Работая вначале двухтысячных непродолжительное время на Ленинградской атомной электростанции, я жил в городке с чудным, янтарно-величавым и пушисто-поднебесным названием - Сосновый Бор.
Тогда была осень, и город завладел мною с первого дня своими проникновенно курлычущими о чём-то белыми длиннокрылыми птицами - чайками. Они тревожно кружили в сыром остывающем воздухе над почерневшими от дождя улицами, дворами, площадями и, как будто, звали меня с собой в предстоящий им совсем скоро дальний-дальний путь. Я останавливался и растерянно глядел на них, а в глазах тяжело качалось тёмной каменной плитой северное море. Это и был их путь - безбрежное суровое море. И прощались они так жалобно и слёзно, быть может, навсегда. И метались они, кто отчаянно, кто потерянно на фоне хмурого родного неба белыми тоненькими ленточками, быть может, в последний раз...
А я, всё-таки, вживался в город. И город завладевал мною всё больше и больше, уже своими одинокими белыми пляжами вдоль мутного мраморного залива, переливающегося днём, часто тусклым днём, мутно-синими или медно-зелёными оттенками. А ещё своими то плавно вальсирующими, то пышно искрящимися молчаливыми листопадами вдоль широких тротуаров. И, конечно, своими неторопливыми жителями, безмятежно задумчивыми, наверное, о новых обувках ребёнку, продуктах на ужин, талончике в поликлинику, а, может, о закончившимся, наконец, сериале или прочитанной книге, или о предстоящей поездке всей семьёй на выходных в Санкт-Петербург, к примеру, в какой-нибудь музей, не важно какой, главное, чтобы детям было интересно. А ещё своей приглушённой, сглаженной атмосферой на фоне фанфарного и парадного Питера, пропитанной исключительно свежими запахами балтийской воды и, конечно, соснового бора. И, оказавшись в этом покое, я очень скоро оказался наедине с собой, наедине с камнем, нагретым человеческим теплом и светящимся по вечерам и ранними утрами семейными огонёчками, наедине с морем и сосновым бором...
Я не был один только на работе. Там был мужской коллектив: и люди солидного возраста, и молодые, и люди молчаливые, и говорливые. Больше было молчаливых - интеллектуальных, что казалось естественным для данного места, где даже слесаря по ремонту реакторно-турбинного оборудования были с высшим образованием, к которым и я (к слесарям), так удивительно (удивительно было то, что вообще попал на станцию) и незатейливо (а незатейливо то, что запросто согласился работать слесарем четвёртого разряда) присоединился. И вот, каждую смену мы бригадой уходили на ремонты реакторно-турбинного оборудования третьего энергоблока. Молча, поскорей, работали, выполняя задание мастера, к примеру, вскрывали какую-нибудь выведенную в ремонт технологическую ёмкость - сболчивали крышку и снимали её. Всё. На это требовалось, скажем, тридцать или сорок минут. И работа для нас заканчивалась. Не потому, что делать больше было нечего, а потому, что свою дневную норму радиоактивного облучения мы уже получили. Потому, сделав дело, молча, поскорей, покидали место работы и молча, друг за другом возвращались в комнату слесарей. И... читали, играли в домино, разгадывали кроссворды, спали, беседовали, если ещё о чём-то хотелось или если находились новые темы. Ну, с моим-то приходом, конечно, темы находились! Я был человеком "свеженьким" для коллег и очень интересным потому, что приехал откуда-то с Сибири...
- Что там, холодно? - это первое, что меня спрашивали коллеги.
- Летом жара - до сорока, а зимой мороз - до сорока, - отвечал я.
- Как люди живут... - сокрушались они.
- Да, нормально живут, просто надо одеваться тепло. Сибиряк не тот, - добавил я как-то, - кто не мёрзнет, а тот, кто умеет одеваться тепло...
- Тот, кто умеет пить хорошо! - подначил меня молодой коллега с улыбкой на круглом красном лице и многие улыбнулись его шутке.
- Да пьют не больше вашего, - ответил я на шутку.
- Да? - серьёзно спросил упитанный коллега с белым гладким лицом, явно не пьющий и с большим желанием узнать о Сибири поподробнее.
Он сидел напротив и внимательно смотрел на меня, сложив руки на столе.
- Да, везде пьют, - махнул рукой самый пожилой коллега и стал гасить бычок в пепельницу. - Раньше я часто летал в Иркутск к брату - то же самое...
- Тайга-то, как там? - спросил интересующийся коллега напротив меня.
- Да, нормально... что ей будет! Такая огромная, - стал я описывать, видя, что он ждёт от меня "рассказов", ведь он так соскучился об "интересных рассказах" о незнакомых землях, людях, мире животных... нет, по телевизору это одно, а вот, в "живую" услышать... (это как я его понимал, вглядываясь в его глаза). Потому и продолжал "описывать" в первую очередь для него: - Неизведанная ещё, только звериные тропы и помёт...
- Ты охотник? - спросил меня вдруг самый молчаливый и неторопливый коллега, оторвавшись от кроссворда.
- Нет. У меня знакомые охотники...
Коллега "ушёл" в кроссворд.
- Там клюквы много? - продолжал расспрашивать интересующийся коллега.
- Да, конечно! Осенью прямо целые грузовые машины привозят на рынок в Томске. Один раз видел, как привезли её не в бочках, а навалом в кузове...
- Клюкву или бруснику? - переспросил тот же - самый молчаливый.
- Бруснику. Да, врать не буду - бруснику. Ну, и клюквы тоже много...
- Да, понятно... - склонился вновь над кроссвордом самый неторопливый.
- А, ещё очень много кедровых орехов собирают осенью - машинами. У меня знакомый, так он на целый отпуск уходил в тайгу и собирал орехи. Потом сдавал их. Два сезона - купил машину.
Молчаливый и неторопливый не очень приветливо глянул на меня.
- Ну, не два, - подумав, стал поправляться я, - может, три или... Ну, факт тот, что люди на шишках там машины делают. - А сам думаю: "Вроде, что-то не то говорю..." - и вслух: - Да, шишек там много. Их бабушки на улицах, как семечки продают стаканами. Вот, здесь у вас семечки продают стаканами, а там кедровые орешки: хочешь - сырые тебе, хочешь - калёные. Идёшь так, по улице, гуляешь, смотришь - бабуля орешки продаёт. Остановишься, пять рублей дашь ей - она тебе стакан калёных орешков в карман насыплет - дальше идёшь, орешки щёлкаешь...
... а ещё с какой-то Вятки приехал...
- С Кировской области, - уточнял я. - Это как перевалочный пункт был...
- Это где катапульты делали в советское время? - сразу спросил меня тот самый - самый-самый.
- Да, в Кирове. Как мне сказали, единственный завод на всю страну...
- А сейчас-то делает?
- Не знаю. - А коллега склонился над кроссвордом. - Может быть...
Коллега был весь в кроссворде...
- Слушай, - спросил он меня как-то, - вот ты говоришь, что там так хорошо живётся, так зачем же ты тогда сюда приехал?
Я улыбнулся и задумался.
- Та земля, - ответил я ему не сразу, - всё равно осталась со мной. Она всегда будет со мной. Она каждый день со мной. Покинув её, я не потерял её. И люди её со мной, и друзья со мной. А приехал потому, что интересно...
Да, описывать наши "производственные" беседы можно долго. Времени было достаточно у меня, чтобы рассказать о Сибири, Вятке, Казахстане, Южном Урале, национальном парке Таганай, Заилийском Алатау, Медео, озере Щучье - жемчужине Казахстана, городах, Томском политехническом университете - своей Альма-Матер, Сибирском химкомбинате, Вятских рыжиках... Но тема-то рассказа не о беседах, а о другом...
И вот, в выходные, я выбегал на стадион. Над беговой дорожкой величественно высились сосны, замедляя своим вечным покоем и мой бег, и мои мысли, и воздух, несущийся на меня, и даже время...
И я бежал, и думал, прежде всего, о родных людях, которые теперь оказались от меня так далеко. И тогда я видел их незабываемые черты, их глаза и взгляды. И слышал их голоса. И чувствовал их тепло. И вспоминал их слова, обращённые и мне, и не мне. И многое вспоминалось того, что и позабылось уж давно о той прошлой, такой солнечной жизни, где рядом были родные, было много друзей, была любовь...
Думал о том, чего же ещё мне ожидать в жизни на новом, незнакомом и неродном месте. О том, как переменчива и непредсказуема жизнь: недавно ещё я жил в Сибири, а совсем недавно - на Вятке, а теперь вот здесь. И работаю на Ленинградской атомной электростанции - флагмане атомной энергетики постсоветского пространства, о которой я только читал в учебниках! И, что же теперь меня ждёт дальше, здесь, в этом маленьком городке атомщиков, где каждый житель, наверное, знает друг друга? Здесь, в этом железобетонном, умопомрачительном атомном лабиринте, где даже путь от санпропускника до комнаты слесарей я никак не могу запомнить, и каждый раз теряюсь в этих бесчисленных узких коридорах, переходах, эстакадах? Где сам атомный бог - реактор - у тебя под ногами. А ты ходишь по нему несколько раз за смену. Так спокойно уже ходишь. Никак в первый раз, конечно, когда каждый шаг делал, как на минном поле - осторожно, постепенно, ровно, вдумчиво. А сейчас уже спокойно, как по тротуару. И ничего. Нормально...
Здесь, где совсем рядом великий город, который можно хоть каждый день посещать, созерцать, дышать его воздухом, ходить по его набережным и мостовым, музеям и концертным залам, мостам и Петропавловской крепости, Александро-Невской Лавре и Эрмитажу, Исаакиевскому собору и Невскому проспекту? Разве мог я когда-то подумать, что вот это всё у меня случится? И, что же ещё случится? И, что же ещё грандиознее может случиться?
А ещё думал, что надо как-то найти силы в себе, а главное, силы души полюбить эту мрачно моросящую, промозглую, болотистую землю. Неприветливую землю. Хмурую землю, не знающую тебя и не подпускающую, как казалось, пока к "лучшим" своим местам, и не принимающую пока, как казалось, в лучшие свои общества. Землю, в которой я был одиноким, наверное, для местных странным, внимательно всё созерцающим, молчаливым, часто бегущим в моросящей пелене человеком. Но я был наслышан, что она (эта земля) полна людьми культурными, вежливыми, внимательными, порядочными. "И, дай бог, - тогда думал я, - чтоб так действительно и было. И тогда я найду друзей. Да, хорошо бы найти друзей! И хорошо бы побыстрей. И хорошо бы побыстрей создать круг общения, чтобы, наконец, прекратить это своё такое едкое, такое колючее одиночество..."
И только когда размашистые кроны начинали вспыхивать жёлтыми квадратиками, я понимал, что наступил вечер. Тогда сворачивал домой. И бежал сквозь такой же, как и днём, городок, но уже укрытый вечерней мутной плёнкой. Бывало, что пробегал по пустынным каменным сопкам, на которых были только небольшие сосёнки. И вид открывался на залив. Было не столько красиво, сколько печально, но эта печаль была приятной, с каким-то тонким сладковато-тоскливым чувством морской романтики. И только сосёнки на фиолетовых, поросших мхами камнях, под серым и низким небом мне сдержанно улыбались, покачивая веточками. И только чайки кружились над головой, не покидая меня, и курлыча мне о чём-то своём, так доверчиво, так сердечно, так сентиментально, пусть, порой, так слёзно, так с надрывом, так печально, пусть! Пусть... А мне становилось не так одиноко...
Но был хит! А именно...
Бывало, что с каменных сопок я выбегал на пляж. А пляж был белым. Это песок был белым. Мелким-мелким и белым. Он даже под ногами не чувствовался, казалось, что бежишь по вате, правда, по вате-то я никогда не бегал ещё. Потому скажу так: как по воде. Нет! - как по молоку. Да, как по молоку или по сливкам. Да! - по сливкам - это точнее. Действительно, песок иногда казался жирным, словно сливочным. Точно! - казался сливочным мороженым, но не сладким. Хотя, и по сливкам я не бегал... ещё, а тем более, по мороженому... ещё. Но на Урале я бегал по реке. А если представить вместо воды сливки или мороженое, то будут, наверное, ощущения примерно такие же, какие я ощущал во время бега по этим пескам. Представьте: вы бежите по реке, в которой вместо воды сливки или сливочное мороженое. И вы бежите... бежите... бежите, и там, в заливе, у границы тёмного водного мрамора и серой небесной ваты вы замечаете светлое пятнышко корабля...
Вот так я и бежал в сторону атомной станции. Но её ещё не было видно. Она была впереди, за поворотом, плавно уходящим в залив. Его тяжёлая мутная мраморная вода дыбилась густыми волнами и, казалось, что если засмотреться на них, то можно было бы, наверное, ими захлебнуться! И я смотрел вперёд. А песок мне "лился" под ноги, то гладенькой струёй, то с "жировыми" комочками, бугорками и даже горками. А сверху всей этой холодной, сочной истории, так часто и так плотно дымилось небо. И тишина. И никого. И только плеск. И только, как всегда, жалобное или встревоженное, или даже плачущее, а может быть, наоборот, восторженное курлыканье крылатых белых птиц, таких тонких, таких чутких, таких сердечных и доверчивых, таких, как часто казалось, одиноких и всегда, почему-то, печальных...
А, может, они, эти красивые птицы чего-то когда-то потеряли и ищут теперь. А, что? Не того ли самого, что искал я тогда - того, что спасло бы меня от одиночества. Неужели, того же самого? Неужели, вот так они - всю жизнь ищут того, что спасло бы их от одиночества? Вот так - всю жизнь?..
А впереди открывалась станция. Она была светлой, почти белой и казалась такой воздушной, парящей большой сильной птицей у самого неба над заливом. И была такой лёгкой, тихой, безмятежной, такой мирной, такой ровной, такой гладкой, такой самой настоящей, первой моей атомной станцией! Иногда она казалась строгой и вздыбленной, но чаще, какой-то романтичной! Атомная станция. Вот так, представьте: справа холодный почти чёрный залив, с белыми зубьями на краешках волн, потом тоненькая полоска "сливочного мороженого" и она - воздушная, светлая, стройная, красивая, на фоне безграничного серого, с сиреневыми просветами, неба...
Насмотревшись на неё, я поворачивал домой, только лишь для того, чтобы снова вернуться сюда же и полюбоваться ею - моею птицею! И вспоминая её, я с замиранием сердца думал: "То ли ещё будет в моих бегах в таком чудном, "сливочном", янтарно-величавом и пушисто-поднебесном Сосновом Бору!"