Сел на "Аврору". Хотел сделать залп в сторону Зимнего. Но вспомнил, что это фирменный поезд Санкт-Петербург-Москва, а не корабль. Огорчился. Сошел на станции Бологое. Пересел на встречный. Вернулся в Ленинград. Долго топтался у трапа "Авроры", поскольку часовой-нахимовец выставил штык. Плюнул (в Неву). Но не расстроился. Зашел в "забегаловку", где и принял 150 граммов коньяку, где, собственно, и пишу все это.
* * *
Успел на отходящую "Стрелу". Фирменный поезд Санкт-Петербург-Москва. Поскольку в поезде плохо топили, решил походить по вагонам, размять ноги, пособирать пустые бутылки из-под пива. Место мне дали в СВ. В одном купэ с адмиралом. Когда я втащил внушительный мешок с позвякивающими бутылками, старый морской волк уважительно закивал головой: мол, похвально, молодой человек, похвально. Хорошо, мол, что вы отбросили всякие глупые штучки: наркотики, рок-музыку, необоснованную эротику, граничащую с порнографией, хорошо, мол. Мешок этот мне пригодился в столице. Когда я притаранил его в Кремль (а успел я как раз к обеду), то в мою честь заиграли знаменитые рубиновые куранты на Спасской башне. Пустую тару тут же приняли местные официанты. Тщательно ее продезинфицировав спиртом, прожарив, высушив, разлили пиво. И подали его гостям. (Прием по случаю вручения верительных грамот.)
* * *
По слухам, где-то на окраинах империи, идет война. То ли старший казахский жуз воюет с младшим, то ли наоборот. Все эти распри сильно ранят меня. Ведь я идеалист. И вообще, как поговаривают некоторые дамы, человек несуразный.
Буду меняться! Буду! А зачем?
* * *
Тополиная ветка тычется в лицо, пахнет, набухают почки (у тополя, не путать с человеком) - значит, скоро весна!
А как я встречу ее? - в своем латаном пальто и дырявых башмаках. Будут ли любить меня девушки и птицы? Вообще, я как-то последнее время разочаровался в людях. И, наверно, напрасно. Потому что они все-таки очень хорошие. Вот эта девушка: чистая, ясная, крашеная блондинка (по рецепту журнала "Эль"), так радостно смотрит в мой фужер. В нем красное испанское вино, подкрашенное закатными косыми лучами солнца. Мне кажется, что она сейчас счастлива. И, быть может, причина ее счастья - я. То есть мой хрустальный фужер. Подошел галантно и предложил ей сделать глоток. Она от удивления и радости пролила хрустальную в хрусталь. Нет! Ей-богу, хорошо!
* * *
Вчера вечером любовался звездами! Купил перископ, пытался наладить его. Ничего не вышло. Поэтому разглядывал небо, так сказать, невооруженным глазом.
В Крабовидной туманности заметил рождение нового пульсара. Обрадовался своей наблюдательности! Вечерний воздух пах нежностью и сырым жасмином. Было так чудно на душе! Вся Вселенная разговаривала со мной так полно, так значительно! И совсем не хотелось знать людей. Но это уже перебор! Так недолго стать и мизантропом. Покинул вечерний деревянный балкон и чердак, полный уютных и таинственных запахов, спустился по скрипучей лесенке вниз - включил радио "Европа плюс", принял участие в викторине, выиграл бейсболку с надписью - "Тефаль! Ты всегда думаешь о нас!" Уснул умиротворенный.
* * *
Москвичи очень хорошие люди. Очень. Вообще-то так считают еще только два ленинградца: художник Глеб Богомолов и писатель Саша Ласкин. Остальные же питерцы подозревают москвичей в суетности, корыстности, купэцкости. (Не путать с едущим в купэ.) По-моему, это какие-то провинциальные комплексы великого города с областной судьбой. Так называемой культурной столицы. Зависть элементарная! А чему завидовать? Было бы чему! Вот именно!
А в Москве сегодня хорошо: всюду свет, смех, оживленные лица в метро, радостные приветствия на улицах, воздух словно пропитан ромом, словно ромовую бабу откусываешь. Так славно, словно в детство вернулся! А каждому приезќжающему на Ленинградский вокзал специальный служащий вручает по голландской орхидее, выращенной по заботливой рецептуре всегдашнего столичного мэра Юрия Михайловича Лужкова. Нет, сериозно: люблю Москву и москвичей.
* * *
Я родился в последней трети ХХ века. Я помню Феллини, Юрия Трифонова, Леонида Брежнева, Гагарина, Подгорного, Пельше, почему-то Полянского и др. членов Политбюро. Я помню ощущение той эпохи, я помню лыжные прогулки по заснеженному парку, азартные очереди за керосином (приезжала "керосинка"), я помню огромную и таинственную машину марки "Победа", веселые и талантливые трамваи, помню и манну небесную, которая так тихо падала с неба в детстве. Точно снег.
Высоцкого помню. Как он мучительно пел, похмельный, но постепенно все увлеченнее и азартнее.
Помню жирафа в зоопарке и бегемота в цирке - как они старались нас всех, стоящих неподалеку, развлечь, как смешно тянули шеи и радостно трясли боками!
Все помню!
И жизнь бесконечную помню, и безбрежное счастье летнего чердака, и все тайны сущего, разгаданные в эту минуту раз и навсегда.
* * *
Я, в сущности, очень легкий человек. Если ко мне легко отнестись. Не грузить, а возносить. И я тогда. И я.
* * *
Кто я такой? Вот задаю себе этот вопрос. И тебе. И многим другим. И все время получаю разные ответы. Записываю их, сортирую. У меня уже подшито и пронумеровано 2793 версии "моего я". Вот как! И умещаются они все в моем веселом теле. Странный парень, ей-богу! Все пишет что-то, затевает, строчит! Дело надо делать, господа, дело! А не метафизическими экзерсисами щеголять! (Во! Загнул!)
* * *
Я живу при вагонном ресторане. Картошечку там почистить, тарелочки после "новых русских" ополоснуть. Всегда пожалуйста! С удовольствием нашим!
Еще говорят, что у меня роман с Кристиной-буфетчицей. Ну, может, есть немножко. Мне жалко ее: она такая вся успешная, мужики к ней тянутся, что шмели на мед. А мне глаз ее жалко. Какая-то тоска в них. Словно совсем к другой жизни она приуготовлялась. И мама с бабушкой старались, на фортепианах ее учили, а вон как все вышло, чем обернулось.
И муж у нее столичный банкир, и дети мал мала меньше радуют, и достаток в доме, что называется, полная чаша. Нет, чего-то главного не хватает. О чем мечталось в летние грозы, сидючи в шалаше на заливном лугу. Вот и мотается по железнодорожным буфетам и ресторанам. Счастья, типа, ищет.
А как его сыскать среди равнодушных и блестящих глаз? Вот и поглядывает в мою сторону. А я, знаете, свободу люблю. Лучок там покрошил, окрошечку кваском заправил. Свободный я, ничей!.. А она все поглядывает.
* * *
Столько городов я повидал! В осеннем благоухающем Брюсселе был и даже бегал там трусцой по старинному парку. В Люксембурге - наикрасивейшем и игрушечном городке побывал - аж два раза. В балалаечно-рассохшемся Гонконге был. В Варшаве полонезы танцевал. В Каире, Дели, Джайпуре бывал. А вот в Москве ни разу не был. В первопрестольной. Вот и еду, словно невеста. Волнуюсь. Ибо как встретят москвичи? А про них разное баят. Мне почему-то кажется, что меня там все полюбят, будут всячески восхвалять, брать интервью, вручать разные там полезные премии. Издательства будут сражаться за право опубликовать мои книги. Режиссеры будут просить аудиенции, дабы экранизировать. Ну, само собой, просвещенные москвички в очередь за автографами. Дам! Дам! Никому не откажу!
* * *
И оказался я, судари мои, в поезде Москва-Феодосия. С вокзала на вокзал. А столицы так и не повидал. Ладно! В следующий раз обязательно! И двинули меня в сторону Крыма проводники "Приднепровской зализняци". В дороге решил держать пост - только минеральную воду попиваю. Угостил ею соседа-нигерийца. Наркокурьера.
Я его слегка усовестил: отраву, мол, людям везешь.
А негр-нигериец глаза как-то жалобно вниз опустил, стал галстук бабочку нервно теребить. И понял я, что давно он мучается этим своим непотребным занятием.
Выпили еще минеральной. "Кримська" называется.
И разрыдался он на моей груди, а потом схватил мешок с наркотиками - и в окно. Решился! И сразу вижу, душа у парня просветлела. Золотистое свечение сквозь кожу проявилось. И у меня на сердце потеплело. Африка словно ко мне приблизилась. На подъезде к Орлу.
* * *
Эту девушку с романтическими буклями я называл леди Мценского уезда. Слово Макбет было неуместно, и я его отбросил. Вместе с Шекспиром. Которого, как известно, не любил Лев Толстой. И даже Роберт Стуруа, который его иногда ставит в разных театрах. Я уж не говорю о Юрии Карловиче Олеше, который прямо говорил...
Но я отвлекся. Девушка (не помню имени) была вся в ожиданиях. И жила во Мценске. А я проезжал мимо в поисках Москвы. (Вот тут начинаю понимать, что Москва для меня это, быть может, некий Грааль.) И наши кармы скрестились на 24 часа. Ей понравился арабский перстень на моем безымянном пальце. Она его целовала в минуты ласк. А имя ее я забыл навсегда. Даже и сейчас не вспомню - проезжая по Мценской земле.
* * *
Город Орел или Белгород. Стоянка сорок минут. Я вот только что бегал на вокзал - давать телеграмму всемирному правительству. Мол, что же вы лишаете человечество радости, заставляете пить так называемую горькую правду?! Это я так фигурально выразился, ибо накипело. Ведь надобно жить словно по прихоти сновидения, т. е. по законам рая. И еще: все спрашивают - как жить, как жить? И почти никто не знает. А я отвечаю: блаженно.
Мировое правительство возглавляет мой однокурсник по Университету. Высокий, современный, с юридическими закорючками в голове. И папа у него юрист. Только последнее время я все меньше понимаю логику их действий. Накипело! Вот и послал телеграмму. Ну никак, видите ли, не могут примирить эти казахские жузы!
* * *
Я сидел вчера за столом при свечах, в белой рубашке и плакал. Потому что все мы когда-то умрем. Но мы сквозим этот ужас, отметаем его. Только мысли о Боге немного спасают, и то не всякий раз. Ибо верю-то я в Бога с каким-то материалистическим акцентом, тяжеловатым.
* * *
И все же все люди - братья!
Это я понял еще раз со всей определенностью, подъезжая к Москве. И так эта редкая в наше скептическое время мысль меня взволновала, ну чуть ли не до слез. И, приехав на Ленинградский вокзал, я тут же в аптечном киоске купил американских витаминов "Витрум" и раздал пристанционным бомжам.
А в Москву я так и не решился войти: оробел. Люди-братья - это в моей сиятельной головушке, а на деле-то оно каково?!
* * *
Неужели я встретил девушку своей мечты? Она, избранница моего сердца, продает билеты в маленькой железной будочке. Улыбается всем, кто дарит ей петунии и настурции. А таких немного.
И я - решился. Собрал немного огненных лепестков с клумбы и просунул в окошечко. Если бы вы знали, как она мне улыбнулась! И - ответно - подала записку. "Увидимся вечером за овином". Господи Боже мой! Да что же за явление такое - "овин"? И с чем его едят? И где он произрастает? Так и не встретились, ибо не сыскал. Но долго еще плутала ее улыбка в вечереющих лучах степного солнца. На станции Мучкап.
* * *
Сидели мы как-то вчетвером, в купэ. В вагоне, который отогнали в тупик. Так, на всякий случай, для профилактики. Ну, американец скис первым - и хвать горсть антидепрессантов. Помигал немец своими ясными глазками - и тоже, тово: таблеточку принял. Только индиец из последних сил держится и все бормочет, расскачиваясь: руссо-хинди, бхай-бхай. Мол, дружба навек. Только я балалаечку достал и тихонечко так наигрываю: мол, я играю, слез не знаю, все мне в жизни трын-трава. Вспомнил тут, к слову, и всех русских великих сидельцев - от неистового Аввакума до Олега Васильевича (Волкова) и Александр Исаича (Солженицына). И стало у меня на душе хорошо и стойко.
Сидим, дышим, длим бесценные мгновения жизни, бриллиантово общаемся. Да и чаю можем согреть! Схватил я свой походный медный закопченный чайник - и к огоньку. Проводницы с проводниками к этому времени окончательно разбежались. Пришлось самому у титана орудовать. В общем, попили чайку, на душе стало поблагороднее у моих соседей. Первым индиец отмяк и стал читать мантры. Потом и немец декламировать из Гете начал. А американец последним расшутился: Гете, мол, шмёте. Простенькая шутка, но в сущности очень антидепрессивная.
* * *
И троллейбусы катят сегодня веселые по Пятой Авеню! А по Бродвею (угол 42-й стрит) такой умный и добрый ослик прошествовал, такой уютный и благожелательный. Чудо! Я как раз собирался в этом районе покупать особнячок, поэтому усиленно приглядывался. Вот многие идеалисты говорят, что не любят Америки!
И это мнение, по-моему, крайнее. Скучное, банальное! В нелюбви мало истины. Вот наш зелено-голубой шарик и стряхивает постепенно человеков в черный космос. Защищается! То там цунами, то здесь вулкан, то новый вирус, то землетрясение. Это ж нам знаки: высоколобым, надменным, всезнающим и невлиятельным постмодернистам!
Великая эпоха грядет, особая, где не шалить, а благотворить бы. Услышат ли завязшие в своих "измах"? А я особнячок тем часом присматриваю. Разукрашу его изнутри кактусами, агавами, попугаями. Райских птиц по лианам пущу. Адама приглашу, Еву. Пусть живут да радуются! Ручейки пущу, бабочек набоковских. Главное: чтобы не было войны. И все будет хорошо, как будто при коммунизме.
* * *
Играл третьего дня с ясновельможными дамами из бара "Астрель". С моря дул "Мистраль". Дело было на берегу Черного моря, в Феодосии. Попутно делал им массаж, заказывал текилу, рисовал акриловыми красками библейских пророков, думал о вишневом саде, чеховском, во дворе его дома, в Ялте.
Люблю Чехова, его неспешную таинственную интонацию, всепонимание, всеприятие, благородную изысканность. Люблю, хотя и перечитываю редко.
Они, милые девчушки, жили по кругу, ежевечернее холодноватое заведение - "Астрель", пиво и карты, а сырой ветер с моря пронизывает до костей. Кстати, местный феодосийский обыватель, непревзойденный певец моря Иван Константинович Айвазовский, создавший 6000 полотен и проживший 82 года, каждую зиму проводил... в Петербурге, покидая Крым до весны. Не ошибка ли Чехова - жить в холода и сырой промозглости в Ялте? Итог печален, хотя, с точки зрения вечности, темного и серого вещества Вселенной - каждая судьба прекрасна в своей закономерности. Именно так: прекрасна в своей закономерности.
* * *
Эта встреча в поезде, в детстве, в юности, глаза в глаза, узнавание удивления, глаза той девочки, с которой вдруг родство на всю оставшуюся жизнь, я еду в Крым с семьей, а она вскоре выходит - то ли станция Синельниково, то ли станция Лозовая - и вы лежите на двух верхних полках и держитесь за руки, и пряный воздух жизни бесконечной, чуть тепловатый и сумрачный, охватывает вас, вы уже одно целое, сердце радостно щиплет, - вот она - любовь вечная, единственная на все времена, и вам хорошо-хорошо, и вагонная дверца сыплет звездами в степи, как сказано выше, мы самые родные два человека на этой земле, причем я знаю, что ей сейчас выходить, станция Синельниково или Лозовая, но нет никакого чувства утраты, я легко отпускаю ее руку, мы прощаемся светло, радостно, ведь завтра и после будет еще миллион таких вечеров, таких встреч, какая необыкновенная жизнь впереди, и поезд трогается сквозь вечерние огни, пахнет душисто пылью после дождя, в воздухе аромат пыльцы и южных растений. Пряная встреча двух душ, разлетевшихся по отдельным орбитам.
* * *
Вчера был в крымских горах. На чоботы наворачивалась грязь. Мой походный спутник - швейцарский немец А. Браз - прикупил здесь хижину и гордо счастлив этим. Мы вошли в запущенный сад на склоне: персики, орехи, черешни, алыча. Под ногами путались бьющие из земли мартовские стрелы нарциссов. Тут же произрастала и недостроенная хижина.
- Дарю! - широким жестом А. Браз вручил мне сад. Над верхушками деревьев синело море.
Для швейцарца А. Браза это очень неожиданный поступок - дарение такого масштаба. Да и для меня - редчайшая подарочная история. В общем, торжествует в этом мире благородная небывальщина. Чего и вам желаю. Ура!
* * *
Присел на Покровке. Кафе "Дрова" называется. Сел за столик у окна. Заказал холодный чай. Глядь: идут часовые любви. И так это невероятно, так просто до удивления. Нет, не ангелы, но и не люди. Представляете: нечто бесплотное, но полетное. И это в центре той самой суетной Москвы, до которой я все никак доехать не могу.
Проснулся в слепящей темноте. Да сон это, сон! Но какой осязаемый в своей прекрасности!
* * *
Вообще этот дневник следовало бы назвать "Прекрасность жизни". Потому как все меня восхищает, а не пугает. Все происходящее - даже эти жестокие войны. А. Ф. Лосев так мне прямо и говорил: с точки зрения человеческой, война - неоспоримое зло, но Создателю зачем-то это нужно, для чего-то. Только целей его мы никогда не узнаем.
То есть плана управления миром Божьим мы не знаем - это и есть судьба.
* * *
Голод - не тетка в Белгороде. Их было двое - женщин в зипунах и платках. Они принесли к поезду отварной картофель в целлофане и домашние соленые огурцы. И поскольку я был единственным претендентом - разыгралась веселая клоунская как бы драка. Мутузили они друг дружку этими овощами совсем не больно и очень смешно. Одна картофелина срикошетила - я поймал этот индейский плод губами, разжевал. Вкусно! Нет, не разучились еще выращивать картошку на Руси. А тетки и вправду оказались клоунами - это были Вячеслав Полунин и Роберт Городецкий.
* * *
Я пробовал ехать в Москву всяко: и на скорых поездах и на верблюдах, и по комсомольским путевкам и туристом, и в товарном вагоне - и никак не мог доехать. Все время что-то мешало. На метро (ленинградском) еще не пробовал. Вот сейчас рискну. Значит, сажусь я на станции Купчино, еду семь остановок до Технологического института, ну, тут пересадка и... ну, а где же Москва?
Может быть, попробовать доехать до Владимирской, а там перейти на Достоевскую?! Не знаю, не знаю...
Или до Пушкинской? Ведь и в Москве есть станция с таким названием. А что - напрячь волю и воображение и выйти аккурат на Пушкинской-московской? Именно так! Главное - верить! Ибо каждому воздастся по вере его. Вы согласны?
* * *
Итак, день удался. Ибо жизнь шелестит. И ангелы на обочинах шоссе крылами голосуют. О, да! Это так лучисто: белый день, синее небо, оливковые рощи вдоль шоссе и ангелы с белыми крылами... А ты мчишься умеренно и обнимаешь свежесть и таинственность Замысла.
* * *
Вчера я ходил в театр. Каюсь, заснул. И - видел сны. Они были восхитительны. Какое-то здоровое умиротворение наступает обычно где-то на сороковой минуте после начала. И даже если режиссером болгарский гений Морфов - и то он не всегда побеждает Морфея. Люблю театр, особой, радостной любовью.
* * *
Не помню многого. Даты, события - ускользают. Только лица людей, толпы современников - вот мой золотой запас.
Вот с этим лицом я был счастлив, а вот с этим спорил о смысле жизни - ровно ничего не понимая об этом.
Прекрасность жизни и лиц - вот формула и форма грандиозного успеха в этом завораживающем мире.
* * *
Я - человек простодушный, этим и объясняется некоторая восторженность этих записей. Мне говорят: мир несправедлив и плохо устроен. А я это уже слышал. Сообщите мне что-нибудь новенькое. Расскажите мне о моем путешествии в пустыню Наска, о том, как я с московскими диггерами попал в подземные ходы под Москвой, как мы нашли несколько старинных фолиантов из библиотеки Иоанна Грозного. Да, да! (Я был только под слоем земли и асфальта, а наверху-то я не был! Следовательно и саму златоглавую не видел!) Расскажите мне новые законы Вселенной, всю эту ее непостижимую квантовость.
Я - человек развитого социализма. А когда-то жили поэты эпохи "Москвошвея". В той самой Москве, где никак не могу побывать. Странное состояние: не бывший там.
Это - обо мне.
Но я счастлив только одной мыслью - когда-нибудь я выйду на Красную площадь, раскину руки навстречу Кремлю и скажу: "Кремль, иди ко мне". Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна.
* * *
Мне сказали: поезжай в Ригу. А? Э? Зачем? А из Риги идет фирменный поезд до Москвы. Вот вам и выход из тупика. Итак, решено, еду в Ригу. А оттуда...
Но визы, визы - они мешают иногда жить привольно. Но чем ярче цель, тем сложнее Путь. Вы согласны?
* * *
Она мечтала о нем.
Она не знала, о ком думать.
Она была провинциалка с челкой. И, конечно, хотела переехать. Сами понимаете - куда.
Вот, собственно, и все о ней.
Это все, что я о ней знаю. Или - помню. Но она хорошая. И я желаю ей маленького веселого успеха. Именно небольшого, чтобы Душа не скучала, а развивалась.
* * *
Когда-то в Китайской деревне Царского Села проживал Н. М. Карамзин. И к нему (или к его жене) прибегал лицеист Саша Пушкин. А Карамзин писал там, в кущах, "Историю государства Российского". Теперь же здесь проживают нефтяные боссы. Они пишут закладные и векселя. И Саша Пушкин к ним уже не бегает. Потому что скучно.
* * *
Кто мы такие? Куда идем? Третьего дня я задавал эти вопросы Сфинксу в Гизе, в пустыне. Пылал алый закат. Где-то за спиной ворочался священный Нил (уже без крокодилов). Сфинкс поначалу загадочно молчал, а потом поднял очи к небу, в сторону созвездия Ориона. Откуда он, собственно, и происходит.
И я понял, что надо искать-таки ответы не среди людских голов, а среди звездного неба. В нашей или другой вселенной. Тем более все рано или поздно сожмется в некую точку (или сферу). И мы все соединимся: люди, камни, металлы, раскаленные газы.
"И эта точка - Бог", - как справедливо заметил поэт.
Вот, собственно, и все.
* * *
Последнее время я много думаю о латышах. (А ведь никогда раньше не думал!) Меня волнует их культура, их язык, их образы и настроения. При этом я не был в Риге уже двенадцать лет. Давно!
И я даже (ни с того ни с сего!) стал подумывать об эмиграции в эту балтийскую республику. Так приятно, в сущности, пожить там, сям. Встретить тех, этих. Поговорить о том, о сем. А Москва, конечно же, от меня никуда не уйдет. Так же, как и я от нее. Мы обязательно встретимся - с радостью и восторгом!
* * *
В Москве уже черемуха цветет, - так говорят радостные девы в окошке телевизора. И я верю им! Распахнутым мне навстречу и пахнущим зелеными клейкими листочками. Я сам обманываться рад! А у нас тут болота, туман, гиль и дичь, усталое шевеление лозунгов и транспарантов. Ленинград, одним словом. Вспоминаю: как-то пошел кланяться Федору Михайловичу. Давно это было, с робостью зашел в переднюю. Прошу доложить. Выходит Сам. В руках перо, тетрадь, а на ней надписано: Дневник писателя. А от неожиданности сморозил: дескать, вот вы певец нашего города, за что вам поклон. Да, отвечает Федор Михалыч, люблю, дескать, тебя - Петра творенье! А потом пожевал губами, подумал и выдал: нет, не люблю!
Вот и вослед классику могу эдак произнесть. А в Москве черемуха, и радость жизни, и грани ее так загадочно и призывно звенят. Помоги, Господи, обнять первопрестольную!
* * *
Вот третьего дня наш сосед по коммуналке Петрович все толковал о корыстности и суетности москвичей, о духовности, идеализме и бескорыстии питерцев. Ну, не согласен я с ним! Знаю я этот мелкий ленинградский народец. Ну что твой горох. Холодность в них какая-то, а что касаемо идеализма, то он аккурат переходит плавненько так в гордыню. Вот, собственно, и весь питерско-московский сюжет.
А люди, конечно, везде хорошие - и здесь и там. Тут мы с Петровичем сошлись на все сто.
* * *
Снова поезд в сторону Московии. Сижу в ресторане вагонном. Череда веселых лампионов на столиках трепещет. Зеленый коридор с белесыми радостями черемухи - за окном. На душе хорошо, нежно, талантливо. Хочется любить Россию - вот так: сильно и просто - из окна. Проезжаем Малую Вишеру - уже вишни зацвесть собираются. Лепота.
Из репродуктора блатная певица подпустила слезы. А мне не хочется плакать, а только ликовать. Ибо с каждой секундой, с каждым километром все отчетливее слышу стук сердца Главного Человека в Кремле. И нежная радость подступает к горлу. И на доли мгновений наши сердца бьются в унисон.
Какая святая, редкостная и антидепрессивная картинка.
Любовь заполняет всю мою сущность, я почти уже отрываюсь от скамьи вагонной, я уже слегка левитирую, парю чуть слева и выше от поездной крыши. Но вот иду в отрыв, вот набираю скорость, обгоняю гусеницу состава - все выше и выше - сквозь густые сливки Небес.
И - о чудо! - я уже так высоко, что вижу рубиновые кремлевские звезды! Что может быть лучше: полет, свобода, сияние звезд?!
* * *
Чем выше взлетаешь, тем... дольше паришь. Стоит только поменять установку - и все поменяется вокруг, кардинально повернется твоя жизнь.
Но как трудно отыскать эти потайные коридорчики!
Как хочется дальше - еще сто тысяч лет - по заданной колее.
А Новый путь страшит и сулит.
Вот тут-то и повернуть бы на другой галс. Без мучительных раздумий: смело, стремительно и, быть может, - вне побед и преуспеяний.
* * *
Я еще не дописал эту книжку, а уже издатели выстроились во фрунт: ждут, ждут.
Вот кампучиец Лонг Нонг с утра дожидается в приемной. Вот новозеландец сэр Веллингтон медитирует на медвежьей шкуре - рядом с камином. В ожидании. Вот крупнейший издатель Ирландии - мистер Беккет - короткостриженный, глубинно молчаливый, попыхивает трубочкой. Ароматный московский табак клубит белые кольца. Вот - издатели трепещут, а я еще не знаю вовсе, куда дальше стремить эти записки. Единственно верное: в сторону читателя. Да будет так.
* * *
Вчера случилось очень значимое событие: меня и моего соседа Митрича повели в одну из первопещер. Всего их в мире, говорят, семьдесят две штуки. Причем распределены они по миру неравномерно. Особенно много их в Гренландии, Исландии и на земле Папуа (Новая Гвинея). Несколько есть и в России: на Кольском полуострове, на Урале и в Ленинградской области. Предварительно завязав глаза, - повели. Сначала я почувствовал легкое веселое тепло во всем теле. Потом (шаг за шагом) я почувствовал (нет, не увидел) ликующий свет. Он ликовал во мне, становился мной.
Потом с нас сняли повязки. Митрич обалдело вертел головой. В глубинах пещеры словно парило несколько тел - все они воздушно возлежали в пустоте, словно на перине.
Доносилось слабое шелестение со всех сторон: сомати...
Потом, уже дома, в родной коммуналке, Митрич восторженно дышал, смакую первач:
- Нет, ну ты посмотри, что деется! У одного, слышь, что-то во лбу блестело. Глаз не глаз, а звезда!
Невероятное, знаменательное событие.
* * *
Опять по железной дороге, огибая родную до хруста Москву - в майские поля, леса - милой Тарусы, в сторону Тулы. Мужички яснополянские косят и косят. Где-то тут сам Граф - приземистый, в широкополой шляпе. Помню, как-то во время собрания тульского дворянства, в гардеробе, столкнулся со Львом Николаевичем. Мы опаздывали, спешили.
- Заснул после обеда, - виновато развел руками Граф. - Проснулся. А время... Вот во сне, знаете, ведь нет ни времени, ни пространства.
* * *
Пока я мучился, комплексовал, радовался, верил или не верил, играл в постмодернизм и просто играл - деревья, луга, вся зеленая земля - сильно и ясно трудились навстречу солнцу. Кроны наливались, травинки полнели, земля воспаряла - без суеты, метаний, сомнений - цельно и точно в сторону солнца.
* * *
А мне всегда было легко жить: что сейчас, во времена так называемого застоя, что при буржуазной республике или там монархии. И всегда я старался разрушать иллюзии и получать Свет. А его присутствие при любом режиме дает прохладу и успокоение.
* * *
...А Митрич мне тут и заявляет:
- Да посети ты Москву - этой, как его - инкогнитой...
- Что ты, что ты, помилуй, - говорю, - как же так?! Зачем же мне ее, красавицу и голубушку, обманывать, зачем от истины уходить? Нет-нет, я - человек чести. Старинных, так сказать, правил. Ну, что ты? - говорю.
Повздыхал Митрич, покрутил пятерней у виска и говорит:
- Ну, тогда давай я поеду! Как бы вместо тебя. Твоими глазами на все буду смотреть.
- Что ж, - говорю я с воодушевлением, - а ведь и вправду - поезжай!
Ждал я Митрича с неделю. Приезжает. Запыленный. Загорелый. Рукав телогрейки оторван и вата клочками торчит. Обнял я его на пороге.
- Ну, как, - говорю, - голубчик, как?
- Да так! - блаженно улыбается мой сосед. - Так как-то эдак!