|
|
||
История одной жизни
(часть вторая)
Юлий Вайсман
мемуары литературно оформлены
Эллой Ромм
Сан-Диего, США,2014
Автор: Юлий Вайсман
Литературная обработка: Элла Ромм
Редактура: Михаил Ромм
© Вайсман Юлий, Ромм Элла, 2014
Посвящается моей жене
Содержание
Переезд в Шолоховку. Рождение Эллы
Курсы усовершенствования врачей
Неудавшаяся поездка на специализацию по нейрохирургии
По материалам архивного дела No 0949927
В 2013 году была опубликована первая часть моих мемуаров. Вот краткое ее описание:
На фоне драматических событий истории (последних лет Бессарабии как части Румынского королевства, включения Молдавии в СССР, Второй мировой войны и послевоенных лет) раскрываются не менее захватывающие эпизоды личной биографии героя: учёба в кишинёвской гимназии, советизация и репрессии в семье, начало войны, эвакуация в Казахстан, возвращение в Кишинёв, медицинский институт и работа врачом в глухом молдавском селе.
В 1965 году, после знакомства с моей будущей женой, я переехал в посёлок Шолоховский Ростовской области. Вторая книга воспоминаний посвящена шолоховскому периоду моей жизни вплоть до эмиграции в США.
Итак, я влюбился в молодую, симпатичную медсестру Валентину в далеком 1963 году, будучи главным врачом Унцештской больницы. Валя, не желая разбивать мою семью, внезапно уехала, оставив записку: "Не ищи меня. Если мне будет трудно, я сама тебя найду".
Поскольку мои чувства были серьезными, я решил попытаться вернуть свою любовь и призвал на помощь младшего брата. Фима согласился помочь, и мы сели в поезд "Кишинев-Ростов", а после на автобусе доехали до поселка Шолоховский, где жила Валя. Было это летом 1964 года.
Валентина, 1965 год
Помню, как мы переправлялись через речку Северский Донец паромом вместе с автобусом там, где неподалеку от города Белая Калитва находится памятник в честь битвы князя Игоря с половцами.
К вечеру мы прибыли на шолоховский автовокзал, который в то время располагался на базаре. Базар оживал ранним утром, когда хозяйки приносили банки варенья, кислое молоко и множественные овощи и фрукты из своих огородов. Мы поднялись до улицы Горького и свернули в переулок Маяковского, где в двух крохотных комнатках финского домика жила Валя и ее мама Мария Алексеевна Резникова.
Мария Алексеевна Резникова, 1970 год
Мне сразу запомнился небольшой огород и ветвистая черешня со спелыми плодами. Я был встречен с пониманием. Фиму из-за отсутствия места отвели ночевать к Валиному дяде Дмитрию Алексеевичу Савенкову.
Дмитрий Алексеевич Савенков с женой и племянницей Валентиной на фоне своего дома в поселке Шолоховский, 1966 год
Вместе с Фимой мы уговорили Валю вернуться в Унцешты. Недолго думая, она собрала вещи. Вначале мы добрались поездом до Одессы, а там, на такси до Кишинева. При переезде через Днестр колонна машин была остановлена, уступая дорогу маршалу авиации по фамилии Судец.
Моя жена Толиана, понимая, что дальнейшая семейная жизнь невозможна, приняла мое предложение о разводе.
Мы с Валей вернулись в Унцешты и продолжили работу. Однако, благодаря Вале, а также случаю с сыпным тифом на моем участке, из-за которого я получил выговор, и был снят с должности главврача, моя дальнейшая судьба оказалась связана с поселком Шолоховский (или как его еще называли Шолоховкой). В Шолоховку мы перебрались в 1965 году: сначала Валя, а потом и я после развода. Туда же последовали мебель и мои книги.
Оказавшись в Шолоховке, мы обратились к главврачу медсанчасти Ларисе Петровне Николаенко, которая любезно приняла нас в свой коллектив. Я запомнил крутую лестницу, ведущую на 4 этаж, по которой мы поднимались в будущее неврологическое отделение.
Работать я планировал рентгенологом, но мне предложили должность невропатолога, которая в шолоховской медсанчасти отсутствовала. Несмотря на мой небольшой опыт без специализации, я, не подав и вида, начал работать на полставки невропатологом и ещё на полставки с неврологическими больными в терапии, где для моих больных было выделено 5 коек. Терапией заведовала всеми нами любимая Зоя Ивановна Христолюбова.
В Шолоховке располагался второй по величине в Ростовской области угольный трест, за счет которого и процветал этот шахтерский поселок городского типа.
Вначале мы обосновались у Валиной мамы, в домике на 4 семьи с удобствами на улице. Позже, когда Валя ждала ребенка, я попросил главврача и зав терапией посодействовать с квартирой. Мы пошли в трест к посыльному, и он выделил двухкомнатную квартиру хрущевского типа по улице Горького на 2 этаже. Это было большое достижение, так как с квартирами в Шолоховке было очень сложно. К тому времени у меня завязались добрые отношения с директорами шахт и ОРСа. Вскоре состоялось профсоюзное собрание, и меня, совершенно нового человека, выбрали председателем местного комитета. В Советское время это была организация, формально защищающая интересы медперсонала от администрации. Больница была большая, на 300 коек, с персоналом почти 400 человек. Медсанчасть обслуживала шахтеров и их семьи и была на хорошей дотации, как от государства, так и от угольного треста. Поэтому здесь до меня были врачи практически всех специальностей кроме невропатолога.
В сентябре 1966 года мы поехали в Ялту. Валя в это время была в положении. Нам запомнился ансамбль "Бузуки", с которого началась моя любовь к греческой музыке. Помнится так же, что впервые мы увидели бразильский ансамбль песни и пляски. С тех пор, а может, еще с послевоенных трофейных фильмов, в том числе мексиканских, я полюбил латиноамериканские танцы. Еще помню, что в то время входили в моду ансамбли поп-музыки. Были популярны Дона Самер, Глория Гейнер. Позже - Бони М, Ирапшн, АББА, Арабески, Баккара, Пусикэт, Адриано Челентано, Джанни Маранди. В это же самое время мы узнали про Битлз. Я так же любил джаз, который был под запретом как носитель вредоносной для молодежи западной культуры. В это же время у нас появились радиоприемники, которые с трудом, но давали возможность слушать чужие "голоса". Так мы научились узнавать правдивую информацию.
Близилась зима, моя жена поскользнулась на льду, и у нее начались преждевременные роды. (Ребенок по подсчетам должен был родиться в январе.) Валю положили в родильное отделение 28 декабря 1966 года, как раз в тот день, когда в медсанчасти состоялся новогодний бал-маскарад. В Шолоховке был довольно солидный дом культуры, в котором я взял костюм мексиканца с сомбреро и пистолетом. Я так увлекся своей ролью на этом вечере, что совершенно забыл про жену. Когда я пришел, ребенок уже родился. Валя была счастлива. Не отводя глаз, она смотрела на девочку, которую назвали Эллой. Сердобольные соседки по палате даже начали предупреждать Валю, что так она может сглазить ребенка. Впоследствии я вернулся на бал и сообщил о рождении дочери, получив поздравления от своих коллег. Так счастливо закончился 1966 год.
С новорожденной Эллой, 1967 год
Где-то в начале января, после выписки Вали из роддома, мне предложили поехать на усовершенствование в Ростов-на-Дону на кафедру неврологии. Вместе со мной туда же был направлен Илья Аникиевич Иващенко доктор уха, горла и носа, а также наш хирург Дмитрий Иванович Лемешко. Нас разместили в общежитие по улице Карла Маркса, где я подружился с коллегой из Краснодара, чей отец был адмиралом в отставке. Подчеркнул это я неслучайно, ибо мы получали скудные стипендии, и все выходы в свет совершали за счет этого обеспеченного друга.
В общежитии мы жили в комнате с двухъярусными койками. Компания врачей была разношерстная, и мне, взращенному в интеллигентной еврейской семье, пришлось на ходу осваивать основы ненормативной лексики, так как по вечерам мои коллеги предпочитали эту часть лексикона. Удивленные моей неосведомленностью, они предложил написать шуточную диссертацию о русском мате, чтобы потом обмыть ее защиту в одном из кафе. Я со всей серьезностью начал конспектировать их высказывания, а также выражения от Петра Первого до наших дней, и таким образом написал работу под названием "Русский мат и его значение в жизни общества". Получив стипендию, мы скинулись и пошли в кафе "Дружба" по улице Энгельса. Для защиты диссертации были назначены ведущий председатель и мой оппонент. В то время как я читал свою писанину, еле сдерживая смех, а мои товарищи внимательно слушали, к нам подсели два студента-чеха, которые никакого подвоха в происходящем не заметили. После моего выступления слово взял ведущий "профессор" и опять-таки на полном серьезе начал делать мне замечания, употребляя довольно приличные, вопреки моему ожиданию, слова и выражения. Чехи ничего не понимали, но продолжали слушать. Потом поднялся "оппонент" и предложил одобрить диссертацию, несмотря на пробелы в этой области моего образования, которые помешали до конца раскрыть суть проблемы. И только в конце, когда все расхохотались и принялись за питье, чехи поняли, что они были свидетелями обыкновенного дурачества. Жена, которая по моему возвращению прочитала первые строки "диссертации", бросила ее в огонь.
Помню, что в кафе "Дружба", куда стояла вечная очередь, подавали необыкновенно вкусную солянку. Я также до сих пор вспоминаю миниатюрные пирожные в кафе "Золотой колос" на углу Энгельса и Буденного. Всякий раз, когда я приезжал на конференцию в Ростов или встречал моих родителей из Кишинева, я покупал несколько коробок этих вкуснейших сладостей.
Утром мы выходили из общежития и по обыкновению забегали в первое же кафе выпить чаю с булочкой. Иногда, проходя мимо блошиного рынка, я пропускал завтрак и пополнял свою филателистическую коллекцию, покупая с рук почтовые марки.
Кафедрой неврологии заведовал профессор Никольский, а вела нашу группу из шести врачей преподавательница Циля Ефремовна, которая оказалась, как и я, филателисткой, что помогло нам найти общий язык во время учебы. В группе, которая избрала меня старостой, была татарка из Казани, дагестанец, осетинка, и двое русских. Занятия давались мне нелегко. Я часто засиживался в библиотеке, и однажды нашел медицинский журнал на румынском языке и, желая блеснуть перед профессурой, перевел статью под названием "Наследственные дегенеративные заболевания у детей". Когда я показал перевод своей преподавательнице Циле Ефремовне, она ахнула и побежала к профессору. Однажды Циля пригласила меня и осетинку Аиду к себе домой показать коллекцию почтовых марок. Мы премило пообщались, и я понял, что, будучи старостой, да еще заядлым коллекционером, я с легкостью сдам сложнейший экзамен по неврологии. Когда в апреле наступила экзаменационная пора, я попросил Цилю Ефремовну сдать первым, уповая на то, что, как староста, я должен организовать посиделки после экзамена. Мне попался билет о патологии диэнцефальной области. Я начал плавать, смотреть на Цилю, Циля смотрела на профессора, а профессор обратно на Цилю. Видя, что выхода нет, я вспомнил, что у меня были заготовлены стихи для работников кафедры. Циля, как будто прочитав мои мысли, как раз сообщила профессору, что я, помимо всех заслуг, еще и поэт. Профессор, который на мое везение тоже писал стихи, отодвинул билет и попросил почитать что-нибудь. Воспользовавшись последним шансом, я прочитал хвалебное стихотворение. Несмотря на то, что в стихах был намек на недостаток внимания к параклиническим методам исследования на кафедре, профессор поставил мне в зачетку отлично. Я поблагодарил присутствующих и выскочил в коридор, где меня ждал Ахмед, сын горного народа, и мы побежали за шампанским, вином и тортом.
Был 1967 год, памятный для нашей семьи, так как из лагеря вернулся мой папа. Работая начальником сырьевого отдела треста "Молдрасжирмасло",он вместе с другим заведующим отделом был осужден на 8 лет по обвинению в неправильном распределении фондов, и находился в селе Карманово, на левом берегу Днестра. В те времена Хрущев экспериментировал с народным хозяйством, и появились совнархозы, которые себя не оправдали. Тогда начались процессы поиска виновных, в числе которых оказался и мой отец. Он был отправлен в тюрьму, где в свое время сидел Котовский, а в 1941 году сидел и он сам (к чему я вернусь позже), в тюрьму, которая по стечению обстоятельств была видна из окон нашего дома в Кишиневе по улице Кузнечная, угол Бендерской. По еще одному стечению обстоятельств суд проходил в городе Бельцы, где закончила медучилище моя жена Валентина Резникова, а село Карманово было как раз тем селом, в которое я распределился по окончании мединститута в 1952 году на работу и куда не попал из-за того, что явился в министерство с опозданием. Самое интересное, что папа два раза сидел в советской тюрьме, и оба раза уходил в ссылку на 8 лет из одного и того же учреждения, занимая одну и ту же должность.
Но возвратимся к моему повествованию. Я перепоручил проведение сабантуя моему товарищу из Дагестана, и через несколько часов после экзамена мой самолет приземлился в Кишиневском аэропорту, и вскоре я очутился в объятиях моей семьи. Папа был освобожден досрочно благодаря усилиям моего брата Фимы, который добился не только его освобождения, но и последующей реабилитации.
После окончания специализации я был вызван к главврачу Белокалитвенского района Василию Васильевичу Сорочинскому, который предложил мне стать заведующим неврологическим отделением Шолоховской медсанчасти. Главврач Шолоховской медсанчасти, Эдуард Аракелович Агабабов, сразу же поддержал эту идею. К моему удивлению мне отдали отделение болезней уха, горла и носа, а заведующий этим отделением, Илья Аникиевич Иващенко, перешел на амбулаторную работу. На базе его отделения было создано новое, которым я руководил 25 лет из 28 пребывания в Шолоховке. Надо сказать, что я чувствовал неловкость перед своим опытным и уважаемым коллегой, которого так неожиданно сместил, но Илья Аникиевич заверил меня, что это не задевает его самолюбия. Все понимали необходимость открытия неврологического отделения из-за специфики профессиональных заболеваний шахтеров, включающей черепно-мозговой травматизм, радикулиты и вибрационную болезнь. В последующие годы мое отделение было расширено двумя палатами детского отделения, и я стал не только руководить отделением на 30 коек, но и был утвержден на должность районного невропатолога. Мне приходилось выезжать в отдаленные села или в районную больницу на консультации, а также по поручению областной больницы быть консультантом в соседнем Тацинском районе. Тацинка вошла в историю Второй Мировой Войны подвигом танкового корпуса генерала Бадаева во время Сталинградской битвы. Увековечивает этот подвиг танк Т-34, который стоит у въезда в Тацинский поселок. Это один из трех танков, оставшихся в строю после рейда по уничтожению немецкого аэродрома в 1943. Чтобы прервать доставку продовольствия окруженной группировке Паулюса, советское командование поручило Бадаеву уничтожить Тацинский аэродром, на котором находились немецкие самолеты. Однажды, участвуя в работе призывной комиссии в военкомате, я поинтересовался историей этого рейда. Военком рассказал следующее: когда группа Бадаева ворвалась в Тацинку, прорвав сопротивление, она обнаружила около 100 самолетов. Генерал Бадаев по рации запросил техническую помощь, задав один вопрос: "У меня несколько минут, как я могу вывести из строя эти самолеты?" Штаб армии принял решение пройтись танками по хвостам самолетов и таким образом отрубить им хвосты. Из корпуса Бадаева "в живых" остались только три танка, которым удалось вырваться из Тацинки, где немцы оказывали рьяное сопротивление.
Что же касается работы в Шолоховке, то за 28 лет мне удалось побывать в лучших институтах страны на усовершенствовании по неврологии.
В 1970-м году у меня появилась необходимость обновить свои знания в области вибрационной болезни, которой страдали проходчики (шахтеры, имеющие дело с отбойным молотком). Я выбрал заочно-очный курс, подготовил 3 работы и послал их на апробацию в Москву в институт профессиональных болезней при Академии медицинских наук СССР. Мои работы включили рентгенодиагностику силикоза, вибрационную болезнь и другие профессиональные болезни шахтеров, а также индивидуальные карточки, которые я, по своему обыкновению, заводил на каждого больного. Через несколько месяцев меня пригласили в Москву. Взяв такси из аэропорта, я приехал в институт, который находился недалеко от американского посольства. Я получил направление в общежитие на Беговой улице и отправился вселяться. И вновь, так же как и на специализации в Ростове, меня, обычного невропатолога из далекого ростовского поселка, выбрали старостой. Пользуясь своей должностью, я начал вдохновлять группу, но не на учебу, а на культурные походы в музеи. Эти походы осуществлялись благодаря коллеге из Москвы, имевшей доступ к закрытым в то время залам и экспозициям. Из множественных экскурсий мне особенно запомнилось посещение Гранатовой палаты в Кремле. Будучи большим любителем музыки, я, отстаивая огромные билетные очереди на спектакли Большого театра, за короткий срок умудрился посмотреть все балеты Чайковского. В районе Останкино жили мои дальние родственники Чернявские, которых я навешал в выходные дни и которые помогли мне лучше узнать Москву.
Когда время дошло до сдачи экзаменов, то вместо обычного отчета по билетам, профессор Рашель предложила мне сделать доклад, а группе задавать по этому докладу вопросы. С докладом я справился успешно, но мои коллеги, желая получить хорошие оценки, обрушились на меня градом поднятых рук. Я краснел и бледнел, отвечая на их вопросы, но, в конце концов, мы все получили свои пятерки. Хочу добавить, что профессор Рашель каждый месяц уезжала в Югославию на остров Брион, где часто отдыхал Йосип Броз Тито (президент Югославии), о котором она с большим удовольствием рассказывала.
Дополнительная учеба не добавляла врачам ни рубля к зарплате. От нее выигрывали только шахтеры, которых я обслуживал. Как правило, мои диагнозы подтверждались в Шахтинском противоселикозном диспансере, а также в Центральном Московском институте профзаболеваний. Хочу упомянуть один курьезный случай с заправщицей, которая в течение многих лет заправляла машины, отсасывая воздух из трубы и выплевывая попавший в ротовую полость бензин. Основной жалобой этой больной было ощущение присутствия волоса во рту. Я, почитав литературу, поставил ей диагноз "профессиональное хроническое отравление бензином", чем озадачил моих коллег в Москве, которые долго ее обследовали и в конечном итоге подтвердили мой диагноз. Пациентка была признана инвалидом, по этому редчайшему заболеванию, которое, как мне казалось, вообще тогда еще не диагностировали.
194 клинических случая, описанных мной, могли бы стать основой для диссертации, которую мне предложила защитить заведующая кафедрой в Москве. Надо было только добавить 6 наблюдений. Однако я, как человек, практикующий и крайне неусидчивый, предпочел науке работу с людьми, которая давала мне большее удовлетворение.
В январе 1974 года у нас с Валей родился еще один ребенок, дочь Жанна. В связи с пополнением в семействе и увеличением расходов, я вынужден был попросить дополнительные полставки рентгенолога в Тацинском районе, куда нужно было выезжать 2 раза в неделю после основной работы. Также я консультировал две соседние медсанчасти: Горняцкую и Восточно-Горняцкую.
В 1975 году мне посчастливилось получить путевку на усовершенствование в Ленинград. В Ленинграде жила моя двоюродная сестра Ева, которая работала врачом-нефрологом, и которую я не видел более 10 лет. Ева была замужем и имела двоих детей.
Ленинград поразил меня своими дворцами. Я часто посещал оперные спектакли, а однажды мне удалось уговорить кассиршу Малого оперного театра посадить меня прямо над сценой за один рубль - давали "Богему". Я сидел в неудобной позе два с половиной часа, но удовольствие получил огромное. Я побывал и в Кировском театре, и за четыре месяца послушал множество опер и посмотрел множество балетов.
Мы получали стипендию, которая была меньше нашей зарплаты, и поэтому жили очень бедно. Из экономии денег приходилось идти пешком от кафедры профессора неврологии Анохина, которая находилась на бульваре Суворова, вдоль Невского проспекта, заглядывая по пути в дешевые забегаловки и булочные, и, пройдя раздвижной мост, оказываться в своем общежитии. Запомнилась величественная скульптура Петра, Адмиралтейский шпиль, Петропавловская крепость и, естественно, Эрмитаж, который невозможно было осмотреть за один день. Особенно меня поразила галерея, где на стенах были развешаны портреты генералов времен войны с Наполеоном. Несколько рамок были пусты, так как портреты не сохранились. Я также побывал на первой в Советском Союзе американской выставке, которая размещалась в порту, а так же на выставке "непризнанных художников". Чтобы попасть на эти выставки, надо было пройти сквозь строй бдительно взирающих на нас работников службы безопасности. Мне запомнилась картина, на которой была изображена обнаженная женщина, лежащая на столе и глазеющие на нее немощные старцы.
Наша группа состояла из шести человек и возглавлялась преподавательницей по фамилии Шилагина. Среди известных профессоров была профессор Семенова-Тян-Шанская, сноха знаменитого путешественника. Я был единственным врачом из медсанчасти, все остальные работали в областных больницах. На их фоне я чувствовал себя неловко, но старался, как мог, и сдал экзамен на "отлично". Имея опыт Ростовской кафедры, я решил пойти наилегчайшим путем и попросил у профессора разрешения вместо ответов на билет написать реферат. Получив разрешение, я засел в библиотеке и сделал небольшую работу. Однако моя хитрость возымела обратное действие. На экзамене присутствовал параллельный курс, который засыпал меня вопросами после моего выступления. Возникла ситуация, аналогичная той, что случилась при сдаче экзаменов в Москве. Так как я "плавал", то профессор Анохин, не желая уронить честь курса, пришел мне на выручку. Особенно трудно мне давалась генетика, которая, будучи сравнительно молодой наукой, в институте нами не изучалась. У меня сохранились конспекты тех лет, в которых помимо текста я рисовал и писал стихи на полях. Помню, что в период учебы, в магазинах появились финские товары и апельсины из Марокко, которые я отправлял в Шолоховку. Один раз нам дали отпуск, и я использовал его для поездки домой.
Вернувшись из командировки с новыми знаниями, я продолжил работу. У нас был большой и дружный коллектив врачей, и мне хочется сказать о нем несколько слов. Запомнились пять главврачей, которые сменяли один другого: Лариса Петровна Николаенко, очень милая и тактичная женщина, никому не делавшая замечаний по работе. Она была фтизиатром, и моя жена Валя одно время работала в ее туберкулезном отделении.
После того, как Лариса Петровна переехала в Белую Калитву, главврачом стал Эдуард Аракелович Агабабов. Этот красивый мужчина покорил сердца многих женщин. Он отличался тем, что никогда не слушал сплетников и игнорировал доносчиков. Он был инициатором создания неврологического отделения, за что я ему очень благодарен, так как, получив отделение, я сумел направить всю свою энергию на лечение шахтеров.
После Агабабова главврачом стала жена директора одной из местных шахт Нина Павловна Мелькова. С Мельковой у меня связано несколько интересных воспоминаний. При ней я впервые столкнулся с органами государственной безопасности, которые вызвали меня на дом к пациентке, по их мнению, нуждавшейся в психиатрическом освидетельствовании. Я попытался объяснить, что я не психиатр, а невропатолог, но человек из органов ответил, что мне оказано доверие и я должен подтвердить, что женщина душевно больна. Во время разговора я выяснил, что муж пациентки, в прошлом летчик, погиб при исполнении служебного задания. Будучи наивной сельской жительницей, женщина поехала в Москву добиваться пенсии, в которой ей отказали. Там она стучалась во все двери кремлевского начальства, и за ней, естественно, была установлена слежка, а с моей помощью предпринималась попытка избавиться от ее навязчивого поведения. Я ушел от прямого вопроса психическая ли она больная, так как понимал, что ее упрячут в сумасшедший дом и, сославшись на то, что я не психиатр, ничего не подписал. Думаю, что КГБ запомнило этот случай. Второй раз я столкнулся с КГБ по личной инициативе. После войны Египта с Израилем мне стали звонить ночью и угрожать расправой над женой и детьми, если я не уеду в Израиль. Вначале я бросал трубку, но однажды я записал на магнитофон голос оскорбителя и показал это Мельковой, требуя, чтобы она вызвала КГБ, так как я был возбужден, напуган, не спал ночью и не мог нормально работать. Главврач, мой "добрый ангел", успокоила меня, сообщив, что ее мужу, директору одной из шахт, тоже звонят поздно ночью и спрашивают, не забыл ли он сходить в туалет. Несмотря на то, что она считала это чисто хулиганскими выходками, я настоял на своем, и Нина Павловна связалась с КГБ. Приехавший сотрудник уверил, что мне нечего бояться. Однако этот эпизод заставил впервые подумать об эмиграции, так как к тому времени мои мама и брат уже жили в США. Кроме КГБ я также периодически имел дело с местными органами власти. Милиция вызывала меня при задержании подозрительных лиц, чаще всего наркоманов, чтобы я дал медицинское "добро" на помещение их в КПЗ. Такая работа была мне не по душе, и я старался по возможности помочь молодым ребятам избежать неприятностей.
Четвертым главврачом был Юрий Васильевич Качур, молодой человек, который, так же как и Агабабов, был хирургом. Мы дружили с семьей Качура и семьей другого хирурга Виталия Николаевича Диденко. С последним меня связывала близкая дружба. Особенно запомнился мне огромный портрет Брежнева, который висел у него в кабинете.
После перевода Качура в Белую Калитву, главврачом стала Вера Ильинична Ткаченко, окулист по специальности, бывший главврач горняцкой медсанчасти. С Верой Ильиничной я всегда был в отличных отношениях. С ней и многими другими врачами я продолжаю и сегодня общаться по Интернету.
Хочу упомянуть Ефима Тимофеевича Горбенко, который на протяжении 28 лет моей работы занимал должность заместителя главврача или начмеда. На каждой пятиминутке после отчета заведующих отделениями он брал слово и делал нам замечания. Надо сказать, что мы уважали друг друга, но при разборе историй болезней он был со мной особенно беспощаден. Мне запомнилась его дежурная фраза: "А доктор Вайсман придумал новый диагноз". К примеру, он придирался к моему диагнозу "дископатия". Чтобы отбиться от его нападок, я открывал номенклатурный справочник, где среди прочих фигурировал и этот диагноз. Ефим Тимофеевич был крещеным евреем и, вместе со мной и заведующим детским отделением доктором Кацем, составлял национальное меньшинство.
Я общался со всеми 30-ю врачами, приглашая их по необходимости на консультации. Но чаще приходилось консультировать мне, особенно хирургическое отделение и скорую помощь, которые по обыкновению поднимали меня среди ночи. Заведующий хирургическим отделением Куралесин шутливо называл меня "молдавским профессором".
Прием больных, 70-е годы
В 1973 году у меня появилась возможность поехать в Москву на усовершенствование в институт неврологии и нейрохирургии. В это время началась война между Израилем и арабскими государствами. Меня поселили в общежитие рядом с проспектом Калинина, который манил по вечерам рекламами магазинов и ресторанов. Ко мне в гости приехал сын (от первого брака) из Кишинева, и я стал пропускать занятия. Мы гуляли по Москве, и о том, чтобы осилить нейрохирургию, не было и речи, так как я не планировал стать оперирующим врачом, а просто хотел обогатиться новыми знаниями, полезными в моей работе. Однажды меня вызвал заведующий курсами усовершенствования и, строго посмотрев, спросил: "Где вы бываете, и почему вас нет в институте?" Я честно объяснил ему ситуацию. Он снял очки и спросил: "Вы что не знаете политическую обстановку? Я отвечаю за каждого студента, и вы должны быть в институте. Я не желаю за вас отвечать, и вы будете отчислены". Я даже обрадовался, так как не видел себя нейрохирургом. Таким образом, война Израиля с Египтом помогла мне улизнуть от нежеланной профессии.
Последняя специализация была в начале 80-х годов, когда я в очередной раз взял горящую путевку, на этот раз в Минск, в центральный институт усовершенствования врачей. Я жил, как всегда, в общежитии и в очередной раз был назначен старостой. На курсе были врачи со всех концов СССР, в том числе две миловидные женщины с Северного Кавказа. Одну из них звали Земфира. Когда я последним вошел в класс, где проводились выборы старосты и почувствовал в дверях сквозняк, то по-хозяйски закрыл за собой дверь. Нас было три кандидата, и после голосования оказалось, что выбрали меня. Я спросил, почему именно я. Встала одна из врачей и сказала: "Сразу видно, что вы хозяйственный человек, так как вошли и закрыли за собой дверь".
Мы изучали неврологию и экспертизу нетрудоспособности у неврологических больных. Курс вел профессор Леонович, которая подарила всем врачам свою последнюю монографию. Замечу, что эта специализация помогла мне легко освоить дополнительную работу, предложенную главврачом района Сорочинским. Я начал проводить экспертизу неврологических больных на предмет их нетрудоспособности на ВТЭКе (врачебно-трудовой экспертной комиссии). Это был дополнительный заработок. Правда, проводилась эта комиссия по вечерам в Белой Калитве, и возвращаться мне приходилось не ранее 10 часов вечера. Заведовал ВТЭКом Эдуард Михайлович Бышевский, мой ближайший товарищ и друг.
Приятно вспомнить, что в Шолоховской медсанчасти помимо упомянутых главврачей мне довелось работать в довольно дружном и интересном коллективе медработников.
Вспоминаются врачи: Куралесин, Диденко, Гуреева, Тихонова, Чуланова, Гудова, Темный, Пятилокотов, Козьмина, Вершинина, супруги Воротниковы, Сорочинские, Черниковы, Кузменко и многие другие. Среди прочих была и доктор Пензурова, рентгенолог. Так как я приехал наниматься рентгенологом, то, увидев старый аппарат РУМ-4, сразу понял, почему доктор так быстро убегает домой. Она просто не хотела подвергать себя излишнему облучению. Единственной защитой от этого старого примитивного аппарата был просвинцованный передник. Доктор Пензурова была очень эрудированна, мы часто разговаривали на бытовые и литературные темы.
Коллектив Шолоховской медсанчасти, 80-е годы
После переезда в Шолоховку Валя работала в хирургическом отделении процедурной медсестрой, затем, после рождения Эллы, в детском отделении. В то время разрешалось брать отпуск по уходу за ребенком только на три месяца. По окончании этого срока Валя вернулась на работу, а с ребенком сидела ее мама Мария Алексеевна. Вале был также позволен часовой перерыв для кормления грудью. Вскоре мы переехали из маленькой и холодной квартиры на Горького в трехкомнатную квартиру на улице Чехова, где и прожили до отъезда в Америку с 1967 по 1993 год.
На фоне дома по улице Чехова, 70-е годы
Валя замечательно пела и часто участвовала в художественной самодеятельности больницы, исполняя песни в хоре или дуэтом вместе с Тамарой Сергеевной Иньяковой под аккомпанемент неизменного аккордеониста Эдика.
Выступления, 70-80-е годы
Валя отличалась хорошим вкусом и часто заказывала одежду в местном ателье мод. Фасоны она придумывала сама, а когда дети были маленькими, то даже сама им шила. Я помню великолепно придуманные новогодние костюмы: Королевы для Эллы и Музыки для Жанны, благодаря которым девочки заняли первые места на школьном бал-маскараде.
Вследствие Валиного гостеприимства у нас часто собирались врачи, учителя и другие интеллектуалы поселка. Эти сборы отличались не только обилием блюд, которые готовили Валя и ее мама, но также обилием музыки: я играл на аккордеоне и пианино, Валя и гости пели. В основном это были народные песни, а также популярные песни из кинофильмов. Любили мы и потанцевать, и повеселиться в местном ресторане "Тополек". Однажды, мы засиделись после закрытия ресторана. Раздался стук из запасного выхода. Я и главврач Качур открыли дверь и сказали, что ресторан закрыт. Не успел я сообразить, что происходит, как на мой длинный еврейский нос опустился кулак, потекла кровь. Нападающий начал убегать, мы побежали за ним, но его не догнали. Мне оказали первую помощь, но придя домой, я понял, что у меня перелом. С тех пор у меня затруднено дыхание с левой стороны. Так же мы любили отдыхать на природе. Излюбленным местом отдыха была "Старая мельница" на берегу реке Быстрая. Практически каждое лето Валя с детьми уезжала в пионерский лагерь "Уголек", на берегу реки Северский Донец недалеко от города Белая Калитва. Первые годы своего пребывания в Шолоховке на должности врача лагеря работал и я. А перед эмиграцией на этой же должности работала моя старшая дочь Элла.
Элла салютует пионервожатой в лагере "Уголек" 1980 год
Однако я подхожу к самому трудному периоду нашей жизни в Шолоховке. 25 мая 1985 года в мой больничный кабинет явился милиционер по фамилии Соломатин и намекнул, на то, что мне преподносят подарки. Это был первый сигнал к будущей эпопее, но я не понял, что от меня ожидается взятка. Эта взятка могла бы спасти меня от скамьи подсудимых. Однако я не считал, что подарки от благодарных пациентов являются нарушением закона, и относился к таким проявлениям внимания без опасения. Попутно отмечу, что мой друг Толик Вагенлейтер за несколько дней до этого события говорил мне: "Будь осторожен, шахтеры ценят тебя как специалиста, но поговаривают, что без денег к тебе не попасть". Я, естественно, проигнорировал это предупреждение, так как разговоры были лишены основания. Я был абсолютно уверен, что мне нечего бояться, ведь я не занимался никакой противоправной деятельностью. Не обеспокоил меня и приехавший из Белой Калитвы с проверкой невропатолог Кузьменко. Он, как бы между прочим, передал разговор с секретарем парторганизации, который заявил: "Ваш Вайсман больных без денег не принимает". Я опять-таки отмахнулся на это, лишенное правды заявление, и сказал: "Мало что говорят". Это было постандроповское время, когда сажали должностных работников, чтобы припугнуть других авторитетных лиц. В этой ситуации страдали и врачи. К тому же, в 1980-м году в Америку уехали мои брат и мать. Как я узнал позже, с момента их отъезда за мной была установлена слежка как за неблагонадежным.
Через несколько дней после визита милиционера я поехал в пионерский лагерь "Уголек", где работала Валя, и на всякий случай предупредил ее о неблагополучной обстановке, складывающейся вокруг меня. Как только я вернулся на работу, в мой кабинет вошли представители милиции и сказали, что я должен пойти с ними. Один из милиционеров провел обыск в кабинете и допросил моих медсестер. Другой отвел меня домой, где также был произведен обыск. Имущество сразу подверглось описанию, и почему-то были конфискованы несколько облигаций государственного займа. Результаты обыска представителей милиции явно не удовлетворили, так как в доме не было обнаружено никаких лишних денег, а сумма вкладов на сберкнижке была мизерная. Я считал себя одним из самых необеспеченных врачей, так как все деньги, которые я зарабатывал, уходили на семью и мои увлечения: книги, пластинки и марки. У нас не было никаких значительных материальных ценностей: ни дома, ни машины, ни дачи, как у других обеспеченных людей поселка. После обыска меня посадили в машину и отвезли в отделение милиции на допрос, главной темой которого было получение взяток и требование признать "факты". Интересно, что в тоже время подобные обвинения были предъявлены невропатологу из горняцкой и психиатру из восточно-горняцкой медсанчастей. В течение короткого периода были арестованы ранее работавший у нас врач-дерматолог и главврач сельской больницы в хуторе Ленинка. Как мне стало известно позже, одновременно с моим делом были заведены дела на председателя колхоза "Крутинский" и директора шахты "Шолоховская". Естественно, врачей обвиняли в получении взяток и выдачи липовых больничных листов, а должностных лиц - в злоупотреблении властью. Председателю колхоза вменяли растраты, а директору шахты - приписки, так как запасы угля на шахте были истощены. Мы все оказались жертвами компании, продиктованной верхами, которая преследовала определенные цели - это было смутное время смены власти, когда каждый второй хотел выслужиться, поэтому создание липовых дел было привычным явлением. Забегая вперед, хочу сказать, что перед судом, когда я был отпущен из Новочеркасской тюрьмы, мы с женой поехали в Белую Калитву к главному врачу. Он посадил нас в машину и отвез к себе на дачу, опасаясь разговаривать в своем кабинете. На вопрос, почему он меня не защищает от липового обвинения, он ответил, что говорил с прокурором (своим другом), пытаясь это сделать, но прокурор развел руками и показал пальцем на потолок, дав понять, что это указания сверху. После его слов я понял, что обречен и мне ничего не остается, как ждать суда, который решит мою дальнейшую судьбу.
Идея изолировать меня от общества возникла, видимо, в райкоме партии. А может быть, это была игра местного служителя порядка, который сделал на ней карьеру, из рядового шолоховского милиционера став начальником белокалитвенской милиции. Я все время думаю, кому нужен был мой арест, ведь я приносил огромную пользу, будучи главным невропатологом белокалитвенского района. Кому нужно было посадить доктора, которым были довольны пациенты и персонал? Доктора, которого чаще других врачей вызывали к больным, и который был готов в любое время суток ехать на вызовы, как к шолоховским пациентам, так и в колхозы, окружающие наш поселок? Что касается людей, давших показания, то это были и те, кому я оказывал медицинскую помощь, и те, кто вызывал меня к своим родственникам, но с которыми у меня по каким-то причинам возникли конфликты. Однако, к моему удивлению, среди них были и те, с кем у меня сложились хорошие отношения. Это позволило предположить, что показания давались под давлением. К примеру, продавщица магазина из поселка Горняцкий показала, что во время лечения она дала взятку, размер которой не был указан. Я хорошо помнил эту пациентку, но не припоминал, чтобы между нами были какие-то конфликты. Естественно, большинство "свидетелей" были довольны моим медицинским сервисом и говорили обо мне только с хорошей стороны. Происходили и курьезные случаи. Один из больных на вопрос о взятке, которую он дал своему врачу, чтобы попасть на лечение, ответил, что дал мне быка, на что милиционер тут же выругался и сказал: "Какого еще быка? А деньги?". На что мой бывший больной ответил: "А денег у меня не было. Доктор Вайсман меня вылечил, и я подарил ему своего быка". Эти и другие факты из моего дела я узнавал как в процессе следствия из официальных источников, так и впоследствии от своих пациентов, которые были вовлечены в эту заваруху в качестве свидетелей.
У меня был адвокат, но то ли это был человек власти, то ли просто специалист, не знавший своего предмета, но его требование освободить меня из зала суда за неимением доказательств просто пролетело мимо ушей прокурора. Конфисковывать было нечего, кроме старых облигаций на незначительную сумму (которые, как я уже сказал, были сразу же изъяты без санкции), да предметов быта, которые ничем особым не отличались. Не стоит, однако думать, что зарплата, получаемая мною в больнице и поликлинике, уходила на марки и книги. Я много вкладывал в обеспечение своей семьи и мы, по тем временам, жили неплохо. Ростовская область хорошо снабжалась как продуктами, так и товарами первой необходимости, включая одежду и обувь. Моя жена была частой клиенткой местного ателье, что могло вызывать зависть людей, лишенных такой возможности. Мы были благополучной и счастливой семьей. Увы, все это очень скоро рухнуло.
Юлий Вайсман, 1983 год
Я так и не знаю, что же послужило причиной моей эпопеи? Возможно, все это произошло из-за того, что мои родственники были гражданами США, а скорее из-за того, что я (как мне потом сказали опытные зеки) кому-то перебежал дорогу. Офицеры томского лагеря, в который меня в последствие занесла судьба, читая мое дело, смеялись над фигурирующей в обвинении суммой (8 лет строгого режима за 250 рублей), ведь у них сидели люди, через руки которых проходили миллионы, не говоря уже об убийцах и насильниках.
После того, как к власти пришел Горбачев, моя семья писала в верховный суд жалобы и вместо 8 лет, я отсидел 2 с половиной года. В местах моего вынужденного обитания тоже происходили действия, благодаря которым я вернулся домой досрочно. Начальник колонии, человек совестливый, вызвал меня однажды и сказал: "Вайсман, ты здесь сидишь ни за что. Зависть ли, родственники в Америке, я не знаю от чего и почему, но я решил за хорошее поведение не только разрешить тебе продленные свидания с женой и детьми, но и попытаюсь освободить тебя досрочно". Потом он добавил: "Я подал прошение, и возможно ты скоро поедешь домой". Пока прошение рассматривалось, прошел еще один долгий год; я успел 2 раза увидеться в Томске с семьей - один раз с сыном, другой с женой и детьми, которые привезли много еды, опасаясь, что я недоедаю. Однако в еде недостатка я не испытывал, так как являлся одним из восьми заключенных, которым лагерное начальство доверило управление хозяйственными делами. Я был завхозом и отвечал за медицинские подразделения, куда входила поликлиника и туберкулезная больница. В моем подчинении был доктор из Новосибирска - Павел Петрович (фамилии не помню). Я выполнял много различных поручений, в том числе ходил с фельдшерами на обход в больницу и СИЗО, раздавая лекарства.
Как я уже сказал, начальник зоны, полковник, был порядочным человеком. Антиподом полковника был его заместитель - НКВДист, или КГБист, майор (или подполковник) который был беспощаден и наказывал за любую провинность.
Публика в зоне состояла в основном из убийц и насильников. К ним примешивалась немногочисленная группа лиц, совершивших экономические преступления. Среди таких людей мне запомнился начальник московского торга, который являлся зятем Гришина - первого секретаря Московского горкома КПСС (о его деле писал журнал "Огонек"). А так же начальник торговли Ростовского горторга, которому не повезло - он заболел пневмонией, был переведен в другой лагерь, где и скончался. Как я потом узнал из газет, в Ростове ему были устроены пышные похороны. Его преступная деятельность заключалась в том, что он получал взятки от своих подчиненных - директоров магазинов и возил огромные суммы в Москву, чтобы выбить товары для Ростова. Это было тяжелое время, а люди хотели есть, пить и одеваться, и кто-то должен был их кормить, поить и одевать.
Надо отметить, что моя жизнь в колонии сильно отличалось от дней, проведенных в тюрьме перед судом. Тюрьма это постоянные обыски среди ночи, это крики "на выход с вещами", это отстойники, где люди толпятся и спят стоя, борясь за каждое место. Моя эпопея началась с Новочеркасской тюрьмы. Эта тюрьма была создана еще Екатериной, и в ней сидели лучшие умы России. Рядом со мной каким-то чудом оказались друзья (среди них сын начальника пожарной команды), охранявшие меня от угроз и насилия которые имели, или могли иметь место. Выстоять в тяжелой ситуации мне так же помогла моя покладистость и авторитет врача. Но главным стимулом для выживания в бесчеловечных условиях тюрьмы была моя семья, к которой я должен был вернуться живым. Можно только представить, что испытывает в подобной ситуации человек! Вряд ли я бы выдержал, не будь у меня за плечами моих близких.
В камере было очень холодно. Я лежал под тонким одеялом в помещении с выбитыми окнами, и какая-то заботливая сила удерживала меня от простуды. Помню женщину-надсмотрщицу. Она отличалась своими блондинистыми волосами и удивительной жестокостью. В руке у нее была нагайка, которой она при каждом удобном случае ударяла без разбора по беззащитным заключенным. Мы называли ее Эльзой Кох по имени жены коменданта Бухенвальда, которая за свои зверства получила прозвище "Бухенвальдская ведьма".
В тюрьме была камера смертников, куда обычные заключенные ухитрялись посылать еду и письма. В этих камерах сидели главари - они, а не начальники, управляли тюрьмой, ожидая исполнения своего приговора.
В нашей камере находился молодой человек, который забавлял атаманскую верхушку, рассказывая истории из прочитанных когда-то книг. Главари заставляли нас сдавать им куски своих одеял. Впоследствии, эти одеяла поджигались, и на их пламени подогревалась вода, и заваривался чифирь. Ночью в камере происходила своя подпольная жизнь, я даже видел, как мои сокамерники занимались производством самогона.
Однажды когда я пытался уснуть на полу, один из лежащих рядом соседей, находящийся в тюрьме за убийство, спросил: "Ты не боишься, что ночью я могу тебя задушить?" Я онемел от ужаса, но мне на помощь пришел какой-то незнакомый мужчина, который предложил угрожающему оставить меня в покое. Оказалось, что я когда-то вылечил его мать и теперь он считал своим долгом взять меня под защиту. Я вынужден был отправить свое обручальное кольцо с первой попавшейся оказией, так как боялся, что мне могут его снять вместе с пальцем. Человек, который вызвался доставить мое кольцо, был похож на Глемба, председателя колхоза из Унцешт, где я проработал пятнадцать лет после окончания института, и к которому я из-за этого сходства ошибочно проникся доверием. Кольцо моей жене он передал, но начал вымогать деньги.
Возле меня в камере лежал заместитель министра внешней торговли, человек, чья задача была закупать товары легкой промышленности в Аргентине, Бразилии и Чили. Он имел несчастье привезти оттуда энное число одежды и обуви для своей семьи, был признан виновным в спекуляции и брошен в нашу клоаку. Помню Новогодний вечер, когда главари пили чифирь и шумели, а мы рядовые, думали о своих близких и тщетно пытались уснуть. Это был 1985 год.
Меня часто возили в Белую Калитву на допросы. Интересно было поведение старшего следователя, цыгана по происхождению, который занимался моим делом. Он очень хорошо вел расследование, не приписывая мне ничего лишнего, создавалось впечатление, что я буду освобожден из зала суда, чего так же собирался требовать мой адвокат. Следователь не нашел доказательств моего "преступления" которое основывалось лишь на показаниях так называемых "свидетелей": меня никто не ловил с поличным, и все обвинение основывалось лишь на слухах и разговорах. Большую роль в моем деле сыграли сплетни. Считалось, что если у меня красивая молодая жена, то должны быть и большие деньги, а если у меня живут за границей мать и брат, то я имею от этого какие-то дополнительные доходы, связанные с посылками. Были и совершенно нелепые обвинения. Так кто-то из "свидетелей" утверждал, что делая пункции, я перерабатываю и за большие деньги отправляю за границу спинномозговую жидкость. Проверялась так же версия о том, что мой сын был израильским шпионом, словом, дело фабриковалось из ничего, и это ничего надо было чем-то заполнить, все равно чем. Интересно, что как это всегда бывает в подобных случаях, общество разделилось на две группы: одни защищали меня, сочувствовали, другие говорили, что так ему и надо.
Когда меня вместе с другими заключенными везли в столыпинском вагоне, я встретил конвоира-молдаванина, который узнав, что я из Кишинева проявил ко мне национальную солидарность - принес несколько головок лука. Дело было зимой в Сибири, на станции, где родился Евтушенко. Там я написал домой свое второе письмо (первое было отправлено, когда мы останавливались в Саратове, где как раз в это время поступила в Медицинский институт моя дочь Элла). Кстати, в Саратове нас поместили в здание бывшего монастыря. Я пытался восстановить историю этого строения, рассматривая стены и всячески подавляя в себе грустные мысли и стараясь не думать о том, что мне предстоит. Можно вообразить, что я чувствовал, понимая, что моя дочь находится сейчас в том же городе, где в пересыльной тюрьме находится ее отец.
Мое осуждение и отсутствие не могли не отразиться на состоянии моих детей, особенно более эмоциональной Эллы, которая посвятила периоду моего отсутствия цикл стихотворений, приведенных ниже.
Элла Титова-Ромм "Томская зона"
Защити его от зла,
От больницы,
От недоброго крыла
Черной птицы.
От пустых холодных глаз
И двуличья.
Защити один лишь раз
Для приличья.
Данный чертом на прокат,
Или Богом,
Защити же, адвокат,
Верным слогом.
Переговорный. Двенадцать ноль три.
Телефонистки спят.
Жарко на улице, жарко внутри,
Слышится чей-то мат.
Кто-то читает, кто-то храпит,
Кто-то жует батон.
Воздух ночной по асфальту разлит,
Вязок и душен он.
Вот и позвали. Будка ноль шесть.
Есть ли в туннеле свет?
Страшная, черная, жуткая весть:
Восемь лет.
Закричала. Да, видно, тихо.
Простонала, да мало проку.
Я трусиха, увы, трусиха,
Я всегда покорялась року.
В никуда понеслись вагоны
В них этап. Ну а я в сторонку.
Поднялись в облака вороны,
Закружило судьбы воронку.
Затянуто небо от края до края,
Свинцовые тучи давно на пределе.
И снова и снова письмо я читаю,
Его получила на прошлой неделе.
Пока далеко до коротких свиданий,
Меня не домчат ни "Авось", ни "Юнона"
Из душных кирпичных Саратовских зданий
Туда, где раскинулась Томская зона.
Напрасно верчу циферблат телефонный:
Гудок монотонен, тональность минорна.
В обители той неземные законы -
Там лагерь, но нет пионерского горна.
Звездам в небе тесно,
Разве им до сна?
С жердочки небесной
Падает луна.
Иней серебрится,
Снег ему под стать
Что же я не птица,
Не могу летать?
За поводья конюх
В стойло тянет сны.
Тает на ладонях
Золото луны.
За окошком твоим темно.
Пятна звезд, да луны клубок.
В зарешеченное окно
Попадет ли он, мой снежок.
Вечер длинен, кисель тягуч,
Злы пророчества, но пока
Запираю тебя на ключ,
Неземная моя тоска.
Тает пачка сигарет,
Не хочу идти в общагу.
Умереть бы мне, так нет,
Строчкой мучаю бумагу.
Наказанье за грехи?
Чьи? Мои? Прабабки Евы?
Я пишу тебе стихи
В царство снежной королевы.
Я с тобой там, где шастает туберкулез,
Где в сугробе фонарь по колено увяз,
Где под робой тюремной гнездится мороз,
Где не дай оказаться любому из нас.
Я с тобой. Если солнце коснулось стропил,
Что собой окружают холодный барак,
Это я принесла пополнение сил,
Это я усмирила голодных собак.
Это я по весне, за решеткой окна
Прорастаю травинкой по тонкому льду.
Я везде, и мои не изъять письмена
Со скрижалей, в которых написано: "Жду".
Еду на свиданье
В Томские края,
В зале ожиданья
Молодость моя.
Прочная решетка,
А за ней солдат:
- Кто сидит, красотка?
Милый, или брат?
Мне хотя и хлипко,
Сырость не к лицу,
Говорю с улыбкой
- Я пришла к отцу.
Зарешеченные окна,
Полуголый старый клен,
И совсем не ясно Бог на
Что сегодня обозлен.
Вот и осень. Слишком быстро,
Оглянуться не смогла:
Зябнут птицы, вянут листья,
Будто не было тепла.
Звезд серебряные гвозди
Вбили клин над головой.
И горят рябины гроздья,
И во тьме горят ночной.
Последний миг свиданья.
И крик, и стон храня,
Плачу суровой данью
За три коротких дня.
Не говори ни слова,
Я все пойму сама,
Я не пустоголова
И не сошла с ума.
Склонюсь плакучей ивой,
Заплачу что есть сил.
Но я была счастливой,
Когда ты рядом был.
1986; 2010
Элла во время учебы в Саратовском мединституте , 1985 год
Когда я пришел в зону, ко мне подошел какой-то человек, с виду еврей. Как я узнал позже, он был профессором математики. Его посадили за привезенные из-за границы ковры, что, несмотря на его заслуги видного ученого, было расценено как спекуляция. Он занимался агитационно-пропагандистской работой в зоне. К тому моменту, когда появлялся новый заключенный, о нем уже знало не только лагерное начальство, но и "начальство" состоящее из зеков, к которым и относился это профессор. Он сказал, что знает кто я, и что я буду находиться под его защитой и под защитой еще одного человека из Москвы, который участвует в распределении работ в зоне. Так я стал одним из тех, кому в лагере жилось практически так же, как на свободе. Я был завхозом и дружил с другими завхозами. Я мог свободно передвигаться по колонии, потому что у меня в руках был чемоданчик с лекарствами. Я часто оказывал помощь эпилептикам в туберкулезном бараке, делая седуксен, рискуя заразиться туберкулезом, но, не боясь этого. Конечно, мне как заключенному нельзя было поручать шприцы с транквилизаторами, но врачи доверяли мне, и по ночам я фактически выполнял их работу. Мне доверяли настолько, что наш КГБист ничего не мог сделать, хотя и мечтал свести со мной счеты. Я дважды мог попасть в СИЗО, но меня всегда выручали начальник колонии и главный врач. Однажды мне не повезло - я попал на обход с молодой фельдшерицей, которая велела мне обойти камеры и раздать лекарства самостоятельно, в то время как она занялась своими делами. Не успев обойти и половины камер, я был пойман начальником "внутренней контрразведки", который напомнил мне, что я не имею права выполнять обязанности свободных людей. Хотя моей вины в том, что произошло, не было, так как я лишь выполнял приказ, я чуть не попал под арест. Спасибо моему главврачу, который сумел меня выторговать и вернуть на работу. К сожалению, моя память не позволяет вспомнить имена тех многочисленных людей, с которыми меня свела судьба в зоне.
Я делал все, чтобы мои больные были обуты, одеты и хорошо питались. Я лично ходил для них за обедом. Однажды, чтобы улучшить питание моих подопечных, я посадил под окном петрушку и укроп, семена, которых принесли медсестры. За эту самодеятельность меня снова хотел "посадить" начальник контрразведки. "Ты что забыл, что ты находишься в тюрьме, а не на свободе?" - разгневанно кричал он. На мои попытки оправдать свои действия желанием врача помочь пациентам и обогатить их пищу витаминами, я получил жесткий ответ: "Они наказаны и не должны получать никаких витаминов. Ты знаешь, какие у них статьи? Это воры, это убийцы и это насильники. А ты носишь им еду и еще удобряешь эту еду укропом и петрушкой". Завершил он наш разговор обещанием рано или поздно посадить меня в СИЗО.
Однажды, мне пришла в голову мысль, что надо создать библиотеку для заключенных. На заработанные в зоне деньги заключенные часто покупали журналы, но когда они освобождались, то множество журналов оставалось вне использования. Я велел своему помощнику (убийце откуда-то из Бурятии) и его предшественнику Коле (тоже убийце) собирать журналы по ночам и приносить мне. Затем я научил их делать переплеты, и мы создали огромное количество книг на основе этих журналов. Позже я передавал многочисленные тома медсестрам и просил их подержать у себя дома до моего освобождения. Это был период перестройки и гласности, так что в журналах печаталось многое из того, что для меня, как для любителя книг, представляло огромный интерес. Но и на книгах я, в конце концов, погорел. Однажды пришел начальник контрразведки, увидел подшитые и переплетенные книги и велел сжечь их немедленно и прекратить нашу деятельность. На мои возражения о том, что книги сжигали фашисты в Германии, он мне сказал: "Вайсман, ты вообще не от мира сего. Ты знаешь, где ты находишься? Чего ты тут свои права качаешь? Какие книги? Никто не должен ничего читать!" Пришлось мне выкручиваться, так как сжечь книги я не мог. Я взял саночки, которые, кстати, сам и приспособил, чтобы не носить, а возить пишу, сложил на них ненужные журналы и какой-то бумажный мусор и вместе с санитаром вывез все это во двор и поджег, создав видимость выполнения приказа, а сами книги мы спрятали.
Еще одной моей деятельностью, из-за которой я чуть не попал в СИЗО, была попытка побелить стены и покрасить в белый цвет двери приемного покоя и палат. Я попросил у медсестры, красивой блондинки, которая всегда откликалась на мои просьбы, несколько флаконов витаминов, чтобы раздать их работникам, выходившим из зоны. В обмен на витамины, они принесли мне белила и краску. Когда на посту увидели, как мне передают ведро с белилами, и я иду и начинаю красить стены, то меня сразу же сдали в лапы КГБиста, который, вызвав меня к себе, сказал: "Ну, все, Вайсман, ты погорел". Я снова начала возражать, что ничего плохого не сделал, а только предпринял попытку улучшить быт больных, так как являюсь завхозом, к тому же врачом, а больные - туберкулезниками. На что он мне ответил: "Ты не врач, а они не туберкулезники, вы все - заключенные. Когда ты это поймешь? Я должен тебя посадить". Как всегда на выручку пришел полковник, и я был отпущен с предупреждением. С тех пор я стал вести себя более осмотрительно. Я сидел на приеме с Петром Петровичем, врачом из Новосибирска осужденным, так же как и я, по липовому обвинению. Он выдавал больничные листы, а я брал кровь у вновь прибывших и старался больше не заниматься самодеятельностью.
Однажды моему полковнику стало плохо. Прибежал дневальный Вася, осужденный, который жил при начальнике зоны и выполнял его поручения и приказал: "Немедленно к начальнику зоны!" Я побежал, думая, что случилось? Оказалось, что у начальника было пищевое отравление. Я приложил все свои силы, чтобы быстро поставить больного на ноги, так как под дверью его ожидали какие-то люди в форме. Они недоуменно косились на меня, когда я мимо них проходил в комнату полковника и обратно.
В другой раз начальник обратился ко мне за советом по поводу своей тугоухости. Я спросил у него, почему он обращается к заключенному, а не к своим докторам, на что он ответил: "Знаешь, я им не доверяю. Какая у них практика? Говорят, ты был один из лучших врачей в Ростовской области. Хочу, чтобы меня лечил ты". Я сказал, что мог бы попробовать несколько облегчить заболевание иглоукалыванием. Он тут же разрешил мне написать жене и через некоторое время я получил иголки в свое распоряжение. В общем, я жил припеваючи, ел что хотел, зимой бывший главный инженер павильона "Электроника" ВДНХ, который был главным нормировщиком, угощал меня лимонами, дневальный Вася устраивал мне Новый Год с вином, и "Огоньком" с телевизора. Иногда я пропадал и объявляли тревогу о пропавшем заключенном, а я сидел у Васи, как ни в чем не бывало, не чувствуя себя виновным.
Однажды, пожилая фельдшер, которая передавала мои письма на волю, посадила меня на балкон во время концерта в клубе, чем привлекла внимание остальных заключенных.
Вместе с профессором математики мы выпускали стенгазету. Я читал лекции в бараках. Я проводил политинформации. А когда в зону пришел руководитель одного из известных в те времена ВИА, то под его руководством был создан лагерный ансамбль.
Однажды ночью ко мне в больницу приехал военный человек из Томска. У него заболела жена, и он хотел со мной посоветоваться. Я проводил его в кабинет врача, открыв дверь своим ключом. Это было нарушением, и мне пришлось выкручиваться, объясняя наличие у меня ключа тем, что ночью я оказываю первую помощь до прихода врача. Он хитро улыбнулся, но ничего не сказал. Мы поговорили, я поставил предположительный диагноз, сказал, что был бы рад осмотреть больную, но, понимаю, что это не возможно. От него я узнал, что высокое военной начальство знает меня только с лучшей стороны. В заключение своего визита он добавил: "Когда вы освободитесь, нам будет вас не хватать". Аналогично говорили многие офицеры. И когда пришла пора освобождаться, и нужно было позвонить сыну, чтобы он за мной приехал, и привез теплые вещи, так как была зима, а я был раздет, то один из офицеров тут же отправил ему телеграмму. Я попытался выяснить насчет ее оплаты, но он улыбнулся и сказал: "Ты сделал столько добра всем, что мы тебе обязаны".
В один прекрасный день меня вызвал начальник и сказал: "Скоро будет комиссия, и я тебя представлю как лучшего из лучших и буду ходатайствовать о досрочном освобождении. У меня там есть свой прокурор, так что считай, что ты уже свободен".
Отсидев два с половиной года и получив досрочное освобождение, я уехал домой. Можно представить себе эту сцену: я взлетаю на второй этаж нашего дома, звоню в дверь, и ко мне выбегает моя жена, которую я очень люблю и о которой ужасно тосковал. Это была неописуемая встреча.
С дочерью Жанной по возвращении из Томска, 1987 год
Что касается людей поселка, то многие подходили ко мне, здоровались, разговаривали, но были и такие которые отворачивались. Отвернулись от меня и некоторые бывшие друзья. Через две недели я встал на учет в милиции, где мне сказали, что через некоторое время с меня снимут судимость. Я явился в больницу, как ни в чем не бывало и начал работать в поте лица, взяв патент на иглоукалывание. В стране произошли перемены, и за свой труд я начал получать деньги, правда, из-за сложной экономической ситуации, вместо денег я часто получал то, чем были богаты мои пациенты. В основном это были куры и мед.
Хочу заметить, что сидеть в тюрьме пришлось не только мне. Многие члены моей семьи были репрессированы, высланы или посажены в тюрьму начиная с 1940 года. Хотя я уже коснулся тюремных злоключений моего отца, хочу рассказать об этом подробнее. Напомню, что отцу пришлось побывать в тюрьме дважды. Оба раза дела были сфабрикованы по липовым доносам и не содержали никаких доказательств, кроме свидетельских показаний, как и в случае со мной.
Вернемся в 1941 год. В феврале этого года к нам пришли люди в военной форме и показали ордер на обыск и на арест отца. На следующее утро мама побежала за помощью и советом к тете Эстерке, жене папиного брата Давида, и оказалось, что Давид был арестован в ту же самую ночь.
Слева направо: Давид Вайсман с женой и дочерью, Лев Вайсман, начало 60-х
Папа попал под политическую статью - экономическая контрреволюция. Предъявленные обвинения, вызвали у него естественный вопрос о том, как он мог заниматься контрреволюцией против Советского Союза, живя в другом государстве (Молдавия тогда входила в состав Румынии). Ему ответили, что он эксплуатировал и грабил крестьян, а также был лейтенантом румынской армии. Вначале папа подписывать обвинение отказался, но его припугнули пытками, сказали, что если он не подпишет, то ему загонят иголки под ногти. Эту жуткую правду мне рассказал отец, и даже мама не знала, что он пережил подобное. В Бутырской тюрьме он, случайно увидел своего среднего брата.
Папа и дядя Давид были осуждены на 8 лет. Папу отправили на Север, в город Верхотурье, где морозы достигали 60 градусов.
Вначале, как мне рассказывал отец, он выполнял самые трудные работы наравне со всеми заключенными. Заметив организаторские способности отца и, учитывая его профессию, лагерное начальство перевело его в контору, где он исполнял роль учетчика. Начальником зоны был генерал, очень свирепый, но и на редкость справедливый. По истечении четвертого года он вызвал к себе отца и сказал, что намерен его спасти, так как он здесь не выживет, учитывая плохое здоровье и неспособность к тяжелому физическому труду. Он отправил его на прием к врачу. Папа посетил врача и получил от него шелковую нитку, которую надо было выкурить в самокрутке накануне врачебной комиссии из Москвы. Эта комиссия приезжала один раз в год и была единственной надеждой на досрочное освобождение по болезни. Врач предупредил, что отец почувствует сильнейшее сердцебиение после курения, но надо потерпеть. Сделав так, как велел доктор, папа пришел на комиссию, которая состояла из 5 известных в то время профессоров-терапевтов. Один из них послушал папу, потом переговорил с остальными, и папе сообщили, что состояние его здоровья больше не позволяет ему находиться в лагере, и он будет освобожден.
Моя дочь Элла, написав в архив Службы информации и безопасности Молдовы, получила возможность ознакомиться с делом своего дедушки. По следам этого дела она написала некий отчет, который я приведу ниже.
По материалам архивного дела No 09499
Никогда не думала, что мне придется держать в руках бумаги, относящиеся к страшному периоду Советской истории, в которых фигурируют слова НКВД, особая комиссия, ГУЛаг. Напомню, что ГУЛаг (Главное управление лагерей и мест заключения) был создан по специальному указу Сталина и насчитывал свыше 30 000 мест заключения. С 1930 по 1956 в нем единовременно содержалось более 2,5 миллиона человек.
По запросу о моем дедушке, Льве Вайсмане из Службы информации и безопасности Молдовы мне пришел пакет из 28 листов, которые содержали ксерокопии материалов дела.
Лев Вайсман был арестован 28 февраля 1941 года. Согласно постановлению на арест, приведенному ниже, в НКВД Молдавской ССР поступили материалы о его преступной деятельности, а именно его связи с сигуранцей (тайной румынской полицией) и 3-м румынским корпусом и активное членство в партии либералов.
Постановление было подписано заместителем начальника экономического отдела НКВД Молдавской ССР Рашевским.
Этой же датой Рашевским было подписано постановление об избрании меры пресечения, согласно которому Лев Вайсман, подозреваемый в преступлениях предусмотренных статьей 54-13 УК РСФСР ст. 54-13 (активная деятельность против революционного движения при царизме и во время гражданской войны), должен был содержаться под стражей. Эту бумагу должен был подписать подозреваемый, и она была подписана Вайсманом 1 марта 1941 года. Очевидно, подпись была выбита благодаря угрозам, так как Лев Вайсман не принадлежал к партии либералов и не был связан с сигуранцей.
4 марта 1941 года младшим лейтенантом госбезопасности Грошниковым было подписано постановление о начале следствия.
Интересным документом является бумага обозначенная "Сов. Секретно" датированная 9 апреля 1941 года за подписью зав секретной частью горисполкома Барабановым. По-видимому, это и есть донос, который упоминает мой отец в своих мемуарах.
Донос написан с орфографическими ошибками и как будто бы впопыхах. Конечно же, никакой продажи хлеба вагонами не было, а город Констанца, видимо был взят с потолка. Испокон веков Вайсманы занимались закупкой зерна и продажей его на мельницы - этим они зарабатывали на жизнь. Мендель Вайсман (мой прадедушка) был религиозным человеком, его уважали крестьяне, с которыми он имел дело.
Из следующего документа от 12 мая 1941 года видно, что на 12 мая 1941 следствие не располагало никакими вещественными доказательствами по делу Вайсмана.
Несмотря на то, что доказательств "преступной деятельности" найдено не было, уже буквально через 3 дня замнаркома госбезопасности МССР Мордовцем, было подписано обвинительное заключение, которое делало Вайсмана социально-опасным на основании 2 пунктов:
(Похоже, что документ о родстве потерян)
22 мая прокурор Максименко подписал бумагу, согласно которой дело направлялось на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР.
22 сентября 1941 года состоялось особое совещание при НКВД СССР, которое постановило заключить Льва Вайсмана, как социально-опасного элемента в исправительно-трудовой лагерь сроком на 8 лет. (Из записи от руки следует, что он был отправлен в Севураллаг - один из многочисленных подразделений ГУЛага). Интересно, что в этом документе не упоминается статья, по которой мой дедушка был осужден. Возможно, в деле не хватает какого-то документа.
Дело Льва Вайсмана было пересмотрено 22 октября 1965 года и он полностью реабилитирован.
Кроме приведенных выше документов в деле находилась анкета арестованного
И другие документы относящиеся как к 1941
так и к 1965 годам. Среди документов 1965 года были переводы (с румынского языка) архивных справок торговой палаты и трибунала Лопушнянского уезда Кишинева, которые подтверждали регистрацию Львом Вайсманом 17 декабря 1928 года собственной фирмы по продаже зерна с резиденцией по улице Петра Рареша 71 в Кишиневе.
В заключение надо добавить, что жертвами политических репрессий кроме Льва и его брата Давида стали так же и четыре двоюродных брата: Пиня Вайсман и три брата Трахтманы: Герш, Шимон и Хаим.
Хотя я и моя семья вернулись к нормальной жизни, обстановка в стране накалялась. После того как мне на глаза попался листок казачьего воинства в Ростове, в котором потенциальный атаман на вопрос: "Что вы сделаете с коммунистами и евреями?" ответил: "Мы их будем бить", мне стало ясно, что надо уезжать. И мы начали подготовку к отъезду в Америку.
Наша семья прибыла в США 29 октября 1993 года. С тех пор прошло более 20 лет, но этот период нашей жизни со всеми ее сложностями, радостями, взлетами и падениями должен быть освещен моими детьми. Я очень надеюсь, что когда-нибудь они это сделают.
Ваш, Юлий Вайсман
|