Я. К. S. : другие произведения.

2 осени 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    роман о новом/старом человеке


Часть первая

2 осени

  
   1
   Вместо вступления
  
   Поздняя осень подняла с земли холодным, колючим ветром листья. Закружила в грустном танце высоко над землей, ближе к свинцовому небу, бросала их, безвольных, как маленькие суденышки в бушующем океане на стены, била о землю.
   Высоко-высоко в небе черные птицы вели свой прощальный хоровод, чтобы вскоре улететь прочь отсюда, оставив позади себя лишь бесконечную черно-белую зиму и ночь.
  
   Глядя на них, ему так и хотелось сказать:
"Гуляйте, гуляйте, в?роны. В холоде голодного неба, что принадлежит только вам. Что с того, что вы черны? Что с того, что вы не помните земли?"
  
   За ржавым забором, в засыпанном сухими листьями дворе небольшого старинного особняка горит костер. То вспыхнет пламя, когда в огонь брошены сухие листья, то валит густой дым, когда полусгнившие. Люди спешат по своим делам. Стремительно проносятся машины. Круговорот людей да листьев, машин и черных птиц в сером, железном небе. Там время течет по своей накатанной прямой. Там все так, как должно быть. Новые дома. Новые города. Новые жизни. Новые смерти.
А здесь, за забором, оно остановилось. Кажется, что в этом дворе всегда было так, как сейчас, - ковер из полусгнивших листьев, старый фасад здания из красного кирпича, и толстые деревья, тянущие свои голые ветви к небу.
  
   Он бросает охапками листья в костер. Зеленый листок, что родился зеленой почкой на темной ветке совсем недавней, но уже кажущейся чем-то далеким весной, сейчас безжизненным желтым кусочком мертвой плоти летит в костер, отдав одну искру гулкому, холодному небу.
   Артем закуривает. Бросает в костер еще листьев, греет руки у огня. В его светлых глазах отражаются искры, летящие в серое небо.
  
   2
   Знакомство с героем
   ... он проснулся. Каждый раз, когда он просыпался, в один из таких серых утренних часов, он никогда не вставал сразу. Он лежал, не шевелясь, не моргающими глазами глядя на то, что было перед ним. Спал он на полу, на нескольких сложенных вдвое одеялах, у самой раскаленной батареи. И вот сегодня он смотрел на нее. Батарею красили три раза: первый раз, лет пятьдесят назад, она была белой. Потом, когда пожелтевшая краска облупилась, ее перекрасили в какой-то нелепый грязно-желтый цвет. Последний раз ее красили зеленой краской, наверное, еще до его рождения - все три выцветших слоя, вылезая друг из-под друга, как разной длины одежда.
   За батареей была пыль и паутина, по которой медленно полз маленький паук.
   Артем перевернулся на спину, сдернув с себя одеяло - казалось, что батарея раскалена докрасна, он почувствовал, что ему очень жарко.
   Артем посмотрел по сторонам. В утренний час все ему казалось серым, тусклым, будто он смотрит на все сквозь немытую пивную бутылку, стоя посреди огромного поля, затянутого густым туманом. Все вокруг него было замусоленным, надоевшим. Ему вдруг показалось, что он живет здесь не пятнадцать лет, а пару-тройку сотней жизней.
   Комната была огромна и пуста. Кроме его "постели" у батареи и телефона, шнур которого тянулся из-под двери, что была в десяти метрах от него, в комнате не было ничего. Комната была пуста, даже когда он был в ней.
   Он пошел на кухню, шаркая по грязному паркету рваными кедами, в которых он спал не снимая. Над грязной плитой сидели два таракана, лениво шевеля усиками. Он остановился напротив них, прислонившись спиной к стене, и закурил. Тараканы и не думали убегать. Артем и не думал их прогонять. Он рассеянно курил, выпуская дым в сторону вентиляционной решетки под потолком.
   В заварном чайнике было много старой заварки, он хотел было выкинуть ее в ведро, но потом просто досыпал свежего чая поверх коричневой жижи. Всполоснул под холодной струей воды чашку, выудив ее из горы немытой посуды в раковине.
   В комнате родителей зазвонил будильник. Старый будильник, кажется, он раньше стоял на тумбочке у кровати бабушки. Артем знал, что в подсветке стрелок и цифр на циферблате этого будильника используется радиоактивный фосфор, но объяснять что-то родителям он не хотел. Кто его будет слушать?
   Стали слышны сонные голоса, заскрипел паркет под ногами. Артем посмотрел в сторону двери их комнаты, потом набрал чашку воды, залил в пустой чайник и включил газ.
   Вода быстро вскипела, он налил себе чашку чая и отправился обратно в комнату, из которой почти никогда не выходил.
   В коридоре он столкнулся с отцом:
   - Ты оставил кипятку?
   Артем, ничего не ответив, запер дверь комнаты изнутри. Он редко с кем разговаривал, а за последние три дня произнес от силы тридцать слов.
   Он смотрел в тусклое стекло окна. Улица была засыпана полусгнившими, мертвыми листьями. Колеса машин пришпиливали их к асфальту, втаптывали их тела в грязную, каменную поверхность. Машины медленно двигались, то и дело сигналя друг другу. Пешеходы быстро шли по своим делам, стараясь быстрее попасть на теплое рабочее место.
   Артем подошел к зеркалу, что висело на стене. На него смотрел странный молодой человек, которого он давно уже перестал узнавать. Тот Артем в зеркале практически не менялся: тот же молодой, красивый парень со светло-русыми, вечно немытыми волосами, с очень светлыми, почти прозрачными серыми глазами и тонкими чертами лица. Красивый парень, выглядящий ровно на свои пятнадцать лет. Только если присмотреться получше можно было заметить, что на лбу, в уголках губ и под глазами чуть больше морщинок, чем должно быть у пятнадцатилетнего, что на висках есть несколько абсолютно белых волосков. Больше всего на его лице, конечно же, выделялись глаза. Радужная оболочка была такой светлой, что при ярком свете почти сливалась с белком. Но это не придавало его внешности чего-то отталкивающего, нет. Эти глаза как будто притягивали к себе людей, и поэтому Артему иногда очень хотелось иметь простые серые, карие, голубые - любые глаза нормального цвета.
   Артем провел кончиками пальцев правой руки по щеке, как будто проверяя, он ли это стоит перед зеркалом, машинально пригладил и опять взлохматил волосы, потом повертел головой вправо-влево, и вдруг, будто опомнившись, отошел т зеркала. Зазвонил телефон, Артем схватил трубку.
   - Да.
   - Все в норме? - не поздоровавшись, спросил в трубке мужской голос. Артем побледнел.
   - Да.
   - Все как договаривались?
   - Да.
   - Хорошо, в десять на том же месте.
   - Я буду.
   - Где забрать знаешь?
   - Знаю.
   - Скажешь, что от Дмитрия.
   - Хорошо.
   На другом конце провода повесили трубку, а Артем сел на свою кровать, обняв колени руками. Сжался в комок. Если бы кто видел его лицо в тот момент, он бы заметил, насколько оно детское и испуганное.
   3
   Героин
  
   Улица. Это само по себе ничего не значащее слово приобретало для Артема особый смысл. Нет, не длинные прямые улицы он видел, стоило ему лишь выйти из своего дома. Он видел жизнь, что, переливаясь, текла по их невидимым жилам, как кровь. Улица была для него живым организмом, а каждый, кто на ней - частью его.
   Улица дышала, то принимая в себя новых людей, то отторгая старых. Гнилостный, влажный осенний воздух был ее душой, старые, немытые фасады домов - телом. Люди были для нее едой. Улица поглощала их, пережевывала, а когда они становились слабыми - выплевывала их никчемные тела.
   Он шел, иногда глядя по сторонам. Вот человек стоит на углу. Простой, неприметный человек. Обычная одежда, обычное лицо. Продает. Вот маленький мальчик сидит на бордюре с пакетом клея. Люди проходят мимо, не замечая, да и что замечать? - такое зрелище стало настолько обыденным на улице, как старый бабушкин шкаф в квартире. Люди перестали видеть, да и хотеть видеть подоплеку каким-то вещам. А он знал этого парнишку. Его звали Саша, его родители спились, родственников у него не было, вот он и сидит на бордюре с пакетом клея. Обычная история.
   Поправив на плече чехол с гитарой, Артем побрел ему только ведомым путем через подворотни к указанному месту. Его вид не привлекал ничьего внимания. Он был одет так же как и все - тусклые вещи из сэконд-хенда, жалкие остатки новых шмоток. Хлопчатобумажная рубашка в клетку, потертые джинсы и старые, грязные кеды.
   В подъезде было темно, сыро и пахло, черт знает чем. Артем поднимался на третий этаж, освещая себе путь зажигалкой. На стенах с облупившейся краской, свисающей лохмотьями, пестрели надписи. Чьи-то "великие стихи". Коля + Маша. Под ногами хрустели шприцы. Между оконных рам залежи пачек из-под терпинкода.
   Артем остановился перед железной дверью. Он усмехнулся. Наверное, тем, кому очень нужно, эта дверь все равно что икона для согрешившего монаха. Неприступная. Черная. Холодная. Дверь в ад. Кто-то проходит мимо этой двери каждый день, выходя и возвращаясь с работы, не зная, что за ней. Стараясь не догадываться.
   Он посмотрел на звонок. Маленькая, черная кнопочка, прикрученная слишком высоко.
   Он позвонил. Один длинный, два коротких, два длинных звонка, которых он не услышал за звуко- изолированной дверью. В тишине подъезда резко щелкнул, повернутый уверенной рукой дверной замок.
   - Я от Дмитрия, - сказал Артем дрогнувшим голосом. Он хотел, настраивал себя на то, чтобы держатся с этими подонками спокойно, дерзко или хотя бы безразлично, но голос все равно дрогнул. Сложно держаться на равных с богом.
   Для всех наркоманов района этот человек был не то, что богом, он был для них чем-то б?льшим. Кто там у нас над богом? Нет, конечно, богом для наркоманов был героин, который продавал открывший Артему дверь худой парень в кожаных штанах и коротком пиджаке на голое тело. Глядя на него, невозможно было определить, сколько ему лет. С первого взгляда можно было дать ему двадцать, со второго - тридцать, с третьего - впасть в замешательство. Он никогда не смотрел никому прямо в глаза, его взгляд всегда упирался как дуло пистолета в лоб собеседника. На этом лице без возраста невозможно было представить улыбку. Наверное, она смотрелась бы очень нелепо.
   Артем редко запоминал лица. Стоило только в его памяти отпечататься чьему-то лицу, как его изображение в скором времени превращалось из картины маслом в карандашный набросок, а потом будто кто-то проливал на этот набросок воду. Но лицо бога Артем запомнил навсегда. Он был для него чем-то вроде проводника между упорядоченным миром и миром другим, в котором нет никакой уверенности.
   Бог, ни слова не говоря, пропустил Артема в квартиру. Ад оказался хорошо отремонтированной квартирой с подвесными потолками и дорогими обоями на стенах. Единственной необычной деталью была видеокамера на потолке в прихожей.
   Вдруг Артему захотелось бежать. Открыть входную дверь и бежать, не останавливаясь теми же дворами, которыми он пришел сюда, обратно, в свою пустую комнату. Спрятаться. Забыться. Его равнодушие ко всему окружающему миру и событиям, что в нем происходят, внезапно пропало. Страх подкрался откуда-то из-за спины и схватил за горло. "Зачем я на это подписался?" - промелькнуло у него в голове.
   Бог вернулся с двумя пакетами размером с блок сигарет, положил их на электронные весы, что предусмотрительно стояли на столике рядом с входной дверью. У Артема внутри все заныло, когда они показали один килограмм шестьсот граммов. Бог повернулся к Артему и сказал:
   - Ширяешься?
   - Нет.
   - Вот этот, в чеках, вези на Черкизовский рынок, сектор Г7. Второй передашь Дмитрию. Понял?
   - Да.
   - Звони, - он протянул Артему трубку с уже набранным номером Дмитрия.
   Артем сказал, услышав в трубе знакомый голос, что все у него, после чего бог отдал ему пакеты и выставил за дверь.
   Он сбежал вниз по лестнице, на ходу расстегивая чехол от гитары. Огляделся по сторонам, боясь даже подумать о том, что будет, если его с килограммом героина застукают пришедшие за дозой наркоманы. Молнию на чехле заело. Он спрятал жгущие руки пакеты за пазуху, принялся с силой двигать замок. Вскоре она поддалась, и он попытался всунуть оба пакета сразу в деку гитары, но ничего не вышло - мешали струны. Его уши будто обожгло огнем. Он попытался порвать струны руками, но их сталь оказалась прочнее, чем он думал. Он начал крутить колки, выворачивая их так сильно, насколько мог.
   Струны лопались в гулкой тишине подъезда с таким жалобно - мертвым звуком, от которого у Артема бежали мурашки по коже. Первая, вторая, третья...
   "Ну быстрей, быстрей..." - повторял он про себя.
   Внизу хлопнула входная дверь. "Шаги, быстрые шаги! - подумал Артем. - Точно кто-то пришел за дозой. Никто никуда так не торопиться, как наркоман, которого ломает, к своему барыге. Артем засунул оба пакета в деку и застегнул молнию. Надел на плечи гитару и пошел вниз, посмотрев в мутные, ничего не выражающие глаза парня, который был младше Артема года на два.
   Улица изменила свое течение, теперь она смотрела, как ему казалось, только на него одного тысячами глаз. Взгляды ползали по нему как черви. Он старался не смотреть в глаза прохожим. Шел с опущенным взглядом, уставившись себе под ноги. Он боялся, да, черт возьми, он боялся. Он чувствовал себя совсем не так, как предполагал. Туго набитые пакеты в деке гитары при каждом резком движении бились о ее стенки, издавая глухой звук. При каждом таком звуке его бросало в холодный пот. Через какое - то время ему стало казаться, что все знают, что у него там, и теперь его возьмут, и это только лишь дело времени.
"Дека, дека, дека! Господи, какой же я идиот, ну как я не мог придумать ничего получше? Какой я идиот! Менты же в первую очередь проверяют как раз деку гитары! Там же еще и струны порваны, все... всё!"
   Когда он спустился в метро, ему стало легче. Поток людей подхватил его и вскоре он почувствовал себя лишь песчинкой в людской буре песка. Проходя мимо постов милиции, он опускал глаза и старался думать о чем-то постороннем. Но ничего не выходило. Он чувствовал, как бледнеет, как на лице появляется от напряжения идиотская улыбка.
   Черкизовская. Он вышел из метро. Героин жег ему спину сквозь дерево гитары и чехол. Он весил уже не полтора килограмма, а намного больше - ремни впились в плечи, ему казалось, что за спиной он несет кирпичи. Два милиционера на выходе из метро. Два на лестнице у моста. Один шел навстречу. "Господи, господи..."
   Войдя на рынок, он перевел дух.
   В секторе Г7 на прилавке лежали футболки с портретами Ди Каприо и Кейт Уинслет на фоне тонущего Титаника. Артем не думал, что такие вещи не то, что кто-то носит, а что они еще существуют в природе. За прилавком сидела красивая чеченка лет пятнадцати. Она смотрела грустными, усталыми глазами на изображение Дикаприо и курила.
Артем подошел к ней и сказал тихо: "Здравствуйте, я от Дмитрия". Выражение ее лица не изменилось, ни один мускул не дрогнул на нем, Артему даже показалось, что она ничего не знает о том, что он собственно ей принес, и сейчас из-за занавески старого тряпья выйдет ее отец или мать, и дальше разговор он будет продолжать с ними. Но он ошибся: она встала, взяла его за рукав и отвела за эту самую занавеску. У тебя все с собой? - спросила она ничего не выражающим голосом, как будто речь шла не о полкило героина, а о сдаче документов на получение ИНН.
   Он расстегнул чехол гитары, опасливо посмотрел в прореху в тряпье и протянул ей пакет. Она положила его под гору пуховиков. Молнию на чехле опять заело. Он пытался ее застегнуть, но так сильно дергал за замок, что она разъехалась.
   Девушка молча смотрела на него.
   - Еще куда-то везешь? - спросила она
   - Нет.
   - Подожди. С этим тебя, по - любому, возьмут.
   Она покопалась в старой коробке из-под иностранного телевизора и достала оттуда старую борсетку.
   - На, держи. Гитару оставь здесь, не бойся, я ничего с твоими дровами не сделаю.
   - Спасибо, - сказал он, перекладывая пакет в нее пакет.
   - Не за что, - ответила она и вдруг обвила его шею руками и поцеловала в губы. Он вырвался и выскочил за дверь, но она схватила его за рукав.
   - Послушай, ничего плохого я не хочу тебе. Выходи с рынка через другой вход и быстро - все знают, что и куда ты везешь. Тебя могут зарезать с этим - она ткнула пальцем в борсетку - причем без всяких трудностей. И не бери больше порошок там, где ты его взял. Ненадежный это человек.
   Он посмотрел в ее карие спокойные глаза и почему-то поверил ей.
   - Как тебя зовут?
   - Надя.
   - Артем.
   Он пожал ей руку и скрылся в переплетениях рынка.
   Он петлял среди шмоток и кожаных курток, его хватали за рукава и предлагали "хароший тавар", но он не обращал на них никакого внимания. Ему нужно было выбраться отсюда, нужно... нужно...
   Вдруг он услышал то, от чего у него зашевелились волосы на голове. Рядом с палаткой, в которой торговали женскими сумками, на пластиковом стуле сидел тучный русский мужчина в кожаной куртке и старых, задрипанных брюках. Из нагрудного кармана его куртки торчала антенна рации, которая, проскрипев, отрывчато выдала: "Г7.Взяли.Взяли.Слышал?Прием!" Мужчина лениво вытащил рацию и ответил: "Вас понял. ВАС ПОНЯЛ! РУБИ!" Он положил рацию обратно в карман и спокойно посмотрел на Артема.
   Артем не чувствовал своих ног. Не чувствовал земли.
Он несся с такой скоростью, что ряды палаток по обе стороны от него слились в единую полосу. За ним бежали трое ментов в форме и один в штатском. Он нырял под вешалки с тряпьем, запрыгивал на столы с кошелками, уворачивался от цепких рук кавказцев. Их лица слились в одно удивленно - злобное лицо. Он не оглядывался назад, он знал, что вот - вот его схватят, заломят руки за спину... А потом... Потом...
   Он мчался вдоль бетонного забора, который отделял его от свободы.
   "Выхода нет". "Что! Что! Что делать! Черт! Черт! Черт! Сюда, сюда, сюда!!"
   И тут он понял: впереди него стоит милиционер, а свернуть ему некуда -справа бетонная стена, слева ряд палаток без прохода между ними. Сзади - трое. Выхода нет.
   Внезапно на одно мгновение в голове Артема всплыло какое - то старое воспоминание, и Артем улыбнулся. Потрясающая картина открывалась продавцам: к худому, сутулому парню в дешевых шмотках с двух сторон бегут люди в серой форме, а он стоит, не шевелясь между ними, чему-то отстраненно улыбается.
Артем не думал, что в нем есть столько сил, - он выкинул борсетку за забор, потом подпрыгнул так, как не прыгал никогда в жизни, ухватился за край, ободрав ладони и через секунду был уже по ту его сторону. Схватив борсетку, он побежал по усыпанному мелким мусором пустырю к массиву панельных домов.
  
   4
   Гитара
  
   Артем слонялся по городу, пиная рваными кедами листья и маленькие камни, что иногда попадались на его пути. Худая сутулая тень в пыли витрин. Прочерченный поперек дороги тормозной след. Внутри было пусто. Каждый в городе движется по своей накатанной траектории благодаря его собственным "перевалочным пунктам".
   Утром, когда промозглый ветер залезает за шиворот, колет щеки маленькими кристалликами снежинок, среднестатистический житель мегаполиса натягивает шапку чуть пониже ушей и идет на работу, думая о том, что в офисе, рядом с чайником есть несколько упаковок с пакетиками ароматизированного чая. Огромный офис, дешевый ковролин, перегородки между компьютерными столами, тупая работа, которой одновременно занимается в одном помещении несколько тысяч человек, и чай. Бесплатный чай в пластиковых стаканчиках на просторной, с отделанными пластмассовыми панелями стенами, кафелем на полу и мебелью из "ИКЕЯ" кухне. И люди идут, отгоняя мысли о том, что сегодня на этой работе все будет так же как всегда, что так в суете бесконечных дней бессмысленно проходит их жизнь, которая в итоге покажется, если оглянуться назад, минутой. Идут, размышляя о том, какой ароматизированный чай с натуральными красителями они вкушат сегодня с утра, за пять минут до начала смены. С корицей? Лимоном? Или когда они идут домой к своему узаконенному объекту любви, жене/мужу, который за несколько последних лет вдруг превратился из бесконечно любимого в нечто такое, что к любви не имеет ни малейшего отношения, к детям - сволочам и теще - змее, идут, уже не так торопясь, с бутылкой пива в руке, и размышляют о том, какой сериал сегодня посмотреть. Не думать о своей гниющей, бесполезно проваливающейся в мусоропровод жизни, думать о сериале. "Бедная Настя"? "Менты"? Нет! Лучше кубок мира по футболу".
   Вся жизнь держится на таких маленьких остановочках, "Питстопах", и не было бы их - в один прекрасный день окна всех офисов открылись бы, и из них посыпались как семена в землю - офисные сотрудники, а издалека казалось бы, что кто-то вышвыривает в окно пиджаки, галстуки, брюки, кейсы с документами и начищенные до блеска ботинки.
   У Артема внезапно пропало ощущение предстоящего маленького удовольствия. В его кармане мягко шуршало несколько сотен долларов - столько, сколько он не держал в этих карманах никогда, и он мог бы позволить себе все, что хотел, но он не хотел ничего. Он думал о том, что ему нужно купить - ведь в шестнадцать лет нужно практически все, но ничего не приходило в голову. Не было никаких желаний. Ни чая, ни пива, ни водки не хотелось. Не хотелось есть, не хотелось никуда идти - кино, театр, концерт.
Он остановился у одной из красочных витрин, посмотрел в мутное стекло. Там, за пятнадцатью миллиметрами стекла в свете искусственных ламп сверкали гитары, одна красивее другой. Сказочные гитары.
   Внутри было тепло и уютно, пахло свежим деревом и резиной проводов, воздух колыхался в такт тихой музыке из огромных динамиков. Гитары стояли в подставках на кафельном полу. Он бродил по этому сказочному лесу, и названия гитар завораживали его, нельзя было сказать, что он разбирался в них, но в изгибах их красиво выведенных золотом букв на поблескивающей, гладкой, покрытой лаком поверхности грифов было что-то магическое:

Fender

Gibson

Cremona

   Он бродил по магазину, с ужасом и благоговейным трепетом осознавая, что у него в кармане столько денег, что он может купить любую из этих гитар. А цены больше напоминали номера чьих - то телефонов. По магазину ходили с серьезным видом музыканты, иногда присаживаясь на комбик, взяв в руки одну из гитар, играли. И только заглянув в их искрящиеся глаза можно было понять, что у них нет, да и скорей всего не будет никогда и половины той суммы, которая составляет стоимость того куска дерева и железа, что они держат в руках. А гитары пели, плакали, отдавались опытным, натренированным на советских "дровах" пальцам, которые нежно прижимали их струны. Продавец за своей стойкой настраивал гитару по флажолетам, и казалось, в огромном помещении звенят колокольчики. Кто - то играл в кабинке для прослушиваний с distortion, и из - под звукоизолированной двери доносились чуть слышные звуки гитарного соло.
   Артем подошел к прилавку. Огромный продавец, с забранными в хвост волосами закончил настраивать гитару и аккуратно повесил ее на крючок. Его лицо было немного рябым, на огромных, раза в четыре толще, чем у Артема, запястьях - несколько браслетов, из которых торчали стальные шипы. Продавец посмотрел на Артема откуда - то сверху, и у того на секунду появилась детская робость перед большим человеком.
   - Я слушаю тебя, - сказал продавец. Ему не нравился этот худой, оборванный гранжик, что забрел в магазин. Ему вообще не нравился гранж. Он видел таких по несколько десятков раз в день. Они приходили в магазин, долго ходили по торговому залу, лапали гитары, на которые их родители могли бы работать несколько месяцев, в итоге подваливали к прилавку и спрашивали струны для своих "ленинградок". Таких струн в магазине не было, а были только такие, которые им были не по карману. Они уходили, а он злился. Его основной заработок складывался из процентов с проданных им гитар, а никто уже вот два месяца так и не купил ни одной из тех, что висели за его спиной, самых дорогих, с которых он бы получил настоящую прибыль. И вот перед ним эта замухрышка пялится куда - то за его спину и молчит.
   - Я ТЕБЯ СЛУШАЮ!
   Артем просмотрел на продавца и по привычке склонил голову на бок.
   - Покажите мне, пожалуйста, ту гитару, которую вы только что настраивали...
   - Слушай, парниша, ты знаешь, сколько она стоит?
   - Сколько?
   Продавца начало трясти. Он оторвал ценник с грифа и бросил его на стол перед Артемом.
   Артем посмотрел на ценник, посмотрел на продавца. Ему вдруг стало смешно. На лице продавца было написано все как в открытой книге, все его мысли. Была видна вся его жизнь. Мечты о славе рок - музыканта в пятнадцать лет, в комнате обвешенной плакатами с Оззи Озборном и Black Sabbath, кричащие родители, отец, сжигавший все эти плакаты и ведущий плачущего сына в парикмахерскую. Гитары - ленинградки с прилепленными на изоленте звучками. Хрипящий бас. Раздолбанная практически в пыль ударная установка. Гараж. Портвейн. Концерты в вонючих, полуподвальных клубах. Институт с идиотской, ненавистной специальностью "Инженер - конструктор", мотоцикл "Урал", худая, почти невесомая девушка в кожаных штанах и косухе за спиной, прижавшаяся мягкой щекой к его щеке, осыпавшаяся со стены штукатурка, когда она, хлопнув дверью, ушла. Съемная комната в коммуналке, вечно пьющие соседи, дрянная работа в музыкальном магазине, сумасшедший начальник, бедные музыканты, лапающие бесценные гитары, худой, бледный, оборванный Артем перед ним.
   Он достал из нагрудного кармана толстую пачку скомканных долларов, бросил поверх ценника и повторил тихим, улыбчивым голосом:
   - Покажите мне, пожалуйста, эту гитару.
   Продавец растерянно посмотрел назад, на только что настроенную гитару, посмотрел на Артема.
   Недоуменно переспросил, уточняя:
   - Ф-ф-фендер?
   Артем сидел на принесенном заботливым продавцом стуле и наигрывал что-то из unplugget in new york "Нирваны", а продавец, вдруг полюбивший Курта Кобейна, постукивал костяшками пальцев в такт музыке по столу. Артем все никак не мог решить, какая из гитар за две тысячи долларов ему нравится больше. У всех был какой-то свой уникальный, чистый звук. Но когда Артем взял в руки гитару с перламутровой ветвью, что шла по грифу от деки вверх к колкам и расцветала маленькими цветами, и провел по ее струнам, он понял, что это она. Артем играл на ней, да все никак не мог понять, он ли играет на гитаре, или гитара играет для него сам, и все хочет что-то сказать своим хрустальным плачем среди отремонтированных стен дорогого магазина. Струны плакали, и, казалось, только и хотели, что вырваться из стен этих, свободными стать, звенеть хрустальными колокольчиками, петь только о свободе своей и таять в сером, легком утреннем воздухе где-то далеко - далеко отсюда. Артем поднял глаза на продавца, спросил:
   - А жесткие чехлы есть?
   Продавец просиял:
   - Кейсы? Конечно, есть! У нас есть Всё!
  
   5
   Последнее звено в цепи
  
   Артем шел медленно, ему совсем не хотелось идти туда, куда он был обязан ходить каждый день. Школа.
   Каждый раз, когда он подходил к четырехэтажному зданию с синей вывеской справа от двери, его воротило. Он не мог понять почему, он не отличался ленью, и некоторые предметы ему даже нравились. Тут дело было в другом. По непонятной ему причине внутри все сжималось от отвращения, когда он видел порядковый номер своей школы, выбитый золотыми буквами на пластиковой поверхности таблички. Иногда ему казалось, что у всех, кто учился в ней, тоже был порядковый номер. Гребенка. Линейка. Грань. Всех, всех, всех под одну гребенку, чтобы не высовывали голову.
   Артем остановился около входа и закурил. Он молча выпускал дым в сторону окна второго этажа, за которым находился кабинет директора. Посмотрел по сторонам - за школьным забором шли студенты, у которых закончились занятия. Рядом был станкостроительный институт, и почти у каждого второго в руке был тубус с чертежами. Шли строители с ближайшей стройки, шли курьеры, безработные...
   Артем зашел в школьный холл, поднялся по лестнице на четвертый этаж. Школа во время уроков отдавала чем-то мистическим. Тихое, пустое здание. Даже пылинки на коврах не шелохнутся. Длинные, пустые коридоры, только изредка промелькнет чья-то фигурка, - выбежал покурить в туалет очередной ученик, пройдет властным шагом директор, да взорвется приглушенный дверьми смех.
Он подошел к двери постучал и, секунду помедлив, зашел в класс.
Все, кто учился в школе отличались от Артема по двум основным критериям: во - первых, они были коротко острижены, и их красивые волосы на одинаковых головах сейчас поблескивали перед ним в свете ламп дневного света. Во-вторых, почти все были одеты с иголочки, и Артем на фоне их дорогих спортивных костюмов, кожаных пиджаков и ярких рубашек казался чем - то инородным, как заноза в детской руке. Все тридцать семь пар глаз уставились на него. У каждого появилось предчувствие, что сейчас скучный, тянущийся как толстая, грязная резина урок разбавится чем-то интересным.
   - Почему опоздали? - спросил Леонид Владимирович, обратив на него свою тридцать восьмую пару светло - серых глаз, которые из-под очков казались очень усталыми, покрасневшими от бессонных ночей, проведенными над проверкой тетрадей.
   Артем промолчал. Он разучился врать. Он молча смотрел в глаза учителю и молчал.
   - Почему опоздали?
   - Я...
   - Ну, ну, я слушаю вас, - Леонида Владимировича начинал раздражать этот парень, от которого иногда бежали мурашки по коже, особенно когда он вот так смотрел исподлобья ему в глаза. Он не видел в этих глазах привычного детского испуга перед наказанием, не видел таких же привычных вызова и ненависти, он был умудренный жизненным опытом человеком и знал, как подавить в детях и то, и другое, и третье. В глазах Артема было граничащее с потерянностью безразличие ко всему окружающему. Леонид Владимирович устал. Всю ночь он проверял работы и даже не прикоснулся к бутылке коньяка. В работе Артема он не нашел ни одной ошибки, и это разозлило его еще больше - даже те, кто не пропустил ни одного урока, допустили такое количество ошибок, что часто красная ручка превалировала в контрольной над каракулями ученика. Но даже не это разозлило Леонида Владимировича больше всего - почерк Артема был настолько похож на его собственный, какой-то странный, аккуратно - небрежный, не детский и не взрослый почерк, и между строк контрольной так и сквозило безразличием не только к оценке, которую он за нее получит, но и ко всей алгебре в целом. Это был плевок в душу Леонида Владимировича, и вот сейчас, он сел на стул, повернув его к Артему, положил ногу на ногу, сложил руки на груди и, глядя на него с видом всезнающего человека, спросил в очередной раз ровным голосом:
   - Артем Сергеевич, мы внимательно слушаем вас.
   Артем чуть наклонил голову набок, вернул ее в обратное положение и сказал:
   - Потому что сегодня я развозил килограмм героина на места его продажи.
   Класс взорвался смехом. Леонид Владимирович молча смотрел на Артема.
   - Давайте поговорим серьезно. Вы пропускаете занятия, я вижу Вас в школе только по большим праздникам, вы ведете себя так, как будто считаете, что Вы - избранный - эту фразу Леонид Владимирович особенно сильно выделил голосом, чтобы противопоставить класс Артему - так расскажите, что же вы хотите от жизни, чего вы хотите добиться своим враньем?
   - Ничего.
   Артем прислонился спиной к двери.
   - Нет, вы скажите мне, ваше поведение о чем-то говорит, вы считаете, что знаете больше других?
   - Да.
   - Ну, ну, что же, поделитесь с нами своим знанием, - разговор шел так, как хотел Леонид Владимирович. Еще две минуты и он поставит на место этого выскочку, - расскажите, почему вы так наплевательски относитесь к учебе?
   - Это не так.
   - Как же не так, посмотрите, например, на то, как вы одеты, у вас что, не нашлось в доме больше ничего одеть, кроме этих рваных джинс?
   - Да, больше нечего.
   - Бросьте, Артем, вы так бедно живете?
   - Да, мы живем очень бедно.
   - Давайте мы, - Леонид Владимирович обвел рукой класс, - соберем средства вам на нормальную одежду?
   И вот здесь Леонид Владимирович ощутил неудобство. Неудобство это затаилось где - то в его правой части груди, разлилось горячим медом по всему телу. Учитель своими собственными словами, которые у него как - то случайно вырвались, опустил себя ниже ученика, пускай, никто из класса этого не заметил, но ведь это заметил он. Но обратного пути не было. Структурная система отношений ученика и учителя не позволяла сделать чего-то другого, кроме как устранения инородного объекта.
   - Нет, спасибо.
   - Почему же?
   - Я считаю свою одежду нормальной.
   - А вы понимаете, что своим внешним видом вы оскорбляете всех здесь присутствующих и меня в том числе?
   - Вы говорите неправду, - Артем обвел класс взглядом. Все смотрели на него как на молодого боксера, который должен был выиграть бой у чемпиона мира.
   - Вы считаете, что я вру? А я считаю, что врете вы. Вы делаете вызов своим внешним видом сложившейся системе, вы делаете вызов мне.
   - Леонид Владимирович... - Артему надоел разговор, - дело не в моем внешнем виде. Дело в Вас. У вас не сложилась жизнь, и вы вымещаете свою злобу на...
   - Молодой человек, вы заговариваетесь, пожалуйста, выйдите из класса, - Леонид Владимирович понял, что одолеть Артема невозможно, и от этого его вдруг охватил страх. Казалось, что перед ним не пятнадцатилетний мальчик, а совершенно зрелый, взрослый человек.
  
   Артем посмотрел на Леонида Владимировича и сделал несколько шагов в его сторону в повисшей над классом тишине. Все затаили дыхание. Леонид Владимирович вжался в спинку стула, но Артем вдруг развернулся и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Он не знал, что сказать, не знал, зачем сделал эти несколько шагов, в нем не было ни капли злобы, ненависти. Он вышел на улицу, положил на каменный бордюр свой рюкзак, сел на него, вытянул ноги. Закурил очередную сигарету. Посмотрел в синеющее последней теплой синевой небо, выпустил в него облачко дыма. Солнце припекало уже не так, как летом, листья вились в воздухе рыжим пчелиным роем, и во всем этом было что-то такое, отчего внутри него все сжималось от невыносимой тоски. Он вперил взгляд в землю, стал смотреть на пыльный асфальт. Маленький муравей пробивал себе путь сквозь пыль к каменной стене бордюра. Артем посадил его на палец и выпустил в газон. Когда он обернулся, то увидел перед собой белые лакированные туфли, и откуда-то сверху женский голос спросил:
   - Извините, а вы не подскажете, урок уже закончился?
   Если бы Артем знал, что вот сейчас, в этот момент, мир ставит в своей цепи, что свяжет его по рукам и ногам последнее звено, он бы не поднимал глаз. Позже, сжимая прутья решетки, глотая пыль дождя, поднятую с мокрого асфальта пронесшейся мимо машиной, пытаясь на бегу разлепить глаза от спекшейся крови, он вспоминал именно этот момент.
   Пыльный асфальт. Ползущий муравей. Лакированные туфли. Кажется, что-то прочирикал воробей на ветке, как-то грустно, как будто зная, чем закончится вся эта история. Всё, что должно было сойтись в одной точке - сошлось. Побег с рынка. Медленный шаг. Усталый учитель. Муравей. Артем и...
  
   Он поднял глаза.
  
   6
   Знакомство со смертью героя
   Морщинки. Тонкие морщинки вокруг глаз и в уголках губ, привыкших вежливо, холодно улыбаться. Красивая женщина. Стареющая, медленно, капля за каплей теряющая свою красоту, как засыхающая роза.
   Но сейчас - она прекрасна. И морщинки вокруг глаз придавали ее лицу еще больше обаяния. Но вся она, вся ее суть - кожа, руки, красный костюм, мини юбка и пиджак, белые туфли, красивые ноги - все это было лишь оправой для ее глаз, которые были так ярки, что, глядя на ее лицо, невозможно было обратить внимание на что-то другое, кроме них.
   Она не понравилась Артему. Всегда, когда он видел кого-то в красивой, дорогой одежде, ему было не по себе. Он не то чтобы ненавидел таких людей. Он не умел ненавидеть. Ему было не по себе от их взглядов. В Москве сложилась парадоксальная ситуация, которая, впрочем, складывается всегда - кто - то нищает, кто - то богатеет. Кто - то копается в помойке, а кто-то проезжает мимо нее на своем "мерседесе". В очереди могут стоять рядом и баснословно богатые люди, и бомжи. В глазах женщины не было ни капли отвращения, брезгливости, когда она смотрела на рваные джинсы Артема, на его старую, всю в заплатах рубаху и давно немытую голову. В ее глазах было такое безразличие к нему, что она могла бы с таким же видом говорить с фонарным столбом, тумбочкой около кровати или с гаишником, который ее остановил за превышение скорости. Артема не было перед ней. Он и она находились в разных точках вселенной. В разных измерениях. В перпендикулярных мирах. Когда Артем поднял глаза, будто откуда - то издалека донесся ее голос:
   - Извините, пожалуйста, сколько осталось до конца урока?
   Артем открыл было рот, чтобы сказать, что понятия не имеет, что у него никогда не было часов, но этого не понадобилось - двери школы распахнулись как будто под напором хлынувшего потока воды внутри здания, и на улицу высыпались как игрушечные, пластмассовые солдатики-школьники.
   - Артем!!! Ну ты даешь! Ну ты даешь! Как ты этого козла обломал! - почти прокричал ему подбежавший Саша - А, мам, привет.
   - Привет. Что-то ты сегодня чересчур веселый, - сказала мама.
   - Артем, хочешь, пойдем сегодня с нами в клуб? Мам, ведь я думаю можно Артема пригласить, да?
   Женщина холодно посмотрела на Артема, и, секунду помедлив, сказала:
   - Конечно, можно.
   Артем посмотрел на них снизу, все еще сидя на бордюре, поставив гитару между колен и прижавшись к чехлу щекой.
   - Пойдем? Ты что такой грустный, Артем? Ты пойдешь? - спросила она.
   Артем встал, накинул лямку чехла на плечо и, не говоря ни слова, пошел по ухоженному газону прочь от них, игнорируя таблички "по газонам не ходить".
   - Что это с ним? - спросила женщина, с легким оттенком удивления глядя ему в спину.
   - Ничего, мам. Он всегда такой.
   - С ним что-то случилось?
   - Долго рассказывать. Пойдем.
   Артем шел по тротуару вдоль школьного забора, глядел под ноги. Ему надоело обходить лужи - дыра в подошве и мокрый асфальт уже сделали свое дело - кеды были мокры насквозь и хлюпали при каждом шаге.
   Мимо, сверкнув мокрыми покрышками, пронесся красный "фольфсваген" последней модели. В зеркале заднего вида он на мгновение Артем увидел глаза матери Саши, ее роскошные рыжие волосы. Но, машина, фыркнув своим бесшумным мотором, исчезла за ближайшим поворотом, и Артема в сердце вдруг кольнуло маленькой, холодной иголочкой одиночество.
  
   7
   Семья
  
   Каждый раз, когда Артем поднимался по своей лестнице, которая вела с лестничной клетки к двери его квартиры, старой, покрытой потрескавшейся коричневой краской, он думал не о том, как хорошо в его доме. Даже после трудного, кажущегося бесконечным дня, когда он шел домой, - ему не хотелось туда идти. Когда он был голоден, не съев за несколько дней ни крупинки хлеба, прозябая на грязной кухне кого - то из своих знакомых, - он не хотел возвращаться домой. Ему надоело копаться в причинах тех или иных чувств, что были в нем, он просто знал, что ему места в этом доме нет. Артем был так же прекрасен снаружи, как уродлив внутри - молодой парень, которому положено радоваться жизни, знать, что она у него вся еще впереди, стремиться к чему - то, пытаться найти некую романтику, вместо этого представлял из себя железный панцирь, танк, из которого изредка выглядывал танкист. И на то были причины.
   Ему было абсолютно все равно, как к нему относятся его родители, его одноклассники и учителя. Он был равнодушен как к жизни, так и к смерти, он не умел радоваться простым вещам, и в то же время не умел огорчаться. Лишь иногда, в самые, казалось бы, неподходящие для этого моменты из него, из самой глубины его детской души, которая напоминала поседевшего на войне ребенка, появлялось нечто такое, что было похоже на него прежнего, на четырнадцатилетнего Артема, который еще умел по - настоящему чувствовать.
   Он отпер дверь, немного раскачав в старом замке ключ, прошел по грязному, шершавому паркету к себе в комнату. Поставил гитару в угол. Сел на свои смятые одеяла около батареи, снял с себя рубашку и свитер. Закурил, выпустив дым в зеленовато - серое пятно на потолке, посмотрел на гитару. Ему нравилось, как она выглядит, - дорогой, жесткий кейс, без единой царапины, красивый кейс, новый, на фоне старых, выцветших обоев в практически пустой комнате в пятьдесят квадратных метров площадью. Картина отдавала урбанистическим сюрреализмом.
   Встал, подошел к зеркалу. Он был страшно худ - ребра четко прорисовывались по бокам, живот был немного впалый. В школе, после того как он за один с небольшим год превратился из улыбчивого, немного упитанного красивого мальчугана в угрюмую худую тень, все решили, что он сидит на игле.
   Артем прошел на кухню. За столом, накрытом старой, всей в порезах клеенкой сидели родители. Его отец был одет в свою неизменную белую майку, в которой выглядел крайне нелепо: она обтягивала его тело, которое к сорока годам начало терять форму - белый цвет подчеркивал его брюшко, его худые плечи, не прикрытые рукавами, вкупе со сгорбленной спиной создавали удручающее впечатление. Мать была в советском халате. Такие халаты миллионами штамповали на многочисленных предприятиях страны, халате, который в большинстве других семей уже давно сгнил под раковиной в ванной, в виде старой, грязной тряпки. Она сидела к Артему спиной, и молча смотрела в тарелку, но ему было и не нужно видеть ее серое, ничем не выделяющееся лицо, чтобы понять, что сегодня у нее такое же настроение, как и всегда - в ее склоненной голове, в ее сожженных дешевой краской волосах было выражено все - жизнь в грязной квартире с мужем, которого она устала видеть каждый день, с сыном, который в пятнадцать уже был настолько далек от нее, как будто его комната находилась не за стеной толщиной в двадцать сантиметров, а в другой галактике, ее работа за гроши на заводе, где она стояла на выдаче инструментов и проживала оставшиеся ей часы до пенсии, которая не сулила ей ничего лучшего, лишь нищая старость в раздумьях о стоимости продуктов. С Артемом никто не поздоровался, мать даже не повернула голову, а отец лишь на секунду поднял глаза, оторвавшись от макарон с кетчупом. В холодильнике не было ничего, кроме маленькой бутылки кетчупа и двух бульонных кубиков. В раковине стоял пустой липкий дуршлаг. Артем зашел в ванную, открыл воду. Газовая колонка тихо загудела.
   Он лежал в ванной, закрыв глаза. Ему казалось, что вся страна такая же, как и его семья - оборванная, грязная, тусклая, как пьяные глаза его отца, сгорбленная, как спина его матери, страна, которая никогда не умела желать чего-то лучшего, страна нытиков и алкашей, только лишь и умеющих, что винить кого-то другого в своих бедах. Из кухни доносились тихие голоса родителей. До Артема долетали только обрывки фраз, но он знал, что они говорят о нем, - как только они начинали обсуждать его персону, их голоса становились тише на полтона, начинали напоминать разговор двух грустных могильщиков, сидящих с похмелья на краю могилы и тихо переговаривающихся о чем-то своем, не повышая голоса, то ли потому, что голова слишком сильно трещит, то ли потому, что не принято на кладбище громко разговаривать.
   А на кухне его отец говорил матери:
   - ... и что он собирается делать? Он тебе не говорил?
   - Нет, ты же знаешь, он вообще со мной не разговаривает...
   - В армию его надо, в армию. Там, может, мозги вправят.
   - Саша, прекрати...
   - Что прекрати? Что прекрати! Ты хоть знаешь, чем он там занимается вне дома? Нет? А может, ширяется где-нибудь!
   - Брось ты, Саш...
   - Нет, я не брошу. Я в пятнадцать уже на заводе вкалывал, а не на шее родителей сидел! А он? Хоть бы представлял из себя что-нибудь. Он же место пустое, ты посмотри на него, посмотри! Ничем заниматься не хочет, нет у него никакой цели, никаких увлечений, кроме балалайки его этой, будь она проклята. В армию, в Чечню!
   - Саша...
   - Нет, я с ним сегодня поговорю. Я ему все объясню, говнюку этому...
  
   Когда Артем вышел из ванной, отец ждал у дверей. Он схватил его за руку и, притащив в кухню, усадил на стул. Сам сел напротив - на Артема пахнуло перегаром - спросил:
   - Поговорим?
   - Давай.
   - Почему ты такой говнюк?
   Артем посмотрел на него. Прищурил немного глаза.
   - Я - не говнюк. Ты - говнюк.
   Артем никогда не мог понять, что его связывает с этим человеком. В детстве ему казалось, что он приемный ребенок. Отец спустил свою жизнь в унитаз. Он работал на том самом заводе, про который говорил, с пятнадцати лет. Каждый день, на протяжении многих лет он приходил в цех и точил одну и ту же деталь. Сотни тысяч одинаковых деталей. Одинаковые движения, одинаковая стружка на полу, одинаковые минуты и дни. Когда распался Союз, он не ушел с завода. Он не был глуп, не был слаб физически, чтобы найти себе работу лучше, он вполне мог это сделать. Дело было в другом. Вся его сущность была в том, что всю свою жизнь он только и делал, что ленился и боялся, как и тысячи тысяч таких же людей, что работали по всей стране. Он ленился найти для себя занятие, которым смог бы обеспечивать семью, и в то же время боялся уходить с завода, потому что не знал никакой другой работы, кроме этой, да и не умел больше ничего. Он безудержно старел, лысел, и в какие - то моменты это ужасало его. Иногда, когда он смотрел на гору деталей около станка, ему казалось, что это дни его жизни, а он ведь даже толком и не осведомился, для чего в конечном счете эти детали предназначены. Это чувство быстро проходило, ложилось на дно, до поры до времени, до тех пор, пока он не станет никому не нужным стариком, но и оттуда, с самого дна подсознания оно давило на него, и он даже не осознавал, что бьет сейчас не своего собственного сына, а самого себя.
   Артем валялся на полу, рядом с опрокинутым стулом, а отец бил его ногами в живот. В голову. В голову. Он никак не мог остановиться - он ненавидел это худое, скрючившееся на полу создание. Мать в слезах в углу. Слезах, которые никогда ей, никогда и никто, будь то сам господь Бог, не сможет простить.
Артему было больно, но боль была здесь, на грязном кухонном полу, в теле его, а душа его была где-то в другом месте. Стены сжимались, потолок опускался все ниже и ниже, глухие удары в голову, в живот, в грудь, стеклянный звон в ушах - все это было не с ним. Все это было не так, как должно быть. Ему не за что было отвечать перед миром. Не за что страдать.
   Отец сильно замахнулся, задел ножку стола, и на пол посыпались тарелки, ложки, вилки. Артем схватил упавший рядом с ним нож и воткнул его в ногу отца, которая готовилась к очередному удару. Отец на секунду остановился, потом присел на пол, поскуливая от боли - Артем похоже попал в какой - то болевой участок. Кровь тонкой струйкой потекла на пол, на лицо Артема. Он вскочил на ноги, толкнул отца - тот завалился на бок. Артем посмотрел на него. Ему стало противно. Он вышел из кухни, надел чехол с гитарой на плечи, взял в руку кеды и вышел босиком из квартиры. На улице падали листья, накрапывал мелкий дождь.
   Он прошел босиком больше квартала, и только когда ноги стали нестерпимо болеть, присел на одну из зеленых скамеек и, не спеша, надел кеды. Его уже перестало трясти. Его мало волновало то, что произошло с ним, и то, что это за собой принесет в дальнейшем. Желчный мир взрослых, которые так кичатся своим умом и опытом не трогал его - у него внутри все было настолько истерто и обветшало, что его мало волновал дальнейший жизненный опыт, который предстояло приобрести. Все в мире взрослых зиждется на лжи. Как только человек начинает по-настоящему осознавать, что смертен, он в ту же секунду начинает врать самому себе, и уже врет без остановки до самой гробовой доски. Корнем всех бед в любом случае остается ложь, только дети недолгое время способны противостоять окружающему миру. Артему было все равно. Артем представлял из себя странный сплав ребенка и взрослого, потерявшего веру в жизнь человека, который видит всю гнилую, отвратительную сущность мира, в котором ему приходиться существовать.
   Он закурил, и рыжий уголек сигареты вспыхнул во тьме чужого двора вдруг отчетливо ярко, тепло; иногда жизнь представлялась Артему чем - то вроде неприятной медицинской процедуры. В детстве он лежал в больнице с хроническим гайморитом, и каждые два дня его, девятилетнего, приводили в кабинет, усаживали на стул и железными "зонтиками" прокалывали носоглотку под заморозкой. Он мужественно терпел, зная, что еще всего лишь десять - двадцать таких процедур, и он сможет вернуться обратно, домой, к маме и папе.
   Иногда, закрывая глаза, он представлял себя зеленой травой, деревьями, белым пеплом, его сущность отделялась от молодого тела и улетала куда-то вдаль. Он знал, и, в отличие от большинства зачастую взрослых и зрелых людей, не лелеял идиотскую надежду о том, что все, что делается здесь - не зря. Все тщетно. Все труды, вся жизнь человеческая в конечном итоге превращается в никчемную пустышку. Люди живут, суетятся, мчатся куда - то, а потом умирают. И от их трудов, какими бы они не были великими, в конечном итоге не останется ничего, даже упоминания, пыли. Человечество не осознает того, что ведет счет своей истории не по тому, что оно построило, а по тому, что разрушило. И так было и будет всегда, пока кто-то не поставит последнюю точку.
   Артем встал, затушил сигарету и побрел в ночь. Фонари отсвечивали в лужах. Чей-то пьяный смех разлетался по спящей улице гулким эхом. Вечер подходил к концу. Артему некуда было идти. У него не было никого, к кому он смог бы прийти сейчас, поставить гитару в угол, сесть на кухне у батареи и выпить чая. В сущности, он и не знал, зачем куда-то идет - ноги устали, усталость пульсировала в висках, ремни чехла впились в плечи. Но это его мало волновало. Ему было не впервой. Он не думал, где переночевать сегодня. Он знал, что в любой момент уляжется на первой попавшейся скамейке и уснет. А завтра... завтра будет новый день. Серый, осенний день, который подскажет ему, что делать дальше. А пока он просто шел вперед, вдыхая запах палой листвы и ночи, оборачивался вслед проносящимся мимо пустым трамваям, несшимся в депо с выключенным в салоне светом. Он свернул в одну из арок и побрел по темным проходным дворам, мимо нависающих над головой окон домов, ни в одном из которых не горел свет. И никого не было вокруг. Город был мертв как никогда, казалось, что никогда больше ни в одном из этих пластиковых окон не загорится свет, никогда не наступит утро, и не кончится танец нагой осени посреди пустынных улиц города.
   Он шел, произвольно сворачивая в арки, шел, и никого не было вокруг, только кошки, завидев его, прятались в темноту, да вспархивала с ветки разбуженная птица.
   Повернув в очередной раз в одну из арок, он остановился. Перед ним был пустырь, с одной стороны на который выходило два подъезда высокого жилого дома сталинской постройки, а с другой тянулся высокий забор какого - то завода, который в самом конце пустыря образовывал тупик. Но не это удивило Артема. Посреди сугробов листьев, на мокром асфальте темнел квадратный кусок дерева. Он подошел к нему.
   Фортепиано.
   Скорей всего дело было так:
   Преуспевающие в советские времена дети рабочих и крестьян решили, что их детям неплохо бы приобщиться к искусству. Со скидкой было приобретено фортепиано "Владимир", с неимоверным трудом затащено на шестой этаж сталинского дома, и последующие нескольких долгих лет служило причиной горьких слез ребенка. Потом родители умерли, ребенок продал квартиру, а новый владелец вытащил громоздкий, неуклюжий инструмент на улицу, оставив его посреди пустыря, просто потому что лень было тащить до помойки или заниматься его продажей.
   Пианино выглядело посреди пустыря нелепым, грустным напоминанием о том, что ничто не вечно. Гладкая, поверхность, покрытая черным лаком посреди мокрого асфальта, листьев, осеннего холода;
   Артем подтащил к пианино хрупкий деревянный ящик из кучи мусора, сел, положил пальцы на клавиатуру.
   Минорный аккорд вознесся к самой крыше дома, разлетелся хрустальным плачем по всему пустырю на сотни тысяч маленьких, разбитых отзвуков, которые закатывались в каждую трещину в асфальте, бились в звуконепроницаемые, мертвые стеклопакеты, но никто не слышал их. Никто не слышал плач умирающего под осенним дождем инструмента, одинокого, как последнее дерево посреди вырубленного леса.
   Небо начало медленно, еле заметно чернеть.
  
   8
   Умру?
   Три комнаты, соединенные широким, красивым коридором, на стенах которого картины, стеллажи с книгами. Много книг. Корешки стали чем-то таким, отчего становится уютно - никто не менял местами Достоевского и Горького уже много лет. Много? Как сказать. Однажды кто-то поставил их сюда, вот на это место, около двери. Вот здесь, где она открывается, здесь, где их не видно в тени. Трижды мертвый Достоевский, мертвый десять раз Горький между строк ужасных книг под лозунгом ЖЗЛ - спят. И тихо. Темно. Три комнаты. Пустые, пустые, пустые комнаты, хоть в каждой из них по живому существу. В одной, что в самом конце - Данил. Хороший человек. Спит, натянув одеяло до подбородка, спит, чуть - приоткрыв рот, чуть расслабив пальцы на руке. И странно смотреть на эту руку, странно и страшно смотреть на эту всегда напряженную руку, на длинные, красивые пальцы, что в свете луны чуть подрагивают от пульсации крови.
   В соседней комнате - сын. Спит, уткнувшись в подушку носом. Правая рука
   как-то странно вывернута, неправильно. Неудобно спит. Скоро проснется, когда она затечет. Посмотрит секунду за окно. На часы. Возьмет правую руку левой, положит поудобнее и уснет. Только плакаты на стенах все так же будут смотреть грустными, мертвыми глазами икон на синее постельное белье. А там, в самом конце коридора, рядом с тем местом, где когда-то стояла маленькая, хрупкая детская кроватка, на раскладном родительском диване, в пустой комнате - глаза открыты.
   Окно - дорогой стеклопакет - закрыто. Только тени листьев ползут, ползут по стенам, и вот листок, вот листок, висит черным пятнышком на оранжевой стене висит, висит, трепещет как последний на свете грешник, и вдруг... Вдруг срывается и летит черной полоской вниз, к полу, а потом пропадает в тени, как будто и не было его.
   Глаза открыты. Нет ничего, кроме этих глаз. Ничего. Оранжевые фонари - сквозь не сомкнутые до конца шторы. Узкая полоска рыжего света. Глаза. Лицо.
   К черту, к черту
   Кровь в венах трех людей, что спали в трех комнатах этой квартиры, пульсировала одинаково; каждый из троих был одной и той же крови. Каждый, кто был во всем доме, включая Достоевского и Горького, каждый, кто хоть когда-то страдал, - был прав;
   Но в каменном здании - бетонном мавзолее - улье, не спал только один человек. И черт его знает, почему она не могла спать. То ли потолок был слишком низок, то ли свет фонаря слишком тускл, то ли луна слишком ярка.
   Она откинула одеяло - шелковая пижама приятно зашуршала в темноте. Тихо, чтобы никого не разбудить, села на кровати. Всунула ноги в тапки. Мягкие. Плюшевые. Подошла к двери комнаты. Вышла в коридор. Зашла на кухню. Сняла тапки на пороге. Открыла холодильник, в свете лампочки выпила из пакета молока - не дай бог увидит сын - села на табуретку, непослушными, сонными пальцами достала сигарету. Тонкую. Закурила. Повернулась к окну. По привычке властно придвинула к себе пепельницу. Положила ногу за ногу.
   Умру
   Стекло чуть дрогнуло от порыва ветра. Холод разбился об него. Огонек сигареты поставил красную точку на черной, матовой поверхности. Поправила длинные волосы. Заложила прядь за ухо.
  
   Пусто. Пусто.
  
   Фонарь за окном шевельнулся, показал свое лицо сквозь падающие листья, посмотрел в ее темное окно. Отвернулся.
   Умру
  
   И тихо, тихо в квартире, в доме;
   Спят соседи внизу. Наверху.
   И перекрытия - толстые, как положено в элитном доме.
   И кухня - элитная - уютная - мертвая - слепая - окно - слепое окС да фонарь - одинокий;
   Она на табуретке в темноте - одна - на паперти - одна - без помощи, не нужная - сильная - в темноте - сильная, в темноте - сильная, одна - в темноте, в темноте, в темноте...
  
   Провела кончиком среднего пальца по гладкой, красивой щеке - никто не видит. Села с ногами на табуретку, как маленькая девочка - никто не узнает.
   Обняла их руками, затянулась сигаретой. Встала. Ноги босые. Кафельный пол с подогревом - теплый.
   Повернула белую ручку на оконной раме, открыла пластиковое окно. Залезла на пластиковый подоконник с ногами. Маленькая девочка. Никто не заметит. Выкинула сигарету. На холодильнике часы. Зеленые цифры. 4:55.
Утро. Темно. Ветер за окном. Мелкий дождь. Под окном кухни - уютный двор. Асфальтовая гладь да сугробы листьев. Темнеет камень. Падают листья. Падают листья.
   Одиноко.
   Машины шуршат шинами по мокрой дороге. Ветер шелестит умирающими листьями в ветвях деревьев. Небо, все грязное от смога без единой звезды ... и ... звук одной, неровно нажатой клавиши пианино, вместе с одиноким листком спиралью взлетевший вверх.
  
   Умру?
  
   Она открыла окно. Там внизу, посередине двора - фортепиано. Маленькая, серая фигурка за ним. И луна. И листья. И ветер. И черный асфальт. Пластик окна. Подоконник. Локоны рыжих волос на ветру. Темные окна. Бетонные соты. Фигурка за фортепиано.
  
   Холодные кроссовки сына, громкий замок.
   Вонючий синий лифт. Дверь подъезда. Двор.
   За фортепиано, на ящике из-под фруктов,- худой парень в клетчатой рубашке, такой тонкий посреди ветра. Ночи. Один.
  
   ***
  
   Она не слышала своих шагов. Листья постепенно превращались в перегной, как ее жизнь. Постепенно солнечное, зеленое лето сменялось осенью, за которой была только бесконечная, беспросветная зима - смерть.
   Дверь подъезда не скрипнула, не хлопнула, закрывшись;
   Она медленно, неслышно ступала по мокрым, мягким листьям. Парень на почерневшем ящике из тонких дощечек. Сутулый. Тонкий. Одинокий.
   Картина была чересчур неправдоподобна - хрупкий, одинокий силуэт и черный кусок крашеного дерева посреди слишком огромного, вакуумного пространства, которое, казалось, пыталось своей темнотой, моросящим дождем, привычно падающими листьями поглотить это видение - фортепиано да фигурку за ним.
   От двери подъезда до фортепиано было несколько тихих шагов. Тихих, неспешных шажков. Метров шесть. Она шла и не понимала, почему ее трясет: толи от холода, толи от предчувствия смерти.
   Все люди рано или поздно начинают бояться смерти. Трудно признать то, что ты скоро умрешь, и от твоей сути не останется ничего: ни души, ни тела, ни мысли.
   Трудно признать, что тебя будут пожирать насекомые самых различных видов; трудно понять, что ты не сделал никому ничего хорошего, как ни старался;
   Но в то же время, посреди всех этих мыслей - она знала, есть что-то еще.
   Тонкая грань между сумасшествием и безвременьем простиралась вокруг на сотни тысяч всех возможных единиц измерения времени, пространства, когда она шла к нему.
  
   9
   Семья_2
  
   Две одинокие точки сошлись в одну, когда она села рядом с ним и зажала тот же аккорд, что и он, только на октаву выше. Два одиночества сошлись вместе.
   Она не смотрела на его лицо. Она знала, как он будет выглядеть - в свое время, когда она еще не была за мужем, через нее прошло очень много таких парней, и она знала, что с переменой стилей музыки ничего не изменилось. Она знала, старое поколение, что кричит о безнравственности молодого, лишь страдает от своей беспомощности. Она знала, что пройдет еще совсем немного времени и она станет старухой, что, возможно, это последний раз, когда она поддалась порыву своих чувств, а не разума; Когда страх отступил на одну сотую секунды назад и пустил на свое место что-то другое, чем являлась она сама - что-то, что умирало у нее внутри.
   Дека фортепиано еще не размокла вконец.
   Пианино постепенно умирало, но инструмент несмотря ни на что пытался выжить в холоде осенних дней, просто потому, что ему на судьбе написано было жить и не поддаваться дерьмовому людскому миру, в котором он был создан. Он сопротивлялся, может быть только для этих нескольких аккордов, которые взяли одновременно две руки в разных октавах. В умирающей стране. В осеннем небе без единой, хотя бы одной тусклой звезды.
   Она повернула голову.
   - Артем?
   Он посмотрел на нее. Когда он на нее смотрел сегодня днем снизу, сидя на бордюре около школы, она казалась высокой женщиной. Сейчас, когда она сидела рядом, в домашнем халате, он заметил, насколько она маленькая. Казалось, что сегодня днем с ним разговаривала не она, а ее костюм. Одежда одержала победу над человеческой сутью. Тонкая талия, немного ссутуленные плечи, на секунду детский взгляд - все это делало ее маленьким, беззащитным созданием, которым, по - сути, она и являлась.
   - Что у тебя случилось? Что случилось?!
   Его лицо было покрыто засохшей коркой крови. Под глазами, на скулах и на шее были видны синие пятна. На лбу было несколько гематом, над правой бровью широкая ссадина - ударился об угол стола, когда падал - из которой торчали кусочки красной плоти.
   - Я... - Артем потрогал свое лицо, посмотрел на свою ладонь. Она была в засохшей крови.
   - Я... - он посмотрел в испуганные глаза женщины. На ее прижатые к груди руки.
   - Я... упал.
  
   Она привела его в свой дом. Усадила на табуретку. Он чувствовал себя закатанным в дорогие обои. Привычно чувствовал себя посторонним. Она дала ему в руки замерзшую курицу, он приложил ее к скуле. Она насыпала стрептоцид в рану на лбу, но все уже было бесполезно - он и она знали, чем закончится сегодняшняя ночь;
   Любовь никогда не развивается постепенно - только те, кто никогда не знал ее, говорят об этом. Только те, кто слепо прожил свою жизнь в обнимку с биологическим объектом противоположного пола, который имеет несколько схожие взгляды на жизнь или просто способность молчать, может говорить так.
   Любовь все равно что электрический ток.
   Нет никакого постепенного узнавания, постепенной влюбленности - это очередная ложь, которая осталась лишь в обреченном литературном языке да в сознании умирающего человечества. Любовь единовременна, любовь - то, что человек может пережить лишь несколько секунд, и не более. Вопрос лишь в том, что он способен вынести и сохранить из этих нескольких секунд, мгновений - кто-то хранит эти крупицы разбитого хрусталя всю свою жизнь, а кто-то теряет навсегда, оправдываясь привязанностью, детьми и семьей.
   Когда она увидела его избитое лицо, его разбитую губу и красные, усталые глаза - она знала, что сегодня он будет в ее постели. Она знала, что отдастся ему, пускай на самом подсознательном, животном уровне, который не подчинялся никаким мысленным расчетам. И это - суть человеческая. Даже если ты считаешь себя полубогом - получеловеком, тебе все равно придется спускаться на землю хотя бы один раз в сутки, чтобы сходить в туалет. Даже если ты считаешь себя полной противоположностью тех или иных людей - тебе не нравятся их взгляды на жизнь, их литературные произведения - ты всего лишь часть их сознания, как и они твоего;
   Первым проснулся Данил.
   Проснулся - она слышала, как скрипнула кровать. Звуки, которые издают люди, с которыми живешь долгое время становятся чем - то вроде языка жестов. Она слышала, как зазвонил будильник на сотовом. Как скрипнула устало и жалобно кровать - он повернулся на бок, чтобы, как всегда, скинуть с себя одеяло и встать с привычным выдохом, который она так любила и которым восхищалась. В этом немного хриплом выдохе было всё - жизнь, подчиненная условностям, привычка и борьба за что-то.
   И каждый раз, когда она слышала этот тихий, театральный вздох, готовя завтрак на кухне, ей казалось, что вся страна, весь мир вздыхает вот так. Каждый человек, любого возраста, пола, национальности, расы и сексуальной ориентации каждое утро просыпается на своих шелковых простынях, мусоре на помойке, рядом со своим любимым существом или в полном одиночестве и вздыхает вот так, устало, просто потому, что нужно встать, бороться за что-то, за что бороться-то, по сути, и не стоит. И вот когда рассвет начал красить тусклой акварелью облака на небе, когда протирали рану на лбу Артема ваткой, смоченной баснословно дорогой водкой, из бутылки, что стояла уже несколько лет нетронутой в баре, она услышала этот вздох; и все внутри нее перевернулось. К чему ее муж каждое утро издавал один и тот же хрипяще - устало - мученический вздох, когда ему не зачем было вставать? Идти куда - то? Жить?
   Что было в этой семье? Дом? Квартира? Дорогая техника? - маленькие колонки, установленные в туалете и ванной реагировали на присутствие людей и музыка тупого, безнадежно мертвого "Русского радио" играла даже тогда, когда ты сидел на толчке или мылся в душе? За что он борется? Что оправдывает этот его мученический вздох? Тщеславие? Может, сознание того, что когда он станет травой, пеплом, ему будут благодарны его потомки? - Она никак не могла понять.
   Она знала, что вот сейчас скрипнет под его ногами паркет, вот сейчас послышатся тихие, сонные шаги по коридору, покрытому дорогим ковром; Щелкнет выключатель туалета, щелкнет еще раз, когда он выйдет из него, а потом он откроет в тысячный раз дверь кухни, и она увидит его сонное, мужественное, красивое лицо. Она знала, что у него в зубах будет сигарета, которую он, сев за стол, положит рядом с тарелкой, и пока пьет кофе, будет изредка прикасаться к ней, разминая зачем-то.
  
   Артем чувствовал себя не в своей тарелке. Ему было намного приятней быть на улице, в осени и сером рассвете, нежели здесь, но он знал, что не сможет отсюда уйти; он знал, что ему нужно остаться здесь. В пятнадцать лет мало контролируешь свое сознание при помощи головного мозга, ты стремишься лишь к чувственному, субъективному восприятию окружающей тебя среды которая, в основной своей массе агрессивна. Когда ты не ведаешь, к своему несчастью, о котором не задумываешься, о том, что твоя семья, в которой есть отец и мать, что, оказывается чрезвычайная редкость, не есть семья, а есть ужасный слепок с пародии на семью, что еще более ужасно, чем семья без кого-то из родителей. Когда плаваешь в океане отчуждения, хаоса и боли, ты начинаешь неосознанно цепляться за кусочки тепла, которые тебе дарят посторонние люди. Артем сидел на кухне и чувствовал, как кончики ее пальцев касаются его лба, чувствовал себя защищенным и счастливым - ему казалось, что эта гниющая семья, которая была еще отвратительней, чем его собственная - идеал семьи, дома, очага.
   Дверь открылась, Данил зашел в кухню. Кухня стала несколько меньше. Мятая, согнутая сигарета была у него во рту. Дорогие трусы с широкой резинкой и яркой надписью на ней придавали его внешности нечто респектабельное. Катя оторвалась от ссадины на лбу Артема, повернулась к Данилу и соврала, оправдываясь:
   - Это друг Саши. Посмотри, как он упал! - она сама вдруг поняла всю нелепость своей фразы. - Он пришел к нам сегодня ночью. Ему некуда идти...
   Сигарета в губах Данила повисла, когда он увидел усталое, избитое лицо Артема. У того непроизвольно вырвалось смущенное "Здрасьте".
   Катя и Данил многое пережили вместе. Они умел ценить свои отношения, хотя оба знали, что вместе они лишь потому, что немолоды - будь Данил лет на пять - десять моложе, он не раздумывая ушел бы. Не потому что ему было плохо со своей женой, а потому что ему захотелось бы чего-то нового, смены обстановки, женщины, жизни. Он изменял ей, если, конечно, это можно было назвать изменой - дорогие шлюхи, случайные, глупенькие девушки, которых он подсаживал в свой "лексус" по дороге домой...
   Сигарета поднялась в исходное положение.
   - На чей кулак упал, парниша? - сказал Данил дружеским тоном, в котором сквозило явное превосходство, так, что Артему стало тошно.
   Несколько нарушенный ход событий вошел в обычную колею. Утро прорвало пелену облаков, и солнечный луч лизнул пластмассовую раму окна.
  
   Дом медленно просыпался. Слышались разговоры сонных соседей за стеной, вот старик, сосед сверху, включил дрожащей, сморщенной рукой радио "Маяк". Кто-то на другом конце света ложился спать, когда над крышей высокого, сталинского дома вставало холодное, грустное солнце, которое то и дело скрывалось за серыми облаками, что как сонные кошки медленно проходили мимо по светло - голубому, холодному небу. Это был последний солнечный день этой осенью. На кухне, на пятом этаже, за двумя стеклами, Данил курил сигарету, выпив кофе. Напротив него, сжавшись в серый комок давно нестиранного тряпья сидел Артем.
   Есть дома, в которых всё напоминает дешевую декорацию. Вот вроде бы и семья, вот красивый, сильный отец - идеал отца, вот красивая, умная мать - идеал матери. Вот сын, хорошо учится в школе и должен в скором времени стать преуспевающим адвокатом - идеал сына. Стены в доме оклеены красивыми обоями, на них висят картины, в тех местах, где они должны висеть, в красивых рамах, хорошие картины. Дорогие картины. Только вот где-то внутри, на уровне шестого чувства таится у гостей, да и у самих жильцов чувство неправдоподобности. Спектакля, который хозяева играют перед ними, перед самими собой. Картины, обои, цвет голубого кафеля в ванной, прямо как у морской волны, выбирал дизайнер. Он нарисовал в autocad несколько вариантов, хотел, чтобы заказчики увидели в трехмерной проекции свой будущий дом, выбрали нужный им вариант. Но заказчикам было все равно. Какая к черту разница, где будет висеть эта дурацкая картина?
   Сын, будущий адвокат, предпочитал вместо подготовительных курсов кокаин, купленный на выданные отцом карманные деньги, а потом искрометный, животный секс со своей красивой подругой у нее дома, на столе, на полу, на дорогом персидском ковре. Отец, сидя в данный момент на кухне, размышлял какую проститутку снять сегодня вечером - негритянку или азиатку. В его ноутбуке вся папка "избранное" была напрочь забита ссылками на сайты "индивидуалки.ру" и так далее.
   Его жена, прекрасно знающая об этой папке, и уже переставшая испытывать хоть какие - то подобия чувств при мыслях об этом, сидела вечером одна, когда муж "задерживался на работе", а сын "оставался у подруги", смотрела на черно - белую этикетку дрянного виски Jack Daniels, которая через какое - то время начинала двоиться.
   Артем вспоминал вечер. Иногда, когда происходили те или иные события, его потрясало то, насколько люди подчиняются тупым, идиотским правилам, рамкам, в которых они живут, гниют и умирают.
   Почему вчера вечером его собственный отец не налил ему на кухне рюмку водки и не поговорил с ним? Как со старым другом? Ведь он должен быть, обязан быть ему самым близким на свете человеком, как и мать. Почему мать не сказала его отцу, что он не прав? Почему она боялась отца? Почему смотрела на то, как бьют ее сына?
  
Почему эта красивая женщина, с непроницаемым, как мрамор лицом и грустными глазами не сказала своему мужу, что сегодня ночью ей было одиноко, плохо, и что она, сорокалетняя мать и жена вышла на улицу, потому что там внизу, кто-то играл на фортепиано, и она вспомнила, что она еще жива, а не мертва, и способна чувствовать и мечтать?
   Данил положил ноутбук в кейс, поправил перед зеркалом галстук, поцеловал жену в щеку. Пожал Артему руку и вышел из дома. Проснулся Саша. Он вошел в кухню в футболке с Бобом Марли, курившим огромный косяк, остановился.
   - Артем?
   - Привет.
   - Ты что здесь делаешь?..
   - Он у тебя в гостях, Александр, ты не думал, что так неприлично говорить? - одернула его мать.
   Саша сел на табуретку, потирая правый глаз.
   - Где кофе, мам?
   - А ты не думал, что в пятнадцать лет мальчики уже достаточно взрослые, чтобы приготовить себе кофе сами? - сказала она, наливая ему кофе из кофеварки. Артема передернуло.
   - Блин. Что у тебя с лицом?
   - Упал... Я упал... - устало сказал Артем. Он практически не спал уже двое суток.
   Она вышла из кухни. Сняла белье с дивана, на котором спала, разорвав заводскую полиэтиленовую упаковку, постелила новое, шелковое, взбила подушки. Этот диван был самой старой вещью в доме. Его они купили еще до свадьбы, на нем спали в старой, однокомнатной квартире первый год семейной жизни. Он раскладывался, а днем его можно было сложить, чтобы не занимал много места. Не мешал. Она посмотрела на бывшее семейное ложе, задумалась. Почему нельзя вот так же менять свою жизн? - вдруг пронеслась у нее в голове безумная мысль. Вот так вот сложил диван - и твоя квартирка похожа на квартиру одинокого человека, готового броситься в омут с головой, свободного от брака. Разложил, когда захотелось покоя, - и вот, большая двух спальная кровать занимает добрую половину твоей комнатки, большая, красивая, мягкая, уютная кровать, на которой можно уснуть в обнимку со своим мужем, надежным как скала, и не бояться, что он завтра уйдет - кольцо ведь на пальце, роспись в загсе. А когда надоест - сложил обратно.
   На кухне Саша увлеченно что-то рассказывал, а Артем сонно кивал головой, и казалось, что он вот сейчас кивнет в последний раз, и его голова безжизненно опуститься на грудь и не поднимется больше.
   - Артем, иди, я тебе постелила. Смотри, как устал.
   - Нет, нет - я сейчас пойду... - сказал он и осекся. А куда собственно идти?
   - Так. Быстро. Иди, ложись.
   В небольшую щель приоткрытой двери она наблюдала за ним. Он, сидя к ней спиной на краю дивана раздевался. Снял старые, потертые джинсы, кое- где исписанные синей, шариковой ручкой - не потому что хотелось что-то написать, а просто делать было нечего в школе. Снял клетчатую, выцветшую от частых стирок рубашку, белую футболку с какой - то надписью на спине, неумело сложив все это, положил на стул. Посмотрел на свою одежду, немного склонив голову набок. Лег на диван и мгновенно уснул.
   Саша, не прощаясь, ушел в школу. Она слышала, сидя на кухне, как в наушниках его плеера играет музыка.
   Сняла трубку радиотелефона, задумчиво посмотрела на нее. Набрала номер. В тихой квартире был слышен ее голос.
   "...Даша? Да. Я сегодня не смогу прийти. Дела, дела... позвони клиентам. Да, да..."
  
   10
   Грустные мысли Кати
  
   В ванной зажегся свет. Лампочки, встроенные в стену по периметру зеркала ярко вспыхнули, осветив ее красивое, бледное лицо. Она посмотрела себе в глаза.
   Халат упал на пол, к маленьким ступням. Волосы рыжим огнем опалили плечи, вырвавшись из хвоста. Она смотрела на себя.
   До поры до времени жизнь не оставляет на лице никаких следов пережитого. Только потом проступает в виде морщин, как маска, которую не снять. И то выражение, которое чаще всего появлялось на лице человека за его жизнь остается на нем до конца его дней, и даже когда он улыбается - морщины в уголках губ и глаз тянут вниз его улыбку. Очень редко встретишь счастливые лица у стариков. Изрытые морщинами, грустные лица - все, что нам уготовано.
   Она посмотрела на себя. Ее лицо было еще свежим, ей нравилось свое лицо. На нем еще не появились отпечатки ее жизни, которая напоминала больше всего жизнь цветка, который пробив асфальт, вырастает в пыльном городе, у самого бордюра.
   Она смотрела на свое тело. Оно было уже не таким прекрасным, как раньше - грудь постепенно начинала терять свою упругость, кожа была уже немного сухой, но из зеркала на нее смотрела все еще прекрасная женщина.
   Она смотрела на себя.
   Что со мной стало? Что стало с моей жизнью? Куда я потеряла свое детство? Куда ушла молодость? Почему все прошло именно так, а не иначе? Почему вспышки счастья были такими короткими? Почему я не прожила все это иначе - мысли вертелись в голове.
   Она встала под душ. Наклонила голову, и струи воды потекли по длинным волосам в дырку водостока. Приоткрыв рот, она смотрела ничего не выражающими глазами на то, как утекает вода.
  
   11
   Бог в отпуске
  
   Артем проснулся, когда она открыла дверь. С мокрых волос капало на пол, и капли впитывались в темный ковер, не оставляя на нем ни следа. На ней не было одежды, и они текли по обнаженной груди, бедрам.
Она умела соблазнять. Все красивые женщины на подсознательном, животном уровне знают, как преподнести себя мужчине. Как пройти мимо, чтобы на них обратили внимание. Как сделать холодный взгляд зовущим. И она знала, что мальчишка, что спал под одеялом в ее комнате,будет ее.
   Но когда она открыла дверь комнаты, вся уверенность, вся власть ее разбилась об его взгляд.
   Она стояла на пороге, и в глазах была беспомощность. Маленькая девочка, у которой не получается то, чего она захотела. Маленькая сорокалетняя девочка, у которой ничего не вышло в жизни. Ничего.
  
   Ее тело откликалось на каждое его движение. Движение рук. Губ. Глаз.
   Прости.
   Полдень. Солнце на площади за окном. Небо в разрывах туч. В прорехе занавесок - чужой мир.
   Прости.
  
   Она. Он. Два слова. Вместе. Прости. Тихое шипение города за окном. Чужой мир.
   Прости.
   Для него это было первое чувство, и он знал, что оно обречено.
   Для нее - последнее. И она тоже знала это. Когда они занимались любовью, в движении их рук, тел, взглядах, объятиях - было что-то душераздирающее. Что-то, от чего им хотелось плакать. Секунды счастья настолько сильного, что хочется плакать по их быстротечности. Секунды, по которым начинаешь скучать и страдать еще до того, как они закончились.
   У Бога был отпуск. Он ловил рыбу на Канарских островах, дышал запахом свежескошенной конопли.
  
   В прорехе между шторами. В солнечном блике. Танцует смерть. На шелковом белье. Танцует смерть.
   Движение тел. Светлая кожа. Глаза. Танцует смерть.
  
   12
   Разговор о вере
  
   Она сидела на кухне, накинув на себя рубашку Данила. Артем сидел напротив нее. Они молчали. Над городом ползло куда-то за горизонт последнее солнце.
   Заскворчал кофейник на плите. Кофе убежало, разлилось темно - коричневым пятном по белой поверхности. Она не знала, как начать разговор. Это не было чем-то обычным, чтобы надевать на себя маску непринужденности. Это не могло вписаться в рамки понятий о лживой правильности большинства людей окружающего их мира. И они не знали, что этот мир очень скоро уничтожит их обоих. Но на кухне, на пятом этаже сталинского дома в центре Москвы, во второй половине дня сидели два любящих друг друга существа, между которыми была пропасть из прожитых лет, разных эпох, денег и сословий. И самое страшное было в том, что они оба прекрасно видели это. Везде, в любой точке земли, на любом ее, пусть на самом маленьком участке, пускай даже на практически не населенном людьми пространстве, кто- то ставит правила, рамки приличия, а кто-то им подчиняется. Становится их рабом, сам того не осознавая.
   Оба пытались представить то, что произошло в другом свете. В стареющей женщине вдруг взыграла кровь. Молодой парень не стал отказываться - ведь потом, можно будет похвастаться перед друзьями. Но чем больше они оба вдумывались в происходящее, тем больше они понимали, что - кто-то там, наверху распорядился с ними, по-своему, жестоко, и тем страшнее им становилось.
  
   - Так что с тобой вчера случилось? - спросила она.
   - Отец...
   - И часто так?
   - Да.
   - За что?
   - Я сам виноват.
   - В смысле?
   - Я не общаюсь с ними.
   - А почему?
   - Мне не о чем с ними говорить.
   Она смотрела на него. Ее немного раздражал этот парень.
   - Слушай, а сколько тебе лет?
   - Пятнадцать.
   - А день рождения какого числа?
   Артем вздохнул:
   - Я родился восьмого декабря 1991 года.
   - Это когда...
   - Да, мне столько же лет, сколько этой стране.
   - Знаешь, когда мне было столько же лет, сколько тебе, у меня была очень сложная жизнь - она решила повернуть разговор в нужное ей русло - иногда я закрывалась в своей комнате, и казалось, что жить дальше незачем. Так что не будь таким... ммм... грустным. Ты молод, у тебя вся жизнь впереди...
   - Да что ты знаешь о жизни? - он смотрел на нее своими прозрачными, холодными, как светлая сталь глазами, но на дне зрачков появилось то, от чего у нее побежали мурашки по спине.
   - Как тебе сказать... поживи ты с мое, ты бы понимал больше...
   - Мне плевать на твой возраст. Он ничего не значит.
   - Почему ты так в этом уверен?
   - Потому что время ничему не учит людей. Время только лишь шкала, по которой идет моральное и физическое разложение человека.
   - Ладно, ладно, Артем. Не кипятись. Я только хотела сказать, что жизнь человеческая слишком коротка, чтобы тратить ее на грусть. Попробуй радоваться ей.
   - Мне осталось жить дольше, чем тебе. Почему же ты не весела?
   - Я? Я...
   - Потому что ты понимаешь, что врешь.
   Она закурила сигарету.
   Посмотрела в чашку с кофе. Она была дипломированным психологом. Вся ее работа заключалась в каждодневном общении с трудными подростками, с богатыми семейными парами, у которых возникли трудности в браке.
   Но такого человека, как Артем, она не видела еще никогда. Она не знала, как подступиться к нему. Она не знала, какую психологическую методику к нему применить, чтобы понять, что с ним. Он был железный. Не было ни одной трещины, в которую можно было бы разглядеть его суть.
   В глубине души она понимала, что все психологи никогда, никому не сделали ничего хорошего. Что может быть хорошего в том, чтобы вернуть человека в гниющее общество, где он превращается либо в тупое быдло, клетку его огромного организма, либо плевать оно на него хотело? Да и клетки его тела постоянно отмирают за ненадобностью, вышвыриваются на помойку.
   Она смотрела на него.
   Решила зайти с другой стороны:
   - Так вот, тогда, я помню, сидела в комнате, в темноте, забравшись под одеяло с головой, - говорила она голосом человека, который справился со своими проблемами, и теперь хочет помочь ему, - я поняла, что мне нужна опора. Я читала при свете свечи библию. Часами. Я молилась. Ты веришь в Бога?
   - Нет.
   - Почему?
   - Потому что Бога - нет.
   Разговор, как ей показалось, пошел по нужному ей пути. Она улыбнулась всепонимающей, мудрой, смиренной улыбкой.
   - Ошибаешься, Артем. Он есть. В тебе.
   Артем видел ее, напротив себя, видел ее улыбку, натянутую, ненастоящую. Часто вера некоторым людям идет не во благо, а во зло.
   Нет ничего хуже человека, который верует в Бога просто потому, что так нужно. Потому что все вокруг одинаковые, и крест на шее греет своим маленьким кусочком золота, когда нагревается на солнце. Потому что на веру можно спихнуть багаж своих страхов, потому что с ней жить проще.
   Она никогда, даже в самые сложные дни не верила в Бога ни на секунду, ни на йоту вера не проникала в ее мечущуюся душу.
   Да и мало кто верует просто так, без корысти. Ведь человек - существо, которое всегда что-то требует взамен, и религия всего лишь контракт с взаимовыгодными условиями.
   - В тебе есть вера? - спросил Артем, немного наклонив голову набок, чуть - прищурив глаза.
   - Вера есть в каждом.
   - Тогда почему ты несчастна?
   Детские письма к богу: "Почему люди умирают, Боже?"
   - Я? Несчастна?
   - Да. Или ты счастлива?
   Он не давал никакого шанса соврать - любая фальшь в голосе, выражении глаз поставила бы крест на разговоре, как и молчание в ответ. Выражение ее глаз изменилось. Улыбка все еще была на лице, но из-под маски на мгновение показалось ее настоящее лицо.
   - Я не знаю, Артем. Не знаю. Но если бы не моя вера, то...
   - Нет у тебя никакой веры. Не ври. Хватит врать. Ни у кого нет веры. Вера только лишь изобретение человечества для движения вперед - он поставил пальцами кавычки - смерть и секс - вот единственная религия для человека. Да и то, первое и второе связано вместе как братья - близнецы.
   Он смотрел на нее, не отрывая взгляда.
   Человек не высшее существо, и внутри у него изначально очень мало чего- то хорошего, и весь процесс воспитания преследует только одну цель - уничтожить это хорошее. Не замечать то, что происходит вокруг. Врать самому себе, превращаться в мусор для будущего.
   Он встал, накинул лямки чехла гитары на голые плечи.
Она не могла отвести от него глаз.
   Гитара, ссутуленные плечи, светло - голубые джинсы, выпирающие лопатки, бледная кожа и черные ремни гитары на свежей, молодой спине. Она не могла отвести от него глаз.
   - Ты куда, Артем?
   - Не знаю.
   - Останься...
   Зачем? Зачем? Зачем оставаться? Зачем? Скоро придет Данил. Сын. Играть спектакль?
   - Я пойду.
   - Куда ты пойдешь?
   - Не знаю.
   Он застегивал пуговицы на рубашке.
   - Ты... Ты...
   Придешь? Будешь со мной? Не бросишь? Это не последний раз? Не так ведь?
   - У меня нет сотового. Только домашний.
   - Сейчас, сейчас, подожди...
   Где эта ручка? Где эта ручка?!
  
   13
   Девственная проститутка
  
   Он вышел в подъезд.
   Ее дверь, обитая темно - коричневой кожей, закрылась без звука, только чуть шаркнула о мягкий, плюшевый коврик. И в этом звуке, который в тишине подъезда был похож на крик умирающего, маленького создания, про которого забыли все, кроме него самого, был не прощанием - как будто хворост подожгли, как будто любимый вздохнул во сне, как ребенок перевернулся в своей кровати - он знал, что вернется.
   Грязный лифт. И надписи все те же, что и везде. Что и всегда. Артем вдруг подумал о тех, кто пишет их, кто скребет по чистой гладкой поверхности железа ключом, пытаясь вывести какое-то слово.
   Артем достал ключ из кармана. Он провел острой стороной по стене лифта, на которой не было надписей. Все надписи толпились как скопище зевак, стесняющихся своих животных инстинктов, на казни вокруг панели с кнопками, а он кромсал, мял тонкое железо обшивки напротив нее. Краска отваливалась кусками. Полоса от его ключа получилась жирной и отчетливой. Железо под краской было темным, почему-то с пятнышками ржавчины. Старик, что потом, спустя два часа поедет в этом же лифте домой, погуляв со своей молодой таксой, подумает: "Какие же подонки изуродовали лифт, не написав даже никакого матерного слова?" А Артем просто хотел разрушить отвратительную в своей безупречности синюю поверхность стены лифта. Он хотел измять ее, он хотел изуродовать ее стандартную чистоту просто так, не донося ничего до людей, ему было плевать. Он хотел, чтобы его жизнь осталась черной полосой на стене лифта чужого дома, чтобы люди, может, увидели в силе нажима руки всю его боль. Он хотел мстить этому лифту до открытия его синих дверей, он хотел слышать скрежет железа о железо, он ненавидел этот лифт. Эту чужую, красивую жизнь. Пока не открылись двери. Пока нет никого вокруг. Он бил в эту нежно синюю поверхность ключом, разбивая в кровь руку.
   Она сидела на полу, за закрывшейся дверью, прижав колени к груди. Сжавшись в комок. Одна. На паперти. Одна. В пустой квартире. Одна. Одна.
  
   Солнце было белое, как мраморный шарик. Казалось, что оно просто забыло, как светить, как греть, как быть радостным. Солнышком. Теплым лучиком.
   Артем стоял в телефонной будке, не шевелясь, смотрел на номер Дмитрия, высветившийся на электронном табло.
   Все человеческое существование, весь смысл жизни сводится лишь к тому, чтобы сначала создать проблемы, а потом решать их, называя все это смыслом жизни. Ложиться костьми за чужие идеи, гибнуть с чуждым тебе именем на губах.
   Миллионный город мчался куда - то, шевелился как огромный, неповоротливый зверь. Артем медленно водил пальцем по пыльному стеклу, слушал в трубке медленные, неспешные гудки. Он вспоминал свою жизнь. Раз гудок - как он провел лето? Он не помнил. Все как-то слилось, его время, его драгоценное время, отпущенное на молодость, текло грязной водой в водосточную трубу. Он повязал свою рубашку на пояс. Закурил. Два гудок. Как он провел зиму? Он валялся у батареи. Он играл. Он спал под трубами в котельной. Он пил водку на вокзале. Он ездил в какой - то город. В промерзших электричках, пропитанных алкоголем и грязью, сидя на полу в тамбуре. Три гудок. Артему просто нужно было решить проблемы. Его собственные, личные проблемы.
   - Да... - в трубке раздался усталый голос Дмитрия.
   - Это Артем.
   - Да, Артем... - в голосе не поменялось ни одной нотки. Усталый голос человека, который не умел удивляться.
   - Мне нужна помощь.
   Они говорили две минуты. За это время голос Дмитрия изменился - он стал немного насмешливым. Артем почти видел, как его собеседник там, на другом конце провода прищурил глаза.
   - Хорошо, Артем. Я помогу тебе. Сегодня все у тебя будет в порядке.
   - Спасибо, - сказал Артем и повесил трубку. Присел в телефонной будке, прислонился спиной к холодному стеклу. Сжал голову руками. Закрыл глаза. Ему было тошно от самого себя. Встал. Набрал еще один номер.
   - Лена?
   - Да... это ты?
   - Я могу зайти?
   - А что случилось?
   - Неважно.
   - Да, заходи. Жду.
  
   У Лены были светло - серые глаза. Умные, печальные, как капли росы, что скатываются с листа дерева ранним утром. Волосы у нее были бесконечно длинные, казалось, она могла обмотать их вокруг пояса, и блестели при любом свете так, что невозможно было оторвать глаз от них. Невозможно было отделаться от навязчивого желания запустить в них пальцы, вдохнуть их аромат и забыть обо всем на свете. Ее лицо было еще детским, но острые скулы придавали ему и некоторые взрослые черты. И даже когда она вот так вот, в старом - старом халате и дырявых тапках встречала Артема, который выходил из лифта на последнем этаже многоэтажного дома на самой окраине Москвы, казалось, что вокруг нее все светится. Грязный подъезд. Из мусоропровода воняет чем-то тухлым. Стены, покрашенные отвратительной дешевой краской, известка, мелкими кусками отваливающейся от стен, грязная, вся в черном пепле и следах от бычков консервная банка, висящая на перилах, все это каким-то невообразимым образом сочеталось во что-то гармоничное, когда она была в этом месте.
   Ее квартирка была настолько мала, что было сложно представить, о чем думал архитектор, сидя за своей чертежной доской и вымеряя линейкой шесть квадратных метров комнате, четыре - кухне, три - маленькому коридорчику, полтора на туалет и три на ванную. Потолок был низкий, и даже не очень высокого роста Артем при желании мог дотянуться до него, не вставая на цыпочки. После той квартиры, в которой он провел ночь, эта напоминала какую-то средневековую камеру, клетку, в которой люди проводили годы без возможности встать, вытянуть ноги, клетку, из которой высокие, красивые мужчины выходили ссутуленными стариками - карликами.
   Лена села на старую табуретку, протянула руку, взяла спички и зажгла газ.
Она была для Артема странной отдушиной. Он знал, что эта восемнадцатилетняя девушка по непонятным причинам любила его, и он мог прийти к ней. Поговорить. Рассказать
   что-то. Но никогда он не чувствовал к ней ничего, кроме легкой симпатии и невыносимой жалости.
   - Что с лицом?
   - Эх... - Артем устал отвечать на этот вопрос, и Лена это поняла, не стала переспрашивать.
   Чайник на старой газовой плите засвистел, в квартире стало уютно. Лена, не вставая, дотянулась до шкафа и достала чашки с немного желтым донышком, налила из маленького заварочного чайника заварки, добавила кипятку.
   - Тебе сахар нужен?
   - Нет, спасибо, - Артем первый раз за несколько суток почувствовал себя уютно.
   Он подул на дымящуюся поверхность чая, посмотрел сквозь пар на Лену. Его потрясали ее спокойствие и жизнелюбие, не смотря на ее жизнь, не смотря на то, чем ей приходилось заниматься вот в этой самой квартире.
   - Плохо мне, Ленка. Я устал,- пробурчал он себе под нос. Она как будто ждала этих слов.
   - Рассказывай,- сказала она нарочито безразлично. Артем улыбнулся.
   - Этот козел опять меня избил.
   - Я так и поняла.
   - Но этого больше не повторится,- сказал он, и в его голосе проступили, как он не старался их спрятать, нотки испуга. Лена услышала их. Она отодвинула в сторону чашку, сняла с запястья резинку, откинула голову назад, и пока медленно, неспеша забирала свои шикарные волосы в хвост, внимательно смотрела на Артема.
   - Так. Что ты сделал?
   - Я позвонил Дмитрию. Попросил помочь, - в глазах Арема проступила сталь.
   - Что значит "помочь"?
   - Поговорить с ним.
   - "Поговорить"?
   - Да.
   - Ты... ты... - Лена привстала от возмущения на стуле. - Ты попросил избить своего отца? Своего родного отца?
   - Да.
   - Артем...
   - Разве я не прав?
   - Нет, ты не прав! Это твой отец. Он у тебя один.
   Артем постучал пальцами по столу. Задумчиво посмотрел в свою чашку.
   - Он должен ответить. Должен.
   - Но не так...
   - Так. Он должен получить свое. Он должен ответить. В прошлый раз, когда он это сделал, я промолчал. Я ничего не сказал. Я не произнес ни слова. Но тогда я решил, что в следующий раз, если это произойдет, он ответит.
   - Знаешь, Артем... раньше ты мне казался чуть ли не святым. Я не видела в тебе ни одной плохой черты. Ты мне казался не таким, как эти все - она махнула рукой в сторону окна - а теперь... посмотри на себя. Ты уничтожаешь свою собственную суть. И хватит смотреть на меня так, я знаю, что у тебя на душе. Я вижу. Может, я одна такая, и больше этого не видит никто, а я вижу. Если бы тебе не было стыдно и противно оттого, что ты сделал, ты бы не завел этот разговор. Ради бога, позвони Дмитрию и скажи, чтобы он все отменил. Ради бога...
   - Ты считала меня святым? - Артем усмехнулся своим мыслям. - святым в этом мире быть нельзя. Никто здесь никого больше так не распнет. Мне все равно. Я не буду никого прощать. Он должен получить свое. Должен. И мне плевать, что он - мой отец. И хватит рассказывать мне про христианские ценности. Я сегодня этого уже наслушался. Посмотри, посмотри, как ты живешь. Посмотри. И это я, по-твоему, уничтожаю свою суть? За что тебе все это?
   Она бы выгнала любого за эти слова. Любого, будь то набриолиненный фриц или соседка с нижнего этажа, или лучшая подруга. Но Артема она выгнать не могла. Рушить свою веру в самой себе всегда очень тяжело.
   Бог ненавидел Артема. Он ненавидел Лену. Он не хотел никому помогать. Каждый раз, когда к Лене приходил очередной мужик, и она раздвигала ноги на скомканных простынях, каждый раз, когда чьи-то пальцы с золотыми перстнями пачкали ее тело, уничтожали ее детскую суть, убивая ее естество, бог, наверное, смеялся. Он, видимо, ненавидел то, что создал. Кромсал плоть своих детей.
   Каждый раз, когда очередной клиент уходил, Лена мылась горячей водой, почти кипятком, терла свое красивое тело жесткой мочалкой докрасна, пытаясь смыть ощущение этих рук.
   Ощущение того, что она одна в этом мире, постепенно вытесняло из души вон веру. Ее родителям вдалбливали их родители веру. Из поколения в поколение происходит одно и то же. Испокон веков все должны были во что-то веровать. Во что - определялось простым случаем, фортуной - местом, страной, где родился человек. Именно это определяло его веру в того или иного бога, будь то Будда или Аллах, а не личный выбор. И до сих пор уверовать в той или иной стране не в того бога, в которого верует большинство, считается вызовом обществу. Только вот "истинно верующие" священники, разъезжающие на "мерседесах" последней модели, забывают, что вера не есть что-то, что можно привязать к географическому расположению или даже к государству. Настоящая вера есть то, что существует вне этих понятий, и такая борьба за количество верующих еще отвратительней того, когда политики обливают своих конкурентов грязью перед выборами.
   - Сейчас у меня, - она провела рукой по своей щеке, пытаясь убрать локон, который уже давно был убран в хвост, - только один.
   Артем смотрел на Лену, не мог оторвать от нее глаз. Девственная проститутка, которая, не смотря на то, что ее трахало несколько десятков мужиков в неделю, не смогла испортиться. Ему было жалко ее; жалко потому, что ей придется испортиться. Ей придется стать такой же как все.
   - Только один. Самые ужасные не те, что уродливы, у которых волосатое пивное брюшко и волосы в носу, маленький член... самые отвратительные те, кто красивы, те, что во всем преуспели... этот такой же. Он по четвергам приходит, дает денег... а у него на пальце след от кольца обручального. Он красивый, и тело у него накачанное, у него все, господи, хорошо с телом. Он силен. Он умен. У него дело, жена, я думаю, дети. Зачем ему я? Зачем? Он ведь может строить свою жизнь так, как хочет... он отвратительней мне, чем уродливые чурки, которым я даю за деньги. Там я понимаю, за что они платят, за что я получаю деньги...
   А у этого... у него крестик на шее. Он его не снимает, когда трахает меня, когда он достает деньги, чтобы со мной рассчитаться, я вижу, что в отделении мелочи лежит обручальное кольцо, оно выпирает сквозь кожу. Фотография жены в прозрачном кармашке.
   Но когда он приходит, когда я открываю ему дверь, я перестаю быть человеком. Я - шлюха. Я - дерьмо. Он платит - я выполняю. И он, я думаю, ходит в церковь, он молится. И Бог ему помогает. Бог всемилостив.
   - Это дерьмо приходит в мой дом, не воспринимая меня никак, как кобель, который трахает свою сучку в картонной коробке, бросает деньги на кровать, на тумбочку, просто на пол, чтобы я потом их подобрала. Чтобы я чувствовала, что я - ничто. Чтобы я понимала, что я - грязь под его ногами. Он приходит один раз в неделю. За счет него я живу. Я не знаю зачем, не знаю, зачем мне все это нужно, этот город, этот институт, эта жизнь, в которой, не будь я самой настоящей шлюхой, - все равно стала бы ей, не понимаю, что я сделала кому-то. Я - ничто. Я - грязь в этом городе. А ведь я не хочу ничего особенного, кроме мужа, маленького домика да двух детей - вся моя мечта в одном сраном предложении, но, Артем, я знаю, что боженька тут ни при чем. У меня есть мечты, просто потому что я молода, просто потому что у меня еще есть возможность мечтать, просто потому что та часть мозга, что отвечает за мечтания еще работает. Я знаю, Артемушка, что меня ждет. Я вижу, как состарюсь, я вижу, как сяду на героин. Мне этого хочется иногда, просто опуститься на дно, и никогда оттуда не высовываться, мне не хочется вылезать...
   Я знаю, что Бог, мой любимый Бог меня предал. Забыл. У него, наверное, отпуск. Я разочарована в самой себе, в Нем. Мне тошно оттого, что за окном. Если человек приходит ко мне, я не есть объект его веры. Я - кусок мяса с теплыми стенками. Мне тошно. Мне плохо, Артем. Я не знаю, что мне делать. Хочу умереть,- Лена закурила сигарету. - Я ненавижу... я нена... я не понимаю людей. Я не понимаю людей, что приходят ко мне. Они не ищут дырку, они ищут чего-то другого, они не хотят чего-то другого, чего - то, что сможет им помочь прожить последующие после того, как они трахнут меня, тяжелые будни, серые, ужасные дни с их женами, которых они ненавидят, до следующей зарплаты. Если бы все это было так, я бы трахалась с ними просто так, без денег, просто из чувства жалости. Но мужчины хотят платить, мужчины хотят владеть, и тут не моя вина. Не моя... Я... - Лена потеряла нить своего размышления и замолчала.
  
   14
   Стас
  
   Артем уже привык шататься по городу, не разбирая дороги. В Москве можно идти часами в одном и том же направлении, и все равно не уйдешь далеко. Лица людей, что шли ему навстречу, на секунду останавливая на нем свой взгляд, давно потеряли любые черты. В городе никто не выделятся из серой массы, все пытаются раствориться в ней - и лица сливаются в один серый поток, и потом, вечером, когда ты пытаешься вспомнить хоть одно из их, - у тебя ничего не выходит.
   Старые дома соседствуют с новыми, железобетонными уродами. Новое поколение стремится, как и во все века поскорее уничтожить то, что было создано поколением их родителей, дедов и прадедов. Старая церковь на фоне стекла высотного офисного здания; Старый Арбат, в котором все меньше и меньше оставалось от Старого Арбата, плачущие атланты под новой краской, чудом оставшийся в живых деревянный дом с пластиковыми стеклопакетами окон - Артем уже мало обращал внимания на все это. Окна друзей были мертвы.
   Артема удивляло, как Лена еще держит в себе веру во что бы то ни было. Он вообще мало понимал, как вера может существовать в таком городе, как Москва, в котором церкви стали скорее элементом городского пейзажа, нежели чем-то, что имеет хоть малейшее отношение к религии и вере. Однажды он сидел в своем дворе и видел, как около подъезда остановился "форд" последней модели, из которого вылез священник. С крестом на шее. В своем черном одеянии. Прямо на улице, на глазах у всех, кто был во дворе, он стал освящать "мерседес". Процесс освящения занял всего каких - то минут пять, за что священнику были выплачены деньги хозяином "мерседеса", массивным человеком с приятным лицом в модной атласной рубашке. Священник перекрестил владельца, сел в свой "форд" и укатил прочь. Артем не понимал, что его так взбесило в этой картине. По большому счету ему было абсолютно наплевать на всех верующих и не верующих. Но, когда красный форд скрылся в арке одного из домов он почувствовал, что внутри него, на клеточном уровне, сработал какой - то старый, вековой механизм, который и вызвал в нем это отвращение.
   Какая бы то ни было религия уже давно перестала иметь какое-либо отношение к вере. Артема тошнило от Храма Христа Спасителя. Он помнил, как в голодной, оборванной стране строили этот храм. Собирали пожертвования. Ролики с призывами перечислить деньги на восстановление храма сменялись новостями о голодающих в детдомах детях. Чем больше храм, тем Бог добрее. Побольше золота, камня, свечек побольше...
   Его тошнило от "истинно верующих", что воинствовали в своих измышлениях о вере и "Боге нашем". Его бесили идиотские формы концессий и "различия" религий, "войны" между ними.
   Вступить в клуб верующих может только тот, у кого есть пропускной билет - крест на шее. Человек без него лишается многих благ, вплоть до возможности стать крестным отцом или быть похороненным на некоторых кладбищах страны. Когда Артем говорил верующим людям, что он некрещеный, что нет у него такого пропускного билета, в глазах "истинно верующих" появлялось что-то странное. Далее Артем не был для них прежним Артемом, он был уже почти антихристом. Им было не по пути с ним в рай.
   Артем пинал перед собой смятую пивную банку. Весь день в голове вертелись мысли только о ней. Он остановился. Как ее зовут?
   Почему, почему его вера во что либо стала стираться с точностью микролазера из его сознания, сразу после того, как он увидел ее глаза этой ночью? Что было в нем? Почему тот факт, что он полюбил первый раз в своей короткой жизни, вызвал в нем такое отвращение к Богу? Почему? Может потому, что он отлично понимал, что им двоим не быть вместе, хотя бы из-за того, что они слишком разные? Она умирает - ей осталось совсем немного по его меркам. А еще, у нее много денег. Да. Еще муж. Сын - его ровесник. Артем заставил себя остановиться, перестать мыслить в тех или иных рамках. Задуматься о чем- то большем. Черт с ним, с возрастом. Черт с ним, с сыном и мужем. Десять раз черт с ними, с деньгами. К черту это небо - Артем посмотрел в стальную, серую пластину, что нависала над низкими крышами домов, давила на голову. В чем дело, черт возьми? В чем? В том, что кто-то сможет запретить? - Смерть ему.
   В том, что эта страна, этот мир погряз в дерьме, но все еще пытается насаждать в сознании людей всех возрастов запретные рамки, уничтожает суть их человеческого "Я"?
   Что с того, что они родились в разные эпохи? Почему его сознание, такое молодое, все же противится мысли о том, что он любит ее? Почему она сейчас, лежа на кровати, смотрит в потолок и думает о том, что она - извращенка? С каких пор в этой стране, в этом уродском мире стало нельзя любить? С каких пор?
   Артем сел на бордюр. Он устал. Он не понимал, почему его жизнь не позволяла набрать воздуха в легкие на бегу. Он устал. Устал бороться за самого себя.
   Но в его детской, искореженной, как старый автомобиль на свалке, душе не было злобы ни на мир, ни на страну, в которой он жил, ни на все вместе взятые религии. Он просто устал куда - то идти, что-то искать. Ему хотелось домой, в свой несуществующий дом.
   "Артем! Артем!"
   Он поднял глаза.
  
   Уже давно стало бессмысленно говорить о том, что человечество способно чему-то научиться на своих ошибках. Вся мировая история есть один большой пример ниспровергания этой истины. Вряд ли кто сможет опровергнуть то, что кучка дерьма под названием человечество рано или поздно уничтожит среду своего обитания. Люди больше всего напоминают детей. Они способны уничтожать все вокруг до тех пор, пока не поймут, что вот этой штучкой можно обжечься. Поколение людей, родившиеся сразу после второй мировой войны, не стало умнее, даже вопреки тому, что они видели ее последствия и чуть не привели к полному уничтожению всего живого.
   Артем и Стас были не были исключением из этого установившегося за века правила. Они шли по мокрым улицам, пиная пустые пивные банки, выкуривая одну сигарету за другой. Они были молоды и глупы.
   К Артему по непонятным причинам тянулись люди. Он не знал, почему это происходит: в нем не было ничего компанейского, на роль лидера он не тянул никак, не было в нем ни капли симпатии к большинству из его многочисленных знакомых. Если бы в один прекрасный день они исчезли из его жизни, он не грустил бы. Он стал замечать, что люди похожи. Уникальных людей практически нет. Современный мир через СМИ кричит на все голоса о том, что каждый человек - индивидуален. Покупая ту или иную марку автомобиля, сотового телефона ты "можешь" подчеркнуть свою обособленность от толпы. Но мало кто понимает, что настоящая индивидуальность в современном мире все равно что несбыточная мечта. Мир стремится к консолидации фирм, монополизации рынка. Это ведет к тому, что на рынке присутствуют в массе своей корпорации - монополисты, в которых работают тысячи тысяч людей, которые практически не отличаются друг от друга не только внешним видом, но и образом жизни. У современного человека нет выбора. Он должен встать в серый ряд и забыть о своих предпочтениях, думать только о корпоративных интересах. Хотя, в сущности, так было всегда, и характерно это не только для современной действительности. Для выживания страны необходимо, чтобы ее населяло тупое стадо баранов во главе которого стоит пастух, а не сборище индивидуальностей - каждый со своим личным мнением. Артем знал, что в этой огромной серой толпе люди очень похожи друг на друга, что он без труда сможет найти замену вдруг исчезнувшего из его жизни знакомого, и поэтому, за редким исключением, не привязывался ни к кому.
   Редким исключением был Стас. Они познакомились с ним два года назад в одном из подмосковных лесов, где проходил бардовский фестиваль. Большинство людей, что были на нем, предпочитали игре на гитаре водку и легкие наркотики, так, что когда Артем вышел на сцену со своей гитарой, в первый раз в жизни, он не испытал ни капли смущения перед пьяной толпой. Сыграв три свои песни, он отчетливо понял, что им абсолютно наплевать на то, что и кто поет перед ними. Однако были и положительные стороны в этом сборище. Передвигаясь от костра к костру можно было не опасаться за свой ночлег, за обед, завтрак и ужин. Люди были пьяны и добры, и, подойдя к любой компании, можно было, ни слова не говоря сесть, расчехлить гитару и начать петь, а потом так же встать и раствориться в темноте. Если в палатках были места, тебя принимали туда без особых колебаний незнакомые люди; Артем был еще не настолько источен внутри. Он был юн и наивен, и его радовало то, что происходит вокруг. Такое содружество людей казалось ему достижением, а не лживой личиной. Однажды ночью он взял свою пенку и спальник, сложил все это в рюкзак и ушел в черный, влажный лес. Пьяные голоса и звон гитар остались где-то позади. Он, четырнадцатилетний, брел по мягкому, как ковер мху, не разбирая дороги, до тех пор, пока не остался в полной тишине, которую нарушал только тихий, жалобный скрип деревьев. Он расстелил пенку на высоком берегу реки, лег на нее, закурил. Ему никогда больше не было так хорошо, как тогда. И звезды - друзья, деревья - братья, река - сестра, мать - тишина, одиночество - лучший друг - все у него было. Стас появился через полтора часа. Он вышел из леса, ни слова не говоря, сел на пенку, достал из рюкзака бутылку водки и протянул ее Артему. Всю ночь они сидели молча, глядя на вечное зеркало воды. Курили. Молчали. А когда рассвет окрасил верхушки корабельных сосен на другом берегу в цвет светло - малинового пламени, у них перехватило дыхание.
   Оказалось, что Стас живет в соседнем доме с Артемом и они даже какое - то время учились в параллельных классах, пока Стаса не выгнали; Артему вдруг показалось, что он нашел такого же человека, как и он сам, как обычно бывает в том возрасте, в котором он был, пока личностные интересы не перебили напрочь юношеский максимализм. В Москве они изредка встречались, играли друг другу песни на прокуренных кухнях, пили отвратительный портвейн на чердаках.
   Артем был рад, что встретил Стаса - он не знал, к кому можно еще пойти и не чувствовать того чувства, которое как червь точило его изнутри.
   Коммунальная квартира Стаса была пуста. По каким - то невероятным обстоятельствам все три семьи, что жили в ней, разъехались кто куда. Квартира была не просто пуста, она была мистически пуста. Не носился никто по коридору, не скворчало что-то на сковороде, не бубнило радио в комнате старушки. Квартира незабываемо пахла: запахи жили в ней своей жизнью, смешивались в один терпкий запах старой коммуналки. На кухне пахло всем, чем только можно, начиная с кошачьего туалета, заканчивая свежевыпеченными пирожками и подгнивающим деревом. Стас заварил чаю, приготовил яичницу. Он был как бы антиподом внешности Артема - черные, как смоль волосы, карие глаза. Стас был потрясающе красив, хотя, конечно, сложно выглядеть некрасиво в пятнадцать лет. Артем не понимал, как Стас мог выжить после всего того, что случилось с ним и его семьей.
   Отца он не видел никогда, не знал, что с ним стало, только одна старая, желтая фотокарточка в старом сундучке, оставшемся от матери напоминала о том, каким он был. Таким же, как и все в великой и могучей стране - таким же серым, похожим на всех остальных, как похожи эти старые фотографии. Его мать повесилась, когда ему было четырнадцать. Он зашел в комнату и увидел, как медленно и мертво раскачивается ее труп, с высунутым языком и синим лицом. Язык был таким же синим как лицо, огромным. Стаса тогда потрясло, что там, за окном, вся эта жизнь не меняет ход; все остается таким же, каким было до этого. Миру - огромному организму абсолютно плевать на составляющие его части. Здесь, в комнате за пыльными окнами, сын смотрит на свою мертвую мать, раскачивающуюся в петле, а там, за окном - все так же звенят трамваи, люди все так же спешат по своим делам. У кого-то молоко дома убежало, кто-то размышляет о том, какой корм лучше для его породистой, белой кошки, кому-то на ногу наступили в автобусе, а здесь, в этой комнате за десятками закрытых дверей и парой мутных стекол вся жизнь человеческая встает с ног на голову, у молодого парня седеют волосы, слюна его мертвой матери тонкой струйкой стекает с языка на пол.
   Артему всегда было интересно узнать, что чувствовал отец Стаса. Может, он сидел сейчас в одном из маленьких итальянских ресторанчиков, потягивал хорошее пиво, глядел на проходящих мимо людей, вспоминал, может, своего сына, а может просто пялился на задницы красивых девушек, и не знал, что именно он послужил причиной того, что случилось с его бывшей женой, сыном, и, в частности, с Артемом.
   - У тебя можно прилечь поспать? - спросил Артем.
   - Да, там, в комнате... - Стас махнул рукой в сторону комнаты.
   Артему нравилась комната Стаса. Она была хоть кое-как, но обжита своим хозяином. Любое жилище, пусть самое ненавистное, человек приспосабливает под себя. Расставляет мебель. Ставит замок на дверь. Вешает, пускай даже без рамки, при помощи булавки фотографию на стену. В комнате Стаса, в отличие от комнаты Артема, были такие детали жилища - на старом, грязном столе - надписи ручкой, на стене висел плакат Нирваны, а на стекле окна - вырезанная из листа бумаги снежинка, оставшаяся с Нового года. Артему было намного уютней здесь, чем у себя дома. Он упал на кровать и мгновенно уснул.
   На кухне Стас достал из шкафа стальную кружку, поставил ее на плиту.
  
   15
   Змеиное лицо
  
   Артему снился мутный, странный сон.
   Ночь. Покрытый мокрыми листьями пустырь. Фортепиано почти не видно в этом мраке, оно лишь малозаметный черный прямоугольник посреди огромного черного пространства. И из этого черного пятна слышны расстроенные, низкие звуки. Никто и никогда не смог бы сочинить то, что играл кто-то невидимый в темноте на расстроенном инструменте, посреди пустынной, холодной ночи, в его сне. У Артема бегут по спине мурашки. Прошибает холодный пот. По асфальту, от фортепиано, расходятся в разные стороны тонкие трещины. Артем идет к нему, глядя по сторонам. Все дома полуразрушены, как будто их стены грыз кто-то огромный - куски стен торчат в темноте из земли как белые, обломанные зубы, звезды горят в матовом небе, да только они какие - то тусклые, света никакого не дают, как будто небо затянули толстой, чуть прозрачной, черной бумагой. Артем различает в темноте за пианино черный силуэт, что сидит на деревянном ящике, склонившись над клавиатурой, глухие как в тумане, низкие звуки сливаются во что - то зловещее и невыразимо печальное, а потом или разбиваются в дребезги, как толстое, мутное стекло или парят по всему разрушенному двору, по всей этой темноте и ночи, как черные бабочки.
   Артем заглядывает в лицо играющему и видит сотни тысяч своих собственных лиц, которые переплетаясь как змеи, образуют отвратительно уродливое лицо. Игра заканчивается, и трещины вокруг становятся все шире, и весь мир вместе с обломками домов проваливается в огромную, черную пропасть.
  
   16
   Вы слышите меня?
  
   Артем вскочил с кровати. За окном было темно. Он посмотрел на часы - восемь. Стаса не было в комнате. Артем прислушался. Квартира была мертва. Тишина в этой квартире невыносимо давила на уши: никогда, ни при каких условиях, в коммунальной квартире не бывает тихо - всегда кто-то не спит, слушает тихо музыку или разговаривает на кухне, пьет водку и орет на тех, кто стучится в дверь, занимается любовью, забыв обо всем на свете, и скрип пружин старого дивана слышан в каждом, пускай даже самом далеком уголке квартиры.
   Стаса не было ни в комнате, ни на кухне. Артем сел на табуретку, вытащил из пепельницы длинный окурок и закурил. С улицы доносился чуть слышный, инородный в этой тишине, как черная туча посреди голубого неба, пиликающий звук сигнализации машины.
   Где Стас? Может, вышел куда, - подумалось Артему. Ничего в этом удивительного не было, часто было так - Стас мог встать посреди ночи и уйти куда-то, ни слова не сказав спящему на полу Артему, и обоих это нисколько не напрягало.
   Артему захотелось пить. Он открыл кран, и из него полилась ржавая вода, потрогал чайник, он был холодный и пустой.
   Артем пошел в ванную и остановился перед закрытой дверью. Из-под двери пробивался тусклый свет. Он прислушался. Ни всплеска воды, ни шороха. Он дернул ручку. Дверь была не заперта. Артем отшатнулся к стене коридора.
   На грязном, кафельном полу лежал Стас. Резиновый браслет, который приобретают в Макдональдсе, и деньги от продажи которого, якобы идут в помощь сиротам, был натянут чуть выше локтя. Из вены торчал шприц, который Стас не смог вытащить. Рука безжизненно вывернута в сторону, на синих губах пена.
   Артем упал перед своим другом на колени, дотронулся до его руки. Стас был чуть теплый. Он попробовал прощупать пульс, но ничего не почувствовал. Он подумал, что просто не умеет щупать пульс, склонился над его головой, стал слушать дыхание. Дыхания не было. Артем замер. Тишина давила на барабанные перепонки так же, как и до этого, только звук сигнализации оборвался на самой высокой ноте.
   Артем вскочил, побежал в комнату Стаса, схватил трубку и набрал 03. Бросил трубку на рычаг. Подумал несколько секунд и вновь набрал номер скорой.
   - Диспетчер номер пятьдесят семь слуша...
   - Я умираю - прервал ее Артем.
   - Что с вами?
   - Я умираю.
   - Скажите ваш адрес...
   - Улица Дыбе...
   - Вы слышите меня? Вы слышите меня?
   - Улица Дыбенко, дом пять... квартира двадцать... три...
   Артем бросил трубку об пол так, что она разбилась. Но из динамика все равно был слышен голос, не взволнованный, - уставший, как будто механический:
   - Вы слышите меня? Вы слышите меня? Вы слышите меня?
   Артем схватил гитару и выбежал из квартиры, оставив приоткрытой дверь. Он хотел было бежать прочь, прочь, прочь от ужаса, который был его жизнью, но сдержался. Поднялся на пролет выше квартиры, стал ждать. В голове беспрерывно женский голос повторял - вы слышите меня? Вы слышите меня? Вы слышите меня? Вы слышите меня?
   В голове не было ни одной мысли, голова была как будто набита ватой, Артем сидел на ступеньке, раскачивался из стороны в сторону, вцепившись в гитару как будто она была щепкой тонущего корабля, а его губы безмолвно повторяли: Вы слышите меня? Вы слышите меня? Вы слышите меня?
   Скорая прибыла через пятнадцать минут. Он слышал, как за приоткрытой дверью зазвонил домофон. Он хотел было вскочить, побежать вниз, открыть дверь, но в ту же секунду звук оборвался, а внизу хлопнула дверь.
   Голоса врачей были громкие, абсолютно безразличные. Артем слышал, как в квартире кто-то громко сказал: "Блядь, и на хуя сюда так летели, чтобы спасать это дерьмо?" - было слышно, как кто-то сплюнул. Другой голос ему ответил: "Да нечего уже тут спасать".
   Артем вызвал лифт и поехал вниз.
   Он ненавидел этот город. Он ненавидел эту страну, этот мир. Он ненавидел всех богов вместе взятых. Они издевались над ним, они плевали ему в лицо. Артем шел неровной походкой, иногда останавливаясь, сжимая до боли голову руками. Мысли метались из крайности в крайность, из пропасти в пропасть, как раненые птицы. Он не знал, что ему делать. Он чувствовал себя полным дерьмом. Почему он не остался со Стасом, почему не дождался приезда скорой? Да и что это могло бы решить? Что он мог сделать? Что он вообще мог сделать в этом мире? Чем мог он ему помочь?
   Он пнул мусорную урну, она покатилась по тротуару. Рядом с ним остановился какой - то человек, его рука сильно сжала ему плечо. Знакомый голос спросил:
   - Артем! Вы почему сегодня не были в школе?! Что вы творите?!
   Артем посмотрел на Леонида Владимировича. Тот сильней сжал его плечо. Артем не выдержал.
   - Да пошел ты со своей школой, козел! Идите вы все на хер! Пошли вы все! Ненавижу! - он стал вырываться, но Леонид Владимирович держал его. - Ненавижу вас всех! Ненави...
   Леонид Владимирович отвесил ему такую затрещину, от которой у Артема зазвенело в голове.
   Он вырвался и ударил Леонида Владимировича в лицо. Его учитель упал на асфальт, держась за скулу, а Артем стал бить его ногами, также как бил его недавно отец. Прохожие опасливо обходили их стороной, а у Артема кровавая пелена упала на глаза. Он ненавидел людей. Он ударил Леонида Владимировича в живот - перед глазами на секунду появился отец; ударил в грудь, Леонид Владимирович захрипел - загоняющие его как волка в угол менты на Черкизовском рынке, ударил ногой в кадык - глаза женщины, которую он любил, закрывающей за ним дверь; ударил в лицо - Стас, готовящий яичницу на своей грязной плите.
   Артем остановился, когда вдруг заметил, что носки его кед все в крови. Он испугался. Леонид Владимирович стонал как ребенок, скорчившись на мостовой. Ему стало невыразимо жалко его; Артем побежал. Он бежал, не разбирая дороги, сворачивая в проходные дворы, уворачиваясь от идущих навстречу прохожих. Мимо проносились грязные помойки, детвора, гоняющая мяч во дворе какого - то дома, старушки у подъезда, удивленно провожающие его взглядом. Артем остановился в одном из скверов, сел на скамейку, положил голову на сложенные руки. Он с трудом мог дышать. Вся жизнь летела в пропасть, как город во сне.
   Он поднял глаза. Его немного подташнивало. Напротив за невысокой оградой парка была телефонная будка.
   Артем сидел на полу этой будки, держа в руках трубку, в которой были бесконечно длинные, холодные гудки. А потом что-то щелкнуло, последовала пауза в две секунды, которая показалась ему вечностью, и он услышал ее голос.
   Она сказала:
   - Аллё.
   И Артем заплакал. Последний раз он плакал пять лет назад, так, чтобы никто не услышал, лежа под одеялом в своей комнате. Плакал от голода. В доме было нечего есть. Он наливал в тарелку кипятку и выливал в нее полбутылки кетчупа, но все равно голод грыз его желудок, внутри все ныло, сотни тысяч иголок кололи ему нутро, и он не мог уснуть. Тогда он плакал, лежа под одеялом, беззвучно, уткнувшись в подушку, чтобы, не дай бог, не услышали родители, и ему казалось, что эта жизнь не закончится никогда.
   И сейчас он плакал, не мог остановиться, и на той стороне провода его было слышно. Никто из его родственников или друзей не поверил бы своим глазам - уж кто - кто, а Артем плакать не мог. Он же стальной.
   Вся его боль вылезла наружу, текла по щекам.
   - Это ты? Артем? Это ты? Это ты? Ты слышишь меня?
  
   Вы слышите меня? Вы слышите меня? Вы слышите меня?
   Наконец Артем смог выдавить из себя:
   - Ты нужна мне. Ты нужна мне.
   - Где ты?
   - Я... не знаю...
   - Где ты? Давай я приеду...
   - Я не знаю, где я! Я не знаю, Не знаю где. Я! - Артем почти кричал в трубку, - я, я, я во всем виноват! Я!
   - Что случилось? Что случилось, Артем?!
   Артем взял себя в руки, вытер слезы рукавом.
   - Ты сможешь встретиться со мной сейчас?
   - Да, конечно... конечно...
   - Там, у пианино. Жди меня у пианино. Я сейчас буду.
  
   17
   Стас был прав
   Они в парке
  
   В карманах оставалось сто долларов и несколько сотен рублей. Он вытер глаза. Встал.
   Как только он подошел к краю дороги, даже не успев поднять большой палец, перед ним остановилась машина. Из темноты салона донесся голос: "Куда едэм?"
   Мелкими шажками - каплями пришел в город дождь. Артем прислонился щекой к стеклу и смотрел на проплывающие в темноте неба оранжевые фонари. Машина застряла в пробке, и они двигались медленно, как будто для того, чтобы Артем мог лучше разглядеть лица прохожих, а они были такими же, как и всегда; На каждом лице как печать - вся человеческая жизнь. В походке - вся ее тяжесть. Артем смотрел на них. Люди возвращались домой, и большинство шло медленно, потому что домой идти совсем не хотелось. Памятник Пушкину в центре выглядел старым, выцветшим; казалось, что весь мир на плечах этого куска камня, и он заставляет его все сильнее и сильнее ссутулить плечи, склонить голову.
   Артем думал: "в нашей стране большинство людей считает наркоманию болезнью тупых идиотов, и отчасти они правы. В нашей стране тупые свиньи, что сидят на всех этажах и во всех кабинетах всех правительственных учреждений, чтобы они не говорили, считают, что бороться нужно не с самим явлением, а с потребителями наркотиков. Еще совсем недавно было модно снимать кино, писать книги, где главные герои были наркоманами. Вызов обществу. Мало кто понимает, что единственный вызов обществу, который может сделать наркоман, это ширяться несколько лет подряд и не подохнуть, захлебнувшись, например, своей блевотой в одной из придорожных канав маленького, провинциального городка. Сейчас многие тупые кретины считают, что писать об этом нельзя, что бороться с наркоманией можно лишь при помощи рекламы по телевидению. Нельзя, если роман написан от лица наркомана, чтобы хотя бы один абзац был посвящен тому, как ему хорошо, когда полкуба замечательного раствора ушло в его вену, как пустое жестяное ведро в темную глубь колодца, чтобы принести оттуда освежающую жизнь, которая, как говорят, всего лишь часть смерти.
   Причина замкнутого круга заключается в том, что никто и никогда не сможет понять суть такого явления, как наркомания, это влечение к пластмассовому предмету с тоненькой стальной штучкой на конце, ни разу в жизни не испробовав этого. Не испив той, другой жизни, что начинается по ту сторону иглы. Но кто может себе представить, что в идиотском ведомстве, что видно даже из его названия, по контролю за незаконным оборотом наркотиков могут сидеть бывшие наркоманы, поборовшие себя и систему?"
   Артема тошнило от тупоголовых боровов, что сидели в телевизоре, и камера отъезжала, чтобы их огромные, красные рожи влезли в экран. Его тошнило от отстраняющихся людей, каких большинство в нашей могучей и великой гниющей стране. Не думать. Меня это не касается. Не думать. Меня это не касается.
   Артем был в домах, в которых не осталось мебели, квартиры, где продавали даже подковку над дверью, чтобы купить дозу. Видел провинциальные города, где наравне с презервативами, жвачкой и пивом, в палатках рядом с остановками общественного транспорта продавались одноразовые шприцы, и на одной стороне дороги стояли менты, а на другой в открытую торговали ханкой. Артем видел четырнадцатилетних девочек, которые умеючи вкалывающих в уже практически не видные вены винт.
   "Об этом у нас не принято говорить. Можно покачать головой. Сказать - плохо. Сказать - придурки. Сказать - ко мне это не относится".
   В ванной рядом с мертвым Стасом стояли оперуполномоченные работники, плевались в раковину и проводили опись места происшествия.
   Артем трогал кончиками пальцев холодное стекло, капельки дождя на его обратной стороне.
   "Стас больше никогда не будет играть на гитаре. Петь. Стас не станет тем, кем его заставил бы стать мир. Банкиром. Дворником. Миллионером. Алкашом. Стас не станет отцом. Мужем. Не купит квартиру. Не разведется. Стас не увидит больше это небо. Не будет чувствовать себя одиноким, счастливым, брошенным, любимым". Артем задумался. "Стас был прав..." Один маленький шприц с коричневым раствором внутри стоит всего этого. "Стас Был Прав. Прав..."
  
   Артем вышел из машины. Двор был таким же, как и вчера. Все тот же мертвый камень асфальта под ногами. Все тот же темный, неживой дом. Только теперь для него это место было совсем не тем, что вчера. За фортепиано сидела она, и весь этот ночной, мертвый двор казался ему совсем другим. Казалось, что тепло ее тела распространяется вокруг, делает воздух более теплым.
   Она сидела к нему спиной, играя на расстроенном инструменте Лунную сонату. Мелодия прерывалась, было видно, что она ничего не играла уже много лет. Он прислонился плечом к холодной, шершавой стене и слушал. В каждой ноте ему слышалась ее боль. В каждой ноте, казалось, заложена вся ее жизнь. В паузе между звуками вся ее тяжесть, вся ее сущность.
   Артем похлопал по карманам. В пачке осталась только одна сигарета. Он закурил, и когда огонек зажигалки выхватил его лицо из темноты, она оглянулась.
   Артем подошел к ней и обнял за плечи. Он никогда не испытывал таких чувств ни к одному человеку. Он присел рядом с ней на грязный ящик, поцеловал ее. Она ответила на поцелуй, как-то украдкой, будто боялась чего-то. Артему вдруг, на мгновение ему показалось, что он целует не взрослую женщину, а девочку - девственницу, к нему пришло вдруг дикое чувство, что он первый, кто целует эту женщину. Он провел тыльной стороной ладони по ее щеке, улыбнулся:
   - Как тебя зовут?
   - Катя. Хотя разве это важно? - она убрала локон медных волос с лица.
   - Как там у тебя дела? - спросил Артем, показав глазами наверх, где была ее квартира.
   - Там никого нет. А что с тобой сегодня случилось?
   - Сегодня я умер. Пойдем.
  
   Они гуляли по городу, который напоминал море. Приливы и отливы волн ветра приносили с собой гул машин, где-то в небе мигал красный огонек самолета. С деревьев падали последние листья. В темном парке, в котором свет тусклых, уличных фонарей шумного, похожего на старую раковину спящего города пробивался сквозь голые ветки черных деревьев и падал на асфальт аллеи тонкими полосками рыжего света, были только двое, да и эти двое были одним.
Он лег на скамейку, положил голову к ней на колени, а она перебирала пальцами его волосы. Они молчали. На ветке огромного строгого дуба висел только один лист и бился на ветру, и в этом было что-то отчаянно - безнадежное. Одна клетка организма планеты пыталась противостоять раку осени.
   Он смотрел на этот лист, нежно держал в своей руке ее руку. Не хотелось говорить. Не хотелось, чтобы ночь уходила. Не хотелось взрослеть, не хотелось, чтобы что - то сбывалось.
   - Знаешь, я хочу забрать пианино оттуда... - сказал вдруг Артем.
   - Зачем тебе оно? Не строит скорее всего, если вообще строило...
   - Не знаю. Не знаю. Мне очень его жалко. Глупо, да?
   - Артемка - Артемка... - сказала Катя и улыбнулась в темноте, но он знал, что она улыбается. Он сжал ее руку чуть сильнее.
   - Скажи, зачем нам все это... хотя что это? Зачем, почему все происходит именно так? Ты думаешь, кто - то так задумал?
   - Не знаю...
   Артем сел, откинулся на спинку скамейки, закурил. Она смотрела на его профиль и не могла оторвать глаз. В ней что-то сломалось, прорвалось. Чувства уже не поддавались никакому логическому анализу, которым так болеют взрослые люди. Она просто любила его. Теплота расплывалось у нее в груди. Она не хотела говорить. Она хотела лишь слушать. Была скамейка в парке. Был он. Была, может быть, она, и больше в этом осеннем городе не было ничего. Ни холодного северного ветра в черном, бездонном небе, ни деревьев, ни падающей листвы. Все куда - то пропало.
   Артем посмотрел вверх. Листок все еще продолжал сопротивлялся, но казалось ему все труднее и труднее, будто он бьется из последних сил. .
   - Знаешь, то, что родился я, ты - само по себе чудо. Понимаешь... только один миллионный процент можно было бы поставить на то, что родишься ты, а не кто-то другой. Что рожусь я, а не кто-то другой. Наша жизнь могла пойти совсем по-другому. Я и ты росли бы в других условиях, жизнь могла сделать нас совершенно другими людьми, с другим взглядом, другой душой, и на это могла повлиять любая мелочь, любое неровное движение воздуха, жест, секунда, миг, и все могло бы пойти по-другому, и передо мной сидела бы не ты, а кто-то совсем другой, или наоборот. И еще большая трудность в подсчете процентов - вероятности того, что мы встретились. В том, что я забрел именно в твой двор... Не знаю... мне не верится, что это все просто так... Я не хочу верить, что это лишь случайность, что где-то всего лишь выпал такой номер...
   - Я тоже не хочу... в это верить, Артем... только знаешь, мне настолько сейчас на это наплевать... - она поцеловала его. Ее волосы пахли ночью, ее мягкие губы имели ее неповторимый, сладкий вкус. Листок отчаянно сопротивлялся своей жестокой, неизбежной судьбе.
  
   18
   Люди, не имеющие права дышать
   Каждый человек, если его пристально разглядеть в отдельности, являет собой несовершенство. Расколотый камень. Криво растущее дерево.
   Абсолютно цельных, нормальных личностей не существует. Каждый человек, (особенно это относится к городским жителям) - частично изуродован внутри, и всю свою жизнь лишь пытается преодолеть свои недостатки и комплексы, приобретенные в детстве.
   Артем и Катя были такими же, как все. Артем был молод и глуп, изуродован жизнью, так же, как и государство, ровесником которого он являлся;
   Катя была человеком, который, казалось, добился того, к чему стремится большинство людей, а именно - скрытности. Никто и никогда не смог бы сказать, глядя на нее, что она слабая женщина. Она представляла из себя холодный, женственный клинок из дважды закаленной стали, даже будучи дома, благо, она появлялась там все реже и реже; никто и никогда не смог бы и в мыслях представить то, что происходило с ней в детстве.
   Ее мать всю жизнь прожила в деревне недалеко от Саратова. Она и сейчас жила там, каждый день пропалывая грядки на своем огороде, ей было лишь 58 лет. Она выглядела очень хорошо для своего возраста и с легкостью таскала по два ведра воды за раз с колодца. Она любила смотреть "Поле чудес" на Первом канале. Ровно в восемь вечера каждое воскресение она включала старый, ламповый черно-белый телевизор, и радовалась так, как ребенок радуется новогоднему подарку. И это была единственная радость во всей ее жизни, все ее остальное время она тратила на то, чтобы делать дела по хозяйству, благо оно было совсем небольшим - маленький деревенский домик и такой же маленький, сотки три, участок перед ним. Дом стоял на отшибе деревни, и дети, за глаза конечно, называли ее ведьмой, потому что она была одинока и сторонилась людей.
   Отец Кати медленно умирал в своей маленькой квартирке на окраине Санкт - Петербурга. Дни пролетали один за другим в тишине и пыли маленькой, двухкомнатной квартирки. В одной комнате, которая представляла из себя нагромождение старой, советской мебели всегда было пусто, старик заходил в нее только лишь в воскресенье вечером, только лишь для того, чтобы посмотреть свою любимую, по забавному стечению обстоятельств, передачу "Поле чудес". Во второй комнате была старая, узкая кровать, накрытая желтым, дырявым в нескольких местах покрывалом, и на ней он проводил дни и ночи. Читать становилось все труднее и труднее - зрение неумолимо ухудшалось, и поэтому отец Кати все больше и больше времени проводил в тишине, неподвижно лежа на кровати. Только хлопнет дверь соседей снизу, только зажужжит лифт, засмеется ребенок на площадке внизу, просигналит машина. Мыслей же в его голове почти не было - старик напоминал больше всего глиняный сосуд, из которого капля за каплей вытекали остатки жизни. Он был уверен - он умрет во сне, не почувствовав ничего, кроме края темноты, а найдут его соседи, которых он никогда не видел, когда его тело начнет гнить. Они без труда вскроют старую, деревянную дверь, и их передернет от пустоты, которая была его жизнью. Иногда он выходил на балкон и молча смотрел вниз на проезжающие машины, на играющих детей. В его душе не осталось ни одного чувства.
   Когда матери Кати было восемнадцать лет, а отцу двадцать, судьба свела их на танцах в деревне матери. Отец был на распределении от комсомольской организации и делал вид, что собирает картошку. Мать приехала в свою родную деревню на каникулы из областного центра, где училась в институте.
   Они танцевали. Они целовались. Отцу Кати сразу понравилась хорошенькая стройная девушка, робко мнущаяся у стены танцплощадки. Он взял ее в кустах около ее дома. Они сношались молча, даже не сняв одежды. Он задрал ее стандартную советскую юбку и повалил на землю. Мать Кати не сопротивлялась долго, очень быстро боль сменилась незабываемым удовольствием, и она отдалась ему.
   Отец уехал в Санкт - Петербург, Мать - в свой областной центр.
   Плохо запеленатого ребенка нашли на обочине дороги в пыли, среди маленьких, серых камней. Обычная история.
   Той ночью шел дождь. Мать Кати бежала с ней в руках по полю, не зная, что ей делать. Комок кричащего мяса, часть ее, был ей же обузой; он рушил ее жизнь; он уже разрушил ее жизнь; в идиотской советской стране молодая комсомолка, первокурсница, не могла забеременеть, не зная, где отец ребенка. Такого не могло быть в стройной теории ни Маркса, ни Ленина. Она бросила ребенка на дороге, поймала машину и уехала прочь, чтобы начать все заново. Забыть.
   Детдомовские служащие никогда не страдали излишней фантазией. Миллионы людей с таким же детством, как у Кати носили фамилию Найденов, Найденова. О своем детстве Катя вспоминала крайне редко. Она вырезала эту часть жизни из своей памяти, как это делают большинство детдомовских детей. Только иногда вспоминалось, как ее били преподаватели, голод, постоянный голод. Вспоминалась старая бабушка, работавшая в столовой, которая отрезала от огромного куска масла половину себе. Домой. Вспоминалось, как дрались, в кровь, до вывихнутых суставов и сломанных носов, рук, челюстей тринадцатилетние девочки ради куска хлеба. Как они прыгали со второго этажа на брезентовую крышу фуры, вырезали в ней дыру и ели шоколад, что был в ней, пока не начинало тошнить, зная, что завтра этот шоколад будет не на их столах в столовой, а на рынке. Очень редко вспоминалось, как ее трахал на столе в своем кабинете директор детского дома.
   Катя цеплялась за жизнь зубами. Она рвала на куски всех, кто был у нее на пути. Она не останавливалась ни перед чем, только лишь бы добиться своей цели - создать идеальную семью и дать своим детям все то, чего никогда не было у нее. Только к сорока годам она стала понимать, что всю свою жизнь врала самой себе. Она лезла вверх только для того, чтобы доказать своим родителям, которых она никогда не видела и самой себе, что они потеряли такую прекрасную дочь. Когда осознание этого пришло к ней, руки у нее опустились. Оглядевшись вокруг, она поняла, что ее семья не идеальна, а отвратительна. Всё, к чему она стремилась всю свою жизнь - ложь. И в этот самый момент Катя поняла, что действительно не хочет знать тех, кто породил ее на свет.
   И Артем, и Катя были всего лишь аномалией. Человек, родившийся от людей, которые не любили друг друга уже не совсем человек. Он не должен ходить по земле. Он не должен дышать тем же воздухом, что все остальные, те, у кого родители любили друг друга хотя бы на момент зачатия. Подсознательно и Катя, и Артем чувствовали это. Знали, что с ними что-то не так.
   Но случилось страшное. Два абсолютно разных камня, из разной местности, разного времени и образования, практически идеально подошли друг другу;
   На то недолгое время, что им было отпущено, они создали в своей квартирке мир таким, каким он должен быть; они склеили два кусочка разбитого кем-то мира; они создали государство на двоих; они создали то, что по определению невозможно создать в современном, умирающем мире.
  
   19
   Были счастливы двое
  
   Артем был счастлив.
   Он был счастлив, не смотря на то, что с деревьев опали последние листья, и наступило беспросветное время зимы; он был счастлив, как никогда в жизни, и когда потом он вспоминал то время, одна часть его души кровоточила и выла от боли, а вторая таяла от тепла.
   Квартирка была настолько мала, так, что сидя на кухне можно было дотянуться практически до всего, что тебе нужно, не вставая с табуретки. В комнате был только диван и тумба с телевизором. Его гитара висела на стене. На полу был ровный, без рисунка ковролин. Артем и Катя жили так, как должны жить все, кто подает куда-то наверх заявку о разделенной любви. В их мирке не было места для вещей. Им не было нужно ничего материального, кроме тел друг друга;
   Артема выгнали из школы, но государство было обязано дать ему среднее образование, и замена заведения по огранке булыжников не доставила ему больших хлопот. За небольшую взятку директору был решен вопрос о присутствии Артема в его стенах.
   В какой-то определенный момент их страхи по поводу того, как люди отнесутся к ним, отступили назад. Оба поняли, что абсолютно никому не нужны.
   Человек в современном обществе питается своей ложью, в том числе по поводу памяти о нем. Сложно принять то, что после смерти, которая может настигнуть тебя каждый день, каждую минуту и секунду, исчезнет не только твое Я и твое тело, но и память о тебе. Человеческая память быстротечна, поэтому любой положительный или отрицательный опыт бесполезен по сути своей;
   Человек умирает, и у того, что останется после него, в виде куска холодного гниющего мяса всего два возможных пути: быть сожранным насекомыми или пеплом развеяться по ветру.
Ничего ни от кого не остается, кроме пыли. Друзья напьются на поминках. Через пять лет будут, может, за пьяным столом пить не чокаясь. Память родственников рубцуется дольше, но и она заточена таким образом, чтобы ничего ненужного, мешающего потреблению, в ней не оставалось, и вскоре человек стирается в ней, расплывается его образ, его голос тает в шуме дней.
   Но Артем с Катей, казалось, были похоронены уже при жизни. Катя демонстративно "нашла" список заказов проституток в ноутбуке своего мужа, попыталась изобразить истерику. Данил попытался изобразить раскаяние. Катя собрала два чемодана, поцеловала в щеку Сашу, который был удолбан до такой степени, что все, что его беспокоило - лишь бы никто не заметил его зрачков, что практически полностью перекрывали радужную оболочку глаз. Артем вообще ничего не сказал. Отец Артема, после того, как его десять минут били ногами трое людей в кожаных куртках, заставляли, стоя на коленях, сосать ствол пистолета прямо у станка, у всего цеха на виду, на его секретном заводе, при виде Артема старался превратиться в хамелеона и слиться с цветом обоев. Только мать смотрела на своего сына глазами смертельно больного человека и тихо плакала, когда оставалась одна. Уходя, он оставил записку. "Я снимаю квартиру. Когда вернусь - не знаю". На этом все формальности были улажены. За квартиру пришлось выложить 500 долларов, которые Артем добыл, еще раз съездив с героином от барыги на места продажи. Фортепиано с великим трудом было затащено на пятый этаж и занимало теперь почетное место в прихожей. В довесок к невозможности сложившейся ситуации оно было с легкостью настроено и строй держало как новое, не смотря на то, что несколько недель стояло на сырой, осенней улице. Они играли на нем в четыре руки, при свете свечей, и тогда обоим казалось, что нет большей вершины слияния двух душ, чем в эти моменты; тогда было невозможно думать не то что о завтрашнем дне, а о следующем часе. Весь мир сгорел, только двое остались на последнем этаже. У самого неба. Только двое не могли оторвать глаз от рук своих, не слышали ничего, кроме пения клавиш и шума ветра за окном;
   Потом, сколько Артем ни пытался вспомнить свои ощущения, в памяти всплывали только вспышки ушедшего счастья. Части разорванной картины. Ее рука. Ее бедро. Ее глаза. Ее изогнутая в оргазме спина, на которую падает рыжей полоской свет уличного фонаря. Звуки фортепиано, затихающие в стенах, как в стекле колпака, который накрывал их со всех сторон, защищая от заразы окружающего мира.
   Артем нашел работу рядом с домом, на стройке. Каждый день он вставал в шесть утра, пил кофе и отправлялся на изуродованный язвами - ямами и серым бетоном кусочек земли. Холод залезал за шиворот, в рукава. Теплая униформа не спасала. Вгрызаясь в землю лопатой, он постоянно натыкался на камни. Он обкапывал их со всех сторон, вытаскивал ломом, и продолжал вгрызаться в плоть планеты. Иногда, сидя с рабочими на дне траншеи, грея руки у импровизированного костерка, он вдруг потрясался красоте холодного, бледного неба, что в обрамлении неровных земляных стенок траншеи казалось настолько высоким, что захватывало дух. И он думал тогда: "Почему я никогда раньше не видел этого неба? Почему только сейчас, в этой грязи и холоде я вижу то, чего никогда не хотел замечать?"
   В свинцовой металле неба мерцали холодные звезды. Мигал красной точкой - маятником самолет, уносящий прочь, за океан незнакомых ему людей, что спали в своих креслах, а он удивлялся бездонности того, что ведомо каждому из живущих людей. Он был счастлив.
   Однажды, когда он кидал лопату за лопатой в миксер, в котором замешивался бетон, он вдруг остановился. В куче песка был муравейник. Артем закурил. Ему вдруг представилось, что кто-то сверху протягивает руку, берет пригоршню панельных номов на окраине Москвы, крошит их в пыль, как сыплются из трещин маленькие, как песчинки люди, нелепо раскинув свои руки, в смертельном ужасе пытаясь что - то понять.
   Бригадир крикнул на него, и он, выкинув сигарету, продолжил. Замес за замесом муравьи отправлялись в бетономешалку, а потом выливались, еще живые, вместе с серой массой в опалубку.
   В обеденный перерыв Артем посадил себе на палец муравья, и пошел с ним через всю строительную площадку, мимо грохочущей техники и сотен полупьяных строителей. За воротами, в небольшом сквере он посадил муравья на желтую траву. Сел рядом. Муравей пополз по травинке вверх, остановился на ее кончике, и, раскачиваясь вместе с ней на ветру замер, как будто уставившись на Артема, спрашивал: "И что теперь?" И что теперь?
  
   Их время текло незаметно, медленно, в размеренном ритме, который устраивал обоих. Катя вставала после Артема, собирала диван, запирала за собой входную дверь и отправлялась на работу, где разговоры трудных подростков и разваливающихся супружеских пар, изливающих перед ней свою душу слышались откуда-то издалека, как будто с другой планеты. Потом она возвращалась домой. Шла по мерзлой улице между домов, а над ее головой мчался куда-то белый, холодный ветер, швыряя об лед тельца своих детей - снежинок. Но стоило пройти еще сто метров, открыть дверь подъезда и подняться на самый верх спичечного коробка с маленькими вырезами окон, как весь холод улетал прочь. Артем химичил на кухне, готовя очередной кулинарный шедевр. Они практически никуда не ходили, ни на концерты, ни в театр, ни в кино. Все это было для них пустым. Весь мир, что рвался им навстречу с экрана телевизора, поблескивая свирепыми глазами, разбивался об их безразличие. Им было плевать на то, что происходило на той территории, на которой находилось их жилье. Тупые разговоры о политике, системе ценностей мало интересовали их двоих. Катя открывает дверь. Артем выходит из кухни в подвернутых, светлых джинсах и целует ее в щеку. Улыбается ей. А все остальное их не касалось.
   Артем повесил ее фотографию. Написал на стене какое-то четверостишье; нарисовал на обоях глупую маленькую рожицу в самом углу комнаты. Жилище стало потихоньку обживаться.
   Они почти не разговаривали. Нечего было говорить. Не о чем было рассказывать. Не то чтобы они ничего не хотели знать друг о друге - только глупые люди думают, что понять другого человека можно, выслушав его рассказ о себе. То, как он говорит. Обычно люди, начиная узнавать друг друга много говорят о себе, и рассказывают в основном о трудностях, о своей нелегкой жизни. Новый партнер подразумевает под собой новую стену, новую ступень благополучия и счастья, и немыслимо рассказывать ему, что с кем-то было не то что лучше, а хотя бы так же хорошо. Поэтому, лежа в постели и выкуривая сигарету, которая кажется такой сладкой после бурного секса, мы рассказываем друг другу о трудностях, которые были в нашей жизни. Требуем защиты. Требуем жалости. Врем.
   У Артема и Кати было все по-другому. Им казалось, что они не существовали до их встречи. Не было такого человека, как Артем. Был кто-то другой. Не было Кати, преуспевающего психолога. Был ее модуль, который выполнял за нее ее функции. Работал, ел, рожал. А потом в нем, в этом теле родился совершенно другой человек. И этот человек жил только вместе с таким же человеком, а без него пропадал, терялся в темноте, оставляя после себя лишь биологическую оболочку.
   Никогда они не говорили, не думали о будущем. Никогда не строили планы на следующий день. Никогда не говорили о том, что любят друг друга. Они жили так, как должны жить все, но по установленной внутри программе саморазрушения не живут так.
   Ни Артему, ни Кате не нужно было больше ничего, кроме друг друга - ни искусства, ни карьеры, ни денег, ни запаха семейного очага. Всё, на что были устремлены их усилия - создание прочной оболочки вокруг, обрубание на корню всех попыток проникнуть кого бы то ни было или чего бы то ни было в их мир.
   Однажды, когда они ехали в лифте, уходя в один из дней на работу вместе, лифт остановился, на пятом этаже, не доехав до первого. Двери открылись, и в него зашла старушка с маленькой, такой же старой, как и она сама, собачкой на поводке. Лифт был маленький, и старушка стояла лицом к ним, прижавшись спиной к дверям. Она была явно чем-то недовольна. Что-то не так происходило в ее расписанном по минутам предсмертном отрезке жизни. Катя и Артем перебрасывались какими-то фразами, у Артема в зубах была не прикуренная сигарета. Старушка зло смотрела на них, а потом буркнула себе под нос, осуждающе покачав головой: "Вот родители пошли. Сынок только с горшка слез, а она, - старушка зло посмотрела на Катю, - ему курить позволяет!"
   Катя и Артем в ту же секунду, не переглядываясь и не сговариваясь, начали целоваться взасос, ласкать друг друга через одежду. Они не заметили, как двери лифта открылись, как старушка в шоке поспешила ретироваться, они целовались как никогда в жизни, медленно сползая по стенке лифта на пол. Лифт был застопорен между этажей двадцать минут. Матерящиеся на ЖЭК жильцы спускались по лестницам.
   Текли, как золотистый мед дни. Солнце скрывалось за серой полоской горизонта, чтобы выползти из-за нее вновь. В обреченной стране. Мире. Были счастливы двое. Трижды проклятый кем - то мир продолжал перемалывать в своих жерновах людской фарш. Никем незамеченные, растворялись в плевках на асфальте крики умирающих детей. По красным рукам ходили чьи-то имена. Были счастливы двое. Зима скребла по стеклам своими длинными, белыми ногтями. Просыпались и засыпали города. Растворялась ночь в лживом свете дня. Покрывались пылью имена. Каждый продолжал врать самому себе. Другому. Шли строем люди, не видя спины впереди идущего. Были счастливы двое. Были счастливы двое. Были счастливы двое.
  
   20
   Один день из осени
  
   Тот день начался так, как обычно начинаются такие дни. Дни - отправные точки, точки опоры, после которых твоя жизнь начинает вертеться по-другому, маленькие камушки, что попадают под колеса твоей машины, и она внезапно переворачивается. Стекло вдребезги. Кровь. В голове звенит колокольчик: ты жив ты, жив, ты жив. А на самом деле твоя голова катится по асфальту, и нет больше тебя, вокруг только камни и лес.
  
   Они проснулись утром. Как миллионы людей. Как сотни миллионов в своих сотах - квартирах, на последнем этаже каменной глыбы.
   Однажды Артем сидел на скамейке рядом с домом, курил. Лето. Тепло. Смотрел в окна. И тихо, тихо вокруг, только изредка пронесетсямашина, и опять тишина... И вдруг, как только прокричал никому здесь не слышный петух на заборе в деревне, окна стали загораться. Одно за другим, и вскоре весь дом сверкал как рождественская елка. Окна, окна, одинаковые, с одинаковым ядовитым светом в каждом из них. А среди них и их маленькое окно. Только их окно. На последнем этаже. Рядом с самым небом, ближе всех к звездам.
  
   Тем утром они сидели на кухне и как всегда пили чай. Стройка рядом с домом закончилась, рабочих перекинули на другой объект, и они вставали одновременно.
   - Какая же ты красивая...
   - Хватит тебе, я еще не красилась... - она всегда, хоть они и жили вместе уже год, стеснялась выйти из комнаты не накрашенной. Боялась, что покажется Артему не красивой.
   А Артем знал только одно: она самая красивая на свете. Женственная как мадонна. Хрупкая. Маленькая, - когда он обнимал ее в метро, то упирался подбородком в ее макушку. Легкая, легкая как пушинка, как маленькое белое перышко. Красивая, как маленькое, утреннее солнышко весенним утром. "Моя, моя, моя девочка" - думал он, глядя на нее в то утро. Его мучила бессонница, и он ночами что-то читал при свете тусклых ламп, сидя на подушках в углу комнаты, а она спала рядом, на застеленном хрустящими простынями диване. И вдруг, он видел, как из-под одеяла показывается ее маленькая ножка.
   Маленькие, детские пальчики чуть-чуть высовываются из-под одеяла, как котенок, первый раз положивший свои лапы на край картонной коробки, и своими полуслепыми глазами с интересом разглядывающий мир. И Артем не мог больше ничего читать. Ее маленькая ножка показалась из-под одеяла, потом высунулась еще чуть-чуть побольше, потом пошевелила пальчиками, спряталась обратно под одеяло - холодно, открыто окно - его девочка наморщила нос, потянулась, потерла во сне рукой щеку, сморщила брови - приснилось что-то страшное - и стала спать дальше своим безмятежным, крепким сном.
   - Ты во сколько сегодня придешь - спросил Артем.
   - Ммм... наверное где-то в семь. А что?
   - Мы сегодня с тобой пьянствуем.
   - А по какому поводу?
   - Эх ты, Катька-Катька... ровно год назад я брел-брел и забрел.... К тебе во двор, - Артем улыбнулся.
   - Ааа. Ну, тогда я готова смириться с похмельем,- улыбнулась она в ответ.
  
   Они вышли из дома. Сели в трамвай. Бабушка в синей, советской куртке, с пятном белой краски на спине пыталась протиснуться в уже битком набитый вагон и ругалась на всех, начиная от Ельцина, заканчивая Апостолом Петром, потому что ее никто не пускал в уже набитый как консервная банка шпротами трамвай. Маленькая женщина - кондуктор благодаря своим профессиональным навыкам легко протискивалась между сжатыми как стальные прутья в тисках людьми. За окном деревья с желтой вновь листвой. В трамвае душно. Компостер красный, и из него торчит почему-то надорванный билет. Вышли около метро, спустились по гранитным ступенькам в общем потоке. Артем обнимал ее одной рукой за хрупкие плечи. На ней был ее самый красивый зеленый сарафанчик, тонкий, тонкий, как пушинка, и ему казалось, что ей не место в этом загаженном городе и смоге, не место посреди его грязных улиц, ей нужно бежать по лугам и полям, и венок должен быть вплетен в ее волосы, и голубое небо должно быть ее крышей, и лес должен любить ее, качать на своих ветвях. Артем поцеловал ее в последний раз, и они разъехались в разные стороны по замкнутому в кольцо метро. В бесконечном городе.
   Когда двери его поезда захлопнулись, сквозь мутное стекло он увидел, как она машет ему рукой. Так он видел ее в последний раз той, которую знал всегда. Той, какой она была. И все понеслось куда - то к черту.
  
   Вечер был чудесный. Артем возвращался с работы медленно - некуда спешить. Начальник отпустил всех пораньше, и он шел в их фанерную коробочку, чтобы приготовить ужин. Чтобы накрыть стол. Постелить новые простыни. Шел и вдыхал запах тихого вечера. Смотрел на вспыхивающие фары машин на широких автострадах, и все было таким, каким должно было быть, таким, каким оно было миллионы лет назад, и он знал, что кто-то вот так вот, спустя другие миллионы лет, будет идти и любоваться этим небом, законченностью его черноты, тем, как все вокруг едино, цельно.
   Накрыл на стол. Бутылка вина никак не хотела открываться, а штопор куда-то пропал. Пришлось продавливать пробку отверткой. Свет притушил, чтобы маленькая комнатушка казалась чуть больше. Стал ждать.
   В семь она не пришла. Он позвонил на сотовый, и когда мертвый женский голос сообщил ему, что абонент не доступен, что-то тревожно кольнуло в груди, легкий холодок пробежал по спине. Он успокоил себя. Успокоил себя и тревогу затолкал куда - то под стол. Налил бокал вина. Зажег свечи. Она должна была прийти. Сейчас. Сейчас. Вот-вот в тишине маленькой квартирки легко, неуверенно повернется ключ в двери, и он не спутает этот звук ни с чем, только его девочка так поворачивает ключ в замке, нежно, медленно, осторожно, как будто боится сломать. Он ждал. Ждал. В половине восьмого позвонил на сотовый еще раз. Только мертвый голос. Только мертвый голос да тихие шаги стариков - соседей над головой, и тишина вместе с качающимися фонарями за окном. Внутри что-то заныло как от голода, как будто надорвалась тонкая, невидимая нить. Он ждал. Ждал и смотрел в окно на трамвайную остановку, откуда она должна была прийти, ждал, ждал.
   Спустился вниз. Сел на скамейку перед подъездом. Закурил. Пошаркал ногой в тапке по асфальту. Встал. Выкинул сигарету. Снова закурил. Пожевал фильтр. Восемь. Восемь. "Абонент временно не доступен". Машина рядом белая, а на капоте царапина и вмятина. "Кто-то что-то выкинул из окна. На капот. Зачем? Что? Стул? Утюг? Вазу?" Двадцать ноль пять. "А скамейка-то какая старая. Почему никак покрасить не могут? Смешно. Рядом со значком анархии пацифик. Смешно. Кто интересно нарисовал?" Восемь ноль шесть. Трамвай мимо. Остановился. Никто не вышел. Закурил. Выкинул сигарету. Снова закурил. Закурил. Закурил. Закурил.
   Ноги замерзли. Поднялся на грязном лифте наверх. Открыл дверь. Постоял на пороге. Темно. Закрыл. Посмотрел на номер квартиры. Пластмассовый. Спустился обратно, лег на скамейку. Звезды. Много звезд. Одинаковые все. Тусклые. Смог. "Где ты? Звезды. Звезды. И небо бархатное, как твое вечернее платье. Луна. Где эта чертова луна? За домом, наверное, не видно. Где ты? Где ты? Где эта чертова луна? Мать ее, где эта луна?" Абонент недоступен. Недоступен. Недоступен. Недоступен. Недоступен.
   Он увидел ее. Точнее не ее саму, а ее силуэт среди темных деревьев и понял, что все, все, все, чего он боялся, - сбылось.
   Он не видел ее окровавленного лица, не видел изорванного платья, не видел остекленевших от слез глаз, но как только силуэт вынырнул из темноты парка, как только он увидел, как она сделала шаг, один, один маленький шаг, он понял, что все, что будет дальше, уже не будет таким, каким было до сих пор.
   Когда Артем, держа ее на руках, вез на лифте домой, он не смотрел на нее. Он не мог на нее смотреть. Катя уже не плакала. Она обмякла, как плюшевый мишка, и уставилась пластмассовыми, игрушечными глазами в потолок лифта, в желтоватую лампу.
Он уже знал, ему не нужно было ничего от нее слышать. Знал, что произошло. Знал. Только не мог поверить. Чувства не всегда поспевают за мозгом. А еще, он не знал, что делать. Не знал, что сказать. Артем молчал.
   Положил ее на диван. Включил свет. Все лицо в крови. Губа разбита. Кровь, что текла по багровым синякам на внутренней стороне бедер, засохла. Артем отвернулся.
   Отнес ее в ванную. Включил воду. Горячую, жгучую воду. Она отталкивала его руки как в бреду, бессильно отталкивала руки с мочалкой и мылом, что-то тихо мычала, не понимая, что происходит. Ее маленькое тело все в синяках. На лице нет живого места. Платье в кровавых разводах на полу.
   Положил на кровать. Накрыл одеялом. Сел рядом. Сидел рядом. Смотрел на нее. Она сжалась в комок и уснула.
   Артем вышел на балкон. Вернулся обратно. Взял из ванной платье. Опять вышел на балкон. Сел на пол. Стал разрывать его по ниточке, по кусочку и сбрасывать вниз.
   Внизу люди шли со свечами из церкви. А Артем хотел выть на луну, что вылезла наконец из-за дома. Хотелось достать до нее рукой и разбить в дребезги. К черту. К черту.
   Он сидел рядом с ней всю ночь, не отрывая глаз от ее лица. От ее маленького прекрасного лица. Как у маленькой девочки, что спит. А она металась по постели, вскрикивая. Волосы все в поту. Черт. Черт.
   На утро она проснулась, попросила воды. Он не спрашивал ни о чем. Катя обняла его за плечи и заплакала. К черту все. К черту все.
   "Какая же я дура... дура... дура... Зачем... зачем пошла через парк? Думала быстрей так..." "Пробки думала... на метро... на метро..."
   "Где же был бог? Где был этот чертов бог? Скажи мне, где был всесильный бог?"
   "Где же был ты, Артем? Где... где же ты был... где..."
  
   Вскоре ей стало плохо. Артем вызвал скорую. Она ехала полтора часа, а все это время он держал ее голову на руках. Смотрел на нее. Смотрел на нее. Она потеряла сознание. Из нее текла кровь.
   В высокой каменной больнице сказали, что у нее все порвано. Что органы повреждены. Что она может умереть.
   Еще сказали, что Артем - идиот. Что нужно было вызвать скорую вчера. Снять вещественные доказательства. Нельзя было ее мыть. Нельзя было рвать платье. Нельзя. Нельзя.
   Прогнали из операционной. Не пустили в палату. Вечером, когда стало темнеть, вообще выгнали из больницы.
   Артем слонялся по городу.
   Кирпич на дороге. Посреди тротуара. Листок. Желтый. На бордюре. Небо серыми руками хватает город за макушки крыш. К черту. К черту все. Артем пошел домой. В его бывший дом. Брел, брел, ничего не замечая вокруг, не видя ни ночи, ни пьяных людей, ни громыхающих машин. Он не знал, что делать. Не знал, как дальше быть.
Сел в парке на скамейке. Закурил. Пожевал фильтр. Покрутил сигарету в руках. Посмотрел себе под ноги. В пустоту. В грязь. Около скамейки валялись пробки из-под разного пива. Битое стекло, втоптанное в грязь. И темно на аллее. Здесь. Где-то здесь. Вчера. В это же время. Он готовил ужин. Накрывал на стол. Проталкивал пробку отверткой. Лежал на скамейке и матерился на луну. А здесь. Где-то здесь. Кто-то... кто-то... кто-то...
   Краеугольный мир, похожий на граненый стакан, в каждой грани которого отражается чье-то звериное лицо да смех. А он на его дне не видел ничего, кроме знака качества да грязной поверхности стола. Мимо люди. Как улитки в темноте. Мимо, мимо, мимо, тихо, как тени деревьев в ночном лесу. Идут. Идут.
  
   21
   План готов
  
   В одной точке сошлись все пути и моменты. Все судьбы. Все секунды, минуты, стрелки нелепых часов.
  
   Он все еще сидел на скамейке, опустив голову на сложенные руки. Он смотрел на грязь под ногами. Мимо шли люди. Сигарета в руке догорела. Стала обжигать пальцы. Он поднял голову. В этот момент он увидел то, отчего у него внутри все затвердело как быстро застывающий цемент. Стало холодным и прочным, как сталь.
   Он поднял голову. Посмотрел ничего не видящими глазами прямо перед собой. В свете тусклой луны, что светила между деревьев, сверкнула тонкая полоска золота. Прямо перед ним. В тридцати сантиметрах от его лица. Ее браслет. С золотым кулончиком - сердечком. Пять тысяч рублей в ювелирном на Красной Пресне полгода назад. На день рождения. Сердечко. Маленькое, золотое сердечко. Кто-то вытащил его из кармана именно в тот момент, когда он оторвал взгляд от земли.
Артем встал, не видя ничего перед собой, кроме мерцающего где-то в трех шагах сердечка. Парней было трое. Один был в кожаной куртке, второй - в спортивном костюме. Тот, что нес цепочку, шел в футболке со странной надписью. Это была какая-то рок группа, он знал эту группу, сам ее слушал и любил, но в этот момент он раз за разом читал ее название на молодой спине и никак не мог понять, что там написано. Кровь стучала в жилах с такой силой, что казалось, в висках трещит. Все мышцы были сжаты до такой степени, что тело будто стало стальным. Холодным. Мозг теперь обгонял все чувства. Мозг отдавал четкие приказания. Только холод скользил по позвоночнику змеей, не давал сделать лишний шаг.
  
   В России до сих пор существуют субъекты, которые по какой - то непонятной причине считают русский народ чем-то большим, чем он есть на самом деле. Считают, что русский народ сильнее, чем другой народ, выше всех остальных. Причин тому много. Закрыться в своем неведении, само собой проще, чем жить, широко раскрыв глаза. Свалить на кого-то другого все свои беды так просто...
   Русская земля - один большой пьезоэлемент. Сам по себе бесполезный камень, из которого невозможно сделать ничего путного, но, тем не менее, надавив на который, можно получить электрический разряд. Вся история России заключалась только в этом: бессмысленном прозябании и расторжении своего потенциала, и моментах, когда на страну кто-то давил, извне ли, изнутри ли, - неважно. Страна нытиков. Страна алкашей. Страна слепых идиотов.
   Он всегда понимал, что эта страна вымрет, если только что-то не щелкнет внутри каждого ее жителя, ведь все многие национальности сильней русской, - кровь сильней, борьба за выживание отчетливей проглядывает в их глазах. То, что в России было хотя бы одно существо, вроде того уже мертвого, что шло перед ним, держа в руке кулончик Кати, уже было для него оправданием ненависти на весь народ, на всю страну, а ведь он знал, что таких, как этот парень, - огромное количество, их миллионы, можно не боясь сильно ошибиться в суждениях говорить о том, что такие ублюдки, как тот, что шел перед ним и был тем, что принято называть основным населением страны. Рабочим классом. Средним классом.
   Он знал, что убьет. В его голове убийство уже было совершенным, для себя самого он уже был убийцей, хотя жертва еще была жива.
   Малюсенькое, миниатюрное сердечко раскачивалось из стороны в сторону, как будто маленькая бабочка, которой оторвали наполовину крылья, беспомощно пытающаяся улететь прочь; Артем не мог оторвать от него глаз. В голове стоял стеклянный звон, в голове не было ничего, кроме блестящего кусочка металла, ведущего его к краю пропасти. Существа, что шли перед ним разговаривали на своем диалекте, который появился благодаря загниванию русского языка. В этом диалекте, на котором говорит большинство жителей нашей страны, практически отсутствуют какие- либо слова, кроме матерных, которые не несут в себе никакой смысловой нагрузки и практически не связаны друг с другом. Смысл предложения понять очень трудно, если ты не общаешься с тупоголовыми субъектами вроде тех, что обитают в огромном количестве во дворах и подъездах, на лестничных пролетах и пустынных ночных улицах, а по большей части - на дне бутылки. Существа о чем-то говорили и смеялись. Смех у них был липкий и напряженный, злой; каждый из существ, что шел впереди Артема понимал, пусть на подсознательном уровне, что никому не нужен и что сдохнет он, так ничего и не добившись, на помойке жизни, когда здоровье исчезнет. Смех был обреченный, смех был пустой, как будто они смеялись не в небо, закинув голову вверх, а ржали в глубокий, высохший колодец. Артем пытался слушать то, о чем говорили существа, но ничего не выходило. На стройке, где он работал, не было никакого другого языка, кроме матерного, и если бы не он - все бы просто посходили с ума и раскрошили бы лопатами друг другу черепа. Но разговор этих существ был за границей его понимания.
   Артем сосредоточился на том парне, что нес сердечко. Парень был выше его на полголовы, шире в плечах. Руки были загорелые, с немного выступающими венами, скорее всего, от долгих тренировок в спортзале. Когда парень оглянулся, присвистнув в след красивой девушке в белой мини - юбке (Артем видел только белое пятно, проскользнувшее мимо), он увидел его лицо. Волосы были коротко подстрижены, так, что за них, наверное, нельзя было ухватиться в драке). Лицо было по-своему красиво, только Артем не различал уже никаких понятий о красоте и уродстве. Лицевые мышцы, губы, рот и глаза находились на пропорциональном, правильно кем-то рассчитанном расстоянии. На вид парню было лет двадцать - двадцать пять, Артем это определил по покрывающей его лицо щетине. Лицо было гладко выбрито, но отдавало синевой. Лоб был высокий, гладкий, у этого парня не было на нем ни одной складки, лоб, казалось, был выточен из дерева, гладко отполирован и покрыт лаком; на парне была футболка, спортивные, черные штаны и белые кроссовки. Он без остановки лузгал семечки, матерился и смеялся.
   Вдруг, прислушавшись, Артем замер на месте. Парень рассказывал своему приятелю: "Оттрахал я ее в кустах, такая попалась, такая блядь... сучка, - ха -ха-ха - он стряхнул с ладони пригоршню шелухи от семечек на асфальт - ха-ха. Бухали вчера белую, Андрей весь обблевался, вырубился. Прикинь, да, какой мудак? А мы сидим, скучно, водяру допили.. И вижу вдруг - фифа эта идет. Такая, блядь, нарядная была, - ха-ха,- на праздник шла как будто, пиздец блядь. Ну, мы ее под белы рученьки и в кусты. Леха застремался, но я - то нет, - ха-ха, - отодрал по полной..."
   Сердце Артема, казалось, ушло куда-то глубоко под кожу, в темноту его тела. Оно стало стучать настолько тихо и так медленно, будто собиралось остановится вовсе. Он хотел напрыгнуть на это существо и вырвать ему глотку. Он хотел догнать его и разорвать на куски. Артем шел вслед за ним неровными шагами- мышцы были настолько напряжены, что со стороны казалось, что Артем в стельку пьян. Он шел, осторожно делая шаг, как будто боялся промять под собой асфальт.
   Существа распрощались около стандартного панельного дома, совсем недалеко от того места, где жил Артем. Артем приблизился к нему на расстояние двух шагов. Парень набрал код подъезда и сильным движением распахнул дверь. Зашел внутрь, не оборачиваясь, чему-то улыбался, не обращая внимания ни на что вокруг. Артем проскользнул за ним в подъезд. Они остановились около лифта. Парень скользнул по Артему взглядом доминирующего льва, отвернулся и продолжил лузгать семечки. Артем знал, что скоро это существо умрет. Прекратит свое физическое существование. Его глаза остекленеют от боли, которую он причинит ему. Кабина лифта была очень маленькая, парень прислонился спиной к стенке. Артем вошел вслед за ним и встал напротив. Он молча смотрел парню прямо в глаза.
   - Чё пялишься? - спросил парень, нажав на кнопку шестого этажа.
   Артем молчал. Парень повторил:
   - Что ты пялишься, чухна позорная?
   Артем молчал.
   Парень толкнул его в плечо. "Ты чё?" Ударил Артема в скулу - он больно ударился головой о дверь лифта, но не издал ни звука. Он не чувствовал боли. Парень вытолкнул его из лифта так, что Артем упал. Ударил ногой в живот. "Пошел отсюда, мудило!" Артем встал. Парень ударил его вновь. Удар был правильно поставленный, хрусткий, голова у Артема немного загудела, ноги подкосились. Парень взял его за шкирку и стащил на лестничную площадку пролетом ниже. Швырнул в угол, где, похоже, была лужа мочи. Ударил ногой в живот, не спеша поднялся к своей квартире, глянул в последний раз на Артема и скрылся за стальной дверью. Артем зажмурился в темноте подъезда, улыбнулся какой - то не своей улыбкой. План действий был готов.
  
   22
   Нож
   Отец хранил его со времен армии. Не то чтобы для самообороны или охоты. Может, оставил на память о службе. Штык-нож от автомата Калашникова был увесистый, с замусоленной ручкой, а в его лезвии отражалось лицо Артема. Он потушил свет. Сел в темноте кухни, положил нож перед собой. Времени было достаточно. В квартире было темно, как только может быть темно в городе. Люди, живущие в городах, постепенно начинают забывать о многих вещах, но, в первую очередь, они забывают о настоящей темноте и тишине. Тишина в городе невозможна: будь ты хоть в огромном парке, гул машин найдет тебя и там. Закрой окна, закрой двери, выключи телевизор. Свет. Куда ни глянь, ты все равно найдешь, пускай даже в самую темную, безлунную ночь кусочек тонкого уродливого, неестественного света. И вот, в лезвии длинного штыка, на которое падал тусклый, рыжий свет, был виден темный силуэт Артема. Он посмотрел вокруг: он так и не убрал со стола. Свечи догорели, превратившись в бесформенные лужицы воска. Вино было разлито по бокалам. Бокал Артема был пуст - может, выпил вчера, он не помнил ничего. Бокал Кати стоял нетронутым. Прозрачная чаша мутной венозной крови. Артем взял бокал, поднес к носу. Почувствовал аромат хорошего вина, которое, как ни странно, не успело выдохнуться. Сделал небольшой глоток. Не глоток даже, он как будто лизнул вино, уронил его каплю на свой язык. Оно растеклось по нему, добралось до вкусовых рецепторов, его аромат распространился по всей полости рта, и, как ему показалось, немного "дало" в голову. Он выпил полный бокал залпом, посмотрел сквозь стекло на уличный фонарь за окном. Повертел бокал в руках. Поставил на стол. Подумал: "Наверное, хорошая бы получилась фотография - стоит на столе пустой бокал, только красная капелька на самом донышке, ножка тонкая, чистая, как струйка воды горного ручья, а рядом с ним лежит огромный нож с замусоленной ручкой, холодный, как смерть и тихий, как жизнь, лежит здесь и ждет. Да. Я бы, наверное, назвал этот натюрморт "ожидание". Может, получилось бы романтично". Артем смахнул бокал со стола, и он разбился, ударившись о стену, в мелкое стеклянное крошево. Стеклянный звон разбитого хрусталя наполнил комнату, а потом стих, превратив квартиру вновь в пустой, темный склеп.
   Артем сидел, не шевелясь, на стуле - посреди смерти - на кровавом дне. Нож стал потихоньку изгибаться, как будто течь, расплываясь по столу, двигаться, как тонкое, стальное насекомое из расплавившейся стали. Нож двигался и в то же время оставался перед ним, всего лишь в двадцати сантиметрах от его глаз, между его ладоней на столе. Медленно сгущалась темнота. Текло время по секундной стрелке вниз, насилуя пространство, вязкое, как будто все вокруг него было мертвым, разлагающимся. Артем взял бутылку и стал пить из горлышка. Бутылка опустела, хотя, казалось, он сделал всего два глотка. Никакого опьянения он не почувствовал, казалось, что те две капли, что он выпил до этого "дали" ему в голову больше, чем целая бутылка вина. Артем сидел за столом в комнате с качающимися стенами в полной темноте, наедине с холодной сталью ножа, на дне самого глубокого колодца в мире, на дне, где не было больше воды, чтобы напиться.
   Нож двигался по столу, изгибая свое лезвие, - Артем перестал понимать, да и следить за тем, что было явью, а что - нет. В перетекающем лезвии не было ничего, кроме темноты и его странного, темного силуэта. Он не помнил, когда последний раз смотрел в зеркало, да это было и не к чему, - силуэт, что отражался в лезвии ножа, не был им, не был он и кем-то другим, он был
   где-то посередине между тем, что с ним было и тем, что с ним станет завтра, вечером, когда он убьет.
   Гладкая, изогнутая поверхность темного лакированного дерева колыхалась как море в пустоте ночи и по ней, как потерянный кем-то фонарь, плавал нож. Он двигался, растекался все больше и больше по столу, иногда казалось, что он движется к нему, а иногда - что отдаляется от него. Артем закрыл глаза, когда напротив него, на стуле, где должна была сидеть Катя, появилась черная фигура, как будто родившаяся из стальной глади ножа. За темнотой закрытых век Артем видел зеленые луга, на которые темно-фиолетовым инеем опускалась ночь, делая их свежую, сочную траву серебристо - черной. Проплывали корабли без мачт и парусов, - пустые, оборванные кусочки дерева без матросов и капитана, без руля и карты. Их несло куда-то северное течение моря - вокруг были белоснежные льды, мерцали прочные, как будто привинченные к небу звезды. Картинка менялась, расплывалась перед глазами, как мутный фильм на плохой пленке. Кометы падали, расшибаясь о холодную морскую гладь, разбрасывали вокруг себя сотни миллиардов осколков, как от бокала, который он разбил. Нож плавал в темноте воды, переливаясь в свете звезд, извиваясь, как огромная змея, и Артем тонул среди бушующих волн, цеплялся за лезвие ножа, пытался удержаться, но руки скользили по огромной, гладкой поверхности, кожа рвалась об острие, и кровь быстро остывала в ледяной воде; только лишь скользила по толще воды луна, скрывалась за черной тучей, раскрывалось, казалось, чье - то окно, прямо посреди неба, окатывало его теплом и уютом, светом теплых, домашних ламп, а потом захлопывалось вновь. В волосах копошились рыбы, а воздуха оставалось все меньше и меньше. И Артем подумал: "Что с того? Что с того? Остаться здесь, посреди океана в чертовом мраке, не увидеть больше света дня, - лечь на дно, проложить себе ровный путь по песку, смотреть на то, как исчезают твои следы. Что с того? И вдруг он понял, что он и есть та самая холодная сталь, не было больше ни Артема, ни моря, ни звезд, ни каких либо материальных объектов, отличающих жизнь от смерти, пустоту от мира, он был лишь холодным куском стали, плавно прокладывающим себе путь сквозь темноту, и глаза были отрыты; не было ни воли, ни разума, ни сна, ни яви, ни шума машин, ни холода ночи, ни тепла дня; кровь превратилась в ртуть, сливалась с холодом стали, растеклась по ее глади да потеряла свое животворящее тепло. Мысли разлетелись в прах, как будто и не было их, ни страдания, ни боли, ни страха, ни наслаждения, только смерть в холоде пролетов моста, в крыльях ворона на черных ветвях, с которых капала вода, все слилось с темнотой окружающей его, и он продолжал плыть в вязком мраке, вновь и вновь распарывая его бархат холодом стали.
   Когда Артем открыл глаза, напротив него сидел холодный кусок железа. Неровный, как паяльное олово, немного напоминающий только что добытую железную руду, он, тем не менее, был жив; Артем чувствовал это всеми порами кожи, хоть камень был и недвижим. У него были руки и ноги, руки лежали так же, как и у Артема, только вместо пальцев у него были всего лишь неровные обрубки - этот кусок напоминал Артему больше всего заготовку для памятника, испорченную заготовку. Артем протянул руку к тому месту, где, по идее, должно было быть лицо, и оно вдруг шевельнулось, как будто рот пытался прорвать тонкую стальную полоску и вырваться наружу. Артем погладил это шевелящееся место на "лице", и его пальцы пронзил холод. На поверхности "тела" появились маленькие трещинки, его черно - синий цвет стал вдруг светлым, серебристым. Трещины постепенно разрастались, становились шире, и синева, что появилась под ними, яркая, как ясное небо зимним, морозным утром, ослепила Артему глаза. Но он не мог оторвать глаз от того, что появилось из-под тонкого слоя стали. Казалось, лицо было похожим на то, что он видел во сне. Только было сложено не из змей, а из тонких кусочков стали, что переплетались, как в часовом механизме, образуя тем самым некое подобие лица. На щеках полоски ножей были чуть - изогнутыми, холодными, с неясным рисунком на лезвии. На скулах - почти прямыми, заостренными ближе к подбородку. Нос состоял из нескольких десятков ровных ножей, а ноздри были сложены из нескольких полосок изогнутых, красных, как будто только что вытащенных из раны заточенных спиц. Но все это меркло в сравнении с глазами "существа": круглые глазные яблоки были сложены из тысяч изогнутых, тончайших игл, что постоянно двигались, переплетаясь друг с другом, как крошечные, стальные змеи, а зрачки их были черными как смоль, и медленно колыхались. Присмотревшись, Артем увидел, что они всего лишь сложенные вместе острия черных, обожженных иголок, которые, казалось, кто-то по одной выдвигал изнутри, и всовывал обратно, в темноту. Все тело существа было сложено из толстых и тонких ножей, что постоянно находились в движении, и, казалось, в любой момент могли впиться в чью-то мягкую плоть.
   Артем проснулся на полу кухни. Он вскочил на ноги, чувствуя внутри себя пустоту, такую же, которую чувствуют люди, постепенно теряющие память: он не помнил, когда уснул. Его бокал был пуст и целехонький стоял на столе. Продавленная пробка плавала по поверхности вина в практически полной бутылке. Нож лежал на столе. Артем не хотел никого убивать. Артем чувствовал себя лишь частичкой огромного механизма, который управлял им и заставлял вертеться, как и всех вокруг него в своем, нужном только ему ритме, и он знал, что он должен убить. Мысль эта первый раз испугала его. Он был на грани того состояния, когда человеческий организм выбрасывает в кровь столько естественного анестетика, смешанного с адреналином, что железо уже не ранит. Только страх оставался в душе его, как кромешная тьма колодца, - мир, проглатывал всё, что у него осталось от него - прежнего. Артем посмотрел на часы. Время.
   23
   Преступление
   Артем не чувствовал под ногами земли, не чувствовал неба над головой. Все, что происходило с ним, было не явью и не сном, не смертью и не жизнью. Артем был бледен, как первый ноябрьский снег. Он вставил в зубы сигарету и забыл прикурить. Он забыл на секунду, кто он и что он. Пропало ощущение времени и пространства. Казалось, вокруг не было ни стен, ни дверей. Весь мир превратился во что-то абстрактное, не имеющее к нему ни малейшего отношения. "Все, что со мной произошло, произошло только потому, что я этого заслуживаю. Не важно, что я не знаю, что я такого сделал этому миру плохого. Что от меня хотят все вокруг? Что от меня хотят все те, что надо мной?" - Артем поднял голову и посмотрел в свинцовое, осеннее небо.
   Вот он, дом. Вот подъезд. Вот там шестой этаж, вон оно, окно. У Артема кровь ударила в виски. Окно, в котором больше не будет такого яркого, живого света. Окно, из которого кто-то никогда больше не будет смотреть вниз, на землю. Артем не знал, что ему делать. Артем не хотел никого убивать.
   Сев на скамейку перед подъездом, он достал сотовый телефон и набрал номер Кати. Аппарат абонента временно недоступен. Артем позвонил в больницу. Мелодичный голос, сообщил, что "она еще без сознания". На заднем фоне слышался громкий смех. Кто-то в этом мире сейчас пьет чай и рассказывает анекдоты, смеется и радуется тому, что жив. Кто-то сидит на скамейке с ножом во внутреннем кармане старого, истертого пиджака и ждет. Думает: убивать или не убивать. Кто-то лежит в коме и не знает, что смерть порождает очередную смерть. Артем закрыл глаза. Он практически не спал последние трое суток. У него не хватало смелости, чтобы уснуть, он боялся, что кошмар, что был у него в жизни превратиться во что-то такое, над чем он не будет иметь хотя бы малейшего контроля, он боялся, что в его снах у него даже не будет ножа.
   Артем сидел на скамейке и дрожал. Ему не было холодно - осенняя погода выдалась на удивление теплой. Его трясло от ощущения пропасти, черты, к которой он подошел. Он знал, если он не переступит ее, - то сойдет с ума, потеряет то, что в нем было до этого, - самого себя. Станет чем-то совершенно другим. "Мне всего шестнадцать. Что я делаю здесь? Что я делаю в этом чертовом месте, у этого подъезда с ножом за пазухой? Это же дерьмо, что живет, там, на шестом этаже все равно рано или поздно сдохнет. Разве можно к нему относиться как к чему-то живому и сравнивать его с собой? Он всего лишь биологический объект среднего возраста, в котором функционируют такие же механизмы, что и в моем теле, только нет в нем самого главного, что отличает человека от пустого глиняного горшка, от автомобиля и танка. Он всего лишь ошибка. Хотя нет, я же забыл. Бог не совершает ошибок. Да, в нем по понятиям всех религий должна быть душа. Какая к черту душа? Он не человек. И никогда им не был. Так зачем мне убивать его? С моей-то судимостью? Пятнадцать лет строго режима. Вся жизнь в помойное ведро ради бездушного дерьма? Что бы хотела Катя? Конечно же, она хотела бы, чтобы я встал и ушел отсюда, не трогал это существо и пальцем. Она любит меня. Наплевать ей на саму себя, лишь бы у меня все было хорошо..."
   Артем хотел встать и уйти прочь, как вдруг из мира, что был за темнотой его закрытых век, будто издалека донесся голос:
   - Эй, говнюк! Слышишь меня, эй! Эй, ты! Слышишь меня ты, мудило? Ты чё молчишь, придурок? Эй! Эй, ты! Эй! Эй!
   Артем открыл глаза, встал. Холод голоса, которым он заговорил, показался ему чужим, казалось, что голос этот идет не из его горла, и даже будто и говорит - то не он сам - слова словно материализовались из воздуха, а он озвучивал их, как диктор на телевидении, читающий с монитора приготовленный ему текст.
   Уходи отсюда. Беги. Пока не поздно. Беги. Мне ничего от тебя не нужно. Ни жизни твоей пустой, ни смерти твоей. Беги, беги, пока не поздно:
   Артем еле сдерживался. Что-то холодное, решительное поднималось внутри него. Этому холоду в нем ничего не стоило уничтожить существо, что стояло перед ним. Ничего не стоило стереть даже упоминание о том, что оно из себя представляет... Руки сами тянулись к ножу. Он почти видел, как хлещет кровь из перерезанной глотки того, кто стоит перед ним.
   Выражение лица парня изменилось. Для него ответ был неожиданным, и чтобы понять, как ему действовать, как отвечать на такое, необходимо было несколько секунд, которые повисли в тишине между Артемом и ним. Парень не понимал, что в эти секунды решается вопрос о том, оборвется ли его жизнь в этот момент или нет.
   Парень сделал шаг навстречу Артему и схватил его за воротник пиджака. "Ты чё несешь, мудило?" - сказал он, и это были его последние слова. Артем не чувствовал своих рук, когда бил в лицо, пинал его ногами в грудь и в живот. Сил было столько, что казалось, он может крошить стены. Холод, что был внутри него, поднялся вверх, окружил стальным кольцом мозг, в глазах было мутно, как будто все происходящее было затянуто туманом, как будто у Артема на глазах были запотевшие очки с кроваво - красными стеклами. Артем схватил парня за ворот куртки и потащил к деревянным домикам на детской площадке. Вокруг именно в этот момент не было никого. Никто не смотрел из окна, никто не вышел из подъезда, ни одного ребенка не было на площадке. Хоть одно звено из этой цепочки могло остановить Артема, разомкнуть железо в его голове, и все было бы по - другому. Он отпустил бы сжавшегося в комок парня и побежал бы прочь, испугавшись самого себя. Но вокруг не было никого.
   Он затащил парня в детский деревянный домик. Парень пытался отбиваться, бил Артема в грудь, в лицо, пытался ухватить за руки, он понимал, что перед ним его смерть. Он испытывал то, что испытывают овцы перед тем, как их режут. Неотвратимость происходящего, беспомощность перед силой руки, холодной сталью ножа. Артем ударил ножом в живот - он вошел как по маслу, на всю длину, но парень продолжал сопротивляться, не почувствовав, казалось, ничего. Артем ударил вновь, в сторону груди, потом еще и еще, при каждом ударе, когда нож входил в мякоть тела, он раскачивал его из стороны в сторону, проворачивал его в теле, и кровь лилась темными струями, заливала все вокруг них. Но парень после нескольких ударов все пытался сопротивляться, боролся за свою жизнь, что истончалась в его теле, как муха, которую опутывает своими нитями паук. И вдруг его сопротивление стало ослабевать. Артем вертел ножом в его животе, а он раскинул руки в темноте детского домика и всё никак не умирал. Артема охватила паника. В один миг вся холодная сталь исчезла из его тела, из его мыслей, а остался только животный инстинкт. Он должен был добить это существо, убить его, чтобы потом, в тот же миг как оно затихнет и перестанет дышать, бежать прочь. Артем ударил ножом еще несколько раз и поднял глаза. Парень смотрел ему в лицо, изо рта текла кровь, тело было уже мертвым, но мозг был еще жив. Парень смотрел на Артема без страха, без вызова и ненависти; он как будто что-то понял. Так продолжалось несколько секунд. А потом он умер. Тонкая ниточка жизни, источившись до предела, оборвалась. Парень смотрел на него тем же взглядом, с тем же выражением лица, только его глаза больше не видели ничего.
   Артем бежал, ничего не понимая, не видя ничего вокруг. Только потом, вспоминая этот момент, он понимал, что не позаботился ни о чем, чтобы скрыть следы преступления. Он был в буквальном смысле весь в крови. Кровь была везде: на руках, на джинсах, кедах, пиджаке.
  
   24
   Наказание
  
   Артем отмывал руки от крови. Прибежав домой, он не стал запирать дверь - он знал, что за ним скоро придут. Он не собирался ни от кого скрываться, знал, что чтобы он ни придумывал сейчас, - его жизнь кончена, сейчас, в эти минуты он дышит воздухом свободы, может, последний раз в своей жизни. В тюрьме воздух другой, и не то, что там пахнет чем - то особенным, может, в старых, сырых зданиях пахнет также. Свободы нет в каждом вздохе. Воздух и есть, и в то же время его нет. Свет есть и в то же время не тот это свет, не настоящее это солнце светит в небе, разлинованном решетчатыми прутьями.
   Сгустки крови, мягкие кусочки плоти казалось, въелись в кожу ладоней, и не помогала ни жесткая губка, ни пемза. Будто тот человек, которого он убил, не хотел отпускать его просто так. Казалось, руки останутся в крови навсегда. Но после того как он тер их несколько минут, вычистил темно - красные сгустки из под ногтей, руки стали такими же, какими были до сегодняшнего утра. Артем стал пристально их разглядывать. Руки как руки. Красивые, длинные пальцы, и не мужские, и не мальчишеские уже руки. Линия жизни тонкая - тонкая в начале и в конце, обрывается посередине и продолжает свой путь из другой точки.
   Артем выключил воду. Застыл в тишине. Посмотрел на себя в зеркало. Волосы отросли, стали немного завиваться на концах. Глаза какие-то странные, но ясно точно - те же бледные, холодные, стальные глаза. Артем смотрел в зеркало и слушал, как в огромном доме кипит жизнь. Никто все не шел за ним. Артем, не включая света, прошел к входной двери, медленно, осторожно защелкнул замок. Вернулся в ванную. Снял с себя всю одежду, застыл вновь перед зеркалом. Вздохнул. Глядя самому себе в глаза, прошептал тихо, но отчетливо: "Убивец". Улыбнулся. Достоевский нагло врал. Разум Артема был абсолютно чист. Он видел все, что он сделал, в правильном свете и ничего не боялся. С его стороны не было никаких неправильных действий. При всем желании, он не смог бы убить так, чтобы его не поймали, - он отлично понимал, что еще слишком молод и не способен на расчет какого - то хитроумного плана убийства, который все равно был бы раскрыт. Может, Артема не трясло в лихорадке, как Раскольникова, потому что он не собирался скрываться?
   Правда, идти сдаваться, как тот же Раскольников, Артем тоже не собирался. Он пустил все на самотек. Он знал, что за ним скоро придут, и поэтому быстро распределил оставшееся свое время на короткие отрезки, которые нужно было потратить с умом. Он залез под душ, так же тщательно, как мыл руки, обтер тело жесткой мочалкой, постоял пять минут под горячей водой. Сложил окровавленную одежду в большой целлофановый мешок. Достал из шкафа три смены белья, чистые спортивные штаны черного цвета, без полосок, футболку и свитер. Аккуратно сложил это все ровной стопкой на диване, порылся в шкафу в прихожей, достал оттуда свой старый рюкзак, положил все в него. Достал из внутреннего кармана пиджака нож. Завернул в газету и положил на кухонный стол. Оделся в последнюю смену белья, надел единственные оставшиеся джинсы, накинул любимую, клетчатую рубашку. Распаковал пакет с давно купленными Катей новыми ботинками военного образца, аккуратно вдел новые шнурки, обулся, накинул лямки рюкзака, прислонился спиной к стене, и, сидя на старой, желтой табуретке в темноте пустой квартиры, стал думать: " 1) Возможно, никто не видел, как мы дрались у подъезда, а уж как я резал его в домике на детской площадке, не видели точно. Время - первый час ночи. Дети на площадке не гуляют, значит, вполне вероятно, труп еще не нашли. 2) Если его нашли, значит, усердно допрашивают жильцов ближайших домов. Те, кто видел меня, сейчас, скорее всего, сидят дома, и до них еще не дошли. Кто знает, что мы снимаем здесь квартиру? Только 2-3 соседа, больше никого. Пока доберутся до них, времени должно пройти достаточно. 3) У меня есть от часа до суток. Я успею ее увидеть. Успею". Артем открыл дверь квартиры и вышел на лестничную площадку. Пока он ждал лифта, в подъезде было тихо. Казалось, весь дом умер. Двери лифта открылись. В нем стояли два мента - один в фуражке, второй в серой шапке из искусственного меха.
  
   Артем замер. "Вот и все", - пронеслось у него в голове. Потом он мог вспомнить лица этих двух "служителей порядка" до последней детали, они как фотография запечатлелись в его сознании. Тот, что в фуражке был очень красив. У него было бледное лицо, острый, правильный, прямой нос, черные волосы, серые глаза, на правой щеке - небольшое родимое пятно величиной с оливку, которое, правда, никак не портило его внешность. Казалось, природа поставила "знак качества" ему на лицо - пятно было того размера и в том месте, чтобы не портить его, а даже немного придавать ему какую - то особенную привлекательность. Глаза у капитана - Артем скользнул взглядом по погонам - были темно - серыми, и из-под сросшихся черных бровей смотрели холодно и сурово. Второй мент, в серой шапке, явно был чином пониже, и, казалось, его низкий чин отражался не только на его погонах, но и на его внешности. Будто все в нем не дотягивало до капитанской планки - лицо было не то чтобы некрасивым, но некоторые его черты были неправильными, не такими, как у капитана. Немного, буквально на пять миллиметров ближе, чем надо, посажены глаза. Рот на сантиметр - полтора больше, чем нужно. Линия скул чересчур округлая, а у капитана она, казалось, была выточена из дерева острой, длинной стамеской, а у его подчиненного вылеплена из глины неумелым мастером.
Повисла недолгая пауза, которая показалась Артему натянутой до предела гитарной струной, которая вот - вот должна была лопнуть со сдавленным криком. Артем ждал.
   - Ну, что стоишь? Едешь? - спросил капитан.
   Артем шагнул в лифт. Двери закрылись, и он двинулся вниз. Капитан внимательно рассматривал Артема. Лифт шел вниз так медленно, что казалось, не движется вовсе. У Артема вдруг в один момент ладони покрылись холодным потом. Он поднял голову и посмотрел капитану прямо в глаза. Их взгляды пересеклись буквально на одну секунду, но и этого времени капитан выдержать не смог, быстро переметнув взгляд на какую-то надпись на стене лифта. Капитан толком не мог понять, почему он вдруг отвел глаза: что-то животное внутри его почувствовало опасность. Смерть смотрела из глаз Артема.
   Артем боялся. Любое живое существо боится за свою жизнь. Руки в карманах были холодные и потные. Что-то сжалось внутри, грудь наполнилась холодом.
   На детской площадке уже толпились люди. Отъезжала бесполезная карета скорой помощи с темно - синими выключенными сигнальными огнями. Артем прошел мимо, как по струнке, не решившись повернуть голову в сторону деревянного домика.
   Пустые автобусы, поезда метро, с визгом уносящиеся в темный туннель, - все пролетело мимо. Вот вроде бы и мир, вот он, можно его потрогать, посмотреть на него, почувствовать запах его, вот и он, вот сидит в метро, упершись взглядом в пол, - а будто и нет ничего этого, да и его самого нет. Вагон пуст, и только пустая пивная бутылка катается от стенки к стенке.
   Мокрая улица, рыжие фонари, что впечатывают лик свой в мокрый асфальт, высокое, серое здание больницы, деревья, тянущие свои ветви к небу, как оборванные старухи, и не осень, и не весна, и не время, и не город, а огромная черная дыра, в которую засасывает людей вместе с их мечтами, - ничего этого он не видел сейчас.
   В палате Кати было тихо, светло. Она лежала на отбеленных, шершавых больничных простынях, и хотя глаза ее и были открыты, казалось, что она не видит ничего перед собой. Артем остановился в дверях. На его глаза навернулись слезы. Она, его маленькая девочка, была уже кем-то другим. Все, что было в ней, все вытекало через этот ее взгляд, устремленный в пустоту. Артем молчал. Он как всегда не мог оторвать от нее глаз. Он любил ее настолько, что чувство это разрывало грудь, кричало внутри него, билось о стенки его души как раненый зверь в клетке. Но он не мог произнести ни звука. Он не мог больше ничего сделать. Артем проиграл, окружающий мир раздавил их обоих, превратил всё, что у них было в ничто; и не было больше ни его, ни ее, ни их маленького, жалкого государства на двоих. Она повернула голову.
   - Заходи, заходи, Артемка... что ж стоишь... в ногах - то правды нет, так ведь? - в уголках ее губ появились две тоненькие, прекрасные морщинки, которые должны были бы придать ее лицу улыбчивости, но сделали его только грустнее, - Артему показалось, что она и постарела, и помолодела одновременно, потом на секунду, в глазах ее мелькнуло то, что он любил, она - прежняя, та, которая была с ним всегда и навсегда останется, но мгновенье это пролетело, не оставив после себя и следа; ее больше не было.
   Он сел рядом. Она не сводила с него глаз.
   - Я...
  
   Я люблю тебя? Я убил того сукина сына, что это сделал с тобой? Я все тот же, смотри! - ?
  
   Артем не знал, что сказать. Она подняла свою руку с одеяла, погладила его по щеке. Рука была сухая и теплая. Он почувствовал себя маленьким мальчиком, который запутался в себе, и вот сейчас она ему поможет.
   - Не грусти, Артемка... Не грусти. Все будет хорошо... вот увидишь, - она отвела от него глаза, морщинка появилась между бровей и исчезла, но взгляд стал совсем другим, - я думаю, что нам... - она посмотрела на него. Посмотрела так, что у Артема по спине побежали мурашки - ее взгляд не выражал никаких чувств, ее взгляд был пустым, как дно высохшего колодца. ­- Нам... не стоит больше продолжать...
   Всё, что у Артема внутри еще держалось на плаву, вся архитектура его души в один миг, от одного слова превратилась в руины.
   - Я не знаю, о чем я думала... Так нельзя было... Нельзя. Прости меня, прости, хорошо? У нас с тобой все было так, как в сказке... как в прекрасной детской сказке... только вот чудеса заканчиваются, не остается ничего, только пустота. Я рада, что у меня был ты.. рада, Артемка... знаешь, если бы не ты, я бы так и умерла бы, не поняв, зачем живу... - Артем уже не слушал ее. Все, что она говорила, было чем - то таким далеким, неправдоподобным.
   - Ты не грусти. Все у тебя наладится. Я уверена. Уверена... знаешь, ты меня как очистил, во мне не осталось ничего, ни капли той злобы, что была до тебя... я люблю всех вокруг... весь мир... эту комнату, этот свет, потолок... Я... Я прощаю тех, кто это со мной сделал... пусть у них все будет хорошо, пусть они живут, пусть...
   Артем молчал.
   - Иди, иди, Артемка. Прощай.
  
   Артем встал и на негнущихся ногах вышел из палаты. Он хотел обернуться в дверях, посмотреть на нее. Хотел упасть на пол, сжаться в комок и скулить, умолять о пощаде, но что-то не дало ему это сделать. Во всем мире у него ничего больше не осталось, даже его самого; он тихо прикрыл за собой дверь.
  
   25
   Одиночество
   Одиночество - субстанция жидкая, наполняющая воздух тяжелыми хрусталиками всего сущего, что остается после того, как все двери закрываются пред тобой, и не остается во всем мире ничего, за что можно было бы зацепиться. Одиночество лезет по кирпичным стенам, хватается рукой за дно ржавых крыш, плачет луной в твоем окне, и ты опускаешься этаж за этажом, все ниже и ниже, во тьму, на самое дно подсознания. Иногда оно затихает, и, как будто отвлекшись от тебя и переключившись на то, что вокруг, но потом, как будто спохватившись, возвращается опять, лезет по твоим ресницам, цепляется за брови и вгрызается в глаза. Иногда кажется, оно приобретает очертания. Вот и глаза, вот и пальцы, длинные, холодные, как снег. Как вода течет оно по твоим щекам, скребет по стеклу, разлетаются на осколки в хрустальной тишине. Спроси его: "Что тебе надо от меня"? "Тебя", - ответит оно.
   Квартира была пуста. На кухне пыль медленно оседала на стекле бокалов, и они постепенно мутнели, теряли свой гордый, безупречный облик. Ползли по потолку полосы света от проезжающих внизу машин. Иногда заглядывала луна, смотрела в окно своими плачущими глазами, но недолго - только часа два, а потом, подмигнув грустно так,- убегала по своим делам, к тем, кому она больше нужна. Крыши, как ржавые иглы, впивались в небо, где-то черная ночная птица стелила в лунном свете свою тень по земле, в бескрайних, покрытых золотой рожью полях; волны накатывались друг на друга, растекались в разные стороны, кто-то, может, смотрел в черное небо, лежа на воде, расправив руки. Кто-то включит музыку за стеной и тут же убавит звук, как испугавшись чего-то. Артем лежал на полу, дышал тихо, стараясь не нарушить тишины. Он не закрывал глаза, и они болели. Он не хотел ничего пропустить в темноте. А в темноте не происходило практически ничего - только скрипнет где-то паркет, прокричит в темноте пятнадцать - двадцать звонков телефон да смолкнет. Встанет солнце, зайдет вновь. Ночь раскатиться как эхо по земле, да растает, как в кислоте поутру. В голове у него не было ни одного отзвука чувств, он был пуст.
   Только иногда накатывала боль. Она разрывала все стеклянные пленки тишины вокруг него, сжимала все внутри в стальные тиски, рвала живые ткани. И он корчился на полу, как в припадке, чувствуя себя вывернутым наизнанку, чувствуя себя одной большой язвой в огромном чане с солью; потом она проходила, и Артем вновь затихал, возвращался в свое безумие.
   Он вставал с пола один раз в сутки на две минуты, чтобы сходить в туалет, попить воды и что - то съесть. Обычно он ел сосиски, разморозив их в горячей воде из-под крана, но они заканчивались - осталось только две пачки макарон и майонез; оставался еще хлеб, но он заплесневел, стал черствым, сжался в комок;
   Артем боялся выходить из квартиры. Окружающий мир был чем-то, к чему он не имел никакого отношения. Он чувствовал себя донной рыбой, плавающей под толщей воды, до которой иногда долетали сверху какие - то звуки.
   Артем старался не думать. Ему ничего не хотелось, ничего не было ему нужно. Он не курил уже две недели - он забыл, что такое сигареты. Не хотелось пить, не хотелось говорить ни с кем, не хотелось знать, что происходит вокруг него и что станет с ним дальше. Ему было плевать. Мир, его породивший, его же постепенно уничтожал, грыз изнутри, и вот Артем проиграл. Куда двигаться дальше, если все время оказываешься где-то не там?
   Единственное, что он хотел - видеть вновь и вновь, как темнота подступает к глазам, затягивает в себя его всего, всю его суть, сознание, чувствовать как затихают звуки вокруг, и мир теряет свою прямолинейность, стираются углы и грани, как раскрываются лепестки закрывшихся, казалось, навсегда красных цветов, и черные тени скользят вокруг него, танцуют, как призраки грешников в холоде храма. Шепчут что-то. Он видел, как расправив крылья-руки, полупрозрачные существа пролетали сквозь стены, смотрели на него своими грустными глазами, понимая, что ничем не смогут помочь. Время растекалось по квартире хрустальным звоном тишины в щелчках секунд, но скоро они встали, и он потерял последний маяк его течения. Только день и ночь. Только потолок светлый и потолок темный.
   Он хотел спать, не просыпаясь сутками. Думалось ему, что во снах что - то будет по-другому, может, вдруг, часы начнут идти вновь, но ему только изредка удавалось сомкнуть глаза. Сны приходили молниеносно, стирая рамки между реальностью и бредом, смывали с лица остатки грязи и пыли, вели его куда-то вперед по зеленым, солнечным лугам, а иногда все пропадало в такой же темноте, в которой он был, и не было понятно, где сон, а где явь - все смешалось.
   Каменные слезы города давили и давили на головы людей, раскачивались фонари за окном, включалась реклама витрин. А еще Артему очень хотелось плакать. Он все пытался разрыдаться, пытался жалеть себя, но у него ничего не выходило. Слез, казалось, не осталось совсем.
   Вскоре он нашел себе занятие - считать дни. Он строил в голове целые системы подсчетов, по которым нужно определять первую секунду дня. Когда прокричит первая птица? Когда вылезет из-за горизонта солнце, и он увидит его первый луч? А может, новый день начинается с ночи, когда на стрелках чьих - то часов высветятся цифры ноль, ноль, и один?
   Вскоре Артем стал действительно сходить с ума. Он лежал на полу и не мог пошевелиться. Ужас охватывал его в такие моменты. Он пытался пошевелить рукой, пытался закричать - все тщетно. Он был как живой труп. И все в его молодом организме было в порядке - крепки мышцы, цел разум, но он не мог дать мозгу сигнал встать, не мог закрыть глаза. Когда это проходило через несколько минут, он вскакивал, метался по квартирке, как будто искал угол, где можно спрятаться, забивался в итоге в него, сжимался в комок и дрожал, не то от страха, не то от холода. Погода за окном не становилась теплей. Его окно упиралось своим слепым, черным глазом в серое небо. В пустое, серое небо без облачка, без проблеска зовущей синевы.
   В какой - то момент Артему захотелось, чтобы за ним пришли. Чтобы вынесли дверь и нашли его на полу. Чтобы пощупали пульс. Чтобы били его ногами, заставляя встать. Он знал, что не произнесет ни звука, не изменится выражение его лица. Его понесут на руках, вызовут скорую. Отвезут в больницу, разденут, будут осматривать его худое, как скелет тело. То, что от него осталось. Артем не знал, что кто-то опять сыграл с ним злую шутку. Судьба опять смеялась над ним. Никто не видел того, как он убивал. Именно в тот момент, когда он кромсал тело того парня, никто не прошел по улице. Именно в тот момент, когда он бежал - никого не было на его пути. Никто не смотрел в окно. Никто не шел ему на встречу. Никто не курил на балконе. Совпадение из совпадений. Счет шел на десятые, тысячные доли секунды, в которые "попал" Артем. Одним мгновением раньше или позже, и он был бы уже в тюрьме. Замедлил бы бег. Чуть дольше смотрел бы в мертвые глаза. Споткнулся. Для ментов убийца был призраком. Никто ничего не видел. Артем совершил, сам того не зная, идеальное преступление. Отпечатки его пальцев на воротнике куртки парня были смазаны. Нож он унес с собой. Ни одна капля крови из его разбитой губы не капнула на пол. Ни одной ниточки с его одежды. Ни волоска с его головы. Собаки не смогли взять след по мокрому асфальту. Артем не оставил следов. Его наказание было в другом.
   Прошло две недели. Артем встал, стал бродить в темной квартире из комнаты в кухню. Он заходил в ванную, смотрел в зеркало и не видел там себя. Сколько он не пытался увидеть что-то в нем, сколько он не всматривался в свое лицо, он никак не мог ничего разглядеть. Он потрогал голову руками. Волосы отросли. Пощупал щеки. Они были впалые, кожа была очень сухой. Глаза болели.
   Артем подошел к окну. Серый свет резанул глаза. Он посмотрел на ручку окна. Он не знал, сколько так стоял - минуту, две, час, - он никак не мог высунуть голову из своего панциря.
   Ручка поворачивалась с трудом, с жалобным скрипом, тихим, как мяуканье котенка в темноте огромного здания, но Артему он казался оглушительным, по спине его пробежали мурашки. Как только окно приоткрылось на один миллиметр, в квартиру рванулся свежий, холодный ветер. У Артема защипало ноздри от этого воздуха. Повинуясь какому - то внутреннему инстинкту, он распахнул окно настежь, судорожно вдохнул, как будто его окатили холодной водой. За окном было все серо. Артем не понимал, вечер это или утро. Он смотрел вниз и видел тоненькие фигурки людей. Муравьи в куче песка. Ездили по мокрому асфальту троллейбусы, деревья тянули к небу свои голые, унылые ветки.
   Артем встрепенулся. Протер глаза. Он вдруг почувствовал, как истощен, почувствовал свою грязную, пропотевшую одежду, затхлый, застоявшийся воздух квартиры, что улетал в распахнутое окно.
   Артем разделся. Снял с себя всю одежду, посмотрел на себя. Кожа была белая, ребра и берцовые кости выступали слишком отчетливо. Он почувствовал, что страшно хочет курить. На кухне, на столе стояла пепельница. Он набросился на нее, стал искать окурки, которые он по привычке докуривал почти до фильтра. Нашел один, самый длинный сигаретный огарок длинной с два сантиметра, закурил. Никотин так дал в голову, что начало мутить. Он пошел в ванную, залез под душ. Долго тер себя мочалкой, долго мыл голову. Закинул вещи в стиральную машину, одел припасенные для тюрьмы спортивные штаны, футболку. Открыл дверь квартиры. Остановился на пороге. На лестничной площадке было тихо. Он прислушался. Никого. Вдруг громко, резко щелкнула дверь соседей напротив. Артем отпрянул назад, захлопнув дверь. Кто - то вышел на площадку. Щелкнула зажигалка. Донесся легкий запах табака. Нажал на кнопку лифта, он щелкнул, зажужжал где - то внизу. Человек ждал. Было слышно, как он шевелится. Наверное, что - то ищет в кармане. Приехал лифт. Его двери открылись, и человек зашел внутрь. На мгновенье в подъезде повисла та же тишина, что и была до этого, но, двери внезапно зажужжали, а потом лифт поехал вниз. Артем тряхнул головой, взъерошил себе волосы, сделал глубокий вдох и вышел из квартиры.
   На улице все было так же как всегда. Людей было мало. Становилось светлей. "Утро", - подумал Артем. Он медленно шел по улице, не думая о том, куда идет. Шел как по пустыне, а все его преграды были лишь барханы, которые он обходил стороной. Он остановился. Перед ним был тот самый деревянный домик. Он посмотрел по сторонам. Ему навстречу шел мужчина в черной, кожаной куртке, вельветовом свитере и голубых штанах. Такой же, как тысячи тысяч таких же, как он. На вид лет сорок, с невыразительным, лишенным каких либо особых примет злым лицом. Он был недоволен своей жизнью и был, скорее всего, озабочен тем, как бы побыстрее добраться до ненавистной работы. Все было в его жизни не так. Жена и дети, дрянная квартира, работа, на которой пропадаешь весь день, лишая себя самого и жизни, и мечты. Артем испугался. Так близко он не видел людей две недели, и ему вдруг, на животном уровне показалось, что прохожий хочет его ударить. Но мужчина не замечал ничего и никого вокруг. Он посмотрел на Артема, но казалось, не заметил его. Люди в Москве постоянно вглядываются в лица других людей, да не видят ничего. В Москве люди друг для друга лишь предметы. Фонарные столбы. Телефонные будки. Окурки на асфальте. Мужчина остановился. Достал из кармана пачку сигарет, закурил. Двинулся дальше. Когда он поравнялся с ним, Артем неожиданно для самого себя сказал:
   - И.... извни... - его голос был хриплый, и совершенно ему не подчинялся.
   - Извините. У вас сига... - Артем закашлялся, и показал пальцами, что просит закурить. Мужчина молча, не глядя в его сторону, достал, не вытаскивая пачки из кармана сигарету, протянул ему и пошел дальше. На Артема вдруг нахлынула волна счастья. Одиночество на секунду отступило. Он был не один. Но ощущение это быстро прошло. Нащупав в кармане спички, он закурил и двинулся в сторону деревянного домика.
  
   26
   Виновник тишины
  
   Маленький деревянный домик был пуст. Пол давно отмыли от крови, но сгустки ее все-таки были видны, если присмотреться, в щелях между досок. Артем присел на пол, затянулся сигаретой. Вспомнил про то, что "каждый убийца возвращается на место преступления". Улыбнулся. Дым, застыв прямо перед ним, покачнулся, казалось, в задумчивости, а потом медленно улетел в окно. Все пропадает, не оставляя после себя следа. Артем смотрел в пол. Смотрел на свои руки. Ему хотелось закрыть глаза, и открыть их уже совсем другим. Ему не хотелось верить в то, что с ним происходит; не хотелось смотреть правде в глаза. Что он представлял из себя, кем он был, во что превратился? Убийца, у которого не осталось никого близкого, не осталось даже собственного дома.
   Артем прислушался. Домик будто провалился в огромную пропасть и летел вниз в темноте и тишине, не ведая, где дно, - ни смеха детей, ни пения птиц - вокруг была такая тишина, он которой Артему стало жутко. Артем вдруг понял, что виновником этой тишины является он сам, он и никто другой. Артем встал. Ему нечего было больше здесь делать. Артем понял, что нужно бежать. Ничто его не держало ни в этом городе, ни в этой стране, ни в этом мире. Артем решил. Нужно ехать. Неважно куда, ехать, не разбирая дороги, прочь, прочь отсюда. Он посмотрел на свои руки; посмотрел на рваные кеды. Это было все не его, то, что от него оставалось, стремилось порвать телесную оболочку и улететь прочь, в небо, в серые облака.
   Он зашел в магазин, купил на последние деньги пачку сосисок, батон хлеба и майонез. На последние оставшиеся в кармане монетки купил пачку самых дешевых сигарет.
   В квартире было темно. Он стоял перед открытой дверью, как перед узким ходом в пещеру истины, да только в отличие от сказки, зная, что там никакой истины нет. Ничего там нет.
   Артем поставил на плиту кастрюлю, разрезал слишком длинные, не влезающие в нее венские сосиски пополам, налил воды, включил газ. Отрезал себе кусок толстого, мягкого хлеба, намазал его майонезом, съел.
   Артем чувствовал себя пушинкой в темной комнате, которую разрезает пополам солнечный, утренний луч, прорвавшийся через прореху в занавесках. Только вот луч света был слишком далеко от него. Он закурил и огляделся по сторонам. Все было просто. Он любил ее настолько, что даже зная, что никогда больше не будет с ней, все равно с ней был. Она была во всем, что его окружало. Он знал, где на гладкой, лакированной поверхности стола должны лежать вот сейчас, вот в это время ее ладони. Ее сигарета в пепельнице с оставшимися следами легкой розовой помады. Маленькая нитка с ее бежевого пиджака на диване. Она была здесь. Он знал, она была рядом. Как воздух и огонь, как вода и волны. Она была рядом, как степень познания рядом со степенью деградации, вокруг раскатанная по полу, стенам, потолку и воздуху парча дней, прожитых рядом. В воздухе еле уловимый запах ее духов. Он никогда раньше не обращал внимания на этот прекрасный запах. На простынях след от ее тела. На полу в комнате - один, повернутый к двери, ее тапок, второй на боку, в углу, в темном, пыльном углу. Халат, аккуратно сложенный на стуле. На столе царапина, которую она случайно оставила кольцом. На кнопке телевизора след крема для рук. Вот она выходит из комнаты нагая, улыбается не проснувшейся еще улыбкой. Смотрит на него своими добрыми глазами. Вот прижимает к своей груди руки - вот шум воды в душе - вот, вот, вот ее дыхание на стекле; вот покрытый пылью стол - бокалы да вино - вот пепел в пепельнице; да вот она сама, вот она, рядом; вот в стекле серый день - ее мягкая рука на его щеке - вот печаль без печали - вот ее нагое тело - вот серая осень без надежды, - вот летопись дней - нетронутое, окостеневшее ископаемое прошедшего счастья.
   Артем глядел вокруг.
   Как же так произошло? - думал он. Как это могло случиться? Он не знал во всей своей жизни ничего теплее, ничего более близкого, чем эта квартирка на последнем этаже, под самыми серыми облаками, а теперь, теперь ничего нет хуже, чем она. Как же так, как же так, вот кровать, на которой они спали. На которой они любили друг друга. Что могло быть лучше зрелища скомканных простыней, когда он возвращался первым домой, и что может быть мрачнее их теперь? Как же устроено все вокруг? Как же все вот так вот может меняться, вот так подло, вот так несправедливо?
   Артем достал из-под раковины два мешка для мусора, стал складывать в них ее вещи. Их оказалось мало. Пара флаконов духов: один розовый, второй матово- черный, три деловых, строгих костюма, несколько лифчиков, белых кружевных трусов, пачка недокуренных сигарет, черные туфли, бежевые туфли, два тюбика с кремом, косметичка, расческа - он вздрогнул - на которой осталось несколько рыжих, блестящих волосков. Артем посмотрел вокруг. Вот и всё. Вот и вся она. Один небольшой, черный, целлофановый мешок. Артем перевязал его веревкой и поставил в угол. Стереть следы присутствия человека так же просто, насколько сложно стереть свою память о нем.
   Артем стал складывать во второй мешок все остальные вещи. Звякнули печально друг об друга бокалы, полетели в мешок бутылка с недопитым вином, постельное бельё, мыло, мочалки, зубные щетки, книги, чашки, заварной чайник, скатерть, занавески, полотенца, вилки, кухонные ножи, всё, что было в холодильнике - банка плесневелого зеленого горошка, маленькая бутылка соевого соуса, подсолнечное масло. Артем бродил по квартире, выбрасывая все, что видел, все предметы, которые принадлежали им. На балконе нашелся ее окурок, под подушкой дивана - железный медиатор. На кухне, в самом углу, под столом он нашел пробку из - под вина. Заколка в ящике. Ее ежедневник, телефонная книга. Витамины в продолговатой, оранжевой упаковке. Его тетрадь со стихами. Два диска "Нирваны", один диск Ника Кейва, три диска "Наутилуса", два диска "Аквариума". Артем взял в руки тряпку, стал усердно тереть покрытый пылью стол, потемневшие дверные ручки. Он вымыл пол, пропылесосил ковер в комнате, вымыл окна. Содрал вместе с клочком обоев свои надписи, выкинул фотографию Кати в мешок. Вскоре квартира стала чистой до блеска, пустой. Казалось, никого в ней и не было весь этот год. Никто не смеялся, никто не плакал в ее стенах. Артем достал из заначки последние деньги, сходил в магазин, купил две одноразовые бритвы, ножницы, помазок, флакон с бензином для заправки зажигалок. Долго стоял перед зеркалом, разглядывал свое лицо. Он был очень красив в своей худобе, детские черты и старость глаз, это придавало его внешности притягательности. Артем постелил в раковину мешок, намочил в ванной голову, взял в руки ножницы. Волосы поддавались с трудом. Артему казалось, что он состригает не волосы, а толстые веревки со своей головы. Вскоре пальцы стали болеть от напряжения, но он не останавливался. Его длинные, красивые локоны падали в мешок, и вскоре он был почти ими полон. Артем намылил помазком голову, начал сбривать остатки волос. Он двигал бритвой медленно, постоянно споласкивал ее под струей воды. Когда волос на голове не осталось вовсе, Артем поднял глаза, посмотрел на свое отражение. Провел ладонью по голове, чувствуя корень каждого волоска, чувствуя гладкую кожу головы.
   Он стряхнул волосы в пакет, смыл короткие волоски с поверхности ванной, протер все как следует мочалкой. Одел ботинки, остановился в дверях комнаты.
   Открыл крышку фортепиано, взял минорный аккорд, и он поплыл по пустой квартиры, как будто отчаянно пытаясь оживить пустоту, но угас в стенах, и осталась вокруг только тишина.
   "Никого не было здесь, только пыль..." - вдруг подумал он. "Я виновник этой тишины, только я. Я..." Положил в кухне на стол квартплату за последний месяц, взял гитару, вышел на площадку, щелкнул замком, вызвал лифт.
   Внизу он засунул ключи в почтовый ящик и пошел прочь.
   Когда он толкнул дверь подъезда, вдруг на секунду в голове вспыхнула картина: их фортепиано сталкивают вниз по лестнице матерящиеся хозяева квартиры, а оно, падая с одной ступеньки на другую, жалобно звенит, плачет. Артем отчетливо, во всех красках увидел, как оно вновь стоит посреди огромного пустыря, гниет, ржавеет, как бросают в него камни школьники - ублюдки, как рвутся струны, проваливаются, разбухают клавиши... - от таких мыслей Артему стало совсем тоскливо. Он шел, опустив голову, неся в двух мешках на помойку свое прошлое, счастье свое.
   Артем сел в автобус, поставил мешки под ноги. Прислонился лбом к стеклу, стал смотреть в серое небо. Дождь бросал на стекло капли, и они растекались длинными полосами слез, плакали в мути осеннего вечера. Люди стояли на остановках серыми, неприметными кучками, толпились как нищие, ищущие подаяния, около остановок маршруток, и ни одного улыбающегося лица - лишь город усталый да дождь. Проскакивали за окном высокие дома с тусклым светом окон, раскачивался автобус, входили и выходили люди. Серые, безликие, каждый со своими личными, одинаковыми, тусклыми, как они сами, проблемами, написанными на лицах. Артем все смотрел на них, все пытался поймать чей то взгляд, он так хотел найти хоть в ком-то, если не улыбку, то хотя бы малую долю настоящей, глубокой печали, но все было тщетно. Лица людей не выражали ничего, каждый в своем мирке, выхода из которого нет.
   Артем вышел на конечной станции, закутался посильней в старое пальто, пошел прочь от остановки, прочь от жилых домов и города.
   Идти было не далеко, он и вскоре он уже был на месте. Пустырь был огромен, и не понятно, кто и зачем асфальтировал такую огромную площадку. Вокруг были разбросано битое бутылочное стекло, валялся, наверное, еще с прошлого лета сдутый футбольный мяч. Артем бросил мешки перед собой. Долго, минут десять стоял молча, не шевелясь, думал о чем- то, потом быстро побрызгал на мешки бензином, поджег спичку и бросил ее на пакеты. Они вспыхнули мигом, синее пламя обволокло их, стало разрастаться все сильней и сильней, пожирая предложенную ему пищу. Артем подвинул к себе половинку кирпича, сел. Вытянул руки. Погрел их у огня. Закурил. Посмотрел на свои бледные, тонкие пальцы. Прикусил губу. Пламя становилось все меньше и меньше, пока не погасло вовсе, и Артем остался в полной темноте.
  
   27
   Туман
  
   Артем стоял посреди огромного, бескрайнего поля, утопая по пояс в белой, припорошенной инеем пшенице, и ничего не видел вокруг себя - над полем как рыхлая, мягкая вата клубился туман, Артем не мог разглядеть даже своей вытянутой руки.
   Склонившись, в просвете между молоком тумана и холодными, мертвыми колосьями Артем увидел только ночь впереди, темноту, и раскачивающуюся белую, замерзшую пшеницу, и не верилось, что она могла когда-то быть солнечной, золотой.
   Артем посмотрел вверх, и не видел в темноте ни звезды, ни луны, только матово-черное небо в разрывах белой пелены.
   Артем оглянулся вокруг. Ничего. Ничего не было видно.
   Крикнул что-то, но его крик увяз, растаял в вате тумана, как капля воды на раскаленном песке.
   Артем сел на промерзшую землю, вздохнул.
   Иногда - мы слепы. Иногда - мы святы. Мы как бабочки в ночи, где только степь вокруг, и ни света звезд, ни света свечи. Иногда - мы только лишь искры костра, что летят вверх, в серое небо. Мы все как выдохшиеся гончие, не успевшие за своей добычей. И не жизнь, а простая смена масок. Не путь, а только лишь гулкие шаги в темноте.
   Тишина вокруг Артема была оглушительной, давящей на барабанные перепонки, и только иногда ее нарушал редкий, расплывающийся в вязкой, туманной темноте перезвон хрустальных колосьев. Это было похоже на тихий разговор влюбленных, у которых нет возможности что-то сказать друг другу, а есть только два маленьких, медных колокольчика. Казалось, они ходят в темном, непроглядном лесу, и вот - нежный, девичий колокольный голос прозвенит где то позади Артема, а где-то вдалеке ответит ему более четкий, более сильный - мужской; иногда они вторили друг другу, сливались в печальную, забытую кем-то в черной ночи, на этой замерзшей земле песню колокольчиков, которые затихнут поутру и может уже не вернуться сюда никогда.
   Артем встал и пошел вперед. Куда идти он не знал - туман не рассеялся, наоборот, стал еще гуще. Артему казалось, что его опустили в холодное молоко. Когда он шел, задевая полами своего пальто колосья, они уже не звенели так мелодично, они бились друг о друга, хрустели под его ногами, и в полной тишине этот хруст становился чем-то таким, от чего бежали мурашки по спине. Артему было страшно. Казалось, кто-то идет вслед за ним, отставая на один, маленький шажок, но стоило остановиться, и все вокруг затихало, стоило оглянуться - и никого не разглядеть, только молочная вата вокруг да темнота. Он шел медленно, делая остановки, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь, но никого вокруг не было, был только холод и туман.
   В очередной остановившись, чтобы отдышаться, он хотел было обернуться назад, - ощущение чьего - то присутствие не отступало, а даже усиливалось - он замер. Сзади него кто-то стоял. Он слышал его хриплое, тяжелое дыхание. Артем медленно повернул голову...
   И в ужасе побежал, уже не стараясь соблюдать какое - то направление. Убитый им парень стоял в белом, сливающимся с туманом смокинге, который расплывался в молоке тумана, как впрочем, и лицо, белое не живое лицо. У парня не было одного глаза. Артем еще успел заметить, что у него было что-то вместо него, и что он улыбался, а все зубы его были в черной, венозной крови. Артем бежал вперед, и ужас жег ему подошвы ног своим холодом. Туман все сгущался и сгущался, терял свою прозрачность, становился похожим на замутненное кислотой и затертое шкуркой стекло.
   В какой - то момент Артем понял, что не может дальше бежать, ноги его подкосились, и он упал на хрусткие колосья. Туман окружал все вокруг, не давая отдышаться. Он казалось, спустился вниз и впитался в землю, - повернув голову, Артем увидел только один надломанный колос, растущий из черной земли.
   Вдруг рядом с Артемом послышались шаги. Ужас как холодная цепь мгновенно сковал все тело, ледяной змеей пробежал по позвоночнику. Сердце замедлило свой бег, сделало несколько глухих, отдающихся в голове ударов, и провалилось в огромный, черный колодец. Артем вскочил и опять бросился бежать, но через пять метров наткнулся на что-то и упал. Перекувырнувшись в высокой пшенице, он опять побежал, но слышал, как что-то позади него зашевелилось.
   Через несколько секунд рядом с ним из тумана вынырнуло нечто черное, и попыталось ухватить его за плечо, но Артем увернулся, ринулся в сторону, но чья-то черная рука появилась вновь, и теперь схватила его крепко.
   Артем размахнулся, и изо всех сил ударил в сторону того, что схватило его, кулак увяз в чем-то теплом, желеобразном, но хватка не ослабла. Артем в панике рванулся вперед, и ткань его пальто затрещала. Он вынырнул из него и побежал вперед в одном свитере, чувствуя, как что-то движется вслед за ним, не издавая почти никаких звуков.
   Пробежав еще секунд тридцать, он ударился обо что-то головой и упал. Держась ладонью за ушибленный лоб, он встал, потрогал то, что было перед ним. Стена.
   Старая, разрушающаяся стена из красного кирпича. Не было видно, где она кончается - ее очертания таяли в тумане. Артем посмотрел назад. Позади него туман двигался. Что-то шло за ним неспешно, как будто точно зная, что в конце концов оно все равно получит его, и поэтому не торопилось.
   Артем побежал вдоль стены направо, стараясь не терять ее из виду, вытянув правую руку вперед, чтобы не наткнуться на что-то еще. Стена, казалось, растянулась вдоль этого поля на тысячи километров. Артем бежал, чувствуя, как что-то позади него все убыстряет и убыстряет свое движение, он уже практически чувствовал затылком его обжигающе - холодное дыхание. Когда Артем понял, что сил почти не осталось, он предпринял отчаянную попытку зацепиться за корявый выступ стены рукой и перелезть через нее. Он не знал, какой высоты стена, он надеялся, что она не будет слишком высокой...
   Ничего не вышло. Кто-то схватил его за ногу и потянул вниз, в туман. Артем упал на землю, вскочил на ноги, прислонился спиной к стене.
   Он ожидал увидеть что - то страшное, монстра из фильма ужасов, но то, что он увидел, повергло его в еще больший шок, нежели огромное насекомое или зомби с кровавыми глазами.
   Перед ним, расплываясь в тумане, стояла его мать и улыбалась. Рядом с ней стояла девочка лет семи, с ранцем за спиной, в советской школьной форме и бантом на макушке. Артем не помнил, когда видел свою мать улыбающейся, но сейчас она казалась счастливой. Ее старое, усталое лицо было настолько добрым, спокойным и красивым, что у Артема вырвалось из груди:
   - Мама?..
   Он посмотрел на девочку. Вид у нее был насупленный, как будто ей не купили ее любимую конфету или разбудили первого сентября и заставили идти в такую рань в странное, тусклое четырехэтажное здание, где все ее почему-то с этим поздравляют.
   Но вдруг на один миг в глазах матери мелькнуло что-то ужасное. Зрачок стал вытянутым, будто кошачьим, и кровь, мутная кровь постепенно заполняла его; радужная оболочка покрылась слизью ядовито-желтого цвета. Артем закричал. Это была не его мать, и девочка рядом с ней была совсем не маленьким ребенком, идущим в школу первого сентября. Перед ним стояло одно страшное, отвратительное существо, и оно было одновременно и в девочке, и в матери его. Оно как будто разделилось на две части, но Артем почувствовал, что между этими частями есть незримая связь. Артем вжался в стену. Мать, как будто не услышав его крика, протянула к нему руки и сказала хотя и своим, но каким-то странным гулким голосом: "Сынок". Ее ладонь, казалось, хотела прикоснуться к его лицу, погладить по щеке.
   Вдруг твердая стена позади него стала менять очертания и форму. Сначала выгнулась, как будто она была не из твердого кирпича, а из эластичного материала, и с противоположной стороны на нее давил сильный поток воды, затем Артем провалился на секунду во тьму, и упал на что-то сырое и мягкое.
   Он вскочил. По ту сторону стены тумана не было. Огляделся вокруг. Стена оказалась совсем не высокой, не больше двух метров, и совсем не длинной, - она тянулась от одного старого, кирпичного дома до другого, всего-то метров десять. Землю застилал ковер желтых листьев, кое-где собранных в небольшие кучи, в одну из которых Артем и упал. За стеной высились новые дома. Позади него стоял старый, кирпичный дом, обогнув который он увидел короткое бревно, на котором лежало его пальто, аккуратно сложенное пополам, а рядом с ним тлел костер из листьев. За невысоким забором из стальных, черных прутьев неслись куда - то люди, не замечая ничего вокруг. В сером, низком небе кружились желтые листья да вели свой прощальный хоровод сотни черных птиц.
   Артем присел на бревно, закурил. Подбросил мертвых листьев в костер. Он должен был что - то сделать со всем этим. Должен.
В его глазах отражались яркие искры, летящие в серое низкое небо.
  
   28
   Надежда
  
   Артем проснулся в подъезде, где лампочки перегорели очень давно. Темно. Он сидел на последней ступеньке лестницы, упершись спиной в дверь чердака, и не понимал, где он находится и что происходит. Сон был вязкий, как сосновая смола, и он чувствовал себя после него как насекомое в нее попавшее. Ощущение реальности приходило постепенно, толчками. Сначала он почувствовал, как затекли ноги, потом он заметил серый свет в окне, потом - три окурка выкуренных вчера перед сном сигарет, чехол с гитарой, прислоненный к стене.
   Просидев, не шевелясь несколько минут, Артем встал, и вся его жизнь тут же свалилась ему на плечи. Катя. Некуда идти. Убийство. Тюрьма.
   Артем накинул на плечо лямку чехла, спустился вниз. Толкнул дверь подъезда. Пошел вперед по засыпанной листьями дороге. Через несколько минут он стал замечать на себе скользкие взгляды прохожих. Артем посмотрел на себя. Он был весь в побелке, пыли.
  

***

   Он прошел мимо Петровки 38, посмотрел на памятник Высоцкому, пошел к Пушкинской площади через продолговатый сквер.
   В Макдональдсе было много людей, которые, как ни странно, не замечали, казалось, его присутствия, а просто ели. В туалете он умылся, почистил с грехом пополам пальто. Минуты две разглядывал себя в зеркало. Пройдя через зал, где снующие туда сюда люди смешивались в одну толпу, которая меняла только свою форму, но никак не содержание, в которой лицо каждого отдельного человека не имело никакого значения, Артем вышел на улицу и ровной походкой отправился к метро. Он наплевал на все. Он должен был позвонить ей. Пускай он услышит еще раз о том, что они больше никогда не увидятся, пускай. Что-то решать без этого звонка было нельзя. Возвращаться в свой дом он не хотел. Пустота там была лишь обычной прослойкой между стен. И он знал, как просто слиться с ней, нет, уж лучше смерть в холоде скорой зимы.
Артем не мог ничего с собой поделать. Бесполезно было бороться с самим собой. Нельзя убить внутри самого себя свое Я. Нельзя убежать от своих чувств. Все просто. Она была клеем, который связывал внутри него его цельный мир, а без нее все развалилось на куски, и не имели смысла попытки собрать все воедино. Без ее голоса. Без ее рук и глаз, без запаха ее пышных, рыжих волос. Все вокруг не имело смысла без нее, не было никакого смысла продолжать движение вперед или назад, раскрывать перед кем-то свои карты, в которых нет ничего, кроме шестерок, некому больше отдать свою искалеченную, короткую жизнь. Синяя трубка, три монеты, гудок в черных проводах, как гулкое эхо в узком ущелье.
   - Аллё, - Артем судорожно нажал на кнопку, хотя голос был не ее.
   - Саша, ты?
   - Кто это? - стало понятно, что Саша только что проснулся.
   - Артем.
   - Ааа... Артем... слушай, а куда ты пропал?
   - Долго рассказывать. Слушай, а я могу поговорить с Ка... - Артем чуть не сказал "с Катей", но вовремя осекся, - с твоей матерью?
   - С мамой? - несколько удивился Саша, - а зачем тебе?
   - Мммм... - Артем судорожно придумывал ответ, - да отец попросил, какие - то у них там дела... что-то с ее работой связано... может, меня хотят к ней на прием записать...
   - Ой, да брось ты, Артем, забей на это гвозди. Давай лучше сегодня где-нибудь забьемся, пыхнем... У меня пластилин индийский есть...
   Артем вздохнул. Вот она, пропасть в семь миль. Саша был для него не на том конце провода, а намного дальше. Дальше, чем этот город, эта страна и его сны. Артему был до отвращения чужд его ровесник, он даже не мог воспринимать его, как маленького ребенка, он не мог его вообще никак воспринимать, на том конце провода с ним говорил даже не человек, а что-то неодушевленное, с механизмами, шестеренками, которые крутились в определенном направлении, и Артем чувствовал, как они взаимодействуют, цепляются друг за друга, потому что они были на виду, прозрачные, одинаковые, предсказуемые.
   - Понимаешь, Саш, я не могу. Отец застукал меня, когда я курил шмаль, и вот, наверное, хочет меня отправить к твоей матери. Лечиться... - как Артем и ожидал, Саша рассмеялся, - но тут есть одна проблема. Понимаешь, он так меня бил, что я рассказал ему про всех, кто курит, и про то, где я достаю траву. А достаю - то я ее у тебя... - Саша в одну секунду перестал смеяться и Артем почти видел, как он замер. - Понимаешь, - Артем сделал голос виноватым, - он сказал, что если я не буду лечиться от, как этот мудак выразился, "наркомании", он сдаст всех нас в милицию. А так обещал никому не говорить. Так что позови мать, ладно?
   Голос Саши в трубке звучал испуганно:
   - Ее нет, Артем, нет. Она вернулась, вся какая - то странная...
   - Какая "странная"? - прервал его Артем слишком резко, но Саша ничего не заметил.
   - Да не знаю. Бледная какая - то, грустная... ни с кем не разговаривала, плакала, и... ну типа того... а потом собралась, и уехала в Питер, к тетке... записку оставила, ничего не сказала... Папаша-то у меня тоже дома почему - то не бывает... Написала что-то странное еще...
   - Когда уехала?
   - Вчера вечером...
   - И насколько?
   - Написала - отпуск взяла, значит типа на месяц...
   Артем судорожно решал, что делать. Адрес. Адрес.
   - Слушай, Саш, а телефон подскажи ее питерский, я с ней свяжусь - в трубке что - то пискнуло, и он стал судорожно копаться в карманах, в поисках мелочи. Последние монеты полетели в телефон.
   - Да, вот... где-то был... - Саша щелкал сотовым телефоном, а Артем молился, чтобы хватило денег, - записываешь?
   - Я запомню. Говори.
   - Восемь, восемьсот двенадцать...
   - Говори номер уже! - не выдержал Артем.
   - 407 13 88. А что ты говорил про милицию...
   - Спасибо, Саша, - сказал Артем и повесил трубку.
  
   Он стоял, прислонившись спиной к пластиковой, уродской афише какого - то театра, и повторял про себя:
   "407 13 88. 407 13 88. 407 13 88"
   Думал:
   "Питер, так Питер. Да хоть Владивосток. Ехать. Ехать".
   У Артема первый раз за две недели появилась надежда, что не все еще кончено.
  
   29
   Еще один повод быть лишним
   Сидя в переполненном, как всегда вагоне метро, Артем смотрел вокруг. Люди входили и выходили. Менялись лица, менялась одежда, книги в руках. Вот девушка лет двадцати с детективом Донцовой в руках. Куртка красная. Вот мужчина сидит, грузный, в кожаной куртке с маленькой, еле заметной заплаткой на манжете правого рукава, в старых, черных ботинках со стертыми каблуками. Вот молодой парень с плеером в ушах, отрешающийся от всего, что его окружает, с надменным взглядом, который говорит только лишь о его уязвимости и беззащитности...
Артем смотрел на всех окружающих его людей, не мог оторвать от них глаз. Ему казалось, что он прощается с ними, что больше никогда не вернется в свой родной город.
   В стране под названием Россия лишним быть необходимо, иначе ты будешь никем. Странные субъекты, которые прибились к каким - то определенным стайкам им подобных, что-то говорят об "обществе", "особенном пути" и прочей чуши; лишившиеся последней воли люди требуют от еще здоровых лишиться самих себя - быть сгустком запекшейся крови на теле гниющей страны.
   Артем был не просто лишним. Он был чем-то таким, что не должно существовать в принципе.
   Даже при полной разрозненности общества оно являет собой одно целое. Группки людей со своими предводителями, при всей их многочисленности и противоречивости, при всей их ненависти и неприятии идей других, таких же жалких группок, все равно контактируют друг с другом, имеют связи; Артем был существом, которое вне зависимости от времени, даже в самый разгул анархии и революции не смогло бы вписаться ни в одну такую группку, ни в одно течение, а значит, он был всего лишь мусором, никому ненужным отбросом из отбросов.
   Артем не был нигилистом. Его апатия ко всему, что было связано с политической жизнью того подобия "общества", с которым ему приходилось контактировать по жизни, была связана с какой - то генетической пресыщенностью; казалось, что в нем с самого детства, с момента, когда он увидел свет, была заложена ненависть, отвращение ко всем политическим, культурным течениям, которые только попадались на его пути.
   Артем ненавидел свою страну. Его тошнило от тех существ, которых ему приходилось видеть каждый день на улице, в метро, в окно своего дома. Он ненавидел себя за то, что являет собой биологический объект, по всем физиологическим параметрам схожий с окружающими его людьми. Иногда хочется, чтобы люди были лучше, а на самом деле были бы они кем угодно, кроме самих себя, было бы во сто раз лучше, чем сейчас;
   Он смотрел в лица пассажиров. Они были такими же, как всегда, да только вот он не хотел, чтобы они были такими, как всегда. Ему хотелось от них хотя бы ненависти - лучшего и единственного настоящего чувства, на которое способно человеческое существо. Он хотел зацепиться за чей-то взгляд, стать объектом чьего - то внимания. Артем ненавидел свою страну. Ненавидел тех, кто рядом с ним, плечом к плечу ехал в метро. Месиво тел. Месиво ничего не значащих мыслей.
   Артем был уникален в сути своей еще и по той причине, что он, в отличие от большинства жителей страны, видел, что происходит вокруг, и больше того, трезво оценивал возможности страны его обитания, не питал по этому поводу никаких иллюзий. Страна вырождается. Это факт неоспоримый, и, возможно, положительный. Вырождается страна не потому, что кто-то хочет ее уничтожить, а потому, что населяют ее в большинстве своем глупые люди, не способное адекватно воспринимать действительность, выдвигающие на высшие посты во власти худших, а потом, соответственно, сваливая вину на них, или, что еще проще, на кого - то постороннего - евреев, грузин, чеченцев и т.д. А страна глупых людей должна рано или поздно выродиться, - и это Артем понимал совершенно отчетливо. Более того, эта мысль его не то чтобы не волновала, а даже радовала. Умирали, угасали цивилизации Майя, разрушался, превращался в пыль Рим и многие другие великие цивилизации, государства. "Когда от России не останется ничего, кроме упоминания в учебниках, мы будем казаться по сравнению с ними жалким, ничтожным народишком, не оставившим после себя практически ничего, будем казаться, абсолютно притом заслуженно, недоразвитыми, отсталыми людишками, ни разу за всю свою историю не смогшими в полной мере воспользоваться теми возможностями, которые у нас были, для собственного блага, а только лишь думали о том, как бы всему миру показать себя", - думал Артем, глядя на людей вокруг.
   Почему Артем не примкнул, пусть не в прямом, а переносном смысле, к какой-то меньшинству, проповедующему ту или иную идею, он не знал. Ведь так намного проще жить - врать самому себе. Попробуй не врать себе хотя бы тридцать секунд, и ты сойдешь с ума. Ведь так просто, клеймить кого-то, кричать о том, что кто-то мешает тебе жить. Так просто видеть частности, не замечая картины в целом; Может, Артему просто не подворачивалось такой возможности, а может, он был слишком умен и силен для этого. Он видел, что представляло из себя население страны: быдло, не представляющее из себя ничего, пустышки, кричащие о своей важности, "истинные патриоты", которые при первой же опасности для себя смотались бы куда подальше, в чем, кстати, нет ничего зазорного, думающая, но отвратительно слабая "интеллигенция", только и способная на то, чтобы говорить о каком - то бреде, по-идиотски чему-то еще верящая, спускающая свои мозги в канализацию теленовостей. И, может, процента два настоящих людей, не успевших еще превратиться в зомби.
   Может, если Артем был бы глуп, ничего подобного с ним не произошло. Он бы родился, жрал, рос, размножался, бухал, вкалывал до седьмого пота на отвратительной ему работе, а потом, состарившись, мучительно умирал в полном забвении, то есть, прожил бы обычную жизнь человека. Но, к сожалению для него самого, он был другим, и обратного пути в тупость и серость его народа не видел. Не знал, не ведал он только одного - он был одним из лучших "сынов своей страны", видом вымирающим, отличающихся от всех остальных населяющих ее существ двумя главными чертами: отсутствием эгоизма и адекватностью. Он не задумывался об этом, но он любил, любил то место, где родился, и хотел, пусть где-то в глубине души, чтобы все вокруг него были бы хотя бы на терцию лучше, хотя бы маленькую искорку хотелось ему увидеть в их глазах.
  
   Артем вышел из метро. Дома, спичечные коробки вдруг показались ему чем-то большим, чем нагромождением бетонных блоков с пустотой между ними. Что-то говорило ему, что он не вернется назад, не будет ему больше пути в то место, в котором он родился и вырос, что ему остается только ночная дорога в никуда.
   Накрапывал мелкий дождь, но Артем уже ничего не замечал - а бескрайнее море мелкой, водяной измороси качало его на своих волнах, то, прибивая к какому - то теплому берегу с белоснежным песком, то, выбрасывая на одинокий остров из голых, холодных камней. И он уже не сопротивлялся ничему. Что ему усталое течение времени, что ему путь в никуда - он лишь щепка, песчинка на дне быстрой горной реки, что ему путь в никуда, что ему ветер, - все лишь пустота, - все лишь свет, тусклый как карманный фонарь в темном лесу безлунной ночью, теряющийся между черных ветвей да страхов;
   Артем смотрел по сторонам. Маленький ребенок посреди песчаной бури. В темноте. Как хороший, смазанный механизм без единого заусенца, да вперед, к звездам через темную воду, в пропасть без имени на проволоке марионеточной.
   Мысли у него в голове совсем перемешались. Уставший разум, казалось, решил лечь спать. Артем почти ничего не соображал. Вот вроде и тот подъезд. Вот вроде и тот лифт. Вот надпись. Раньше не было. Вот кровь на полу. Может, кого-то убили вчера. Двери все такие же синие. Вот ее маленькая площадочка, вот ручка двери.
   Лена открыла дверь почти сразу. Она была все такой же красивой. Почти не изменилась. Только немного припухшие глаза выдавали в ней старуху без будущего, без прошлого и настоящего.
   - Артем!
   Он посмотрел на нее так устало, таким безразличным взглядом, что она тут же, как всегда, пропустила его в квартиру, не сказав больше ни слова. Только посмотрела в подъезд, прислушалась.
   - Что ты с собой сделал?.. - она провела своими мягкими ладонями по его бритой голове.
   Артем молча уткнулся в сложенные на столе руки. Ничего не ответил.
   Лена поставила на плиту чайник, принесла из комнаты свою любимую чашку, ополоснула ее под водой, бросила в нее пакетик с малиновым чаем, поставила перед Артемом. Он смотрел на нее. Внешне Лена почти не изменилась, только волосы стали чуть более тусклыми, глаза блестели не так, как раньше. Было видно, что этот год был для нее очень тяжел, и сознание того, что дальше будет только сложнее и сложнее, сводило ее с ума. Артем ясно представлял, и для этого даже не стоило закрывать глаза, как Лена лежит в темноте, да не может уснуть от темноты внутри себя, от сознания того, что ее больше нет.
   - Я тебя не видела почти год... Не писал, не звонил... а я скучала...
   - Я тоже скучал.
   - Что делал?
   - Да так, ничего, - по лицу Артема пробежала тень, и она не стала спрашивать.
   - Ты как-то постарел...
   - Да ты тоже что-то не молодеешь ,- он попытался улыбнуться, но ничего не вышло.
   - Да... как-то все не так, как я хотела...
   - Да, в этой жизни все всегда не так, как мы хотим...
   Лена улыбнулась.
   - Да... может, в следующей? - на плите закипел чайник, тонкая струйка пара поднялась вверх, к низкому, желтому потолку.
   - Нет, все-таки, Артем, чем занимаешься? Школу - то закончил?
   - Школу? - Артему это слово показалось таким далеким, ненастоящим, слышанным, казалось, несколько десятков лет назад.
   - Понятно... Я вот институт почти закончила. Полтора года осталось... и всё... - Лена знала, что после окончания института ничего в ее жизни не изменится. У нее внутри почти не осталось чувств. Ей казалось, что ее выпили, оставили только твердую глину кувшина, который вскоре даст трещину. Стоит такой кувшин на полке где-то в темноте подвала, не видя ни света, ни дня, забытый миром, пустой;
   Артем молчал. Лена накручивала на палец прядь волос, погруженная в свои мысли. Артему стала невыносима эта тишина. Он прервал ее тихим, хриплым от сигарет и долгого молчания голосом:
   - Я попрощаться... в Питер еду...
   - А зачем?
   - Там... нужно...
   - Ладно, не говори.
   - Да нет. Я просто сам не знаю, зачем еду. Точнее знаю, но... просто понимаешь, ты у меня единственное, что осталось...
   - И? - Лена прищурила глаза. Ей не нравилось, как говорил Артем. Казалось, вот-вот и он начнет говорить о себе в прошедшем времени.
   - Ну, я попрощаться хотел. Вдруг не вернусь... - и Артем подумал: а что если действительно не вернусь? Что делать, если Катя не выйдет к нему навстречу или просто повторит то, что говорила раньше?.. Что тогда? Куда тогда идти? - он отогнал эти мысли.
   - Ладно, Ленка... пойду я. Мне пора уже ехать...
   Артем встал, и тут тишину квартиры нарушил резкий, властный звонок в дверь. Он был таким коротким, таким сильным, что Артем сразу понял: за дверью стоит мужчина. Лена побледнела. Несколько секунд они так и стояли, замерев. Из оцепенения их вывел второй звонок, более длинный и показавшийся еще более оглушительным.
   Лена вскочила, крикнула, что есть сил: "Сейчас! Минутку! Иду!" Потом молча схватила Артема за рукав, оглянулась по сторонам - спрятаться в маленькой квартирке было почти невозможно. Лена втиснула его в пространство между открытой вовнутрь двери кухни и стеной, на цыпочках пробежала в коридор, принесла ему его ботинки, отдала ему гитару. Звонок молчал. Она шепнула ему на ухо: "Только умоляю, молчи".
   Лена проскользнула в прихожую, не посмотрев в зеркало, распахнула входную дверь, когда кто-то позвонил еще более настойчиво в третий раз.
   Артем посмотрел между дверных петель и обомлел.
  
   Входная дверь была распахнута, а на пороге в кожаной куртке, отглаженных брюках, с аккуратно расчесанными на пробор волосами стоял Данил.
   Этот человек был для Артема чем - то абстрактным. Он не вызывал в нем никаких чувств - ни злобы, ни отвращения, ни симпатии; Артем не боялся его ни капли, Данил был ему абсолютно безразличен.
   Но тогда, когда Артем увидел его на пороге квартиры Лены, он просто обомлел. Он смотрел на него. Данил был красив и напоминал хорошо причесанного, ухоженного охотничьего пса. Артем ничего не соображая, смотрел на его руки. Он не мог поверить в абсурдную горечь этой ситуации. Эти руки ласкали, трогали тело Кати. Двадцать лет эти губы целовали ее.
   - Что открывала так долго?
   - Да я спала...
   Данил распахнул на Лене халат, он упал к ее ногам. Она осталась голая перед ним, прикрылась, как будто спасаясь от холода, руками. Данил отшвырнул их, оглядел ее. Артем видел его глаза. Ничего более отвратительного он не видел никогда. В этих глазах даже не было похоти, страсти. Глаза были пусты. Данил осматривал принадлежащий ему предмет. Он расстегнул ширинку, надавил Лене на плечи, чтобы она встала на колени.
   - Пойдем в спальню, - дрожащим голосом произнесла она, пытаясь изобразить неподдельную страсть.
   - Нет, - ответил Данил.
   Артем закрыл глаза. Он не знал, сколько это продолжалось. Ему было тошно смотреть на то, что происходило в паре метров от него. К горлу действительно подкатывала тошнота.
   Но вскоре в комнате скрипнул диван, и послышались профессиональные, громкие стоны Лены. Артем бесшумно прошмыгнул в прихожую, вышел из квартиры, не прикрыв за собой дверь. Он хотел было вызвать лифт, но, услышав Ленины стоны, побежал вниз. Он бежал, перепрыгивая через три, через четыре ступеньки, но ее стоны летели вслед за ним, разлетаясь по всему подъезду, отскакивая от покрашенных грязной краской стен. Артем выскочил на улицу, и его тут же вывернуло наизнанку - он долго блевал желчью с легкой примесью крови. "Господи, какая грязь... Какая грязь", - все повторял он.
  
   30
   Свобода
  
   Кисти рук очень быстро затекли в наручниках. Сложно было пошевелить красными, холодными пальцами. В душе не было ничего, кроме безудержной пустоты, которая рвалась наружу. Он смотрел пустыми глазами то в потолок, то в грязный пол. Метро. Каждый день, в одно и то же время миллионы людей выходят на работу из своих одинаковых домов, заходят в метро, становятся на одну из пронумерованных ступенек эскалатора. Идут сплошным потоком, одинаковые, серые. Сгорбленные спины. Тусклые, не проснувшиеся глаза. Молекулы в вакууме враждебного мира.
И так каждый день, из года в год все происходит по кем-то запрограммированному сценарию. Звонит будильник на телефоне, кто-то просыпается с чувством того, что все это уже было несколько сотен раз еще в прошлой жизни, кто-то открывает глаза, встает, ежится от холодного паркета, всовывает босые ступни в тапки, идет на кухню. Чайник - на плиту, масло и хлеб - на стол. Сигарету в зубы, голову запрокинуть так, чтобы затылком уткнуться в стену кухни и так пятнадцать минут смотреть ничего не выражающими глазами в маленький, цветной телевизор. На кухне. В восемь утра. Твои пятнадцать минут, только пятнадцать твоих минут покоя. Чайник закипает, сигарета тухнет в пепельнице, оставляя после себя тусклую, тончайшую полоску дыма.
   Завтрак. Холодные ботинки, скрипучая дверь подъезда, в лицо бьет ветер. Идти, быстрее, быстрей идти. И так каждое утро, каждый божий день, на площади в несколько миллиардов гектаров, в каждом городе, в каждом дворе и доме, и это было десятки лет и будет продолжаться всегда.
   А он в это утро чувствовал себя рыбой, выброшенной на песок. И хочется кричать, да рыбы не умеют кричать, и мир, в котором ты жил становится совсем другим, когда тебя ловят на крючок. Теперь между Артемом и всем остальным миром была стена. В глазах людей не было испуга, только молоденькие девчушки, лет пятнадцати, морщили нос. В глазах было либо отчуждение: "Меня это не касается. Не касается", либо интерес: "Смотри, смотри, как лицо - то разбили, ну блин, наркоманов-то развелось". - "А с чего ты взял, что он наркоман?" - "А ты в глаза, в глаза ему посмотри".
   Артем смотрел в пол. Справа и слева от него стояли менты, один из них держал его под локоть. Запекшаяся кровь мешала открыть один глаз, она засохла большими, черными пятнами на его свитере, на светлых рваных джинсах. Но он не чувствовал себя беззащитным, осенний час. Его везли в центральное отделение милиции метро, ни о чем не спрашивая и ни о чем не говоря. Он смотрел в пол. На нем были какие-то мутные разводы - кто-то вчера, наверное, разлил пиво. А еще, на полу было много-много грязи.
   Его взяли на станции "Отрадное". Молодой, сутулый мент в плохо сидящей на нем форме попросил документы. Артем побежал. Менты долго били его, а он все пытался вырваться, пытался бежать. Гитару отняли. Руки заковали в наручники. Менты матерились, толкали его в спину, Артем молчал.
   За всю свою жизнь Артем не видел ни одного нормального мента. Не видел ни одно существо в серой форме, которого можно было бы, пусть даже с натяжкой назвать человеком. Может, не человеком, а хотя бы человекоподобной обезьяной. Артем считал, что менты в России самые отъявленные ублюдки из всех. Каждый, кто в этой стране высовывает, как воробей, голову из навоза - поднимается над другими людьми пусть на один сантиметр во власти, тут же теряет свой человеческий облик. Артем ненавидел их. Может, из-за тех издевательств, которых он натерпелся в колонии, может, от созерцания их бесконечного, каждодневного беспредела, а может, просто боялся.
   Его втолкнули в обезьянник в отделении на станции "Новослободская", щелкнул замок, он остался один. В камере не было окон, но Артем знал, что приближается ночь. Все отделение затихло, менты пили водку в одном из кабинетов, но как-то быстро нажрались и уснули. Он не знал, что его хотели продержать в камере часа три и отпустить, а потом просто забыли про него, Артему казалось, что камера - его вечный дом. Что свободы больше нет.
   Стены были выкрашены в черный цвет. Маленькое окошко под самым потолком зашито стальным листом. Потолок белый, в какой - то липкой грязи. В камере пахло потом, грустью и свободой. Артем прошелся из угла в угол.
   Свобода. Он остановился у клетки, сжал прутья в ладонях. Они были стальные, прочные, чуть теплые. Артем вздохнул, вспомнив о чем - то. Сел на скамейку. Посмотрел в стену напротив. Свобода. Хотелось курить, да сигареты отняли. Артем очень устал. Он лег на скамейку, положил руку под голову, закрыл глаза.
   Что ж... вот и бабочка под колпаком, и воздуха совсем мало. Бьется в стекле, мечется из стороны в сторону, пытаясь найти выход, да только холод стекла вокруг, да мир, который вроде и видишь, - а нет его, не дотронешься, не попробуешь на вкус...
   Стены, пусть Артем и не смотрел на них, начинали постепенно давить на голову, стали двигаться, сжиматься... Всем в тюрьме снятся одинаковые сны: свобода. И те, кто может идти во все стороны и направления, куда захочет, и тот, кто в тюрьме, за решетками из стали, на грязном тюфяке уже не свободны. Инженеры тел человеческих велят и тем и другим ходить по земле, не дают взлететь в синеву неба и полететь прочь. Только за решеткой чувствуешь это во сто крат сильней. Свобода как падкая на лесть женщина благоволит к свету, ночь не любит. Любит сильных, кто готов за нее пожертвовать всем. Когда ты за решеткой, в камере три на три метра, один, как только за твоей спиной щелкнет замок, она начинает петь в твоей голове голосом, иногда срывающимся крик, мечется в душе, бьется в стены, обвивается как легкий дымок вокруг прутьев решетки, все воет внутри, беспрерывно вытягивая свое - свобода, - раз за разом - СВОБОДА - и ни секунды без этого звука, этого слова, как стук колес едущего на полном ходу, среди ночи поезда - СВОБОДА!
   И взгляд начинает метаться среди стен - тисков, как лепесток на ветру, мечется, и смотришь ты вроде на что-то, а и нет ничего перед тобой - и небо в окне - бойнице разлиновано решетками - ненастоящее. И свет от ламп, и дождь за окном и смех чей-то - не рядом, в пустоте дней растекаются мысли, да нет в голове ничего, кроме крика в темноте - Свобода! Свобода! С-В-О-БО-Д-А!
   Потом начинаешь привыкать, постепенно мир принимает очертания камеры, сжимается до ее размеров. Ждешь сердцем чего-то, чуда какого-то, зная разумом, что не будет его. Погружаешься на дно будней, беспрерывной тоски, разговоров ни о чем, но вот стоит хоть бы одной искорке напомнить о том, что там за стеной - и у тебя все внутри опять рвется на части, в груди опять что-то кричит, изо всех сил, надрываясь, - свобода - и нет ничего, кроме стен;
   Артем был в том состоянии, когда окружающая действительность меркнет, становится чем-то абстрактным, не имеющим отношения к нему самому; Как же так, он ведь ехал к Ней. Как же так, он не может выйти из этой клетки? Как же так? Кто же ограничивает его свободу? Стены черные да сталь прутьев? В его голове просто не укладывалась такая ситуация. Как он мог допустить возможность, что больше никогда ее не увидит? Как могло так случиться? Что он такого сделал этому миру? За что он так с ним поступает? Артем поднялся со скамейки, пошарил по карманам. Сигареты у него отобрали, гитару унес мент со злой, красной, ублюдской рожей. Сказал, что гитара как раз подоспела. Что он давно хотел что-то сыграть своим друзьям. Артем слышал как в самом конце коридора он бряцал по струнам, что-то орал, и у него сжималось сердце.
   В карманах пальто Артем нащупал несколько смятых десяток и несколько коробков спичек - когда он выходил из квартиры, выгреб из ящика на кухне. Коробки провалились через дыру кармана в подкладку пальто, и поэтому при обыске их никто не нашел. Артем сел на пол, разложил перед собой коробки, предварительно открыв их. Достал десятку, разорвал пополам, стал скручивать в тонкую трубочку. Он делал это аккуратно, вспоминая в деталях то, что видел в колонии. Артем свернул трубочку, хорошо послюнявил, зажал ее в губах, зажег спичку. В полумраке камеры ее пламя показалось слишком ярким, слишком одиноким;
   Артем начал дуть в трубочку сквозь пламя на стальной прут решетки. Он понятия не имел, получится ли у него что-то или нет. Он только лишь знал, что просто сидеть и ждать утра он не в силах. Ему нужно было что-то сделать. Он должен был бежать. Обязан.
   Артем потерял счет времени. Он быстро вдыхал воздух, и старался выдыхать как можно медленнее. Старался поднести трубочку как можно ближе к пламени. Кружилась голова, но он старался этого не замечать. Горелые спички маленькой, черной кучкой лежали перед ним, пустели коробки. Пламя обжигало ему пальцы, но он почти ничего не чувствовал. Артем хотел было начать молиться, да вспомнил, что не знает ни одной молитвы. Он ненавидел эту сталь. Он ненавидел того, кто придумал железо, того, кто придумал закрывать людей, как диких зверей в клетки; Гниль. Гниль.
   Последняя спичка горела дольше всех, но в итоге и ее пламя стало затухать, уменьшаться, пока и не исчезло вовсе. Артем уперся ногами в два соседних прута, завернул свитер на ладонь, чтобы не обжечься, стал тянуть прут на себя изо всех сил. Сначала ему показалось, что у него не вышло, - прут не поддавался, но присмотревшись, Артем увидел тоненькую трещину на металле. Сталь лопнула. Артем потянул изо - всех сил, и прут чуть - двинулся в его сторону, жалобно скрипнув в темноте. Артем замер. Скрип стали разлетелся по пустым коридорам да так и застыл в них, - вокруг была тишина.
   Отогнуть прут до конца не получилось. Не хватило сил. Просвет в решетке был настолько узок, что Артему все попытки пролезть в него показались глупыми. Он снял с себя пальто, свитер, оставшись в одних джинсах, стал протискиваться в просвет между прутьями.
   Когда с превеликим трудом в просвет пролезла голова, в конце коридора скрипнула дверь и послышались шаги. У Артема было два пути: либо лезть обратно в камеру, либо попытаться вылезти до конца. Его как окатило холодной водой. Он дернулся изо - всех сил, и отогнутый прут глубоко оцарапал ему грудь - Артем заскрипел зубами, чтобы не вскрикнуть - кровь крупными каплями потекла по груди. Артем упал на пол коридора, вытащил застрявшую ногу, схватился за грудь. Шаги становились все ближе и ближе. Кто-то был уже совсем рядом. У Артема не было времени на раздумья.
   Дверь из коридора в небольшой холл перед камерой распахнулась, и на пороге появился тот самый краснорожий мент, что забрал у Артема гитару. Явно нетрезвый мент застыл, глядя на пустую камеру, отогнутый прут, пальто на цементном полу. Немая сцена продолжалась совсем недолго - Артем сзади расстегнул кобуру и выхватил пистолет.
  
   31
   Раненое животное охотники гонят клином
  
   Артема трясло от боли. Рана на груди была толщиной в два пальца, из нее вылезли кусочки мяса, кровь заливала грудь, живот. Он был похож на раненое молодое животное, которое в агонии способно на все что угодно. Он снял пистолет с предохранителя, так вдавил дуло в горло менту, что тот захрипел. Артему почему-то безумно понравился ужас в его глазах. Палец так и заплясал на курке, ему страшно хотелось пристрелить эту свинью прямо здесь. Сейчас.
   Мент протрезвел в одну секунду. От маленького, худого существа, всего измазанного в темной крови шла такая сила, что он чуть не закричал, моля о пощаде.
   Артем медленно приблизил губы к его уху и прохрипел:
   - Ключи.
   - Они... они... в комнате. В ко...
   Артем ткнул пистолет ему под ребра и повел его вдоль по коридору. Он знал, что шансы выхода из этой ситуации практически равняются нулю. Любой шум, любой встретившийся им по дороге человек - и все прахом. Они остановились около открытой двери, из-под которой пробивался свет. Артем подумал секунду, сказал:
   - Открывай. Медленно. Ключи. Гитару. Понял?
   Мент покорно открыл дверь. Комната была маленькой, площадью не больше пяти квадратных метров. Артем быстро сориентировался. Один мент спал, сложив руки на столе. Его черный затылок с маленькой плешью на темечке был в трех метрах от Артема, и он направил пистолет на него. Второй мент спал на маленьком диванчике, что стоял у стены. Диванчик был старый и потрепанный, мент был седой, худощавый, спал с открытым ртом и громко храпел. Третий сидел, прислонившись к стене, одна его нога лежала в луже блевоты.
   Боль от раны была нестерпима. Он чувствовал себя каким - то инородным телом в пространстве, чем - то мечущимся между стен. Артем приготовился стрелять, если хоть кто - то шевельнется. Он хотел высадить всю обойму в упор по этим существам; Он ненавидел их; Мент взял со стола ключи, гитару, что стояла прислоненной к стене. Посмотрел молящими глазами на Артема, безмолвно спрашивая "что делать дальше?". Артем показал стволом в сторону чехла, и мотнул головой в сторону коридора. Мент повиновался.
   В темноте коридора, когда тот закрыл дверь, Артем тихо сказал:
   - Гитару в чехол.
   - Два шага назад.
   - Замри.
   Одной рукой держа мента на мушке, другой он накинул лямку чехла гитары на голое плечо. Лицо Артема скривилось от боли. Ему было так больно, что казалось, все клетки тела разрываются пополам.
   Они спустились по длинной лестнице вниз. Лестница была старая, отвратительная; ни одного живого квадратного метра нет в таких местах, только ложь да страх. На выходе из отделения, около пустой клетки, на скамейке спала девушка в ментовской куртке и юбке. Юбка задралась. Артем ничего не соображал. Он упер ствол пистолета в спину мента, они вышли из отделения. В холле метро было темно, пусто, как после атомной войны. Они подошли к двери выхода метро.
   - Открывай.
   Как только мент открыл двери, Артем оттолкнул его в сторону и побежал.
  
   Он чувствовал свое сердце. Оно работало как хорошо смазанный дизельный мотор. Каждая мышца его тела была в состоянии полного напряжения, на исходе сил своих. Артем мотнул на бегу головой. Швырнул пистолет на дорогу. Свернул в один из знакомых проходных дворов, пробежал мимо спящих домов. Один глаз ничего не видел - веко слиплось от крови. Он попытался, не замедляя бег разлепить его руками, но глаз пронзила такая боль, что он заорал. И крик его между спящих стен был чем-то звериным. Артем был уже привычным животным, которого охотники гнали клином.
   Нужно было уйти. Нужно во что бы то ни стало. Нужно, иначе смысла всему этому нет. В жизни этой. В смерти, в пустоте прожитых дней. К черту все. К черту.
   Артем бежал дворами. Рана на груди отдавала болью по всему телу, сводила судорогой мышцы; мимо промелькнуло красное табло часов на торговом центре. Пять тридцать. Вокруг не было никого. Артем помнил дорогу. Когда-то он гулял здесь, пил с какими-то людьми, а теперь ему нужно только одно - темнота проходных дворов, там, за спиной уже все на ногах, кричат в рации, ищут.
   Артем пролез под оградой Екатерининского парка, побежал по его освещенным фонарями аллеям. Упал где-то на холодную землю, посмотрел в небо, перевел дыхание. Небо было мутное, как грязная калька с чего-то настоящего, только темно - оранжевый свет фонарей бередил застывшую тусклость ночи, да мигали огни какой - то дискотеки, увязая в низких облаках.
   Людей на его пути почти не было, а те, что изредка попадались, либо не замечали его, либо шарахались в сторону. Только когда он стал приближаться к площади Трех вокзалов, прохожих стало больше. Здесь Артем не знал никаких дворов, и просто побежал кратчайшим путем. Он знал, что сейчас должны быть первые электрички в сторону Питера. Ему было нужно только это. Больше ничего. Боль скручивала Внутренности, заставляла останавливаться, сгибаться пополам;
   Мент стоял у входа на платформу пригородных поездов. От неожиданности он только и успел, что расставить руки в стороны, пытаясь преградить Артему путь, когда тот ударил его со всей силы в лицо. Мент упал на землю. Артему показалось, что он вывихнул большой палец, но он как раз подошел к той грани, когда боль отошла назад, а осталось только животное желание жить. За спиной кричали "стой!" - он не оглядывался, слышал топот нескольких пар сапог, и они гнали его как выстрелы охотников вперед, вперед, вперед. Он нырнул в электричку, что стояла слева на платформе, побежал по пустым вагонам, распахивая двери тамбуров, а в голове только и мелькало: "Выход! - выход! - выход!- где - выход?! - выход! - сюда - сюда!"
   В электричке было пусто, только пьяные бомжи грелись, лежа на деревянных сидениях, да кто - то одиноко курил в тамбурах. Артем проносился мимо них, все искал выход, но все не догадывался, что выхода нет. Вдруг внутри все оборвалось: "Я же в поезде! Я внутри, а они бегут по платформе!" "Они же сейчас будут впереди!" Он остановился в одном из тамбуров, оглянулся назад. Сквозь маленькое окошечко в стальной двери, покрашенной в грязно - серый цвет, он увидел, как распахнулась дверь на том конце вагона; он метнулся к открытой двери и посмотрел на платформу. На ней никого не было. Тупоголовые менты побежали вслед за ним по вагонам. Но это ничего не решало. Бежать было некуда.
   И вот в этот момент время остановилось. Напротив него стояла электричка, так же с открытыми дверьми; двери эти начали, закрываясь шипеть. Артем, повинуясь животному инстинкту, метнулся в сужающееся пространство, упал на заплеванный пол тамбура. Поезд тронулся. Он прополз в пустой вагон, снял чехол с плеч, осторожно приподнялся и посмотрел в окно. По коридору вагона электрички напротив, бежали трое ментов.
   Артем упал на пол и попытался перевести дыхание, но легкие, казалось, не могли набрать воздуха. Боль накатила как огромная волна, и все тело его сжалось. Он почувствовал адский холод, дикую усталость и такой животный страх, что захотелось забиться в любую черную дыру, только бы не видеть никого, только бы спрятаться от всего, что вокруг.
   Поезд медленно набирал скорость. Артем лежал на грязном полу между сидений и смотрел за окно. Пролетали мимо последние этажи домов, начинался путь в никуда.
  

Часть вторая

Путь в никуда

  
   1
   Появление феи
  
   Поезд медленно двигался прочь из Москвы в серое, мутное осеннее утро. Открывались и закрывались двери, заходили в вагон люди да, брезгливо посмотрев на Артема, шли прочь в соседний вагон. А Артем был один. Сидел, прислонившись к стене, и, стиснув гитару, дрожал. Холод пронизывал все нутро, холодил виски, рану на теле. Кровь постепенно начинала сворачиваться, но боль все не утихала. Не было сил о чем-то думать, планировать. И он пустил все на самотек. Голый да посреди осени, без надежды на помощь чью-то, люди-то вокруг, словно камни полые, перекатываются на холодном дне без света и печали. Может, сейчас кто-нибудь нажмет, как это принято в этой стране, на кнопку желтого табло, предаст, и за ним придут. Бежать-то некуда. Только осень вокруг, а у него никого, кроме гитары. Ни одного живого существа. А нужен ему был только взгляд чей-то понимающий, может, рука или вопрос. Спасло бы, может...
   Поезд остановился, и Артем с трудом повернул голову в сторону дверей. Губы были все в запекшейся крови, ссохшиеся, и он, разомкнув их, вздохнул. Нос заложило. В вагон кто-то зашел, остановился. Поезд тронулся, покатился по ровной поверхности стали. Станции никто не объявлял. Путь в никуда - пронеслось у Артема в голове.
   Девушка была молоденькая, не больше восемнадцати, с грустными глазами, в черной бандане, из-под которой выбивались тонкие прядки волос. За спиной у нее был огромный рюкзак, который, казалось, должен был перевесить ее хрупкое тельце, но она быстро прошла к сидению, что было напротив Артема. Поставила, не замечая его, рюкзак, смахнула обратной стороной ладони мешающую ей прядь, села. Глянула в окно, протерла зачем-то стекло. А Артем все смотрел на нее.
   Она повернула к нему голову и замерла. Артем, а точнее то, что он из себя представлял в тот момент сидел, прислонившись спиной к стене вагона, и пристально глядел на нее. Вся его грудь была в засохшей, темной крови, рана на груди была очень широкой, ужасной. Светлые когда-то джинсы теперь были темно - серого цвета, тоже забрызганные кровью. На лице не осталось живого места. Синяки на скулах, под глазами, бровь рассечена. И на этом бледно-кровавом фоне выделялись светлые, почти белые измученные глаза, которые ни о чем не просили, а просто отстраненно смотрели на нее. Его грудь поднималась и опускалась с невыносимой тяжестью, казалось, что ему трудно дышать. Казалось, что он сейчас умрет. Правая рука судорожно сжимала ремень чехла.
   Артем думал, что девушка встанет и уйдет. Но она вскочила, бросилась к нему, опустилась на колени. Спросила: "Что с тобой?" Спросила: "Что случилось?".
   Артем посмотрел на ее испуганное лицо и заплакал. Он никак не мог остановиться. Он смертельно устал. Он устал от жизни, в которой его постоянно бьют.
   Девушка подняла его за плечи, усадила на сидение. "Ну, ну, успокойся. Успокойся. Болит? Где болит?" - Артем прижал руку к груди. - "Сейчас, сейчас, мой хороший. Все пройдет... сейчас...". Она принесла свой рюкзак, достала аптечку. Плеснула на рану перекиси. Достала из бокового кармана флягу с водой, смочила платок, протерла грудь, лицо. Погладила мягкой, теплой рукой по его бритой голове, чуть дотронулась до раны на груди. Артем дернулся, но она прошептала: "Терпи, терпи". И медленно, чуть касаясь, провела по ране кончиком пальца. На ее молодом лице появилась морщинка между бровей. Он вдруг почувствовал, что боль немного отступила. Он посмотрел на нее. Утер слезы. Хотел сказать что-то вроде благодарности, но она не смотрела на него, все суетилась. Достала веревку, связала ручки дверей в начале и в конце вагона.
   - Как тебя зовут?
   - Артем... - просипел он.
   - Где ж одежду - то потерял, Артем?
   Он промолчал.
   - Куда едешь? На, умойся, - она поднесла к его ладоням флягу. Он ополоснул лицо.
   - В Питер...
   Развязала шнуровку на рюкзаке, начала доставать оттуда один за другим какие - то свертки. И Артему вдруг стало тепло и даже уютно с ней посреди осени, холода, в едущем в никуда поезде. "Вот везла своему парню вещи запасные... Ты возьми. Размер, может, не подойдет..." Она протянула ему свитер грубой вязки, который он тут же, морщась от боли, натянул на себя, джинсы, куртку. "Переодевайся, переодевайся, я отвернусь..." Артем переоделся в новые вещи и сразу почувствовал себя каким-то защищенным, спасшимся.
   - Есть хочешь?
   - Да... - ему все не верилось, что такое вообще возможно. Даже те, кто не верят в бога, все равно верят в то, что кто-то поможет. Для Артема эта хрупкая девушка была богом, а может, даже больше. Найти посреди холода кусочек тепла не так просто.
   Он ел ее котлеты, бутерброды, пил чай из термоса, пока она укладывала его грязные штаны в пакет.
   - Расскажешь, что случилось?
   И Артем, повинуясь какому - то внезапному порыву, все рассказал. И про то, как убил, и про то, как бежал, про Стаса, отца, про Катю, про то, что ему некуда идти.
   Она молча слушала, глядя на него.
   - Знаешь, мне кажется, - Артем невольно сглотнул, - что у меня не жизнь, а постоянный бой с кем-то. Я не успеваю увернуться, меня постоянно кто-то бьет, и я теряюсь, падаю на пол, только для того, чтобы вскочить. Не знаю, что делать. Не знаю... Может, выйти на следующей станции и сдаться?
   Она посмотрела на него, чуть прищурив глаза, и в них промелькнуло что-то настолько мудрое, что Артему первый раз в жизни захотелось отдаться чьей - то воле. Пусть все будет так, как скажет она.
   - А ты действительно хочешь ее увидеть?
   - Да. Больше всего на свете.
   - Тогда езжай в Питер. И не бойся ничего. Я скажу, как это сделать. Контролеры будут после Твери. С ними, наверное, будут менты. Выходи в Твери, выходи на трассу, - она достала кошелек, отсчитала, не глядя, несколько купюр, всунула ему в руку, - езжай до Бологого. Там садись на электричку до Валдая. На озере есть турбаза. Побудь там два дня. У меня есть знакомые... - она задумчиво посмотрела в окно, - я постараюсь помочь тебе...
   - Зачем тебе все это? - не выдержал Артем. Он все никак не мог поверить.
   - Ну, кто - то ведь должен тебе помочь, - улыбнулась девушка. - И не смей больше ничего спрашивать... - проговорила она, сосредоточенно думая о чем - то. Артем молчал, в надежде глядя на нее. Так прошло около минуты, а потом она, как будто решив что-то, вздрогнула и сказала:
   - Тебе повезло. Снарягу я тебе дам. Палатки у меня две, спальника тоже... - она порылась в своем бездонном, казалось, рюкзаке, достала другой старый, советский походный рюкзак, встряхнула его, - нет, Артем. Тебе решительно повезло, - улыбнулась она. Положила в него толстый, черный спальник, пристегнула к маленькому карабину чехол от палатки. В большие карманы рюкзака засунула кружку, ложку, маленький кан. Все застегнула и, держа его за лямки, протянула Артему. Артем прижал рюкзак к груди. Девушка порылась в кармане куртки, достала сотовый телефон, поискала что-то в нем, и тоже протянула ему.
   - А это зачем? Не надо так, - промямлил он.
   - Все равно старый. Держи зарядку. Заряди где-нибудь. Через два дня я позвоню и скажу, что у меня вышло. Держи рядом с собой. Давай свою фамилию, - она достала из кармана блокнот.
   Он продиктовал.
   Девушка откинулась на спинку сидения, оценивающе посмотрела на Артема. "Ну, настоящий турист!" - усмехнулась она.
   - Играешь на гитаре?
   - Да.
   - Сыграешь что-нибудь?
   - Не сейчас.
   - Можно тогда я?
   - Да, конечно.
  
   Она достала гитару, провела по струнам.
   - Хорошая какая гитара у тебя!
   - Забирай себе.
   - Да нет, ты что...
   - Это "фендер"... Я его купил за шестьдесят тысяч... купишь новый сотовый... - Артем чувствовал себя очень обязанным.
   - Нет, Артемка... эта гитара сыграет в этой истории главную песню, - она загадочно посмотрела на него, и в ее глазах промелькнула какая - то странная грусть. Артем не стал спрашивать, что она имела в виду, к тому же она начала петь, и голос ее звенел как серебряный колокольчик. Он прислонил голову к оконному стеклу и, все еще немного морщась от боли, стал слушал ее.
   Когда она допела, его глаза начали слипаться. Девушка погладила его по щеке.
   - Спи, спи, Артемка, все будет хорошо.
   И Артем провалился в темноту сна.
  
   Когда он открыл глаза, вагон был полон. Рядом с ним сидели люди, многие стояли в проходах. Девушка исчезла, и ему вдруг с ужасом показалось, что она приходила к нему во сне, но, посмотрев на себя, он увидел ее куртку и свитер. Гитара стояла у него в ногах, ремень чехла был намотан ему на руку. Рюкзак лежал на коленях. За окном медленно плыла платформа Твери.
  
   2
   Трасса_ 1
  
   Артем вышел из электрички, глянул по сторонам. Утро уже вступило в свои права. Погода была мерзкая, серая, моросил мелкий дождь. И тут Артем внезапно осознал, что ощущение западни исчезло. Внутри у него все почему-то улеглось и успокоилось. Он шел сквозь толпу бегущих куда - то людей, но уже не чувствовал себя ее составной частью, он был чем - то посторонним, но и не инородным.
   Все вокруг было притихшим и серым. Осень как летаргический сон окутывала все живое сонной, вязкой паутиной, не оставляя надежды на то, что когда-нибудь что-то будет по-другому, что изменится что - то.
   И света не будет никакого другого, кроме как серого, и дождя больше не будет теплого, грибного, а будет лишь мелко моросящий, мерзкий дождь, что покрывает холодной испариной лица прохожих, проезжающие мимо машины, темный асфальт, теплые стекла чьих - то домов.
   Артем вошел в старое здание вокзала, когда он проходил мимо двух молодых ментов, что стояли у касс, ноги стали как ватные, походка - неровной, Артем еле сдержался, чтобы по привычке не побежать прочь от них, но, выйдя из замкнутого пространства, он почувствовал себя немного лучше.
   Артем шел по Твери, город был грязный, обшарпанный, узкие улицы были безлюдны. Ему вдруг представилось, что вся его страна такая: серая, маленькая и неспешная, как город этот, тоскующая по иллюзии возможности чуда, которая есть в Москве. Страна выживающих людей.
   Страна людей, что не смотрят вверх, идут, упершись взглядом в асфальт, все погруженные в мысли свои, в которых нет ничего светлого.
   Осень играла здесь свою щемящую скрипичную мелодию - грустный, безысходный плач среди каменных стен огромного зала, и ни одной двери, ни одного окна со светом солнечным. Артем посмотрел вверх и остановился.
   Птица в словно выцветшем, усталом небе была одинока так же, как и он, и казалось, не хотела помнить земли, она низко парила над крышей, как будто собираясь сесть на нее, но потом, внезапно взмахнув крыльями, улетала прочь, прочь в серую бескрайнюю высь.
   Артем так засмотрелся на нее, что не заметил, как дождь усилился, люди вокруг ускорили свой шаг, чтобы быстрей попасть под кров свой. Когда одинокая птица скрылась за серым домом, он, посмотрев вокруг, нашел себя одного, стоящего посреди пустынного тротуара, под накрапывающим все сильней и сильней дождем.
   Взял вещи, пошел в сторону трассы. Остановился у стоящей возле обочины машины, посмотрел в зеркало заднего вида. Как ни странно, следов побоев на лице почти не было видно - синяки под глазами странным образом сошли, осталась только царапина над бровью. Когда-то он уже был в этих местах. Артем пытался вспомнить, что он чувствовал тогда, пару лет назад, когда ехал на какой - то концерт в Питер с шумной компанией, но воспоминания странным образом деформировались: Артему казалось, будто два года назад вот так вот, по той же дороге шел не он, а совсем другой человек, который пил что-то на ходу из горлышка, говорил о каких-то глупостях со своим тогдашним знакомым, имен которых и не вспомнить теперь. Тогда казалось, что все двери открыты перед ним, стоит только подобрать к ним ключ из увесистой связки, что была почти у него в руках. И свобода, молодость не умещались в груди, рвались наружу, в летний сумрак ночи, прохладный, свежий и таинственный. И все вокруг словно открытая книга с интересными картинками, и каждое новое слово чего-то стоит. И глаза горели у всех, кто был с ним. И будто смерти нет, а есть только вот такая безумно интересная, полная свежести жизнь...
   А сейчас у Артем не осталось даже малого кусочка тех ощущений. Он как будто выгорел изнутри. И дождь все шел впереди него, прочерчивая ему путь своими босыми, холодными ступнями, и Артем шел по его следам, не отставая ни на шаг. Внутри Артема что-то еле ощутимо заныло в такт его шагам, крупным каплям дождя, несущимся куда-то машинам, и тоска вместе с этой мелодией в груди его, в его душе становилась все сильней, и как он ни старался унять ее, как ни пытался представить новую, маленькую квартирку, где никого не будет, кроме него и Кати, их новое государство на двоих, в которое никто больше не сможет ворваться, помешать им, - у него ничего не выходило, в душе остался только дождь этот холодный и дорога, что исчезала в его серой пелене где-то далеко впереди.
   Он вышел на трассу, прошел метров пятьсот вперед, снял с плеча рюкзак, положил его в ноги, поставил на землю гитару. Вытянул руку. Стал ждать.
   Одиночество на дороге, когда стоишь вот так на обочине под свинцовым куполом неба и ждешь, что кто-то откроет тебе дверь теплого салона машины, - одиночество особенное. Только на трассе, путешествуя автостопом можно почувствовать себя таким беззащитным и одиноким, когда смотришь вслед уносящимся прочь машинам, а деревья тянут к тебе свои черные ветки со всех сторон, только тогда чувствуешь, насколько ты отдален, отрезан ото всех. А ведь люди-то рядом: вот пронесется, оставив облако брызг, машина, забрав с собой свое тепло, маленькую часть надежды твоей, а ты все здесь, и нет никому дела до тебя, только, может, разведет какой водитель руками, пытаясь оправдаться за что-то перед самим собой, да пролетит мимо, и останутся только полосы на черном асфальте.
   Артем подождал несколько минут, которые показались ему часом, опустил руку, присел на чехол гитары, закурил. Посмотрел по сторонам. Машин не было, только дорога уходила вдаль: ровная, прямая, холодная, как огромная, серая змея. Она исчезала в дождливом тумане где-то впереди, казалась загадочной, и даль та, что за туманом звала, манила к себе. Артему стало невыносимо сидеть, он не мог больше стоять на месте. Он встал, накинул на плечи лямки рюкзака, взял гитару, пошел вперед. Стало чуть легче. "Что она делает сейчас? - думал он. - Может, смотрит вот так же, в пелену дождя, может, думает обо мне?" Он вспоминал ее глаза, руки, кожу нежную. Вспомнил, как она смешно смахивала лезшую на глаза прядь волос. Улыбнулся. Хорошее оно было, их время. Он все шел, шел, шел, и с каждым шагом ему становилось чуточку легче - он становился ближе к ней.
   Когда за спиной слышался шум очередной машины, он оборачивался, продолжай идти спиной вперед, к Питеру, вытягивал руку, делал просительное выражение лица. Но машины не останавливались, а проносились мимо, сверкая мокрыми колесами и обдавая его мелкой изморосью. Капли дождя стекали по его щекам, скапливались на ресницах, и он смахивал их рукой. "Дорога, дорога, дорога... Русская дорога в никуда... у каждого своя, да приводит всех к одной и той же цели..."
   Когда перед ним, скрипнув тормозами, остановилась первая машина, внутри Артема все радостно возликовало. Он бросился к ней, открыл дверь. За рулем сидел ничем не примечательный мужчина лет тридцати, с трехдневной щетиной, одетый в выцветшую камуфляжную куртку. Артем быстро окинул его взглядом, прикидывая в уме тему для разговора, которая будет ему интересна, и, улыбнувшись, спросил: "Не подкинешь в сторону Бологого, сколько сможешь?"
   "Садись", - мужчина убрал с сидения газеты.
   Артем закинул на заднее сидение свои вещи, сам сел на переднее, захлопнул дверь, и машина тронулась.
   Автомобиль набрал скорость, и у Артема приятно затрепетало в груди. Он посмотрел на уносящуюся прочь в зеркале заднего вида трассу, и на мгновенье показалось, что весь ужас произошедшего с ним, остался там, за сотни километров отсюда, далеко - далеко позади.
   Он посмотрел на водителя. Тот сидел, чуть склонившись к рулю, сосредоточенно глядя на дорогу. Глаза у него были остановившиеся, красные от бессонных ночей.
   В дороге есть только две вещи - пустота километров впереди да одиночество, что колет маленькой иголкой нутро, не дает опомниться. И нет ничего хуже, чем остаться одному посреди километров пустоты асфальта, дождя, смотреть вдаль, не видя конца пути своего, чувствовать себя безвольной песчинкой океанского дна, которую несет холодное течение, - дорога куда-то вперед, и нет сил - ни остановиться, ни молча продолжать путь свой. Артем знал, что этот человек подсадил его именно поэтому. Он только не знал, хочет ли он говорить. Артем начал первым:
   - Погода дрянная, аж жуть...
   Мужчина, не отрывая глаз от дороги, задумчиво произнес:
   - Мда...
   И в этом ответе его была такая тоска, что Артему вдруг почудилось, что водитель едет куда - то уже тысячу лет, и нет у его дороги ни начала, ни конца.
   - А обещали бабье лето... - подстроившись под тон водителя, проговорил Артем, так же задумчиво глядя вперед
   - В России есть две зимы: одна - зимой, другая - летом... - водитель мельком взглянул на Артема, но во взгляде этом не было никакой заинтересованности, желания запомнить его - на дороге нет лиц, они пропадают, стираются из памяти, как только за очередным попутчиком закроется дверь.
   - Как зовут-то? - спросил водитель.
   - Артем.
   - Константин, - водитель оторвал руку от руля, протянул ее Артему. - Куда едешь?
   - Да, если честно, в никуда...
   - Это как?
   - Да не знаю, будет ли где переночевать...
   - Что ж ты так поехал?
   - Как-то вот так вышло...
   Оба замолчали. Водитель все смотрел на дорогу, как будто пытаясь что-то разглядеть в однообразном, черном полотне, а Артем задумался о своем.
   - А от меня, - водитель начал говорить это как-то неохотно, казалось, просто для того, чтобы что-то сказать, - жена ушла... Теперь катаюсь вот... Вожу всякую дребедень. Только б на месте не сидеть, боюсь, сопьюсь к чертовой матери...
   Артем смотрел на водителя. Когда садишься к чужому человеку в машину, и он начинает так говорить, ты знаешь, что он говорит не с тобой, а с самим собой, только для того, чтобы высказать наболевшее первому встречному, душу излить.
   Водитель достал сигарету, закурил. Опустил стекло, выдохнул в окно сигаретный дым, продолжил:
   - Десять лет вместе прожили, представляешь... И вот ушла...
   - А почему ушла? - спросил Артем аккуратно, пытаясь придать голосу хоть немного сочувствия и участия. Ему вдруг действительно стало безумно жаль этого серого человека. Артем внезапно четко представил, почувствовал, как он мотается вот так по дорогам, глядя в километры впереди, да говоря редким попутчикам вот так же: жена ушла. Катаюсь вот...
   - Да черт ее знает... мужика себе получше нашла...
   - Бывает... - вздохнул Артем.
   - Мда...
   Они поговорили о дорогах, погоде, ценах на бензин и квартиры в Москве, Артем рассказал пару автостопных баек. Через пятьдесят километров водитель остановил машину и сказал:
   "Ладно, браток, ты извини, мне здесь сворачивать. Теплой трассы тебе".
   "Тебе тоже удачи", - пожелал Артем, пожал ему руку и вышел из машины. Дорога была все так же пуста.
  
   3
   Кошка
  
   Артем постоял немного на краю дороги, но никто не остановился, и отправился на бензоколонку, что была в нескольких десятках метров от него. Дождь не прекращался, только капли становились то чуть больше, то чуть меньше, но небо плакало не переставая, не оставляя даже слабой надежды на солнце. Листья летели с усталых деревьев, прилипали к мокрому асфальту, падали в овраги на мертвые, пропахшие заброшенностью обочины. Казалось, что все вокруг замерло, и нет ничего, кроме дороги пустынной, камня черного, листьев мертвых, но вот вспыхнет жизнью пустая полоса асфальта, промелькнет мимо кусок стали с живым существом внутри и унесется прочь, вгрызаясь в осень, дождь, пустоту.
   Артем зашел в кафе рядом с бензоколонкой. Порылся по карманам, достал деньги, что дала ему девушка в электричке. Их оказалось неожиданно много. Он посмотрел меню, выбрал самый дешевый чебурек, заказал кофе, сел за самый дальний столик, у большого, покрытого дорожной пылью окна. Быстро съел чебурек, размешал в кофе сахар, откинулся на спинку стула, закурил. Кафе было пустынно, только мужчина в черной кожаной куртке сидел в противоположном от него углу. Его "Волга" стояла под окном, и Артем "взял это на заметку", но торопиться было некуда - мужчина ожидал своего заказа, постукивая по пластмассовому столу пальцами.
   Артем стал смотреть в окно. Все как и везде - в тысячах окон таких же кафешек по всей стране был такой только вид, - бесконечная, невыносимо печальная дорога, серой полоской разрезающая поля. За дорогой, где с периодичностью в минуту проезжали одинокие машины, через поле проходила маленькая деревушка, что тоже ничем особенным не отличалась. Артем видел ее серые заборы, чуть покосившиеся дома. Тонкой струйкой шел дым из трубы, поднимался в небо, да, смешавшись с его серостью, растворялся в нем.
   Вдруг он заметил, что по полю что-то движется.
   Две собаки - большие, напоминающие немецких овчарок. Они бежали, бежали так, как только могли бежать. Артем мог видеть, даже с такого внушительного расстояния, как играют их мышцы, как они отталкиваются лапами от земли, будто отбрасывая ее прочь от себя, их движения завораживали, в них было что-то настолько сильное, словно они говорили: "Нет ничего кроме нас". Сейчас нет ничего, кроме нас. Только мы. Только сила наша, злость наша". И действительно, для них не существовал в этот момент весь окружающий мир, не было ни поля, ни дороги, ни людей. Была только жертва, которой не спрятаться, не уйти.
   Кошку Артем разглядел, когда она перебежала через дорогу и попыталась шмыгнуть под машину. Она была серой, худой, грязной; и в глазах ее - такой панический ужас, что у Артема сжалось сердце, - он вдруг осознал, что кошка, которую собирались порвать на части собаки за стеклом, в метре от него, была в такой же ситуации, что и он сам каких - то пять часов назад.
   Кошка не успела забраться под спасительную машину - одна из собак вцепилась зубами в ее хвост, явно переломав его в нескольких местах. Кошка зашипела, попыталась вырваться, царапала когтями морду собаки, но было уже поздно ­- вторая вцепилась ей в спину. Артем видел, как на клыки хлынула кровь, потекла струйками на асфальт, на морду пса. Кошка визжала - Артем никогда не слышал, чтобы кошки так кричали - в этом крике в одну секунду вырвалась наружу вся ее уходящая жизнь, вся сила, что была в ней. Она сопротивлялась изо всех сил, хотя было понятно, что ей не спастись - одна из собак перехватила ей зубами горло, и кошка уже не кричала, только судорожно дергалась, в бесплодной попытке вырваться.
   Артем стряхнул с себя оцепенение и выскочил из кафе. Собаки продолжали рвать зубами плоть кошки, которая сопротивлялась уже вяло; Артем поднял камень с дороги, кинул в одну из собак. Та выпустила кошку из пасти, повернулась к Артему, оскалилась. И Артем уверенно пошел на нее, глядя ей прямо в глаза. Подойдя совсем близко, он чуть наклонился и, так же глядя на нее в упор, закричал. Кричал по-звериному, громко, без страха.
   Обе собаки, замерев на секунду, побежали от него, поджав хвост, и остановились на противоположной стороне дороги. Артем присел на корточки рядом с кошкой. Она еще дышала. Дышала с трудом, Артем знал, что она умрет - из распоротого брюха торчали красные кишки, из артерии на шее текла кровь. Кошка повернула к нему свою маленькую, окровавленную мордочку, посмотрела уже мало, что понимающими глазами на него, открыла рот, чтобы мяукнуть, но у нее ничего не получилось - в горле только тихо хлюпнуло. Держать голову она больше не могла и беспомощно ткнулась носом в мокрый, грязный асфальт. Артем аккуратно погладил ее по голове, и кошка навсегда затихла. Он оглянулся по сторонам. Собаки стояли на безопасном расстоянии, выжидая, когда он оставит их добычу. Артем аккуратно поднял маленькое, окровавленное тельце, отнес его к дереву, что росло в метре от дороги, стал руками копать ямку. Земля после дождя была на удивление рыхлая, мягкая; через несколько минут он выкопал ямку, положил в нее тельце кошки, посмотрел на него - яма в черной земле, на дне которой лежит маленькое животное, свернувшись клубочком, можно подумать, что спит, если бы не кровь.
   Артем засыпал яму землей. Поднялся. Рядом с ним, уперев руки в бока, стояла продавщица.
   "Что убежал, а? Платить, кто будет?" - зло обратилась она к нему.
   "А, да-да, конечно, - сказал Артем, - сколько с меня?"
   В кафе он собрал свои вещи, двинулся к выходу. В дверях его окликнул владелец "Волги":
   - Ты куда едешь - то, парень? - видел, как ты "голосовал".
   - В Бологое
   - По пути. Подкину. Подожди, я скоро, - мужчина показал на тарелку с борщом.
   - Я на улице, - бросил Артем.
   Собак уже не было видно. Дождь продолжал сечь асфальт. Артем сел на чехол, достал сигарету. Хотел было прикурить, но когда зажег зажигалку, взгляд уперся в плакат с перечеркнутой сигаретой и надписью "no smoking".
  
   4
   Первое явление Бога
  
   Артем открыл глаза.
   Дорога стелилась перед глазами его как поле грез; вроде и смотришь на нее, вот она: асфальт, дождь, всё вокруг такое же, как всегда, да присмотрись получше - нет ни тебя, ни ее. Грустно оттого, что в дороге теряешь иллюзию постоянства, надежности. У Артема тоска эта усугублялась еще и тем, что не было у него ничего и позади - ему была непереносима мысль о том городе, том доме, где он родился, но и впереди не виделось ничего, пустота.
   Когда вот так несешься куда-то, глядя на пустынную, унылую дорогу, на тебя всегда находят размышления о чем-то высоком, глобальном, пусть даже не мысли о том, что ждет тебя в конце пути, а ощущение мыслей этих. Бывает, вспыхнет зеленой травой поле, сверкнет луна между деревьев, белая, холодная, а в остальном - нет ничего ни впереди, ни позади. Пустота да настоящая тоска. В России тоска эта особенная во все времена, куда ни глянь, пейзажи вдоль дорог только серые и пустынные. Заброшенные деревни, такие же, как и сто, двести, тысячу лет назад; темный лес по бокам дороги, поля, залитые светом лунным, маленькие городки, в которых кто-то не спит, смотрит в квадратик своего освещенного окна на дорогу, на такую же светящуюся стальную точку, несущуюся сквозь ночь, и нет больше ничего. Ни гор, ни видов ослепительных и прекрасных. Только закат и рассвет, только луна и солнце.
   Артем думал:
   "Мы проживаем чужие жизни. Своей жизни нет. Ты живешь, смотришь вокруг, но если подумать, что я помню?"
   "Можно закурить?" - спросил Артем у водителя. Тот молча кивнул.
   Артем закурил. Опустил наполовину стекло.
   "Если вспомнить, то я знаю только о запретах на то, чего мне делать нельзя. Мне много чего нельзя... почти всё. Нельзя быть с той, которую люблю. Нельзя жить так, как я живу. Нельзя так относится к стране этой. Нельзя, нельзя, нельзя... А что можно? Что мне можно?"
   Артем затушил сигарету в пепельнице, закрыл окно.
   "Можно прожить жизнь в рамках этих, по сценарию кем-то написанному. Получить дозволенные радости, хлебнуть положенных трудностей. А что собственно мне остается? Какая у меня будет жизнь? Что было бы, если не Катя? Закончил бы школу, поступил в институт на вечернее отделение. Стал работать где-нибудь, снимать комнату. Закончил институт. Женился. Взял квартиру в кредит. Пил бы по вечерам с теми, кого заставил считать себя своими друзьями. Ругался с женой. А может, нет... Почему ничего не получается? Почему у меня ничего не получается? Почему сколько я не думаю о том, что впереди, мыслей о том, что я могу быть счастлив нет?.. Почему?"
   Артем откинул голову на подголовник сиденья. Водитель посмотрел на него краем глаза. Ухмыльнулся.
   - Мда... - водитель почесал в лысеющем затылке. Он выглядел словно поношенным, потрепанным. Как и большинство подобных ему людей. Было видно, что он давно перестал следить за тем, как выглядит. Одежда была не то, чтобы неопрятной, Артем заметил, что одет мужчина дорого, - белая рубашка, модная кожаная куртка, начищенные ботинки, но во всем этом сквозило что-то неестественное, неправильное. Казалось, что он заходил в дорогой магазин и покупал, не примеряя, первую попавшуюся вещь, глядя только на указанную цену и размер. Его галстук был каким-то нелепым: блекло-зеленый в темно-красный горошек. Ботинки, пусть модные и блестящие, с небольшими позолоченными набойками на острых носах, выглядели чересчур вычурными: слишком большие, слишком начищенные, слишком дорогие. Лицо водителя было помятым, усталым, казалось, что к его сорока годам, как Артем примерно оценил его возраст, жизнь выжала его как лимон, и все он делал с превеликим трудом: говорил, двигался, закуривал. Лицо его настолько контрастировало с дорогим пиджаком, курткой, ботинками, что он напоминал Артему крайне неудачный фотомонтаж: как будто тело было не его, а чужое. Создавалось впечатление, что единственным желанием этого человека было скрыться ото всех и не шевелиться до конца дней своих, только лежать да смотреть устало на то, что происходит вокруг.
   Вздохнув, мужчина спросил:
   - Как тебя зовут?
   - Костя, - зачем-то соврал Артем.
   - Михаил. Будем знакомы, - они пожали друг другу руки.
   - Куда едешь, Костя?
   - Да вот... в Париж... - продолжал врать Артем.
   - Ух, ты, а далеко! А ты откуда?
   - С Костромы, - без особого энтузиазма продолжал Артем.
   - И что, вот так вот, автостопом добрался?
   - Да.
   - И сколько ехал?
   - Две недели.
   - Да... брат, ты даешь. А что в Париж решил?
   - Хочу увидеть Париж и умереть, - грустно усмехнулся Артем.
   - Мда... - водитель вздохнул, - я на самом деле редко очень попутчиков беру... Не люблю общество чье - то... Люблю один ехать. Смотришь вот так вперед, и тоска накатывает, светлая такая, бескрайняя, а если берешь вашего брата, то все говорить пытаются, боятся, что надоедят мне, что высажу... А мне поговорить - то редко с кем хочется. На самом деле я видел, как ты кошку пытался спасти...- водитель усмехнулся чему - то только ему ведомому, - интересно стало. Зачем ты полез?
   Артем задумчиво смотрел на дорогу.
   - А разве можно было не выйти? Разве можно было на это просто так смотреть?
   - Я бы не вышел. Это жизнь. Зачем вмешиваться?
   Артем посмотрел на водителя. Похоже, с этим можно говорить, что думаешь, а не врать, не подстраиваться под его мнение.
   - Нет, мне кажется, что не вмешиваться ни во что, отстраняться нельзя. То, что происходит вокруг, происходит и с самим тобой в частности.
   - Хм. А ты умный парнишка. Можно с тобой и поспорить, - водитель прикурил сигарету. Ты когда родился? В каком году?
   - В девяносто первом.
   - Хм. Ровесник всего этого дерьма, значит... а я вот в семидесятом. Знаешь, за свою жизнь я столько видел... ух, врагу не пожелаешь, и знаешь, что понял? Понял я, что отстраняться от всего того дерьма, что происходит вокруг нужно, иначе оно влезет в твою жизнь, сам дерьмом станешь. А вмешиваться во что - то... Ну вот не загрызли бы они эту кошку. Что бы изменилось?
   - Это жизнь была. Не кошка. Жизнь, понимаете? Нельзя так... Кошка это или не кошка, неважно. Она не сделала никому ничего плохого и имела полное право жить. Она имела право видеть небо. Землю.
   Водитель посмотрел на него с усмешкой.
   - Да? Имела право? Это ты определяешь, кто имеет право, а кто нет? А тот, кого ты убил, права не имел?
   Артем оцепенел. Слова водителя будто окатили его холодной водой. Он вцепился в ручку двери, прикидывая, как выпрыгнуть из машины.
   Водитель посмотрел на него со странной усмешкой.
   - Да не бойся ты. Ничего я тебе не сделаю.
   - Вы о чем таком говорите? - спросил вмиг побелевший Артем.
   - Да хватит придуриваться. Знаешь ты, о чем я.
   - Кто вы? Вы из милиции?
   Водитель рассмеялся.
   - Да нет. - Ха-ха. - Не совсем.
   Артему вдруг стало все безразлично. Чего он боится? Поймали, значит, поймали. Куда бежать. Он посмотрел на дорогу. Вот так. Не успел. Не успел. Артем сказал совершенно спокойно:
   - А вы знаете, что он сделал?
   - Да.
   - И считаете, что он должен был продолжать жить?
   Водитель задумался на секунду.
   - Жить имеет право каждый. И он имел право.
   - А если бы он сделал то же самое с другой женщиной? С ребенком? С вашей дочерью?
   - Не оправдывайся. Ты убил. Не придумывай себе оправданий. Потому что их тебе нет.
   Артем посмотрел на водителя. Он изменился. В глазах появился странный блеск, неуловимо придававший выражению его лица власти и силы.
   - Нет, - твердо сказал Артем, - нет. Мне ничего не оставалось. Поймите вы, если бы я не убил его, я был бы уже не я. Я должен был это сделать... Должен. И он не имел никакого права жить. Он должен был умереть. Но я не хотел... Я не хотел...
   - Я знаю, что ты не хотел. Но это ничего не меняет. И сам пойми, что в этой мире, а особенно в этой стране, нет никакой справедливости. Иллюзия это, ничего не значащая иллюзия. Кто-то бьет, а кто-то принимает удар. Кто-то богат, а кто-то беден. Никто и никогда ничего в этом не изменит. Все тщетно.
   Артему надоел этот разговор. Стали безразличны нравоучения этого человека. Пусть себе говорит. Пусть... Мимо пронеслась надпись "Бологое". За ней - первые дома на окраинах, грязные, низкие.
   - Слушайте. Хватит меня учить. Надоело. Каждый только и норовит что-то сказать. Научить чему-то. Не хочу я ничего слушать. Тем более ничего не изменишь. Хотите меня повязать - вяжите.
   Водитель презрительно сморщился, но смолчал.
   Через пять минут он остановил машину у тротуара, заглушил двигатель, посидел несколько секунд молча и резко скомандовал:
   - Выходи.
   Артем оторопело посмотрел на него.
   - Что?
   - Иди, говорю.
   Артем судорожно открыл дверь, выскочил из машины. Он хотел было броситься бежать, но водитель сзади окрикнул: "Стой!" И Артем замер.
   - Вещи свои забери.
   Артем открыл заднюю дверцу, забрал гитару и рюкзак. Захлопнул дверь.
   - Подожди.
   Артем наклонился к опущенному стеклу.
   Водитель задумчиво посмотрел на него и сказал:
   - Желаю тебе добраться до Питера. Увидеть Катю твою.
   - Откуда вы узнали?
   - Неважно. Береги гитару. И... - он внимательно посмотрел на Артема остановившимися глазами, - попробуй понять.
   - Что понять?
   Но водитель не ответил:
   - Иди.
   Артем медленно пошел прочь. Ему казалось, что кто-то целится в спину. Все произошедшее выглядело бредом. Что это было? Мент что сжалился над ним? Он говорил во сне? Что?
   Пройдя метров десять, он не выдержал и обернулся. Машина куда-то исчезла. Позади него была только пустынная, осенняя улица.
  
   5
   Девушка в легком зеленом платье
  
   Всеобщая разъединенность не есть разъединенность мысленная, никто не может быть один не потому, что кем-то жестоким в кору головного мозга специально не заложена возможность осознания сути одиночества, а потому, что разрушительная суть человека стремится к консолидации и объединению усилий в этом процессе. Насколько ничтожны, нелепы в своей тщетности попытки это предотвратить, спасти что-то, созидать!
   Артем шел по городу. Дождь затаился где-то в беспросветном сером небе, казалось, он устал, прилег поспать в небесах, там, под серым одеялом облаков, но спит как-то нервно, ворочается в своей несвежей постели, и грязные разводы растекаются по небу.
   Артему так надоела эта осень, что тошно было смотреть вокруг. Почему он недостоин теплого солнца, неба голубого?
   Сколько он ни пытался вспомнить, что происходило с ним в жизни за последние несколько лет, ничего светлого не приходило на ум. Только беспросветная осень, серое небо, дождь и мертвые листья. Листья. Все сыплются вот так с деревьев, падают, падают, падают, и нет уже спасения от серости дней, нет ничего, кроме тоски осенней, холода, серости, дождя. Артем никак не мог вспомнить хоть какое-то событие, которое произошло с ним летом. Зимой. Весной. Ничего не выходило. В памяти была только осень.
   Внезапно всплыли воспоминания двухгодичной давности, как он стоял на привинченной к полу табуретке, сжимал прутья решетки маленького окошка под самым потолком, смотрел, как падают листья с деревьев за высоким забором. Эта картина впечаталась ему в сознание как свет в фотопленку, вспышка яркого света, вырезающая в памяти острым ножом воспоминания о том, что было.
   Тогда их перевели на два месяца в узкую, вытянутую камеру, в которой не было места, и когда они сидели спиной к стене на корточках, друг напротив друга, и колени соприкасались с тем, кто сидел напротив. Артем до сих пор удивлялся тому, как он не сошел тогда с ума. Не было даже места пройтись. Не было места, чтобы нормально расправить руки. Сколько он ни думал о том, какой нехристь отвел это помещение под камеру, он никогда не мог представить, хотя бы смутно, условно его внешность. Ублюдок. На прогулки выпускали редко, далеко не каждый день. Спали по три часа, - коек хватало только на половину ребят.
   Но они были счастливы. В этой камере было маленькое окно, которое выходило не во двор тюрьмы, а туда. На волю. Тонкие прутья были впаяны в бетон очень прочно, часто, так, что ладонь еле пролезала. Даже руки к воле не протянуть. Ветра свежего не почувствовать. Там за прутьями, если прикрыть один глаз, был виден забор, высокий, с колючей проволокой, какой-то варварски блестящей, серебряной, как блеск солнца в спокойной, морской воде, а за забором этим - верхушки высоких деревьев, с которых падали, падали листья, кружились в предсмертном танце да скрывались за стеной. И ветки деревьев чуть раскачивались, как будто махали ему: "Привет. Привет". А еще за забором, сквозь проволоку был виден многоэтажный жилой дом. Окна двух последних этажей. Дом этот стоял на расстоянии метров пятьсот, и каждый день, после обеда, ровно в два, на балкон предпоследнего этажа, на третий справа балкон, где висела какая - то зеленая тряпка и было что-то написано красной краской на стене, выходила она.
   Сколько было лет этой девушке, никто не знал. Почему она выходит на балкон в одно и то же время днем, никто не имел и малейшего понятия. Лица на таком расстоянии тоже было никак не разглядеть. Но девушка эта была мечтой. Она была свободой. Чем-то таким недостижимым, тем, от чего кружилась голова, пропадал дар речи у всех, кто видел ее. В мире другом. Когда она выходила на балкон, все парни, что были в маленькой камере сходили с ума. Они визжали как сумасшедшие, мечтая о том, что она услышит именно их, отталкивали друг друга от окна, чтобы увидеть ее хотя бы несколько лишних секунд. И каждый ее любил. Каждому она снилась. Каждый мечтал, бредил ее руками, телом, глазами, платьем зеленым. Кому-то она являлась во сне голубоглазой, немного худощавой; другим - сероглазой, немного полненькой принцессой, но любили ее все.
   Артем бредил ей, лежа на верхних нарах, сидя на корточках у стены, вспоминая то маленькое пятнышко, что было ей. В его снах она представала чем-то расплывчатым, безликим. Ему было просто важно, что она есть. Все равно, как ее зовут. Все равно, какое у нее тело, голос, характер, сколько ей лет. Главное - она есть. И ничто больше не имеет значения.
   Каждый день в камере происходил ажиотаж. Ребята причесывались (кому было что причесывать), маленькое пластмассовое зеркальце ходило по рукам, потом играли в самодельные карты на то, кто будет смотреть на нее первым. Отводилось на это ровно тридцать секунд. И не важно, появится она в два на балконе или нет. Но она никогда не опаздывала. Всегда появлялась вовремя. Стояла, почти не шевелясь, тонкая, нежная, прекрасная. Ровно двадцать минут. В 14:20 она разворачивалась, закрывала за собой дверь балкона и исчезала. Разговоров было на весь день. Самый молодой парень, Сашка - Проха, умудрился высунуть свою тонкую ладошку сквозь прутья и направить зеркальцем лучик тусклого, осеннего солнца ей на лицо. Он клялся, что она улыбнулась. Серега - Шут уверял, что она, глядя на него, приспустила одну бретельку своего сарафанчика. Как он умудрился разглядеть эту бретельку на таком расстоянии, оставалось загадкой. Стас - Зеленый божился, что она послала ему воздушный поцелуй.
   А потом она пропала. Были выставлены круглосуточные постовые у окна, но она больше не появлялась. Более того, ее окно больше не горело ее светом. Оно было светлым, но не тот это был свет: раньше он был чуть зеленоватый, теплым, свет, глядя на который Артему становилось тепло, и отступали на несколько мгновений стены и прутья решетки, впуская эту нежную теплоту. Теперь свет был резким, ярким и злым.
   Версий было много. Хахаля нашла. Переехала. Во всем виноват Шут - орал слишком громко. Ублюдок-охранник сходил к ней и попросил, что б не выходила на балкон больше.
   Но Артем знал, что она умерла. Он, конечно, никому не говорил об этом - зачем расстраивать ребят?
   Она с ним попрощалась. В тот самый день, когда она не вышла на балкон, он стоял на табуретке, смотрел в осенние сумерки и вдруг желтый листок оторвался от дерева и, подхваченный сильным порывом ветра полетел прямо к нему. Артем словно завороженный смотрел на то, как листок, покачиваясь будто на волнах, все ближе и ближе подлетал к его маленькому окну, и, плавно пролетев между двух прутьев, опустился к нему на ладонь. И тогда Артем понял, что она умерла. Понял, почему она выходила на балкон, почему растаяла в осени как видение. И он знал, что она стала этим желтым, вянущим листком, растворилась в осеннем дожде.
   Постепенно девушка стала забываться. Их перевели в другую камеру, некоторые выписались, появились новенькие. Жизнь потекла своим чередом.
   Но у Артема она так и осталась в памяти, как та осень, и иногда, на одну секунду вспыхивал в памяти ее расплывчатый, далекий образ, ее одинокая фигурка на самом последнем этаже, у самого серого неба.
   Вот и сейчас, когда он шел к вокзалу среди подающих листьев, ему все вспоминалась она. Вот листок раздавила машина. Вот птица камнем нырнула вниз и вознеслась обратно в небо, когда была уже почти у самой земли. Вот машина - по мокрому асфальту мимо. Вот дождь холодными своими холодному по стеклу стучит...
   На вокзале Бологого он зашел в свою любимую закусочную, съел пирожок с яйцом и луком, выпил из пластикового стаканчика кофе.
   В четыре часа подошла электричка до Валдая. Поезд был странный: вроде и электричка, а вагоны плацкартные, откидные столики, верхние, нижние полки, в конце каждого вагона - туалет. Артем закинул на верхнюю полку вещи, сел, уперся локтями в столик, стал смотреть в окно. Поезд скоро тронулся, и перед Артемом поплыла платформа, снующие туда - сюда люди, старушки, пытающиеся продать водку, пиво, сушеную рыбу вышедшим из вагонов пассажирам. А пассажиры волновались, нервно курили, не чувствуя себя спокойно без своих вещей, оставшихся в вагонах. Через десять минут кончились дома, и Артем увидел почти уже облетевший, печальный лес справа и слева от рельс. Худые березки раскачивались на ветру, строгие корабельные сосны насмешливо смотрели на них свысока, кусты жались ближе к лесу, подальше от поезда. Артем вышел в тамбур, закурил.
   "Два дня. Два дня. Два дня. Господи, что ж так все сложно в этом мире... Почему так тяжело все?.."
   Через час, сойдя с поезда, он спросил у проводницы, где автовокзал.
   Пройдя с километр по дороге, что проходила мимо деревянных невысоких кирпичных домов, он оказался на автовокзале. Автобус отправлялся через полтора часа, и Артем прошелся по городу. Валдай был загадочным местом, в нем чувствовалось нечто святое, возвышенное. Вроде и улочки пустынные, узкие, вроде и домишки покосившиеся, заборы серые, облезлые, не крашенные две тысячи лет, а все равно что-то свежее в воздухе витает, что-то настоящее, без упадка и гнили, без страха и зависти. Может, городок не совсем еще загажен туристами, а может, и впрямь земля святая - подумалось Артему.
   Зашел в магазин. Купил пачку макарон, две банки консервов, пять пачек сигарет. Улыбнулся молодой продавщице. Поставил на зарядку телефон. Вышел на улицу. Закурил. Вокруг было тихо, по ухабистому асфальту проезжали редкие машины, на деревянной скамейке около магазина молча сидели три старухи, смотрели куда - то: не то вдаль, не то в землю; и у Артема все просветлело внутри. Жестокие тиски, сживавшие его душу, разжались. Он вдруг решил, что все будет хорошо. А как еще может быть? Как?
   Все будет хорошо.
   Через двадцать минут он вернулся в магазин, забрал телефон, купил две бутылки портвейна.
   В автобусе почти не было людей. Да и кому охота в такую погоду ехать отдыхать?
   Артем устроился в самом конце автобуса, у окна. В дверь вошел милиционер, посмотрел на него. Артем отвел глаза. Напрягся на секунду, но когда мент уселся на длинное сидение прямо за водительской кабиной, вытянул ноги и захрапел, что-то пьяно выкрикивая во сне, Артем успокоился.
   Автобус тронулся, и Артем не заметил, как город кончился - кирпичные дома пропали, и им на смену появились деревянные домики, но и те вскоре исчезли, и опять за окном - только леса и поля.
   Вскоре автобус выехал на трассу Е95, набрал скорость. Артем подошел к водителю, попросил остановить у поворота на турбазу.
  
   6
   Валдай. Два дня.
   День первый. Ночь.
  
   Картина, что открывалась перед Артемом, напоминала декорации странного фильма, только вот слишком было все живо здесь - кинопленка никогда не смогла бы передать хоть малую часть тех ощущений, что разом нахлынули на него.
   Артем закрыл глаза. Запахи, непередаваемые запахи осеннего леса, глинистой проселочной дороги. Тишина обвивала его своими холодными руками, и каждый шорох казался одновременно и близким, и далеким. Как мурашки по спине, пробежал в высоте ветер, чуть качнул кроны деревьев, на сухие листья упало несколько студеных капель, и тишина, как в Новый год за пять секунд до курантов, и никого вокруг, только Артем - на дороге сырой, размякшей, посреди засыпающего леса и дождя.
   Артем открыл глаза. Вдохнул полной грудью, пошел вперед. Какой-то животный, языческий страх затаился внутри: лес по бокам дороги смотрел на него, чуть наклонив свои пальцы - высокие сосны, и сложно было сказать, рад он ему, или просто ждет чего-то. Начинало темнеть. База была примерно в паре километров. Дождь стал накрапывать чуть сильнее. Хлюпала под ногами размякшая глина. Артем постоянно оборачивался. Казалось, кто-то смотрит ему вслед.
   Лес что-то шептал ему на своем языке, показывал путь ветвями деревьев, черными, голыми, и Артем шел, переступая через свой страх. Казалось, что пройди он сквозь темнеющий лес, сквозь деревья черные, посреди океана дождя, и все пройдет, что это испытание лишь очередная преграда, а там, на другом конце леса будет всё - и Катя, и рассвет, и деревья станут вновь зелеными, живыми, а не этими мертвыми, словно выточенными из черного камня.
   Через пятнадцать минут все вокруг стало совсем серым и темным, очертания терялись, его силуэт растворился среди ветвей, стал лишь частью леса, не больше, чем простое дерево. У Артема появилось ощущение, что он слепнет - наступающая темнота была такой непроглядной в эту безлунную ночь, он знал, что скоро ничего не будет видно, все шорохи, скрипы деревьев смешаются в единый гул, и ему больше не останется ничего, кроме как сесть спиной к дереву и вслушиваться в него. Артем решил идти до тех пор, пока темнота не накроет его своей черной шалью, не заколдует до утра лес.
   Из темноты навстречу ему вынырнула черная фигура - Артем замер - она медленно, не повернув в его сторону головы, прошла мимо и скрылась за деревьями. Артем пошел дальше. Его начинало трясти. Сколько он ни храбрился, сколько ни говорил себе, что его окружает только лишь лес и ничего более, - все равно страх постепенно сковывал его, опутывал холодными, стальными нитями, и идти становилось все труднее и труднее, - дыхание перехватывало от каждого шороха, от каждого вскрика не улетевшей на юг птицы. Постепенно Артем стал опасаться, что заблудился. Развилок на дороге он не видел. Может, он что-то пропустил? Где озеро? Куда идти? Может, он вообще идет не в ту сторону, может, поворот на озеро был по правую сторону от трассы? Где он? Где база? Сколько он уже прошел? Кто-нибудь есть, кроме него, в этом лесу? Сколько времени? Сколько еще идти?
   То, что рядом вода Артем почувствовал, хотя ее еще не было видно. Тихий плеск волн, сырой воздух, значит, озеро рядом и база тоже. Значит, где-то рядом есть люди. Артем был настолько рад этому своему открытию, что ускорил шаг. Он почти бежал, только бы побыстрее выйти к воде из этого черного леса, только бы прочь из темноты.
   Увидев гладь воды, он позабыл обо всем. Не было в его голове уже мыслей о людях, не осталось места для страха. Гладкое зеркало воды, в которое смотрится, любуется собой ночное небо, приоткрывая свое пуховое одеяло из темных облаков, изгоняло из сердца печаль и успокаивало душу. Артем вышел на песчаный пляж. Сбросил с плеч рюкзак, гитару. Снял зачем-то куртку, сел на поваленное дерево и замер, глядя на воду.
   Озеро было черным, таинственным, загадочным, как прекрасная незнакомка под вуалью: легкая дымка белого тумана прикрывала воду, плыла по ее глади, медленно, как и облака в низком небе. В разрывах белой ваты тумана поблескивала холодной, черной сталью вода. Дыхание Артема таяло в темноте. Он не шевелился, не двигался, и если бы мог не дышать - не дышал бы. Только бы не нарушать то идеальное, хрустальное единство всего, что было вокруг. Когда живешь в городе отвратительной, уродливой жизнью среди камней, в хаосе попыток достичь недостижимого идеала, ты забываешь о том, что такое настоящее единство, - когда смотришь вот так, как Артем на лес, на озеро тихое, только тогда понимаешь, что все на своем месте, и единственная лишняя деталь здесь - ты сам, а так: луна, облака, деревья черные, тянущие к небу свои ветви, вода гладкая, туман над ней, мертвая листва под ногами, поваленное дерево, ветер в кронах деревьев, воздух сырой - все на своих местах, и нет ничего уродливого, неестественного, того, что построил человек, разрушив своими руками гармонию окружающего мира. И Артем сидел, пытаясь представить себя деревом, травой под ногами, песчинкой на пустынном пляже, водой холодной, ветром, что летит средь сосен, быть кем угодно, кроме себя самого, ведь Артем вдруг понял с полной отчетливостью: он аномалия, заноза в земле, никому ненужный, отвратительный кусок живой плоти, что страдает, заставляет страдать других, как и все в этом мире. Всё, что нам уготовано - жить, страдать, причинять боль другим. Себе. Мучаться, рваться к удовольствиям, умирать за них... - Артем вздохнул, достал сигареты, закурил. Никогда не быть своим в гармонии таких мест, мы как дети, потеряли отчий дом, да найти себя в новом - не можем и никогда, никогда не сможем. Везде будем лишними: среди деревьев этих, среди неба и воды. Лишние - в жизни своей. Лишние - в своей смерти. Все, что происходит вокруг нас, нас не касается, проходит мимо. Мы не можем прожить свою жизнь сами, отдаем ее кому-то другому, мы - бездомные тени в огромном, черном городе...
   Артем шел вдоль кромки берега, огибая упавшие деревья, и страх его ушел, растворился в тишине леса. Артему казалось, что его нет, что его тело состоит из жидкости или газа и постепенно истончается, теряет вес, растворяясь в темноте леса, воздухе осеннем, как капля крови в огромной канистре воды, как дым из одинокой трубы в сером небе, казалось, что еще чуть-чуть - и лес проглотит его, размоет как вода плохую, тусклую акварель, а останется лишь темнота, осень, еле слышный плеск воды да эта блеклая луна меж облаков.
   Внезапно в кармане зазвонил телефон. Звук был такой громкий, резкий, что Артем чуть не вскрикнул от него. Он судорожно достал из кармана трубку - свет от экрана выхватил его бледное лицо в темноте - нажал на зеленую кнопку.
   - Артем, ты? - он узнал голос девушки из электрички.
   - Да.
   - Как ты там? Ты на Валдае?
   - Да, в лесу.
   - Ладно, слушай. Я в Москве. Завтра узнаю все насчет тебя, позвоню. Крепись. Я думаю, все будет хорошо.
   - Спасибо.
   - Слушай... - он услышал в трубке шорох, как будто кто-то переложил несколько бумаг, -
   - Не думай, что есть что-то единое, единства как такового нет нигде. Зато есть ты. А ты и есть единство. Я долго думала о тебе. Ты - эта страна. Ты - этот мир, в котором мы живем. Лучшего олицетворения того, что происходит вокруг ни в ком не найти. И знаешь, то, что ты такой, какой есть - уже хорошо. Значит, может, потеряно не все. Ты действительно очень хороший. Ты продержись только еще немножко, все будет хорошо. Обещаю. И гитару свою не потеряй. Пока.
   Она повесила трубку, и Артем опять остался в полной тишине. Я есть страна? Я есть мир? - Артем усмехнулся, и тут его пронзила мысль, от которой у него похолодело в груди, - ОН ЖЕ МОЖЕТ ПОЗВОНИТЬ КАТЕ! - какой же он дурак! Артем стал судорожно вспоминать код Питера. "Какой код... мм.. 415? 813? А! 812!"
  
   4071388 4071388 4071388 4071388
  
   Артем замер в тишине темного леса, и когда на том конце невидимого провода пошли длинные гудки, у него внутри что-то приятно затрепетало. Гудков пустых, каких-то печальных было шесть. Каждый Артем неосознанно считал про себя. Каждый гудок бил по сердцу - а вдруг не возьмет? А вдруг ее уже там нет? Вдруг она просто не хочет никого слышать? А может, случилась что?
   Но тут на другом конце провода что-то щелкнуло, раздался шорох, а за ним ее голос. Она сказала:
   - Аллё...
   И Артем был готов петь, плясать от счастья, что где - то на земле существует голос этот, какая к черту разница, где, главное, что она есть, что есть Катя, что лежит сейчас сонная, с растрепанными волосами, там за несколько сотен километров, и он слышит ее. Какая к черту разница... какая разница....
   Катя повторила:
   - Аллё...
   Артем не знал, что отвечать. "Привет?" "Это я?" "Прости?" "Я люблю тебя?"
   Посреди темного осеннего леса вместе с ее голосом хрустальным, как морозная тишина вокруг, Артем не мог найти слов, чтобы что-то ей сказать. Да и не было никаких слов, которые подошли бы в этот момент.
   А голос у Кати на том конце провода вдруг резко изменился, было слышно, что она проснулась, стряхнула с себя сон. Села на кровати.
   - Артем, это ты? - взволнованно сказала она.
   Он ничего не ответил. Представил только ее, сидящую на кровати, улыбнулся.
   - Артем, я... - хотела она сказать что-то важное, но Артем повесил трубку.
   Ему не хотелось ничего говорить, ничего слышать. Хватит уже проблем. Хватит что-то решать. Послезавтра он увидит ее, а там будь что будет. И ни кто, и ни что его не остановит. Плевать на все. Послезавтра. Послезавтра. Артем накинул лямки рюкзака на плечи, медленно пошел вглубь леса.
  
   7
   День первый
  
   Артем проснулся, когда небо начало светлеть. Было страшно холодно, он промерз до костей. Скорее всего, ночью было всего градуса два, а может, и минус. Он встал. Отряхнул с одежды еловые иголки, пригладил волосы. Посмотрел вокруг. Утренний, сонный лес был намного уютней, чем ночной. Все вокруг было серым, странным. Не мертвым - притихшим. Лес, казалось, затих до весны. Ждет ее первого слова, чтобы опять начать петь. Жить. Но сейчас - он похож на старика, что очень устал от жизни, и сидит, ждет своего последнего вздоха в старом кресле под теплым пледом да смотрит грустными, мудрыми глазами в окно, и только нет ничего в этих глазах - ни печали, ни тоски, ни надежды. Только ожидание.
   Артем закурил, застегнул воротник куртки, прошелся, разминая замерзшие ноги, по поляне. Она была довольно большая, покрытая мертвыми листьями и мхом. Кое-где валялись неведомо откуда взявшиеся камни. Посередине ее возвышалась, как памятник забытому божеству, куча черных, полусгнивших бревен. Артем подошел поближе. Это были остатки избы. Брус давно развалился, и скоро, очень скоро станет землей - мох покрывал бревна, некоторые уже рассыпались в труху под своей тяжестью. Артем побродил вокруг него, подошел к краю поляны. Остановился у самого обрыва.
   Перед ним открывался ошеломляющий вид. Артем стоял на высоком берегу. Озеро было серым, злым; волны его накатывали на берег с хладным упорством, ненавистью к земле. Полоска горизонта терялась в мутной пелене мелкого дождя. Артем поежился. Песчинка на фоне полотна природы, враждебного, злого, величественного.
   Порыв северного ветра с воды пробрал Артема до костей. "Костер" - пронеслось у него в голове. - Какой к черту костер? Ни пилы, ни топора... - Артем поежился. Огляделся вокруг. На склоне берега, по которому сбегала вниз, к песчаному пляжу тропинка, валялось несколько деревьев. Были видны поваленные ветром сосны с сухими ветками. Артем спустился вниз. Попробовал приподнять бревно. Еле-еле он поднял его, положил на плечо и замер, глядя вперед. Бросил его, быстро спустился по тропинке к берегу. На пологом месте, между сосен была оборудована стоянка. В землю вкопано несколько бревен, сделан дощатый стол со скамейками. Вокруг четырех сосен натянута веревка для тента. Костровище обложено камнями. Артем огляделся. В стол был воткнут старый перочинный нож. На дереве висел целлофановый мешочек. Таких стоянок он навидался в Карелии. Единственное, что его насторожило, это то, что стоянка, похоже, пользовалась популярностью - рядом, у самого берега высилась гора пустых водочных и пивных бутылок, пакеты от макарон и прочий мусор. Осмотрев эту кучу, Артем понял, что она образовалась здесь недавно - сигаретные окурки не успели еще сгнить. Значит, кто-то может заявиться сюда... И еще, это значит, что он ушел недалеко от базы, и что рядом есть дорога или просека - все эти бутылки на себе не дотащишь, а значит, сюда можно подъехать на машине. Артем вернулся к столу. Выдернул нож. Попробовал лезвие. "Что ж. Уже кое-что". Прошелся по стоянке и вдруг остановился, не веря своему счастью: перед ним лежал средних размеров топор. Артем схватил его, стал осматривать. Вдоль ручки топора проходила большая трещина.
   Артем притащил свои вещи. Взял нож. Долго искал подходящую ветку и, найдя, уселся на скамью, стал вытачивать голенище. Дело шло плохо, - нож был тупой, но через час-полтора кривая ветка стала приобретать нужные Артему очертания. Собрав топор, Артем вбил камнем в топорище несколько клиньев, и положил его в воду озера. Нарезал лапника, постелил его в несколько слоев на землю. Сверху на него поставил палатку - она оказалась хорошей, двухместной полусферой. Попробовал топор. Решил, что нужно еще подождать. Присел на скамейку, закурил. Время остановилось. Ни камня города, ни тепла, ни запаха дома - только песни ветвей, только земля холодная под ногами... Артем сидел, не шевелясь, около двух часов. Сигарета, догорев до фильтра, потухла. Он не шевелился. Думал... Так прошел весь день.
   Когда на лес начали опускаться сумерки, он вытащил из воды топор, поднялся по склону, нашел сухое дерево, принялся его рубить. Мелкий дождь превратился в обжигающий, холодный ливень. Темнота опустилась на лес в один миг, - будто кто-то задернул шторы, и Артем опять почувствовал страх. Он рубил ствол дерева изо - всех сил, но их не хватало. Работы было не меньше, чем на два часа. Сверкали молнии. В темноте леса очертания деревьев мелькали белыми стрелами, указывающими вверх, ветви их отбрасывали свои кривые, тонкие тени на землю. Артем чувствовал себя в центре шторма. Ему казалось, что и этот лес, и этот дождь - все против него. От беспрерывного махания топором стало жарко. Он разделся до пояса, и дождь, что стекал по его обнаженной спине, груди, казалось, испарялся от жара его тела. Через час все было готово. Артем попытался найти хоть что-нибудь сухое, чем можно было бы разжечь костер, но тщетно. Отыскав в мусорной куче несколько пакетов из-под чипсов, он поджег их, и вскоре они уже вовсю горели синим, ядовитым пламенем. После нескольких неудачных попыток, костер разгорелся. Артем накинул капюшон, сел как можно ближе к огню, единственному, что могло его спасти от холода и темноты. Стал смотреть в него, как будто пытаясь уловить его настроение.
   Через полчаса дождь кончился, облака на небе расступились, и в черной, ровной глади воды озера засверкали маленькими светлячками звезды. Артем достал из портфеля стальную миску, портвейн, банку тушенки. Снял ботинки, носки, положил их поближе к костру. Вылил портвейн в кастрюлю, поставил на камни. Открыл тушенку. Через пятнадцать минут он снял портвейн с костра, налил в чашку, отхлебнул обжигающего, терпкого вина, - по телу разлилось тепло. Поковырялся в банке в поисках мяса, съел кусочек, и удовлетворенно откинулся спиной к дереву. Протянул ноги к костру. Улыбнулся.
   С тех самых пор как человек стал жить в городе, запер себя среди каменных стен, он стал несчастен. Вода, еда, тепло, все это стало для него таким привычным, обыденным, не требующим особых усилий, и ему вдруг захотелось чего-то еще, а вот чего - никто еще пока не понял. Артем сидел у огня, и был практически счастлив. Все, что ему было нужно, все было... вот только... - он вспомнил Катю. Представил ее лицо в бликах огня. Представил, что она рядом, здесь, и он обнимает ее. И все не зря. И в мире все так, как должно быть... все так...
   В палатке Артем залез в спальник, лег на спину и перед тем как уснуть слушал жалобное пение ветра, скрип деревьев, потрескивание поленьев в костре. И плеск волн все пел свою песню вечную, как небо, как звезды, как его печаль.
  
   Снился сон. Длинный, вязкий. Лес был как сонный ребенок. Солнце поливало будто из ушата все вокруг золотым светом. Лето, расправив свои зеленые руки, смеялось, запрокинув голову вверх, в голубое, прекрасное небо. Артем стоял посреди леса. Зеленая трава под ногами. Чайки летали над самой озером, то опускаясь вниз, к самой воде, то взмывали в небо с золотой рыбешкой в клюве. И трепыхающееся тело рыбы сверкало как маленькая гаснущая звездочка посреди огромного неба. И ни облака. Ни одной неровности на отполированной до блеска поверхности воды. Холод был так силен, что Артем не сразу понял, что происходит вокруг. Солнце светило, небо было голубое, листва деревьев так по-летнему шелестела у него над головой, но холод пробирал до костей, изо рта шел пар. Артем поежился, а потом, присмотревшись, увидел, как чайка, ударившись обо что-то в высоте, камнем полетела вниз, и разбилась о воду, на поверхности которой так и остался лежать ее маленький, белый труп. Огромный стеклянный колпак накрывал лес, озеро, Артема. Его можно было увидеть только очень сильно присмотревшись, но стекло в высоте неба было. Артем заметил, как колпак закругляется, скрываясь вдали. Потом заметил легкие следы крови на руках. Посмотрел на себя. На нем был надет белый пиджак, белая рубашка. На ногах - безупречно чистые ботинки. Белые брюки. Даже галстук был белоснежным. Капли крови впитались в края рукавов, несколько небольших брызг были на рубашке и галстуке. Он посмотрел вокруг. Холод был такой силы, что Артему казалось, что он плавает в ледяной воде, и выхода нет. В сосну рядом с ним был вбит огромный, ржавый гвоздь. Он прошивал насквозь ствол, и капли смолы стекали по его острию, как застывшие слезы. Озеро было недвижимым, присмотревшись, Артем понял, что оно как в сломавшемся магнитофоне то покрывается мельчайшей рябью от ветра, который, казалось, то дует сверху, то застывает, как будто затвердев. Трава под ногами меняла цвета. Зеленые оттенки некоторых травинок на одну секунду приобретали иссиня - черный оттенок. Артем смотрел вокруг. Кровь пропитывала уже рукава, постепенно приближалась к локтям. Он попытался скинуть с себя пиджак, но тот будто слился с кожей. Артем начал метаться по поляне. Когда он закричал, его крик получился гулким жалким, как писк мышонка в трехлитровой банке. Сзади в хрустальной тишине раздался шорох. Артем оглянулся. Катя была в синем платье, губы белые как в припадке, на лице больной румянец. Тонкая змея обвивалась вокруг шеи. У нее не было глаз, - вместо глазных яблок зияли черные дыры. Веки впалые, провалившиеся в выемки глаз. Она подняла руки к лицу. На правой руке не хватало трех пальцев. От безымянного и среднего пальца остались только безобразные отростки. Пальцы второй руки были длинные, сантиметров в пятнадцать и сужались ближе к ногтям. Артем закричал. Время застыло в хрустальной тишине, а потом полетело с сумасшедшей скоростью, и лето вмиг стало зимой - снег покрыл все вокруг, под его тяжестью обвисли ветви, пронеслась мимо ворохом листьев осень, прозвенела весенняя капель, а потом стал рушиться лес, деревья одно за другим уходили в землю, лес редел, исчезал; Катя показала на Артема тонким, длинным пальцем ноготь, на конце которого был толщиной со спичку, был желтым, как от никотина. Исчез лес, земля вспенилась как волна прибоя, а потом все вокруг стало каменным, бетонным. Стена вокруг них взметнулась ввысь на десятки метров. В выросших как грибы домах не было ни окон, ни дверей. Ночь накрыла город темнотой, закружила в танце прохладный воздух. Артем упал на колени, дернулся от страшной боли, чувствуя, что сейчас умрет. Дышать было совсем нечем. Катя склонилась над ним. Показала ему свою ладонь.
   Артем проснулся. Он не сразу понял, жив ли. Темнота палатки была непроглядной, холод пробирал до костей. Артем залез с головой в спальник, сжался в комок.
  
   8
   Валдай. День второй.
   Они
  
   Они пришли на следующий день, когда небо начало темнеть. Было понятно, что им нужна стоянка. Они долго ходили вокруг палатки Артема, костра. Пьяными голосами звали хозяев. Расстегнули его рюкзак, плевали в костер. Артем смотрел на все это из-за веток деревьев. Он ненавидел их, ненавидел с такой силой, что начни они сейчас все умирать, не подошел бы к ним, так и смотрел бы на их муки с высокого обрыва, лежа на сырой, холодной земле.
   Шум мотора машины, едущей по просеке в двухстах метрах от него он услышал так четко, как будто машина остановилась в метре от него. Он был таким инородным и отвратительным, металлическим, что Артем вскочил в панике. Схватил зачем-то бутылку портвейна, топор, сигареты, бросился в сторону от лагеря, когда затрещали под ногами незваных гостей ветки. Он спрятался в пологой лощине, под упавшим деревом, замер, глядя на них. В голове что-то переклинило от их вида - обычного человеческого, отвратительного вида. Было понятно, что это всего лишь какие ни будь офисные работники, что приехали на Валдай нажраться водки и оставить очередную кучу мусора, который земля будет переваривать несколько сотен лет. Их было семеро. Четыре мужчины с красными, отвратительными лицами, и две женщины, одна из которых была, какой-то странной. Артем чувствовал кожей, чувствовал обороной стороной своих глаз то, что представляла из себя эта компания ублюдков, и только женщина эта, слишком красивая для того, чтобы быть с ними по своей воле и желанию не смеялась и думала явно о чем - то другом, грустном, сидела на небольшом пне, и, как будто чувствуя взгляд Артема, смотрела в его сторону. Он ненавидел их. Он знал, что не будет ничего страшного, если он спустится вниз, заговорит с ними. Они были настроены добродушно, и он мог остаться на этой стоянке с ними, возможно, даже скорей всего, они бы напоили его водкой, сыграй он для них пару песен. Но он не мог себе представить, помыслить об этом, у него не укладывалось эта возможность в голове. Они не были плохи. Они были такими же, как все. Артем чувствовал, как копошатся в их головах мысли. Чувствовал их отвратительную, людскую суть, их душу, что тонкой, живой полоской проходила через их тела в дорогой одежде. Артема почти тошнило от них. Они не должны были быть здесь, как не должен греметь гром в небе ясном, как не должно засыхать молодое дерево. Артем лежал, не шевелясь, не моргая. Его костер почти потух. Люди были добры. Веселы. Двое сели за стол, открыли пиво. Двое пошли к машине. Когда они поднимались по склону, то прошли в метре от того места, где лежал Артем, и он почувствовал их отвратительный запах - смесь пота, перегара и дорогого дезодоранта. Двое внизу громко обсуждали, как все красиво вокруг, восхищались природой. Шутили. Одна женщина, все так же, не шевелясь, сидела на пне, вторая смеялась ненастоящим, пьяным смехом. Двое достали из машины палатку, надувной матрас, мешок с углем , мангал, ящик пива, несколько бутылок водки, маленькую канистру бензина. У них все было припасено. А Артем все лежал и разглядывал их. Один был полным, лысоватым. Без галстука и пиджака смотрелся он отвратительно - пивное брюхо натягивало футболку на животе так, что она начинала просвечивать, была видна его обвислая, бледная кожа. Он носил очки в дорогой оправе на заплывшем лице. Глаза у него бегали из стороны в сторону, и казалось, выхватывали из происходящего вокруг только ему важные моменты. Это явно был начальник. Рядом с ним сидел говнюк более молодой, но уже начинающий превращаться в своего начальника. Может, его зам. Он осторожно шутил, искоса поглядывая на своего босса, следя за его реакцией. Двое, что ходили за палаткой и остальной снастью были, скорей всего, молодыми сотрудниками, которых взяли как прислугу для обслуживания отдыха. Женщины были проститутками. Та, что смеялась, похоже, была секретаршей "босса", принадлежала ему, а вторую сняли по дороге, и, скорей всего, собирались пустить по кругу трое оставшихся;
   Артем видел их лица, чувствовал, как дикое животное, их мысли. Существа там, внизу, на его стоянке двигались отвратительно по-человечески. Они никак не могли привыкнуть к тому, что вокруг нет стен, далеко не отходили от стоянки, не могли никак понять, что не нужно никуда бежать. Единственной целью этих существ было - напиться до состояния свинячьего визга, но даже в этом состоянии они были способны преследовать свои интересы - отвратительное дружески - почтительное отношение к начальнику пропитывало свежий, лесной воздух. И лес, казалось стих, и печально наблюдает за существами у корней своих деревьев.
   Когда за две минуты были поставлены три палатки - стало очевидно, что один из "рабов" уже тренировался в этом дома, чтобы не ударить в грязь лицом перед начальником, когда были сложены в маленький костер Артема привезенные с собой поленья - Артема передернуло - и подлито "что б пошибче горело" в него бензина, существа внизу начали жрать водку. Они были настолько ненастоящими, Артему не верилось в то, что это происходит в реальности - ему казалось, что это просто ожившие восковые фигуры играют перед ним спектакль по пьесе не имеющего таланта богатого драматурга. Артем находился от них в каких-то двадцати метрах, слышал их разговоры.
   Человек перестает быть самим собой в один миг. Дети не умеют быть ненастоящими, не умеют льстить, добиваться своих личностных интересов "обходными путями". С того самого момента, как человек начинает понимать человеческую речь, ему начинают вдалбливать в голову, что он должен готовить себя, набираться знаний и сил, для того чтобы хорошо продаться в обществе. Чтобы за него дали хорошую цену. Жить в современном мире по-другому невозможно, остается либо смириться с этим, либо притворяться, что ты такой же, как все. Те, что были там, внизу, были людьми конченными, бесполезным мусором для своих собственных семей, в них не осталось и толики настоящего, ни одного чувства, даже счастье у этих существ как запрограммированное кем - то, даже радость на лице - как у ледяных фигур;
   Артем выдернул зубами из бутылки пластмассовую пробку, сделал несколько глотков из горлышка. Спрятавшись поглубже в лощину, закурил, и, прикрыв уголек сигареты рукой стал дальше смотреть на людей внизу. Он отчетливо понял, что не хочет, да и не может спуститься вниз и даже заговорить с ними. Нужно было забрать вещи, свернуть палатку. Он клял себя за то, что остановился в этом месте.
   Через час существа внизу напились окончательно. Начальник стал что-то злобно высказывать всем окружающим с важным, жалким видом, но вскоре уснул, уронив голову на сложенные на столе руки. Трое оставшихся оттащили его бездыханное тело в палатку, и, вздохнув с облегчением, расселись за столом. Заместитель что-то шепотом говорил двум молодым сотрудникам, поглядывая в сторону палатки, а те слушали его с серьезным видом. Потом зам, откинувшись назад, налил себе еще водки, выдохнул, залихватски выпил, ни с кем не чокаясь, и свистнул. Вторая женщина, что все это время так и сидела на пне метрах в пяти от их компании, встала, подошла к ним. Артем не видел выражение ее лица - она повернулась к нему спиной. Она подошла к заму, а тот смотрел на нее такими глазами, от которых Артему стало тошно. Как вспышка яркого света, в голове вспыхнули воспоминания о Лене. О глазах Данила. Артем вдруг ужаснулся. В голове пронеслось: "Что я здесь делаю? Зачем я наблюдаю за ними? Надо собираться и валить отсюда подальше!" Артем встал, не издав, как ни странно, ни одного звука, стал медленно спускаться по еле видной тропинке вниз, к стоянке. Он шел не скрываясь, но все равно казалось, что он крадется как кошка. Ни одна века не хрустнула под его ногами. Не прошуршал ни один лист. Артем был уже в метрах трех от стоянки, но его почему-то никто не замечал. Он остановился. Молодые "рабы" сидели к нему лицом, рядом с ними, на почтительном расстоянии сидела оставшаяся без дела секретарша. Заместитель сидел к нему спиной со второй девушкой на коленях. Артем вдруг почувствовал, как по непонятной причине адреналин накатил в вены, хлынул в мозг, и мышцы стали твердыми от напора крови, и руки сжались в кулаки. Он попытался успокоиться, и ему показалось, что это удалось. Он кашлянул. Вся компания мигом замерла, повернувшись в его сторону. Артем сделал два шага вперед. Он увидел, как лица людей исказились от ужаса, глаза у них остекленели, и было понятно, что они не в силах даже закричать. Немая сцена длилась всего десятую долю секунды, но и этого хватило, чтобы понять, какая повисла тишина - ни шороха листвы, ни потрескивания поленьев в костре, даже волны будто прекратили свое вечное движение от берега к берегу. Артема охватила паника. В один момент он понял, что все смотрят не на него, а на то, что стоит за его спиной. Он обернулся и провалился в темноту. Падая на землю, он только и успел заметить, как что-то черное мелькнуло от компании в его сторону, как опрокинулась бутылка водки, когда все в панике вскочили.
  
   Глаза не хотели открываться. Артем находился в странной полудреме, и непонятно было, спит ли он, или это наяву, закрыл глаза на секунду, а открыть не может. Сознание возвращалось медленно, как после летаргического сна. В кармане надрывно верещал сотовый телефон. Звонок за звонком он кричал раз за разом в промозглый лесной воздух, и его крики растворялись в тишине без остатка. Артем с трудом разлепил глаза. Вокруг все было каким-то мутным, плыло вокруг в медленном, унылом танце: темно - серое небо, деревья, что тянули вверх свои скрюченные "руки". Артем был разбит. Он ничего не понимал. Протер глаза. Попытался осмотреться вокруг. Первое, что он увидел, когда глаза отошли от дремы - желтую, надломанную на конце травинку. Она была тонкая, сухая, пушистая, и чуть заметно раскачивалась то ли от еле ощутимого ветерка, толи от его дыхания. Артем, шатаясь, встал. Он стоял на краю грунтовой дороги. Телефон на секунду смолк, но потом зазвонил снова. Справа и слева стоял частоколом темный лес, утро еще неокончательно прогнало из него ночь. Над узкой полоской дороги висел плотной пеленой туман. Он был такой плотный, что очертаний дороги практически не было видно. Артем посмотрел на то место, где только что лежал. Рядом с примятой травой, валялся рюкзак и гитарный кейс. Артем достал непослушными, замерзшими пальцами сотовый, нажал на зеленую кнопку. В трубке раздался знакомый голос:
   - Артем! Что случилось? Ты почему трубку не берешь?
   - Я... - Артем оглянулся по сторонам, - спал.
   - Слушай меня, - девушка стала говорить быстро, сбивчиво, глотая слова, так что Артем не все смог понять.
   - Слушай меня! Езжай спокойно в Питер! Ты не в розыске! Никто ничего про тебя не знает! Ты счастливчик, слышишь! Уходи из леса! Тебя никто не разыскивает!
   - Как?.. - рассеянно спросил Артем. До него никак не доходил смысл ее слов.
   - Так! Все хорошо! Слышишь? Все хорошо!
   - Спасибо... это точно?
   - Точно, точно! Я все проверила!
   - Спасибо тебе... - Артем наконец понял, - ты знаешь ... Ты знаешь... Ты - фея. Ты моя фея...
   - Не за что, Артемка, не за что. Уходи быстрей из леса, - последнюю фразу фея сказала таким голосом, что Артем насторожился.
   - А что?..
   - С тобой вчера ничего не происходило странного?
   - Да... люди приехали, а я к ним подошел и вдруг...
   - Артем! - закричала девушке на том конце телефонного провода, - беги оттуда! Беги! Быстрей! Бы... - в трубке раздались короткие гудки.
   Артем посмотрел вокруг. Ни шороха, ни скрипа дерева не было слышно. Гулкая тишина утреннего осеннего леса впитывалась в кожу, холодила страхом руки. Артем тряхнул головой. Ему показалось, что позади него, из леса что-то крадется. Он обернулся. Сзади ничего не было. Он вскочил, схватил вещи и выскочил на дорогу. Вязкая грязь хлюпнула под ногами.
  
   9
   Дорога в Питер_1
  
   Артем шел сквозь туман уже около часа. Сердце колотилось как в последний раз, как в последней попытке спастись. Молочный туман окутывал его со всех сторон, и только неясные очертания деревьев были видны, только узкая полоска дороги под ногами, да еле заметная колея в грязи ее. Туман улетучился, небо стало чуть светлее, но легче от этого не стало: ни одной, ни одной живой души - деревья как окаменевшие - не дрогнут, и ни шороха, ни вскрика птицы, ни проблеска солнца в сером небе - ничего не было вокруг; Артем как будто попал в странное царство тумана и тишины, в мир параллельный, в котором все было по-другому. Ему вдруг подумалось: а есть ли и кто живой за этим лесом? Какое сегодня число? Сколько времени прошло? Сколько он был без сознания? Где он?
   Артем побежал. Он бежал что есть сил, потому что в конце любой дороги что-то есть, ведь дорог в никуда не бывает, просто заканчиваются они не всегда там, где нужно... Господи, опять бегу... опять бегу - пронеслось у него в голове. Дорога была извилистая, она то ныряла в неглубокие канавы, то взбиралась в горку, петляла между соснами, что стояли на возвышении в метр высотой по бокам ее, и корни их тянулись к ней как огромные черные черви, пытаясь поглотить ее обратно. Каждый раз, когда дорога сворачивала резко в бок, Артему хотелось остановиться, ему было страшно поворачивать, не видя того, что у него впереди, но он не мог это сделать - казалось, что сзади кто-то нагоняет. Артем смотрел по сторонам. Тумана не было, и свежий хрустальный воздух леса позволял видеть все до мельчайших деталей. Листья покрывали основания деревьев коричневым, гнилым ковром. Артем бежал. Он чувствовал, как в висках стучит кровь, слышал свое сбивчивое дыхание, в котором было больше страха, чем жизни.
   Когда лес расступился, и он почувствовал под ногами твердь асфальта, он без сил опустился на него, пытаясь перевести дыхание. Ни одной машины не было видно, только тишина обволакивала каждое движение тревогой.
   Артем сидел, не шевелясь, на рюкзаке, ждал, весь обратившись в слух. Дорога была пустынна и нема. У него в голове все смешалось, он ничего не понимал. Перестал думать, как всегда плюнув на все, пустил все на самотек. Он провел ладонями по лицу, провел по чуть шершавой, бритой голове, на которой стали уже потихоньку отрастать волосы. Что это за дорога? Где он? Почему нет машин, дорога - то по ширине вроде как трасса...
   Через несколько минут он успокоился, закурил. Будь что будет. Лес отступал от асфальта на почтительное расстояние, как будто боясь его. Здесь, на этой серой полоске асфальта начиналась другая, человеческая власть, и ничему живому было на ней не место. Только железо могло уживаться с камнем, только человек мог придумать такое. Только человек. Артем разулся, прошелся босыми, запревшими в ботинках ногами по холодному асфальту. Было не больше двух - трех градусов, но асфальт почему-то не обжигал его своим холодом, он не чувствовал, что отморозил себе что-то, хотя и лежал недавно на мерзлой земле.
   Артем улыбнулся какому-то воспоминанию, и пошел по разделительной полосе так, чтобы ступни умещались между двумя широкими белыми полосами, как эквилибрист, балансируя руками. В его зубах торчала сигарета, в воздухе пахло зимой. Остановился, выпустил пар в серое небо. Прищурил глаза, как будто приглядываясь к чему-то, склонил по привычке голову на бок.
   Позади него послышался еле слышный шум мотора. Артем метнулся обратно к своим вещам, всунул ноги в ботинки, вышел на трассу, вытянул руку. Замер.
   Из-за далекого поворота появилась маленькая, красная точка. Артем вышел на асфальт, так, чтобы водитель увидел его издалека, поднял руку с вытянутым большим пальцем вверх повыше. Когда машина подъехала ближе, Артем впился глазами в то место, где должен сидеть водитель, но успел разглядеть только неясный силуэт.
   Это самый главный, самый психологический момент автостопа - когда двое людей, не зная друг друга, вот так оценивают друг друга издалека, обмениваются какой - то энергией: тот, что стоит на промозглой погоде посылает водителю сигналы, кричит о своей беспомощности, тот, что в машине, подчиняясь каким-то своим принципам или сиюминутным настроениям, либо отклоняет их, либо принимает, сбрасывая скорость. Когда это произошло, между двумя людьми начинается вторая фаза контакта: оба они - и первый, и второй пытаются оценить друг друга одним взглядом.
   Машина сбросила скорость, и Артем подбежал к двери пассажирского сидения, открыл ее. Внимательно посмотрев на водителя, он задал неправдоподобно веселым для такого места голосом: "Не подкинете в сторону Питера? Сколько-нибудь... километр, два...?" Но, вглядевшись в глаза водителя, понял, что можно было ничего и не говорить.
   Трасса широкой полосой холодного асфальта уходила в серую пелену раннего утра. Артем немного откинул спинку сидения, закурил, глядя вперед. Питер приближался стремительно быстро, и Артему отчего-то стало страшно. Он даже закрыл на несколько мгновений глаза, ему показалось, что нет ни дороги этой, ни машины, ни водителя, что все это мерещится ему, а на самом деле он до сих пор лежит на полу в комнате со спертым, затхлым воздухом, серой осенью за окном и чувствует, как стены все сильней и сильней сжимаются, становятся частью его самого. Артем тряхнул головой. Вдруг в один миг все навалилось на него - все мысли, от которых он так прятался вылезли из подсознания, и впились в мозг как тысячи жалящих пчел. Артем вдруг почувствовал, что пол уходит из-под ног, посмотрел вперед, и показалось вдруг, что нет там ничего впереди, только серость дней, жизнь пустая. Что его ждет в этом городе?.. Вдруг Катя не примет? Да и почему она должна его принять, быть с ним?
   Он с содроганием представил, что ему пришлось вернуться назад, в унылый город, где он провел всю свою жизнь, в комнату с потекшим потолком, к родителям, что сидят сгорбившись на кухне, как два чахлых гриба, в школу, к своим ровесникам, чувствовать каждый день пропасть между собой и миром, уродство свое, старость молодую.
   Артем затушил сигарету в пепельнице, сложил руки на груди. Попробовал представить то, что его ждет там впереди. Он был уверен, что не случись с ним того, что случилось - он не бы ни другим, ни счастливым. Счастье, как лотерейный билет, да не выпадает никому, потому что все в этом мире - обман, ложь и нет никакого чуда, нет ни малейшей надежды на то, что что-то может измениться, стать другим, Артем чувствовал себя пустым, как бессмысленно емкий, надтреснутый глиняный сосуд, который выкинули на свалку и в котором нет ничего, кроме пустоты, и жизнь пройдет, не оставив после себя ничего. Артему казалось, что он выгорел изнутри, как будто все чувства прижгли каленым железом, ничего не осталось, только слабая надежда, за которой он мчится в Питер на скорости 100 километров в час, да и та, словно слабая, никчемная девочка на пустыре ночью - беззащитная да никому не нужная.
   Водитель, как будто чувствуя его настроение, тоже помрачнел, перестал барабанить по рулю пальцами, и, глядя вперед, грустно сказал, обращаясь как будто и не к Артему вовсе, а к дороге бесконечной:
   - Мда... - Артем посмотрел на него, еле заметно улыбнулся, вздохнул и ответил:
   - Мда...
   Они переглянулись, улыбнулись друг другу. Водитель включил радио, и старая, до боли знакомая песня "АукцЫона" тихо зазвучала в машине, сливаясь с пустынной дорогой, бесконечными заборами деревень, бескрайними осенними полями и мыслями их.
  
   10
   Дорога в Питер_2
   Играй, Артем!
  
   Они долго говорили о пустячном, как обычно бывает в дороге. "Нормальный асфальт никак не могут положить. Охотиться в лесах стало не на что, даже зайцы, и те куда-то запропадали. Черт те что, черт те что..."
   Остановились на автозаправке, заправились бензином, поели в придорожной кафешке. Машин на трассе стало чуть больше, но все равно казалось, что два города - Москва да Питер, как два острова в океане, как два великана каменных стоят друг напротив друга да смотрят, смотрят, без слов, без чувств, а между ними лишь ниточка трассы, тонкая, вот-вот порвется, повисла в тишине, не движется.
   - Я вот что думаю... - увлеченно говорил водитель. Этот парень определенно нравился Артему. Лет тридцати пяти, он был как будто пятнадцатилетним. Он никуда не торопился, Артему казалось, что он просто едет вперед, а куда - не важно, только бы на месте не стоять, только бы быть в движении. Когда он говорил, казалось, что ему тесно в салоне машины, казалось, что для того, чтобы говорить, нужно постоянно прохаживаться, размахивать руками, а сидя за рулем, он, конечно, этого делать не мог. Но и здесь он двигался, наклонялся к Артему, иногда в самые важные для него моменты монолога, он даже на секунду умудрялся отпускать обе руки от руля, чтобы взмахнуть ими, или показать, например, размер пойманной рыбы
   - Думаю, что все проблемы оттого, что люди слишком много хотят. А хотят все только одного - жить в городе. Вот ты когда-нибудь видел в городе хоть одного счастливого человека? А все знаешь почему? Слишком много соблазнов, желаний... а желания приводят только к страданиям...
   - Ты буддист? - с улыбкой спросил Артем.
   - Может быть, может быть... В России... А я люблю свою страну. Вот ты патриот?
   - Нет.
   - И правильно, правильно! Ха-ха... Патриотизм значит - просто убей иноверца. Кто там это сказал... хм. Не знаю, не знаю. Вообще не быть патриотом - это нормально. Сейчас в телевизоре все говорят только о том, что это ненормально, и, если человек не патриотичен, то его приравнивают чуть ли не к врагу народа... У нас так всегда было. Так вот. О чем я? Я - не патриот, но я люблю свою землю. Я ненавижу всех, кто стоит у ее руля, просто потому, что любой политический строй выдвигает наверх только худших, я не люблю тупых людей, которые еще верят в то, что власть что-то хочет сделать для "своего народа". Им всегда, во все века было абсолютно наплевать на то, что происходит там внизу... Я воевал, я знаю...
   Артем подумал, улыбнулся чему-то и спросил:
   - Ну а монархия? При монархии - то никого никто не выдвигает... - Артем улыбался.
   - Да. С одной стороны, при монархии у руля страны теоретически может оказаться нормальный человек, но, во-первых, по закону подлости это бывает крайне редко, просто потому что наша страна, можно сказать, страна - неудачник, а во-вторых, окажись он все-таки на вершине власти, его тут же бы пришиб бы кто-то другой, поскольку нормальный человек никогда не перешагнет через кровь для любой, пускай самой светлой цели, а значит, у руля страны в принципе не может быть никого, кроме как сборища последних подонков, и хорошо еще, если в них хоть изредка просыпается человек, значит - повезло. Понимаешь, нам всем до сих пор втирают, что страна это что-то большее, чем сборище людей, преследующих свои личностные интересы, живущие не только для себя. Бред! Пока человек не достигнет того уровня духа или, что менее вероятно, материального достатка, он никогда не начнет думать о ком-то другом, кроме себя. В России всегда было полно лжи, истина в том, что по большей части всем на все плевать, и никуда от этого не денешься. Тот один процент людей, который живет не только ради себя любимого, никогда не сможет ничего изменить...
   - А люблю я в этой стране ту простоту, которая есть в людях... Сейчас она уже исчезает, не увидишь ее ни в одном городе. Только вот если отъехать куда-нибудь за МКАД, километров так на тысячу - две, - водитель грустно усмехнулся, - есть это еще в людях, искорка святая, простота эта наша русская... И как поговоришь с людьми этими, только тогда понимаешь, насколько ты увяз в том дерьме, из которого уже и никогда не выберешься - в погоне за чем-то таким, чего никогда у тебя не будет, никогда не найдешь... А они, люди эти, знаешь, они могут радоваться, просто радоваться тем вещам, которым нужно радоваться и грустить из-за тех, из-за которых нужно грустить: солнце светит - хорошо, дождь идет - плохо. Еда есть - хорошо. Нет - ай-яй-яй. Этим людям ты никогда не запудришь мозги, они все чувствуют, и хоть капля вранья твоего им уже видна. И плевать они хотели на моду, на то, что сейчас нужно слушать, смотреть, любая фальшь - и чхать они на тебя хотели. Черт его знает, почему они такие - может, просто потому что не видели никакой другой жизни, кроме своей, потому что это у них в генах, или потому что они похоронили все свои надежды на то, что что-то может быть по-другому... - водитель замолчал, задумчиво вглядываясь вперед.
   Артем прикурил очередную сигарету, посмотрел на оранжевый уголек, стряхнул только - только успевший появится пепел, задумчиво сказал:
   - Так везде. Это не только у нас... Вообще, я первый раз вижу человека, который так говорит. Странно...
   - Может быть, но я не знаю ничего другого... Знаешь, когда... - водитель посмотрел в зеркало заднего вида, как будто проверяя, не подслушивает ли кто, ­- когда-то я жил в самом центре Москвы, у Белого дома. Ты, наверное, не помнишь, что там происходило однажды... Так вот, в самом центре, во дворе, на набережной, напротив Белого дома, на последнем этаже я жил со своей женой, дочкой в маленькой квартирке. Я был совсем молодой. Дураком был. Когда на той стороне Москва - реки по белоснежному зданию начали палить танки, я вышел посмотреть. На пять минут.
   - Когда я пришел обратно, дверь в квартиру была открыта, и оттуда было слышно, как кричит жена по - животному, истошно, срываясь на хрип. Я влетел в квартиру, пробежал на кухню. Моя дочь лежала на полу в луже крови. Пуля попала в шею, в артерию, и Светка была уже мертва, но об этом я узнал только потом. Мне не верилось, что такое может происходить на самом деле, ребенок, мой ребенок лежит на полу кухни, лицо бледное, красивое, и ни боли, ни ужаса на нем нет, только что-то обреченное, тоскливое... Я открыл окно. Там внизу, у самой арки стояло три человека в военной форме. Уж не знаю, кто это был... с какой стороны. Я закричал: "Вы убили мою дочь, суки!" И они начали палить по моим окнам из калашей. Я упал на пол, прижал, прижал к себе дочь, и замер. Пули рикошетили о стены, вгрызались в мебель, люстра разлетелась на тысячи осколков. Когда они перестали стрелять, я вытащил дочь из квартиры, стал звонить в скорую. Конечно, приехать они отказались. У Светы из шеи продолжала течь кровь. Я попытался зажать ей артерию, но ничего не получилось. Взял ее на руки, побежал по лестнице вниз, пытался поймать машину... Говорят, какой - то великий фотограф меня сфотографировал... Наверное, трогательно - горящий Белый дом, а на фоне его - отец с окровавленным ребенком на руках... Она умерла. Жена от меня ушла. Да и понятно, как после этого всего можно жить вместе?... Того, кто стрелял, говорят определили очень быстро, но ничего ему за это не было - откуда же этот снайпер мог знать, кто там в окнах мелькает, ребенок или такой же снайпер... Первые несколько лет я ненавидел всю эту чертову страну, в которой убивают детей, просто потому что одна идиотская страна, развалившись, превратилась в несколько идиотских стран... Только вот никогда не смогу взять в толк, кому все это нужно... Кому...
   Артем молча посмотрел на водителя, задумчиво склонил голову на бок, провел ладонью по бритой голове. Тихо сказал:
   - Нас всех наебали.
   Водитель ничего не ответил. Закурил сигарету от прикуривателя, достал из-под приборной доски диск, ловким движением засунул его в магнитолу, автоматически, не глядя на табло, щелкнул на перемотку вперед три раза, а потом медленно положил руки на руль, и начал тихо-тихо раскачиваться в такт музыке, хотя она еще и не началась.
   Заиграла "Зима" АукцЫона, и молчать обоим стало не так тяжело. Дорога стелилась перед ними серым ковром, справа, слева мелькали леса, поля, серые деревни. Оставалось совсем немного.
  
   Снег. Снег пошел через несколько минут после того, как закончилась песня. Он начался как в рождественской сказке: резко, раз - и снежинки уже липнут, расплющиваются о лобовое стекло, и чем дальше, тем белее лес, тем вычурней серые, осенние поля в белоснежную крапинку. Снег шел большими хлопьями, пушистыми, волшебными. Артем останавливал взгляд на каждой снежинке, и она, казалось, тоже замирала на миг, а потом исчезала далеко позади. Каждый раз Артему становилось жалко ее. Казалось - одиноко ей там, на холодном асфальте, под колесами машин. Снежинки кружились вокруг огромной, белой завесой, падали вниз неспешно, медленно, как грустные, но прекрасные ангелы из безнадежно серого неба. Дорога стала вся белая, и машины впечатывали в нее свой след, две черные полосы от колес, но стоило обернуться назад - и было видно, как снег засыпает след этот, и нет тебя - нет меня - думал он, и мысли куда - то утекали назад, прочь, прочь...
   Деревья, поля, горы мусора у придорожных кафешек, усталые грузовые машины, все это, покрывшись снегом, преобразилось настолько, что было ощущение рождения новой сказки и новогодней ночи с волшебством, с ожиданием счастья. И Артем вспомнил, что ему только шестнадцать, и все вокруг может быть прекрасным, замершим в своей красоте, в вечности незыблемой, в минуте бесконечно длинной, волшебной. Что не все серо, и возможно там, впереди все будет чуть лучше, чем он думает, может, там и двери домов открыты, и хлеб теплый, и вина полны бокалы...
   Когда впереди замаячил город Пушкин, водитель остановил машину на обочине посреди огромного поля. Они вышли из машины, и оба, как дети, подставили ладони падающему снегу, улыбались.
   Артем шел по Питеру. Город проснулся от выпавшего снега, превратился вдруг из серого, усталого старика в нечто молодое, живое, подвижное. Людям еще не успел осточертеть снег, и они были веселы. Каждый второй улыбался. Молодые парни забрасывали визжащих девушек снежками, люди постарше проходили мимо и улыбались не то своим мыслям, не то воспоминаниям о прошедшей молодости, а серые атланты с облезающей краской на лицах смотрели на все это со светлой тоской в своих глазах без зрачков.
   Артем зашел в интернет-кафе, купил себе кофе, сел за компьютер. За пять минут узнал адрес, где установлен тот самый телефон с волшебным номером, который он уже зазубрил как мантру. Адрес, на удивление, был ему известен. Два года назад он жил на той самой улице Рубинштейна, только в доме напротив. Накинув гитару на плечи, он пошел по утопающим в сумерках да снеге улицам. Сердце колотилось, к горлу подступил ком. Он перебирал в голове фразы, которые скажет ей, когда она откроет дверь, но слова путались, казались нелепыми, глупыми. Ему вообще все казалось глупым, ненужным, никчемным, просто потому, что он в одном городе, в нескольких тысячах шагов от нее. Он знал, знал, что она вот сейчас смотрит в окно на падающий, танцующий в свете рыжих фонарей снег, смотрит да не может оторвать взгляд от того, как он падает, падает, падает, и вспоминает его, Артема. Мечтает, только о том она и мечтает, что он постучится к ней в дверь и обнимет ее.
   Артем поднял глаза вверх, и увидел бездонное, черное небо, из которого сыпался искрящийся снег, и каждая снежинка его - как будто прекрасная девушка, имеющая одну единственную секунду на то, чтобы показать себя миру - выныривала из темноты в свет фонаря, как по очереди, и каждая словно, поборов свою девичью застенчивость, радостно выкрикивала: "Вот я!" "А вот я!" "И я!" "И я!"
   Вот она, улица Рубинштейна, вот поворот. Артем нырнул в темноту арки, как в черный туннель, у которого нет конца. Небо скрылось под кирпичным сводом, и вдруг стало страшно, что этот дом рухнет, просто потому что ненавидит людей, его создавших, что не дойдет он до той самой двери всего каких-то сто метров, сто метров через двор, по прямой, мимо старых машин, вдоль старой стены с клоками отваливавшейся известки. "Скорее нырнуть во вторую арку, скорее пробежать..."
   Артем вышел во двор. Он был очень маленький, напоминал колодец - последние этажи домов смыкались над головой, и казалось, что квадрат черного неба, там, на самом верху несравненно меньше, чем пространство двора под ногами. Артема окружали голые стены - окна квартир начинались только на уровне второго этажа, и ни одно не горело теплым, желтым светом. Артем подошел к единственной двери подъезда, подобрал при свете зажигалки код, зашел внутрь.
   В подъезде висела вязкая, затхлая тьма. Пахло чем-то сырым, старым. Артем поднялся на ощупь вдоль стены на площадку выше входа двери подъезда, зажег зажигалку, но ее пламя растворилось в темноте как белая крупинка сахара в черном кофе. Он посветил на дверь квартиры, что была рядом, увидел номер 27. Сердце забилось сильней. Ее квартира должна быть на последнем, этаже. "Там немного ближе до звезд".
   Он пошел вверх по лестнице, шарахаясь каждого шороха. В гулком, каменном подъезде любой скрип, писк мыши так бил по ушам, как будто кто-то в темноте наклонился бы к его уху и что-то шепнул;
   На последнем этаже была почему-то только одна дверь квартиры, вторая выходила на чердак. Он чиркнул зажигалкой, обжег пальцы кремень - посветил на номер двери и прерывисто вздохнул. Она.
   Он позвонил. В глубине квартиры, а не у самой двери, раздался тихий, еле слышный звонок. Артем замер. За дверью ничего не происходило, никто не шевельнулся, казалось, что квартира мертва. Артем позвонил еще раз. На этот раз звонок получился другим, он будто не прозвонил, а жалобно проскрипел в тишине.
   Артем прислушался. Где-то хлопнула дверь, послышались шаги. Шаги эти были медленными, тихими, как будто кто-то крался, он слышал их только потому, что под ногами идущего предательски скрипел паркет. Вот кто-то подошел к самой двери. Замер. Артем покрылся холодным потом. Оттуда, из-под самой двери, всего в нескольких сантиметров от пола потянуло странным холодом.
   Вдруг, Артем услышал чье-то хриплое, странное дыхание и отшатнулся. Он понял, что не человек это дышит, а кто-то иной, настолько дыхание это было низким, звериным.
   Артем бросился по лестнице вниз, ему казалось, что кто-то зло шипит ему в спину.
   Он толкнул дверь подъезда, вылетел на улицу. Посмотрел на окна последнего этажа. На распахнутую дверь подъезда, на темноту в нем. Сел на бордюр. Закурил. Сжал голову руками. Ему страшно захотелось вдруг, чтобы все вокруг рухнуло, весь город этот, мир отвратительный, чтобы все пропало вместе с ним. К чему он стремится? К чему? Куда он бежал? От чего? Он посмотрел вверх, на окна, которые должны быть выше любых небес, да в которых для него не зажжется свет.
   Он встал, затушил сигарету. Посмотрел на свои вещи. Зачем они теперь?.. Поднял рюкзак, выкинул его в кучу мусора рядом. Поднял гитару и.. вспомнил.
  
   Артем быстро вытащил ее из чехла, провел по струнам и, вздрогнул. Струны звучали как хрусталь, звуки ударялись о каменные стены, и каждая снежинка будто запела в унисон минорному аккорду. Артем сел на чехол и начал играть. Сначала он думал, что играет что-то давно забытое, но вскоре понял, что поет песню, которая вдруг, в один миг родилась у него внутри.
   На самом последнем этаже зажглось окно, мелькнула чья-то тень. И вскоре открылись окна, и Артем увидел рыжие волосы Кати, что развевались на ветру, увидел ее бледное лицо на фоне темного неба. Она плакала, кричала:
   Играй!
   Играй, Артем!
   Играй для меня!
   Играй!
  
   11
   Вместо эпилога
  
   В зале с красными откидными креслами темно. Мы видим вроде как с заднего ряда маленькие фигурки зрителей на фоне огромного, белого экрана. Обрыв кадра.
  
   Играет медленная музыка, плавная и в то же время тревожная. (Возможно Nick Cave (начало The sorrowful wife) или R.E.M. (Low)).
  
   Камера медленно движется в сантиметре от пола по проходу между рядов. Мы видим лишь подлокотники кресел да черные фигуры зрителей, свет от экрана, но не видим то, что происходит на нем. Зрители в темноте наклоняются друг другу, чтобы что-то шепнуть друг другу на ухо, но мы не можем разобрать их слов; Камера опускается еще ниже, и мы видим ковер - грязный, пыльный, кое-где в маленьких, черных дырах от окурков, рассыпанный попкорн, пятно от кока- колы.
   Камера медленно "подплывает" к первому ряду, останавливается, - на переднем плане разбитая бутылка из-под минералки "боржоми", этикетка чуть надорвана, к ней прилипло несколько осколков, а остальные лежат в радиусе сантиметров двадцати вокруг.
   Медленно, как будто устало, - камера поднимается, и мы видим сначала угол черного экрана, потом его половину, и вот камера охватывает его полностью. Напряжение музыки нарастает (Z.B. 2-й куплет The sorrowful wife). Экран черный, только странные, неясные очертания мелькают на нем. Вдруг ослепительная вспышка света, (песня, которая служила фоном, "взрывается"), и экран становится белым. Все расплывается, как в глазах человека из темноты попавшего на яркий свет, но через пару секунд мы начинаем видеть очертания экрана и силуэтов, что движутся на нем. Не слышно ничего, кроме музыки и неясного, еле различимого гула голосов, что слышен на ее фоне. Мы видим столики пивного бара, снующих туда - сюда людей, официантов с кружками пива, посетителей, что пьют и улыбаются. Кто-то пьяный за столом на переднем плане запрокидывает голову и смеется, но смех его тает в громкой музыке, в которой вокал срывается на крик. Камера делает наезд на экран, и вскоре мы видим только его.
   Камера медленно "плывет" мимо ничего не замечающих, пьяных, счастливых людей, не останавливаясь ни на ком; сначала она поднимается метра на два над их головами - и мы видим их грязные, заставленные пустыми бокалами столы, видим, как пьяная девушка пытается разбудить пьяного парня, который спит, сложив руки в луже пива на столе, потом камера опускается ниже, к самому полу, и мы видим ботинки, грязные кеды, кроссовки, начищенные до блеска туфли, тяжелые военные ботинки, и практически все отбивают об грязный, не лакированный, дощатый пол клуба такт песни, что продолжает играть. Камера медленно поднимается выше и охватывает как бы мимоходом, как будто "заходя на второй круг", сцену, на которой в этот момент высокий вокалист продолжает выкрикивать в микрофон, который он держит одной рукой, слова песни, а пальцем другой - указывает на кого-то в зрительном зале. Потом он наклоняется к кому-то в первом ряду и кричит слова песни прямо ему в лицо.
   Камера продолжает двигаться, опускаясь ниже, к столику, за которым кто-то сидит, глядя в пивную кружку. Камера опускается прямо перед человеком, как будто она лежит на столе, и мы видим, что этот человек этот - Артем. Мы смотрим на него немного снизу, видим его сутулые плечи, отросшие, непричесанные волосы. Он, не отрывая глаз, смотрит в пивную кружку, потом медленно, как будто нехотя, отрывает их от нее, смотрит в сторону сцены, чуть склоняет голову набок, и за несколько секунд мы видим, как в его глазах мелькает такая боль, тоска, одиночество, которые только могут быть в человеческих глазах. Именно в это мгновение освещение сцены меняется, и лицо Артема наполовину исчезает в темноте, а наполовину окрашивается темно - синим цветом, и в этом свете кажется, что перед нами не молодой парень, а старый человек, но вот синий цвет гаснет, сменяется на красный, и мы видим перед собой того же Артема. Он берет кружку, выпивает половину залпом, вытирает губы рукавом.
   Песня заканчивается, вокалист переводит дыхание, говорит в микрофон "thank you", гитарист подстраивает вторую струну по флажолету, не выключая примочку, и гитара фонит. Мы видим только ничего не выражающее лицо Артема, который опять уткнулся взглядом в пивную кружку. Камера медленно опускается вниз - мы видим его потрепанную клетчатую рубашку - третья пуговица сверху оторвана - камера медленно "ползет по его рукаву", приближаясь к кисти руки. Мы видим его тонкие, длинные пальцы, которые вытаскивают из пачки, лежащей на столе сигарету. Уголок ногтя указательного пальца желтый от никотина. Обрыв кадра. Затемнение экрана.
   Вспышка зажженной спички, огонь которой как будто вгрызается в сигарету, совпадает с началом следующей, громкой, динамичной песни. (Z.B. Nick Cave - I let love in или что - то другое).
   Камера немного отъезжает назад, лицо Артема крупным планом. Он смотрит на сцену, иногда затягиваясь, как будто нехотя сигаретой. В его взгляде появляется какой-то огонек, но тут же тухнет, и глаза вновь становятся холодными, пустыми. Обрыв кадра.
  
   Мы видим столик Артема сверху, с высоты метров трех. За этот столик подсаживается молодая девушка, одетая в черную юбку, короткий топик. Ее лица никак не разглядеть, она сидит к нам спиной. Видно, что у нее хорошая фигурка, волосы забраны в хвост на затылке, перетянуты белой резинкой. Она что-то говорит Артему, тот жестами показывает, что ничего не слышит, наклоняется к ней, и она почти кричит ему на ухо. Артем улыбается, и мы никак не можем понять с такого расстояния, что это за улыбка - настоящая или пустая, вымученная. Обрыв кадра. Затемнение экрана. Музыка стихает.
  
   Мы видим пустынную улицу центра Тарту. Весна. Снега уже нет, улица сырая после только что прошедшего дождя. В окнах невысоких домов не горит ни одно окно. Оранжевые фонари отсвечивают в лужах. Камера медленно движется за Артемом и девушкой, мы видим, как она украдкой, боязливо вкладывает свою руку в ладонь Артема. Камера делает наезд на их руки. Девушка сжимает руку Артема, и его пальцы, дрогнув, чуть сжимают ее узкую ладонь.
   Мы видим их на расстоянии метров двух, они идут молча, вокруг стоит тишина - ни машин, ни одиноких прохожих, только пустая ночная улица и, -­­ они. Девушка останавливается, притягивает Артема к себе. Мы так и не видим ее лица - она стоит к нам спиной. Артем обнимает ее за плечи и целует, поцелуй длится несколько секунд, мы слышим, как девушка прерывисто вздыхает - видно, что они целуются в первый раз. Она обнимает Артема, прижимается щекой к его щеке. Мы видим лицо Артема. Камера приближается ближе.
   Крупный план.
   Глаза Артема пусты. На лице нет никаких чувств. Обрыв кадра.
  
   Маленькая комната, вид сверху. В углу стоит разложенный диван, со скомканными простынями. Артем лежит посреди нее на полу. Тускло-серый свет льется в окно. Вечер. Слышны шаги соседей сверху, тихий звук телевизора за стеной, чей-то еле слышный спор. Артем лежит, не шевелясь, на полу, глядит в какую-то точку на потолке, но не сталкивается с нами взглядом. То, что он жив, мы можем понять только по тому, что чуть заметно колышется его грудь. Камера начинает подниматься выше, и мы видим, как пол комнаты, на котором лежит Артем, начинает медленно удаляться от нас. Стены, оклеенные дешевыми обоями, образуют что-то вроде стенок колодца, и все не кончаются. Камера все выше и выше над Артемом, и вот он уже маленькая точка где-то очень далеко, вот он уже практически не различим, вот он исчез, и в кадре нет ничего, кроме уходящих в далекую темноту стен.
   Затемнение экрана.
   Титры.
   Титры идут на фоне фортепиано, стоящего посреди пустыря;
   Крупный план:
   Гниющие, неровные клавиши, по которым бьет сильными каплями дождь.
  
   Камера в исходном положении. У последнего ряда зала, рядом с выходом. В зале загорается свет. Люди встают, немного пошатываясь на затекших ногах, идут в сторону выхода. Мы слышим их голоса, когда они проходят мимо, видим их лица. Первой мимо камеры проходит Катя с опухшим от слез лицом. Она идет медленно, и мы успеваем разглядеть ее дешевое платье, по-старчески забранные в пучок волосы, уже совсем не такое красивое, стареющее лицо. Следом за ней проходит Лена под руку с Даниилом. Слышно, как она говорит: "Так он умер или нет? Я не поняла..." "Да откуда я знаю? - отвечает ей Данил, ласково глядя на нее. - "Дерьмовое какое - то кино".
   Мимо проходят несколько незнакомых нам людей, среди них - Стас в безупречном костюме, разминая в руках сигарету.
   Зал медленно пустеет. Почти у самого объектива камеры, проходит убитый Артемом парень. У него длинные волосы, на руках - несколько фенек. Он обнимает девушку, тихо говоря ей на ухо наивно-восхищенным голосом: "Офигенное кино... Офигенное..."
   Мимо проходят родители Артема. Мать тащит отца, тот успел напиться во время просмотра. Проходит мимо "фея", остриженная наголо, в подвернутых джинсах, улыбается в камеру. Обрыв кадра. Затемнение экрана.
  
   Камера установлена так, что мы видим зал со стороны экрана. Последний зритель закрывает за собой дверь на выходе из зала, и в нем остается только один человек. Он сидит в самом центре зала посреди одинаковых красных кресел.
   Наезд камеры. Мы видим, что этот тот самый водитель, что "раскрыл" Артема, но почему-то не сдал в милицию. Бог.
   Он закуривает, смачно затягивается, стряхивает пепел на пол, и пристально, чуть насмешливо смотрит в камеру. В зале медленно гаснет свет.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   33
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"