"В тот замечательный час, когда я умру, на Земле не останется причин, чтобы грустить. В этот день на Земле попросту не останется людей. Некому будет смотреть на эти краски и сравнивать их с другими. Никто не скажет, что этот камень красив, а этот - нет. Никто не расстроится из-за того, что пошёл или не пошёл снег. Но снег будет идти независимо от того, будет ли кто-то смотреть, как пушистые клочки слетают на пол пещеры, в которой я сижу, прислонившись спиной к холодной стене, или нет. Впрочем, мне жаль эту Землю. И почему-то не людей, которые умерли, а именно Землю, ту Землю, которая помнила их небольшой отрезок времени между прошлым и будущим. Разве заслужила она то, что с ней сделали люди? Став когда-то колыбелью разума, теперь она уравнялась с таким же голым безжизненным шаром, как Марс. Не такая ли судьба как у Земли была и у красной планеты и, не такая ли судьба ждёт Венеру?
Но я сильно затянул со вступлением. Скоро (у меня, возможно, естьлишь полчаса) сядет солнце, и тогда писать я уже не смогу. Чернила в ручке застынут, пальцы скрутит непереносимым холодом и...
Да, на этот раз я не стал готовиться к зиме. Хотя можно было и попытаться. Того, что можно было бы палить почти не осталось, но, когда я ходил последний раз на охоту, южный ветер донёс до меня отчётливый запах нефти. Мне ещё Майкл при жизни говорил, что километрах в двадцати к югу среди болота отходов есть огромная канистра. Но так далеко в болото мы ни разу не заходили. Теперь мне можно было бы и рискнуть, но...
Мне было лень. Теперь всё это потеряло смысл. Да, можно было бы срубить и то огромное высохшее дерево, что стоит на холме, его хватило бы надолго. Но никто, даже в самые суровые зимы, не рискнул этого сделать, и я не сделаю тоже. Ведь это последнее дерево.
Вчера я подошёл к нему с твёрдым намерением свалить этот вековой, отшлифованный песком и ветром, труп. Не смог. Он последнее напоминание о том, что что-то было.
Несколько лет назад мы с Майклом искали вокруг этого дерева и в дупле внутри его какие-нибудь семена, но тщётно. Это был зомби, именно зомби, крепко стоящий в земле, но уже мёртвый. И последние семена его уже давно унёс ветер. Дай бог, чтобы они где-нибудь прижились. Но сомневаюсь, зимы с каждым годом всё суровее.
Майкл говорил, что скоро будет пик, и зимы будут становиться менее продолжительными. Должно быть, так оно и есть. После Большого Взрыва Земля получила дополнительное вращательное движение своей оси, и теперь полюса постоянно смещаются. Сейчас один из полюсов попал на наш регион и с заходом солнца наступит полярная ночь, которую я называю зимой.
Возможно, нам следовало мигрировать вслед за солнцем, но мы же постоянно боялись напороться на зоны радиационной опасности. Дозиметр давно не работал, его стрелка постоянно колыхалась у правого края шкалы. Впрочем, я догадывался, что с дозиметром было всё в порядке.
Вещи, сделанные до Тьмы, не отказывали никогда. До Тьмы умели делать многое. Хорошие вещи, полезные, почти вечные. Даже батареи к ним ещё жили. Вот люди, которые их делали, оказались чуть менее прочными. Их тела гибли от холода, голода, жёсткого излучения. И оружие, которое делали до Тьмы, было хорошее, очень хорошее. Люди не сомневались, что оно поможет им выжить...
Становится заметно холоднее. Можно спуститься в остатки катакомб, и это сохранит мне жизнь на пару дней. Но я не стану этого делать. Пока есть свет, буду писать, а потом просто останусь сидеть здесь, на скале.
Зачем я пишу? Мне просто хочется поговорить с кем-нибудь перед концом. А с камнями как-то неприятно, они холодные и безразличные. Лучше уж с тёплой податливой бумагой. Наверное, последняя бумага, последние чернила на ней. Не осталось больше ничего.
Пищи нет, тепла нет. Нет жизни для теплокровных. Или, по крайней мере, к новым тактам смещения климата, никто из нас не смог приспособиться. Ползучие смогли. Гады впадают в спячку на время зимы. Но и их мало. Им нечего есть и они сдыхают. Мы ели гадов, но едва их стало меньше, стали сдыхать и мы.
Смешно сказать, из-за них началась война. Сколько нас было? Десять с одной стороны и двенадцать с другой? Мы пришли на это плато с разных местностей, но мы все были злые и голодные.
В нашем племени было целых пять самок. Пять! Мы могли выжить, мы могли стать тем зерном, которое бы положило начало новому витку цивилизации. Можно было бы выращивать растения под землёй, можно было бы развести гадов. Мы могли объединиться с этим другим племенем. Но почему же так получилось? Кто виноват? Нечистая игра судьбы.
Чужое племя нашло вход в катакомбы раньше нас. Но кто-то из наших нашёл склад с оружием. Боже мой, сколько его там было! Лучевое, огнестрельное, взрывчатка. Мы не сомневались, что оно поможет нам выжить в этом мёртвом мире...
Всё кончилось быстро. Я нашёл лишь одного убитого привычным ножом. Остальные... Месиво, поджаренные тушки. Глупо вышло...
Вот так снова откликнулось нам прошлое. Виток спирали более малый, но такой же губительный. Прошлое не желало нас отпускать.
Я выжил случайно. Я охранял пленных, тех, кто пришли к нам сдаваться, тех, кто должен был бы умереть, ибо лишние рты нам были не нужны. Но в этой войне победителей не было, впрочем, как и во многих до этого...
Победители и побеждённые сгинули в столпе огня. Кажется, взорвался склад с оружием или топливом, впрочем, какое это может иметь значение. Смерть всегда одинакова.
После войны нас осталось пятеро: три самца и две самки. Мы были из разных племён, и выжили только потому, что поняли, что воевать бесполезно. Но мы выжили, а умерших нам хватило на целую зиму. Мы обследовали нижние ярусы катакомб. Там были деревянные кровати, картины, книги! Я ведь даже не слышал о таком. Ведь всё это можно было палить! Мы даже подумали, что теперь сможем воскресить род. Ведь как иначе? Какой смысл жить, если нет цели?
Мы бережно относились к нашим самкам, кормили их хорошо и почти каждый день. Вот только ничего не получалось. Дети не рождались. Возможно, всё дело было в нас, в самцах, но факт, что ничего не выходило. В своём племени я был самый младший, мне было шестнадцать. Я был последний, кто родился. После уже не рождались, а если рождались, то калеки, которые умирали через несколько дней. Такие вот скверные были дела.
Но эти самки были из другого рода, и мы надеялись. В конце концов, у одной из них родился ребёнок - самец. Конечно, все мы ждали новую самку, но и так нашей радости не было предела. Это был знак, знак о том, что ещё не всё потеряно. Мы растили ребёнка, каждый день всматривались в горизонт, с нетерпением ждали, что на плато появится ещё кто-то. Но никто не появлялся, пищи становилось меньше, и вскоре мы замаскировали все входы, чтобы в случае появления чужаков, затаиться так, чтобы они нас не заметили.
Никто не появился и до сегодняшнего дня. Возможно именно потому, что мы их не ждали. Ну и ладно, новая война убила бы нас всех. Впрочем, опасность пришла оттуда, откуда её не ждали. Она подстерегала нас изнутри.
Мы шли с охоты, Майкл и я, голодные, озлобленные. Оружие, которое мы взяли с катакомб, нам не помогло. А как оно могло нам помочь, когда за день поисков мы не нашли ни намёка на добычу? В километре от жилища мы увидели Марью. Мы сразу поняли, что что-то не так. И когда она нам всё рассказала, мы припустили к катакомбам. Внутри, среди оплавленных обломков ржавых стен мы нашли три обугленных тела. Самку с ребёнком и Джека. Джек убил и их и себя, у него в руках было лучевик. Похоже, это было помешательство. Марья ничего не видела, когда она прибежала на шум, с потолка уже капал расплавленный металл.
Тогда мы впервые увидели, что смерть смотрит нам уже даже не в спину, а в глаза. Всё обрисовалось чётко и сразу. И, знаете, жить даже, кажется, стало легче. Мы каждый день ходили на охоту, дома нас ждала самка.
Не могу говорить о ней просто как о самке. Для нас она была единственная. Марья... Мы любили её с Майклом, и она нас любила. Но детей у неё не рождалось. Мы и не ждали их.
Умерла она от воспаления лёгких, когда мне было уже около двадцати пяти. Мы с Майклом плакали. Это была жестокая потеря. Даже есть нам было её как-то неловко.
А потом понеслось. День за днём, год за годом. Размеренно, просто. Мы ни о чём не думали, просто жили и выживали. И я даже подумал, что мы сможем умереть от старости. Сейчас мне уже за тридцать, я старик. Майкл был и того старше. Насколько, не знаю, он не вёл счёт годам, он вообще не умел считать.
А этой весной он погиб. Сорвался со скалы. Я не плакал, у меня уже не осталось слёз. Едва я увидел его мёртвым, я всё решил для себя. Я положил его в углубление в скалах и всё лето пировал живностью, что сползалась на запах его тела. Я питался прекрасно, ведь мне теперь не имело смысла готовиться к зиме.
А вчера я сделал то, о чём мечтал уже многие годы. Я обложил катакомбы взрывчаткой и...
Земля дрожала несколько минут, ни огня, ни дыма, но с прошлым было покончено. Всё, что было вместе с нами, с нами и умерло. Осталось лишь несколько жилых комплексов, но им можно было оставить шанс доживать свои годы в унылом одиночестве и сгинуть во времени.
Ну вот вроде и всё, я не вижу смысла продолжать дальше. О чём ещё? Всё сказали хорошие люди ещё до моего рождения, они не сомневались, что их услышат...
Я едва вижу те строки, что пишу. Ручка уже не желает писать, да и кому писать?
Возможно, я не последний человек, есть ещё люди, вымирающие люди. Но они уже вряд ли прочитают это. Возможно, тут будут жить не люди. А кто тогда?
А ведь не столь важно, будет ли кто-то здесь жить. Неуловимый момент настоящего для человечества прошёл так же, как и для миллионов иных разумных существ галактики. Других он ещё ожидает. Вот только мне интересно, оказавшись однажды на нашей планете, смогут ли они понять, что, когда-то здесь жили разумные существа?"
Человек вытянул из рук окоченевшего тела клочок бумаги. Почерк был неровный и кое-где неразборчивый. Но человек дочитал текст до конца. В его племени все умели читать, и он гордился этим. Потом он повернулся лицом к плато, туда, где солнце стояло высоко, где мужчины рубили огромное дерево, а женщины, укрывая детей от ветра, готовили пищу. Где-то тут, совсем близко, прямо под ногами, сохранились остатки катакомб и возможно оружие. Оно поможет выжить его племени. Человек в этом не сомневался...