиныч, который про это знает, осуществляет сообщенье между этих точек, Китай, Соловки, Москва, Мятка, Архангельск, Северодвинск, Австралия, Мелитополь, при помощи славы, которая преходит.
   Теперь понятно, после атомной подводной лодки факультет журналистики МГУ, круто. Я в пединститут поступал в форме и в предложения на сочинении старался ставить не больше двух слов. Хемингуэевский стиль, он подумал, он сделал. Он не подумал, он не сделал уже не надо. Не и ни с глаголами и наречиями по уставу гарнизонной службы во время ночных подъёмов и несения караульной службы проходят своеобразно. До года все не и ни пишутся раздельно, после года слитно, потому что до года ничего нельзя, после года всё можно. Так что в мозгу некоторая путаница рождалась, кто же здесь наши, а кто не наши, а в глазах ко всем недоверье, и надо было некоторое время, чтобы с правописанием не и ни разобраться.
  
   Прошлоенастоящеебудущее.
  
   Я стану говорить, я буду говорить какие-то свои доводы, а мне понравилось молчать, потому что тогда видно и слышно. Мер Мерный уже построился верить как положено по уставу гарнизонной службы с любопытным лампадным маслом в глазах и фразой про огонёк в конце тоннеля. Что-то из этого будет? Да что ты захочешь, то и будет.
   Вера Верная с её, делать как надо, для этого всё больше надо. Детей, мужа, работу, всё возьмите, оставьте только рыбалку. Чагыч с его, быть порядочным человеком в этом месте адски трудно. Прихожане бьют в спину и подставляют, апофеоз посредственности и корысти. Никогда не думал, что молитва про чувство меры и есть огонёк в конце тоннеля. А ещё, что у одних советская армия в 18, у других в 40, у третьих в 60, у четвёртых в 87, наступает, а у пятых всю жизнь длится.
   Седуксеныч устроился лучше многих. Когда нужно обидеться, пьёт водку, когда нужно пить водку, обижается. Ещё успевает ухаживать за мамой, воспитывать сироту, урку, сына, издавать книги, ходить в церковь, просто национальный герой какой-то.
   Скинхед Скинхедов остался непроявленный как плёнка, не потому что я обосрался, а потому что это как на дуэли. Каждый лишний, не вызванный необходимостью шаг, может быть истолкован как малодушие или фарс.
   Двойник Финлепсиныч что-то писал всё время, и ловил рыбу, и дарил свою книгу бывшим друзьям. А теперь и не друзьям, и не врагам. Это как муж и жена не стали относиться друг к другу хуже с годами, а просто привыкли, что умирать в одиночку.
   Подполковник Стукачёв лежит под опрокинутыми небесами в земле, которая медленно ползёт по орбите, но на самом деле очень быстро несётся. Все эти покрытые миллиарды расстояний, пущенные чьей-то рукою, что-то я стал путаться в этом вопросе.
   Видно я не заслужил медали "За заслуги перед отечеством" первой степени, а заслужил медали "За заслуги перед отечеством" сто пятьдесят миллионной степени. Вот почему мне захотелось всех увидеть и всех услышать, потому что я стал самым маленьким на свете. Посёлок Рыба в Северном Ледовитом океане, колокольный звон, зовут на утреннюю службу. А ты не идёшь, обиделся на Бога, что он фарисейство и фашизм попускает.
   Окунь, снимаемый с крючка с его благородным страданьем, жизнь с этой точки меня и жизни.
  
   Чувство жертвы.
  
   Дело в том, что нужна такая структура, художественная, политическая, гражданственная, внутренняя, внешняя, какая угодно, в которой Феллини, который снимает фильмы про то, что всё плывёт, сам плывёт тоже. Постмодернизм сказал, что он такая структура. Феллини, который показывает, что он плывёт тоже, главный показывальщик и снимальщик. Я сказал неохристианство, потому что Феллини должен не показывать, а плыть. Поэтому не Бродский с его, как запел соловей в клетке, не Гриша Индрыч Самуилыч с его, любить изделья, раз людей любить страшно, они предадут и обманут, и вообще, хлопотно очень, не Димедролыч, с его убежать от себя к себе, от истории, фарисейства и фашизма к 30 тыс. лет неизменному иероглифу "природа", а Мартышка Тарковская с её двиганием стаканов взглядом, потому что они её мысли, пол, чувственность, любовь, дружба, вера, потому что она осталась на свете одна, люди её подставили, но она на них не обиделась, она просто живёт как может, все вещи, девственная плева, сплошная линия горизонта, бессмертье, а смеяться не умеет.
   Вот почему Седуксеныч с его отчаянием и добраться до сути одновременно, как на подводной лодке. Вот почему Валокардинычиха, которая построила на себе пирамиду из Валокардинычей вверх тормашки в небо и ещё Яниновых подцепляет, всё ей мало. Вот почему гнездо будущего, Скинхед Скинхедов, непроявленная плёнка, с женой Анжелой, дочкой Милостиной, мамой вдовой Толмачёвой, папой покойным, подполковником Стукачёвым, с его перевёрнутым небом. И я ворожил над этой плёнкой месяц, и единственное, что выворожил. Очень хотел побить за то, что. О Господи, за то, что. Разве бьют за то, что. Как сказала Мария Родинова на Ма, тоже персонажа сказки, у неё чувство жертвы, поэтому её все обижают. Но не побил. Честь тебе и слава, удалая Ава. Впрочем, там было за что. В прошлом году мы до истерики срались с папой полковник Стукачёвым, что не то важно, кто бычки бросил возле дома образцового порядка, а то важно, кто застучал. Возможно он мучился очень внутри, а снаружи пел песни и свистел свист. И скончался от сердечного приступа по пути из Ботсада с дежурства, где раньше платили по 100 рублей в списках, банка сгущёнки, банка тушёнки, пачка "Примы", упаковка спичек, килограмм соли, килограмм сахара, кирпич чёрного, булка белого, а теперь 13 тыс. в месяц, сутки через двое.
   Короче, у меня чувство вины и жертвы, над ним-то я и ворожил месяц в чужом доме, который опять стал моим из-за того, что развешал по стенам мамины и бабушкины ковры и пледы, репродукции любимых художников и иконы Марии, как раньше рисунки дочки Майки Пупковой. Всё вернулось к истоку, стало видно, откуда у Майки Пупковой рисовальные способности в раннем детстве, от мамы Родиновой Марии. И пропах сушёною рыбой. Ты как всегда, сказала дочь Майка Пупкова, придя один раз. А ещё, по папиной квартире как по острову водить можно, с экскурсоводом и картой. Ребятам из группы, которую десятый раз привезла Мария на остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане.
   А Скинхед Скинхедов у них вроде тысяченачальника, у местных подростков. И вот результат интриги, уже можно подводить предварительные итоги, предпоследний день пребыванья. Вчера озеро Светлое Орлово крупным светлым окунем завалило. Там тоже узнали и спрохвала спохватились, так что же мы спустя рукава сидели. Он же нас всех опишет, что ему ещё делать, жена умная, дочь красивая, ходи, рисуй как видишь. Как художники на плэнэре всюду растыканы в жизни в посёлке Рыба на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. Не боятся пьяных с пива и любопытных туристов, что будут лезть в душу и надо заныкаться в нычку. Они при деле, рисуют снаружи то, что всегда изнутри видно. И все понимают, так и должно быть, и фашисты, и фарисеи, и неохристиане.
   Так и это. Он же всех нас опишет, и это так всё и останется навеки таким, каким он напишет. И над этим ворожил тоже, скажу по правде, в квартире, нычке, доме, гараже, мастерской, истории, природе, иероглифе, вине, жертве, вместе со Скинхедовым Скинхедом, дочкой Милостиной, женой Анжелой, мамой вдовой Толмачёвой, папой покойным, полковником Стукачёвым и его перевёрнутым небом.
   Как Финлепсиныч с его, очень хочется издавать книги, но видимо, ничего не выйдет, потому что ты плывёшь тоже, а это уже какая-то точка покоя, что ты ангажированный писатель. Как Вера Верная и Чагыч, мэры и вожди острова Большой Советский в Северном Ледовитом океане, с их чувством меры вместо молитвы, которое всё больше напоминает мне чувство вины и жертвы. И юродивым функционерством, как всех сделать благородными и благодетельствовать. Для этого надо внутри себя произносить такую самодельную молитву или любую другую, это неважно. Главное, что всё время, как в фильме "Сталкер", построенном на череде исповедей-истерик, умение двигать стаканы взглядом вырастает из отчаяния многих, потому что это для фарисеев и фашистов чудо - форма одежды, для неохристиан чудо - юродство.
   Как Христу кричали, что же ты не спасёшь себя, Сын Божий, и в лицо плевали, а он вместо того, чтобы по воде ходить, воскресить через 3 дня после смерти, накормить 7 тысяч голодных, молча опускал очи долу, чувство вины и жертвы, Мартышкино чувство. Что на этом плывущем держится всё остальное, как на плывущем по посёлку Рыба на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане как рыба пьяном Седуксеныче с всегда благородным страданьем, бредущем с земли на небо, насколько оно конструктивно, я не знаю, что оно наше будущее, это точно. Вот почему у Мера Мерного так загорелись глазки и он побежал за микрофоном вприпрыжку, когда я первый раз в предпоследний день выскользнул из нычки дома и леса в посёлок за гелевыми стержнями и хлебом.
   И тут же всех встретил, мэров, директоров, пьяных, монахов. Что я сказал ему, что 10 лет сюда приезжаю, каждый год вижу, что было, знаю, что есть, и следовательно знаю, что будет. Остров будет у монахов, но это ни от чего не спасает, ни от фарисейства, ни от фашизма, ни от неохристианства. Сколько ни собери подписей возле метро, чтобы режим и имя спасли нас от себя самих. Дядечки только могут отдать своё имя своему тщеславью.
   Режим, имя и всё остальное, остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане, Самуилыч, Седуксеныч, Димедролыч, Чагыч, Вера Верная, Валокардинычиха, Ма, Скинхед Скинхедов, Милостина, Анжела, вдова Толмачёва, подполковник Стукачёв, Мер Мерный держатся на твоей голове вверх тормашки. Как подполковник Стукачёв плывёт в земле по орбите и знает, срался он совершенно напрасно с этим юродивым. Он теперь небо, земля и всё остальное. Ну, это чувство вины, жертвы, умение двигать стаканы взглядом. Насколько ты им проникся при жизни, настолько ты стал Богом.
  
   Что смерть, что бояться смерти,
   Всего лишь матовая плёнка и жуткая обида,
   Был шанс сделать как надо,
   А ты провозился зря.
   Апокалиптические толпы втекают
   В растворенные могилы,
   Над землёй повисает солнце
   Не одной из планет солнечной системы,
   А троном Бога Саваофа,
   Готовы ли мы к этому?
   А между тем третий акт истории наступает,
   Пока мы выбирали президента,
   Но у кого повернётся язык
   Осудить людей за невежество.
   Были так близко от жизни
   И никто не помог оправдаться.
   Давай, собирайся, двойник,
   Бери любимые вещи, одежды,
   Будешь прикрывать ветхозаветного Бога,
   Пока новозаветный наступает.
   Любимых людей, растения,
   Животных, рощи-долины,
   Горы-пригорки, моря-океаны, озёра-реки
   С бессмертием вместо автомата в руках.
  
   Вдова Толмачёва.
  
   Как страшно помирать, Господи. Нырнуть в холодное озеро Хуторское, из-за того, что вода светлая, не нагревается, страшно. А нырнуть, не вынырнуть, захлебнуться, задохнуться, замереть, замёрзнуть. Потом шагнёшь и безумица Мера Преизбыточная из города Апатиты оставит записку возле входной двери, ты куда дел мои коряги? Припахала, островная библиотека переезжает из монастыря в музей, она выпросила у Ма сосновые комли причудливой формы, говорит, буду оформлять свою козлятню, сейчас в Филиппову пустынь за святой водой, потом на соборованье, а ты давай, работай. Видно не у того сарая оставил. Потом колбасу из кухни собако-кошка утащила, я полчаса решал покупать или нет, решил, что заслужил, пока дотащил комли. Оставила два кусочка, видно спугнули, вместе с пакетом исчезла. Валокардиныч Серёжа Фарафонов дверь в прихожую оставил открытой. Я ничего не сказал Валокардинычихе, потому что ей на сегодня хватит, на валокардине, говорит, спокойная как танк в воде, сегодня сражалась, а заявление в милицию писать не стала. Я подумал, может в форточку проникла, а потом подумал, прямо как я.
   В последнее время дружу только с такими. Ма, которая плачет всё время, что у неё чувство жертвы и этим пользуются люди, пьющие и прихожане. Седуксеныч, который приходит к мэру и говорит, Акакий Акакиевич, не продавайте остров. Ему отвечают, хорошо, отойдите. Валокардинычиха, которая боится бояться. По посёлку бегают собаки наперегонки с машиной и мотоциклом. Это значит, в транспорте хозяин. В лес, из леса, на рыбалку, с рыбалки. 5, 10, 15, 20 километров. На севере любят животных. Они отвечают тем же. Питаются не колбасою. Прожить легче. 9 месяцев зима и остров отрезан от мира. Чагыч шепчет молитву про чувство меры. Вера Верная всё понимает, но ничего сделать не может. У многих пар вместо детей кошки и собаки. А людей они не очень любят. Мария сказала, они бездетны. Вдова Толмачёва, вокруг как вода озера Хуторского - муж полковник Стукачёв покойный.
  
   Хозяин.
  
   Потом будет ещё, а потом будет ещё, и в конце концов тоже что-то будет, поэтому хочется просто смотреть и слушать, получать удовольствие, как говорит богема, что ты на пенсии по инвалидности у всего этого за пазухой созерцанье. Наверное, это и есть старость. Правда, её ещё заслужить надо. Красивые девочки и умные мальчики рисуют картины на пленере и пьют пиво в баре. И всё это на берегу Северного Ледовитого океана на острове Большой Советский в посёлке Рыба. Девочки рисуют разрушенные и восстановленные избы, часовни и кремль, это их классы, но интересней им другое. Одним интересней море и небо, острова и линия горизонта. И как одно переходит в другое за линией горизонта, и органичный переход красок от чёрного до белого и обратно. Другим интересней, что внутри и снаружи интересней только если человек есть, особенно местный, который как рыба плывёт в воде зелёной по посёлку и разговаривает сам с собою.
   А если со спины видишь и если интеллигент или турист наблюдает, то сразу видно, что он идёт с земли на небо. Поэтому они рисуют интеллигенции и дна лица, часто это одно и то же. Администрацию они не рисуют. Мальчики наливаются пивом в баре на берегу моря и думают про то, что, конечно, за то что я срался в прошлом году с полковником Стукачёвым, кто больше родину-мать любит, голову открутить мало. А в этом году он умер, короче, на хер я нужен. Я думаю про то, что девочкам надо рисовать головы и фигуры пьяных мальчиков в баре с милионнолетним морем за спиною, тысячелетним посёлком Рыба, уходящим в небо, и мукой деторожденья в глазах, наполненных недетскою тоскою, когда лет в 40 на пенсии по инвалидности в старости с эпилептического бочку мы понимаем, что все бездетны, много раз рожалые и бесплодные. Над островом летит хозяин, на которого многие обижаются, что он попускает фарисейство, фашизм и многое другое и плачет, как же это, блин, красиво.
  
   Это.
  
   Как сидишь, куда глядишь, какая фигня. Нет, там просто приходят мысли, а потом становится видно, откуда они приходят. Это есть на иконах, у ренессансных живописцев и у современных. Образы придумывают для этого, образ сатаны в том числе, и образ Бога. Они приходят из ниоткуда, не с той стороны даже, потому что никакой той стороны у этой нет. Вот ещё одна метафора, там они знают, что земля у них как Соловки у русских, неизвестно, чего больше, счастья или несчастья, но именно этот букет рождает ощущение полигона и боевых действий, что всё по настоящему, а не понарошку. Вот ещё одна метафора, когда стоишь по пояс в холодной воде озера Хуторского недалеко от посёлка в прохладную погоду и уговариваешь себя нырнуть, думаешь в то же время, Господи, как страшно, нырнуть страшно, не то, что умирать. Потом сделаешь усилье, вода не так холодна, как казалось, кожа покрылась гусиной кожей. А это уже надето на тебя спокойно, мысль, не мысль, какое-то пенсионерство, что после смерти или за десять лет до смерти всё счастье.
   А это, само это, описать его нельзя, конечно, но почувствовать можно. Когда вы едете по лесной дороге на велосипеде и у вас ощущенье, что вам в спину кто-то смотрит, типа местного мишки, бога Бера, который пришёл по льду с материка, ваш страх. Ещё, когда вы стоите на вечерней молитвы, у иконы Зосимы и Савватия с кремлём, вы просто знаете, что в принципе, ничего представлять не надо, это как остаток с тяжёлой работы, от которой очень устал. А какие-то там специальные упражнения как у ёгов или монашеская практика как у монахов, это мне напоминает тренажёры в качалке. Пьют они очень, это точно, одни, а другие очень одиноки. Разве что с жизнью сравнить, но с жизнью тоже не получается, потому что девочка разденется и оденется и останется бездетной, мальчик будет всегда пьян и будет всегда трезвым. Потому что они, в сущности, тоже это, только ещё не знают. А зачем узнавать нужно? Ну, не знаю. Хотя бы потому что красиво, трепетно, пропирает не по детски, слова мало что значат.
   2005.
  
   8. НА ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ.
  
   Не десять рук же у меня,
   Сказала дочь и дверь закрыла,
   Таща игрушки в свою детскую,
   А я припомнил Достоевского.
   Гуляли с ней, гуляли прочие,
   Не любящие детский сад,
   И бабушка одна, короче,
   Рассказывавшая всё подряд,
   Рассказывала, что работает
   В гинекологии, когда
   Из школы высыпали школьники
   Во двор второго сентября.
   Сказала, мол, что вот такие же
   Лежат у них, их очень много,
   Про триппер уж забыли, сифилис,
   Пятнадцать и шестнадцать лет.
   Последние два года, вставил
   Про наше время что-то я,
   Она рассказывала дальше,
   Под капельницею и аборт.
   Приходят очень поздно, дети
   Не могут быть нормальны, но
   Одна решилась и рожала,
   Как видно пролечилась, термин.
   Потом подростки загалдели,
   Засквернословили, она,
   Теперь начнётся мат, сказала,
   Детей нам уводить пора.
   Какая встреча, в самом деле,
   Рассказывала, что гимнастка,
   Теперь пошла в плеча и бёдра,
   Внук тёмные очки разбил.
   Рассказывала, что муж бросил,
   Из шестерых троих сгубили,
   В трёх комнатах одна кукует,
   А в поликлинике народу.
   Теперь лежит в Северодвинске,
   Парализован и зовёт.
   Обычные, чуть пожилые
   Мне разговоры обо всём
   О многом догадаться дали.
   Про женщину, про Достоевского,
   Про свой характер, про любовь.
   И вот раскрылась эта книга,
   Что жизнью многими зовома
   На той странице, что пролистывалась
   По недосугу и смущенью.
   Простая девочка из плоти
   И голяка родомый плод
   Сумела полюбить для детства,
   В Мытищах умер князь Андрей.
   Про Мытищи. 1993.
  
   Бог, Бог, Бог и бла, бла, бла.
  
   Вчера я ехал на пригородной электричке имени Вени Ерофеева "Москва-Петушки" за своей собакой Блажей, которая жила полтора месяца у Катерины Ивановны, пока мы на Соловках и на Селигере. Передо мной сидели три юных прекрасных пятнадцатилетних нимфы-наяды, а сбоку три леших, которые разговаривали так: он, бла, тру, бла, тра, бла. Я сразу вспомнил свой рассказ, в котором я пишу про то, что весь язык переводится так: Бог, Бог, Бог. Только у них получилось - бла, бла, бла. В общем, было неудобно перед нимфами, потому что. Потому что для пожилого мужчины женская чистота символ божественности жизни. Но это армейское чмошное чувство: что, ты можешь как Христос всё время? Не можешь, так заткни язык в жопу. Мне кажется, население про это знало. По крайней мере на платформе "Чухлинка" по глазам было видно у пассажиров всяких, пожилых и юных, что работяги с речью урок, их никто не остановит, хоть всех их бла, бла, бла, вместо Бог, Бог, Бог задевает. Потому что закон зоны пусть лучше побеждает, чем закон государства. "Ах, если бы ты был холоден, не говорю горяч, хотя бы холоден, но ты тёпел, изблюю тебя из уст своих", ангелу Лаодикийской церкви ангел Господень.
   И никто не хотел в изблёванном языке находиться, в котором вместо Бог, Бог, Бог - бла, бла, бла всё время. И все находились, потому что никто, кроме Христа не мог как Христос всё время. В армии по этому поводу у меня съехала крыша. Потом я пытался строить: дружба, любовь, вера, стихи, эссе, проза, семья, страна, мама. В общем, единственный выход, который никогда не выход, как в армии сбегал из учебки тырить газеты из почтовых ящиков у гражданских и читать ночью в туалете в каждой строчке газеты "Правда", в которой всегда неправда, что жизнь прекрасна.
   И вышел в тамбур, там разговаривал с дядечкой и собакой Блажей про то, что у дядечки маленький сынишка, который очень хочет собаку. Но дело в том, что он 3 недели в месяц по командировкам, а сынишка один. Какую породу я порекомендую как опытный кинолог? Я сказал, из крупных эрдели, колли и боксёры могут быть няньки. Но боксёр может порвать, если ему покажется, что маленького хозяина кто-то обидел. Лучше посоветоваться на птичьем рынке, правда, на птичьем рынке делают так, говорят, "вам с родословной или без родословной, с родословной - 500, без родословной - 300", про одну и ту же собаку. И так: ты говоришь, чиж-щегол сиделый? Продавец отвечает, сиделый. Ты говоришь, на выпуск? Он отвечает, на выпуск. Про одну и ту же птицу, хотя это ещё более разные вещи, чем слова да и нет в языке, сиделая птица на свободе гибнет.
   И ты понимаешь, от Христа и в тамбуре не убраться. И отвечаешь, а лучше всего подобрать дворнягу и воспитать джентельменом. Она от благодарности станет человеком и у вашего сына всегда будет товарищ в играх во время ваших долгих отлучек.
  
   Рыба Хе.
  
   Письма по интернету. "Ты знаешь, зачем я в Китай уехал"? "Ну, в сущности, очередной Жужмуй. Ты просто понял, что можешь только это, быть отдельно. А остальные привязки про "возвращаться, начать всё сначала, быть никем за деньги", так, оправданья, которых, на самом деле никому не надо, кроме собственного малодушья, которое может быть беллетристично лишь как повод к самой истории про то, что, что это за работа такая, быть отдельно, когда все люди стремятся быть вместе, чтобы не думать о том, как всё перепуталось грустно".
   Бог православных, который всех жалеет и всем послужить должен, пьян от счастья на вечернем построенье. Все делают вид, что его не знают. Когда ты это понял, сразу же нашёл выход. Экклезиаст и Апокалипсис по-прежнему, не бойся. Целые материки отданы под Экклезиаст, другие под Апокалипсис. Европа, Россия, Америка, Япония - Апокалипсис. Китай, Индия, Африка, Латинская Америка - Экклезиаст. Денег бы хватило на всех, ещё на государственные интересы осталось, за нефть, газ и цветные металлы. Но дело не в деньгах, а в смысле. Деньги смысл, когда их нет. Когда они есть смысл, куда их вложить, в детей, в недвижимость, в путешествия, в деньги. Т.е. смысл как всегда отдельно. Смысла может быть только два, Экклезиаст и Апокалипсис.
   Бог православных, который с пластмассовым стаканчиком стоит возле церкви на Таганке от болгарского подворья со скульптурным деревянным распятьем, на бутылку собирает. Есть единственный способ пересилить усталость, отдыхать всё время. Бог православных, пьяный Седуксеныч, который истерически плачет на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане посреди посёлка Стойсторонылуны возле магазина господина Кулакова, что он хотел последнего Рысьего Глаза воспитать джентельменом, все остальные умерли, спились, по детдомам и зонам. "Сынок меня бросил, просто отдал ключи молча".
   И я понимаю, что остров никакой не остров, а спина рыбы Хе, которая стала больше моря от многолетних ожиданий, когда же её поймают, растворила пасть и проглотила землю. И я забросил снасть, и рыба Хе заглотила, и тянет меня в неизбежность, потому что все мы лишь участок её чешуинки, небо - роговица глаза, горизонт - роговица ногтя. Она держит нас на ладони и смеётся, забавный малый. И мы имеем мужество не наделать в штаны. Зря мы, что ли, в армии служили.
  
   Саша Бричкина и Саша Клячкин.
  
   Мария Родинова рассказывает Майке Пупковой на кухне про судьбу Саши Бричкиной, маминой подружки. Когда у них у всех ренессансный институт личности случился на гребне несчастий, демократических реформ и беспредела. Мария Родинова мужа Финлепсиныча из дома прогоняла за то, что семье не помогает и не родной. Тот потерял паспорт и возле церкви на Ярославке в 2 часа ночи, когда милицейский патруль подползал в машине, понял как на молитве, внутри и снаружи одно и то же. Пошёл рабочим на завод, в семью вернулся, потом опять за своё взялся. Саша Бричкина в ученика влюбилась, учительница биологии, а ученик в неё. Саша Бричкина и Мария Родинова детей на Хибины, на Соловки возили. Потом через 2 года я возьму недельный отпуск на заводе и мы с Марией и Майкой Пупковой на Соловки поедем, будем жить в музейной гостинице в монастырских кельях, печь шарлотку в пятисотлетних печах, приглашать местных в гости и не знать, что потом 10 лет будет, сплошное внутри и снаружи.
   Муж Саши Бричкиной Саша Клячкин возмутился, что наймёт бандитов, чтобы они Саши Бричкиной фаворита убили. Я у него неделю проработал рабочим прежде, чем нашёл место на заводе, ещё неделю продавцом в водочном контейнере на оптушке, заболел воспалением лёгких, морозы были под 30 в ту зиму, а обогреватели ставить запретили, ещё четверть в школе для одарённых детей преподавателем литературы. Был слишком одиноким и для продавца, и для разнорабочего, и для педагога. Саша Клячкин заболел рассеянным склерозом и стал инвалидом. А Большой, второй муж Антигоны Мелитопольской церебральным параличом, а я эпилепсией, а сын соседа Индейцева раком мозга и умер, а сын Антигоны Мелитопольской аутизмом, но она его выходила, а третий муж в завязке. Говорит, наркоман никогда не бывает бывший, эта дыра всегда висит над ним и внутри него как жопа, засада и дно. А я не сказал Антигоне Мелитопольской, я горжусь тобой и нашей дружбой, всё как в детстве и юности мечтали, неблагополучно и страшно, первый муж сумасшедший, второй муж инвалид, третий муж в завязке, сын над бездной, сама работает консъержкой в доме свиданий, читает книгу единственного друга детства и юности, внутри и снаружи одно и то же.
   Саша Бричкина и Саша Клячкин развелися, разделили дочек. Старшую, вялую взяла жена, которой пришлось уйти из школы в фармацевтическую фирму, путешествия в полсвета и внутренняя опустошённость. Младшую, яркую взял муж. Саша Клячкин помирает, Саша Бричкина задыхается от одиночества, фаворит Саши Бричкиной с молодой женой путешествует на горных велосипедах по Карелии, старшая, вялая работает дизайнером в фирме, младшая, яркая, ушла из школы, всё может, но ничего не хочет, живёт с мужчиной, ребёнка не рожает. Ей бы ребёнка родить и всё бы стало на свои места, есть для чего терпеть и молиться, выхаживать наркоманов и вылечивать церебральные параличи у деток, что они интересней нормальных, и что без твоей помощи одна бездна не победила бы другую бездну.
   Тут уж не до скуки. Тут как Седуксеныч на Соловках истерически всхлипнет по пьяни, сынок бросил, просто отдал ключи молча, сирота, урка, которого он должен был воспитать джентельменом, потому что он автор, а он герой, как Бог и люди. И тут же возьмёт себя в руки, ну всё, давай, всё, некогда, надо собаку Левомиколя выгулять, за мамой ухаживать, издавать книги для халтуры, воспитывать Рысьего Глаза, выпивать потрошечки, монахов строить, петь песню Акеллы с мамой, записаться на приём к мэру, Базиль Базилич, не продавайте остров Соловки Чичиковым в джипах, потому что здесь когда 145 тыс. посмертно реабилитированных по данным общества "Память" убивали, то поклялися, что сотсюда начнётся тысячелетнее царство. А впрочем, пропадай моя тачанка, все четыре колеса. Вера Верная на Соловках, уехала, вернулась, муж на Альфа Центавров, дети на Новой Земле, сама на рыбалке, а всё для чего же, чтобы ухаживать за бездной, как монахи на молитве, а потом очнутся и станут дипломатами и офицерами.
  
   О Москва, Москва, город большой.
  
   Москва - татарский город. Москва - город мёртвых. Но, в общем, я благодарен провидению за то, что оно привело меня сюда, мне кажется, это единственное место. Я довольно рано узнал о своём призвании, в 11 лет, когда умер отец, из Польши приехал цинковый гроб и контейнер книг. Гасилин и Старостин разбили нос в школе и я наябедничал маме. Чувство вины и обиды, растянутое на 10 лет, мамино одиночество, папины ломки. В общем, это чмошное чувство, как несчастье глядит на счастье, как счастье глядит на несчастье. В общем, ты будешь работать летописцем, платить денег тебе никто не будет и тебе придётся притыркиваться всё время, то студентом, то солдатом, то грузчиком, то мужем жены, потому что настоящий летописец близок Богу хотя бы тем, что не лжёт, тогда понятно негодованье публики, они просто жили. Никто не может превозмочь мамино одиночество и папино несчастье. Может узнать призвание и не лгать. Они просто жили, а оказывается, это что-то значило. Они изменили себе и проиграли, они не изменили себе и выиграли. И теперь одни рыдают от счастья, другие рыдают от несчастья на том свете. Многие называют это жарой и бурей. Но только близкий Богу и близкий людям исповедник может поведать свету про смиренье, про чмошество и тусовку. А все думали, что монахи. Тут уже не до денег, хоть бы голова цела осталась, а впрочем. К этому, наверно, и сводятся все записи. Не бояться заступиться, потому что увидишь, кто наши, а кто не наши на самом деле. А ещё надо помнить, что это придётся делать тогда всё время.
   И вот Москва, татарский город, город мёртвых, самый христианский город. Кто что может, тот то и делает на свете. Спаситель по воде походит, потом на кресте повисает, Павел Иванов Чичиков, директор фирмы, в джипе, Родион Романович Раскольников, менеджер по доставкам, в газели, Платон Каратаев, гастарбайтен из ближнего зарубежья, в камазе, по Ярославке несутся. Я в 2 часа ночи стучуся в запертые ворота церкви на Ярославке, ко мне подползает патрульная милицейская машина, я потерял паспорт, меня прогнали из дома за то, что неродной. У меня ничего нет, нет прошлого, нет будущего, нет настоящего, у меня нет мужества бомжей и нищих жить, потому что родились. Я оборачиваюсь и вижу, вместо земли мегаполис, вместо неба пустой крест, шепчу немыми губами самодельную молитву. "Спаситель по воде походит, потом на кресте повисает. Актёры и милиционеры всё знают про это, что есть только два выхода: относиться к другим как они относятся к себе, относиться к себе как к тебе относятся другие. Всё остальное тщеславие и честолюбие, чмошество и тусовка". Короче, милицейский наряд проехал мимо, а я домой вернулся.
  
   Единственная.
  
   Мы все манкировали своим призванием. Я должен был стать повар и любоваться как люди едят мою пищу. Отец Дипломат должен был стать дипломатом и наслаждаться как ловко у него выходит потрафить и нашим и ненашим. Отец Старшина должен был стать офицером и упиваться чувством долга в свободное от несения гарнизонной службы время. Получилось по-другому. Отец Дипломат настоятелем монастыря на святом острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. Приглашает бригаду иконописцев, которые за лето расписывают иконостас под Палех в Свято-Первозданном соборе из ледниковых валунов, потому что дарители хотят видеть дары своих дарений ещё при жизни. Тот, У Которого Тылы Как Фронт, реставратор, говорит, за 5 - 10 лет можно было настоящий иконостас сделать.
   Отец Старшина, исповедник, говорит пастве, что сатана и в церкви за спину трогает, чтобы ушёл со службы, как будто не знает, что нет чёрта, есть человек, который провёл черту между нашими и ненашими. Знает, кого пускать, кого не пускать на службу в церковь. Я подпольный писатель, меня колотит оттого что все мы живём в испорченном мире. Только Мария была бы учителем и в той жизни и в этой и какого-нибудь другого Никиту наставляла на кухне. "Дело не в этом. Бог это люди. Никто не знает, кому нужнее. Всех надо пускать в церковь. Бог может вмешаться только в рождении и смерти. Всё остальное могут люди".
  
   Библиотека.
  
   Я наверное знаю что будет. Через год издадут 4 книги. "Роман-воспитание" в издательстве "Стойсторонылуны" с фотографией на обложке "С папой в парке". "Одинокие" в издательстве "Рыба" с фотографией на обложке "Ботанический сад Хутор Горка". "Попрощаться с Платоном Каратаевым" в издательстве "Экклезиаст" с фотографией на обложке "Дрозд и Аня". "Как у меня всё было" в издательстве "Апокалипсис" с картинкой на обложке "Двое". Деньги дадут Димедролыч из Чинь-Хуа-Хуа, Антигона Московская Старшая из деревни Млыны на границе, святые Зосима, Савватий и Герман с острова Большой Советский в Северном Ледовитом океане, одна дама, редактор, продаст машину ауди-автомат, другая, учительница, мужа заставит, редактора канала, Эдип Эдипыч, предприниматель, Соловьёв, адвокат, блюдущий корпоративные интересы боса.
   Купим дом в деревне в посёлке рыбаков и пьющих на озере Кяргозеро в 4 км от станции Сегежа. Я буду жить отдельно как в ссылке, чтобы привыкнуть. Через 8 лет я умру. Другими словами, у меня год остаётся, отредактировать книги, вспомнить детство, прочесть все книги, объяснить жене и дочке, что иначе сложно, чувствую себя всё время виноватым, почему всегда дома и ничего не могу сделать. Оставшиеся 7 лет буду ловить рыбу и вызубривать наизусть свои и чужие книги, чтобы устроиться библиотекарем на том свете. Пройду по конкурсу, потому что только в моей библиотеке будут нужные для жизни книги, природный ум, эпилепсия и опыт жизни помогут. Все будут приходить, Бог, люди, святые, черепашки. Я им буду крутить слайды, что значат все эти нелепости с той стороны смерти у этих странных созданий, то ли звёзд, то ли сирот. Они будут плакать и думать по бабьи, ну и что, что они такие, зато вот они же поняли всё это.
   Лиловая собачка.
  
   Предательства быть не должно, предательство есть. Тогда приходится брать его в расчёт, рассчитывать жизнь на предательство, что книгу не издадут, что слово потонет в рухляди, что все забудут себя, что наши с ненашими договорятся о зонах влияния. А про то, что ни наших ни ненаших нет, а есть два себя, как ты всю жизнь от себя в Китай убегал, который Эдем, начало истории, и к себе в Россию прибегал, которая север, конец истории. Остров памяти между двумя рождениями, небом и землёй. Как Бог не я сделался Богом я и в мир вошёл, в котором всё из наслаждения, даже несчастье и беда, потому что можно взять себе, потрогать, почувствовать. И это как проклятие, даром, не даром, а казалось бы, как мама, русская литература и христианская цивилизация в городе Мелитополе, городе Мценске, городе Мытищах и городе Москве говорит, к смерти готова, но всё же, ещё пожила бы. Брехунчик, местное радио, ведро с водой возле кровати, если станет нехорошо, коммунисты, демократы, руховцы, все врут, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся.
   Я когда-нибудь задохнусь от своих книжек, господа редактора. Вы об этом знаете или нет? Наверное знаете, но у вас своя редакционная политика. В поколении дедов за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор в тьму внешнюю, в поколении детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид, что ещё обидней, это как в анекдоте про Неуловимого Джо, а почему он неуловимый, а кому он, на хер, нужен. Русская литература мертва, короче. Не так уж глупо. Технология успеха. Вся жизнь превращается в русскую литературу, а я в мертвеца, который внутри, в животе у жизни видит, что всё живое. На кресте повисит, потом по воде походит. И мама шепчет с того света, живи, раз родился.
   Вы-то что, господа редактора, ведёте ток-шоу "У христианской цивилизации смысла нет"? На всяких там перфоменсах, фигоменсах тусуютесь, утвеждаете план издательства на текущий квартал: Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка, шут короля Лира, труп Антигоны. Ведёте тоёту по Ярославке, через Ярославку переходит автор по зебре, восемь рядов, встречное движение, никто остановиться первым не может. И автор взлетает с горшочком цветов, жене и дочке на 1 сентября, супермаркет "Дизайн и озеленение", и видит, как ко всем со спины смерть подобралась, величиной с семечку, неужели же никто не оглянётся. Как Платон Каратаев просил Пьера Безухова, чтобы он его отпел, соль земли русской, а откликнулся только Лев Толстой через 40 лет, но это была уже русская литература, по которой надо иметь хотя бы 4, чтобы быть успешным. А, я понял, это не к вам, господа редактора, а к лиловой собачке, которая одна в романе "Война и мир" поняла, что произошло, что мир будет неотпетым теперь, сирота, и завыла в голос. О чём она воет, дура, подумал Пьер Безухов, считавший сколько переходов до Смоленска, чтобы не думать о страшном.
   Что я могу, господа редактора, я один, а вас много, мои книги меня задушат, жизнь и дальше будет живая, но никто об этом не узнает, потому что слишком страшно. Вставайте мои покойники, раз живые ничего не могут, мама, генерал Стукачёв, корабль "Историк Морозов", корабль "Капитан Останин", Петя Богдан, Николай Филиппович Приходько, споёмте песню Акеллы, пока мои книги меня не задушили. А дальше уже как Бог даст, как лиловая собачка, приживалкою у жизни, которая как безумный камаз по Ярославке несётся навстречу другому безумному камазу в государстве, у которого нет денег, потому что их слишком много на совершенном небесном теле, которому далеко до совершенства, хотя на нём всё счастье, даже несчастье. Как другой герой "Войны и мира", Николай Ростов, проигравший всё фамильное состоянье сверхчеловеку Долохову в карты, думает, можно убить и быть счастливым. А Родион Романович Раскольников этого сначала не понял, а потом понял, что мы в раю и в аду всё время, после рождения и после смерти. Для этого и нужна русская литература, господа редактора, которую конечно нужно печатать, нечего гноить её в подполье. Сколько можно, чтобы нас отпевали персонажи мультфильмов, Маугли, лиловые собачки, Штирлицы и мёртвые души.
   Впрочем, не знаю, поймёте ли вы меня, не скажете ли вы, что это богословие, а не беллетристика, философия, а не приключенческая литература. Впрочем, у вас всегда есть выход. Объявить рекламную паузу до следующего поколенья. А потом, ведь это наконец обидно, поймите, господа редактора. Ной Ковчегов, однокурсник, ведущий мандельштамовед страны. Ковчег Ноев, однокурсник, издаёт книги про Екатерину, что ему Екатерина, что он Екатерине. Спящая На Чёрных Простынях, одногруппница, переводит английских классиков. Максим Максимыч, Бэла, Фонарик, Катерина Ивановна, Мария, одногруппники, достигли такой степени православного просветленья и даосского проникновенья в суть вещей, что работают за еду, зато их дети в 8 классе говорят на первом уроке в техническом лицее для богатых, нам литература до жопы, а на последнем уроке в 11 классе вместо менеджеров и програмистов, банковских служащих и редакторов телеканалов, мужчин - мерседесов, женщин - валюты, решают поступать на филфак в пед. Один я, старый пердун, волосы на жопе седые, а ничего не нажил, 20 лет безработный подпольный писатель, обидно, да.
   А, я понял, господин будущий редактор, Ной Ковчегов, тоже своего рода персонаж сказки. Когда-то придумал частушку про меня: Никита, идёт из Боготы в Кито. А я ему с его гурийской тетрадью вырезок из газет про футбольную команду из второго дивизиона подарил томик Блока, которого он любил с эпиграммой:
   Опять горю от горя я,
   Тоска рвёт сердце мне,
   Звезда долины Гурия
   Сияет неба вне.
   Он сначала сказал, Блок и поэтическое графоманство? А потом вырезал обложку в свою тетрадь. Не так же ли для вас, господа редактора, русская литература род хобби, гурийская тетрадь, что он Гекубе, что ему Гекуба.
   А как же вы сделаете, чтобы всё было по-настоящему, только так: Толстой, анафема, Достоевский каторжный, Гоголь кушать перестал, на Бога обиделся, что население книгой не переделал. Пушкин, светлая голова, а пропал как заяц на травле, сказал современник, редактор. Лермонтов, собаке собачья смерть. Грибоедова только по уродству на пальце смогли опознать. Чаадаев, очередной отечественный душевнобольной. Бродского сначала сослали, потом выслали, потом Нобелевскую премию дали (за которой Хемингуэй жену послал с записочкой, один список нелауреатов Нобелевской премии приучает к смирению), потом насадили как картошку, чтобы неповадно было называться русским автором, а на самом деле, чтобы как раньше не обращать вниманья. Мандельштам умер от голода на Колыме, Шаламов полотенце на шею наматывал в доме престарелых в Москве, чтобы зэки не украли на Колыме, Веня Ерофеев своих сфинксов в голове кубанской накачивал всю дорогу из Москвы в Петушки и обратно, чтобы было не так страшно прожить в этой стране, Платонов туберкулёзного сына в губы целовал, который за него 10 лет по лагерям, потому что очень устал, Ахматова с сыном в заложниках новую теорию пассионарсти выдумала, Бог дал, Бог взял, называется, да будет благословенно имя Господне. Христос на кресте, именем которого будут сжигать еретиков. Живи, раз родился, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся, мама, русская литература, христианская цивилизация, говорит.
  
   Лиловая собачка-2.
  
   Сложно найти чёрную кошку в тёмной комнате, особенно если её там нет.
  
   Пословица.
  
   Бамц, господа редактора, и не то, чтобы всё становится на свои места, а как бы вам объяснить. Один раз меня вызвали в прокуратуру центрального административного округа напротив усадьбы Толстых в Хамовниках и стали снимать показания, кто я такой, тот, кто подставил или тот, кто подставился, а я и сам этого не знал, и боюсь, не узнаю никогда. Они спросили, кем работаете? Я ответил, грузчиком в фирме "Трижды семь" и русским писателем по совместительству. Они сказали, брат, брат, и отпустили скорей, потому что не связываться же с блаженноюродивыми.
   Один раз на острове Соловки сын генерала Стукачёва Скинхед Скинхедов сказал, да на хер он нужен, на меня, когда ему друзья-скинхеды, может отметелить его, за то что с покойным генералом Стукачёвым срались, кто больше родину-мать любит, я или он. Мы с ним за бычки схлеснулись, ему бычками надавило на Хуторе, где он охранником, а мне Чичиковым, Ноздрёвым, Ногтёвым и Эйхмансом, начальниками Соловецкого Лагеря Особого Назначения, и их автоматчиками, я тоже был там смотрителем.
   Бамц, господа редактора, и всё сразу становится на свои места. Я не хочу сказать, что мне легче становится. Генерал Стукачёв, Скинхед Скинхедов, Ной Ковчегов, господа редактора - персонажи Мандельштама Шаламова, Сталкеровой Мартышки, Гоголя Пушкиновича Толстово-Достоевскина. А они их нет. Потому что это как в бандитские девяностые, он твой брат, а ты не его брат. Какому Христу свечку поставить, чтобы было не так? Бычки собирающему после отбоя, чтобы не видел никто, возле дома образцового порядка на улице Северной на острове большой Советский в Северном Ледовитом океане в посёлке Рыба, который на самом деле спина рыбы большой, которая себя проглотила давно от вожделенья, что же её не ловит никто, и внутри у себя мультфильмы показывает.
   Позвонила Валокардинычиха, сказала, в церковь сходи, свечку поставь, сегодня три года как Валокардиныча нет. Как нет, говорю. Он у меня на полке стоит в бескозырке, вместе с Чагычем, Спасом Рублёвым, мамой, Геной Яневым, томиками, чьими-то домиками. Только не надо про мысли, господа редактора. Мысли это то, что у вас. То, что не обязывает ни к чему. А если уже с утра как российские голодающие, покурить или не покурить, похмеляться, не похмеляться. "Сами мы неместные. Нас 35 семей на Ярославском вокзале. Помогите, кто с чем сможет, кто с хлебом, кто с деньгами". Как на работе в фирме "Трижды семь" гастарбайтены из скифо-сармато-казацких степей и прерий думали, чмо или псих?
   Если мысли были, значит они будут, значит они есть. Если люди есть, значит они я. Потом мою работу сделает кто-то другой, брат, когда я устану от этой истории, что здесь всё наслаждение, даже страдание. Ещё в армии, когда лужу мочи руками собирал, потому что все недонесли, и те, кто застучали в том числе, но застучали самого чмошного, когда я на Бога обиделся, как это всё будет, а меня не будет, за что папу убил и маме наябедничал, что Гасилин и Старостин нос разбил, 10 лет, 20 лет 30 лет себе самому объявил бойкот, что меня нет, а есть они. И чем больше я пытался из этого выбраться, господа редактора, Ной Ковчегов, брат, с этой твоей Екатериною, гурийской тетрадью, мыслями, тем больше я становился этим твоим Никитой, идущим из Боготы в Кито, русским юродивым, не нужным никому, без прошлого, без настоящего, без будущего, ведь даже православные монахи налаживают инфраструктуру, ведь даже у бомжей, гопников и мажоров свои зоны влияния.
   Ну а потом, всё как мама предсказывала, стали подтягиваться живые и мёртвые, что я их опишу, не хуже других занятие, затягивает, в воронку из себя, в рыбу внутри, проглотившую всех, где даже страдание наслаждение, потому что все всех могут узнать, брата брат, что они были, а не так, мысли не про что, занятие вне. Не слишком ли густо намазал бутерброд невидимый мультфильмами для лиловой собачки? Нет, не слишком, раз действительно все там. Там все живут, министры, мигнувшие редакторам, надо, пригодится, зубная боль в Ботсаду на острове Соловки в 1997 году, рыба, съевшая себя, цветок в горшке, мама, русская литература, христианская цивилизация, брат, брат, Богота, Кито, господин Поприщин, собака Блажа Юродьева-Поблядушкина, кошка Даша Бегемотова, кроме Никиты идущего, которого нет нигде.
  
   Хвилипыч.
   Н. А. Приходько.
  
   Какая, в сущности, смешная вышла жизнь,
   А впрочем, что же может быть красивее,
   Сидеть на облаке и свесив ножки вниз,
   Друг друга называть по имени.
   Високосный год.
  
   "Дело, вообще, не в этом, Николай Хвилипыч. Ни в нужности людям, ни в ненужности людям". "А как, дядька Никита"?
   О, как я должен быть благодарен женщинам, Хвилипыч. Всем этим паркам бесчисленным, которые имели мужество любить такого безнадёжно одинокого. И тут мама права, Хвилипыч, Валентина Афанасьевна Янева, которая сказала, сейчас приедет Гена и всё сделает, и умерла. Ведь на самом деле она сказала, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся. Все эти книжки, Хвилипыч, ты до них не охотник. Ведь самое удивительное, что в этой морозильной камере, в этом молодильном яблочке они смогли любить. А что им дали мы, Хвилипыч, кроме бесконечной памяти, этой язвы желудка, да ничего, кроме трёх десятков имён.
   Короче, Хвилипыч, сначала, я думал, в детстве, что я ухарь, но это быстро прошло. Потом я думал, что я расколовшийся, в зрелости. Потом всё больше выяснялось, к старости, что написано на моей двери, вместо номера квартиры: смертники. Вот почему я не удивляюсь, что никого. Вот почему я всё больше удивляюсь и благоговею (прости, Хвилипыч, ты не любил, будучи военный моряк, этих выспренностей) на парок, жену, дочку, тёщу, маму, русскую литературу, христианскую цивилизацию.
   Так что ты там у себя на облаке, смотри люби, я-то ещё тут, и неизвестно сколько пробуду. Я похож на охающих, которые всю дорогу жалуются, а сами всех переживают. Ты не так, ты взаглот, как щурёнок-карандаш, хотя, нельзя сказать, что не боялся глупости и пошлости жизни. И что ты можешь им сказать через меня.
  
   "Отучить курить вы меня можете,
   отучить пить вы меня можете,
   а отучить гулять вы меня не можете".
  
   Русскую украинскую народную хайку. Или даже это можете, потому что самая главная парка с лицом настоящей женщины, которой никого не жалко и которой всё больше становится страшно, никого-никого, неизвестно кого, единственного мужа, оказалась вымыслом, сеансом телепатии с грудью и животом.
   Смерти просто не было, вместо неё её страх, а ты как младенец Христос, должен переделывать всё заново, весь залитый слезами матрос в зрелом периоде. Прозаический комментарий "хайбун" к подлиннику мастера написал некий Никитка, колдун, потому что тоже так, из двустволки своих глаз сам чуть себя не убил до смерти. А кой хрен, Хвилипыч, слава, деньги, женщины, власть, водка "всесоюзная нирвана", забвенная, полынная. А сколько я могу выстроить проверенных братьев под твоим или своим знаменем, это же всех победить можно! Кроме себя, Хвилипыч, кроме себя.
  
   Мёртвый дом.
  
   С компьютером и корректным населением, кому это интересно, как ты будешь жить на бумаге. Новое оледенение рабства в городе Мегаполисе, в посёлке Рыба на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. И только в пригороде Мытищи и мисте Мелитополе всё то же, память - память.
   В фирме "Трижды семь" Героиничиха и Красноармейцев всех уволили, Шиву, Будду, Раму, Хатшесуп, Леди Макбет (Димедролыч сам уехал в Китай к истокам) и глядят друг на друга с ненавистью и вожделением, как Макбеты. Один Белогвардейцев остался, потому что кто-то ведь должен вытаскивать эту жопу, Фортинбрас новый тоже, приехал из Таджикистана, как все мы родом с юга, просто потом расселились и всё забыли.
   Генерал Стукачёв смотрит сквозь перевёрнутое небо. Вдова Толмачёва не может сквозь него продраться, потому что он везде. Сын Скинхед Скинхедов, то ли юродивый, то ли урка. Невестка Ангелова ничего этого не знает, но в общем на нас похожи, корабль "Земля", пока небо не перевернулось. Внучка Милостина ещё ребёнок но уже знает то, чего мама Ангелова не знает, что перевёрнутое небо это нормально, только милость спасает от удушья, и на том свете, и на этом.
   И Антигона Мелитопольская об этом знает, хоть рассуждать побросала, первый муж - сумасшедший, второй муж - инвалид, третий муж - завязавший. А что сделаешь, что только так интересно. Сама консъержкой работает в доме свиданий, всё как в юности мечтали. Пожалеет мужчину, чтобы родить от него сына и воспитать гражданином и воспитает целых трёх граждан, включая себя и мужа.
   Григорий Кузьмич, мелитопольский грек, сосед, брат, с тэтэшником со снятым предохранителем не расставался, пока я продавал мамину квартиру, что он Гекубе, что ему Гекуба, а вот поди ж ты. Костанжогло, мелитопольский, соловецкий грек, сосед, не брат, с лицом, почерневшим от рыбацкого солнца, со своим двойником вечно срётся, миром, которого нету. От него остались одни пьянчужки возле бараков, которых фотографируют иностранцы, испанцы, французы, итальянцы, немцы, шведы, датчане, англичане, фины. Они-то знают, что это самое главное на свете, 2000 лет христианской цивилизации, всё же, вместо памятников архитектуры и северного пейзажа, который скоро станет южным, так климат изменился.
   Ох, не хочу я ни на кого ничего накликать, что я парка, что ли. Я просто неангажированный писатель, и такое бывает. В больших городах, огромных, чего только не бывает. Если вы представите себе город, величиной с поле от Франции до Канады, от Норвегии до Индии, ведь так и было. Просто генерал Стукачёв всё уже знает про перевёрнутое небо.
   А как ты объяснишь людям, например соседям, хозяевам трёх машин, "газели", "лады" и "део", двух домов в пригороде и ближайшем подмосковье, что счастье это несчастье, а не забвение несчастья, а несчастье это счастье, а не забвение счастья. Для этого надо быть притырком, неангажированным писателем, далай-ламой, чтобы 30 лет бубнить что-то там себе под мышку. И постепенно из невидимых кирпичей начинает створаживаться мёртвый дом с привидениями на крыше и бомжами в подвале. Строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся люди, говорила мама перед смертью завет 33 русских поколений.
   Византия после Рима, Рим после Вавилона, короче, болгарский князь Александр Македонский когда со своими берсерками, которые с мухоморов обскакали всю обитаемую ойкумену, во как. Всех мужчин поубивали как чингисханы какие, всех женщин снасильничали, расседлали коней и отпустили пастися. А сами пошли посмотреть достопримечательности в Гималаях на краю света, с которого были видны вицлипуцли, гипербореи, нгунгмы и брондингнеги. Т.е. можно было скакать ещё дальше после короткой передышки как конница Будённого, чтобы новый мир построить. Но тут они встретили группу волхвов-гимнософистов, которые 300 лет своё я о сущности мира вымочаливали каждый, попутно записывая в тетрадку, что смерть это что-то вроде условий игры и лучше играть честно. Короче, те им в глаза посмотрели и усохли.
   Дары волхвов.
  
   С нынешнего лета началось что-то другое, я уже не обращаю внимания на картинки. В то же время, мне кажется, цепь событий, Соловки, Мелитополь, Мытищи, Москва, эпилепсия, мама, книга, юродство, свелась к тому, что я имею возможность быть юродивым для работы, как любое юродство для чего-то. Я это не понял, пока не очистил книгу "Чмо" от эссеистических главок. Сразу стало видно для чего Вера Верная и Мария оставались с такими мужьями, для национальной идеи, народной веры и жалости. Сразу стало видно с чего началась и чем закончилась эта последняя работа. Началась с жалости, что всё живое, закончилась чудом, что всё живое тем более. Дальше должно быть что-то другое, например, что сначала чудо было жалким, потом стало загробным.
   Именно про это хотел рассказать один Шекспир дальше после своих "Гамлета", "Короля Лира", "Макбета" в римских трагедиях и драматических утопиях, но было ещё не пора. Мир ещё не понял, что он Гамлет, Король Лир и Макбет, все эти Гитлеры, Сталины, Хиросимы, Наполеоны, Америки, России, и это ещё не открылось. А теперь, как раз, другое дело, любой автор стремится к сказке, потому что герои настояли на том, что они нужны, потому что их жалко, на том, что про себя неинтересно, на том, что даже преступление чудо, потому что оно навсегда живое.
   И что я в этой связи должен сделать как больной и врач, как доктор и мама. Да ничего, всё то же самое, просто я должен понимать что происходит. До сих пор у меня на это хватало слабости и силы. А книги, ну что книги, потом они будут водить экскурсии в Мытищи, где-то здесь жили собака Блажа Юродьева-Поблядушкина-Говноедова-Бойцовскова-Молодцова, Даша Бегемотова, кошка, Мария Родинова, Майка Пупкова, Орфеева Эвридика, парки, или не будут, какая разница. Разве дело в этом, важно, что ты видишь и так делаешь тупо 10 лет, 20 лет, 30 лет жизни. Даже когда не веришь, уже веришь. А Бог сбоку смотрит, с облака, с клеста на яблоневой ветке, с мерседеса на Ярославке и думает, как красиво, жалко, что люди об этом не знают. И вот ты это жалко.
   Это не физкультура, не медитации, не социальное строительство, даже не тексты. Это монашеская практика скорее. С сигаретами, женой, дочкой, тёщей, без поста и причастья, но тем дороже. С другой стороны, ты должен понимать, что это трагично, с третьей стороны, ты должен понимать, что это сказочно. Но я сейчас не про это, я про чувство. Появляется такое тёплое согревающее чувство, как в зиму 98-99 годов, в лёжке, в тайге, в 4 км от посёлка, в Бот саду, на острове Соловки в Белом море. Ты будешь колоть дрова, топить печку, готовить на день, гулять с собакой по замёрзшим озёрам. Потом выкуришь сигарету и ляжешь на доски, чтобы сосредоточиться на этом. Потом этого скопится слишком много, и ты заболеешь. Потом с помощью лекарств и записей ты сможешь так жить в любом другом месте, потому что ты жил так и раньше.
   А когда тебе мешали, как маме, 30 лет глядеть в одну точку на диване, стоило или не стоило. Прогуляться по парку, собрать берёзовые почки, липовый цвет, бутылки, дойти до рынка, продать книги и овощные консервы, купить живую птицу, зарубить, сварить тушёнку, лечь на диван и слушать брехунчика, местное радио. Если вы пойдёте в лес за грибами, вас там обязательно изнасилуют, если вы купите на базаре тушёнку, можете не сомневаться, что она из человечины, если вокруг вас живут люди, то рано или поздно они вас подставят. Стоило или не стоило рождаться, короче. Как папа перепутал несчастье и счастье. Запивал жменю таблеток пивом и делался как тряпочка, говорила мама. У него начиналось счастье. А потом, когда мы его встречали из психушки, психушка стояла в парке, глядел и думал, в поколении дедов за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор в тьму внешнюю, в поколении детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид, что ещё обидней, это как в анекдоте про неуловимого Джо, а почему он неуловимый, а кому он, на хер, нужен. И он поворачивал обратно.
   А когда тебе мешали так жить, то потом помогали, потому что ты смог, кажется дальше после папы и мамы. Сделать эту жалость, единственность, чмошность, юродивость божьего взгляда, как всё красиво, потому что всё живое, сделать чертой пейзажа, интерьера, чертой лица. Именно сделать, читатель, вот что важно, вот что важно, не описать. Поэтому я говорю, что не важно будут или не будут водить экскурсии в Мытищи. Это сведение счётов. Бродского сначала сослали, потом выслали, потом дали медаль за заслуги, потом насадили как картошку, чтобы не обращать на него вниманья. Американцы сильнее, они не играют в эти игры, в которые даже наши играли. Пушкин, светлая голова, а пропал как заяц на травле, сказал современник, редактор на жопе. Граф Лев Толстой, анафема. Сэллинджер домовладелец как мама. Кен Кизи фермер как мама. Хемингуэй застрелился, как мама хотела, когда узнает про свою обречённость.
   Это не бунт, пойми, Господи, и читатель, которого нету. Это условие - Господи, который тем более есть, чем читателя нету. Это ведь значит, что я слишком слаб, раз обращаю внимание на этих глупостей. Я же не могу соврать. Ясно, что отчаяние такое же живое. Отчаяние на всех этих наших. Старшую менеджера Героиничиху, которая строит монастырь, психушку, зону на фирме. Всех выгнали, Хатшесуп, Шиву, Раму, Леди Макбет, потому что они были мудрые и нерасторопные, знали, да пошла эта фирма в жопу. Оставили одного Красноармейцева, который немудрый и расторопный. Читает в газетах, что во всём виноваты писатели и евреи и тайно влюблён в свою карьеру. А она тайно влюблена в него, потому что он ей в сыновья годится, а для женщины это артистическое наслажденье, что жизнь будет всегда. А я понимал, что виноватых нет, а ещё понимал, что это казарма, в любой момент Героиничиха отодвинет свою слабость, не столько потому что для дела, сколько потому что жизнь трагична. И это ничего не значит и ничего ничего не значит. Хотя, на самом деле, это никакая не слабость, а сила.
   Т.е. жалости после отчаянья. Твоя жалость после твоего отчаянья они уже не твои, а как мы взалкали Бога, и как он нам ответил, как Христу в Гефсиманском саде. И как крестная мука, пошто меня оставил. Редактору на жопе это будет солёно. Я каждый год захожу на этот круг и с него возвращаюсь. Что я должен сделать? Уехать на необитаемый остров? Наняться грузчиком в фирму? Сидеть на жопе возле жизни? Монашеская практика в миру не для медитации, физкультуры, текста, смысла, а чтобы было.
   Или Богу даже этого от человека не надо? Зачем же ему тогда вообще понадобился человек, если не для молитвы? Возвраты, я понял, начинаются божественные возвраты, которые сразу становятся мирскими, потому что мы забываем. И ты причитаешь, ах как жалко, нельзя забывать. То, что ты заслужил и что ты не заслужил приходит от жизни, целый мир. И ты растерян, что же тебе делать с этим кладом? Уехать на необитаемый остров? Наняться грузчиком в фирму? Молиться?
   Выбирать подарки, как новые русские, начальники и подчинённые, выбирают деньги из инфраструктуры, пока остров не отдали монахам. Ах, рыба, ах, птица, ах, гриб, ах, монастырь, ах, местный. И местный на своём местном, бес катушки херово. Выбирать сельдь соловецкую из акватории Белого моря, когда она подходит к берегу кормиться рачком бокоплавом, мигрирующим за водорослью анфельцией, пригнанной прижимным ветром на Тамарин причал, уходящий в море на 100 метров. Который тоже собственность чья-то. Предсказываю, будущим летом, червей: 100 рублей банка, аренда рыболовной снасти и Тамариного причала под ход селёдки. У Мера Мерного сразу в глазах загорится усмирённое лампадное масло, журналистской сенсацией запахло, если ты знаешь, что есть, знаешь, что было, значит, ты знаешь, что будет. И он побежит за микрофоном.
   Я собственность литературы. Литература собственность государства. Государство собственность церкви. Церковь собственность Бога. С его редакторами, снастью на селёдку, туристическим образом жизни, драмой. А куда же трагедия делась с её Гитлером, Сталиным, Хиросимой, Наполеоном, Америкой, Россией? Поехала на работу в лицей для богатых, в НИИ для бедных, в школу и на конюшню, как Мария Родинова, Эвридика Орфеева, Майка Пупкова, жена, тёща, дочка, женщины-парки. Родители генералов и банкиров дарят крест червонного золота, благословлённый митрополитом Шестиримом, вместо двух билетов в Ленком и двухтомника какого-нибудь самоубийцы, потому что теперь такая крыша, что им нужна по литературе хотя бы четвёрка. Директор НИИ сомневается, что мороженое мясо едят, хоть НИИ теперь не НИИ, а аренда, а компрессоры покупают в Германии за золото, а он играет в игры на компьютере и отпечатывает приказ на лазерном принтере, расстрелять ветхозаветную собаку Цыгана за то что она его укусила, когда он выходил из мерседеса, охранникам из Урарту. А сестра прислала эсэмэску с конюшни, если у тебя сотрясенье мозга, потому что ты упала с Чингисхана на выездке, то ты мне не сестра больше, потому что я два дня чистила твоих лошадей.
   А тёща Эвридика Орфеева съездила в Германию, Голландию, Францию в отпуск к родственникам из Самары и говорит, Рембрант обнищал, Ван Гог голодал, а теперь у них на социале, на пенсии и на работе одинаково получают и путешествуют в полмира, ибо Европа это не трагедия, а драма, как у Шекспира в позднем периоде творчества. Хоть я тоже из зав. конструкторским бюро должна была стать директором столовой в 60 лет, потому что зять не работал, но буду же европеянкой нежной!
   А дочка Майка Пупкова приехала на Соловки после многолетнего перерыва и говорит, по папиной квартиры можно водить с экскурсиями как по кремлю и острову, про то что лабиринт одиночества смерти я преодолим в течение жизни, для этого нас сюда и посылают, вы разгоняетесь по спирали и влепливаетесь в чёрную вспышку света, припадок эпилепсии, казарменную стену, сапог, полный мочи на утреннем построенье, а дальше начинается другое. Что вам всех жалко, стену, тех, кто перед строем, тех, кто в строю, тех, кто под строем, тех, кто над строем. Придётся после школы поступать в Академию Печати, чтобы 32 романа про это не пропали.
   А Валокардинычиха говорит, ты почему всем дал рыбу, Седуксенычу, Толмачёвой, Лимоне, Мере Преизбыточной, Ма, а мне не дал? И я понимаю, что Валокардинычиха опять ушла дальше. Сначала взалкала Валокардиныча покойного, что он везде, как вода, в которую нырнёшь и не вынырнешь, а когда вынырнешь, то словно живёшь уже после смерти, что всё живое, потому что всех жалко. И для этого выписала писателя из Европы, чтобы он описал, какие люди раньше были, чтобы их не забыли, чтобы они остались для без трагедии драмы. А потом взревновала, что писатель всех любит, а её не так, чтобы очень.
   А мама Арлекинова Пьеро говорит, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся люди. А папа Арлекин Пьеров говорит, я так и думал перед смертью во сне в постели в одинокой квартиры в западной группе войск в городе Легнице в Польше, что ты теперь всё будешь делать и поэтому тебе потом представлялся в течение жизни друзьми Эдип Эдипычем, Петей Богданом, Николаем Филипповичем Приходько, Седуксенычем, Самуилычем, Димедролычем, Пушкиным, Мандельштамом, Шаламовым, Тарковским, чтобы ты всё делал (тебе ведь везло с друзьями). А солнце на веранды говорит, кажется ты уже начал выбирать подарки.
   А Мария Родинова говорит, в сущности, жизнь сложилась единственно, дети генералов и банкиров поступают в пед на филфак после одиннадцатого, потому что у них в 10 лет один раз был припадок эпилепсии залечённый. Я никому не скажу, что мы 20 лет занимаемся по твоей программе, что Гоголю удалось написать "Божественную комедию" Данте с помощью Достоевского и Толстого. А потом вообще круто, что всё получилось неотличимо от жизни, русская апокалиптическая литература - трагедия, советская жизнь - драма, если не расстреляли, то самоубился, если не подставили, то нарвался. А потом получилось то, что получилось. На ток-шоу "Трупы" Анна Павловна Шерер плюётся, что никакого внутри нету, капитан Копейкин плачет, что никакого снаружи нет, а русская литература, христианская цивилизация, ты, мама, я, Седуксеныч бредём с земли на небо в солнце. Но как же я устала.
   Просто Тарковскому не удалось стать Мартышкой, которую он напророчил, ведь Мартышке всё равно трагедия мир или драма, ей не нужно гарантий, чтобы двигать стаканы любовью, и он стал провоцировать сумасшедших в своих поздних фильмах. А у меня такое чувство, что теперь всё будет хорошо, как когда нарубишь гору дров на зиму в Бот саду или когда нырнёшь и вынырнешь из холодной воды озера Хуторского на острове Соловки в Белом море. Что мне не удалось его передать. А дедушка Борис Гребенщиков улыбается с обложки журнала "Досуг и развлечения" как волхв, что его песни ему больше не принадлежат. А звезда Вифлеема как медаль за заслуги перед отечеством пять миллиардов пятьсот тысячной семь степени. А я выбираю подарки волхвов дрожащей рукой вместо Мартышки. А младенец в яслях уже пошёл по воде в животе у Маленькой Гугнивой Мадонны, которая выучилась сначала материться, а потом говорить.
  
   Мёртвый.
  
   Я могу по пальцам перечислить, какие пространства стали отчуждёнными, на прогулке с собакой, а какие живые. Для меня это важно, потому что я как пенсионер живу здесь всё время и одиноко. Только у пенсионера пенсия, а у меня вина, а в остальном похоже. Они как отлучённые от жизни, всё чувствуют про неё, а ей всё равно. А ещё они боятся, я тоже, как это всё равно станет Мытищинским моргом.
   Европейский конкорс на железнодорожной станции Мытищи живой. На службу, со службы в чехле из топика и драных на фабрике джинсов, если блондинке посветить фонариком в ухо, то у неё глаза загорятся. Китайская стена в Леонидовке тоже. Там стекляшки, тусовки, собачьи свадьбы, гопники, восьмиклассницы, коляски, джипы, мажоры. Рынок, оптушка тоже. Там местные из Урарту и гуцул Василий Иванович Чапаев стремятся наколоть поартистичней.
   Ярославка тоже. Там у гаишников с автоматами крыша едет, потому что всё едет. В посадке Лестеха на переезде тоже. Там уикенты, дамы и русские борзые прогуливаются под руку. Медицинский проезд тоже. Морг, роддом, поликлиника, ярмарка тщеславия жизни. И пенсионер понимает, в Мытищах только одно мёртвое место, и ему умирать не обидно.
  
   Счастье-2.
  
   Тут ведь важно не только то, что некий Пушкин, ну, на него типа нашло, и он написал несколько обаятельных стихов и прозаических отрывков, мало ли кто что хорошо делает. Тогда дворяне вообще умели отменно ремесленничать, их учили в детстве. И не только то, что Гоголь задумал "Божественную комедию" Данте, но написал только "Ад", и от отчаянья, что оклеветал человеческую природу, умер, зато Достоевский и Толстой написали "Чистилище" и "Рай". Христу кричали, что ж ты папу не позовёшь, чтобы заступился, а он понимал, что время слов закончилось. Про Пушкина современник сказал, светлая голова, а пропал хуже зайца на травле. Достоевский на каторге это увидел. Толстой анафема. Я лет в 10 испугался, как это всё будет, а меня не будет, когда из Польши из западной группы войск приехал цинковый гроб и контейнер книг, и застучал Гасилина за то, что нос разбил и меня весь пятый класс называли женщиной, и объявили бойкот, а может и месяц, а может и несколько дней и несколько человек, я уже не помню, давно это было. Важно другое, что я сам себе объявил бойкот, что я чмо, а жизнь Бог, и я заламывал руки как вакханка, читал папины книги, и немел всё больше. Так что когда я заговорил в 10 классе, что пойду в историко-архивный или на режиссуру, все очень удивились, потому что не помнили уже с чего всё это началось, красота и отчужденье.
   Поэтому то, что было дальше, было с одной стороны легче, раз выяснилось, что нас двое, Гена Янев и Никита, потому что смерти две, забвение смерти и бессмертье, с другой стороны тяжелее. Как объяснить это людям. Тем более в армии, что один следит за другим всё время, что правильно, что неправильно он сделал, живой за мёртвым. Когда мы стояли в строю на утреннем построенье, а Терпелюка избивали ногами перед строем сержанты, за то что нюх потерял, было жалко Терпелюка и сержантов, а себя было страшно, потому что был мёртвый. Т.е. уже тогда был материал для литературы, зачем Богу понадобился человек, для жизни, а жизнь это такое искусство, как мёртвое становится живое. Бог как одинокий зритель на галёрке, входил и садился. Родион Романович Раскольников убивал, а потом ему становилось по-настоящему страшно, что даже это счастье и он съезжал с катушек. Лизавета с ростовщицей переезжали на каторгу жить, а Родион Романович Раскольников бесился. Сталин, Гитлер и Хиросима взяли на себя жертву из 100 млн. и стали как надувные шары на 1 мая, ничего не значит. И Родион Романович Раскольников бесился, почему он должен всё это понимать на свете, как Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, мало того, что понимать, как Христос замолкать, когда надо. Я один раз в армии на утреннем построенье ногу в сапог сунул, а там мочи по горло, и так и прыгал на утренней пробежке в сапоге до краёв, наполненном чужой мочой. Всё остальное сразу приклеилось к мёртвому, и живому было трудно вытащить его наружу.
   Тем более, русская литература мертва, объяснили мне в одном московском журнале в 30, а в 40 я смотрел ток-шоу с таким названьем. Министр смеялся, да нам по барабану, Анна Павловна Шерер плевалась, что никакого внутри нету, капитан Копейкин с красненьким носиком плакал, что никакого снаружи нет, а я смотрел в экран "Самсунга" и поражался, как так получилось, что я оказался зритель и никому ничего не должен. После того, как я на острове Соловки в Белом море вот так русскую литературу видел, и вы вытягиваете пальцы от глаз на 10 сантиметров, а потом в городе Мелитополе вот так христианской цивилизацией был, и вы стучите себя этой рукой по голове. Это когда родственники сбесились, если никакой русской литературы нет, чего ты нам тогда голову морочил. И я уехал и один раз во время припадка видел как я в тазу моюсь в лесу в доме на острове в море, вокруг на 1000 лет никого нету, а к окнам мертвецы прильнули, тысячи неотпетых, самоубийцы девяностых, спившиеся шестидесятых, расстрелянные тридцатых. А их от окна Христос оборачивает и даёт шлепок по заду и смеётся. А я удивляюсь, когда это русская литература из трагедии превратилась в драму. А потом понимаю, когда маму в моём шейном платке похороним, соседка мне расскажет, что последние её слова были, сейчас приедет Гена и всё сделает. В городе Мелитополе люди продадут свою трехкомнатную и купят мамину двухкомнатную, чтобы откосить сына от армии на разницу. На вырученные деньги я издам книгу "Гражданство" про то, что при жизни мама говорила, если бы не эта проклятая литература был бы ты нормальным человеком, Генка, а после смерти сказала, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся. И поэтому я смотрю в экран "Самсунга" и смеюся вместе с министром культуры на ток-шоу "У христианской цивилизации смысла нет"? Он смеётся потому что он светский и уже заготовил спич в финале про то, что пусть они там барахтаются, русская литература и христианская цивилизация, а мы посмотрим, есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, науке до сих пор неизвестно. Я смеюсь, потому что это странно уже, а не страшно, если Бога нет, кто же будет спрашивать у Бога, что Бога нет.
   Получается действительно смешно, два клоуна, Бим и Бом, Арлекин и Пьеро, мама и папа, русская литература и христианская цивилизация смотрят из экрана "Самсунга" как Бог Бога о Бога мочалит и говорят утрированно кивая друг другу головами, интересная постановка. Ты разгоняешься по лабиринту одиночества смерти я и влепливаешься в чёрную вспышку света, казарменную стену, эпилептический припадок, сапог, полный мочи на утреннем построенье. А потом наступает другое, до чего не докоснёшься, всё живое, потому что счастье.
  
   Великая сестра.
  
   Два дела на год - дом и книга. Почему это очень большие дела? Потому что дом стоит в местности, а такой местности нет, я её не узнаю. Книга для людей, а таких людей нет, я их не вижу. Поэтому это очень большие дела, нужно очень стараться, и теперь, чтобы получилось, и потом, чтобы жить в них долго. Я не знаю, что для этого надо сделать, потому что вряд ли это какое-то новое усилье, потому что всё, что я мог сделать, я сделал лет 30 назад, понял. Здесь всё дело в подробностях. А ещё это как женские капризы великой женщины жизни. Мужчина для меня не великий. Тут всё дело во мне. Даже Бог для меня соперник. Это нормально. Я знаю много великих женщин, мама, жена, тёща, Надежда Александровна Приходько, Ира Совалёва на Соловках. Яков боролся с Богом в бедре. Мне слишком понятны мужские страсти, мы все порченые, траченые. Поэтому мне величия не видно. Пусть мне женщина жизнь расскажет как папа, Николай Филиппович Приходько, Петя Богдан, Петя Дейсан, Гена Янев, Александр Сергеевич Пушкин, Осип Мандельштам, Варлам Шаламов боролись с Богом на равных, но победил только один.
   Теперь про время, мы пережили великое время, все эти Гитлеры, Сталины, Хиросимы, и по подлости, и по подвигу. Время не проходит. Дедушкам велели идти и умирать молча, они шли и умирали. Папы даже не знали, зачем они живут после смерти Бога. Наши дети нам говорят, нас прёт от Соловков. Всё время сосредоточилось на нас. Я завожу будильник, чтобы утром отвезти 5 кило кетчупа, 5 кило помидор, 9 кило "Бабушкиных котлет", такое названье, тёще в столовую. В столовой работают 4 бабушки, они говорят, в 20 лет кажется - 40 лет - старость, в 40 лет кажется, хоть бы до 60 дожить, в 60 всё начинается сначала, когда государство 2000 пенсии заплатило. Что это такое? Это билет на поезд от Москвы до Владивостока.
   Теперь про пространство. Мы жили в странном пространстве, в котором вечером по телевизору после работы Штирлицу говорил Мюллер, "сдаётся мне, мил-человек, что ты стукачёк", на следующее утро вся страна так говорила. Они бы хотели, чтобы так повторилось, они забыли, что для этого надо, один дед погиб на фронте, другой побывал в лагерях, отец умер в 38 от загадочной болезни, которой теперь половина подростков болеет. Всё время сосредоточилось на нас, пространство тоже. Усталость такая, руку поднимешь, а опустить забудешь, так она и висит в воздухе как Христос распятый. Знал я одно место, там теперь православный курорт, Платона Каратаева, соль земли русской, показывают за деньги. А он уже давно сбежал оттуда в мою книгу жить, изданную на мамино наследство. Бедные наши дети, они в 10 лет знают, кем они будут, банкирами или бомжами. Сеас телекинеза. Она - такая. Он - такой. Слоган. Сестра-жизнь, Отец-Бог. Пространство - я, время - я. Платон Каратаев - грузчик, Родион Раскольников - менеджер, Павел Иванович Чичиков - директор фирмы, дорабатывают до пенсии.
  
   Великий брат.
  
   Ну, у меня уже есть три великих героя, чиновник Государствов, предприниматель Зонов, бытописатель Живов. Нужно ещё только чтобы они стали братья у жизни. Но разве я начальник жизни, чтобы решать такие вопросы. Я могу только пересказать биографии. Как трагичный герой Макбет сказал, что он всё может, и тогда стал подставлять всех, и сам не заметил, как себя подставил вместе со всеми, потому что он не читал литературу и не знал, что он все, хоть и крестился в церкви, когда надо. Как драматичный герой Лир хотел быть всегда первый, но не знал законов (что вторые ненавидят первых), и за это попал на зону. Там 8 лет пробыл, потерял всё, что может потерять смертный, веру, надежду, любовь, и приобрёл за это, да простит мне провиденье эту полуподпольную торговлю, великого брата, себя. Как божественный герой Гамлет сначала был смотритель на острове в Белом море и художник, вырезал из капа, берёзового нароста Бога Саваофа, божественную любовь. Потом стал менеджером в фирме в городе Мегаполис в стране Апокалипсис, забрасывал ноги на экран дисплея и говорил, да пошло всё на хер, и сам становился божественной любовью. Потом стал юродивым в одном отечественном захолустье, в котором иностранные туристы сразу разбредались, сходя с трапа "Атлантиды". Европейцы шли фотографировать местных с абсурдно-божественным взглядом, а американцы помойки. А он шептал самому себе с перепою, ничаво, малай. А вокруг него стояли дети и подавали ему письменные принадлежности для письма: чинёные перья, чернила, пергаментные свитки, а так же, чинёное платье, воду, чтобы освежиться, чистую посуду, чтобы подкрепиться. И сразу продолжать прерванную вдохновеньем работу. Дописывать первый том стотомника мемуаров, какие люди раньше были, чтобы их не забыли. Потом вернулся в столицу и стал жить тихо-тихо. Ему скажут, надо убрать листья на участке, потому что осень, он убирает, чтобы не было скандала. Ему скажут, надо помогать жене, дочке и тёще, чтобы у них не было психоза, невроза и мигрени, и он помогает. Ему скажут, надо издавать книгу, чтобы не быть без прописки безработным, и он издавает книгу про то, что по звезде, на которой она родилась, ходит мама и говорит отдельно, строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся. А вокруг живут люди и главное их чувство, что здесь живёт автор.
  
   Сынок.
  
   Но это же не моё дело. Я захолустно. У меня мог быть сынок. Ему могло быть 19. И мне могло быть 19. Жизнь могла по-другому сложиться. Более успешно. Я чмо. А дальше начинаются подарки, которые кто-то ведь выбирать должен. И тогда они становятся небезымянны, незахолустны, нетрагичны, недраматичны, божественны, столичны, как деньги, которых немного надо, чтобы прожить чисто. Откуда я знаю? Ему могло быть 19. И мне могло быть 19. Я знаю прошлое, я знаю настоящее, значит, я знаю будущее. Моё прошлое это 15, 20, 30 лет захолустья, что я - чмо, а жизнь - наслажденье. И тогда получается, что я всех обманул, и тогда пострадать должен, потому что только из моего чмошного юродивого несчастья видно, какое же жизнь захолустное, столичное счастье, полнота всех возможностей.
   Возвращается, я даже не могу сказать сначала, что возвращается. Зрелое эпилептическое счастье, что видишь, что тебя видят. Юношеское поэтическое счастье, что ты никому ничего не должен. Возвращается детское несчастье, как это всё будет, а меня не будет. И это такое счастье, унижение, вина и обида, тебя почти что нет, и поэтому видишь, что мир как ребёнок. Превращается в величие старости, что этот ребёнок твой.
  
   Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно.
  
   "Да я теперь в кого угодно могу превратиться, в теле такая приятная гибкость образовалась, вот только в себя не могу".
   "Падал прошлогодний снег".
  
   Мне страшно, меня колотит. Всем страшно, всех колотит. Сначала утро, потом будет вечер. Футбол по телевизору. О, Господи, причём здесь футбол по телевизору, если надо строить. Над страной летает Мартышка Тарковского и шепчет про глобальное потепление и запазуху русского севера и никто не слышит. Последний герой выходит из дома, запирает дверь на замок, что ему дальше делать? Власть властвует, писатели пописывают, читатели почитывают, хирурги режут, больные выздоравливают, меня колотит. Теперь понятно почему героев перестроечных фильмов "Асса" и "Игла", Бананана и Цоя новый русский Крымов и герой Мамонова убивают, потому что это жертва. Жертва никогда не даром. Становится ясно, зачем было нужно глобальное потепленье, когда сюда хлынут южные народы, они не смогут по-своему строить, они смогут по-жертвину строить. Зачем мне нужно это знанье? Гамлет, принц Датский, мечется в клетке из трупов. Царство мало похоже на сказку. Сиреневый оранжевый закат по Ярославке в восьмом ряду несётся, как перегруженный рифрежератор. Платон Каратаев, соль земли русской, гастарбайтен из ближнего зарубежья, в кабине камаза, Родион Романович Раскольников, зэк, менеджер по доставкам, в салоне газели, Павел Иванович Чичиков, мёртвая душа, директор фирмы, в экипаже джипа, притормаживают. По зебре переходит автор в местный супермаркет "Дизайн и озеленение" за цветком в горшке, жене, тёще, дочке, трём женщинам-паркам, музам, гениям, ларам, декабрискам, меценатам, братьям, прядущим нить судьбы на ладони, из которой он как из кокона выбраться не может, чтобы никого не обидеть, на день учителя, день независимости от кого-то, а от кого мы забыли, день рожденья. С одной стороны Ярославки церковь, с другой стороны Ярославки отделение милиции.
   Я на озере Селигере на туристической базе в июле долго думал, что же мне делать тут среди новых русских и старых русских, пока не придумал, совершать подвиги. Косить камыши под водой для пляжа, выталкивать "БМВ" из лужи с грязью, вытаскивать детей мамам из воды, чтобы не утонули, отжимать дамам двери в тронувшейся пригородной электричке на мёртвой платформе, чтобы их не размыкало об белый свет до следующей платформы, большей частью снаружи, отчасти внутри. Дамы шепчут, не надо, не связывайтесь с провиденьем, это мы так вымочаливаем своё я о сущности мира, как на вершинах Гималаев и на дне Марианской котловины, 11 км вверх, 11 км вниз, куда нас сошлют после мыслей, кормить своей плотью ленточных глистов для флоры и фауны, штопать флаги стран-участниц большой восьмёрки, из которой нас исключили, потому что мы изменили принципам демократии.
   Жать руку Сталкеровой Мартышке и не уметь оторваться от ладони, оказывается она уже родилась, а я и не заметил, я был загипнотизирован жертвой, гибелью героя, Цоя, Бананана, изменой принципам демократии. Разговаривать в тамбуре пригородной электрички "Москва - Петушки" с дядечкой счастливым, что он всё время по командировкам, а маленький сынишка один дома, какую ему завести породу, чтобы у него был друг, колли, боксёра, эрделя? Конечно, подобрать на улице дворнягу. С бомжами переругиваться возле больницы, которых не стали лечить и они в знак протеста основали лагерь, "что я тебе прислуга, принеси сигареты, принеси попить, отнеси тарелку на помойку".
   Потому что пьяных больше не поднимают, стоит очередь в овощную палатку возле остановки маршрутки, рядом лежит пьяный с примёрзшими к земле волосами, с намоченными мочой штанами, очередь говорит, безобразие, и думает, ему хорошо. Потому что после эпохи построения общества развитого социализма и застоя была эпоха демократизации общества и беспредела, а теперь другая эпоха, терроризма и антитерроризма. Из взорванной электрички выходят в тоннель люди и одни другим помогают, потому что сначала свет пресёкся, а потом раскрылась новая возможность жизни, совершать житейские подвиги, как дочка Майка Пупкова, тёща Орфеева Эвридика, жена Родинова Мария, женщины-парки, музы, меценаты, декабриски, Платон Каратаев, соль земли русской, гастарбайтен из ближнего зарубежья, в кабине камаза, Родион Романович Раскольников, урка, менеджер по доставкам, в салоне газели, Павел Иванович Чичиков, мёртвая душа, директор фирмы, в экипаже джипа, братья по страсти, потому что уже родилась Сталкерова Мартышка и летает как немая рыба над огромным полем от Франции до Канады, которое потом станет чудовищный город, а потом его не станет. Именно потому что я не могу так сказать, что потом ничего не станет. Я в это не верю.
   Иммунитет и нервная система как-то сопряжёны, а с третьей стороны чувство слова и всё это как дыра. А причём здесь тогда дело, если это как недело, как батюшка, который теперь крыша вместо политрука и особиста. Чтобы не помереть от муки, что ни до кого нельзя докоснуться, потому что они полностью закрыты, потому что они свою жизнь не видят, Сталкерову Мартышку. Жизнь, великое степное племя, Сталкерова Мартышка. Жена Мария Родинова в школе работает бесплатно, потому что дети генералов и банкиров тоже люди, они же не виноваты, что все деньги уходят на алмазные писуары, и тоже хотят знать всё о жизни, великом степном племени, Сталкеровой Мартышке. Как она была Платон Каратаев, русский народ, Родион Романович Раскольников, народоволец-разночинец, Павел Иванович Чичиков, революционер-чиновник, Мандельштам Шаламов, посмертно реабилитированный, Веня Атикин, дезертир всех войн в нычке, псих, алкоголик, эпилептик, смотритель ботанического сада "Хутор Горка" в штате Вермонт, Австралия, под кожей. Жена, Родинова Мария, приезжает с работы и злится, ты людей любишь слишком умозрительной любовью, а на улице осень, самая прекрасная пора года, а она устала так, что руку поднимет, а опустить забудет, так она и висит на воздухе как Христос распятый. Интересно, какой же другой любовью я их любить могу, если люди меня убили, смотрят по вечерам ток-шоу "Русская литература мертва?", "У христианской цивилизации смысла нет?", как будто, если убить Бога, будет кому спрашивать у Бога, есть ли он на свете. Русская литература это набросок поступка, способ нарваться, как Толстой в 80 лет новую жизнь начал, как Пастернак в 70 лет новую жизнь начал, как Гоголь в гробу скрёбся, как Пушкина затравили, как зверя на травле, вина, легенда, Цой дверь запер и стал Сталкеровой Мартышкой. А на ток-шоу свэтские люди узнают друг у друга, как бы не нарываться, чтобы пробыть империей ещё одно поколенье, чтобы своих детей подставить, в которых они деньги вложили. Дочка Майка Пупкова тоже светский подвиг совершила, ушла с конюшни, 10 лет лошадьми занималась, чтобы подготовиться в академию печати. Мама, Арлекинова Пьеро, одну книжку уже издала через 2 года после смерти на бутылочные деньги, потому что ей стало обидно, что её сына Гену Янева по телевизору халтурщики мертвецом обозвали, она-то точно знает из своей наставшей загробности, что всё живое. Тёща Орфеева Эвридика, даже говорить страшно, самый светский подвиг совершила. Это уже не набросок поступка, это уже Сталкерова Мартышка, вот кто дослужился, после самоубийства едет на работу кормить семью убийцы. А летом в Германию, Францию, Голландию к родственникам из Самары, чтобы на месте разобраться с этими Эйфелевыми башнями, Дрезденскими галереями и Гаарлемом, кто же там у них главный, Ван Гог или принцесса Диана, трагедия или драма, жизнь или искусство. И по возвращенье: сдавай на права и покупай дом в Сортавале, я хочу живописью заняться.
   Ну, короче, это иммунитет, старший сын Антигоны Мытищинской, одноклассник жены Родиновой Марии, погиб в армии от желтухи, потому что никому нет дела. Младший сын Антигоны Мытищинской, одноклассник дочки Майки Пупковой, школа на карантине, эпидемия желтухи. Я в армии когда заболел желтухой, то мне фельдшер сначала не хотел поверить, почему он? А потом через 2 месяца в боевую часть турнули, хоть там полгода госпитализации положено по уставу гарнизонной службы, потому что каждый вечер "Иронию судьбы или с лёгким паром" про наш советский славняк с молотком в трусах смотрел, потому что после вечерней поверки во двор драться, какой род войск достойней, десант или человеколюбье. Ах, зачем я мальчиком родился, сейчас бы всё делал, как жена Родинова Мария. А так сначала как папа Арлекин Пьеров несчастье и счастье перепутал, потом как мама Пьеро Арлекинова 30 лет в одну точку смотрел, стоило или не стоило рождаться. Потом как Цой дверь на замок запер, вышел на улицу общину из себя строить, потом ещё подтянутся люди, а на улице летит астероид "Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно". Прилетит через пол поколенья и собою накроет Мелитополь, Мценск, Москву, Мытищи, Соловки, Старицу, Селигер, Сортавалу, трагедию, драму, постмодернизм, неохристианство, жизнь, искусство, индейцев, у которых земля главная, инопланетян, у которых они главные, мутантов, у которых нет главного, послеконцасветцев, у которых всё главное, Платона Каратаева, соль земли русской, гастарбайтена из ближнего зарубежья, в кабине камаза несущегося по Ярославке в первом ряду, Родиона Романовича Раскольникова, урку, менеджера по доставкам, в салоне газели, несущего во втором внешнем ряду по Ярославке, Павла Ивановича Чичикова, мёртвую душу, нового русского, директора фармацевтической фирмы "Щит отечества" в экипаже джипа несущегося в третьем правом ряду по Ярославке, сиреневый, оранжевый закат, в котором никто-никто баранку крутит, единственный зритель, несущийся как перегруженный рифрежератор в четвёртом левом ряду по Ярославке. Они разом по тормозам вдаряют, жопы до ушей об асфальт стирают, встают как вкопанные за нитку до автора, который с цветком в горшке по зебре Ярославку переходит с той стороны, где церковь, на ту сторону, где отделение милиции, а что я изделаю, встаёт посреди проезжей части и такую заклинательную формулу произносит. "Мы ещё не готовы, поле от Франции до Канады, стать Сталкеровой Мартышкой, стаканы взглядом двигать, потому что они наши мысли, все вещи, пол, девственная плева, сплошная линия горизонта, бессмертье, чувственное стихотворенье Тютчева, прабабушка Валя, а смеяться не умеет". И трогается дальше. Движение возобновляется, астероид "Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно" на пол микрона отклоняется от своей орбиты и минует землю, даже не задев стратосферу, через пол поколенья.
  
   Осень-2.
  
   Я сейчас подумал, что может быть и придёт ещё к дочке Майке Пупковой моя литература вместе с воздухом и тусовкой, тщеславием, честолюбием, любовью. Ей ведь по-другому неинтересно, без жизни, и это честно, просто смотреть фильмы или читать книги, только для себя скучно. Я был в другом положенье. Между мной и жизнью была изначально какая-то плёнка, плева, то ли папино несчастье перепутать несчастье и счастье, то ли мамино тысячелетнее терпенье народа 30 лет смотреть в одну точку, стоило или не стоило рождаться. Я как будто бы ещё не начинался. Я всего лишь писал про что-то, а про что я забыл. Что у Достоевского единственные христиане проститутка и человекоубийца, готовы принять страданье, один из ненависти, другая из любви, что тоже неплохо, а бесы в фаланстере, и вот искусство. Как так выставить и запрятать свою мысль, чтобы было красиво и страшно. А зачем выставлять и прятать, подумал я 30 лет назад, и так красиво и страшно до папиных припадков и маминого одиночества в нетях. Если ты пойдёшь в лес за грибами, то тебя там обязательно изнасилуют, если ты купишь на базаре тушёнку, можешь не сомневаться, что она из человечины, если вокруг тебя живут люди, то рано или поздно они тебя подставят. А что бы было, если бы ничего не было, как это, всё будет, а меня не будет, почему хлеб хлеб, а соль соль, думала жена Мария в это время, ей тоже 10 лет было, и мама её вела к психиатру, чтобы не похудела. А говорят, что нет предопределенья. Вот так я там и появился вместо Владимира Леонидовича Барабаша, следователя по особо важным делам в областной прокуратуре. Если уж дознавать, то дознавать про самое главное, почему в каждом поколенье Христа распинают, а потом вешается Иуда.
   Вина и обида, чёрте что и сбоку бантик, кто тебе за вину и обиду деньги платить будет в этой стране и в любой другой тоже, чтобы ты смог содержать семью, трёх женщин-парок, жену, дочку, тёщу, муз, гениев, ларов, меценатов, декабристок, братьев. Это ведь не сразу так получилось, сначала Майка Пупкова родилась, что всё по-настоящему и понарошку в этой стране, в которой подставлять и подставляться тысячелетняя традиция народа. Потом Мария Родинова стратилась об свет до седых волос, где родина, здесь или там, если здесь, то я подставил, если там, то я подставился, потому что это Достоевскому было надо, чтобы человеколюбцы были убийца и проститутка для экспрессии и парадокса. Мы и так про это всё знаем: несчастье - счастье, чмо - Бог, начальников - подставили, государство - зона, народ - ребёнок, который ещё не выбрал, что он будет делать, подставлять или подставляться. Потом Орфеева Эвридика в 50 лет заболела жаждой жизни, как моя мама Арлекинова Пьеро, только моя мама стала с удвоенной энергией смотреть в одну точку, стоило или не стоило рождаться, сюда, в сплошную операцию со смертельным исходом, а Орфеева Эвридика после самоубийства семью убийцы содержит и на самое главное решилась, на что её муж Владимир Леонидович Барбаш всё никак не мог решиться, переходить вброд бескрайнюю бездну жизни, задыхаясь в тоске по несбывшемуся. Оставил после себя записку в пустой пачке из-под сигарет на кухне. Я эту записку 30 лет читаю, с тех пор как умер отец Григорий Афанасьевич Янев. Из западной группы войск приехал цинковый гроб и контейнер книг иллюстрацией мысли, что жизнь на самую драгоценную жемчужину в здешней природе человека разменять велено. Кем велено, и я в 5 классе на улицу выходить перестал, а в 10 не мог попасть по мячу на футболе. Мне казалось, что он летит прямо ко мне, я по нему ударял и он пролетал мимо. И вот только тогда я начинался, имя, чем я 30 лет занимался, с 5 класса, с тех пор как во двор перестал выходить и в 10 классе по мячу не мог попасть на футболе. Мне казалось, что он летит прямо ко мне, я по нему ударял и он пролетал мимо. Имя, кем велено, почему убийца и проститутка человеколюбцы, почему в каждом поколенье Христа распинают государство, зона, церковь, а потом вешается Иуда, вина и обида, легенды. Что Гоголь в гробу скрёбся, что Пушкина затравили как бешеную собаку, первородный грех. Мама, которая 30 лет в одну точку смотрела, стоило или не стоило рождаться. Папа, который перепутал несчастье и счастье.
   Тёща Орфеева Эвридика поехала к родственникам из Самары в Германию, Францию, Голландию, чтобы на месте разобраться, кто там у них главный, Винсент Ван Гог или принцесса Диана, трагедия или драма, жизнь или искусство, постмодернизм или неохристианство. И по возвращенье: сдавай на права и покупай дом в Сортавале, я хочу живописью заняться. Т. е. вы понимаете, конечно, женщины-парки, прядущие нить судьбы, музы, гении, лары, декабриски, меценаты, братья, Родинова Мария, Орфеева Эвридика, Майка Пупкова. Папа Пьеро Арлекинов, мама Арлекинова Пьеро, сплошная литература, там в главном, здесь в неглавном, вроде подготовки, что ли, на верность. Как ты был виной и обидой и как твои книги тебя чуть не задавили, а потом ты понял, что это навсегда, сны, и вина с обидой прошли. Когда правоверный фарисей Иуда понял, что распяли не самозванца, а Бога, который стал человеком, потому что только Бог мог понять, почему повесится Иуда, и ему его жалко. Он как Гитлер, Сталин, Хиросима, убийца и проститутка, не может быть больше виной и обидой, не может больше смотреть в одну точку, стоило или не стоило рождаться, он перепутал несчастье и счастье, и снова перепутал, и запутался вовсе. Короче, это как осень. Сны становятся похожи на явь, явь становится похожа на сны, одно сквозит другим. У тёщи Эвридики брат при смерти с онкологией в больнице, неделю не выходит из комы, разговаривает с умершими, папой, мамой, говорит, приведите Гену, брата, который умер, который всегда во время застолий, наступала такая минута, когда он сжимал стакан в пальцах всё сильнее, стекло ломалось, Гена серел. Все Гены, или чудики, или подлецы. Я тоже Гена.
   На ток-шоу "Русская литература мертва?", "У христианской цивилизации смысла нет?" ведущий не знает, что смысл христианской цивилизации и оживание русской литературы начнутся, когда он перестанет быть ведущим. И эти смысл и литература навсегда? Такие сны, как ты всё время умираешь. Всегда, это же кошмар, врагу не пожелаешь. Если бы человек мог вместить в течение жизни одно только слово, всегда, он бы понял не только почему у Достоевского одни бесы, а ещё почему у Толстого нет виноватых. Но разве они не вмещают? И разве одни не начинают ненавидеть как Родион Раскольников, убийца, урка, а другие любить как Соня Мармеладова, проститутка, чмошница. А те, кто хотят отмазаться, попадают в фаланстеру. Увы мне, тяжело всё это. Старость это когда сквожение одного через другое, там через здесь, главного через имя, снов через явь, нарастает невзирая на сезонные измененья. Осень жизни одним словом. А чего я выслужил за 30 лет службы? Какую лычку в поясничку. О, о, о. Это большая награда. Медаль за заслуги перед отечеством 5 млрд. 500 млн. седьмой степени, как у Акакий Акакича Башмачкина, станционного смотрителя Самсона Вырина, соли земли русской Платона Каратаева, Сони Мармеладовой, проститутки, Родиона Романовича Раскольникова, убийцы, урки, Мандельштама Шаламова, посмертно реабилитированного зэка, Сталкеровой Мартышки, мутанта, Вени Атикина, дезертира всех войн в нычке, смотрителя ботанического сада "Хутор Горка" в штате Вермонт, Австралия, которая у него под кожей находится. Новая звезда в созвездии Лямбда, которая загорается всё сильнее, по мере того как усиливается сквожение осени жизни. Рыба вплывает в двери и Гене Яневу начинает сниться Гена Янев, потому что он смог наконец представить, что бы было, если бы ничего не было, как это, всё будет, а меня не будет, почему хлеб хлеб, а соль соль, навсегда, как у военных, инвалидов и пенсионеров, отдых, режиссёр кричит, снято, и становится актёром.
  
   Счастье-3.
  
   До 10 лет ухарь, до 20 лет расколовшийся, до 30 лет смертник, до 40 лет воскресший, до 50 лет счастливый. Но разве несчастье и счастье не есть возможность и невозможность всё время помнить? Тогда не страшно, что сам ты превращаешься в память, несчастье и счастье. И вот занятье, дом в деревне, грузчицкая подработка, община, книга. Ты хотел увидеть его для себя, но ведь даже так нельзя сказать, ты просто хотел его увидеть. Есть много рассказов, что такое стихи, стихи это попытка увидеть счастье. Счастье ведь не бывает человеческое или птичье, счастье вообще счастье. А потом стать литератором и приспособить своё счастье к чужому видению жизни.
   У меня так не получилось, слишком всё было страшно и огромно. Вина и обида такие, что только гулять с маленькой дочкой за руку, как теперь другой папа с маленькой дочкой по Мытищам гуляет, куда ни пойдёшь всегда везде их встретишь. На конкорсе, на оптушке, на базаре, в лесопосадке, в медицинском проезде, в больничном парке, на Ярославке. Пока там страна, мама, жена, тёща, христианская, цивилизация, русская литература бьются с государством, зона оно или церковь, у них тут своя церковь, разговоры про то что: надо пересадить этот клён из больничного сада, берёзу из посадки Лестеха, яблоню с Лосиного острова на участок.
   А можно не пересаживать, потому что счастье это не дом в деревне, не грузчицкая подработка, не остров в море, не книга, не община. То, что потом было. Счастье это гулять с маленькой дочкой по Мытищам за руку и думать, почему так мучительно одиноко, холодно, тоскливо на свете, и говорить, ты хочешь маленького котёнка? Кошмар, Бог рожает человека, а человек рожает счастье сплошное. Называть вещи своими именами.
  
   Собирательный образ.
  
   Антон Павлович Чехов, актёр, играет любовь, но любить не может. Катерина Ивановна Достоевская, зритель, наслаждается игрой и любит. Фауст и Гретхен, сумасшедшие нищие, ходят по электричкам и собирают деньги на издание германского русскоязычного журнала. Соловей и соловьиха, сначала соловья кошка Даша Бегемотова задушила в пригороде Мытищи, когда Соловьиха везла ему три белых калы в пригородной электричке на пятнадцатилетие супружеской жизни. Потом кошку Дашу Бегемотову собачья свора задрала на участке, потому что у собаки Блажи Юродьевой была течка. И она теперь в Мюнхене под сливой издаёт новую книгу соловья "Как у меня всё было" в германском русскоязычном журнале, на который безумные нищие Фауст и Гретхен деньги собрали по электричкам.
   Антигона Московская Старшая и Антигона Московская Младшая поют песню Акеллы в шестикомнатной квартиры для приемственности поколений. Маугли и Сталкерова Мартышка гуляют по Старым Мытищам за руку, папа и дочка. Маугли домохозяин. Сталкерова Мартышка пишет стихи про счастье и сжигает. Глухонемой Гамлет служит смотрителем необитаемого острова в Белом море. Платон Каратаев работает мебелью на построенье. Дезоксирибонуклетновая кислота болеет эпилепсией. Адам подрабатывает грузчиком в фирме. Ева работает учителем в школе. Читатели не умеют читать. Автор двигает предметы взглядом. Великая сестра Смерть работает редактором в одном московском издательстве. Мама причитает, у бездны нашлось дно, это ты. Папа, первородный грех, считает, что надо начать всё сначала. Русская литература и христианская цивилизация побеждают друг друга на ток-шоу и так, хотя никаких данных за это. Великий брат Спас Рублёв в 12 часов ночи делает звук тише из состраданья. Бог смотрит мультфильм про вдохновенье и плачет.
  
   Бедная Мария.
  
   Это не фрукты, виноград, яблоки, бананы. Это не мясо, кофе, курица, обрезки собаке. Это не оптушка, рынок. Это не компьютер, книги, рукописи. Это не выставка картин Хамида Савкуева, это не театр "Около", это не актёр Максим Суханов, это не режиссёр Кама Гинкас, это не издательство "Пироги". Это не грузчицкая подработка, не остров в море, не фильмы, не футбол по телевизору. Не Вера Верная, не Седуксеныч, не Чагыч, не Валокардинычиха, не Ма, не Антигона Московская Старшая и не Антигона Московская Младшая, не генерал Стукачёв, не вдова Толмачёва, не Скинхед Скинхедов, не Ангелова, не Милостина, не Димедролыч, не Катерина Ивановна, не Фонарик. Это не папа, не мама. Это не тёща Эвридика Орфеева, это не дочка Майка Пупкова. Это жена Мария Родинова, что-то я должен, а что я не понимаю. А, я понял, это самое живое, что есть на свете, как Бог становится человеком. Я вчера посмотрел фильм "Догвиль" и сразу вспомнил, почему я писать начал. Что я свидетель.
   Это не Мелитополь, не Мценск, не Москва, не Мытищи. Это не Соловки, Старица, Селигер, Сегежа. Это не индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы. Это не сезонники, дачники, местные, туристы. Это не бомжи, гопники, батюшки, мажоры. Это не ухари, смертники, расколовшиеся, воскресшие. Это не постмодернизм, не неохристианство, не чмошество, не тусовка, не шут короля Лира, не труп Антигоны, не Мандельштам Шаламов, не Сталкерова Мартышка. Это что-то совсем новое, это счастье.
   Всё же, что я должен делать? Я думаю, всё само наступит. Как национальный герой всегда слушал голос сама на свете, и в горе, и в счастье. Когда мы умираем, мы взвинчены до предела. Когда мы несчастны, мы грешим на Бога, зачем он нас мучит? Ведь мы знаем зачем, но мы не вмещаем. Мы только думаем, когда потом наступит, мы сможем всё рассказать кому-то. Кому, кому мы всё расскажем? Бедная Мария. После армии я не мог ничего больше делать, только рассказывать кому-то, что потом наступает.
   Это что-то такое точное и подробное, как счастье, как я боюсь его, это счастливые. Бедная, бедная Мария. Дочка Майка Пупкова, которая любит бегать быстро, чтобы не думать. Мама Орфеева Эвридика, которая всё знает. Муж Пьеро Арлекинов, который ничего больше не сможет, только рассказывать, смеяться и плакать, потому что он не верит после армии в государство, работу, деньги. Он верит только в Бога, который вроде местного урки на Соловках, Оранжевых Усов, отсидевшего 6 лет строгого режима за бытовуху, и местного гопника в Мытищах, Саши Алмазова, мастер, всё путём, и местного бомжа в Москве, Деревянного Христа, который собирает возле церкви на Таганке от болгарского подворья в пластмассовый стаканчик медь на бутылку.
  
   Смейся, смейся, дочка.
  
   Очень страшно, что начнутся смерти. Кажется, я к этому не готов. Мамину смерть я одолел за 6 лет, что кругом мама. И папину смерть я одолел за 30 лет, что кругом папа. Теперь начинается моя смерть. Я не знаю, сколько она продлится. Допустим, 7 лет. Это ведь значит только, что теперь я начинаюсь, в 40 лет, а до этого были папа и мама. А я ничего не могу, болею страхом, что ничего не останется вовсе. А должен зарабатывать деньги, печатать книги, воспитывать дочь, заботиться о жене и тёще, чтобы они после моей смерти остались с памятью о любви, а не я после их. А может, это не важно, кто после кого останется. Важно, что это как дезоксирибонуклеиновая кислота и роман "Бесы". Что мы знаем об эпохе реформ девятнадцатого века, только то, что написано в романе "Бесы", всё остальное кануло в лету. Мы принимаем на полную веру, потому что одно накладывается на другое, роман "Бесы" на дезоксирибонуклеиновую кислоту, и мы говорим, всё точно. И знаем, что нам делать дальше, чтобы нас не проглотило равнодушье. То же самое с "Колымскими рассказами" Шаламова, "Войной и миром" Толстого, "Повестями Белкина", "Пиковой дамой", "Капитанской дочкой" Пушкина по другим отделам цепи дезоксирибонуклеиновой кислоты. Вот почему литература в школе это не совсем математика или ОБЖ, это что-то вроде богословия в жизни, по которой теперь ЕГЭ, что-то вроде кроссворда, успешный ты или не успешный. Разумеется, ничего особенного. Если всё в современном мире телешоу "Русская литература мертва?", "У истории смысла нет?" для того, чтобы тем более всё было русская литература и смысл истории в современном мире, на зоне, в государстве, в церкви. Значит ты должен то, что был должен всегда, и при папе, и при маме, и при себе. Не накласть в штаны, всего лишь. Или накласть в штаны, а потом написать рассказ как ты наклал в штаны во время припадка, когда 6 лет не занимался литературой. Как ни странно, все увидят как это ложится самым верным рассказом на последнее звено в цепи дезоксиринуклеиновой кислоты. И тогда смогут не накласть в штаны, потому что они увидят, что это русская литература и смысл истории, а не страх, что они не могут своей смерти.
   Для меня дело в этом. Жена говорит за завтраком, тебе нужен промоушен, когда я пересказываю новый рассказ. Рыба Хе держит героя на ладони, роговица зрачка - крест неба, роговица ногтя - круг земли, и смеётся, забавный малый. У героя хватает мужества и физической подготовки не обмочиться со страха, зря мы, что ли, в армии служили? Я отвечаю, это что такое, пробздеться, что ли? Дочка смеётся. Весело ей, ещё не знает, кто будет моим промоушеном. Я не смеюсь, мне не весело, мне грустно, что я подставил не только жену и тёщу, но и дочку. Жена объясняет, нет, тот, кто продвигает. Я говорю, куда? Прикидываюсь мебелью на построенье, Платоном Каратаевым современным, так меня в армии научили. Дочка опять смеётся. Смейся, смейся, дочка. Ты-то не знаешь, что это ловушка, дезоксирибонуклеиновая кислота. Я знаю. Недавно нарисовала рисунок. До этого 5 лет не рисовала, занималась лошадьми. Я говорю, повело кота. На рисунке папа с закрытыми глазами, мама с лицом папы. Бабушка говорит, стала такая же неинтересная как мама, целыми днями читает. Бабушка целыми днями провожает семидесятилетнего брата в дальнюю дорогу сиделкой в Мытищинской ЦРБ после двух операций и обе со смертельным исходом. Мама говорит, ну, куда после школы? Дочка отвечает, ну, наверно, в академию печати. Я молчу, прикидываюсь мебелью на построенье.
   Дочка слушает Гребенщикова и Гришковца на си ди. Я говорю, ты всех на "гэ", что ли, слушаешь? Дочка смеётся. Геннадия Григорьевича не слушаю. Смейся, смейся, дочка. Я говорю, половые извращенья новый смысл жизни по телевизору. В метро реклама детских подгузников. Полуобнажённый атлет держит на руках грудного младенца. Новая мадонна. Миллион лет мужчине велели, он шёл и умирал, женщина рожала. Теперь по Мытищам ходят папа с дочкой, как мы раньше гуляли и разговаривают про котёнка. Мама работает секьюрити в фирме. Дочка смеётся. Смейся, смейся, дочка. Тебе жить в этом мире с папиным смыслом и маминым мужеством, дезоксирибонуклеиновая кислота, которая смерти не обосралась, потому что у неё был смысл жизни. Если можно ещё, посмейся, потом будет не до смеха, милая моя.
  
   Никита.
  
   Когда мне было столько, сколько теперь дочке, я в Москву приехал. Я думал, что Москва из шоколада. Потому что провинция это когда влюбишься в некрасивую девочку во Мценске и потом всю жизнь во рту языком пол зуба трогаешь. В Мелитополе бьёшь ногой по мячу на футболе, а мяч мимо пролетает. Саня Бенда, Валера Гасилин, Жека Квартин, Андрей Старостин, одноклассники, священнобезмолствуют, во Чибан даёт, по мячу не может попасть, брат. Москва это когда один знакомый Любы рассказывает, что под метро ещё одно метро для ядерной войны, одежда, еда, жильё и всё из шоколада. Другой знакомый Любы рассказывает, что посмотрел всего Тарковского, он страшный. Говорить, что Тарковский страшный всё равно что Чарли Чаплин умный. Может быть он и умный, но главное, что он добрый. Может быть Тарковский и страшный, но главное, что он умный. Третий знакомый Любы выходит на берег из Москва-реки, а волосы у него сухие, капельки нимбом вокруг головы пляшут. Лак-спрей. Потом Люба, двоюродная сестра, выписала меня в Москву учиться, как в веке девятнадцатом поднявшиеся родственники выписывали своих из провинции. Всё оказалось по-другому. Т. е. Москва-то, может, действительно из шоколада, мармелада, бананов и сервелата была, а железный занавес располагался не только между страной победившего социализма и заграницей, но между провинцией и Москвой, так что её не ненавидели даже, слишком это было другое.
   Просто эта история напомнила мне другую. В армии в учебке с нами был некий Бешляга, сын молдавского писателя со связями, богемный, женатый, гораздо нас старше Толик. Когда сержанты стали бить перед строем и поднимать по ночам, он участвовал в кордебалете со стороны сержантов. Потом, уже в части, я служил под Кишинёвом, приходил в гости, водил пить молдавское вино в местечко, мирился, просил прощенья, потому что я участвовал в кордебалете со стороны Бога. Я его не понимал, мне казалось, что этого нет. Ему было важно быть добрым мужиком, иметь в этом пункте чистую совесть. Но ведь всё гораздо страшнее, умнее и добрее. Москвы две оказалось. Я говорю Марии, когда она на осенних каникулах, что у неё от восьмых классов аневризма сонной артерии, опухоль на лимфе и 7 зубов надо удалять. Понимаешь, литература в школе что-то вроде богословия в жизни, это не математика и ОБЖ, которые помогут быть успешными. Это единственный случай, если учитель талантливый и любит, намекнуть, что Москвы две, сейчас и потом. Сейчас Бог - наслаждение, потом Бог - чмо, сейчас начальники - хитрые, потом начальников - подставили, сейчас народ - выживает, потом народ - ребёнок, который ещё не выбрал, каким он будет, сейчас или потом, и никогда не выберет, потому что когда он выберет, он сразу станет с именем и лицом. Теперь Москву в провинции очень не любят. Мне говорили на Соловках, зачем нам дачники из Москвы, у нас в Москве нет дач. На монастырском причале в 2002 году один стоял с мобильным телефоном и говорил, я теперь островитянин, все москвичи - пидорасы. Многочисленные московские группы уныло жались ближе к катерам. Девочки плакали, мальчики смеялись.
   Вчера у нас с Марией был вечер воспоминаний на осенних каникулах. Мы вспоминали институт. С тех пор прошло 15 лет. Я подумал, есть люди, у которых сейчас и потом совпадают, но вообще-то все люди этот круг совершают. Я писал в 30 лет в эссе "Дневник Вени Атикина". "Но всё мне казалось не то, не настоящее. Девочки-дюймовочки не понимают главного с их кээспешными посиделками, песнями под гитару безвкусными, столами, ломящимися от яств и лимонадом на днях рождения, наступавших гроздьями и строго обязательно и планово посещавшимися какими-то глупыми знакомыми, бесконечными разговорами о летних пионерлагерях, наивностью старомосковской, когда голяк улично-армейско-тюремного мата в пригородах компенсируется райским укладом в домах-квартирах. Как они все повыходили замуж в одночасье, переболев перекрёстными влюблённостями, трагическими из-за вдруг открывшегося, неожиданно глубокого, длинного одиночества и несчастья и оказались страшно разными". А в 40 лет написал в книге "Гражданство", что вот кто Бог оказался. Фонарик Дзенбуддистский, которая купила книгу "Как победить лень", пол года открыть не может. Петя Богдан, учитель, мануальный терапевт, литератор, писал книгу как прожить 150 лет, себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентского противостояния, тварь ли я дрожащая или право имею, лёг на топчан полежать и умер, недавно мы отмечали его сорокалетие. Катерина Ивановна, мать близняшек, которые в глаза смотрят и на вопрос, где вы были вместо школы, отвечают как все подростки, какая разница, потому что ещё не подставляли и не подставлялись, не видят разницы между сейчас и потом. Бэла, которая работала в школе для детей с раком крови и заболела мнительностью, что скоро умрёт. Максим Максимыч, который не попал в армию в девяностых и поэтому его армия растянулась на всю жизнь, потому что у него не было иммунитета, что сейчас и потом это такие же разные вещи как место в строю и место перед строем, всё равно ты избиваешь или тебя избивают, как Бог - наслажденье и Бог - чмо, как народ - ребёнок и народ, который всегда выживает, как начальники, которые подставили, и начальники, которых подставили. Три отечественных поколенья, ренессансных революционеров, трактующих апокалипсис, дезертиров всех войн в нычке, смотрителей ботанического сада "Хутор Горка" в штате Вермонт, Австралия, под кожей, за префом и штофом в качалке.
   Что ещё остаётся нечто, что одни зовут чудом, а другие мудозвонством. А Мария, когда ходила на аборт, потому что муж - сумасшедший, 20 лет пишет в государстве, в котором сейчас и потом никогда не совпадают, и один раз 600 рублей заплатили за длинное стихотворенье про бессмертье. И когда летела по трубам, как теперь в триллерах снимают, под наркозом, то последнее, что видела прежде, чем в потом, страх, ум, добро, одиночество провалиться, отдельные буквы в имени Никита, как они по комнате летают отдельно друг от друга.
  
   2005.
  
   9. РОМАН ПРО МАРИЮ.
  
   В бывшем осколке великой империи
   С лёгким названьем окраина
   Скифо-сармато-казацкие прерии
   В поезде пересекаем мы.
  
   Мазанки, известняковые домики,
   Хаты из ракушняка,
   Вверх корешками раскрытые томики,
   А на страницах века.
  
   Чересполосица плодоношения,
   Цифры доходных щедрот,
   Лозы, бахчи, абрикосы, черешня
   И изобилия рог.
  
   Пылью как воском залитые тополи,
   И фрикативное "гэ",
   И Мариуполи, и Мелитополи,
   Месяц на длинной ноге.
  
   Грустным подобием новой Америки
   Чичикова Слобода,
   Не обошлось без советской истерики
   И я родился тогда.
  
   Папа - болгарин, мать - Фарафонова,
   Север, юг, запад, восток,
   Материковое слово "херово",
   Стыдное слово "сынок".
  
   Семь тысяч дедушек от сотворения,
   Третяя тысяча лет
   От рождества, было богоявление,
   Ну а теперь его нет.
  
   Я прихожу на заросшее кладбище,
   Птица на ветке поёт,
   Как маму крысу не убивала,
   Думала бабушка ждёт.
   В поезде. 2003.
  
   Соловьёвск.
  
   Вот это, может быть, самое главное, которое я всю жизнь в себе ношу. Я не виноват, что они сами не захотели быть живыми, у меня-то от этого ничего не может измениться. В 10 лет книги - объёмы, дома - объёмы и города - объёмы, пыльные коробки из-под спичек, из-под обуви, из-под телевизора со слежавшейся от небытия жизнью. А люди, люди что-то такое странное в 20 лет, эта минутная нежность и позволенье любоваться собою, и непониманье, что никакого себя нет, есть одна слежавшаяся до небытия жизнь кругом. И надо было с этим что-то делать, а ты только трясся, что это потеряется, если ты не застынешь в плаче. А надо было плакать вместе с отдельными героями и вместе со всеми. Я только сейчас это понял, когда ходил в ЖЭК и сантехник с ликом равноапостольного святого с синяками под глазами, величиной с лицо, говорил мне, что вытяжка снегом забилась, поэтому в доме канализацией тянет. А я ему давал чужие 100 рублей за это, потому что всем должен, а он говорил, спасибо.
   А я вспомнил как после первого курса ездили в стройотряд в Молдавию. В поезде необыкновенно красивая евреечка мне улыбалась. Я её потом встретил, когда она шла ночью из соседнего пустого барака и плакала. Возле барака стоял десантный БТР, там начальник стройотряда, делающий карьеру чечен, и десантники пили. Я подумал, что её обидели, но не подошёл, потому что год как отслужил и помнил как отмывали потолок и стены от крови, когда десантный наряд заступал на дежурство по гаупвахте. Ну, знаете это юношеское, подростковое отчаянье, ничего никогда не было, не есть и не будет. А надо было всего только спросить, тебя обидели? И поплакать вместе с нею, чистая жизнь, нечистая жизнь, её надо разделить. Я этого тогда не понимал. Я просто чувствовал мертвечину, как она меня засасывает с потрохами, и я не могу пошевелиться от страха и счастья. А надо лечить. Необыкновенно красивую еврейскую девочку по голове гладить, быть таким же чистым как она или таким же нечистым. Но я тогда был слишком мёртвым с этой Москвой в душе. И только теперь через 20 лет вспомнил, что чечен потом на машине разбился, Молдавия заграница, Вразумихин на 5 курсе после одного и другого третий был у женщины, потому что стал большой, хоть у самого жена и ребёнок. Мне тогда показалось, что это измена, а это просто каждый в свою судьбу заныривал.
   А может, дело не в этом, ведь никто же не может знать, когда он станет большой. В 15, когда пойдёт из деревни в город к одной проститутке на день рожденья и ему за это выбьют пол зуба, и он поймёт, что он теперь чмо навсегда. В 20, когда женщина скажет, что дома похожи на пустые коробки от ботинок и сбросит одежду. Это не станет отгадкой, а станет загадкой. Изнутри пустоты пустота смотрит, кого мы предали, когда хотели Бога Богом о Бога мочалить, неужели сына и дочку? В 25, когда потом через 15 будешь вспоминать всё это. Просто большой жалеет одиноких, холодных, раздетых, старых. Короче песня. То, что не смог спеть маме когда-то. Песня Акеллы. "Как мы вместе со всеми нашими отношениями и несказанным перемешиваемся вместе с другими вещами мира в какого-то сказочного Бога-отца, который всё время здесь, всё время рядом, где-то сбочку, туточки. Возле лица, за спиной, как смерть. На затылке, на темечке, как нимб священного сияния. За створом двери, в тёмном углу, за поворотом, за деревом, на ветке. В общем, везде и нигде конкретно, как вещь, как общая радость, на которую бы все могли прийти и показать пальцем, и надорвать животики, и облегчиться". Соловьиха, которая Соловья своей кровью кормит, пока не скормит, потому что Соловей на 17 колене многое понял.
   Во-первых, что это лет на семь работа. Во-вторых, дом в деревне и деньги. В-третьих, необитаемый остров и книга. В-четвёртых дать почитать скинхедам-скинхедам прозу "Гражданство" летом, изданную книгой, и повесть "Взалкавшие", изданную в журнале. В сущности, я писал для вас. Вам жить. Я покойник. И они тебя, или убьют, или полюбят на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. В-пятых, характер повествованья, как ты всех видишь, а тебя никто не видит, потому что ты как бы при жизни умер, сделал это своей судьбою. А то, что сказала старая вождиха молодой вождихе, он её не любит, раз не пожертвовал для неё всем, Соловей, помесь Шевчука с Балдой Полбичем, Соловьиху с чертами архангела Гавриила, с коптских парсун в Пушкинском музее, из раскопок раннехристианского катакомбного города Соловьёвска в Египте, то это пусть на их совести остаётся, в-шестых. А мы улетаем. А куда мы улетаем? А откуда мы знаем. Просто улетаем, а куда не знаем.
  
   Никита - 3.
  
   Для чего театр "Около" делает спектакли? Для чего Гребенщиков поёт песни? Для чего генерал Лебедь пил и нарвался? Для чего художник Хамид Савкуев рисует причастье, исповедь, отпеванье на всех картинах вместо жизни? Для чего актёр Максим Суханов играет даунов, юродивых, дебилов, клонов всё время, что бы вы не смотрели, "Короля Лира", "Хлестакова", "Сирано де Бержерака", "Страну глухих, немых, слепых"? Для чего режиссёр Кама Гинкас хочет убрать чернуху? Чтобы не было эпохи, всё равно как называется эта эпоха, развитого социализма и застоя, демократизации общества и беспредела, терроризма и антитерроризма, денег и дома в деревне, если нет чернухи, значит всё счастье? Для чего директор Наждачкин нагнал паломников и туристов на остров? Для инфраструктуры и евроремонта, а земля не слушает, продолжает светиться, унавоженная костями сотен тысяч, и он как Макбет новый хватается за голову и сбежать хочет от этой каши, рассказывает очевидец? Для чего чиновник Сытин строит вертикаль власти с её арендаторами в столице и приживалками на местах? Для чего три советских поколенья, ренессансных революционеров, трактующих Апокалипсис, как у Платонова в "Чевенгуре", дезертиров всех войн в нычке, как у Распутина в "Живи и помни", смотрителей ботанического сада "Хутор Горка" в штате Вермонт, Австралия, под кожей как у Саши Соколова в "Школе для дураков"? Наших дедушек, которые, один без вести пропал на фронте, другой из лагеря вернулся, которым велели идти и умирать молча, они шли и умирали, наших отцов, которые даже не знали, зачем они живут после смерти Бога, и их детей, которые точно знают, что несчастье это счастье, а счастье это несчастье. Но ведь это надо смочь так. Короче.
   Не для того ли, что в жизни должна быть такая точка, даже физическая и химическая, как у меня на Соловках было в 33 года на необитаемом острове в тайге и тундре. Русский Христос местного Бера от твоего трупа отгоняет, а самоубийцы девяностых, спившиеся шестидесятых и расстрелянные тридцатых к огромным окнам сторожки прильнули и смеются. Голый в тазе себя поливает водой из ведёрка и плачет, жизнь оказалась не трагедия, а драма. Биография поворачивает обратно, ты заболеваешь эпилепсией как папа, потом онкологией как дедушка, потом ты становишься ухарь расколовшийся смертник воскресший счастливый. Потом парка, муза, гений, лар, декабриска, меценат, брат Родинова Мария, ей местные хирурги ставят, аневризма сонной артерии, диагноз. Потом, через 2 дня, когда ты деревянному Христу на Таганке, распятью, говоришь, пора, другие хирурги ставят, неаневризма сонной артерии, диагноз. Гиацинт под ванной расцветает, ты даже не плачешь, потому что. Тёща обезумеет, жена умрёт, дочка отчается, мама была одинока, папа кололся, Гитлер, Сталин, Хиросима, первородный грех, провалившиеся реформы, из 100 000 000 жертва, Лето Господне благоприятное. Теперь понятно, что за точка? Тот, кто виноват во всём в этом.
  
   Как у меня всё было - 3.
  
   "Живите в доме и не рухнет дом". Арсений Тарковский.
   "В больнице". Пастернак.
   "Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
   за смолу кругового терпенья, за совестный дёготь труда".
   Мандельштам.
  
   Вдруг строчки, строчки. С чего начиналась работа 20 лет назад. И книжки, даже физические и химические, с обликом, изданные любовно, затёртые как партбилет и номер личного дела. Вот почему я не хотел, чтобы "Гражданство" было глянцевое. Мандельштам. Таллин. "Ээсти раамат". Пастернак. "Классики и современники". Бродский. "Часть речи". Даже без обложки. Цветаева, которую так и не прочёл, репринтные издания. Ахматова. Ташкент. Издательство литературы и искусства имени Гафура Гуляма. И тоска. Особенно "Часть речи". Как будто это не книга, а консервная банка с той самой пустотой, лицензированной Бродским. И я с ней боролся. В сущности, я калека. Я проиграл по полной.
   Что тебе ещё, жена умная, дочь красивая, ходи рисуй как видишь. Говорит сосед по неблагополучному одноэтажному дому, последнему в Старых Мытищах из квартиры N 1 Гриб Индейцев, 120 килограмм живого веса. А я думаю, тёща сойдет с ума, жена умрёт, дочка отчается, мама была одинока, папа кололся, и боюсь выходить на улицу днём. А вдруг они уже догадались, кто во всём виноват, Гитлер, Сталин, Хиросима, первородный грех, провалившиеся реформы. И задабриваю соседей Инопланетяниновых, сбрасываюсь на спил деревьев, которые на нас не упадут, пока не заслужишь, а когда заслужишь, хоть все деревья спили. Дарю соседским детям Индейцевым мягкие игрушки и детские кассеты, из которых дочка выросла, как из возраста ухаря в возраст расколовшегося я вырастал, а потом в возраст смертника. Одалживаю соседям Мутантовым, мастер, всё путём, на средство для любви.
   Это чувство пришлось впору на Соловках в околотке улица Северная. Балда Полбич строил Рысьего Глаза и Глядящего Со Стороны, что за детьми не смотрят и воруют, потому что я смотрю. Маленькая Гугнивая Мадонна цветы носила, мак, левкой, лилии, уворованные у соседей Кулаковых. Соседи Кулаковы старались быть лучше, чтобы я молоко и червей у них брал. Богемыч Агар Агарычу мои стихи читал наизусть во время запоев. Самуилыч на магазинах их расклеивал. Димедролыч деньги присылал, чтобы ещё побыл. Чагыч, Вера Верная, Ренессансная Мадонна, Постсуицидальная Реанимация, Саам, Ирокез дружили семьями. Ма плакала, Мера Преизбыточная смеялась, они знали, что я это не я, это их мужество перейти вброд великую бездну жизни, задыхаясь в тоске по несбывшемуся. Мужичок С Ноготок букву "эм" в 10 лет выучил, чтобы быть как я литератором.
  
   Реализм, господа.
  
   Мы не небо. Неба нет. Вместо неба пустота. Пустота внутри пустоты. Мы реальность. Это серьёзно. Например, на грузчицкой подработке надо было всё время работать, чтобы зарабатывать чувство реальности за деньги. Например, Марии поставили диагноз местные хирурги, аневризма сонной артерии, это серьёзно. Лучший выход, летальный исход, худший выход, 30 лет смотреть в одну точку, стоило или не стоило рождаться и под себя испражняться. Завтра ляжете, послезавтра прооперируем. Реализм, господа, писал Достоевский.
   Съехались подружки, выпили и закусили. Местная женщина-гора сказала, раз он для тебя не пожертвовал всем, значит, он тебя не любит. Мария сказала, год назад, у жены мужа была истерика, что она его любит, а он её нет, через год у мужа жены была истерика, что он её любит, а она его нет. Антигона Московская Старшая сказала, есть сведения, что они зарабатывают так. Мария сказала, но это же цинично, грех и преступленье. Вера Геннадьевна Толмачёва сказала, деньги найдём, не волнуйся. Деньги есть, сказала Мария. Бэла плакала, Фонарик улыбалась, у Катерины Ивановны начиналась истерика.
   Мария прочла им рассказ "Выбор невесты" Никиты, про то что когда людям плохо, они плачут, когда людям хорошо, они смеются. Но когда людям очень плохо, они начинают смеяться, а когда очень хорошо, плакать, такой феномен. Я лежал пьяненькой на топчане в это время и думал, гиацинт под ванной зацвёл, выгонка не цветёт второй раз. Через два дня в двух центрах ведущие специалисты поставили диагноз, неаневризма сонной артерии, диагноз. Деревянный Христос в церкви от болгарского подворья на Таганке всё так же висел на распятье. Реализм, господа.
  
   Гойя Босховна Западлова и Бог - 2.
  
   Начинаются божественные возвраты. Аневризма сонной артерии, неаневризма сонной артерии, диагноз. Побитая ногами, забитая снегом отдушка, чтобы в доме канализацией не пахло. Прочищенная канализация на глубине 5 метров на третьи сутки усилием воли. Принтер, разобранный и собранный со смазанными деталями, чтобы больше не ломался. Дерево тополь, патриарх Мытищей, казнённый за то, что у одной местной женщины-горы глюки, что это она во всём виновата. Гитлер, Сталин, Хиросима, первородный грех, провалившиеся реформы. Тёща сойдёт с ума, жена умрёт, дочка отчается, мама была одинока, папа кололся. Дом развалится, крысы съедят её тело, на которое упадут все срубленные деревья, пока она во сне вспоминает строчки Арсения Тарковского, "живите в доме и не рухнет дом", и сочиняет прозу, "бессовестная совесть, припадочная память, больные нервы".
   У Марии на работе столпы андеграунда, Антигона Московская Старшая, читает наизусть любимые строчки из меня Антигоне Московской Младшей, которая так своего сына воспитает, который у неё в животе по воде пошёл, потому что она ещё не познакомилась с тем диджеем, от которого она родит, якобы. А я думаю, если бы раньше, а теперь зачем мне это. Надо перечитать "Моцарта и Сальери" и "Скупого рыцаря". Неужели провидение несправедливо, зачем скупому богатство, зачем бездарности гениальность. Зачем жлобу юродивый, потому что у жлоба всегда виноваты другие, даже когда вины не надо, а у юродивого всё время он, даже когда виноватых нет, они необходимы друг другу, иначе, как же они узнают, что жлоб - юродивый и что юродивый - жлоб. И я говорю, все как я стали: тёща, жена, дочка, мама, папа, Гитлер, Сталин, Хиросима, первородный грех, провалившиеся реформы, соседка Гойя Босховна Западлова, отдушка, канализация, принтер, тополь. А я куда делся, неужели, блин, в эти буквы? Как будто нас было двое.
   И тогда я понимаю, в чём работа. Приходит Бог в детях и начинает обожествлять детали. А дети не догадываются ни о чём, потому что тогда детям станет страшно, у них начнутся глюки, что на них упадут все деревья, их съедят все крысы, все дома развалятся, потому что это они во всём виноваты, что недобросовестно обожествляли детали, подставили, короче. Неужели я уже добрался до финала, не до финала, финала не будет, так же как не было начала, а до божественных возвратов, что это я во всём виноват, следовательно, я всё умею, надо только как следует сосредоточиться на этом, отодвинуть лишнее, мешающее рукою, а потом придвинуть, когда это заработает опять. Отдышка отдыхивает и запаха канализации нет в квартире, дерево патриарх Мытищей в экскаваторном ковше свезено на помойку, а вокруг Гойя Босховна Западлова пляшет, что оно само спилилось не за деньги, а пильщики пьют водку и считают деньги, а крысы, глюки и стены удаляются в меня, потому что это я во всём виноват.
   А канализация на глубине 5 метров забилась волосами Родиновой Марии, потому что это я её подставил тащить службу и она стратилась об изнанку света, и у неё все болезни, аневризма сонной артерии, неаневризма сонной артерии, диагноз, в груди твердоты, испорченный желудок, беспричинные слёзы и волосы лезут как из постаревшей игрушки и как из облучённой куклы, каждый раз в руке прядь волос, и это невозможно, как на эшафот всходить каждый раз лысой, лицей для богатых, частные ученики, светский образ жизни. Да потом, дело не в этом. Это как Фонарик плачет, что её никто не любил, оказывается. Это как тёща Орфеева Эвридика, "это кошмар, это невозможно, жить в этой конюшне, надо евроремонт делать в квартире", и я внутренне съёживаюсь, пропала весна.
   Это как Катерина Ивановна всё время молчит, чтобы не выдать заданье, потому что тогда его забудешь. Это как принтер "Эпсон" сломался. Я залез в микросхему, "а вот ты где, поломка". А микросхема улыбается лукаво, китаянка, "дело не в этом, просто, земляки Димедролыча, китайцы, забыли вкрутить шуруп в откидную каретку, а ты прибей её гвоздями, и тогда принтер "Эпсон" заработает снова, и ты сможешь посылать рукописи в провинциальные журналы, раз столичные мертвы, потому что в Москве арендаторы, а в провинции приживалки для вертикали власти, а зачем мёртвому живое, тусовка видит тусовку, нетусовку она не видит, то же самое с нетусовкой".
   Дракон ненавидит принцессу, которой он попользовался насчёт клубнички, наелся сладкой девической плоти до отрыжки, напился подростковой крови с устатку, которая давно у него в животе переварилась, от которой даже скелета не осталось, а он её ещё сильнее ненавидит, бьёт пьяным кулаком по стойке, залитой пивом и чем-то клейким, в кабаке который век квася с ланцелотом, и кричит, выскакивая из одежды, "да как она смела меня не видеть"? Ланцелот юродиво смеётся, благородно играя трицепсами на затылке, "она видит любимый народ". А народ, а что народ, народ таких принцесс 100 000 007 нарожать может, лишь бы уровень жизни был достойный, по крайней мере, по контракту, эта чума целый год здесь не появится, а на больше мы не загадываем.
   А напрасно. Голос. И вот я усилием воли пробиваю пробку в канализации на глубине 5 метров сантехническим тросом, у которого на конце сидит мой альтер эго и прогрызает Мариины волосы вперемежку с нечистотами и животными жирами, чтобы Фонарик, Катерина Ивановна, Мария, Орфеева Эвридика, Гойя Босховна Западлова, Антигона Московская Старшая, Антигона Московская Младшая знали, что их все любили, крысы, глюки, стены родного жилища, дерево тополь, патриарх Мытищей, которого давно нету, а оно всё равно любит, это оно так сопротивляется смерти, аннигиляции и анестезии, принтер "Эпсон", отдушка, побитая ногами, забитая снегом, волосы страченные об то, что "подыхать неохота".
   Подыхать неохота, говорит Антигона Московская Старшая Родиновой Марии на переменке. Просто вы ещё не готовы, такое часто бывает, говорил Сталкер, войти в комнату, в которой живёт Бог и исполняются все желанья. Не все, а которые твоей сути соответствуют, поправлял его Писатель. Бабушка Поля в восемьдесят семь говорила мне в деревне, когда я с дядей Толей подрался за то, что он её обижает, что это она во всём виновата, что мир такой получился, теперь она это понимает. Начинаются божественные возвраты, что она мало любила, что можно было любить больше. А я думаю, я уже тогда всё понял, зачем я ещё 20 лет после этого трусился? Потому что это страшно всех подставить и себя вместе со всеми?
  
   Ксюша.
  
   Попал в бабье царство. Одна почту не может послать по имейлу, дело всей жизни, наконец-то начали печатать. Другая постель постелить за собой в 16 лет не может. Третья пока на 300 тыс. евроремонт не сделает, у неё стресс не пройдёт. Всегда есть возможность делать главное. Я думал, главным для меня было, остров в море, что я всем должен, грузчицкая подработка, а оказывается, главным для меня было всегда только это, что этот человек сейчас по лицу ударит и надо уметь сказать что-то такое, что всех остановит. И для этого сначала надо кинуться в жизнь как в омут, а потом в смерть как в избавленье, папа и мама, болгарская и русская ветви, перекрестившись.
   В сущности, жизнь прошла, я труп, вот, почитайте, две книги, "Гражданство" и "Как у меня всё было". Это я говорю на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане скинхедовым скинхедам и талантливым ученицам, а тогда они меня, или погубят, или полюбят. Но на самом деле, дело не во мне и даже не в поле от Франции до Канады. Вот, мамы кричат детям, "Ксюша, куда ты", пока папа в офисе работает на имейле, на улице под спиленным тополем, патриархом Старых Мытищей, в голосе есть уже всё исповедание веры, его густоте и тоне, как у птицы. Для меня это не спасенье, потому что я видел как люди мочатся в карман друг другу. Спасеньем было всё построить. Получилось или не получилось?
   Да вы знаете, может быть и получилось. Я не знаю, да я и не должен знать. Я должен молчать. Уже начинается другое. Божественные ответы. Слова сами себя говорят. Мамы сами себя любят как торжественную возможность возобновленья рода. Папы запутались немного. Или все - люди, или не одного человека. Дети в духе. Корректуры сами посылаются по имейлу и во сне исправляются как надо, потому что парки, музы, гении, лары, декабриски, меценаты, братья устали смертельно тащить службу за себя и за того парня в третьем поколенье, дедушкам велели идти и умирать молча, на войне и на зоне, они шли и умирали, отцы даже не знали, зачем они живут после смерти Бога, дети взалкали, что несчастье - счастье.
   Если вы уберёте чудо из жизни, говорю я талантливым ученицам и скинхедовым скинхедам на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане, то вы увидите как всё умирает, и тогда чудом будете вы - зреньем. Дальше надо отдавать как-то. Ясно, что увидят то, что знают. Тусовка видит тусовку, а нетусовку она не видит. А мне какая разница, каждый живёт в то, что он знает и видит, в Ксюшу, в почту на имейле, в работу. Работают пильщики в феврале, благоустраивают центральную улицу Старых Мытищей от экологии и зеленстроя. Мёртвые тополи валят, а живые оставляют, если вы заплатите деньги, то и живые свалят. Потому что у соседки Гойи Босховны Западловой глюки, что на неё упадут все деревья, таковы её взаимоотношенья с Богом.
   Весна, растворяются дали, собачьи свадьбы. Год как кошка Бегемотова Даша, вокруг которой сгруппировалась звездою одна такая собачья свадьба, протекшая на участок возле одного неблагополучного одноэтажного дома на четыре квартиры, последнего в Старых Мытищах, опубликовывает в Мюнхене повесть "Взалкавшие" в местном русскоязычном журнале, написанную прошлым летом на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. И шлёт исправленья по имейлу у себя под сливой на участке, которую мы пересадили с дочкой 6 лет назад из больничного сада, когда въехали в эту квартиру. А Гойя Босховна Западлова бегала под окнами и визжала, я всё делаю, а всем по херу. Родинова Мария, которая, правда, всё делает и устала настолько, что руку поднимет, а опустить забудет, так она и висит в воздухе как Хритос распятый, не может справиться с простым заданьем, жирным кеглем выделить исправленья в тексте, чтобы редактор мог через неделю послать диапозитивы в лету.
   Вот я про это, собственно, скинхедовы скинхеды и талантливые ученицы. Говорю я на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. Где-то должна быть точка, в которой всё получилось. Традиция назвала её Богом. Ксюшина мама на центральной улице Старых Мытищей видит её Ксюшей. Ей всё равно, будет Ксюша бить по лицу или Ксюшу, как будто нельзя прожить без поставленных на ребро вопросов. Это будет значить, что мы их сбрасывает на своих детей, на Ксюшу. Вот почему у нас такие птичьи глубины и колена в простых буквах. Потому что мы не можем, болгарский папа и русская мама, а они может быть смогут. Мы животные, они люди, разве не красиво?
   Говорю я скинхедовым скинхедам и талантливым ученицам на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане, возле дома лётчиков, где живут ихний тысяченачальник, и я, с которым я на ножах, потому что оскорбил его папу перед смертью на будущий год. В школе для одарённых детей в Беляево 10 лет назад в мегаполисе с населеньем средней европейской державы, в котором живут арендаторы, а вокруг мегаполиса поле от Франции до Канады, в котором живут приживалки для вертикали власти. Разве не красиво? А какая разница? Что мы будем считаться? У кого она получилась? У Ксюши, у её мамы на центральной улице Старых Мытищей, у Соловья, у Соловьихи, у Родиновой Марии, у Даши Бегемотовой кошки? Корректура летит по имейлу, и пока летит в то же время исправленья подчёркиваются жирным кеглем, чтобы диапозитивы поспели в срок.
  
   Дезоксирибонуклеиновая кислота - 3.
  
   Что это всё никуда не делось. Мама, которая 30 лет в одну точку смотрела, стоило или не стоило рождаться. Папа, который перепутал несчастье и счастье. Дедушка, которому велели идти и умирать молча, он шёл и умирал. Бабушка, которая в 87 лет поняла, что это она во всём виновата. Список может быть продолжен до 33 русских колен, 33 византийских колен, и дальше. Мальчик Гена Янев, следующее звено в цепи дезоксирибонуклеиновой кислоты, не работает и видит, как он в 6 лет в ухаря превратился, когда болгарская бабушка Лена кричала на болгарского деда Танаса, пьяная свинья, опять нализался, то он рядом кривлялся, пьяная свинья, пьяная свинья. Как он в 12 лет в расколовшегося превратился, когда из Польши приехал цинковый гроб и контейнер книг, иллюстрацией мысли, что жизнь на самую драгоценную жемчужину в здешней природе человека разменять велено, кем велено, и он во двор перестал выходить, кем велено, и в 10 классе по мячу не мог попасть на футболе. Как он в 18 лет в смертника превратился, сунул в сапог ногу на утреннем построенье, а там мочи полное голенище, остальное сразу же приклеилось к той тоске в животе, которая началась, когда же она началась? Как он в 24 года превратился в воскресшего, когда Соловьиха Соловья 17 лет своей кровью кормит, потому что он на 17 колене помер. Как он в 30 лет превратился в счастливого, до чего не дотронешься, всё сразу же делается бессмертным. Мелитополь, Мценск, Москва, Мытищи. Соловки, Сортовала, Старица, Сегежа. Индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы. Сезонники, дачники, местные, туристы. Ухари, расколовшиеся, смертники, воскресшие. Постмодернизм, неохристианство, трагедия, драма. Шут короля Лира, труп Антигоны, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка. Как он в 36 превратился в персонажа, как все в 42 превратились в персонажей, остался один язык, который между Бог, Бог, Бог и бла, бла, бла - местоимение, имя, это это это, как юродивые узнают, что они жлобы, как жлобы узнают, что они юродивые без твоего звена в цепи дезоксирибонуклеиновой кислоты.
  
   Автобиография.
  
   20 лет я этим занимаюсь, стихи, элегии, оды, эссе, статьи, трактаты, рассказы, повести, романы. Первые 10 лет я не пытался даже что-то напечатать, потому что считал, что ещё "не стал большим", как говорил индеец Швабра у Кена Кизи в "Кукушке". Но дело не только в этом. Главное в традиции страны. Три поколения она жила литературой, которой не было на свете. Литература была род церкви. Можно даже сказать, что она победила церковь, потому что церковь была корыстна, она сотрудничала с властью. Нельзя сказать, что эта аскетическая традиция мне не подходит. Нельзя сказать, что она меня не убила. Наверное, я к ней был подготовлен от папы и мамы. Мама, завет 33 русских поколений, 30 лет смотреть в одну точку, стоило или не стоило рождаться. Папа, который с византийским царём Александром Македонским перепутал несчастье и счастье. Москва, в которой я надёжно на 20 лет от себя самого укрылся, услышав аканье которой, понимаешь, почему русские дошли до Канады.
   Что дальше? На деньги покойницы мамы я издал книгу и все сказали, что я автор, книга продалася. Толстые журналы делают вид, что они неживые, им так прожить способней, а везде по миру открываются русскоязычные журналы. В деревню Млыны на границе трёх областей, Тверской, Псковской и Смоленской, глухой медвежий угол, где живут медведи, гиппопотамы, слоны, рыси, ангелы, драконы, носороги, коровы и маленькое животное, счастье, местный пастух, алкоголик, бомж, романист. И семья Меннезингеров на лето из Австралии приезжает, хоть каждый раз после перелёта у Меннезингера микроинсульт, потому что концы какие. Соловки, остров, где наши дедушки наших дедушек скучали расстреливать, привязывали бирку к ноге, умрёт и так, и он начинал светиться, а наши дети говорят, нас прёт от Соловков. Шведские, французские, испанские, датские, американские, итальянские, немецкие, японские канадские туристы снимают на мультимедиааппаратуру помойку и лица местных бомжей, потому что это не стиль фэнтези, а богословская правда жизни, если ты хочешь всё приобрести, умей всё потерять. Что дальше?
   По Ярославке соль земли русской, гастарбайтен из ближнего зарубежья Платон Каратаев в "Камазе", Родион Романович Раскольников, урка, менеджер по доставкам, в "Газели", Павел Иванович Чичиков, мёртвая душа, новый русский, директор фармацевтической фирмы "Щит отечества" в "Джипе" несутся. Им навстречу за рулём рифрижератора "Вольво", до верху набитого водкой "Путинкой" сиреневый оранжевый закат рыло в рыло. В кабаке ланцелот и дракон который век квасят, дракон стучит лапой по стойке, залитой пивом и чем-то клейким, "да как она смела, ведь я её и так и так имел". Ланцелот, поигрывая трицепсами на затылке, "тусовка видит тусовку, а нетусовку она не видит, то же самое с нетусовкой". Принцесса видит любимый народ. И тут у ланцелота у самого с пива начинается истерика. А народ, а что народ, народ таких принцесс сто миллионов семь нарожать может, лишь бы уровень жизни был достойный. "Во всяком случае на год они от тебя откупились, Бонифаций". Земля уже поседела, а они всё квасят. Дракон всё так же вылезает из одежды, что он её ненавидит, а она его даже не видит, хоть от неё даже скелета не осталось. Ланцелот плачет, "Бонифаций, понимаешь ты хоть что-то в этом дерьме, почему каждый раз вешается Иуда, а потом воскресает Спаситель"? Дракон сразу остывает, "ну ты даёшь, Ваня, мы это на УПК проходили". Иуда понял, что он ему брат, а он ему не брат. "Брат, брат", кричит ланцелот дракону и лезет целоваться. Тот брезгливо отодвигается, достаёт дезодорант-гель "Санокс", говорит, "ну что, ещё по паре и на войну"? На горе стоит принцесса с поднявшимся животом, до которой ни тот ни другой не докоснулись, на небе одна звезда, самолёт из Шереметьева в Канберру.
  
   Роман про Марию.
  
   Весна никогда не наступит. Не слишком ли ты многого хочешь от жизни? Быть волшебником, самураем и ещё потщиться влюбиться в принцессу. Папа, мама, щит и меч страны Советов, скорее приходите мне на помощь, а я пока займусь медитациями на топчане, насколько уместно моё взалканье вымочаливать своё я об оболочки света, как монахи на вершинах Гималаев и горы Секирной 2000 лет уже делают и раньше из разных конфессий. Как мореходы 7000 колен я на не я меняют на деньги. Как художники 30 млн. лет по биологической энциклопедии между Бог, Бог, Бог и бла, бла, бла - местоимение, имя, это это это.
   Купил дочке на день рожденья диск си ди эр, японская живопись, третий день брежу. Всё одевается сразу в рампу, какающая собака Блажа в сугробе на участке, столбы тополей, светящиеся окна в пол двенадцатого ночи, летающая сигарета, к губам, от губ. Мозги - артисты, переимчивы как дети, вечная забота наслаждаться. Почерк иероглифичен, отсекает лишнее и становится виден источник.
   Какой на мне грех, Господи, и никто с меня этот грех не снимет. Буду помогать всем, это фигня, но ладно. Делать тёще ремонт, печатать жене книжки, редактировать дочке доклад про Басё и Хокусая, ставить соседке забор. Так пройдёт зима, потом наступит лето. Летом буду писать новую книгу, роман про Марию, про чудо, что чудо это когда ты всем должен, а тебе никто, ловить рыбу, жить на острове, рассказывать скинхедовым скинхедам и одарённым ученицам, что они живые. Осенью буду обживать дом в деревне для 7 лет жизни, для музицирования дочки, для грибной и рыбной охоты жены, для пленера тёщи, чтобы у них не было мигрени, психоза и невроза, и дописывать книгу, Роман про Марию, про чудо, что оно всех видит, а его никто.
  
   Сказка.
  
   Тогда всё сразу становится ясно, с этими ночными подъёмами в казарме, потому что должен быть виноватый, с этим гравированием на воздухе слов, которых нет на свете. Это ведь не я, это папа, который как Александр Македонский перепутал несчастье и счастье, это мама, которая как Исус Христос 30 лет в одну точку смотрела, стоило или не стоило рождаться. Дальше я почти ничего не помню. Бабушка Поля, которая в 87 лет решила, что это она во всём виновата, что мир таким получился. Дочка Аня, которая в 15 лет восклицает, что её прёт от Соловков. Соловки, которые сначала были остров в Белом море, потом монастырь, потом зона, потом община, а теперь спина рыбы. Я приезжаю каждое лето с 96-го, сначала сезонником, потом дачником, потом местным, потом туристом, надеваю брезентовый рюкзак со спущенной резиновой лодкой, сажусь на велик, еду по узкоколейке, лесной дороге, где больше всего умирало во время зоны и до сих пор в тайге беспризорные кресты 6 км, потом пешком 2 км до озера Светлого Орлова. Накачиваю лодку, отгребаю от берега метров на 20, сбрасываю полиэтиленовый пакет с камнем на верёвке, чтобы волной не сносило, это мой якорь. Разматываю леску 0,4 без удочки с одной мормышкой, червяка наживляю, отпускаю метров 10 в перламутровую воду с оттенком цвета глауберовой соли. Внизу всё видно, как у самого дна разворачивается драма, и засыпаю. Потом просыпаюсь, поднимаю камень, подгребаю к берегу, оттаскиваю лодку в нычку, беру потяжелевшую сумку и, читая стихи или молитвы, делаю шаги обратно. Но дело в том, что сон уже во мне и я словно двигаюсь в две стороны одновременно лет уже 10, внутрь и наружу. Как я могу рассказать сон, фрейдистский, постмодернистский, неохристианский. Что я сижу на спине рыбы, что к моему крючку подплывает рыба, у которой на спине я сижу, что эта рыба я, что она заглотила, что я-рыба вытаскиваю себя-рыбу себе на спину и счастлив как придурок, что получилось. Бред какой-то.
  
   Пенц.
   "Все улыбаются. Задание выполнено успешно".
   Группа "Союз композиторов".
  
   Берёшь себя, пенц, и начинается другой человек. Это и есть Бог, психофизическая энергия. То есть, на самом деле, чтобы быть верующим не важно во что ты веришь, в маму, в Бога, в смысл. Верующий это что это закончится и начнётся другое. Что себя надо пресекать, укорачивать. Монахи мне не поверят, но у монахов инфраструктура и золочёные ризы. Но если отвлечься от того и другого, то останется это, форма причастия, отпевания, исповедания белого света. Когда я первый раз это понял в 22 года, весь день читал стихи Мандельштама в евтушенковской подборке в "Огоньке", а ночью написал стихотворенье, как мальчик, из которого первый раз излилось семя, гигантское облегченье, теперь всё будет хорошо. "Все улыбаются. Задание выполнено успешно". Как у Чинганчбука, которого когда арестовали, он воскликнул, слава Богу, наконец-то, надоело бояться, 10 лет жил по чужим документам. Теперь опять счастье. Ставить "Мастера и Маргариту" по ролям в камере для милиционеров и ждать передачи от любимых. Про это говорил пароход Морозов перед смертью по телевизору, неверующих нет. Монахам это будет тошно. Я это хорошо знаю. Вчера схлеснулся возле ночной стекляшки с пьяным Винни - Пухом и подумал. Куда ты мостишься? Ты же один против всех, против зоны, против государства, против церкви. Как говорил Сталкер в "Сталкере", у меня ведь ничего не осталось, и друзей у меня нет и быть не может. Чтобы всё приобрести, надо всё потерять. На Соловках про это знают, где же про это знать, как не на Соловках. Жизнь доходит до края и поворачивает обратно. У меня это от папы с мамой. Я всю жизнь проплакал как извращенец, что жизнь это форма причастья, исповеданья, отпеванья белого света, а эти юродивые рядом, самые родные. Но как объясниться. Нужно быть молчаливым. Они сами всё поймут потом, когда будет поздно. Так они поверят.
   Мама моя меня так научила, папа, бабушка Поля, дядя Толя, Николай Филиппович Приходько, Петя Богдан, генерал Стукачёв, Вера Верная, Валокардинычиха, Мария. Монахам, скинхедам и президентам это будет тошно. Но ведь они тоже люди. Значит, ничто человеческое им не чуждо. Значит они тоже эти животные мистические, которые верят, даже когда не верят. Достоевский всё знал про Великого Инквизитора и Ивана Грозного. Шаламов всё знал про зону. Теперь моя очередь делать столетний театр Чехова, написавшего пьесу "Как закалялась сталь", в которой ничего не происходит и чтобы что-то происходило сделалась великая октябрьская социалистическая революция и многое другое. Толстой и Пушкин переоделись бомжами и по стране ходят, только бомжи теперь знают про конец света то, что они знали. Монахи строят инфраструктуру и друг друга спасают. Я работал 5 лет грузчиком и писателем по совместительству, потом бросил, грузчики смеются. Стал сотрудничать с редакторами, редактора сначала подпрыгивают от восторга, как девушки с неразвившейся грудью, потом говорят, что обознались. В церкви на Таганке от болгарского подворья напротив общества "Русское зарубежье" деревянный Христос висит на скульптурном распятье. В литературном музее в монастыре на Петровке безумный Гаршин со стен смотрит.
  
   Доказательство бытия Божия.
  
   Бабочка, у которой ножницы на спине и голове, рот и крылья, видно, одно другим вырезали, с лицом индейчонка Никиты Второго, соседа, ему год, это его земля, подаренная мне на 7 апреля женой Родиновой Марией, декабриской, отогрелась на солнце и стала в стекло биться, потому что вчера было холодно и она прикинулась мёртвой, застыла, съёжилась и стала смотреть в одной ей видную идею из пергамента и зелёных соплей. Потом позвонила Мария и сказала, что она у мамы, Орфеевой Эвридики, тёщи, брата, помогает ей прибраться после ремонта. Почему так рано, Мыря, тебе стало херово? - сказал я. Нет, было 4 урока, а ученика я отменила и на спектакль решила не ехать с Катериной Ивановной Достоевской, где три дамы, одна пьющая, другая наивная, а третья на роликовых коньках с юродивой улыбкой играют пьесу Антона Павловича Чехова "Как закалялась сталь", чтобы что-то было. Я сказал, брешешь, наверное верёвка на шее шевелилась, как у мартышки, которую обижал грубый шарманщик, и твердоты в груди ныли, и внутренние органы сотрясались от постоянной работы и непрерывного износа. Она сказала, Аня пришла? - про Майку Пупкову, дочку, музу. Приходила с девочкой с концерта, где они "Скорпионс" пели для соревнованья по английскому языку, хотя какой смысл, они всё равно все соревнованья выигрывают, на полторы головы меня выше, пописяли и пошли в "Макдоналдс" вместе с остальными, которые их на улице ждали.
   Итак, а что такое 7 апреля, спросите вы, глаза, глаза, глаза, вселенная, сварожичи, уста, которых нету, что тебе сделала такой подарок подруга? Просто день, отвечу я, не хуже, не лучше, бабочка развернула свои крылья, доказательство бытия Божия, и стартовала с моей ладони в приоткрытые двери нашего жилища. Я выпил таблетку анальгина и приступил к работе, свернулся на топчане на веранде как в утробе. Мне снилось как девочки на полторы головы меня выше смотрели на мою спину за компьютером на веранде, книги, фотографии, иконы, рукописи, картины, цветы, куклы, глаза, глаза, глаза, вселенная, сварожичи, уста, которых нету. Что-то они увидели такое, что мне во сне стало приятно, другую жизнь, ребёнка, дядьку, который не умеет улыбаться, Экклезиаст, Апокалипсис?
   А да, я вспомнил, я просто тянул резину, а потом бросил, а потом вспомнил. То, что было в 95. А потом не получилось дальше. Я пошёл на завод работать. Потом на остров уехал. Потом вернулся и мы стали жить в этом доме, потому что перестали бояться неблагополучия и благополучья. Паук в углу, Ставрогин, который из всего соки выпьет, а потом будет валяться в углу сухой и пустой, а жизнь как и раньше будет несчастье и счастье. Девочки на полторы головы меня выше это знали. Что они ещё знали? Как себя из жизни иссекают. Как жизнь из себя иссекают. Как жизнь из жизни иссекают. Как себя из себя иссекают. И всё для чего же? Я не знаю как это объяснить. Представьте, вы бабочка, вы бездна, вы живёте, стало очень тепло, потом ударили морозы, одна рука вас взяла и пересадила на тёплый подоконник с цветами, когда вы уже видели точно лицо вечности, этой бабушки в регистратуре центральной районной больницы. Опять стало тепло, вам стало беспокойно, вам захотелось движенья жизни, чтобы не думать о регистратуре, но стекло вас не пускало, и тогда другая рука, грубее, вас прижала и внутри себя раскрылась, и всё, кругом одни глаза, лона, уста, платья, а ночью можно будет думать о двух девочках на полторы головы выше, как они писять приходили и про всё это знали.
  
   Пароход "Историк Морозов" и пароход "Капитан Останин".
  
   На сорок первый день рожденья мне подарили три женщины-парки, жена, дочка, тёща, три подарка. Жена Мария ангела из глины, кованого железа и стекла и книгу воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам, вдовы поэта, которая теперь библиографическая редкость, потому что жизнь слишком другая и её не переиздают. Тёща Эвридика 2 тыс. рублей на книги для работы, которыми весь стол завален, новая русская литература, которой нету, как сказали по телевизору на ток-шоу для сенсации, кормушки и потому что по барабану. Дочка Майка Пупкова подарила самый дорогой подарок, новый книжный, когда лежала в больнице, сказала сходить ей за книгой, в гипермаркете с бассейном, кинотеатром, сауной и стриптиз-баром на станции Мытищи, на том самом месте, на котором я привязывал собаку Блажу Юродьеву - Поблядушкину, когда шёл на рынок для обрезками для неё и фруктами для нас и она перед местными густопсовыми и чистопсовыми паробковала на поводке на пеньке. И они смотрели на неё с поляны под вождём, что за придурок? Знающие про жизнь всё, с культями и иерархией, как бомжи и урки, что жизнь это течка и одиночество. И что самое большее, что вы можете из неё выжать, как вождь, засранный голубями, всегда напоминает своим взмахом на всех вокзалах страны, это созерцанье.
   Так вот, про книжный в Мытищах. В Мытищах был книжный, на улице где принимают цветные металлы, пустые бутылки и строят электрички метро. Там продавщицам было даже лень поднять мухобойку, так они и опухали, пока не разматериализовались эмблемою неподвижности созерцанья ничто на свете. Это другой книжный и вот почему я говорю, что это дочкин подарок, потому что деньги-то у меня были, 2 тыс., тёщин подарок на сорок первый день рожденья. А вот подвижническое созерцание всего, как у Блажиных конгрессменов с культями и иерархией, бомжей и урок, в лужах мочи и пива под Лениным на лужайке, где раньше было чаепитие в Мытищах, а теперь Лос - Анжелес, мне не попадалось в книгах. Там таких книг много, называется, современная русская литература новых издательств, две полки. Не говоря уже про то, что я перепишу адрес издательств на имейле и пошлю им по интернету рассказ этот. Эмблемою того, что жизнь никогда не другая. Подарок на сорок первый день рожденья. Ангел из глины, стекла и кованого железа. "Что это утконос? - Нет, это ангел. - Какая прелесть". Книга воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам, вдовы поэта, всю жизнь писавшего про то, что жизнь - подарок, возможность "ещё пожить и поиграть с людьми", между самоубийством и убийством, которая пережила мужа на 50 лет и внесла много уточнений. 2 тыс. на новую русскую литературу и книжный с новой русской литературой про то, что новая русская литература просматривает новую русскую литературу, за которой присматривает новая русская литература, одноклассницы дочки, которые подрабатывают на летних каникулах у мамы одной из них, старшего менеджера магазина Терпелюка.
   Я думаю, почему я всегда так волнуюсь, когда прихожу в этот книжный, боюсь, что подумают, что я воришка или сумасшедший, потому что стою слишком долго возле одной полки, или наоборот, замерзаю от того, что созерцание всего и ничто ещё нельзя уравновесить, что бесспорно могли мои предшественники в этом месте, Барбос и Шарик, чистившие грязь грязью. Что если я буду чистоту чистотой чистить, не получится ли грязь на свете? Когда я служил грузчиком и был писатель, это просто юродивый дядечка с бородой смотрел, чего больше на свете, чистоты или грязи. А теперь на меня смотрят, чего больше на свете, красоты или юродства. Во всяком случае, все сразу заболели, как только я стал одной русской литературой. Жена Мария, аневризма сонной артерии, неаневризма сонной артерии, диагнозом. У дочки Майки Пупковой хромосомы-шромосомы на ноге не так соединились и хирурги иссекали. Тёща Орфеева Эвридика евроремонтом заболела. Или это просто русская литература живая. Я не знаю.
   Я буду ездить в лицей нетрадиционных технологий к жене на работу, где учатся дети генералов и банкиров, чтобы посылать по интернету в новые издательства и редакции свои стихи, эссе и рассказы, потому что старые перестали работать, читать новую русскую литературу и смотреть в глаза людям, Шариковым и Робин Гудам, чего в жизни больше на улицах пригорода, чистоты или грязи. А на самом деле, на каком пароходе я поплыву в вечность, на пароходе "Капитан Останин", который в конце навигации на острове Соловки в Белом море шёл заводить катер чужой, вмёрзший в шугу, перевернулся на льдине, но успел сказать русскую литературу, ребята, кажется, я тону. Или на пароходе "Историк Морозов", который всю жизнь занимался русской литературой профессионально, но успел сказать по телевизору в фильме русскую литературу перед смертью, человек это вера. Ведь, и то и другое неплохо. Ведь, главное, что содержится и в том и в другом сообщенье, что русская литература всё время, чего же тогда волноваться, смотрит на тебя русская литература или не смотрит и что она подумает, кто ты, чмо или бэтмен.
  
  
Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"