Аннотация: Цикл "Казахские зарисовки". Рассказ 26-й
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
ЦИКЛ "КАЗАХСКИЕ ЗАРИСОВКИ"
(рассказ двадцать шестой)
Водопой
Тренер бескомпромиссно чеканит нам команды:
- Встали все в колонну! Подходим по одному! Много не пить! Попили и в автобус! - Затем объясняет с расстановкой, стараясь, чтобы до каждого долетели его слова, и голос его разносится над нами внушительной, мощной птицей: - Воды всем хватит. Хватит... - Он делает многозначительную паузу и, почувствовав решительный момент, заканчивает фразу так, словно его "птица" три раза усердно и чувствительно стучит клювом прямо в центр наших твёрдых лбов: - ...воды всем! - И снова голос его накрывает нас посреди выжженной степи лёгкой, но широкой птицей: - Воды в колодце много. Много... - И вновь чуть ли не торжественная пауза, и вновь его решительная и усердная "птица" в нужный момент, буквально, долбит пять раз по нашим уже менее твёрдым лбам: - ...в колодце воды! - А его "птица" уже стремительно взметнулась ввысь, провозглашая истину: - Очень много! - И безжалостно пикирует в наши лбы: - Много очень! - И я физически ощущаю её звонкий удар по лбу или за лбом! - Тысячи лет, - парит уже "птица" где-то высоко над нами, - подземная река течёт, и ещё тысячу лет будет течь! Не беспокойтесь, ребята, на ком-то она не иссякнет...
Здесь я хочу сострить, что перед "цитрусом" она всё-таки иссякнет, но сдерживаюсь. Тем более, некоторые ребята беспокоятся, видимо, всё-таки сомневаются, что "не иссякнет". Да, беспокоятся ребята...
Рафа помогает "беспокоящимся" встать в колонну подзатыльниками. Кто-то из них только тогда соглашается, что "не иссякнет" и становится, а кто-то и после этого не соглашается! Для меня это непривычно видеть, ведь никогда такого не было, чтобы после Рафиных подзатыльников что-то ещё было не понятно. Наоборот, все обычно вдруг всё сразу понимают и как-то сразу из "твёрдолобых олухов" становятся "классными парнями". "Всё-таки жить понятливыми людьми гораздо легче и безопасней, чем непонятливыми!" - убеждался я каждый раз после очередной мгновенной метаморфозы своих товарищей. Но здесь у колодца некоторые на глазах превращаются в законченных "твёрдолобых олухов" или пессимистов и никак не хотят понимать или верить, что "не иссякнет", даже после подзатыльников Рафы! Тогда Рафа, буквально, ставит их в колонну с помощью борцовского захвата и силы. А самым "непонятливым" оказывается "цитрус"! Или он в самом деле такой непонятливый, или он специально строит из себя, действительно, того ещё фрукта! Я наблюдаю за ним - мне "цитрус" всё-таки чем-то интересен. Есть в нём какая-то загадка...
Вот Рафа берёт борцовский захват на его пузе, отчего у того сразу раздуваются щёки шире плеч, и ему, видимо, совсем не больно, потому как он не вопит и не просит о пощаде, а наоборот - огрызается и упирается. "Интересно" - отмечаю я для себя.
Вот Рафа ставит его в колонну, отпускает захват и щёки "цитруса" сдуваются, зато пузо надувается. "Да, это интересно. - И задумываюсь: - Что бы это значило?"
Вот "цитрус", постояв в колонне, нарушает её и втихаря от Рафы "катится" вперёд к ведру, где уже вовсю идёт водопой. Рафа догоняет его и всё повторяется: пузо - захват - щёки - колонна - щёки - пузо!
"Да, это очень интересно! - понимаю я. - В чём же его загадка?" - И меня так захватывает эта... эта почти исследовательская работа, что я даже чуть-чуть забываю о жажде.
- Слушай, сиська, - кричит ему Рафа, - я уже устал от тебя!
А до меня начинает доходить: "Сиська... - вдумываюсь я в это слово, - сиська... - пытаюсь представить, как она выглядит, и вспоминаю наполненный водой оранжевый воздушный шарик прошлогодним летом. - Тогда все ребята бегали с ним по двору, размахивали им, кидались им друг в друга и кричали: "Сиська! Сиська!". И я бегал, и размахивал, и бросался..." - Я вспоминаю эту "сиську" с разных сторон и пытаюсь выделить какие-то отличимые особенности каждой из сторон, но это оказывается невероятно сложной задачей. Вспоминаю, как держал её в руках. Вспоминаю свои интересные ощущения от её живой податливо-плотной, прохладной массы не только на ладонях, но и где-то внутри пониже пупка. Да, интересные ощущения! Вспоминаю, как сосредоточенно сжимал её с разных сторон, мял, похлопывал и перекладывал из одной руки в другую, а она лениво (сейчас бы сказал "бесстыдно") вначале вся пялилась передо мной на ладони, растягивалась в разные стороны толстым блином, потом неохотно вытягивалась колбасой, трепещущейся в руках собственной своей внутренней, такой заманчивой жизнью, но в конце всё-таки бойко переваливалась! И снова начинала пялиться, растягиваться. Я внимательно наблюдал за ней и мне, в самом деле, не хотелось с ней расставаться, а хотелось подольше подержать её и ещё повнимательней погладить, похлопать, потеребить, помять...
"Точно! - вдруг осеняет меня. - Вспомнил: я тогда сжимал одну половину, а вода сразу переливалась в другую! Точно! - переливалась, отчего вторая половина раздувалась! - я это хорошо помню! - раздувалась! Так и здесь: Рафа сжимает ему пузо, а его жир переливается в щёки, отчего они так раздуваются! А когда отпускает захват - жир сливается обратно! И никакого напряжения для него, и никакой боли!" - И представив "цитруса" большой сиськой, а ещё, как происходит переливание его жировых масс, я чуть не падаю со смеху.
Глянув на меня, а потом на "цитруса" и Рафу, все тоже начинают смеяться.
- Да, пусть он попьёт! - кричит мой тренер, только подняв ведро с новой порцией.
Все в колонне не возражают, а только смеются, повторяя: "Сиська!".
"Наверное, у всех тоже были свои "сиськи" в детстве!" - думаю я.
А этот, уж и не знаю, как теперь его назвать, торопливо "катится" к ведру. И, глядя на него, у меня вдруг смех переходит в какой-то странный, дрожащий звук. Казалось бы, звук должен быть весёлым, ведь загадка его разгадана, но отчего-то звук этот какой-то совсем невесёлый, то ли от того, что пугаюсь его вида, то ли оттого, что так сильно поражаюсь или даже сражаюсь, чуть ли не на повал его видом: "О-о-о-о-о..." И все перед ним тоже уже как-то невесело расступаются...
- Спокойней, спокойней, - просит его тренер, - не проглоти ведро! Ведро не проглоти, говорю! Спокойней...
Ведро в руках тренера и он регулирует степень его наклона, зорко контролируя действия пьющего. И вот, этот "прикатившийся" вначале глотает, потом открывает рот шире, и вода просто сливается в него. Тренер приподнимает дно - струя усиливается. Вдруг этот начинает снова глотать, а тренер не успевает опустить вовремя дно, и струя воды хлещет по его, кажется, рыхлому сливочному лицу, разбиваясь на несколько струек, льющихся ему тут же на грудь. Тогда этот сразу приседает и подставляет расплавленную рыжую голову под струи, издавая при этом громкие звуки, похожие на поросячье хрюканье, наверное, от льющегося холодка. Тренер опускает дно - этот, перестав "хрюкать", сразу активно глотает и его большие, торопливые глотки я хорошо слышу...
- Спокойней, спокойней... - снова просит его тренер. - Не проглоти ведро, я тебя прошу. Ты слышишь меня, Петя?
- Ах, Петя! - невольно срывается у меня с облегчением, словно что-то, наконец, я понял, и объявляю об этом всем, хотя сам ещё не ясно понимаю, что же я всё-таки понял: - Понятно теперь, что это за цитрус такой...
Кто-то в колонне смеётся на моё замечание, но Пети, видимо, всё равно, что и как про него говорят. Он снова перестаёт глотать, и разевает рот - вода сливается, словно через отверстие в объёмный круглый резервуар. Тренер терпеливо приподнимает дно. А Петя неожиданно начинает глотать! Естественно, тренер снова не успевает вовремя отпустить дно - у Пети обливается грудь, спина, пузо, шорты - их средняя часть с двух сторон. И он начинает весь - от головы до сандалий - обтекать. С него отовсюду - с носа, ушей, волос, щёк, подбородка, локтей, пупка, а ещё из-под пуза и шорт - ручьями бежит вода. Глядя на него, становится не очень приятно. Я, морщась на него, думаю: "Петя, блин, на кого же ты похож, боже мой..." И оглядываюсь по сторонам. А вокруг нас уже скопилось немало машин и людей с вёдрами, канистрами, тачками. Они терпеливо ждут окончания нашего водопоя с обращёнными на нас удивлёнными лицами, особенно на Петю. На Петю даже смотрят, я бы сказал, какими-то поражёнными или испуганными лицами! А больше всех из них волнуется сухонький и маленький, сильно согнутый вперёд старенький казах. Он сидит на алюминиевой канистре, той самой, хорошо мне знакомой, из которой черпают продавщицы в магазинах разливное молоко двухпроцентной жирности и разливают его по бидонам покупателей. А канистра его лежит на старенькой тележке, точнее, металлическом основании бывшей детской коляски. Белёсые глазёнки его вытаращены на Петю, рот открыт, и его тоненькие губки с жиденькой белой бородкой на остром подбородке колеблются в унисон с Петиными глотками. Его маленькая голова под широкой фиолетовой тюбетейкой, нахлобученной на самые уши, с тёмно-глинистым остроскулым лицом мелко колеблется, кажется, сама по себе, словно от необычайного волнения или испуга у старичка случился нервный тик! Хилые ручки у него сложены на коленях и, кажется, что у него вообще нет плеч, и тоненькая шея его плавно переходит в тонкое туловище, завёрнутое в мутный, потёртый халат с зелёными и жёлтыми пятнышками. В общем, мне даже жалко его становится. Мне кажется, что этого хиленького, тщедушного дедушку наш водопой потряс до глубины души!
Я с комком в горле отворачиваюсь от дедушки и смотрю на Петю с чувством какой-то надежды и вижу, как тренер пытается оторвать ведро от его рта, но Петя пытается удержать его руками и зубами.
"Боже мой, - думаю я, - действительно, это невозможно спокойно видеть, просто невозможно!"
- Отдай ведро, Петя! - приказывает ему тренер.
- Э, там, на водопое, - более внушительным тоном обращается тот самый белобрысый боксёр из самого конца колонны, - я сейчас подойду и прихлопну твою сиську там! - кричит он грозно, и добавляет зачем-то: - Эту... там... - И весь вид его говорит, что он настроен решительно и совсем не шутит, у него даже кулаки сжаты и чуть приподняты на уровень живота, словно он уже почти принял боксёрскую стойку и в одно мгновение будет готов "прихлопнуть... эту... там...".
А с ним все в колонне соглашаются, издавая угрожающие звуки и слова. Колонна тяжело и сурово гудит на Петю.
- Всё, всё, Петя, - отрывает, наконец, ведро тренер, - остальное в автобусе из канистры!
- В автобус быстро! - кричит со всей ярости белобрысый боксёр и, кажется, что в этот момент он готов просто разорвать Петю.
Но Петя ещё о чём-то просит тренера. Понятно: он просит, чтобы на него вылили остатки воды. Тренер выливает. И тогда уж Петя "катится" в автобус уже не цитрусом, а мокрой и взлохмаченной мочалкой или помятым и пенящимся помидором, оставляя после себя мокрую дорожку. Дедушка его провожает до самого автобуса, сокрушённо покачивая головой из стороны в сторону. А когда Петя скрывается в автобусе, он поворачивается к нам, показывает в сторону автобуса пальчиком, и я слышу его слабенький, колеблющийся, словно просачивающийся сквозь маслянистый жар, голосок:
- Ай, бала, воду никогда не пил! Ай, бала, бедный какой, ай, бедный какой, ай-яй-я-а-ай... - причитает дедушка, ещё сильнее покачивая головой, уж больно ему, видимо, жалко Петю.
Мы все смотрим на дедушку и понимаем (я в этом уверен), что он искренне его жалеет. Может быть, он даже плачет, только его сухое тельце не может уже выжать из себя ни единой слезинки...
И посмотрев на дедушку, и услышав его слова, все сразу меняются, делаясь тише и серьёзнее. Просто все вдруг (и в этом я тоже уверен) представили себя со стороны, и почувствовали... стыд. Надо же! - стыд, такой совсем неожиданный и самый настоящий, насквозь пробивающий стыд! Такой стыд, может быть, впервые в своей жизни! И без всяких объяснений, уговоров, угроз ведём мы все себя уже тихо, дисциплинированно, осознав вдруг что-то очень важное. А я почему-то вспоминаю два изречения, написанных белой краской во всю стену моего борцовского зала, которые я всегда читал на тренировках, не очень вдумываясь в их смысл, но теперь здесь на водопое, посреди выжженной степи мне кажется, что их смысл для меня вдруг проясняется. Первое изречение было таким:
НЕТ ПРЕДЕЛА ЧЕЛОВЕЧЕСКОМУ СОВЕРШЕНСТВОВАНИЮ
А второе таким:
НУЖНО ПРОИГРЫВАТЬ С ДОСТОИНСТВОМ,
А ВЫИГРЫВАТЬ С ЧЕСТЬЮ
Да, вот так неожиданно и незатейливо вдруг случается что-то интересное и большое у нас в жизни. Интересное потому, что ты открываешь для себя что-то новое, словно на тебя сходит вдруг озарение, особенно, если это происходит в юном возрасте, как тогда у меня. А большое потому, что этим открытием ты живёшь и дорожишь потом всю жизнь...
Я прислоняюсь к вожделенному ведру ладонями, губами, языком. Чувствую первую колко-ледяную струйку во рту. Глотаю её. И чувствую, как она бежит внутри меня и наполняет меня свежей жизнью. И я вмиг становлюсь живее. И весь мир вокруг меня вмиг становится живее, словно и его тоже вода наполняет жизнью вместе со мной! А я, несмотря на это, вдохновенно отрешаюсь от внешнего мира, погружаясь с каждым глотком в живительный и сочный, тёмный и гулкий мир. Глотки постепенно становятся всё больше и больше. И вот уже широкая струя жизни льётся в меня, а я только где-то в середине горла режу её глотательными "щипцами" на длинные порции...
Да, вода восхитительно холодная, сладко холодная, вкусно холодная, счастливо обжигающая своей свежей, прохладной жизнью губы, рот, горло, желудок, подбородок, шею, грудь, руки! Такое внутреннее и внешнее очарование от водопоя я больше никогда не испытывал...
И наш водопой совсем скоро заканчивается на радость тренеров и, конечно, всех ожидающих. Они провожают нас улыбками, а мы, сделавшись ещё краснее, отчего-то стараемся не смотреть на них, молчаливо бежим в автобусы, уводя глаза куда-то в стороны на степь и деревню, куда-то вниз под автобусы и колёса.
И только поехав, мы молчаливо посматриваем на смеющихся и машущих нам руками людей у колодца, уже набирающих дедушкину канистру. А дедушка сидит уже на другой прямоугольной канистре, также сложив свои ручки на коленках, и смотрит на нас. И мы видим, что лицо у него уже не жалостливое или испуганное, а весёлое, шутливое, даже озорное! И тогда кто-то из нас, кажется, белобрысый боксёр, первым начинает им тоже махать рукой. А за ним и другие. И вот мы уже всем автобусом, включая Петю, им дружно машем, облепив заднее окно, весело улыбаемся, и почему-то также молчим, даже не произносим ни единого звука...
А рассевшись по своим местам, мы с необычайным интересом, даже с восторгом рассматриваем степь, небо, казахскую деревню, словно видим их впервые! Но удивительного-то здесь ничего нет, ведь мир-то после водопоя стал живее, вот оно что! - живее! И мне особенно запоминается деревня...