Аннотация: Опубликовано: Za-Za. Богдан Стороха. Доцент кафедры германистики Полтавского национального педагогического университета имени В.Г.Короленко.
Для специфических произведений находятся свои специфические пространства - как порождающие, так и те, куда текст отправляется "в изгнание".
Киор Янев - Южная Мангазея
"В сопровождении шести прекрасных дев со светильниками вошла величественная Герцогиня, еще менее земная, чем наша Дева. Она смотрела на небо больше, чем на землю. Мы все приняли ее за Новобрачную, но ошиблись, хотя по величию она намного превосходила невесту и впоследствии руководила всей Свадьбой. Она сказала мне: "Ты получил больше, чем другие. Смотри, с тебя больше и спросится""
Химическая свадьба Христиана Розенкрейца в году 1549
Для непосвященных - Киор (Александр) Янев в первую очередь - жж-пользователь eiuia, автор книжных и кинорецензий, отличающихся особой формой лапидарности, которая умудряется воспроизводить фактическое содержание фабулы любой истории в таких акцентировано "невыносимых" формах, что остается только разводить руками от одновременного как понимания стопроцентного попадания в "событие", так и "невозможной" эквивалентности рассказывающего об этом стиля. Роман, появившийся в печати буквально считанные несколько месяцев назад, является неким логическим - но при этом не самым естественным - продолжением публикаций автора в сети. Ошибочным было бы считать, что сумма составляющих равна результату: при том, что отблески-отголоски написанных до этого рецензий проявляются в тексте (собственно, они являются приложением к самому роману, завершающемуся в книге на 222 странице), создавая и обрамление, и общий интеллектуальный фон этого более чем интеллектуального конструкта, - само "тело романа" сформировано иначе - из другого, в другом направлении, иными чертами и блоками.
Блоками ли? Собственно, это вопрос я пытался решить для себя и за первым, и за вторым прочтением книги (это возможно - текст настолько необычен, что позволяет пере/читывание практически сразу же после закрытия последней страницы), когда снова и снова в пределах всех элементов и структур - от местами глоссолальных кусочков слов внутри // на грани компонентов словосочетаний и до крупных периодов и фрагментов - переживается один механизм эксплицируемого вычурного, но до боли знакомого опыта: постсоветского мифа интеллигентской (пост)интеллектуальности.
Это, в целом, определяет статус книги, которая одновременно и превышает даденый ей объем, и в некоторой степени обрекает на "закрытость непереводимого", что в контексте особого статуса автора, равномерно распределенного между русским и германским локусами, перекрывает ему путь к инозяычному читателю. Конечно, есть масса переводчиков вообще, много хороших переводчиков, группа очень хороших и единицы гениальных, способных "трансплантировать" ткани текста в иные органические языковые системы, но тут не тот случай: "Заброшенный в енисейскую губу еловый кремль-детинец точил посадский слух: в смущеньи копанной губным старостой темнице сиделец через тридцать лет переродился".
Речь-сообщница и язык-предатель: эти стилистические гранёно-плавленые единства сентенций - выталкиваемые, иссачиваемые слюнной невоздержанностью сведенного сардоно-логическим превосходством рта, имеют одновременно двойственную природу, являясь и слоем "рассказывания", и - "обсказывания" путем извлечения множественных точек коллективной памяти, не менее коллективного опыта (как со/знания) и сугубо индивидуализированного эксклюзивного переживания не то языка, не то речи. Роман с невероятной силой и неистребимой настойчивостью выстраивает эту вендетту противоречия, где сообщница и предатель не служат друг другу ни причиной - ни следствием, ни базисом - ни надстройкой, ни истоком - ни эффектом, ни корешком - ни вершком.
Это пре/зрительный язык, изначально исходящий из поливалентности акта вос/приятия, работающего одновременно как с отдельными элементами, так и их структурами или подсистемами. Объемность изначальна - как начальна провокация, определяющая текст с первого предложения, - того самого пресловутого первого предложения, с которого читатель понимает, будет ли он читать книгу дальше или нет: "Империя на костях - ортопедическое чудо". Прочитав, я пал жертвой.
Вообще-то здесь имеет место эпопея, охватывающая около шестидесяти лет истории и, как минимум, три поколения персонажей, среди которых есть и центральные, и периферийные, первостепенной важности и вторичной, но всё - совершенно всё - меркнет по сравнению с главным героем: рече/языком, всезнающим голосом всевидящего автора, не упускающего ни физиологии, ни метаисторического движения имперских тектонических плит.
Парадоксально, но способ выражения (по крайней мере, в этом есть некая определенность: сказанное является формой выражения, не обязательно рассказывания - оно суть продукт процесса) - то, что можно, опошлив, назвать "авторским стилем", утрамбовав в казённость термина многообразие феномена и порождённого им внутри читателя отклика - превышает всё, сконструированное прихотливым сюжетом, - а он прихотлив, без сомнения.
"Вокруг ветшала Москва". Брошенное к середине книги замечание (грунт до этого был уже в достаточно степени унавожен соответствующими "вливаниями", как и далее после этого - перепахан соответствующей "сельхозтехникой") в сочетании с прочими элементами задает тот критический ракурс, в котором столь естественно прочитывается роман. Имел ли автор это ввиду или нет - вопрос абсолютно неактуальный; отдав читателям сей том в такой многозначительной цезуре между отсутствием писательского облика и нарочито выразительным текстом, автор неким образом "отзывает" свое право первородства претензий на смысл книги, позволяя конструировать по мере возможности (и фантазии) тот "хаосмос данности", запечатленный типографским способом.
Перед нами сугубый постколониальный текст, жёлчный, жалостный и беспардонный; беспардонность того рода, что заставляет замирать в нерешительности - неужели это "действительно" имеется ввиду и озвучивается автором. После Мамлеева-Ерофеева-Сорокина сложно удивляться сюжетам и странностям грёз, но здесь автору это удалось в полной мере: вряд ли еще внутри эпического эпосообразного текста происходит попытка выстраивания параллельной Москвы над самой Москвой как следствие неудавшегося эксперимента по воскрешению Ивана Грозного в виде Владимира Ильича Ленина путём гальванизирующе-алхимических операций, да еще и с учетом того, что аккурат под телом вождя мирового пролетариата в мавзолее лежит арапистого вида анабиозированная княжна Васильчикова, становящаяся в какой-то момент эфиопкой с генеалогией записной хохлушки...
Постколониальный этот текст и в том смысле, что, пусть он и писался частично за пределами страны, он рассматривает модель взаимодействия государственных элементов и символов - человеческих атомов государственности, - которая подразумевает не расширение метрополии на неизведанные территории, а закономерный вторичный "откат" отраженной от дальних фронтиров поселенчески-колонизаторских волн, устремляющихся обратно в центр, где - по закону падающего в воду камня - возникают не только расходящиеся кругами волны, но и взмывающие в центре на месте воронки фонтанчики и столбики воды, вытесненной вверх обратным центростремительным движением. Таким откатом является экспансия "понаехавших" и "лимиты", которая осваивает пределы столицы, пере/познавая ее, переваривая, пере/форматируя - перерождая это место.
Химия, алхимия, ионизация, гальванические анодно-катодные процессы в книге играют решающую роль - производную от той, которую исполняют женские персонажи, вытесняющие на периферию и событий, и восприятия мужские фигуры. За семнадцать разделов читатель встречает галерею странных, непредсказуемых, немыслимых дев - алхимических невест, "тайфунов с ласковыми именами": Клара Айгуль - или же попросту Ка (та, египетская "ка"); бабка-шпионка Сольмеке; сексоболезная иностранка Эвридика, Inconnue de la Seine; эфиопка Азеб из Ебеней, "красивая, что-то от Нефертити. Мать у нее, должно быть, хохлушка"; невыносимо (даже для самой себя) прекрасная Амазонетта Черенкова. Каждая из них - "девушка-джерело", у всех них - одна странность, одна на всех природа, отрицающая "традиционную" генетику, физиологию и наседственность и привечающая кремниевые соединения, струящиеся в них сталагмитными соками через последовательно у всех раздвоенный копчик - рудимент предковечных русалок, одинаково инакоположных что людям, что женщинам...
И что делать этим странным, изгнанным, мятущимся и непристроенным в столице? - в этом граде, который "Третий Рим... Серое, промежуточное, московское царство. Отстойник. Здесь живое и мёртвое - всё стоялое". Оплетать углы, переулки и подворотни своим естеством, в котором смешивается зовущая замедленная женственность амфибий, рептилий, земноводных и прочих тварей, у которых жаберные щели не только на шеях, но и между ногами, где под влиянием непознаваемых процессов растут жемчужины - и всё смешивается с отравой лимитного дыма, захваченного с вокзалов и поездов; в этом дыму просматриваются контуры оставленной, но не забытой и не вытесненной родины, малой столицы, которая - "Юмея, горняя Москва, как много в этом звуке".
Южная Мангазея - отражение Мангазеи северной, давней, выросшей, развившейся, забытой, исчезнувшей. Предпамирская южная Мангазея в виду / ввиду двух озёр на -куль, перевалов, улиц, пыли, летних фонтанчиков, куда ныряют красотки, не находя практически обратной дороги. Эта Мангазея-мальвазия вывозится с женщинами по направлению к столице, она притягивает к себе / в себя мятущихся мужчин (все мужчины - особенно молодые - особенно с двуликим двуглаво-двувекторно раскрывающимся именем Ян, в котором сливаются и Янус, и умолчанное Инь), сбегающих, в то время как подземелья Под//московья сотрясаются от червей грядущего, порождённых кремниевыми телами, расшатывая и без того шаткие столбы-сталактиты сталинской (столь часто и последовательно-целеообразно используемое прилагательное) архитектуры, все эти "продуктовые подвальчики в карамельном сталинском сталагмите", людьми-"червеудами", всплывшими в памяти автора/языка из финала кубиновской "Другой стороны": "Глаза этого Цезаря метали алмазные молнии; он боролся с самим собой в демоническом припадке, чудовищные жилы вздулись голубоватой сетью на его шее, он пытался задушить себя - тщетно! Тогда он со всей силы ударил себя в грудь и меня едва не оглушило стальным гулом - казалось что загремели гигантские литавры. Потом это чудовище съежилось, один только половой член не уменьшался в размерах, так что в конце концов оно стало выглядеть как мелкий паразит на теле превосходящего все мыслимые размеры фаллоса. Потом паразит отпал, как высохшая бородавка, и член, подобно гигантской змее, пополз по земле, извиваясь как червяк, и втянулся в один из подземным ходов страны грез".
Каждый период здесь, каждое предложение или фразу можно перекатывать слюнявым или шершавеющим языком по загогулинкам постсоветско-советскопострусской памяти, выскакивающей своей чирьевато-язвочковой природой на слизистых тканях культуры словесности, прошедшей муштру и закалку интеллектуального пользования - до бесконечности: слог пластичен, как и влекомый им образ: "То-то ты, городской хлопотун, топтал Московию, ядрёную Леду о семи кустодиевских холмах, словно несушку! - упорно квохтало лилитино подсознательное. - Чтоб снесла она тебе золотое яичко с тёплыми, девичьими боками"...
П.с. Читать - это восстанавливать связность сюжета, расслоенного автором по воле язЫково-язычной прихотливости. Сие удовольствие должно быть доступным каждому, посему: логичное тире в финале -