Аннотация: Опубликовано: "Независимая газета", degysta.ru, 10, 2021. Архангельский Николай Тихонович, поэт, критик
ЗАМЕТКИ О ХРУПКОСТИ РТУТИ
О романе Киора Янева "Южная Мангазея"
Говорить о языке сложно. И это вызывает желание говорить.
Роман не написан стихами в прозе, но с первой строки оказываешься в плену поэтического начала. Киор не пишет лаконично, нет краткости, присущей поэзии. Метафора до предела насыщенна. Главное - процесс чтения. Сюжетные повороты вторичны. И метафорические смыслы особые. Они построены не на единицах языка, а на географических, анатомических и даже космических реалиях и обстоятельствах.
Критик Александр Марков, однако, в своём эссе не отдаёт первенства слову: "...Главный герой романа Янева вовсе не текст, не материальное начало, (...) а Москва...". Татьяна Баскакова, напротив, считает, что семиотический код романа преимущественно вербальный, а не смысловой или сюжетный. Она определяет это, как "орнаментальную прозу". В любом случае, одновременно работают две компоненты. Язык повествования и завораживающий, диковинный мир. Действуют и языковая энергия, и фееричная, гипер-суб-пара-логичная конкретика. Этот мир сложнее, звонче и радужней реального мира. О реальности лучше забыть. Здесь вырабатывается экстракт концентрированной природности, более природной, чем сама природа.
Кто-то заметил: "Знаете, чем различается картины Исаака Левитана и Камиля Коро? В пейзаже Коро можно поселить нимфу. А в пейзаже Левитана нельзя".
В картине Киора русалки живут. Вполне материально. Это фантастический мир, со своей собственной эпохой. События и география отсылают к реальности. Но это новая мифология, и со своим акцентом. Не с библейским, не с античным и не с фольклорным сусально-русским. С более исторически адекватным - российско-евразийским.
Где же происходит действие?
Полумифическая Мангазея - реальное место на Земле. Город-убежище, утонувший в веках. Китеж, исчезнувший в водах Белозерья. Русская Гиперборея. И Мангазея, и эллинская Гиперборея, по преданиям, находились на севере. Южной Мангазее, вероятно, полагается быть южнее.
Читатель, оказывается в приземлённом мире, примитивно-витальной стихии, полной чародейства. В монументально энтропийных полях "ковыльного электричества", пронизанных подвижностью и гальваникой. Время забывает о своем лукавой природной текучести, запекается в формы побагровевшего, расплавленного вещества. Умножает степени свободы, учится быть "кочевым" временем, из которого могут, порой, выпадать случайные заблудившиеся в сетях бытия чингизиды. Либо же, преисполненное кротости, оно может быть, просто, загнано меж створок трюмо. И раздваивается мужским-перегар и женским-хмель временами.
Персонажи фатально привязаны к природными стихиями. Когда у Сольмеке подламывается каблук, то кособочится и сам "небосклон, который она поддерживает, как кариатида". В этом нет ничего необычного. Вполне себе ординарен и министр с его "свинцовыми глазами, искривлявшими пространство". Тем более, что в "аспириновой Аркадии" и вовсе отменена сила тяжести.
Всё дышит псевдо-бессмертным кащейством. В жидком электрическом воздухе витает лишь грёза о вечном. Но, как известен кащеев конец, так и все вещи нарочито непрочны и, кратковременны. Мангазейская столица Юмея зыбко висит над пещерной пропастью одного из "древних морей, замерших в мраморных пупах и грудинах". Вся ойкумена в своих траурно торжественных тонах - точно, пыльный бархатный занавес цвета "лишённой координат крови, кристаллизующейся в невиданной красоты, рубиновый мир". Который оказывается всего лишь "мозгом падшего ангела-хранителя", а населяющие его люди суть его воспоминания. Миру этому не остается ничего другого, как унаследовать светоносное ангельское падение.
А что, конкретно может угрожать ему, этому миру? Очаг действия - Москва 1950-х годов. Эпоха хищных стратегий, достаточного высокого военно-технического уровня. Но ядерной катастрофе в романе нет места - скорее, коллапсам, подобным юмейскому землетрясению. Мир, добротно созданный когда-то, полон знаков ветхости и разрушения.
"Волчье солнце сжалось в ромб", в "городе ворованных взглядов" ржавеют "последние минеральные и человечьи связи". И только "скрипучий луч... ветреный розарий, просветлённый эрозией неба" может одарить плоскость земного ландшафта "вязкими световыми полипами". Даже грядущее видится "абсолютно безвыходным". Только кочуют по юмейской степи "воспоминания, потерявшие эфирность". Всё будущее в прошлом! Реквием.
Кто может населять такой мир?..
Первым делом, это - сам главный Сверх-Огр, так похожий на царя Ивана Грозного. Он тоже должен быть змеем, как и Рюрикович. А у царя с его свет-эфиопкой-Васильчиковой клетки их чудесных организмов не простые, но - яйцеклетки. Вдобавок, не углеродные - а кремниевые! Мелкие же огры, не претендующие на змеиные ипостаси - простые черви. Подобные ЛжеРюрику, личинками расплодившемуся от Мангазеи до Москвы. Подобные сталинскому соколу Ваську, сыну огра о шести печенках.
В центре внимания две особы женского пола.
Двукопчиковая Сольмеке, русалка-змеиные-ляжки, полуводное сумчатое, которая в ходе агентурной подготовки "подвергается травлению, смолению, брожению и прочим атакам агрессивных сред", пафосно альтернативная человеческому виду существ. Её внучка, Клара Айгуль "обновляется не за семь лет, а за семь минут". Способные молодые сотрудницы "известного ведомства", Ксения Альфа и Марина Бета, "благодаря комсомольскому энтузиазму .... быстрее соприкасались с жизнью, окислялись и тлели. Казалось, с их ребер осыпался пепел, как с крематорной решётки". Женское начало тяготеет к земной стихии. Поэтому "каждая барышня - это гримёрка для входящего в образ вещества". "Бабы с прошлым все одинаковы.... Евы снаружи, Лилит изнутри". К тому же, "в отличие от других животных у женщины слишком большой тормозной путь".
Мангазея - зазеркальный двойник Москвы, её астральное тело. "Юмея, горняя Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!"
Московия не третий - единственный Рим. Зарытая в землю Неглинка - всего лишь куличик в маленькой песочнице. Под хрупким слоем московского суглинка и отработанных временных сгустков хранится великолепие русской античности! "Дома... у Садового кольца, возможно, были больные черепахи, по древнему инстинкту рождавшиеся на берегу бывшего моря, и хотя оно давно ушло под землю, в первые детские, пахнущие известковой скорлупой годы, благодаря генетической памяти в них сохранялась гулкая акустика и играло итальянское солнце".
Железному Феликсу на Лубянке, отнявшему место у идеологически уже неактуального фонтана Витали, пришёлся по душе термальный источник под ним. Функционально - для держания рук в чистоте и сердца горячим. Вода же с остатками тепла, стекающая в Москва-реку по системе катакомб, попутно продолжает служить столичному хозяйству и оживляет на верхнем бьефе декабрьские бульварные тюльпаны. А глубоко под самой Лубянкой найдена таинственная чёрная ванна с телом Ивана Грозного, сохранённым веками в температурном коконе. С полной его библиотекой, выгравированной на самой ванне. Теперь преемственность русской истории обеспечивается простым обновлением лика Рюрикова слепком облика отца народов. А краса Анна Васильчикова, обнаруженная рядом же, в ванне, становится "новой, нестареющей женой главного Сверх-Огра этой страны".
Биологические портреты персонажей написаны яркими красками. Личный онтогенез заботливо вплетён в родовой филогенез. А психологические портреты можно только угадывать. Они отсутствуют. Души не вселяются с небес, не отлетают к ним. Они пробиваются черенком из радужной личинки плоти, глубинного фундамента vitae simplex. Питаются соками Матери Земли, и своей плотностью не тяготятся ни в малейшей степени. На долю бессмертия остаются разве что земные легенды о прошедшем. Может быть, поэтому грусти в романе больше, чем веселья. Никто не видит ничего небесного выше сталинских высоток и прекрасных канатоходок. Ян ощущает "плотное, глубоководное одиночество"...
Прощается с детством и весёлая, лёгкая характером молодая фемина Клара Айгуль. У неё более, чем у всех других, сквозь кокон земноводной породы пробивается человечий лучик. Но она уже знает, что ей не дано вырваться из этого кокона, обмануть природу. Она уже готова раскрыть свои лилитовы глубины.
В романе есть что-то из киноэстетики Питера Гринуэя. Картинно красивые истории последнего, насыщенные немыслимыми художественными находками, повествующие, однако, о страшных вещах. Сплетение высокохудожественного с ужасным создаёт эстетику безобразного. У Гринуэя зло торжествует над добром. Во всяком случае - печаль над радостью. "Мангазея" написана столь же изящно. Безнадёжно отсутствует свет духовных субстанций. Есть только баланс печали и радости.
Но есть ли здесь добро и зло? Злодеи, конечно же. Но больно уж какие-то мультяшные. Мир этот явно не мучается вопросом, лучший он из миров или нет.
Персонажи... Да нечисть всякая! В России всегда присутствовало мощное бесовское лобби. Зато - русская нечисть! "На Россию Бог дышит, мелкого беса вгоняет в крапинки на березках, в малые габариты". Между строк - реальная, страшная история России. Адекватная оценка которой возможна разве что на Страшном Суде. Этот страх упакован в нестрашную оболочку. Она, как щит Персея, зеркало, хранящее от взгляда Горгоны Медузы. Разве возможно написать такую книгу о каком-нибудь другом народе? Маловероятно.
Присутствует один момент, который едва ли осознавал сам автор. Соединение в романе высокой пробы языка и торжествующей животности персонажей пронзительно и фатально перекликается с реальной историей России. С одаренностью русского народа и, одновременно, с удручающей деформацией его мира.
Киор Янев напоминает нам, что такое есть чтение книги. Это восторг и роскошь.
Мы нуждаемся в роскоши. Потому что самое необходимое для жизни мы и так имеем.