Измайлов Константин Игоревич : другие произведения.

Первый сборник рассказов "Уральские"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказы о моей малой Родине

  ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
  
  
  
  
   Первый сборник рассказов
  "Уральские"
  
  
  
  
  ТАЙНА ЧЁРНОГО ВСАДНИКА
  
  
  Глава первая
  
  
  I
  
   Много проливалось в мире невинной кровушки людской в братоубийственных войнах. А почему это происходило между родными людьми, никто никогда толком не мог объяснить. Только всегда говорили выжившие люди, что накануне войны к ним на родную землю наведывался чёрный всадник какой-то. Кто это был - они не знали. Говорили, может, демон, может, чёрт, а может, посланник сил недобрых. Так и остался он надолго у людей страшной тайной и вошёл злодеем в народные песенки, да сказочки. Но пришло время, и люди разгадали тайну чёрного всадника. А, как? А вот, послушайте мой рассказ и поймёте. А начну я свой рассказ с самого начала...
  Давным-давно в уральской горной глухомани по берегам маленькой речушки со звонким названием "Ай", огибающей пологую гору, возникло поселение работных людей, переселённых из западных регионов страны. А, всё потому, что в той самой горе обнаружили залежи руд, необходимых для выплавки чугуна и меди. Вот и стали переселенцы эти самые руды добывать. Ох, и тяжёлая это была работа: каждый день с утра до вечера в тёмных и пыльных рудниках долбили мужики кирками, да кайлами, поддирами, да обушками горную породу, медленно углубляясь в твёрдый, будто камень, древний горный массив. А подростки и бабы, те, кто не нянчился с малыми детками и не работал на скотном дворе, собирали скребками, да плошками, хватами, да поддёвками или просто голыми руками отбитую породу на маленькие тачки и вывозили её наружу, сгружая в кучи. Затем эти кучи грузили на конные подводы и отправляли на металлургические заводы. Благодаря их стараниям, да грамотному руководству хозяина - купца-рудознатца - число рудников по склонам горы быстро росло и, естественно, увеличивалось количество переселенцев, которых теперь стали называть "рудокопами". И через каких-нибудь пять лет, а то и раньше, склоны горы превратились в дымящий и звенящий рудник, с дорогами и производственными постройками, а поселение стало горнорудным посёлком, похожим на птичьи крылья обнимающие гору, если посмотреть на него с вершины этой самой горы.
  К посёлку, как-то само собой прикрепилось название по имени реки - Ай. В переводе с башкирского языка это означает "как Луна", а старые башкиры говорили рудокопам: "Да, да, как Луна! А ночью посмотри-ка на неё и сразу поймёшь - светлая будет, как Луна!". Действительно, с наступлением ночи, река затихала и в полной тишине начинала таинственно светиться лунным светом посреди мрака. А всё потому, что Луна поливала реку своей волшебной водицей, от которой река начинала светиться! Это чудо с древних времён приметили башкиры, потому и дали реке такое название. Ну а, как же быть с посёлком: по названию получается, что и он теперь считался "светлым, как Луна"? А так оно и было, несмотря на чёрную работу рудокопов, ведь, жизнь в посёлке была светлой. А потому, что жили дружно - вместе от души работали и вместе от души отдыхали, вместе крестили и растили детей, вместе радовались и вместе делили горе. И этой крепкой дружбой и днём, и ночью был освящён посёлок совсем не хуже ночного свечения реки! "А как жить без дружбы?" - спросите вы. Правильно - никак. А жители посёлка Ай даже и не задумывались над этим потому, что они всю жизнь были вместе, как одна семья. Тем более, на суровой уральской земле без дружбы никак не выжить! Да-а-а, края-то там суровые, скажу я вам: глухие леса, да бурелом, скалистые горы, да болота, ледяные реки, да звериные тропы вместо дорог, а если и есть единственная дорожка, то развезёт её в осеннюю распутицу - грязи круго-о-ом, да жирной, да липкой - ни пройти, ни проехать! А осень там долгая, мрачная, да дождливая потому, как железорудные горы притягивают к себе тучи, словно магниты огромные, да всё потяжелее норовят притянуть, да почернее! Притянут к себе, значит, эти самые тучи, а те довольные разлягутся нагло небесными чудищами на их вершинах, откроют свои животы, да бока водные и начинают поливать всю землицу под собой с августа по ноябрь, пока всю воду не выжмут из себя до последней капельки! А следом и зима злая приходит, да ворчливая, да драчливая - морозами лютыми поморозит всё кругом, повоет страшно за окошками ночами долгими, потреплет безжалостно крыши и деревья буранами сильными и довольная! А какая настырная она там, да упрямая - вцепится своими острыми ледяными когтями во всё подряд, остудит насквозь, схоронит под снегом глубоким и не отпускает никак! Уж, и солнышко засветит радостно, и ветерок подует ласковый, и сосульки днём закапают, а она, злодейка, всё держится когтями колкими за края те горные, всё огрызается морозами, да буранами, всё напрягается из последних своих холодных силушек! Но прогоняет, всё-таки, её весна-спасительница и оживает мир замороженный! Ох, и обрадуются тогда жители - шутка ли? - зиму пережить уральскую! И поздравляют все друг друга с окончанием зимушки, и улыбаются друг другу улыбками горячими, и смеются радостно, будто ожили вместе с природой под весенним солнышком! Только недолго радоваться им приходиться, скажу я вам, напасть весенняя на них внезапно обрушивается, будто случается вдруг во всей ожившей природе водное помешательство! И побегут на посёлок воды талые с горы, да горок, холмов, да холмиков целыми реками шумными, и выйдет из берегов река Ай, сделавшись внезапно буйной, да полноводной, и поплывёт всё неведомо куда вместе с людьми, да домиками в дали невиданные за горы синие! Ну, может быть, и не поплывут люди так далеко, да, всё равно, страха натерпятся! Но, слава богу, весеннее солнышко в тех краях быстро испарит водицу талую, да усмирит ручьи горные, да реку страшную! А на пороге уже лето красное, да такое жаркое, ровно, как в пустыне африканской...
  Да, жизнь рудокопов, как вы видите, была не сахар! Но хоть и не ласкала их совсем природа уральская, да работёнка была совсем не лёгкая, а всё равно не ныли и не жаловались, не говоря, уж, о молодых - те вообще не знали, что такое печалиться! И, как только случались вечера свободные, молочные девицы, да парни удалые собирались на лужайке у реки - девицы с одной стороны, а парни - с другой. Красавицы заплетали косы длинные, золотистые, вплетали в них лоскуточки разноцветные, наряжались в платочки беленькие, да сарафанчики с яркой вышивкой и собирались в кружочек. А парни перед ними щеголяли в рубахах праздничных, да забавлялись силушкой своей молодецкой. Девицы в кружке своём смущённо улыбались им, краснея щеками круглыми, да поглаживая косы руками мягкими, и перешёптывались, сверкая, то и дело, глазками на парней. Глядишь, после двух-трёх таких вечёрок подойдёт важный Ванюша с золотыми кудрями, словно кренделями на голове к белокожей, словно в сметане вымазанной и сладкой, будто сахарной Марусе, встанет перед ней, грудь раздув колесом, да плечи распрямив ухабисто, откроет широко рот, будто решит проглотить её целиком и... застынет брёвнышком очумелым! Постоят они друг перед другом молча, пока, наконец, Маруся робко не спросит, посмев, всё-таки, поднять глазёнки зелёные на грудь его бугристую:
  - Ну, чаго?
  - Так... это... - ответит он колышущим голоском, будто ветерок слабенький подует изо рта его и, как-то, сдуется весь сразу вместе с грудью своей почти необъятной. - Э-э-э-э... э-э-э-э... - заблеет он барашком лупоглазым.
  - А-а-а... - тут и она помычит тёлочкой податливой, может, спрашивая чего, а может, чтобы поддержать его.
  - Э-э-э... э-э-э... э-э-это... пойдёшь за меня-то али как?.. - еле выдавит из себя Ванюша - вот оно, значит, что такое!
  - Ну, пойду... - сразу, не задумываясь, ответит Маруся - вот, как!
  Ну, понятно, у Ванюши и грудь снова колесом и плечи на месте, да и сам он как-то веселее стал! Только Маруся, почему-то, раскраснелась вся...
  - Ну, так я сватов тогда... завтра! Ладно, али как? - живенько спросит Ванюша, лыбясь на Марусину белую макушку.
  - Ладно... - сразу донесётся до него из-под макушки.
  И наступает в посёлках праздник радостный, праздник свадебный с разноцветными, да блестящими фатой и кокошниками, сарафанами и передниками, душегрейками и тужурками, бусами и румянами, рубахами и сапожками, пирожками и пирожёчками, кренделями и кренделёчками! И поплывёт широко над горной округой веселье звонкое, вперемешку с голосистыми песнями и рыданьями, да дробным топотом лошадиным и танцевальным, да со свистом пронзительным и залихватским!..
  И даже когда со временем у рудников на противоположных склонах горы появилось по своему хозяину, и даже когда посёлок по этой причине разделился на два посёлка, каждый из которых получил имя, соответственно, по течению реки - "Верхний Ай" и "Нижний Ай" - всё равно, жили не тужили потому, что никто из жителей этому не придал абсолютно никакого значения! Все понимали, что это пустяки, что это разделение нужно только новым хозяевам и никому более на всём белом свете! И жизнь продолжалась, как и всегда в "светлых, как Луна" горнорудных уральских посёлках одной большой крепкой семьёй...
  
  
  II
  
   Как-то летним субботним деньком увидали бабы чёрного всадника. Промчался он на взмыленном коне, сотрясая посёлки бешеным топотом копыт. Вроде, ничего особенного не произошло: ну, промчался незнакомый чёрный всадник, да, мало ли каких всадников мчится по русским просторам и мало ли в какие они дали торопятся, и мало ли какая их причина потревожила! Да, только показался бабам этот всадник больно необычным, да и чужих-то людей в их глухомани, а тем более таких неспокойных, да таких чёрненьких никогда не бывало! И сбежались тут же бабы с грудничками на руках в светлых платочках, да наскоро подпоясанных рубахах и стали щёлкать языками меж собой, как сороки пустозвонные:
  - А может, испугался чаго?
  - А, чаго?
  - Да, бог его знат, чаго! А когда узнам, то поздно будет!
  - Да чего ж испугаться-то? Всё мирно пока...
  - Так, в том то и дело, что "пока"! А страх-то неожиданно появлятся, на то он и страх, чтоб неожиданно появится, да шибануть!
  - Да, откуда ж ему взяться, страху-ту?
  - Да, мало ли на свете страха-то всякого гулят - открой глаза-то свои, корова! Увидал соколик страх-то, да испугался!
  - Да, чаго, бабы, никак я не пойму?
  - Да, мало ли чаго! - показалась неожиданно в центре маленькая, да щекастая баба в жёлтеньком платочке и синеньком сарафанчике поверх холщёвой рубахи. - Может, чёрта увидал!
  - Ой, господь с тобой, Нюра! - закрестились бабы, а дети стали просыпаться в этот момент и начинали кряхтеть и возиться.
  А Нюра из посёлка Верхний Ай была маленькая, худенькая, в общем, неприметная совсем, в толпе-то её было не видно среди статных баб, только щёки у ней были неестественно красные, как свеклой натёртые, да из платочка несуразно выставляющиеся наружу, да так сильно, что чуть ли не шире хилых плеч её, порой, казались. Может, набивала она за них, втихаря, чего-нибудь перед тем, как выйти на люди, а может, сами по себе распухли на молоке со временем, я точно не могу сказать, врать не буду. Соберутся, значит, бабы каждый раз в кружок, а она всегда в центре со своими щеками, где места побольше и начинает спокойно рассуждать. О чём? Да, обычно ни о чём или обо всём сразу! Причём, так ловко и складно у неё эти рассуждения получаются, так обоснованно, как казалось бабам, она доказывает свою правоту, что бабы всегда удивлялись: "Как же это можно, с такими неподъёмными щеками-то, так ловенько говорить?" - или: "И откуда всё знат-то? И слова-то какие употреблят всегда диковинные, только широколобым-то их под силу расколоть!" - "Ох, Нюрка, видать, соображат!" - "Сообража-а-ат! Ох, и сообража-а-ат!" - И только цыкали от удивления, и только мотали головами, как часовыми маятниками, и тут же "дакали" друг другу, словно кукушки с тех самым часов откуда маятники. Даже у мужей спрашивали, порой: "И откуда Нюрка всё знат-то?" Те, почему-то, им в ответ только резко руками махали, да недовольно рыкали, чтоб не напоминали эту "щёкотёрку", как они её называли.
  Так и в этот раз, Нюра была в центре внимания, ну, а тема-то была уж больно серьёзной:
  - А, вы, как думали, чёрт-то он не дремлет, окаянный, - стала обосновывать своё предположение Нюра, чуть покачивая щеками, - всегда рядом где-то шнырят, только дай ему, нечистому, волю-то, всех напугат. Вначале обстоятельно напугат, но деликатно до колики пониже живота, я-то знаю, а ещё до онемения всех выпирающих конечностей, ну, понятно, каких... - покачала она щеками и сощурила глазки, давая понять, что для неё это проще простого, а потом развела крохотные ладошки и по-деловому заключила: - Такая, стало быть, у него навигация...
  - Чаго? - бабы вытянули губы и наклонили головы к Нюре.
  Здесь нужно добавить, что Нюра была очень любознательной и, где-то что-то услыхав новое, козыряла этим перед бабами, совсем не понимая его смысла. Бабы, конечно, порой чуть не падали от Нюриных словечек, то ли от удивления, то ли от страха, то ли от невозможности "уместить" их в своей голове. Так и в этот раз, она вчера случайно услышала от приезжего городского купца слово "навигация", ну и...
  - Навигация, говорю! - усилила голос Нюра, повторяя непонятливым собеседницам, и продолжила снова спокойно: - Опутает в сети-то свои, всё равно, что паутиною душною, перевяжет узлами-то, пока все в страхе-то очумелые стоят, глазами-то горят, а ртами-то шумят, как козлята пришибленные обухом турчинским и не сопротивлятся...
  - Каким обухом-то? - снова переспросили бабы, ещё больше наклоняя головы, и морщиня лбы.
  - Тур-чинс-ким! - недовольно повторила Нюра по слогам.
  - А-а-а... - будто овцами заблеяли бабы открытыми ртами.
  А Нюра в это время вернулась в своё спокойное повествовательное русло:
  - ...и не сопротивлятся, таким непроектным образом...
  - Ча-ча-чаго?
  - Непроектным, говорю! - повторила Нюра выразительно "тёмным" землячкам и тут же продолжила, как ни в чём не бывало: - А он, стало быть, нечистый дух-то, возьмёт их готовеньких, да тёпленьких и потащит приземлено за собой, ну, естественно, уже не так деликатно в царствие-то своё подземное, - развела ладошками Нюра, давая понять снова, что всё для неё ясно, как божий день, резюмируя: - Вот, стало быть, опомнился вовремя соколик-то этот, который тут у нас прошмыгнул-то вместе с конём чёрнокатным, вырыватся теперь испуганный, стало быть, из сетей-то его чёртовых...
  - Не-е, таков не спуга-атся: вон каков он грозный-то! - не согласилась с ней широкая, краснолицая Фёкла из посёлка Нижний Ай, внушительно возвышаясь над Нюрой.
  Она частенько с Нюрой не соглашалась, особенно когда утомлялась Нюриными рассуждениями. А Нюра, знай, свою линию гнёт спокойно и рассудительно, будто не слышит:
  - ...а сети-то, видать, стальножильные, не рвутся никак, а соколик-то рвётся из них на коне-то чёрнокатном или даже металокатном, а они-то не рвутся никак, а соколик-то рвётся, а они-то - нет, а соколик-то - да, а, может, они даже из канату стальножильного...
  - Чаго-о? - вытянули щёки бабы.
  - Канату, говорю, стальжильного, сети-то эти, нечистые. Видать, постарался чертого-то, окаянный, приспособился...
  - О-о-о... - замычали тут же бабы коровами.
  - А плащ-то, плащ-то, бабы, видали какой широкий, это демон крылатый спустился на землю! - выдала громко Фёкла, нахмурив брови на Нюру.
  А Нюра, знай, свою линию гнёт спокойно и рассудительно, чуть склонив набок голову, позабыв, кажется, совсем о ребёнке, который уже вовсю пищал.
  - ...оттого, видать, и не рвутся, хоть соколик-то рвётся, а они-то не рвутся, хоть соколик-то на металокатном коне, а они-то, видать, из стальножильного проката, - улыбнулась Нюра, будто разгадав вдруг чего-то. - Силушки-то, естественно, маловато будет, даже с конём-то металожильным, да широким, да бойким, а не хватат!
  - Чаго, Нюра, чаго, не хватат-то? - очень заволновались бабы, позабыв о детях, которые уже у всех пищали, может, испугавшись таких страшных разговоров, а может, от того, что их трясли так, будто хотели что-то вытряхнуть из них, а может, просто в знак солидарности друг с другом!
  - Силушки-то, говорю, не хватат! Вот и рвётся на коне-то он из последних сил, бедненький, а чёрт-то, видать, уж, опутал...
  - Да, не чёрт, а демон крылатый! - настаивала Фёкла на своём.
  - Бог с тобой, Фёкла! - крестились бабы, отмахиваясь. - Неужто, демон?
  - А, как же, самый, что ни на есть демон чёрный, я сама видала такого в позапрошлом годе!
  - Демоны чёрными не быват, Фёкла! - твёрдо парировала Нюра.
  - Нет, быват! Я сама видела в прошлом годе в лесу! - не сдавалась Фёкла.
  Бабы переключились на Фёклу, а Нюра с ехидной улыбкой стала слушать её.
  - Сижу на пенёчке возле речки, отдыхаю, - стала рассказывать Фёкла. - А речка течёт себе спокойно...
  - Куда? - вдруг спросила Нюра, смотря на Фёклу в упор прищуренными глазками.
  - Что, "куда"? - не поняла Фёкла.
  - Говорю, течёт-то, куда? - строго повторила Нюра.
  - Ну, туда... - неуверенно показала рукой Фёкла в сторону.
  - Нет! - громко опровергла Нюра и решительно протянула руку в другую сторону, крикнув: - Туда!
  Фёкла призадумалась, уставившись моргающими глазами на очень серьёзную Нюру. Наконец, покачивая набухшими от волнения грудями, произнесла, уверенно вытянув руку в противоположную от Нюриной руки сторону:
  - Нет, Нюра, не туда, а туда!
  - Нет! - была непоколебима в своей правоте Нюра, - Туда!
  - Фу, ты батюшки! - стала сильно волноваться Фёкла, болтая ребёнка в разные стороны, а живот её, почему-то, задвигался сам по себе, может, от волнения, а может, Фёкла его раскачала грудями не на шутку разбухшими, оттого очень тяжёлыми и плотными: - Нюра, ну, неужели я не знаю, куда течёт река? Я всё жизнь тут обитаю...
  - А вот, и не знашь! - не поддалась Нюра, не смотря на внушительную "силу" оппонента прямо перед глазами, и качнула, улыбаясь, голову набок, будто забавлялась.
  Фёкла тут стала нервно шарахаться в стороны, а её живот, голова и ребёнок замотались сами по себе, только груди угрожающе застыли, будто притаились. И при всём при этом, Фёкла начала выдавать из нижней своей половины какие-то глухие звуки, не очень понятно только из каких именно своих объёмных мест. Наконец, она, отчаянно мотнув головой, чуть ли не плача крикнула:
  - Да, бог его, куда течёт! Что ты ко мне пристала с рекой-то своей? Я не о том совсем говорю-то...
  - О чём? - тут же спросила Нюра, снова щуря глазки.
  - Про то, говорю... - растерялась Фёкла, и, вспомнив чего-то, неуверенно продолжила: - Говорю я, что с неба... этого вижу... ну, этого... того... вижу туча чёрная на землю спускатся...
  - Тучи не быват чёрными, Фёкла! - строго парировала Нюра.
  - Быват, я сама видала! - крикнула Фёкла и быстро продолжила, не давая Нюре открыть рот: - А из тучи-то демон чёрный, как вылетит и передо мной-то закру-у-ужит, закру-у-ужит...
  - На чём? - спросила Нюра, "пронзая" бедную Фёклу глазками.
  - Что, "на чём"? - Фёкла устало уставилась на Нюру, очень жалея, что связалась с ней.
  - Закружит-то на чём, на крыльях али на коне крылатом?
  - Ой, да бог его знат... не разглядела я...
  - Вот и я говорю, что демоны на конях-то редко летают, всё больше на крыльях, а, если не разглядела ни крыльев, ни коня-то, значит, то не демон, а чёрт оказался!
  - Да, бог его покарат, нечистого, демона ли, чёрта ли, откуда мне знать! - отмахнулась устало Фёкла, давая понять, что не хочет об этом больше разговаривать.
  А Нюра, как всегда спокойно и рассудительно стала объяснять бабам, которые снова переключились на неё:
  - Так, вот и я говорю, что не знашь ты демона-то! Ведь, не чёрный он совсем, бабы, не чёрный, нет, не чёрный! А, каков? Каков, я вас спрашиваю? - она осмотрела задумчивых баб.
  - Каков? - спросили те нетерпеливо.
  - А, таков... - таинственно посмотрела на них Нюра, склонив голову.
  А бабы от нетерпения наклонили головы с открытыми ртами прямо к Нюриным щекам.
  - Серый он, вот каков, будто ворон большой, только без клюва почти, да без коня. А, коль, чёрный, да без крыльев, то чёрт, конечно, а не демон...
  - Да, мне всё равно! - обиженно махнула рукой Фёкла на Нюру и стала успокаивать ребёнка, отходя в сторону, повторяя: - Демон ли, чёрт ли...
  - Так, вот и я говорю, что не знашь ты ничего, а ещё перебиваш! Молчала бы больше, да слушала, что говорят-то тебе знающие люди. - Нюра чуть подвигала хилыми плечиками, как бы, махая невидимыми крылышками, и всем показалось, что приподнялась в этот момент над землёй, почмокала губками довольная, причём, щёки, даже не шелохнулись, и снова спокойно: - То, чёрт, конечно, бабы, чёрт. А, кто ж ещё? Больше некому, бабы. Пролетел он на коне, как ему и положено летать на коне, чёрным и без крыльев...
  - Когда пролетел-то? - вдруг спросили бабы хором.
  - Так, сегодня...
  - Так, ведь ты говорила, что соколик то был, который чёрта испугался? - ну, никак не доходило до баб и они, даже высунули все правые ухи из-под платков, обратив их к Нюре.
  - Так, вот, я и говорю, - спокойно стала объяснять Нюра: - Когда на коне соколик, так это и видно, что на коне соколик, а не демон крылатый, - повернулась она в этот момент к Фёкле. - Как говорят тут некоторые. А если не на коне, да серый, так это, скорее всего, он и будет, этот самый демон проклятый, будто ворон бесклювный! А, так как он чёрный, да бескрылый, да был на коне, да не просто на коне, а на чёрногривом, металокатном, да стальнопроектном, а сам-то был в плаще чёрнорудном, да горномучном и кучнопучном, то это и понятно, что не соколик-то совсем и не демон! Вот, я об чём и говорю вам, бабы! Зачем мне говорить-то неправду? Ведь не демон же, понятно! Зачем мне с толку-то сбивать вас, бабы? Вот, я и говорю, что не может быть соколиком, да демоном, это уже давно понятно! Потому, как это самый натуральный чёрт на коне! А вот, если чёрт на коне, ведь, он же на коне? Ведь, он же в плаще чёрнорудном, да горномучном и кучнопучном был? Ведь, так? Так! Так, зачем мне тогда говорить, что он не на коне, когда мы все видели, что на коне! И зачем мне говорить, что он не чёрный, когда мы все видели, что он чёрный, как смоль. Вот и объясняю вам, бабы, что это натуральный чёрт на коне. А, если бы был не на коне, то тогда и разговаривать было бы нечего совсем, бабы, тогда бы всё было давным-давно ясно, кто без коня тут крутит, да ширудит, а кто на коне-е...
  - Так, это кто был-то? - наверное, понять бабам помешали их ревущие дети.
  Нюра стала спокойно и рассудительно повторять. Вроде, бабы в конце её повторного объяснения, в основном, поняли, но переспросили, на крайний случай, всё-таки, ситуация серьёзная:
  - Так, всё-таки, демон крылатый на коне-то был?
  Надо сказать, Нюра в отличие от всех баб отличалась особенной терпеливостью. Потому и стала снова спокойно повторять слово в слово:
  - Когда на коне соколик, так это и видно, что на коне соколик, а не демон крылатый...
  - Вспомнила, бабы! - вдруг крикнула Фёкла. - Хоть и помутилось у меня тогда всё в глазах-то, да только помню, что был тот, кто спустился из тучи той чёрной в таком же плаще, как у этого всадника. Ох, и напугалась-то я тогда. В обморок сразу тут же у пенька-то и свалилась. Лежу-то и думаю: "А, что делать-то - бежать али лежать бревном?"
  - Редко, редко... - произнесла, мотая головой Нюра.
  - Чаго? - спросили бабы.
  - Редко, говорю, думать-то можно в момент обморока.
  - Ну, может, маломальский был обморок какой... - засомневалась Фёкла.
  - Так, вот я и говорю, что и не обморока совсем. Тебе, Фёкла, приснилось всё. Видать, пристала ты шибко. А то и понятно: такую колоду поноси-ка! Ты ещё та, коровушка-то, сама знашь! Вот, у пенька-то грохнулась колодой, да в сон-то сразу несуразно и провалилась. А во сне-то и туча тебе необыкновенная явилась, и демон-то ненормальный перед шарами-то твоими коровьими заметался...
  - Да, никуда я не провалилась, а наяву всё было - и туча, и демон в плаще! Так вот и спускатся он на землицу нашу, бабы, и приносит беду-то людям потому, как начались потом побоища в соседних рудокопных посёлках-то...
  - Святы божии... - закрестились бабы, а дети невыносимо заорали.
  Бабы прижали детей к груди и стали испуганно переговариваться:
  - А, конь-то, конь-то каков... а плащ-то, плащ-то каков... ох, бабы, нечистый дух разгулялся по миру... ох, нечистый дух... ох, не к добру...
  - Так, я и говорю, что не к добру, - соглашалась Нюра со знанием дела, покачивая головой. - Чертого-то окаянный всегда не к добру уж я-то знаю! Бывало-ча придёт нечистый, защёлкат языком-то...
  - Не к добру... ох, не к добру... - причитали ещё громче бабы, и ещё крепче прижимали детей к груди, - ох, не к добру... ох, чаго будет-то?.. чаго будет-то теперича, бабы?..
  - ...под окошками, - продолжала Нюра, - а то ещё возьмёт, да в печку залезет и сидит там - тырится! Я ему говрю: чаго сидишь, нечистый? А он мне только глазками сверкат, да рожками постукиват!
  - И не боишься? - ахнула Маруся.
  - Так я не с пустыми руками, а с крестом святым на него пойду, он и улепётыват!
  - Ведь, неспроста, Нюра, приходит, неспроста...
  - Так, ведомо, неспроста! И война могёт быть, и голод...
  - Ох, господи, не дай бог! - тут же отчаянно закрестились бабы.
  - Ох, бабы, что-то неспокойно стало, ей богу, неспокойно! - выразила общее мнение Маруся, а её малютка, как запищит в этот момент, оторвавшись от сиськи, на что Маруся ей, чуть не плача: - Да, успокойся ты, Дунька! Тебя ещё не хватало...
  А дети орали во всё горло, разделяя материнское внезапное беспокойство.
  - Так, я и говорю, откуда ему взяться спокойству-ту...
  
  
  III
  
  Долго бабы обсуждали ещё взволнованно чёрного всадника вперемешку с "охами", да "ахами", крёстными знаменьями, да молитвами. А Нюра всё объясняла и объясняла им терпеливо, как "всё обстоит на самом деле". Только, почему-то, бабы с трудом её понимали в этот день, у Нюры даже впервые заболел рот. А ещё впервые в этот день бабы так и не пришли к единому мнению, кто же, всё-таки, это был. К удивлению Нюры, её версия про чёрта была далеко не единственной у баб, хоть и была, как всегда, обоснованной со всех сторон диковинными, непонятными, оттого, как всегда казалось Нюре, внушительными и доказательными словами. Немало баб, конечно, поддерживало Нюру, но и у Фёклы впервые было не меньше сторонниц, что очень удивляло Нюру. А некоторые бабы уж совсем имели невероятные версии, к примеру, что это был беглый государственный преступник, переодетый в голадца. Правда, как выглядели голландцы, они не знали, но догадывались...
  Усталые, серьёзные мужики, придя с работы, выслушали, конечно, баб своих о произошедшем событии, на что в ответ недовольно рыкнули, да пристукнули кулаками по столу. Особенно внушительно это у них получилось после слов:
  - ...а только Нюра говорит, то чёрт был, который часто в печи её тырится, а Фёкла - то демон из тучи чёрной, которого она видала разок в позапрошлом годе у пенька...
  А кто-то после этих слов даже ложкой попытался стукнуть по лбу своим жёнам, да не получилось... у многих - либо не дотянулись, либо баба успевала выскочить из-за стола к двери, а кто и прямо во двор. Чаще - второе - во двор. А у Маруси с Ванюшей было мирно, как всегда:
  - Ой, Ванюш, что-то неспокойно мне нынче сделалось, - присела к окошку рядом с мужем Маруся, уложив дочку спать. - Энтот всадник какой-то. Что ему у нас понадобилось? Не дай бог, что случится, Ванюша, ведь ребёночек у нас махонький...
  - Не боись, Маня, - пробурчал Ванюша в ответ, задумчиво уставившись в тёмное окошко, туда, где в чёрном небе над серой горой Луна светилась белым жеребёнком и, обняв за плечи жену, добавил: - Даст бог, не пропадём... Гляди, Маня, мир-то какой красивый. А тихо-то как... спокойно...
   А мир, действительно, кругом был красивый и спокойный: ивы усталые космы в речку спустили, речка неслышно текла и светилась, горка пушистая спала, серебрилась... Вдруг на горе раздался гулкий голосок - ух-ух, ух-ух...
  - Кто это, Ванюша? - встревожилась Маруся.
  - Это совушка глазастая, Марусенька, на охоту вышла...
  - А-а-а...
  А сова снова на горке - ух-ух, ух-ух, а ей кто-то в ответ с другой стороны - ту-у, ту-у, ту-ту, ту-у, ту-у, ту-ту...
  - А енто кто, Ванюша?
  - А энто филин, дружок её! Видать, договариваются меж собой об охоте...
  - А-а-а...
  И хоть мужики отнеслись несерьёзно к рассказам своих баб, всё-таки, призадумались этим вечером. В общем, затаилось у мужиков какое-то неясное, но колкое, а у баб неспокойно зудящее чувство внутри: уж, больно этот случай всем показался необычным для их спокойного тихого уклада.
  
  
  Глава вторая
  
  I
  
  Но недолго ходили мужики, насупившись, а бабы встревожено шушукались. На следующий день тот же самый чёрный всадник также внезапно ворвался в посёлки, будто, действительно, спустился с небес на коне демон чёрный или чёрт окаянный. На этот раз, так же, как и накануне сотрясая округу топотом копыт, он грозно кричал, сильно размахивая руками:
  - Выходите, братья, собирайтесь! Собирайтесь, братья, не пугайтесь!
  Собрались взволнованные жители посёлка Верхний Ай у приказного дома.
  - Здравствуйте, братья! - низко рявкнул перед собравшимися жителями чёрный всадник, разведя в стороны широкие руки, будто обнимая всех.
  Его тяжёлый вороной конь недовольно фыркал, мотал головой и нервно переступал с ноги на ногу. Ему явно не нравились и эта задержка посреди домишек захолустных, и эти люди чумазые, да волосатые, дурно пахнущие, да сплошь хмурые и неприветливые, вставшие впереди тесной толпой, будто стадо скотины одичалой. Жители же, в свою очередь, хоть и встревожились не на шутку и немножко растерялись, но сплотились машинально, не сговариваясь, встав поплотнее, чтобы чувствовать рядом плечо соседское. Затихнув, они внимательно разглядели всадника: из-под широкополого чёрного плаща, скрывающего его гибкое тело, и свисающего до самой земли, высовывались чёрные сапоги с длинными носками, загнутыми вверх, и высокими каблуками с большими металлическими набойками, а скуластое лицо его высвечивалось бледным гладким пятном на фоне большого чёрного капюшона. И ни одной морщинки, и ни одной щетинки! Но самым ужасным во всём его облике были глаза, которые вызвали у баб волну испуганных причитаний: "Ах, боже мой, жути-то какие... страсти-то какие... святы боже, святы крепки..." - сопровождаемых быстрыми крёстными знамениями. Всё дело в том, что глаза у всадника походили на ямы чёрные!
  - Здоров-здоров, коли не шутишь... - настороженно отозвались жители.
  - А, ты кто ж таков будешь? - раздался робкий голосок из толпы.
  - А я вам господом богом посланный! - провозгласил чёрный всадник.
  Вмиг ахнула толпа и зашепталась, и задвигалась в разные стороны:
  - Во, как: богом посланный! Неужто, самим господом нашим?.. а, как же это? - Так, вот так... Вот это да-а-а... - Переглядывались жители, ещё больше поражаясь. - Неужто, самим богом? - Говорит, что богом... - Вот, это да-а-а... - И шёпот постепенно переходил в гул. - А, как же это могёт быть-то? - А вот и могёт, стало быть... - Да, ну? - Вот те и "да, ну"...
  И гул постепенно становился всё громче и громче.
  - Так, а за что же нам такая милость-то великая? - мужской голос, наконец, вырвался из гула и все снова затихли, устремив лица в сторону всадника.
  Чёрный всадник призадумался, открыв широко рот, и все там увидели - "Ой, свят, свят, свят... ой, страсти-то какие... ой, жути-то какие, боже мой, ой, свят, свят, свят..." - снова накрыла толпу волна из бабских причитаний. А всё дело в том, что все увидели у всадника яму чёрную вместо рта! А чёрный всадник замотал головой, будто просил помощи или пытался выдавить из "ямы чёрной" что-то большое и твёрдое, но никак не мог это сделать:
  - Так, а-а-а... а-а-а... а-а-а... - тяжело стонал он. - А-а-а... а-а-а...
  - Ой, что будет-то... что будет-то сейчас... - зашептались бабы.
  - Цыц! - тут же рыкнули мужики, сверкнув на них глазами.
  Все бабы вмиг притихли, закрыв ладошками рты. Даже Нюра в ужасе замолчала, видимо, этот "чёрт" был гораздо страшнее того, что в печке у неё любит "тыриться": она, окаменев, сложила ручки на груди и сжала губки, чуть выставив нижнюю вперёд, и даже щёчки её побледнели, и сжались, бедненькие. А чёрный всадник, сильно мотнув коня, тяжело выдал:
  - А за то, что вы дети божии, а за то, что вы люди добрые! - и лицо его облегчённо улыбнулось.
  - Ого... - Переглянулись люди, перешёптываясь: - "Дети божии"... "люди добрые"... ого... неужто, так и сказал? - Так и сказал...
  - А, как понять-то? - спросила у Нюры большеносая, длинная, да худая, как жердь Мотя, изогнувшись в три погибели.
  Но Нюра впервые не могла произнести ни слова, а только быстро заморгала глазками в ответ.
  - А так понять-то, носастая, что дети мы божьи и люди мы добрые! Вот, как понять-то надобно! - ответил ей, выпучив глаза, Федька лопоухий.
  А толпа волновалась:
  - Неужто, так в сам дель сказал? - Вот, прям так и сказал! - А, как понять-то, люди? Это пошто он нас так называт-то? - А, бог его знат! Видать, так положено ему, посланнику-ту... - Неужель, благодать божья какая наступила? - Видать, наступила, не будет же энтот посланник говорить нам неправду, прикрываясь именем божьим! - Да, не будет... Ни за что не будет!
  - Во как... - разевали все рты. - А, как сказал-то: дети божии, да люди добрые, да-а-а... отродясь не слыхали такого...
  И мычала и блеяла толпа, как стадо коров недоенных и козлов некормленых.
  - Вы за кого будете, братья: за "бриллиантовых" или за "гороховых"? - вдруг зычно накрыл посмелевшую толпу вопросом чёрный всадник.
  Жители снова притихли и недоумённо переглянулись. А Мотя прошептала Нюре:
  - Уж больно мудрёно говорит, разом-то не спонять башкой-то своей...
  А Нюра, видимо, стала приходить в себя потому, как зачмокала ртом. А Федька лопоухий, почесав за ухом, задумчиво произнёс:
  - Горох знаю, а вот, енто... не едал ешо...
  - Чаго? - спросила его Мотя.
  - Так, енту... брл... брлтанту!
  - Чаго? - вытянулась в его сторону Мотя, похоже, чуть обалдев...
  - А, кто, божий человек, хлеба давать будет, вот за того мы и будем! - ответил худосочный, да босой мужичок Матфей в широкой и длинной, аж до коленочек косоворотке.
  - Правильно, Матфей! - согласился низкий и широкий Илюша, будто валун гладкий. - Нам-то что? Мы люди мирные, работные. Слава богу, работишка у нас имеется, детки, слава богу, наши здоровые, нам бы хлебушко только, да боле ничего и не надобно!
  - Правильно, Илюша! - поддержали дружно все. - Правильно говоришь, нам бы только хлебушка досыта!
  - Значит, братья, вы за "бриллиантовых"! - заключил уверенно чёрный всадник. - Будет, значит, вам всегда теперь хлебушка досыта!
  - Во, как: всегда, говорит, теперь будет хлебушка досыта... - переглянулись жители, не веря ушам своим.
  - А это, как понять-то, моя башка-то совсем перестала подчиняться? - снова спросила Мотя Нюру.
  А Нюра уже совсем осмелев, резво задвигала щеками, которые снова ярко закраснели, как и прежде.
  - Ну, раз так будет, значит, пущай мы за брилантолых будем! - снова крикнул худосочный Матфей и махнул длинной рукой, будто плетью.
  - Пущай за брилантолых! - согласились все жители, махая руками.
  - Значит, за "бриллиантовых"! - напоследок крикнул властно чёрный всадник, будто накрыл толпу тяжёлым молотом.
  Он поднял коня на дыбы под дикое ржание, и резко развернувшись, помчался в сторону посёлка Нижний Ай, накрывая за собой застывшую толпу серыми клубнями пыли.
  Влетев в посёлок, он громогласно закричал:
  - Выходите, братья, собирайтесь! Собирайтесь, братья, не пугайтесь!
  Быстро собрались взволнованные жители у приказного дома.
  - Здравствуйте, братья! - протрубил тяжело чёрный всадник, разведя в стороны руки, будто всех обнимая.
  Его добротный смоляной конь недовольно забился перед людьми, нетерпеливо захрипел и зафыркал, давая понять хозяину, что ему не нравится эта очередная задержка посреди домиков убогих. Да и люди здесь сплошь какие-то грубые, да нескладные, угловатые, да бородатые, волосатые, да нечёсаные, неопрятные, да не ароматно пахнущие, одним словом, дикие какие-то! И зачем здесь задерживаться, и о чём с ними разговаривать, вообще можно? Жители же, тесно прижавшись, стояли серьёзными и напряжёнными. Они, как-то все сразу сплотились и стояли единой стеной перед неожиданным гостем. А гость этот уж больно показался им неприятным: с изгибающимся, будто змеиным телом, скрытым за безразмерным чёрным плащом, спадающем до самой земли, и худым, бескровным, словно неживым лицом, белеющим из чёрного капюшона. Но больше всего всех поразили его глаза: вместо них чернели два мёртвых пепелища! Бабы, конечно, чуть не ошалели с испугу, завопив: "Ой, страх-то какой, ой, ужас-то какой, ой, боже мой...", а мужики ещё больше насупились.
  - Здорово, коли не шутишь... - отозвались настороженно жители.
  - А, кто же ты таков? - послышался тоненький голосок из толпы.
  - А я вам господом богом посланный! - невозмутимо и внушительно ответил чёрный всадник.
  - Ах! - ахнула толпа, а потом зашушукалась: - Неужели самим Господом богом? Во, как... - Да, ну-у-у?.. а, зачем?.. а за что? а за что ж нам такая милость великая? - А, бог его знат... - Значит, есть за что... - Да, неужто? - А за что же, люди?
  - За что же нам милость-то такая, божий человек? Скажи нам, будь милостив, больно тебя просим... - пробасил мордатый, да сплошь волосатый на всех открытых частях смуглого тела, рыжебородой и сутулый Трофим.
  - А за то, что вы дети божии! А за то, что вы люди добрые! - не задумываясь, громко и уверенно ответил чёрный всадник, будто ждал этого вопроса.
  - Ну, люди, я в жисть такого не слыхал, чтобы вот так вот... да-а-а... - удивился Трофим, озираясь по сторонам. - Чаго только не видал, чаго только не слыхал, а такого... да-а-а... - качал он своей большой косматой головой с открытым ртом. - Да-а-а...
  - И я... и я... и я... - зашептались все кругом.
  И загудела взволнованно толпа:
  - Это как же понимать-то? - Ну, так и понимать, стало быть, "дети божии" - Так, кто же? - Так мы, стало быть - Неужто, про нас, в самом деле, сказал? - Видать, про нас! - Ну, надо же, дожили до небесного представления, люди, дожили, видать, до благодати-то божьей... дожили, видать, до радости небесной... - Говорит-то больно ладно - за то, что дети мы божии, да люди мы добрые... - Знать, не будет просто так пустомелить языком-то... - Нет, не будет, не будет... Не иначе, благодать шибанулась с неба-то... - А коль так говорит, значит, так и есть, не будет же он говорить нам неправду, прикрываясь именем божьим!
  - Нет, люди, не будет потому, как устами божьими говорит, я сейчас почувствовал, во как! - провозгласил Трофим и замер, выпучив глаза.
  - Где почувствовал-то? - спросила Фёкла.
  - А где-то внутри, то ли в груди али пониже... в животе где-то... али ещё чуть пониже, где-то там... вот здесь... али здесь... - показал он руками вначале на уровне груди, а потом всё ниже и ниже, а Фёкла неотрывно следила за его руками.
  А когда он дошёл до самого нижнего места, она, почему-то, перекрестилась. А толпа в этот момент мычала и блеяла, как стадо быков встревоженных и овец испуганных.
  - Вы за кого будете, братья: за "бриллиантовых" или за "гороховых"? - зычно накрыл толпу чёрный всадник вопросом, будто обухом ударив сверху.
  Осмелевшие люди призадумались, почесали кто лоб, кто затылок, кто грудь широкую, волосатую, а кто и под грудями стоячими или висячими, и стали недоумённо пыхтеть, да переглядываться.
  - Чё спрашиват-то, Фёкла? - спросила крупноголовая, да смуглая Феня.
  Но Фёкла стояла и молчала, как дылда, только рот широко открыла, да груди свои раздутые, то неожиданно бойко двигала перед собой вверх-вниз, то останавливала животом, когда они сильно раскачивались.
  - А, Фёкла, чё молчишь-то, кобыла сисястая? - снова спросила Феня.
  - Спрашиват, за кем мы, стало быть... - донеслось до Фени из-за спины.
  - Так, понятно за кем - за мужиком... - не поняла Феня.
  - Да, не о том! - гаркнула Фёкла. - Спрашиват, за горох ты али за каких-то... грибов, что-ли...
  - Мохнатки, что-ль?
  - Да, не-е-е... вроде, горшочков таких... с червячками сопливыми... или таракашками... да, ну тебя, я сама пока не разберу! - Фёкла отмахнулась.
  - Горшочков... с червячками сопливыми... таракашками... - призадумалась Феня не на шутку.
  - Так, за кого же? - настаивал на ответе чёрный всадник.
  А люди пыжились, надували щёки, да выпячивали глаза друг на друга.
  - А, кто, божий человек, хлебушка нам давать будет, вот за того-то мы и будем! - ответил вдруг Трофим.
  - Правильно, Трофим! Правильно! - согласились сразу жители.
  - Хлебушка нам только нужно! - звонко заговорил широкоплечий и круглощёкий Алёша, с соломенной пышной шапкой волос. - А всё остальное, слава богу, у нас имеется: и мир, и работка, и детки наши здоровые! Нам бы хлебушка, да боле ничего и не надобно!
  - Правильно, Алёшка, более ничего и не надобно! - поддержал его Ванюша, а Маруся рядом с ребёнком на руках ткнулась лбом и носом в его плечо, чего-то нашёптывая, а Ванюша обнял её и добавил: - Хлебушка нам надо!
  - Значит, братья, вы за "гороховых"! - заключил уверенно чёрный всадник. - Будет вам всегда теперь хлебушко досыта!
  И загудела ещё громче толпа:
  - Вот как: коль будем за "гороховых", то всегда, говорит, хлебушка досыта будет у нас! - Как, за "гороховых"? А зачем это? - Говорит, что так положено, и хлебушко тогда будет! - Да, неужто?.. - Ну, раз так говорит посланник божий, значит так и будет!
  - Ну, раз так говоришь, божий человек, значит, пущай мы за "гороховых" будем! - вырвалось у Ванюши, а его Дунька испуганно пискнула и заныла.
  - Правильно, пущай за "гороховых" будем! Мы согласные! Пущай! Пущай... Пущай... - замахали руками жители, соглашаясь.
  - Значит, за "гороховых"! - властно подытожил чёрный всадник, подняв коня на дыбы, и под его дикое ржание умчался прочь из посёлка, накрывая недвижимую толпу серым смогом пыли.
  
  
  II
  
   Весь день после этого жители обоих посёлков не могли успокоиться и собрались, чтобы всем вместе обсудить случившееся:
  - Что за дело-то у нас сегодня случилось, люди!.. - кричали жители посёлков друг другу. - Ой, что случилось-то!..
  - Прямо небо нам открылось, а из неба всадник чёрный...
  - То посланник божий оказался...
  - Хоть и страшный такой, чёрноглазый, да чёрноротый...
  - ...чёрноногий, да чёрнобокий...
  А Нюра уже пришла в себя и затрещала языком перед бабами соседскими:
  - А к нам-то какой всадник заскакивал! Тот же самый, что вчерась, тот же самый, бабы! Я измерила глазами-то своими его, и двинулось у меня в голове-то что-то сразу - неужто, чёрт окаянный, думаю, шибануть нас хочет? А он заскочил и говорит, чтобы не пужались его чёрноглазенького, да чёрноротенького. Я, говорит, хоть и чёртушкой был, да рожки с хвостиком обрубил и на службу теперича святую поступил! Вот как! Я говорит...
  - Будет хлебушко досыта нам теперь, люди добрые! - басил над толпой радостный голос Илюши. - Мы ему говорим, слава богу, всё имеется и мирок у нас, и работишка...
  - ...и детки наши здоровые, слава богу... - подсказывали ему бабы.
  - Да, да - и детки наши, слава богу, здоровые, только, говорим, хлебушка надо досыта нам, а он говорит, будет вам хлебушка досыта! Вы, говорит, люди добрые и люди божии, вы, говорит, получите теперича за это хлебушка досыта, вроде, как полагается нам, значит!..
  - И мы также говорим, - запел ему в тон Алёша, - всё, слава богу, у нас, только хлебушко нам надо досыта, а он говорит, будет досыта вам теперь всегда хлебушко, потому, говорит, вы люди добрые и люди вы божии, вот как! Говорит, что это нам заслужено...
  А Нюра параллельно бабам ещё объясняла:
  - Говорит, что жутко больно было поначалу-то ему, бедненькому...
  - Чаго "больно", Нюра? - не понимали, как всегда, бабы.
  - Так, обрубать рожки свои гнутые, да хвост свой толстокожий! Говорит, немало слёзок-то повыплакал, пока обрубил-то...
  - Нам про то ничего не сказывал! - недоверчиво пробурчала Фёкла.
  - Стало быть, не внушили доверия, тёлки шалопутные! - парировала Нюра.
  Фёкла махнула рукой на Нюру и недовольно отвернулась туда, где среди здоровых мужиков хилый Матфей чего-то внушительно говорил, подняв высоко правую руку с острым кончиком из указательного пальца:
  - ...а мы, значит, должны быть за энтих... которые... как это... как э-э-э... как горох что-ли, но не горох, видать, а наоборот...
  - За "брытлантовых"! - подсказал кто-то.
  - Во-во, вот за ентих самых, говорит, нам надо поскорей хватануться! - продолжил Матфей, - Вот, только тогда-то и положено будет нам хлебушка досыта! Иначе, говорит, в жизни вам не видать хлебной крошечки! Ну и мы конечно за ентих "брылантывых" будем, раз такое дело говорит нам посланник божий, коль хлебушка нам за это будет...
  - Да, не за "брытлантывых" он сказал, трещотки бестолковые, а за "гороховых" надо быть, вот тогда и будет, говорит, нам хлебушко досыта! - возразил вдруг громогласно Трофим.
  - Да, ты что, Трофим, ты в своём ли уме? - закричали вдруг все жители посёлка Верхний Ай. - Какие у тебя в голове твоей нечёсаной "гороховые"? Ты что, сдурел? "Брытлантовых" нам надо быть! Каких ещё "гороховых"?
  - А вот, таких! - заорал Трофим из всей мочи и его мордатое лицо стало не красным, а пунцовым от натуги.
  - Да, правильно говорит, за "гороховых" надо! - поддержали Трофима все жители посёлка Нижний Ай. - Это вы, видать, разом ополоумели!
  - Да, вы что, люди, с ума спятили? Опомнитесь! - закричали жители посёлка Верхний Ай.
  - А, вот и не спятили! Это вы спятили! Это вам нужно опомниться, бедолаги горемычные! - заорали сплочённо их соседи. - Какие там ещё "брытлантовые" в ваших кочанах-то? Сбрыкнули уже совсем головами-то, что-ли? Опухли мозги-то ваши в головах толстомордных?
  - Это ваши мозги разом протухли, олухи тупорыльные!
  А Нюра тоже стала покрикивать на баб из соседнего посёлка, которые совсем перестали её слушать:
  - Эй, овечки толстозадые, да коровушки сисястые, послушайте, что скажу-то вам - только у "братлантантовых" хлебушко-то имеется, я сама видела...
  Но бабы от неё только отмахивались, всё больше волнуясь за мужиков своих потому, как те начинали закипать не на шутку:
  - Ну и бычки же вы твёрдолобые!.. - кричали угрожающе мужики из одного посёлка на соседей. - Знать, тяжело вам мыкаться с головами каменными!..
  - А вы телята лупоглазые!.. - не менее угрожающе отвечали им соседи.
  - Ой, кто бы говорил, котелки пустозвонные, соплями перемазанные!..
  - А вы бочонки деревянные, пустые, да червивые!..
  - Ой, ну надо же - корыта поросячьи подали голоса свинячьи! Ха-ха-ха!.. - злобно смеялись мужики.
  - Ой, люди, кто б смеялся, если из корыта того свинячьего всю жизнь питался! Ха-ха-ха!.. - не менее злобно смеялись в ответ соседи.
  - Ох, и пеньки же вы все трухлявые, даже жалко трогать вас - размажетесь в жижу жёлтую, да липкую, а потом отколупывай вас от пяток-то!
  - А попробуйте, яички тухлые, да только лопните, да дух свой сразу гадостный испустите!..
  - А попробуем сейчас!.. - И стали закатывать рукава мужики и сжимать волосатые кулаки.
  - А попробуйте!.. - тут же ответили им смело соседи, также приготавливаясь к кулачному бою...
  В общем, разругались впервые жители посёлков меж собой в пух и прах! Некоторых мужиков пришлось бабам даже разнимать. Стали еле расходиться усталыми, да охрипшими когда уже смеркалось, друг на друга с ненавистью махая руками, смачно и обидно выражаясь, и посылая плевки друг другу вслед! Нюру бабы из соседнего посёлка совсем не слушали. Она же изо всех сил пыталась их вразумить:
  - Подождите, бабы! Ну, чаго вы сбесились, ненормальные? Вы послушайте, кобылки, что скажу-то вам...
  Да бесполезно, они только нетерпеливо отмахивались от неё:
  - Да, ну тебя, Нюрка-щёкоблюдка! - и уходили за мужиками, полные каким-то новым, обжигающим им грудь чувством злобы.
   Да, случилось в этот день что-то невероятное - жители двух посёлков теперь не на бумаге разделились, как было до этого дня, а наяву! Даже управляющие впервые не появлялись перед народом, а только поглядывали на всё происходящее из своих окошек волками затравленными. Неужели испугались? Нет, не может быть - не похоже на них, не из пугливых они! Ну, тогда почему же совсем не пытались навести в посёлках порядок? Не понятно и даже странно! Только затемно появились они на колымагах своих с жёнками, словно мумиями мордатыми, да детками в кучку прижавшимися, суетно покидая посёлки.
  - Козьма Данилыч, - крикнули вдогонку своему управляющему жители: - Как нам быть-то теперича?
  На что получили его громогласный и презрительный ответ:
  - Сгинь, чернь безголовая! - И только его и видели...
  А их соседи, увидав своего управляющего, кинулись к нему со словами:
  - Кирило Матвеич, что делать-то теперича?
  На что тот рявкнул, резанув их плёткой:
  - Прочь, голь бестолковая! - И, поддав со всего маху кобыле по заду широкому, крикнул: - Ну, пошла, шельма! - Только его и видели...
  
  
  III
  
  Может, договорились бы жители и помирились бы на следующий день, в чём и не сомневался никто, когда все успокоились и легли спать, но случилось этой ночью непредвиденное...
  - Вставайте, братья, ваш хлеб украли! - услышали взволнованные крики за окнами жители посёлка Верхний Ай. - Вставайте, братья! Вставайте! Ваш хлеб, присланный вам "бриллиантовыми" украли жители посёлка Нижний Ай! Вставайте! Ваш хлеб украли! Вставайте! Вставайте!..
  Выбежали встревоженные мужики с бабами на улицу, а по ней метался тот самый чёрный всадник на коне, словно диком звере, да кричал так истошно, что у всех сразу заложило уши, а сердца взволнованно забились:
  - Ваш хлеб, братцы, который прислали вам "бриллиантовые" украли ваши соседи! Ваш хлеб украли! Понимаете? Украли ваши соседи!..
  - Что украли?.. Где украли?.. Хлеб украли?.. Как украли?.. Зачем украли?.. Почему украли?.. У кого украли?.. - орали жители, ничего не понимая.
  - За мной, братья! За мной! - позвал за собой чёрный всадник.
  Побежали все за всадником и увидали на краю посёлка три пустые телеги с разорванными двумя мешками, из которых сыпалась пшеничка! Всё сразу поняли жители и двинулись, подгоняемые чёрным всадником, разгорячённой толпой к соседям. Подняли их с кроватей и стали разбираться с ними...
  Много голов было разбито той ночью, много костей переломано в слепой мужицкой ярости, да, только так и не признались жители посёлка Нижний Ай в своей гнусности! Потому и пообещали им много страху впредь обиженные соседи! И затаилась слепая и душная злоба у жителей посёлков друг на друга...
   А следующей ночью услыхали вдруг душераздирающие крики за окнами жители посёлка Нижний Ай:
  - Вставайте, братья, вставайте, ваш хлеб сожгли! Ваш хлеб сожгли! Ваш хлебушко, присланный вам "гороховыми" сожгли жители посёлка Верхний Ай! Ах, они гадкие, ах, они безбожные - хлебушко сожгли, как варвары дикие! Понимаете, братья, ваш хлебушко сожгли, присланный вам "гороховыми"? Понимаете? Вставайте! Ваш хлебушко сожгли! Вставайте! Ваш хлебушко сожгли ваши соседи! Ах, они...
  Повыскакивали на улицу испуганные жители посёлка Нижний Ай, ничего не понимая. А чёрный всадник метался на коне по посёлку чёрным крылатым змеем, да истошно кричал одно и то же:
  - Вставайте, братья, ваш хлеб сожгли! Ваш хлеб сожгли! Ваш хлебушко, присланный вам "гороховыми" сожгли жители посёлка Верхний Ай! Ах, они гадкие, ах, они безбожные - хлебушко сожгли, как варвары дикие! Ах, они злодеи - хлебушко сожгли, как змеи нечистые! Ах, они...
  Забились у жителей взволнованно сердца, а у баб ещё и коленки затряслись с испугу. И все почувствовали, что случилось что-то страшное.
  - Что сожгли?.. Зачем сожгли?.. Как сожгли?.. Где сожгли?.. Почему сожгли?.. За что сожгли?.. - не понимали люди, ошалело бегая за всадником.
  - Это они, ваши гадкие соседи сожгли ваш хлебушко, присланный вам "гороховыми"! - вопил чёрный всадник.
  - Да, почему? Да, за что же?.. - вопрошали его жители.
  - Да за то, что вы, якобы, у них украли прошлой ночью хлебушко!
  - Да, не крали мы!.. Да, не было такого!.. Да не могли мы этого!..
  - Да, я знаю, что вы люди божии, люди добрые, люди честные и благородные, за что и богатыми будете скоро потому, как за "гороховых" вы! Вот они вам и завидуют, вот они вам и гадят теперь, пособники чёртовые, змеи подколодные! Это же надо - хлебушко ваше сожгли!..
  - Так, где же, хлебушко-то?
  - А пойдёмте за мной и покажу!
  Побежали жители за чёрным всадником и увидали на краю посёлка сожжённые подводы, на которых тлели кучки пшенички! Опустились жители на колени посреди пепелища и заплакали над хлебными угольками. Двинулись тогда мужики, сгорая от ярости, к соседям разбираться, кто палки схватил по дороге, а кто булыжники...
   Много было покалечено людей той страшной ночью, да пролито кровушки живой, да порушено тёплых домиков в безумном мужицком гневе! И затаилась лютая ненависть друг на друга между жителями, и перестали светиться дружбой посёлки, потускнев как-то разом с той ночи. И стали все жители готовиться к страшной войне, наскоро залечивая мужицкие раны под визгливое и писклявое нытьё баб и детишек малых...
  - Вставайте, братья, ваши дома жгут! - услыхали следующей ночью за окнами страшный и уже знакомый голос жители обоих посёлков. - Вставайте, братья, ваших детишек убивают! Вставайте, люди, ваши дома жгут! Ваших детишек убивают!..
  А жители обоих посёлков, как будто того и ждали: схватили мужики подготовленные заранее топоры, да вилы, ножи, да обухи и пошли в смертный бой друг на друга! И, поскольку, жители посёлков были связаны между собой кровными узами, то пошёл войной брат на брата, а сын на отца...
   Побились на смерть мужики той ночью и все дома почти были разрушены. И перестала даже речка светиться Лунным светом, захлебнувшись кровью свежей. И наступило утро чёрное, утро горькое, утро слёзное: ходили со стонами, да воплями бабы с детками по посёлкам раскуроченным и искали мужиков своих бездыханных. И долго плакали над холодными мужьями, да тятьками, братьями, да сыночками...
  - Ах, Назарушка, сыночек мой родненький! - вопила на бездыханном теле Фёкла растрёпанная. - Как же зашибли-то тебя страшненько! - И гладила руками его лицо красное...
  - А-а-а! - орала деткой махонькой Нюра на коленях у кровавых тел муженька и сыночка, разведя ручки красные от крови, и посматривая в безумии то на муженька, то на сыночка...
  - Ох, Ванюшенька мой родненький, - лежала на мёртвом муже Маруся, рыдая и причитая: - Как же ты нас оставил-то? Чаго делать-то теперича нам? Как же быть-то нам без тебя, родненького, кормильца нашего? Ох, Ванюшенька... родненький...
  А рядом ползала и пищала Дунька голенькая, слезами захлёбываясь...
   А к полудню увидали жители над собой важно восседающего на могучем сытом коне господина в мундире сверкающем впереди свиты большой и вооружённой. Посмотрел он грозно свысока на людей жалких и горемычных, махом опустившихся перед ним на колени худенькие, и брезгливо плюнул в их сторону. А потом вдохнул громко воздух кислый через ноздри широкие и прорычал с отвращением:
  - Ну, что, людишки грязные, червячки серенькие, букашки вонючие, напакостили у себя дома? Э-эх, бесстыдники же вы гадкие! Твари же вы безбожные! Разбойники же вы государевы! За что же вы так дом-то свой родненький порушили, землицу-то свою родненькую обгадили, мужиков-то своих родненьких побили-то, ведь, это же всё ваше кровное, ваше родное?
  Люди что-то замямлили ему про всадника какого-то...
  - Молчать! - свирепо рявкнул важный господин, подавшись вперёд всем телом своим медвежьим, и с ненавистью принялся испепелять хищным взглядом жителей, которые сжались и дрожали зверьками маленькими.
  А из-за его спины широкой - стены каменной - высунулась головка ровная, с глазками маленькими, да острым носиком, тонкими губками, да с космами кудрявыми, явно заморская, не нашенская. Посмотрела она на народишко жалкий через два круглых стёклышка на палочке и буркнула господину довольная что-то по-своему, и тут же исчезла за спиной той самой - стеной каменной. А господин важный подбоченился и заговорил величественно:
  - Теперича я ваш хозяин! Запомните меня, крысы горные, и бойтесь меня днём и ночью! - пригрозил он пальцем окольцованным. - Потому, как преступники вы теперича государственные и жизнь ваша мерзопакостная, и всех ваших отпрысков с этого момента в моих руках! Разорву на кусочки мелкие, если хоть раз ослушаетесь слова моего хозяйского! - И крикнул после паузы, пламенея от ярости: - Ну-ка, быстро прибирайте за собой свои пакости! Даю вам два дня на это, не то гнева моего хлебнёте больше некуда - кого в рудниках замурую, а кого по воздуху распылю! И никому не будет пощады моей!
   Вырвались в этот момент конники из свиты и забили всех жителей нещадно плётками, погоняя их выполнять приказание...
  
  
  Глава третья
  
  
  I
  
   Минуло много лет с тех пор. На Урале возникли города, новые посёлки, заводы, рудники, шахты, дороги - металлургическое дело крепко обосновалось на этих древних горнорудных землях и уже давно двинулось дальше на восток, в необъятные сибирские просторы! И наши посёлки стояли уже ни в горной глухомани, а посреди большого горнопромышленного района.
   Зажили раны у жителей посёлков, не стало злобы душной, и давно забылись обиды горькие. Жили мирно. Жили дружно одной большой семьёй. Вместе работали и вместе отдыхали, вместе крестили и растили детей, вместе радовались и вместе делили горе. А ещё вместе каждодневно поминали предков своих - отцов и дедов, братьев и сынов, матерей и дочерей - всех, без исключения, умерших, погибших, или убиенных в том далёком братоубийственном кровопролитии... И люди вместе шли на могилки, и вместе молились за упокоение душ. А про то горькое событие в их общей истории говорили так: "Что было, то было - тому бог судья. А мы вместе, рядышком, друг за дружку держимся, друг дружку не бросаем, друг дружке помогаем. Мы ведь, одна семья. Так было, так есть и так будет всегда! А то, как же? - все мы здесь навечно породнённые! И поминаем всех до единого, без разбору потому, как это наши родные, наши любимые, наши единственные. Потому, как это наша жизнь. Непростая, конечно, жизнь, не простая... часто горькая, слёзная, но и больно хорошая тоже!.."
   И, как и в давние времена светились их посёлки крепкой дружбой. А ещё светилась река...
  - Маманя, а почему так реченька светится? - спросила как-то поздним вечером Любаша, смотря в окошко.
  - А потому, что небесная Лунка водичку свою проливает на неё, - ответила златовласая молодушка, присев рядом на корточки.
  А звали златовласую Алёной. Она обняла дочку, прижала к себе и они вместе стали смотреть в окошко. Их головки, одна маленькая, а другая побольше соприкасались друг к дружке щеками. Их лица озарялись лунным светом, и, казалось, были чуть-чуть удивлены, и чуть-чуть восхищены, и чуть-чуть поражены, а ещё они чуть-чуть улыбались той лёгкой улыбкой, подобной дуновению ласкового ветерка тёплой и тихой ночью. А ещё их одинаково большие глаза неподвижно смотрели туда, где вдоль подножия серой горы завораживающе светилась тоненькая речная ленточка. Заглядевшись, Любаша даже перестала слышать отцовское похрапывание с печи - синей впотьмах и с чёрным "ртом" посередине. А мать тихо заговорила:
  - А водичка та больно чудная, доченька, волшебная: не журчит она и не пенится, не набрать её и не почувствовать, не умыться ею и не напиться, зато речку нашу ночью усыпляет и светом Лунным наполняет, отчего та и начинает светиться. Потому и зовётся речка наша - Ай...
  - Да, я знаю, так её башкирки назвали, которые живут за каменной горкой...
  - Правильно, доченька. Ну, а теперь давай баиньки, а я тебе песенку спою...
  Любаша оторвалась от окошка и прыгнула под одеяло в свой уголочек. Алёна заглянула в подвешенную к потолку люльку, где посапывал Любашин братик Андрюшенька, прилегла к дочке и стала напевать:
  
   Ба-аиньки-баю-бай,
   Гла-азоньки закрывай.
   Спи родимая моя-а,
   Рядом матушка твоя-а.
  
   Спи-ит в небе Лунка - ай,
  Спи-ит наша речка - Ай,
  Спят леса, и спит земля-а,
  Спит и доченька моя-а.
  
  Но-осиком шепчет - ай,
  Ка-апает слюнка - ай.
  Чёрный всадник лишь не спи-ит
   И по небушку лети-ит.
  
   Спу-устится к речке Ай,
   Гля-янет в окошки - ай, -
   Чёрный всадник не смотри-и,
   Мою дочку не буди-и.
  
  - Мамань, а кто такой чёрный всадник? - вдруг спросила Любаша.
  - Это змейка чёрненький на коне крылатом ночками летает, да не спящих деток пугает. Засыпай давай... - мать поправила одеяльце и снова запела:
  
   Чё-орненький не пугай,
  В не-ебушко улетай,
  Моя дочка сладко спи-ит -
   Мимо всадник пролети-ит.
  
   Ба-аиньки-баю-бай,
   Гла-азоньки закрывай.
   Спи родимая моя-а,
   Рядом матушка твоя-а...
   А Любаша уже прыгала на зелёной лужайке под солнышком, потом она летела над речкой, весело бегущей с горки пушистой, а потом над тёмным лесочком и горкой высокой. И вот она летит уже в чёрном небе над светящейся речкой прямо на Лунку белую. А вот уже и Лунка внизу, а она летит всё выше и выше, выше и выше. Вдруг Любаша увидела, как от Лунки отрывается чёрненький конь с крылышками и летит прямо на неё всё ближе и ближе, ближе и ближе. И вот уже видны его чёрненькие ножки, его чёрненькая мордочка, скалящая зубки, и раздувающая носик. А на коне какой-то всадник чёрненький... Любаша, испугаться не успев, только ахнув, открыла глаза, вмиг "опустившись" в кроватку.
  Из окошка ярко светило солнышко. Любаша, повязывая беленький платочек, выбежала во двор и сразу зажмурилась от солнечного света, а потом потихонечку стала приоткрывать сначала один глаз, потом другой. Наконец, привыкнув к яркому свету, она осмотрелась - кругом всё было, как всегда нестрашным и таким интересным! Любаша посмотрела на белую и ароматную черёмуху у заборчика и сразу вспомнила, как вчера попробовала её ягодки, которые оказались кислыми, а ещё они долго не смывались с языка, хоть она и старалась поласкать его в корытце. А ещё на беленьком цветочке ползала пчёлка. Любаша хотела взять пчёлку в ручку, чтобы рассмотреть повнимательней, но та закружила вокруг неё, недовольно жужжа: ззззззря... ззззззря... з-з-ззззззззззря... Тогда Любаша договорилась с ней: "Ну, ладно, сиди на цветочке, а я на тебя тихо-онечко посмотрю!" После этого пчёлка сразу успокоилась и приземлилась на цветочек, а Любаша подошла поближе и стала разглядывать. Но сегодня ещё пчёлки не было. Зато за черёмухой весело бежала с бугорка на бугорок жёлтая дорожка, на которой Любаша много раз видела, как скакали лошадки беленькие. А за дорожкой на неё глядели блестящими окошками домики. А за домиками зеленела горка пушистая на которой работал тятя. Он обещал Любаше сводить её скоро к горке и показать "где земельку, да камушки копает"! Любаша от удовольствия подпрыгнула на месте и снова посмотрела на дорожку, которая убегала далеко за тёмный лесочек. Там Любаша тоже ещё не была, но маманя обещала скоро сводить и туда! Любаша весело запрыгала в предвкушении этого и забралась на заборчик, чтобы получше разглядеть то самое место, где обрывалась дорожка. Приглядевшись, она увидела на том месте мушку чёрненькую. Только эта мушка Любаше показалась необычной: она не летала, как все мухи, а стояла и росла! Любаша через несколько мгновений различила порхающие чёрные крылышки, потом дрыгающиеся ножки, потом... чёрненького коня, того самого, скакавшего на неё прошлой ночью, скаля зубки, и раздувая носик. А на нём Любаша увидела чёрного...
  - А-а-а! - в испуге закричала Любаша и побежала в хату к матери, - Маманя! Маманя! - вопила она, крепко вцепившись в материнский сарафан, - Там чёрный всадник скачет! Там чёрный всадник скачет!..
  - Да, ты что, доченька, какой чёрный всадник? Это же сказочка была...
  А в этот момент мать услышала за окошком приближающийся топот копыт. Алёна схватила из люльки сыночка и выбежала с дочкой во двор как раз в тот самый момент, когда чёрный всадник мчался мимо их двора на взмыленном коне, сотрясая округу бешеным топотом копыт. Его головы не было видно, лишь большой треугольный капюшон был устремлён вперёд, будто пикой у лохматой и блестящей от пота конской шеи, а его летящий чёрный плащ походил на широкие сильные крылья. Тут же заплакал необычно громко Андрюшенька. А за ним и Любаша... "Ой, - вырвалось беспокойно у Алёны, она приложила руку к груди, будто почувствовав боль, и тихо произнесла, смотря вслед всаднику: - Чаво-то неспокойно мне стало..."
  
  
  II
  
  Не только Алёне и её деткам неспокойно вдруг стало. Повыскакивали на улицу бабы с ревущими детьми. Сбежались в кружочек и стали изливать друг другу свои переживания, утешая себя этим, хоть немножечко:
  - А может, просто испугался чаво?
  - Да, чаво?
  - Да, бог его знат, чаво...
  - Может и испугался, да только неспокойно вдруг стало на душе-то!
  - Да, неспокойно, бабы, неспокойно... ох, неспокойно...
  - И детки-то, как-то все плачут уж больно надрывно! Ведь, не плакали так никогда! А, тут посмотри-ка, так и заливаются слёзками-то! Ах, боже мой, что же вы так плачете, деточки родненькие? Да, успокойтесь вы, ради бога!
  - Ой, грудь заболела у меня, девки, - сказала самая старенькая, высохшая и скрюченная баба Дуня, одной рукой опираясь на посошок, а другой поглаживая впалую грудь. - Давно уж я не чувствовала таких болей-то. Матушка мне, царствие небесное, сказывала, что ещё семимесячной шибко ударилась я грудкой, когда побоища у нас братоубийственные начались...
  Ахнули разом бабы.
  - Выронил тогда меня из рук батюшка мой, царствие небесное, когда падал уж мёртвенький от удара топориком по головке...
  Бабы в тишине закрестились.
  - ...а я на булыжник-то грудкой и упала! Вот так, девки, с тех пор грудь у меня долго болела, почитай всю жизнь, напоминая о тех страшных событиях-то. Только годочков десять назад перестала. А сегодня вдруг заболела...
  Бабы стояли, не шелохнувшись. И даже их детки притихли. А Любашина белая головка с жёлтыми веснушками на алых щёчках высунулась из-за материнских ног с открытым ротиком.
  - А ещё сказывала матушка, - продолжала баба Дуня, - что перед теми кровавыми деньками-то чёрный всадник наведывался к нам...
  Снова ахнули бабы, детки в голос заныли, а Любаша ротик закрыла и вцепилась ещё сильней в материнский сарафан.
  Разошлись бабы по домам ещё больше напуганными. Сели они вместе с детками у окошек и стали с нетерпением мужей и тятек своих ждать. Только казалось им в этот вечер, что больно долго уж они не возвращаются.
  - Маманя, а может, тятьку чёрный всадник споймал и к себе утащил завязанного? - спросила чуть не плача Любаша, оторвавшись от окошка.
  - Да, бог с тобой, доченька! - сразу отмахнулась мать. - С нашим папкой никто не сможет совладать, он у нас сильной!
  Любаша уставилась в окошко, представляя, как отец идёт по дорожке с работы и вот-вот должен выйти из-за угла дальнего домика, но никак не выходит! Тогда она думала: "Ну, где же мой тятька? Неужели, ентот чёрный всадник подкараулил моего тятьку в кустиках и прыгнул на него?" - и слёзки наворачивались у неё в этот момент.
  - Маманя, а вдруг чёрный всадник подкараулил тятьку в кустиках и...
  - Да, перестань ты, Любаша! Всё с нашим папкой в порядке, успокойся!
  Любаша уставилась в окошко, но успокоиться не могла - страшные мысли прыгали в её головке, как стая чёрных кошек. Да и братишка Андрюшенька в люльке никак не мог уснуть, тревожно вздрагивая, и издавая резкие звуки.
  Наконец, двери шумно распахнулись, и в дом шагнул Степан.
  - Тятька пришёл! - кинулась Любаша ему в руки, мигом оказавшись под потолком в широких, горячих и так вкусно пахнущих ладошках! - Тятя, а к нам чёрный всадник заскакивал... - сразу начала она быстро рассказывать...
  Пока отец фыркал во дворе, умываясь под водичкой, которую поливала на спину мать, Любаша лошадкой прыгала вокруг накрытого стола с серым чугунком посередине, совсем позабыв о чёрном всаднике, будто его и не было совсем. А братишка спокойно посапывал в люльке...
  Мужики, придя с работы, выслушали взволнованных жён о произошедшем событии и рассказ бабы Дуни, на что хмыкнули, да призадумались, насупив брови. Все, конечно, слышали ещё с детства про чёрного всадника в песенках, да сказочках от матушек своих, легендах, да рассказах от стариков. И не просто призадумались, а почувствовали вдруг внутри какую-то тревогу, только жёнкам её постарались не показывать.
  Алёна, уложив деток спать, усердно помолилась перед иконкою.
  - Ах, ты моя Алёнушка, - с улыбкой произнёс Степан и нежно обнял жену, - ну, подумаешь, проскакал всадник какой-то...
  - Ой, Стёпушка, страшно мне чаво-то, - зашептала Алёна, положив голову на широкое и твёрдое родное плечо.
  - Не бойся, Алёнушка, бог защитит, - и, погладив жену по спине, добавил: - И я всегда рядышком...
  А на следующий день тот же самый чёрный всадник, будто демон крылатый ворвался в посёлок Верхний Ай. Так же, как и накануне сотрясая округу топотом копыт, он грозно кричал, сильно размахивая руками:
  - Выходите, братья, собирайтесь! Собирайтесь, братья, не пугайтесь!
  Собрались взволнованные жители посёлка у приказного дома. Молча встали тесной толпой, поближе друг к дружке, чтобы чувствовать соседские плечи.
  - Здравствуйте, братья! - низко рявкнул чёрный всадник, разведя в стороны широкие руки, будто обнимая всех.
  Его тяжёлый угольный конь нетерпеливо фыркал, дёргал головой и прыгал, желая немедленно пуститься в бег - он явно был чем-то встревожен. Да и чёрный всадник был очень неспокоен, что сразу почувствовали жители. Они недоверчиво осмотрели гостя: из чёрного капюшона белело узкое скуластое лицо с большими чёрными круглыми глазами, а всё его худое и гибкое тело вместе с ногами и руками скрывал чёрный плащ, свисая до самой земли.
  - Здоров-здоров, - отозвались хмуро жители.
  - А ты кто ж таков будешь, добрый человек? - раздался из толпы голосок.
  - А я вам господом богом посланный! Вот кто я таков, братья! - провозгласил всадник.
  - Ну-у-у... - загудела изумлённо толпа и задвигалась в разные стороны и зашепталась: - Господом богом, говорит, посланный... вот это да-а-а... ничего себе... ну, надо же... посланник, стало быть, бога нашего...
  - А за то, что вы люди божии! А за то, что вы люди добрые! - будто зная, о чём его спросят жители, прокричал в толпу всадник.
  Люди ещё больше поразились и ещё громче загудели.
  - Стёпушка, - сгорая от волнения, шепнула Алёна мужу с беспокойным сыночком на руках, - чего он хочет-то от нас?
  Степан с дочкой на руках прошептал ей:
  - Да, бог его знат. Но, видать, неспроста, коль, посланник божий...
  А Любаша, прижавшись к отцу, хмуро смотрела на всадника, почему-то, всё больше и больше пугаясь его, будто он на её глазах превращался в чёрного злого змея из сказки, которую ей часто рассказывала мать. Она уже ничего не слышала, а только видела, как его чёрное тело, изгибаясь, вытягивалось длинной змеёй, а изо рта появлялось змеиное жало! А чёрный всадник кричал в этот момент:
  - Братья мои, вы за кого будете - за "рыжих" или за "чернявых"?
  Загалдели люди растерянно:
  - А, почём нам знать-то? Мы не знам!
  И стали спрашивать друг друга недоумённо:
  - Как это понять-то, люди?.. а за кого нам быть-то?
  И разводили руки перед всадником со словами:
  - Мы не знам... нам не ведомо...
  - Так, за кого же? - настаивал чёрный всадник на ответе.
  - А за того, кто хлебушка нам даст досыта! - крикнул громко Степан.
  - Правильно, Степан, вот за того мы и будем! - согласились хором жители.
  - Значит, вы за "рыжих"! - на что уверенно отозвался всадник. - Будет вам теперь хлебушка досыта!
  Загалдели возбуждённо жители:
  - Если за "рыжих" будем, значит, будет хлебушка досыта! Во, как!.. - Да, неужель? - Так говорит посланник божий! Не будет же он нам говорить неправду, прикрываясь именем божьим! - Да, не будет! Не будет!..
  И закричали жители всаднику, махая руками:
  - Ну, раз так говоришь, значит, пущай мы за "рыжих" будем! Мы согласные! Согласные! Пущай за "рыжих", лишь бы хлебушка досыта было!
  - Значит, вы за "рыжих"! - зычно подытожил чёрный всадник и, подняв коня на дыбы под дикое ржание, умчался прочь.
  А жители стали возбуждённо обсуждать случившееся. В основном все, брызгая слюнями, радостно кричали, что благодать божия пришла к ним и теперь сыто жить начнут. Но кто-то из мужиков молчал, потупив глаза, да почёсывая затылки. Но вторых было мало, и на них никто не обращал внимания, хоть они и пытались что-то сказать. Среди этих задумчивых мужиков были баба Дуня, которая смотрела в землю и непрестанно поглаживала грудь, а ещё Любаша, которая сразу сказала отцу, когда всадник скрылся за жёлтыми клубнями пыли:
  - Тятя, это злой змейка из сказки, я его сразу узнала!
  На что отец засмеялся и поцеловал дочку горячими губами в щёчку. А толпа уже кричала управляющему, тучному и неповоротливому великану, который возле своего дома спешно, тяжело дыша, и обливаясь потом, грузил на телегу сундук, да узлы, вместе со всем своим пухленьким, под стать главе, суетливым и напуганным семейством:
  - Матвей Пантелеич, слыхали новость-то какая?
  - Не до новостей мне! - недовольно буркнул управляющий и стал залезать на телегу, издавая звуки, похожие на хрюканье борова.
  Оказавшись на телеге, он на карачках, покачивая лохматой головой, с красным мясистым лицом, полез на узлы, выставив на людей свой широченный зад. Усевшись, наконец, на кучу узлов, он дёрнул дрожащими руками вожжи:
  - А ну, посторонись! - забасил он, задыхаясь, а потом на ленивую кобылу: - Ну, пошла! Пошла, лихоманка!
  Лошадь, пригнув голову, нехотя зашагала, а телега заскрипела на все лады.
  - А, куда же вы? - расступились люди.
  - Куда надо!
  Матвей Пантелеич с размаху хлестнул плёткой кобылий зад и торопливо забурчал, не глядя на жителей:
  - А вы сами слухойте энти свои новости, олухи! А у меня дела срочные, важнее всяких новостей ваших будут!
  Лошадка резво побежала, непрестанно подгоняемая хозяином хлёсткими ударами и угрожающими криками:
  - Но-о! Но-о! Но-о! Пошла, язва! - и только его и видели...
  Тогда жители шумной, разгорячённой толпой пошли к соседям, чтобы поделиться радостью великой.
  - Слыхали, радость-то какая, люди? - спросили они выбежавших к ним навстречу встревоженных соседей.
  - Какая?
  - Так, хлебушка скоро будет всем досыта!
  - Хлебушка?.. Как так?.. Откуда?..
  - Так посланник божий сказал!
  - Какой посланник-то?
  - Так, божий посланник!
  - Когда?
  - Да только что, люди!
  - Так, как же это быть-то может?
  - Так, вот так!
  Ахали тогда соседи, поднимали руки, а потом звонко хлопали в ладоши:
  - Ну, надо же! Так, откуда ж он взялся, посланник-то?
  - Так, понятно, откуда - с неба!
  - Ах! Ну, надо же!
  И уже все большой толпой громко и безудержно радовались...
  
  
  III
  
  - Это что за сборище устроили? - вдруг услышали жители строгий голос второго управляющего, узкоплечего и сгорбленного, всегда очень сурового, но справедливого, за что всеми уважаемого, Петра Савельевича.
  Он торопливо приближался к толпе, подавшись всем своим худым и жилистым телом вперёд, и его длинные руки, с широкими красными ладонями, висели на уровне колен, будто плети тяжёлые. Несмотря на жаркий денёк, на нём был красный шерстяной жилет поверх жёлтой сатиновой рубахи, а на голове, со щетинистым лицом, красовалась чёрная фуражка с козырьком.
  - Чаго собралися тут? - спросил он с явным неудовольствием, встав перед людьми. - Чаго глотки рвёте? Ошалели все что-ли, спрашиваю?
  - Так, это, Пётр Савелич, посланник божий... - стали кричать ему жители.
  - Чаво? Какой такой посланник? - нахмурился управляющий. - Я вас спрашиваю! - рявкнул так, что целую толпу перекричал своим голосищем, а бабы все пригнулись сразу пришибленно. - А ну отвечать мне немедля!
  - Так, это... - осеклись мужики, почувствовав неожиданную суровость управляющего, и заговорили растерянно: - Божий... посланник-то... Пётр Савелич... э-э-э... хлебушка обещал досыта, если за "рыжих"... будем... энтот... обещал... э-э-э... чёрный всадник-то... который...
  - Чаво? Чёрный вса... - вмиг побелел управляющий и застыл с открытым ртом, глядя выпученными глазами на людей.
  Мужики замерли, уставившись на Петра Савельевича.
  - Не успокоятся, значит, никак, змеи нечистые... - подавленно прошептал управляющий, медленно опуская глаза. - Змеи... нечистые... - Вдруг он резко поднял лицо, хищно оскалившись, и обратился к жителям посёлка Верхний Ай: - А где Матвей Пантелеич?
  - Так, поскакал куда-то с семейкой своей, говорит, дела у него важные...
  - Понятно! Продался, значит, собака! - Пётр Савельевич резко повернул голову в сторону и окрикнул сына: - Сергунька!
  - Чаво, батя? - тут же откуда-то прыгнул к нему белобрысый паренёк.
  - Коня мне, быстро!
  - Ага! - уже бежал Сергунька.
  А Пётр Савельевич тяжело дышал грудью и хищником озирался на людей.
  - Мужики! - закричал он. - Слухай меня внимательно! Споймать надо ентого самого всадника чёрного! Споймать надо! Вражина это наш! Самый, что ни на есть, вражина чёртовый! Он сегодня явится ночью. Споймайте его, свяжите и держите в подполе моём, покуда я не возвернуся! Поняли, чё говорю-то?
  - Поняли, Пётр Савелич! - грохнули хором мужики.
  - А вы, бабы, - обратился Пётр Савельевич, оскалившись, и пригнувшись, словно хищный зверь перед решающим прыжком, посматривая из-под чёрных бровей, и грозя пальцем, - чтобы сидели мне дома, запершись, и носы свои не совали за порог, покуда не разрешу! Понятно вам, бабы?
  - Понятно, понятно, Пётр Савелич... понятно, понятно... - закудахтали и закивали головками бабы, будто разом опомнившись.
  А Сергунька прискакал уже. Пётр Савельевич лихо вскочил на коня и закричал, перекрикивая конское ржанье:
  - А я к хозяевам нашим немедля поспешу, братьям Назарычам потому, как беда постучалась в дом наш, люди!
  Конь встал на дыбы и рванул с места.
  - Беда постучалась в дом наш! - кричал он, быстро удаляясь по жёлтой дорожке к лесу. - Беда постучалась! Беда-а-а...
   Все молча разошлись по домам, только бабы изредка "охали". А ближе к ночи Степан собрался уходить.
  - Ох, Стёпушка... - кинулась ему на плечи Алёна.
  - Да, чаво ты, Алёнушка, - обнял Степан жену, - споймаем энтого всадника чёрного и вернусь, делов-то...
  - А может, он змей настоящий, Стёпушка, может, огнём поливат изо рта-то.
  - А мы его змеюку всё равно споймаем потому, как нет такого зверя на белом свете, с которым мужик бы русский не справился! Да, успокойся, милая, не волнуйся, нам бог поможет, Алёнушка.
  Степан поцеловал жену и быстро шагнул к двери.
  - Тятька, не уходи! - бросилась на него Любаша из своего уголка.
  Степан поднял её на руки, а она крепко обняла отца за шею и долго не выпускала из объятий.
  - Ну, будя, будя, доченька, отпусти, родимая... - поглаживал дочку Степан.
  - Не отпущу! - настырно повторяла Любаша, уткнувшись в отцовскую шею.
  - Отпусти, Любушка, тятьке пора! - Алёна оторвала всхлипывающую дочь, а Степан сразу вышел за дверь и растворился во мгле...
  Заперев дверь на засов, и закрыв наглухо окошки занавесками, Алёна сразу уложила детей.
   Ночь была тихой, только ласково шелестели деревца. Алёна стояла впотьмах посреди комнаты на коленях и молилась перед иконкой, а Любаша лежала в кроватке и вслушивалась в ночной мир. Она впервые не спала и доносившиеся ночные звуки, были для неё необычными и тревожными. Вначале она услышала чей-то гулкий голосок - у у у у - молчание, а потом неожиданно снова - у у у у - молчание. Любаша замерла, как притаившийся зверёк в норке, только глазками посмотрела в сторону окошка. Вдруг раздались звонкие и торопливые хлопки, - "Наверное, какая-нибудь птичка хлопает крылышками, - подумала Любаша и представила, как на жёлтом камешке у светящейся речки сидит беленькая птичка и хлопает крылышками. - А может, она так цыкает язычком или стукает клювкой по камушкам..." А в этот момент послышался чей-то глухой голос - ху-ху, ху-ху - молчание, потом снова - ху-ху, ху-ху, а ему в ответ другой голос - ту-у, ту-у, ту-ту - молчание, а потом снова - ту-у, ту-у, ту-ту. А кто-то вдалеке, наверное, на горке ухнул - ух-х-х, ух-х-х. Любашу успокаивала мать, которая была рядом, но всё равно, было как-то не по себе. Вдруг у самого окошка кто-то громко хлопнул, отчего Любаша вздрогнула и услышала шуршание, похожее на громкий шелест листвы. И снова стало тихо, только деревца продолжали спокойно и беззаботно шелестеть, да мать шептала непрестанно, черты которой Любаша еле различала: "...да святится имя твое, да придет царствие твое, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли..."
   Любаша сразу не поняла, что случилось, когда мать вдруг кинулась к люльке, но через мгновение услышала за окошком быстро приближающийся глухой топот копыт. И вот уже у самого окошка кто-то страшно закричал:
  - Вставайте, братья, вставайте! Ваш хлеб украли! Ваш хлебушко, присланный вам "рыжими" украли ваши соседи! Вставайте! Вставайте! - голос постепенно удалялся, становясь тише, но совсем скоро снова приближался и усиливался: - Вставайте! Ваши соседи хлебушко у вас украли, окаянные! Вставайте!.. - и у самого окошка: - Вставайте! Ваш хлеб украли! Вставайте!..
  В люльке захныкал Андрюшенька. Алёна, взяв его в руки, прилегла к Любаше. А всадник, страшно крича, метался у самого окошка.
  - Маманя, ты только не открывай... - прошептала Любаша, и, дрожа всем телом, обняла плачущего братишку.
  - Конечно, доченька... - Они прижались друг к другу, целуя, и обнимая, Андрюшеньку.
  А всадник, видно, уже начинал злиться:
  - Вставайте, кому говорю! Что же вы сидите в домах своих, как жалкие мышки в норках? Выходите! Выходите, кому говорю! Ваш хле... а... у...
  Послышалось испуганное ржанье и шлепки. А потом кто-то крикнул:
  - Держи его!
  Раздались рычание, а потом стон. Алёна ещё сильнее прижала к себе детей. А за окошком снова кто-то крикнул:
  - Тащи сюда!
  Послышалось еле слышное шуршание. И всё. И тишина...
  - Маманя, споймали?
  - Кажись, споймали... слава богу...
  - А тятя когда придёт?
  - Скоро, не волнуйся.
  Андрюшенька спокойно засопел, но они так и лежали втроём, прижавшись, пока в окошко не постучали.
  - Алёнушка, это я, Степан, открой дверцу!
  А когда в дверях показался размытый родной силуэт, Любаша кинулась на него, не чуя ног, крича:
  - Тятька пришёл!
  Любаша оказалась снова в любимых горячих ладошках, а Алёна повисла на широком плече.
  - Ну, будя, будя... - говорил Степан растерянно. - Делов-то! Подумаешь, змеюку споймали!
  - Ну, а какой он, Стёпушка?
  - Ох, и гибкий оказался какой, а скользкий какой - настоящий змеюка! Но я его вот ентими самыми руками взял и скрутил со всей силушки, что он даже пискнуть не посмел, гадюка эдакий! - Степан показал свои широкие ладони.
  Любаша с ужасом представила, как отец крутит руками страшного змеюку и в потрясении посмотрела на его ладони, открыв рот, а потом на свои ладошки, такие крохотные, по сравнению с отцовскими, что и не сразу сумела их различить впотьмах...
   На рассвете в окошко постучал управляющий:
  - Степан, хозяин зовёт! Собирайтесь все у мово дома - Демьян Назарыч перед народом говорить будут!
   Жители посёлков, одной большой молчаливой и хмурой толпой стояли перед домом управляющего и неотрывно смотрели на крыльцо. Наконец, двери шумно распахнулись и из дома вылетел чёрненький человек, который с грохотом приземлился на деревянный настил и тут же кубарем скатился вниз. А за ним решительно шагнул на крыльцо Пётр Савельевич, сверкая глазами. Чёрненький человек, стоя на коленях, стал метаться перед народом и о чём-то слёзно просить. Люди сразу-то и не поняли о чём. Лишь после того, как на крыльце появился хозяин Демьян Назарыч - высокий статный молодой человек в добротном платье - и все разом низко поклонились ему, а хозяин, степенно поклонившись в ответ, приветливо произнёс, показывая на чёрненького человека: "Вы послушайте, послушайте, люди, о чём говорит-то!" - стали, наконец, понимать:
  - Люди, - испуганно вопил человек перед людьми, - виноват... простите... бес попутал... только не убивайте...
  А хозяин, слушая его, на глазах мрачнел.
  - Ты зачем пришёл в наш дом? - вдруг спросил его хозяин.
  - Люди знатные наняли. Денег посулили много...
  - За что? - резко перебил хозяин. - Скажи честному народу!
  - За то, чтобы я рассорил жителей меж собой...
  - Хватит! - крикнул Демьян Назарыч.
  Тот сразу затих и замер жалким, рыдающим, разодранным в клочья зверьком, опустив голову.
  - Это, - ткнул пальцем хозяин на него, - злодей наш, люди добрые! Это посланник не божий, как он смел себя называть, пряча глаза свои лживые за чёрными стёклами, а посланник сил нечистых! Этот злодей хотел рассорить вас, чтобы брат пошёл войной против брата своего, а сын - против отца! Чтобы не стало у вас жизни спокойной и светлой! Чтобы вечные слёзы и стоны вселились в ваши семьи и на вашем горе, на вашей кровушке ему нажиться, а его чёрным хозяевам завладеть нашими рудниками, да ещё обвинить вас потом в смерти моей и моего брата Никиты Назарыча!
  Жители стояли потрясённые и внимали каждое слово своего хозяина:
  - А таких людей, которые посылаются силами нечистыми для сталкивания мирных, невинных людей в братоубийственную бойню, за что они потом деньги получают, называют подстрекателями бессовестными, провокаторами бездушными! А по сути своей, это нелюди потому, как не могут божьи люди наживаться на горе людском!
  - Убить его! - вдруг закричала с ненавистью толпа.
  Хозяин поднял руку, успокаивая.
  - Слава богу, - перекрестился Демьян Нарарыч, а за ним все остальные, - мы не поддались его мерзкой лжи! Сила наша не в убийстве, люди, а в вере в бога нашего и в нашей вековой дружбе! А этого злодея, вместе с его хозяевами и продавшимся им Матвеем Пантелеичем будем судить, как преступников!
  - Правильно, Демьян Назарыч, правильно! - закричали люди. - Судить их надо, злодеев, гадких преступников!
  - А, ну, мужики, - обратился с довольной ухмылкой Пётр Савельевич, кивая на провокатора, - вяжите ему руки и ноги, да на коня его ко мне кидайте! Да, смотрите там, не переусердствуйте, довести мне его живого надобно!
  В одну минуту дело было сделано...
   Вот так и закончилась эта история. Раскрыли жители посёлков страшную тайну чёрного всадника, узнали, кто такие подстрекатели, да провокаторы, и с новой силой нахлынула на них горькая память о погибших предках в той самой, хоть и далёкой уже, но незабываемой братоубийственной войне!
   А жизнь в посёлках продолжалась незатейливо и спокойно, мило и дружно. И часто по вечерам собиралась у реки на лужайке соком наливающаяся, вкусом сладким наполняющаяся, одним словом, на глазах созревающая, ох, и красивая, да нарядная молодёжь! Девицы в длинные косы ленточки разноцветные вплетали, яркие сарафанчики одевали, да цветастыми платками плечи укрывали. А парни удалые в рубахах красных перед ними щеголяли, да силушкой своей потешались! Девицы в кружке скромно посматривали на них, щёчками рдея, да улыбались тем, кто понравился. А когда солнышко начинало полизывать красным язычком горные верхушки, девицы песню затягивали:
  
   О-о-ох, показалось солнышко-о-о
   Жеребёнком высоко-о-о,
   Я вздохнула у окна-а-а,
   И взглянула в небеса-а-а.
  
   О-о-ох, покатилось солнышко-о-о
   В небе чистом высо-о-о,
   Постояла у окна-а-а,
   Опечаленно ушла-а-а.
  
   О-о-ох, закатилось солнышко-о-о
  За родимое крыльцо-о-о,
  Я присела у окна-а-а,
  Пригорюнилась одна-а-а.
  
  О-о-ох, мне маманя говори-и-ит:
   Тебе не об чём тужи-и-ить.
   Ах, маманя, милая-а-а,
   Засиделась в девках я-а-а...
  
  - Маманя, на речке песенку поют! - сказала Любаша у окошка.
  - Да, доченька, поют! Скоро и ты запоёшь...
  - Когда?
  - Когда вырастишь. А пока давай ложись и будешь слушать...
  И Любаша слушала лёжа. А потом она прыгала на зелёной лужайке под солнышком и летела над речкой, весело бегущей с горки пушистой, и над тёмным лесочком, и горкой высокой. И вот она летит уже в чёрном небе над светящейся речкой прямо на Лунку белую. А вот уже и Лунка внизу, а она летит всё выше и выше, выше и выше, а под ней разноцветные домики и круглые горки, зелёные леса и жёлтые поля, светящиеся реки и блестящие озёра, а она летит всё выше и выше, выше и выше, и ей ни капельки не страшно!
  
  Санкт-Петербург, 09.04.2014
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ВРУБЕЛЬ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ...За морем царевна есть,
   Что не можно глаз отвесть:
   Днём свет божий затмевает,
   Ночью землю освещает,
   Месяц под косой блестит,
   А во лбу звезда горит.
   А сама-то величава,
   Выплывает, будто пава,
   А как речь-то говорит,
   Словно реченька журчит...
  
  А.С.Пушкин ("Сказка о царе Салтане")
  
  
  
  
  
  
   Представьте человека в белой палате, худого, сгорбленного, не видящего и не слышащего ничего и никого, нежелающего и не знающего более ничего, кроме постоянной, ежесекундной, самоотверженной, безумной, адской работы до изнеможения - одинокого больного великого и сумасшедшего Врубеля! В какой-то момент друзья и персонал не выдерживали и начинали плакать:
  - Михаил Александрович, успокойтесь, милый!..
  17 марта 2011 года исполнилось 155 лет со дня рождения Михаила Александровича Врубеля.
   Врубель Михаил Александрович из тех людей, о которых писать или даже говорить, надо быть достойным этого, а ещё смелым человеком. Я бы ещё хотел о нём написать так, насколько хватит духу и жизни. Он достоин того, чтобы посвящать ему жизнь. И вряд ли хватит для постижения его целой жизни!
   Всё создаваемое Врубелем было независимым и недопонятым, всегда стоявшим особняком. В его творчестве нет ни грамма штампов, общепринятых стереотипов и представлений, заигрываний с публикой (на языке возникло слово "любезностей") и каких-либо преувеличений. Зато есть неразгаданная глубина, бесконечная печаль и вечное одиночество. Может быть, Врубель один из немногих художников, кто близок мне по духу...
   В детстве у моей бабушки в деревенском доме висело две картины. Одна картина была репродукцией картины Леонардо да Винчи "Мадонна Литта", а напротив неё на противоположной стене висела небольшая репродукция картины Врубеля "Царевна-Лебедь". Так между двух картин я проводил все свои летние каникулы. Про "Мадонну Литу" мы ещё поговорим. Разговор о царевне Врубеля, такой страшной и прекрасной...
   Когда солнце светило ярко и белые лучи его буквально топили через окна бабушкин дом, это было не время царевны: она уходила во мглу, удалялась, пока, до поры до времени. Картина расплывалась тогда в тёмное пятно. Я не раз пытался всмотреться в картину, когда комната была залита солнцем, и мало что удавалось разглядеть. Это было время мадонны Леонардо, которая торжествующе смеялась над ней, хоть и царевной, но такой потерянной и тусклой, такой невразумительной и забытой!
  В это время я, конечно, радовался лету и солнцу, буйству света и тепла, яркой и поющей природе, которая жила рядом, начинаясь сразу от открытых окон бабушкиного дома и до мохнатых гор, коронованных белыми скалами - с одной стороны, и цветущего огорода, переходящего в весёлую разноцветную деревню - с другой стороны. И в центре этого веселья была смеющаяся мадонна! А царевна гасла. Она, словно сознательно, не прощаясь, покидала этот праздник, который у меня назывался "торжеством летних каникул в деревне у бабушки"! Её не участие в празднике "торжества каникул" меня совсем не обижало, мне было всё равно тогда, но сейчас я понимаю, что это всеобщее ликование было не для неё, одинокой, гордой и сильной красавицы.
   После продолжительных солнечных деньков, называемых деревенскими жителями "вёдрами", обязательно наступали другие времена с громовыми раскатами и светопреставлениями на почерневшем и зловещем небе, которые, в отличие от солнечных деньков, я любил и боялся одновременно! И тогда уже мне, ребёнку, было не до веселья!
  Помню, после особенно яркого солнца и жарких дней случился страшный разгул стихии: небо было, как никогда чёрным и низким, день превратился в душную ночь, злой, будто сумасшедший ветер беспощадно гнул и ломал деревья, жуткий, как из преисподней гром сотрясал землю. И над всем этим взволнованным миром взрывалась ослепительная молния, неожиданно разрубающая жёлтым мечом свинцовое небо! Я, сильно испугавшись, тяжело дыша, прибежал домой. Бабушка за мной плотно закрыла двери, занавесила окна, выключила свет и начала молиться на кухне. Я же тихо сел в тёмной комнате и стал вслушиваться в разгул стихии на улице. А сел я на диван, который располагался между двумя картинами. "Мадонны Литы" не было! Мадонна, словно побоявшись как-то себя в этот страшный момент проявить, растворилась во мраке - самоуничтожилась! В её стороне всё расплылось в чёрное, холодное месиво, без границ и всяких очертаний!
  На противоположной же стороне в это время всё было озарено серебряным светом. Картина "Царевна-Лебедь" светилась! Глаза царевны внимательно наблюдали за мной и резко моргали, когда сверкала молния. И с каждым новым громовым раскатом открывались всё шире и шире! Теперь я видел перед собой настоящую властительницу и грациозную красавицу.
  "Вот, значит, что такое и царевна, и лебедь одновременно!" - сверкнула у меня мысль в голове. И я, застыв на месте, и дрожа всем телом, внимал её грандиозное представление! Это было её время! Из маленькой и серой, она вдруг превратилась в страшную и прекрасную мою повелительницу! И мне вдруг она стала страшнее, чем разбушевавшаяся стихия за окнами. Я загипнотизированный её взглядом больших глаз сидел и не смел пошевелиться, словно боялся в них провалиться! Я точно знал в тот момент, что это она правит стихией. Что в её власти и небо, и гром, и молния, и ураганный ветер, и мой страх, и страх моей бабушки, неистово молящейся перед образами на кухне, и страх целого мира, и моё беззаботное лето, которое так легко можно потерять, и даже большое, уральское, всепоглощающее, как мне казалось раньше, солнце! Оказывается всё, чему я так радовался, буквально несколько минут назад, может легко бесследно исчезнуть, испариться, будто и не было его вовсе, а всегда было и есть эта страшная несокрушимая и всёпобеждающая стихия! А царевна, видя мой страх, словно громко смеялась надо мной. Конечно, смеялась: гром - вот её смех, а раскаты молний - сверкание её глаз!
  Вдоволь посмеявшись надо мной, она смягчила, к счастью, свой гнев: я заметил, что ветер за окнами стал стихать, дождь слабеть, гром и молния постепенно прекращались, а небо светлело. Робко, а потом всё смелее и смелее стало проглядываться из-за туч солнце, которое на фоне небесной черноты, казалось ещё ослепительнее, чем раньше. Бабушка, не переставая шептать молитвы, открыла занавески на окнах и вышла на улицу, где кругом безудержно бурлила вода и всё больше смелела природа, оправляясь от потрясения. Волна облегчения, наконец, окатила и меня с головы до пят. Я пришёл в себя, облегчённо вздохнул, встал и взглянул в сторону, где висела "Царевна-Лебедь". А царевна исчезала, уходила во мглу, но напоследок мне моргнула, будто говоря: "Не забывай меня и помни, кто здесь хозяйка!"
  Вскоре снова кругом было море огня, как будто и не было светопреставления. И, спустя какое-то время, даже стало казаться, что всё это мне причудилось: "Быть такого не может, чтобы царевна с картины вдруг ожила! Ха-ха-ха!" - говорил я себе и смеялся. А вместе со мной смеялась мадонна, которая снова чувствовала свою силу и неотразимость.
  И, всё-таки, после этого случая, с самого детства у меня особенное отношение к картине Врубеля "Царевна-Лебедь". Какое? Даже не могу подобрать подходящих слов. До сих пор ловлю себя на мысли, что тогда, в далёком детстве, отдыхая в деревне у бабушки, во время страшной грозы, мне явилась живая царевна из картины Врубеля. Она словно пришла ко мне из любимой старой, красивой сказки, много раз рассказанной мне в детстве. Потому и отношение у меня к Врубелю с тех пор особенное, замешенное на магии и волшебстве.
  А ещё с той самой поры и на протяжении всей жизни чувствую непреодолимое желание быть рядом с грозою, в самой гуще разгула стихии. А когда такое происходит, испытываю неописуемый восторг! Может быть оттого, что подсознательно понимаю: где-то рядом, в этот самый момент, летает моя страшная и прекрасная повелительница с большими сверкающими глазами и широкими сильными крыльями. И я, может быть, неосознанно ищу её. А она, невидимая мною, проносится рядом и так же, как когда-то в детстве, смеётся надо мной! И выдают её только ветер, гром и молния!
  
  Санкт-Петербург, 17.04.2011
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ГОГОЛЬ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Когда думаю о Николае Васильевиче Гоголе и вспоминаю его произведения, то невольно улыбаюсь. Гоголь описывал российские беды, от которых у него "сердце кровью обливалось", своим уникальным языком, где простые слова в сочетании между собой составляли плотный вкусный юмор. В итоге получалось сочное деликатесное литературное блюдо!
  Узнал я о Николае Васильевиче Гоголе, когда мне было лет восемь. Отдыхал я тогда летом у бабушки в деревне. Свой рассказ я начну с краткого описания моего "деревенского" отдыха. Да, это была счастливая пора!..
  Деревня располагалась среди массивных гор, с каменными россыпями на вершинах, и по берегам извилистой реки, сотканной природой высоко в горах из тоненьких ручейков с кристально чистой и ледяной водой. Вдоль реки росли ивы, опустившие на воду свои гибкие ветви. Бабушкин белый приземистый дом стоял на краю деревни и утопал в листве старых тополей. По одну сторону от него был огород с кустом шиповника и георгинами у самых окон. С противоположной стороны располагался земляной двор, заканчивающийся скрюченным забором, за которым сразу начинался крутой косогор, буйно заросший крапивой. Внизу журчала река: солнечным днём она заливалась смехом, а синим вечером её звучание было взволнованным, казалось, она чего-то тревожилась с наступлением темноты. Звёздной ночью, сверкая в серебряном лунном свете, она неторопливо вела своё вечное повествование. А с наступлением рассвета начинала ликовать, пробуждая всю округу! За рекой начинался лесной пушистый ковёр, плавно поднимающийся вверх до скалистых горных вершин.
  Просыпался я от назойливого солнца, которое ранним утром врывалось через окно в комнату горячим липким маслом, проникающим в закрытые глаза. Тогда я открывал их и начинал жмуриться, обжигаясь этим раскалённым маслом. Привыкнув к яркому свету, смотрел в окно, где видел белое небо и блестящие деревья. Казалось, что это вода блестит на солнце. Деревья действительно были залиты, но не водой, а солнечными лучами, обрушивающимися потоками с неба. Деревья игриво постукивали по окошку, со словами: "Мы хотим тебе сказать, что давно уж солнце встало!". Потом я начинал различать звуки на кухне, где главным был весёлый треск дров в русской печи. Это бабушка на рассвете её топила, чтобы к завтраку напечь моих любимых пирожков и шанежек. Помимо треска дров, с кухни периодически раздавались глухие удары: так бабушка орудовала ухватом перед широкой рыжей печной пастью.
  Я вставал, одевался и выходил на кухню. Бабуся в белом платочке и с ухватом в руке, встречала меня радостно: "Встал, милок!". Я бережно обнимал её костлявые плечи, целовал её морщинистую щёку, пахнущую молоком и лесными травами, и выходил на улицу. По земляным ступенькам, обложенным камнями, сбегал по косогору к речке и нырял в обжигающую бодрящую ослепительно сверкающую речную пену! Искупавшись, возвращался домой, где во дворе, в гуще тополей был уже накрыт стол.
  Наряду с купанием в речке и рыбалкой на сонных налимов, не забыть весёлые походы в лес за ягодами и грибами. К примеру, царицу ягод землянику собирали сразу за рекой. Бабушка, как заведённый солдатик, наклонялась за каждой ягодкой. Слеповатая же тётка больше ягод проходила мимо, а рвала только самые крупные, которые нельзя было не увидеть. В отличие от них, я находил земляничную поляну и ложился. Ползая на брюхе, бережно собирал ягоды, и кружка постепенно наполнялась. Но как я не старался набрать кружку быстрее всех, чтобы первым высыпать ягоды в бидон, ничего не получалось: первая кружка неизменно была бабушкиной! За малиной ходили на выруба, до которых шли часа два по лесной тропе. На вырубах расходились в разные стороны и терялись в малиннике, изредка перекрикиваясь друг с другом. Часа через три собирались в условленном месте. У всех всегда были полные вёдра ягод. Помню, один раз тётка, якобы видела медведя, который мирно лакомился малиной по соседству с ней. В тот раз мы крепко напугались и поспешили прочь, не набрав и половины тары...
  Отдохнув после леса, вечером в специально вырытой яме, которая располагалась у самого косогора, между двором и сеновалом, бабушка с тёткой варили на костре варенье в большом тазу. Это продолжалось до позднего вечера, когда солнце уже спускалось за горы, а вместо него на небе начинала светиться серебряным светом луна, и дом из белого становился серым, а деревья превращались в чёрные, лохматые и шатающиеся чучела, издававшие шелестящий, таинственный вой. В этот момент я любил сидеть у костра, слушать треск дров и наблюдать за его искрящимися оранжевыми языками. Готовое шипящее варенье накрывали крышкой и уходили спать уже далеко за полночь.
  Но было ещё одно занятие, которое мне очень нравилось: походы в кино. Многие фильмы, ставшие моими любимыми, я впервые посмотрел в большом, как казалось тогда, прохладном деревенском кинотеатре. Именно с этого момента и начинается рассказ о моём знакомстве с Николаем Васильевичем Гоголем.
  Как-то раз, направляясь утром в магазин, и проходя мимо кинотеатра, я увидел новую афишу. Название кинофильма состояло всего лишь из трёх красных букв - "ВИЙ". Мне это слово ни о чём не говорило, а увидев фамилию писателя, по произведению которого был снят фильм, мне показалось, что он будет неинтересным. Фамилия "Гоголь" на меня, ребёнка, навела в тот момент тоску. И всё-таки, я решил сходить на этот фильм, чтобы узнать, что же означает это загадочное слово "ВИЙ". После обеда, взяв у бабушки тридцать копеек, я побежал в кино.
  Желающих посмотреть фильм, к моему удивлению, оказалось много. Все улыбались и возбуждённо друг с другом разговаривали. Глядя на заполненный бурлящий зрительный зал, я подумал: "Неужели интересный фильм?!". И интерес к нему резко усилился.
  Фильм смотрел, не отрываясь, даже когда было страшно, и я глаза закрывал рукой, а потом как шпион подсматривал сквозь пальцы за происходящим на экране. А испугаться было от чего: впервые я увидел так живописно и художественно ожившего мертвеца! На большом экране в мрачной церкви мёртвая молодая красавица, с белым лицом и чёрными косами, злыми холодными глазами и перекошенным от ярости ртом, в широком балахоне, будто привидение, и с леденящими душу движениями собственных и всякой нечисти, изо всех сил пыталась добраться до бедного "философа"! Весь зал, затаив дыхание, реагировал единым испуганным "ах!" на каждую неожиданность, будь то резкие звуки от движений чёрных котов и воронов или появление кровавой слезы у мёртвой панночки, напряжённо лежащей в гробу, или зловещее дыхание, в миг затушившее зажжённые свечи. Помню, сильно переживал, когда пьяный "философ" не дочертил спасательный круг. Мне хотелось крикнуть в тот момент: "Ты круг не дочертил!". А рука с вытянутым пальцем тянулась, чтобы показать ему это самое роковое место в его безответственном "художестве"! И долго ещё после фильма, потрясённый и возбуждённый, сокрушался, что так глупо погиб человек, буквально на последних мгновениях перед рассветом!
  Да, этот фильм на меня, ребёнка, произвёл неизгладимое впечатление! Я стал внимательнее относиться к мертвецам и ко всему, что с ними связано. К естественному страху добавился интерес. Когда кто-нибудь умирал в деревне, и бабушка уходила прощаться с покойником, я тут же бросал свои дела и обязательно шёл с ней. Подойдя к гробу, превозмогая страх, задерживал взгляд на лице покойника: не проявит ли он себя как-нибудь, к примеру, не моргнут ли глаза или не дёрнутся ли губы?! Внимательно наблюдал за всем, что происходило: отпеванием, прощанием, похоронной процессией, с пением молитв по дороге на кладбище, и, наконец, погребением. С этого времени я полюбил посещать кладбища. Иногда специально ходил туда погулять. И до сих пор посещение кладбищ остаётся одним из моих самых любимых занятий. Я с удовольствием часами могу ходить в полном одиночестве между могилами, внимательно осматривать их и любоваться ими, всматриваться в фотографии умерших и определять количество прожитых ими лет, читать надписи на памятниках и надгробиях, вслушиваться в кладбищенскую тишину, нарушаемую только шелестом деревьев и пением птиц. Главное, к чему я стремлюсь, посещая кладбища, это то, чего мне остро не хватает в окружающем мире - покоя и тишины. Только за кладбищенской оградой я, хоть временно, но гарантированно могу отдохнуть от бесконечной житейской суеты и раздражающего повседневного шума!
  - Крест и молитва всегда защитят, - говорила мне часто бабушка.
  Теперь эти слова были не пустым звуком!
  Беззаботное лето продолжалось, я также купался, ходил в лес, колол вилкой налимов под камнями, поливал огород, но летающий гроб со стоящей мёртвой озлобленной "панночкой" и кучей мерзких нечистей не выходили у меня из головы. Тогда я и стал внимательней прислушиваться к словам своей набожной бабушки, которая часто мне повторяла: "Перед дорогой или любым делом, надо сказать: "Господи, благослови!" и перекреститься". Что я и стал делать. Теперь я знал все иконки в бабушкином доме, даже кое-что повторял за ней во время её вечерних молитв, накладывая на себя крёстное знамение.
  Как-то она сказала:
  - Тебя нужно срочно окрестить, иначе "не слышит" тебя Бог!
  Это был приговор. Пошли к очень старой, уважаемой старушке "погружаться", и бабушка сказала мне, что после "погружения" Господь Бог меня "будет слышать" - я очень обрадовался! Таинство "погружения" свершилось втайне от папы, который был коммунистом и мог этому воспрепятствовать, чего очень боялась бабуся.
  А лето красное и звёздное продолжалось! Как-то в очередной раз, набрав в лесу ягод, и уже сварив в яме варенье, стали готовиться ко сну. Решили ночевать на сеновале и стали таскать туда из дома бельё. А тропинка на сеновал проходила мимо ямы. Смеркалось. Идя по тропинке с подушкой, вдруг увидел возле ямы неподвижную серую фигуру. Я оцепенел. В уме лихорадочно повторялась одна и та же фраза: "Господи, благослови и защити!..". Фигура не производила не малейшего движения. Не имея сил пошевелиться, я простоял несколько минут. Вдруг фигура начала медленно расти, повернулась в мою сторону и стала тихо ко мне приближаться. У меня ноги подкосились. В глазах помутилось, всё кругом поплыло, закрутилось, полетели разноцветные шарики, а посреди этого "маскарада" ко мне беззвучно плыла, вставшая из гроба, "панночка", с тем же оскалом и злым взглядом. Когда она приблизилась ко мне на расстояние двух метров, я инстинктивно стал отмахиваться руками и из последних сил прохрипел: "Пошла прочь от меня, ведьма!..". В этот момент за спиной раздался смелый голос бабушки, которая бежала ко мне на помощь: "Ну-ка, вон нечистая!..". Она уже подбегала ко мне, когда я, немного осмелев, ударил кулаком фигуру. А тут и бабушка набросилась с кулаками. Фигура стала защищаться, со словами: "Не бейте, я Эдик, я пошутил!". Оказалось, что соседский мальчик, в тайне залез на сеновал, взял простынь, накинул её на себя и стал изображать привидение. Мне и бабушке было не смешно. После этого случая все боялись, что я стану заикаться. Но этого, к счастью, не произошло.
  В классе седьмом перечитал все произведения Гоголя, которые нашёл в папиной библиотеке. Особенно мне понравилась поэма "Мёртвые души", где чуть ли не каждое имя героя стало в России нарицательным! А в десятом классе, в промежутках между подготовкой к выпускным экзаменам в школе, занятиями спортом и музыкой читал её и перечитывал для души и снятия напряжения. Пожив в горных, степных, таёжных, ухабистых, болотистых уголках страны, везде встречал и встречаю легко узнаваемых гоголевских персонажей. Они вставали и встают передо мной во всём своём "блеске", будто сходят со страниц бессмертного произведения, которому уже 169 лет! Во многом благодаря Н.В.Гоголю, моему путеводителю по людским душам, я научился чувствовать характер и настроение людей, а ещё предугадывать поведение их основной массы, ведь кругом сплошь гоголевские персонажи! К примеру, везде есть беспринципные и опасные самодуры Ноздрёвы, на которых нельзя ни в коем случае положиться, обязательно загубят дело, да ещё обвинят во всех своих грехах, зато "губами шлёпать" они большие мастера! Много встречал "ужасно приземлённых" личностей, живущих ради грубых удовольствий: вкусно и много покушать, сладко поспать, у которых "родина там, где сытно живётся", на всё и всех у них есть ярлык, которые всегда правы и не терпят возражений - это упёртые Собакевичи! Живя в Северной столице, очень часто встречаю особенно среди молодых людей "парниковых", безвольных, "пластилиновых", пустых фантазёров-мечтателей Маниловых! Знаю и ограниченных Коробочек, неприятных женщин, мелочных и злопамятных, любящих деньги, стремящихся буквально из всего извлечь выгоду, постоянно повторяющих фразу: "Деньги счёт любят!". К великому сожалению, живут и Плюшкины, такие омерзительные потому, что добровольно, не сопротивляясь, потеряли человеческий облик и стали рабами, неважно чего - денег или водки, или наркотиков! И, конечно, встречал много умных и бездушных, с привлекательной оболочкой и поверхностной сутью авантюристов Чичиковых, которые ради достижения своих неблаговидных целей запросто вовлекают доверчивых людей в опасные авантюры!
  Именно Гоголя и Булгакова я читал на скучных лекциях в университете. К примеру, за лекцию по теоретической механике, где вместо предложений только цифры, прочитана пьеса "Бег" или за лекцию по аналитической химии, где и химия, и математика, и ещё что-то, и всё это хорошенько перемешено, чтобы никто не догадался где начало, где конец, и когда можно "смеяться" - пьеса "Ревизор"!
  Кстати о пьесе "Ревизор". Премьера её состоялась в Санкт-Петербурге на сцене Александринского театра 1 мая 1836 года. Тогда после спектакля царь Николай I сказал: "Здесь всем досталось, особенно мне!". Именно с этой пьесы и узнала Россия Н.В.Гоголя, появились преданные поклонники и яростные критики творчества писателя. Пьеса была актуальна всегда и в дореволюционное время, и советское, и сейчас она также актуальна: как "стелились" местные чиновники перед столичными проверяющими, так и "стелятся" до сих пор, как давали взятки, так и дают, как пускали пыль в глаза и занимались приписками, так и пускают и занимаются! Я уверен, скажи сегодня после спектакля президент фразу "Здесь всем досталось, особенно мне!" - все сразу поймут, что он имел в виду: ничего, по сути, в этом отношении в России-матушке не изменилось, а наоборот стало нормой коррумпированной государственной системы!
  1 апреля Н.В.Гоголю 202 года со дня рождения. Мы интересный народ: мы большие мастера обходить закон, а потом дружно за это себя высмеивать! Поэтому Н.В.Гоголь будет всегда актуальным и популярным писателем в России!
  Сейчас случается, что пишу литературные произведения, как могу, как научили: папа, учителя и книги, вернее, люди, написавшие их. Николай Васильевич Гоголь среди этих людей первый!
  
  Санкт-Петербург, 24.05.2011
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  СРЕДИ ЮЖНО-УРАЛЬСКИХ ГОР
  (из цикла "Мои бега", рассказ второй)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   На летних каникулах, отдыхая у бабушки в деревне среди Южно-Уральских гор со скальными россыпями на вершинах, я продолжал свои "бега", только теперь километраж я не наматывал, как это делал в Казахских степях, а бегал только ради удовольствия полюбоваться в бесчисленный раз природой своей малой родины!
  Бегал каждый день, чтобы ещё больше и по-новому увидеть, услышать, вдохнуть и пережить эти чувства, когда ты наедине с восхитительно красивой, яркой и всегда удивляющей своей многогранностью природой Южного Урала. Бег был, как каждодневные увлекательные и неповторимые путешествия в горные миры, как незабываемые и волнующие приключения!
  Итак, я бежал в сверкающей поющей пене берёзовых рощ, неудержимо купающихся в невесомом солнечном мыле. В прохладной тёмной гуще сосновых боров, плетущих на белом небе чёрные и тонкие узоры.
  Бежал по тропинкам пушистых гор, словно в начёсанном светло-зелёном лесном пухе. Иногда тропинки резко уходили ввысь к бело-фиолетовым скальным кудрям, усыпанным сине-бордовыми полудрагоценными гранатами. Тропинки их огибали, а я, прыгая с камня на камень, сбирался всё выше и выше, всё ближе и ближе к птичьему небесному простору!
  Бежал по полям, не разбирая дороги, среди цветущего и поющего, щёлкающего и стрекочущего разнотравья, прожаренного насквозь, оттого дурманящего ароматно-терпким запахом.
  Бежал вдоль звенящих и стучащих по камешкам, ослепительно блестящих на солнце своими расплавленными сахарными водами речушек. И подмечал на берегах задумчивых рыбаков, застывших или вышагивающих в огромных сапожищах по гладким прозрачным волнам. И любовался ровными стожками на свежескошенных ароматных лугах. И приветствовал неторопливых грибников с корзинками, да палочками в руках. Частенько встречал лениво мычащее и жующее деревенское стадо с хмурыми недовольными взглядами быков. Пробегал мимо лохматых шалашей и тонко дымящихся кострищ пастухов.
  Бежал по лесным тропкам, еле заметным и тоже бегущим впереди, укатанным дорогам, словно вымазанным коричневым кремом, следам коров и быков, зайцев и лосей, и ещё каких-то зверей.
  Бежал по широким серо-чёрным трактам, которые в какие-то моменты возвышались над лесом и я восхищённо любовался открывающейся панорамой, состоящей из величественного горного хребта Таганай с тремя скальными, словно хрустальными коронами на вершине, Круглицы - огромной скальной горы с округлыми чертами и длинной горы Протопопово...
  А начиналось всё рано утром. Я просыпался от треска дров в русской печи, которую бабушка затапливала в момент появления первых красных солнечных лучей. А когда печная пасть полыхала уже бело-рыжим огнём и дрова начинали свою утреннюю трещотку, сопровождающуюся маленькими фейерверками искр, я вскакивал.
  За окном было самое сладкое время, когда сахарная роса горела на солнце белыми отдельными звёздочками и целыми созвездиями на гнутых ещё сонных травах и красных цветах шиповника у самого окошка, листьях и ветвях тополей. Тополя меня приветствовали, постукивая по стёклам, отчего с их ветвей проливался белый, липкий, искрящийся сироп.
  Я быстро надевал штаны, выбегал на кухню, обнимал хилые бабусины плечи, целовал её худые морщинистые щёки, пахнущие всегда молоком, и бежал во двор, за калитку, вниз по косогору к реке. А потом бежал вдоль реки мимо печальных ив, вечно плетущих свои тоненькие косы по речным волнам, и белых хороводов танцующих черёмух, перепрыгивая через гладкие камни, где-то прыгая в речку, чтобы "уколоться" сонными ногами то ли горячей, то ли ледяной, но всегда бодрящей водой. Выбегал за деревню, перебегал речку по железному мосту и выбегал в поле.
  А в поле были кони! А за полем был лес, а за лесом - горы, скалы, небо, солнце. И на фоне леса, гор, скал, неба и солнца паслись кони среди жёлтых одуванчиков, если это было вначале лета или белых воздушных одуванчиков, если это было в середине лета, или среди ромашек - во всё остальное лето.
  Кони приветствовали меня, чуть подпрыгивая на месте с лёгким ржанием. А я, помахав им рукой, начинал наматывать круги по полю вокруг коней и вдоль реки, опушки леса и железнодорожного полотна, посматривая на коней, небо, солнце, гору Магнитная, возле которой то и дело раздавались паровозные гудки, и снова на коней, которые уже почти не обращали на меня внимание. И никто нам не мешал!
  Кони не спеша щипали травку, мотали головами, поправляя кудрявую "причёску" грив, похлопывали свои мускулистые стройные ноги пышными хвостами, иногда показывали мне язык и при этом заливались ржаньем, посмеиваясь надо мной, а может, и наоборот, одобряя мой резвый, такой любимый ими тоже бег!
  Набегавшись, я подбегал к ним, хлопал по их твёрдым, залитым солнечными лучами тёплым спинам и бокам, гладил лохматые шершавые на ощупь гривы и целовал их довольные морды. Они не сопротивлялись, конечно, - им нравилось моё влюблённое нежное внимание, понимая, что и мне приятно прикоснуться руками и губами к их стройным сильным телам. Наконец, попрощавшись с ними до следующего утра, я бежал обратно.
  А в самом конце утренней пробежки перед косогором мигом снимал с себя штаны и нырял в обжигающую реку. И только теперь понимал, что "колола" она меня, а теперь "обжигала" своей, такой приятной утренней прохладой!
  Окунувшись, я бегом поднимался по косогору, вбегал в тенистый от высоких тополей двор. А посреди двора, между домом и яркими клумбами крупных цветов, в сопровождении весёлой симфонии птиц, шмелей, стрекоз, бабочек и реки, текущей внизу, бабушкой был накрыт уже стол. Я садился и сразу получал тарелку белой каши, дымящейся прозрачным дымком, с маленьким, по сравнению с небесным, солнышком посередине, которое, как и настоящее в этот момент, постепенно расплывалось во все стороны. Только у меня оно расплывалось по тарелке, а над головой - по чистому уральскому небу. Я ел кашу вприкуску со свежими лепёшками или шаньгами, запивал пахнущим лесом чаем с молоком и вареньем, рассказывая бабусе о сне, пробежке и, несомненно, "великих" планах на сегодняшний день!
  Вторую пробежку я устраивал ближе к вечеру. У меня было три направления куда бежать, всё зависело от настроения.
  Первое направление начиналось также вдоль реки, потом бежал не к железному мосту, а в другую сторону. Выбегал на широкую дорогу и бежал прочь из деревни, любуясь по сторонам лесными и горными пейзажами. По дороге попадались мне огромные машины с колёсами в мой рост, везущие лес и гравий, который добывался там, впереди, куда бежал, в километрах пяти от деревни. Добегая до этих разработок, где безжалостно "свирепствовали" своими чёрными зубастыми ковшами чудовища-эскалаторы, отрывая от горы серые камни, а потом с грохотом выгружая их в кузова могучих самосвалов, я, чуть оглушённый, и как казалось, сделавшись мельче, разворачивался и бежал обратно.
  Второе направление начиналось совсем в другую сторону от реки. Я бежал по деревне, потом пересекал реку по висячему мосту и бежал в сторону горы Магнитная, добегал до гудящей шахты, пыхтящей и искрящей огоньками в буро-чёрных помещениях, пробегал её, наблюдая за работой чумазых людей, и начинал бежать в гору по вытянутой лесной "лысине". А когда эта "лысина" заканчивалась, поворачивал влево и бежал уже по лесу так же в гору, всё выше и выше. И вот появлялись скалы. Я, быстро прыгая по камням, начинал взбираться на вершину. А перед самой вершиной ловко помогал себе руками, придерживаясь и подтягиваясь. Наконец, вставал на самый верхний камень - гора Магнитная снова была покорена!
  Деревня была как на ладошке. Я находил бабушкин дом. Видел, как она хлопочет во дворе, работает в огороде или, сидя на берегу реки, моет посуду или полощет бельё. Глубоко подышав, и осмотревшись вокруг, я спрыгивал с камня и бежал в обратный путь...
  Но был хит! А именно...
  Третье направление начиналось так же, как и утром - бежал вдоль реки и пробегал реку по железному мосту. Только не выбегал теперь в поле, а по тропке вдоль реки мимо застывших рыбаков бежал в лес.
  Лес встречал меня светлой, прозрачной берёзовой рощей и от души затягивал свою песню из шелеста танцующих берёз и счастливых птичьих голосов. За берёзовой рощей начинался тёмный и прохладный сосновый бор. Здесь река делала крутой изгиб влево, но я не следовал ей, а бежал дальше по тропке через сосновый бор на тягучие и унылые голоса коров и быков впереди. И, выбегая из бора, попадал в деревенское стадо.
  Сытая, сонная скотина иногда еле поднимала и поворачивала в мою сторону голову, а некоторые быки даже начинали в мою сторону угрожающе шагать, мотая выставленными вперёд рогами, чем вызывали испуг овец и козлов. Эта трусливая мелкая скотина начинала орать и разбегаться в стороны. Но тут появлялась собачонка. Она-то всех и успокаивала звонким тявканьем, видимо, объясняя, что ничего страшного нет, просто, как всегда, этому горе-бегуну неймётся! Ну, или примерно так.
  Быки, набычившись, ещё постояв с хмурыми взглядами в мою сторону, и грозно помычав мне, вытягивая и изгибая колесом широкие шеи, возвращались на свои места, недовольно оглядываясь на меня. Овцы с козлами снова собирались в кучки, не переставая мекать и блеять, видимо, обсуждая меня и быков, я думаю, примерно так: с этим-то всё понятно, а вот, что быки-то наши, как маленькие, ей богу...
  А я тем временем подбегал к шалашу, возле которого лежали пастух и подпасок - худенький паренёк, лет двенадцати. Рядом струился вверх голубенький дымок от кострища.
  - Привет! - кричал им.
  - Здоров! - отвечали они, махая руками.
  Иногда я останавливался.
  - Ну, - говорил тогда мне, улыбаясь, пастух, - бежишь?
  - Бегу! - отвечал я.
  - Ну, беги, беги, - затягивался он папиросой, ухмыляясь. - А есть хочешь? - спрашивал снова он.
  Я, конечно, не хотел, но какое это удовольствие! И, чтобы снова испытать его, отвечал:
  - Ну, если немножко...
  Пастух, как начальник, кивал подпаску, который живо давал мне бутылку молока и кусок хлеба, обжаренного на костре и пропитанного расплавленным салом, а в придачу головку белого лука. В миску наливал из чёрного котелка ещё горячий мясной суп.
  - Суп сегодня вкусный получился, - говорил подпасок, подавая мне двумя руками миску. - С грибами!
  - Спасибо! - принимал я также двумя руками.
  - Ешь на здоровье, - говорил пастух и добавлял, ухмыляясь, с папиросой в зубах, и щурясь на меня: - Бегун, язвите вашу...
  Я улыбался в ответ и ел. Суп всегда одинаково был вкусным, с запахом костра и леса. Рядом сидела собачонка, которая внимательно наблюдала за стадом, и если ей что-то не нравилось, начинала тявкать, не сходя с места, словно что-то объясняла глупой скотине. Объяснив, и дождавшись исполнения, успокаивалась. А я, поев, благодарил пастухов, и вставал.
  - А мы тоже скоро тронемся, - говорил напоследок мне пастух.
  - Счастливо! - прощался я.
  - Давай, всего тебе хорошего! - отвечали пастухи, махая руками.
   Пробежав залитый солнцем выруб с пушистыми холмиками, усыпанными крупной земляникой, я выбегал на коричневую, укатанную до блеска, плавно уходящую ввысь дорогу и бежал по ней. Навстречу мне попадались устало улыбающиеся грибники с полными корзинами грибов и ягодники с полными вёдрами малины, собранной на вырубах. А ещё телеги, нагруженные сеном, с запряжёнными в них радостными лошадками, управляемыми всегда строгими конюхами, сидящими высоко, на самых макушках соломенных снопов.
  - Ну-у! - закричал как-то конюх недовольно лошадке, когда она вдруг начала пятиться в сторону, испугавшись меня, и всем телом напирая на вожжи, стал выравнивать направление её бега. - Куда прёшь, лихоманка эдакая! - Дальше следовала громкая ядрёная песня, известная только конюхам, передать которую, даже примерно, у меня не хватит ни слов, ни фантазии, ни смелости! - это надо слышать!
  Лошадка же, понимая, что обмишурилась и связываться с хозяином нельзя, ведь он шутить во время работы не любит, поскорее вернулась на нужный край дороги, лишь бы не распалять чуть усталого, чуть, естественно, выпившего, крутого нравом, но горячо любимого своего господина.
   А я бежал дальше, медленно огибая возвышающиеся надо мной с правой стороны три белых короны Таганая, словно горки кускового сахара, озарённые солнцем, а потому ослепительно светящиеся белизной на фоне голубого неба. А с левой стороны пробегал мимо свежескошенных, таких ароматных и сочных лугов с весёленькими стожками.
   Наконец, дорогу смело пересекала чёрная речка Шумга, яростно несущая свои воды с горных вершин, за которой начинался уже резкий подъём на горный хребет Таганай, что в переводе с башкирского языка означает "Подставка для луны". Значит, именно отсюда начинался подъём на "Подставку для луны"!
  А рядом с речкой располагался лагерь геологов. У геологов, видимо, было рабочее время и они покидали лагерь, оставляя только молодую девушку, которая всегда, когда я подбегал к лагерю занималась стряпнёй. Она стояла под деревянным навесом и катала на столе, усыпанном мукой, круглые лепёшки теста. Иногда эти лепёшки были большими, значит, на ужин будут просто жареные лепёшки. А иногда - маленькими, значит, это будут пельмени или вареники.
  Увидав меня, девушка начинала улыбаться и махать рукой. Она знала, что здесь я поворачиваю обратно.
  - Физкульт-привет! - весело кричала она.
  - Привет геологам! - отвечал я. - Как дела, нашли? - спрашивал я.
  - Дела отлично, нашли! - отвечала она. - Оставайся на ужин, будут пельмени и вареники с малиной!
  - Спасибо, мне пора домой! - отвечал я, любуясь симпатичной девушкой в коротенькой и тоненькой майке, обтягивающей её чувственно колышущуюся грудь с двумя острыми "наконечниками". - В следующий раз обязательно, пока! - прощался я, разворачиваясь.
  - Счастливо!
  И я начинал бежать в обратном направлении. И снова огибал "короны" Таганая, но уже с левой стороны. В нужном месте сворачивал с дороги и попадал на земляничные холмики. Пробегал мимо пастушьего шалаша и залитого водой кострища, через сосновый бор, постепенно догоняя шумно и беспорядочно галдящее стадо, возвращающееся в деревню, то и дело подгоняемое "выстрелами" пастушьей плётки.
  Обогнав стадо, и, пробежав берёзовую рощу, выбегал в поле. А впереди была разноцветная деревня. И, как и утром, моя вечерняя пробежка заканчивалась купанием в заметно потеплевшей за день, но всё равно приятно бодрящей реке!
   Но бывало, что обратный путь был совсем не таким простым. Просто случалось и такое...
   Бывало, что ещё в лагере геологов я замечал на небе тяжело наплывающую чёрную тучу. Понимая, что медлить нельзя, я изо всех сил мчался обратно. Где-то у шалаша всё кругом вдруг погружалось в темень, и лес начинал беспокойно метаться в разные стороны с криком и истошным стоном, треском и отчаянным воплем, словно из последних сил сдерживая себя на древесных ногах под внезапным натиском страшной стихии.
  А в жутко воющем, уже непроглядном сосновом бору я получал по груди, спине и лицу удары первых ледяных жидких стрел, которых с каждым мгновением становилось всё больше и больше!
  И вот я уже бежал под ужасными раскатами грома, словно взрывами самых больших и ужасных бомб там, в толще нависшего небесного брюха, лихо разрезаемого белыми трещинками молний!
  Где-то в берёзовой роще я догонял перепуганное стадо с выпученными глазами, в безумии орущее и несущееся домой из ужасного леса. Не чувствуя своего тела, словно оно растворилось в море дождя, и не видя ничего, кроме сплошного водопада во весь лес, бело-красных вспышек со всех сторон и падающих срубленных молниями деревьев, пытаясь вовремя увернуться от них, и лихорадочно безостановочно читая молитву: "Святы боже, святы крепки, святы бессмертный помилуй меня..." - и, не слыша ничего, кроме ужасных раскатов грома, я бежал, всё-таки, в глубине души переживая неописуемый восторг - это было незабываемое, страшное и прекрасное зрелище!
   Наконец, я выбегал в поле, а над деревней, ещё на недобром тёмно-синем небе была уже весёлая разноцветная радуга. И тогда я понимал, что природа, к счастью, успокаивается, только чуточку показав нам, часто самоуверенным и нерадивым людям, свой необузданный и вмиг испепеляющий всё живое, если захочет, нрав!
   Вымытый морем дождя, я всё равно прыгал, не раздеваясь, в реку, которая уже казалась тёплой, как парное молоко. А потом, абсолютно не чувствуя усталости, поднимался по косогору, и улыбаясь невероятно горячему вечернему солнцу, светившему уже невысоко над горизонтом, думал: "То ли ещё будет на моём очередном скором пути среди Южно-Уральских гор!"
  
  Санкт-Петербург, 15.09.2013
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  "МАРЬИН" МОСТИК
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  I
  
  Эта история произошла со мной много лет назад в начале мая в хмуром и нелюдимом уголке Среднего Урала, в лесной глуши, среди пологих, окутанных синеватою дымкою гор, тёмных и извилистых речушек, наполняющих округу то ли веселящим, то ли леденящим душу звоном.
  Тогда я был в командировке на старом заводе, расположенном у подножья самой высокой горы в округе. Помню, с самого начала эти места меня не оставили равнодушным тремя вещами: природой, людьми и погодой. Строгая природа этих мест, казалось, внимательно за мной наблюдала со всех сторон, словно, чего-то замышляя, дожидаясь благоприятного момента. Людей за три дня моего пребывания я практически не видел, даже на заводе! Казалось, что молчаливые, скрытные заводчане и жители крохотного рабочего посёлка относились ко мне настороженно, сторонились меня и даже скрывались от меня, и так же как природа внимательно в тайне наблюдали за мной из-за приоткрытых дверей и серых занавесок. Наконец, все дни, что я там находился, стояла удивительно холодная погода. Я крепко мёрз в лёгкой курточке и тоненьких туфельках. А в последний день, кажется, это была пятница... да, пятница, так вот, в последний день с утра яростно посыпался из чёрных туч, застывших у самой земли, на первую робкую и жалкую травку, словно, испугавшуюся столь "холодного приёма", белый песок острых ледяных снежинок. Даже сейчас, вспоминая, как я тем утром бежал в своих модельных блестящих на морозце туфельках с гостиницы до завода, и как подбегая к проходной по запорошенному белому тротуару, не чувствуя ног, терпел порывы ветра, бешено вырывающегося из-за горы, с ворчанием и ожесточением резавшим мне руки и лицо, становится зябко!..
  - Что, замёрзли в нашей весне? - помню, зычно спросил хриплым голосом улыбчивый, пожилой, с белым пушком на лысине, приятными тонкими чертами лица и пухлыми гладкими щёчками начальник Центральной заводской лаборатории.
  Я сидел в его просторном кабинете, обогреваемом тепловой пушкой, к которой постоянно тянул окоченелые руки, и мы решали с ним последние дела на заводе. Он кутался в фуфайку, надетую поверх белого халата, и то и дело растирал замёрзшие ладони.
  - Да разве это весна, Павел Иванович? - удивился я. - До весны, мне кажется, вам ещё далеко! Вот у нас уже настоящая весна! Я и приехал к вам одетый по-весеннему, а с поезда очутился снова в зиме! - И, вспомнив, как спрыгнул со ступеньки жаркого вагона в расстёгнутой курточке на пустой и унылый перрон, поёжился, почувствовав холодный ожог по всему телу. - Как-то неосторожно получилось... - добавил я, шмыгнув носом.
  - Ничего, - махнул рукой Павел Иванович, - эта белая канитель скоро закончится и к нам придёт она, родимая весна! - И он ещё больше расплылся в улыбке, обнажив ровный ряд вставных зубов. - Придёт! - от души горланил он на весь кабинет, словно резал голосом холодное и противно гудящее от пушки пространство. - Да ещё какая, вот увидите! - Он начал активно растирать ладони, не переставая улыбаться, и его щёчки стали розоветь. - Вот ещё немножко и весна окончательно возьмёт своё, вот увидите, молодой человек!
  Глядя на его синеватые от холода руки, я чуть усмехнулся.
  - Вряд ли увижу - я сегодня уезжаю!
  - Может быть, задержитесь на денёк? Завтра точно будет хорошая погода. Сходили бы на реку, порыбачили...
  - Спасибо, к сожалению, никак - в понедельник должен быть у себя. Я бы, конечно, с удовольствием, хорошо у вас - красиво, а главное, тихо...
  - Да, все приезжающие говорят, что у нас тихо, вот и вы это заметили.
  - Павел Иванович, а где же люди? Я живу здесь третий день, а людей практически не видел! Как же так? - развёл я в стороны руки.
  - Люди работают, дома сидят. А, что им зря шататься? - С лица Павла Ивановича впервые за весь день слетела улыбка. Он стал внимательно перебирать бумаги. Наконец, оторвавшись от них, произнёс всё с той же игривой улыбкой: - Так что милости просим к нам в гости в любое время, будем рады! - Он закрыл папку с бумагами и добавил, тряся белым указательным пальцем правой руки, поднятым над лысиной: - Рыбалочка у нас, молодой человек, замечательная!
  - В следующий раз - обязательно!
  - Договорились! - Начальник встал и протянул мне руку. - Ну, что ж, вопросы мы с вами все решили, всё нам понятно, всё сделаем, как договорились. Так что возвращайтесь спокойно домой, в свою "настоящую весну" - отогревайтесь!..
  
  
  II
  
   До поезда оставалось три часа.
  Помню, отобедав в полном одиночестве в заводской столовой обжигающими кислыми щами в глубокой алюминиевой миске, картофельным пюре с большой рыжей котлетой и чёрным чаем с запахом зверобоя в большой алюминиевой кружке, и натянув на себя всю имеющуюся одежду, включая две пары тонких носков, отправился перед отъездом прогуляться на реку.
  После обеда потеплело - ветра не было, а на небе вместо чёрных туч плыли облака сплошным пузырящимся серым ковром, который кое-где был "дырявым" и через его редкие маленькие дырочки проливались жёлтые лучики весеннего солнца. Идя по серому пустынному берегу, и посматривая на небо, я тогда подумал: "А ведь действительно завтра будет хорошая погодка. Может, всё-таки, задержаться?"
  Несмотря на кажущуюся неприветливость, природа мне тех мест понравилась своей таинственной задумчивостью, суровой неторопливостью, цельностью и чёткостью пейзажей, их сдержанной, тихой красотой. В какой-то момент я даже стоял в нерешительности несколько минут, решая, сдавать билет или нет, но всё-таки, решил не задерживаться. А потому всё шёл и шёл вперёд, вдоль реки, с большим интересом напоследок осматривая всё, что мне попадалось на пути.
  Мелкая речушка шумно несла свои серо-синие воды по каменистому дну и впереди скрывалась в чёрнеющем лесу.
  "Дойду до леса и тогда обратно, - подумал я. - Пока, вроде, ноги ещё не замёрзли"
  В лесу река делала крутой изгиб вправо и сужалась в узенькую тёмную ленточку. Забравшись на фиолетовые камни, поросшие мхом, осмотрелся: "Настоящие сказочные дебри!" - восхитился я, любуясь хвойным лесным пейзажем. Где-то внизу, в глубине леса, среди размашистых гирлянд застывших стройных ёлок я различил речную полоску с мраморным отливом и деревянный, еле различимый на фоне тёмной зелени коричневый мостик...
  "Ладно, - решил я, - спущусь к мостику и тогда точно сразу обратно!"
   Мостик был низким и таким узким, что двум людям было бы на нём не разойтись. Я осторожно на него ступил. Почерневшие доски, поскрипывая, чуть прогнулись. Медленно дошёл до середины, придерживаясь правой рукой за деревянную кривоватую жёрдочку, прибитую с единственной стороны мостика на два высоких вкопанных на берегах столбика. Повернулся к реке, которая особенно здесь была быстрой. Вода белой пеной шумно изливалась из-под мостика, и многие особенно резвые капельки долетали до ног. По берегам возвышались высокие и могучие сплошные стены, как показалось, дикого и затаившегося леса, отчего сразу стало не по себе: "А вдруг сейчас выйдет из леса леший? Как он интересно выглядит? Какой-нибудь волосатый и бородатый старик. А я могу и не понять, что леший... Или медведь выйдет на водопой..." - И я неожиданно для себя вдруг почувствовал в груди волнение. Помню, это волнение, даже как-то показалось странным: до последней минуты ничего не беспокоило, а наоборот, я пребывал в каком-то умиротворённом, чуть романтичном настроении и вдруг на тебе! - вмиг волнение, а ещё какое-то животное ощущение опасности!
  Я стал внимательно вглядываться по сторонам. Лес стоял неподвижно. В какой-то момент я всем своим телом стал ощущать чьё-то присутствие совсем рядом, словно в своей непроглядной хвойной гуще лес кого-то таил! А этот "кто-то", может быть, лесной странник или ведение, или ещё какое-то невероятное лесное существо, к примеру, тот самый леший - смотрел на меня! И волнительное чувство нарастало: "Всё-таки, не шутка оказаться одному в диком лесу! Я даже тропинки не помню! Как же я сюда шёл? - И я стал вспоминать путь с того момента, как зашёл в лес и до мостика. - Действительно, тропки никакой не было - шёл через лес вдоль реки... всё шёл и шёл, не задумываясь, куда иду, зачем иду... Потом на пути возникли камни, забрался на них... Потом восхитился лесным пейзажем, постояв на самом высоком камне, сравнивая картины сказочных лесных дебрей, живущих в памяти ещё с детства с тем, что видели кругом глаза... Потом вдруг увидел в глубине леса речку и этот мостик. А выйти отсюда будет также просто?.."
  Я уже хотел возвращаться, как краем глаза заметил движение в лесу на берегу, противоположном тому, с которого подошёл к мостику. Вдруг колыхнулась ветка возле самого берега. Испуганно повернув голову, я увидел... девушку!
  Она спокойно выходила из леса и улыбалась. Глядя на её длинный тонкий и чёрный облик - длинную чёрную косу, лежащую на левом плече, длинное чёрное пальто, узкое белое открытое лицо с тонкими чертами и чёрными полосками бровей, на её неторопливую, плавную, словно плывущую походку и хоть добродушную улыбку, но такую неестественную для холодного и хмурого лесного пейзажа, - мне ещё больше стало не по себе.
  "Откуда она здесь взялась? Кто это - молодая, высокая, тонкая, будто чёрная изящная лебедь, плывущая по лесному морю, с чёрной длинной косой, в чёрном пальто и белым лицом? Вышла из дикого леса, - следил я за каждым её движением, - медленно и плавно приближается ко мне, не спуская с меня своих больших чёрных глаз, да ещё как-то непонятно при этом улыбается, словно ждала меня здесь и вот, наконец, дождалась... Что это - видение?"
  Она легко взошла на мостик, который даже и не шелохнулся, словно, в самом деле, была невесомой, и приблизилась ко мне на расстояние двух шагов. Я, как загипнотизированный, смотрел в её большие выразительные чёрные глаза с длинными чёрными ресницами, а во всём теле чувствовал, как ледяная волна страха постепенно сковывает меня.
  Девушка остановилась, чуть склонила голову, не отрывая от меня своего спокойного взгляда.
  - Здравствуйте! - поздоровалась она нараспев чистым голосом.
  Я мотнул головой и выдавил:
  - Здрасьте...
  Наконец, взяв себя в руки, спросил:
  - А вы кто?
  - Я? - удивилась она. - Девушка! - и мило улыбнулась.
  - А вы откуда?
  - Оттуда! - кивнула она головой в сторону леса.
  - А, что вы там делали?
  - Гуляла... - всё также отвечала она нараспев, словно пела песню.
  - Одна?
  - Одна. А что?
  Я пожал плечами:
  - Ничего... просто в дремучем лесу слабая девушка и одна...
  - А мне не страшно. Я всегда здесь гуляю. А вам страшно?
  Я пожал плечами, потом медленно произнёс:
  - Да, в общем-то, нет, просто, здешних лесов не знаю.
  - Я поняла, что вы неместный. Приехали по делам на завод...
  Я хотел спросить, откуда она это знает, но ведь, это очевидно - зачем ещё сюда приезжать, кроме, как "по делам на завод"! Чуть помедлив, снова спросил:
  - А, кто вы, всё-таки?
  - Я музыкант, - с готовностью ответила она, и, скрестив руки пониже груди, спокойно продолжала: - Играю на скрипке в симфоническом оркестре. - И стала смотреть на меня выжидающе.
  - Надо же! - удивился я. - Вот никак не ожидал встретить здесь музыканта, да ещё скрипачку! Как же это может быть?
  - Вот так! - загадочно ответила она, продолжая держать скрещенные руки пониже груди, и не отрывая ни на миг от меня своих глаз, серьёзно повторила: - Может!
  Она вздохнула и повернулась к реке, положив руки на жёрдочку. Я внимательно посмотрел на неё. Она была чуть выше меня, волосы аккуратно были сплетены в косу и связаны на конце обыкновенным серым шнурком. На неестественно белом лице не было даже намёка на макияж. И всё та же утончённость во всём - в длинных пальчиках и тоненьких ладошках, узком лице и во всём теле, проявлявшемся тонкими руками, грудью, талией и бёдрами из-под длинного тонкого пальто, плотно облегающего её тонкую фигуру. А ещё чувствовалась какая-то удивительная утончённость во всех её движениях, взгляде, даже голосе. Всё это заставляло с необычайным интересом разглядывать её и даже засматриваться ею. В какой-то момент я понял, что не могу оторвать от неё глаз! И только с большим трудом смог это сделать - она, как будто меня гипнотизировала!
  - А как вас зовут? - нарушил я молчание.
  - Марией! - с удовольствием ответила она и добавила: - А по батюшке Кирилловна. - Она на мгновение повернула голову в мою сторону, потом снова уставилась на реку.
  - Вот как! Очень приятно, Мария Кирилловна!
  - Можете просто Маша. - На этот раз она медленно повернула голову и посмотрела на меня серьёзно.
  Не отрываясь от её взгляда, быстро произнёс:
  - А меня Игорь.
  - Мне приятно... - Она повернулась к реке и стала чему-то улыбаться.
  Я разглядывал её: "Какая она худенькая!" - подумал я тогда и почувствовал, как на смену волнению приходит жалостливое чувство, представив её одиноко гуляющую по лесу, печальную и молчаливую.
  - Мария! - вырвалось у меня. - Какое, всё-таки, у вас красивое имя! - И я ещё раз с восхищением повторил: - Мария!
  - Да-а... вот та-ак... - нараспев сказала она, медленно качая головой.
  - У меня бабушку звали Марией. Для меня это имя одно из самых любимых!
  Она только улыбнулась в ответ, продолжая смотреть на бурлящую белую пену, льющуюся из-под моста.
   На небе появились просветы ясного неба.
  - Всё-таки, как это прекрасно, дарить людям частичку себя, - снова заговорил я. - Я о вашей работе, Мария. Это настоящее счастье!
  - Да-а, это счастье! - Она повернулась ко мне и стала сосредоточенно смотреть в глаза, продолжая: - Я люблю свою работу. Я каждый вечер выхожу на сцену вместе со своим оркестром, состоящим из таких же счастливых господ музыкантов. Мы исполняем великую музыку, слышим аплодисменты благодарных господ зрителей...
  - Наверное, лучше благодарности зрителей может быть только благодарный взгляд ребёнка, которого ты накормил...
  - А разве может это быть? - посмотрела она пристально на меня.
  - Что? - не понял я.
  - Благодарный взгляд ребёнка.
  - Наверное, может, хотя я не кормил... да, согласен, я не могу этого знать... - я почувствовал неловкость.
  Маша отвела серьёзный взгляд на реку и как будто задумалась.
  - Наверное... - еле слышно произнесла она через некоторое время, словно не мне, а себе и добавила громче: - И я не знаю. Я не успела это узнать...
  Уточнять и расспрашивать ни о чём не стал.
  - Маша, посмотрите, небо очищается от туч, скоро выглянет солнце! - я стал смотреть на неё.
  Она вздохнула и подняла голову.
  - Весна-а... каким небо не было бы страшным и холодным, оно всё равно станет чистым и тёплым. Надо только верить, ждать и молиться, верить, ждать и молиться... - говорила она, покачивая головой. - Верить, ждать и молиться...
  - Да-да, и молиться... - машинально согласился я. - А ещё не надо бояться трудностей! - вспыхнув, крикнул я. - Надо смело идти вперёд, ради чистой цели - светлой заветной мечты...
  Маша резко взглянула на меня, сузив глаза, и спросила:
  - Какой мечты?
  - Заветной, - сразу притих я от её взгляда и робко спросил: - Неужели вы ни о чём не мечтаете?
  Маша медленно выпрямилась и задумчиво произнесла:
  - Я мечтала...
  - Почему вы говорите в прошедшем времени? Светлая и чистая мечта всегда должна быть, как это вечное чистое небо, часто скрывающееся за тучами, как это вечное жаркое солнце, уже такое близкое нам, как эта вечная река у нас под ногами, которая вечно бежит, бурлит, пробивая себе дорогу, наверное, тоже к своей чистой светлой мечте, и ничего с ней не делается, что бы ни происходило...
  Маша молчала, только смотрела на меня холодным взглядом, отчего мне снова стало вдруг не по себе.
  - Ведь только светлая и чистая мечта делает жизнь человека достойной... - тихо произнёс я, словно оправдываясь за что-то.
  - Важен путь, вы хотите сказать?
  - Да! А мечта в воле божьей - бог даст, бог не даст. Зачем ждать этой милости? Зато путь, Маша, зато путь...
  - У господина Чайковского есть симфония, посвящённая этому. - Немного помолчав, она медленно произнесла: - Я мечтала о простом женском счастье, а как я выгляжу - мне было не важно! Мне нужно было только оно одно на всём белом свете - женское счастье... - И из её глаз скатились слёзы, оставив на белых щеках тёмные полоски.
  Через несколько мгновений она как-то холодно или равнодушно произнесла:
  - Мне пора...
  Я взглянул на часы - оставались считанные минуты до поезда. Я почувствовал внутри и волнение, и жалость, наверное, к ней, а ещё разочарование, что пора уезжать, а встреча наша так грустно заканчивается.
  "Но кто же она на самом деле?" - грянул в голове вдруг вопрос, а вслух я предложил:
  - Маша, давайте завтра встретимся.
  - Давайте, - сразу и спокойно согласилась она.
  - А когда?
  - Когда придёте на мостик, тогда и я приду... - и она протянула руку.
  Я, взяв её кисть, сразу одёрнул руку, словно от огня, почувствовав в руке что-то ледяное и аморфное, как будто это была не рука, а застывшее желе! Помню, в тот момент у меня вырвалось:
  - Что это?
  Маша, как-то загадочно улыбнулась и стала уходить туда, откуда явилась.
  - А вы куда? - успел спросить я её, пока она не скрылась.
  - А мне сюда... - донеслось уже из леса.
  
  
  III
  
   Постояв ещё на мостике, вспоминая её руку, то ли невероятно нежную, то ли невероятно мягкую, и раздумывая, не посмотреть ли, куда она пошла, я всё-таки решил, что пока не стоит - не хорошо быть с самого начала навязчивым. А потому, спрыгнув с мостика, побежал в гостиницу. Вернувшись, первым делом позвонил Павлу Ивановичу.
  - Не расстраивайтесь! - кричал он уверенно в трубку с приятной хрипотцой в голосе, наверняка, с неизменной своей улыбкой. - Завтра сдадите билеты, а на ваш завод сообщим. Это часто с приезжими происходит - поезда останавливаются всего лишь на одну минутку на нашей станции, потому не каждый успевает! Лучше приходите через часик в гости на пироги!..
   Через часик я пришёл.
  - Вот, Наденька, наш опоздавший командировочный явился! - встретил меня в дверях Павел Иванович, обращаясь к женщине, выглядывающей из кухни с красным и улыбающимся лицом. - Ну, а что, Наденька, - продолжал он, игриво улыбаясь, - дело молодое - прицепилась какая-нибудь "шельма"! А, ведь прицепилась?
  - Ну, что ты, Пашенька, человека не приглашаешь в комнату? - сказала тоненьким голоском, появившаяся из кухни в ярком фартуке широкая, круглолицая, вся какая-то мягкая и гладкая женщина.
  - Вот, познакомьтесь, моя жена, Надежда Васильевна.
  Женщина, скромно улыбаясь, протянула красную руку.
  - Игорь, очень приятно! - пожал я горячую маленькую ручку.
  - Мне тоже очень приятно. Проходите, пожалуйста, в комнату, - пригласила хозяйка. - Присаживайтесь вот здесь, это ваше место, здесь вам будет удобно...
   Посреди комнаты под большим круглым зелёным абажуром на белой скатерти был накрыт круглый стол. Павел Иванович, переодевшись в белую рубашку, скомандовал жене:
  - Давай главное своё произведение неси! - И, взяв со стола бутылочку с красной жидкостью, добавил: - А-то я своё произведение уже наливаю!
  - Ой, - взволнованно махнула рукой хозяйка, - сейчас-сейчас... - и побежала на кухню.
  - Давайте наливочки моей! - Павел Иванович наполнил две стопочки.
  Через минуту появилась хозяйка с большим подносом, на котором лежало что-то ароматное, накрытое полотенцем. Поставив на середину стола поднос, и убрав полотенце, я увидел прямоугольный дымящийся белым ароматным дымком аппетитный рыжий пирог.
  - Угощайтесь, пожалуйста, нашим пирожком, с грибочками! - с поклоном сказала она.
  - Да, это дело мы сейчас быстро оприходуем! - весело крикнул Павел Иванович и, разрезав пирог, положил в мою тарелку самый большой кусок...
   Мы засиделись до самой ночи. Вечер как-то незаметно пролетел за тёплой беседой, дополняемой ароматной ягодной наливкой и вкусным, тающим во рту, пирогом.
  - А что, у вас симфонический оркестр есть? - спросил я, непринуждённо откинувшись на спинку стула.
  Хозяева недоумённо переглянулись.
  - Что? - переспросила Надежда Васильевна. - Симфонический оркестр? Да, вы что! - засмеялась она.
  - Шутите? У нас даже маломальского клуба нет! - удивлённо улыбался Павел Иванович.
  - Сходить даже некуда, - стала жаловаться Надежда Васильевна. - Вот и сидим дома все выходные! Тоска у нас зелёная... - и она махнула рукой.
  - Потому для нас любой приезжающий - праздник! - громко заключил Павел Иванович, наполняя стопки. - Вот! Так что, пожалуйста, почаще приезжайте!
  - А я сегодня познакомился со скрипачкой симфонического оркестра! Представляете, в лесу, на мостике! - объявил я, всплеснув руками.
  - На мостике? - переспросил Павел Иванович и застыл, нахмурив брови.
  - На мостике? - следом повторила вопрос Надежда Ивановна и замолкла с открытым ртом.
  - На мостике... - ответил я и недоумённо уставился на поражённых хозяев. - А что? - с каким-то беспокойством спросил я.
  На несколько минут в комнате воцарилась тишина. Наконец, Павел Иванович серьёзно заговорил:
  - Очень хорошо, что вы, молодой человек, не пошли за ней, иначе, вас больше никто бы никогда не увидел!
  Я опешил, с трудом произнеся:
  - Почему?
  - Да потому, молодой человек! - строго сказал Павел Иванович. - Нехорошее это место.
  - Почему?
  - Паша, расскажи спокойно, - попросила мужа жена.
  - Существует такая легенда, - стал спокойно рассказывать Павел Иванович. - Ещё в царские времена жил в этих краях одинокий помещик. Звали его Кирилл Юрьевич. Была у него единственная дочь. Звали её Марией. Она жила в Петербурге, играла на скрипке в симфоническом оркестре. Каждый год проведывала отца. И вот в один из приездов, как-то гуляя у мостика, повстречалась она с парнем - рабочим "демидовского" завода - нашего завода, других-то здесь нет, - пояснил Павел Иванович и продолжил: - В общем, стали они дружить, встречаться и вскоре влюбилась она в него. Отец, узнав про это, был вне себя от ярости: как это так - единственная его любимая дочь связалась с каким-то безродным работягой! В гневе был он страшен. Пригрозил, что сошлёт на каторгу этого бедолагу, если посмеет с ним и впредь встречаться. В общем, запретил он ей с ним видеться! Как она отца не умоляла, как она не рыдала, ползая у него в ногах - отец был непоколебим! А, как вы сами понимаете, молодой человек, слово отца в те времена было законом! Да, страдала она, ведь не могла пойти против воли отца. Никак не могла! А значит, понимала, что не бывать ей счастливой, ведь любила она того работягу по-настоящему. Всё-таки, продолжали несчастные встречаться, но уже в тайне возле того самого мостика. И вот, в один из вечеров любимый не пришёл на свидание. Долго она его ждала. Очень долго. На рассвете стали её искать и нашли её бездыханное тело возле этого мостика. Что уж произошло с ней, как она ушла в мир иной - до сих пор это остаётся тайной, потому как не стали тогда разбираться, а обвинили в убийстве её любимого. Так, на каторге он и сгинул. Так вот, - поднял указательный палец правой руки Павел Иванович и внимательно стал смотреть мне в глаза, - с тех пор является ко всем молодым незнакомцам, гуляющим возле мостика, высокая девушка в чёрном пальто, с узким белым лицом и чёрной косой, лежащей на левом плече. Представляется она Марией, скрипачкой симфонического оркестра. И те молодые люди, которые за ней уходят - пропадают навсегда! А мостик этот, сколько себя помню, так и зовётся у местных жителей - "Марьиным". - Павел Иванович вздохнул и, немного помолчав, добавил: - Нехорошее это место. Никто из местных туда не ходит. И вам я больше туда не советую ходить!
   Я был потрясён. С ужасом взглянул я на свою правую ладонь, которая в тот момент, как показалось, побелела, словно покрылась инеем! В глазах помутилось.
  - Вам плохо? - услышал я далёкий голос Надежды Васильевны.
  А перед глазами стояла Маша. Из её глаз быстро текли слёзы, оставляя на белых щеках чёрные полосы. Впившись своими жуткими чёрными глазами в меня, она кричала: "Я мечтала о простом женском счастье, вы слышите, бездушные люди? Я мечтала о простом женском счастье! Я хотела его! Я мечтала о нём! Я добивалась его любой ценой! А о том, как я иду к своему счастью - мне было не важно! Счастье - это была моя светлая и чистая мечта!" И гремела в ушах душераздирающая музыка пятой симфонии Чайковского...
  - Кажется, пришёл в себя... - услышал я над головой женский голос и открыл глаза. - Слава богу! - облегчённо произнесла Надежда Васильевна.
  Она сидела возле кровати, на которой я лежал. Рядом стоял со стаканом в руке Павел Иванович.
  - Как вы себя чувствуете? - спросил он.
  - Вроде, всё в порядке, спасибо, - спокойно ответил я.
  - Оставайтесь у нас ночевать, - предложила Надежда Васильевна и заботливо стала поправлять подушку.
  - Павел Иванович, а когда будет любой ближайший поезд?
  - Завтра утром.
  - Мне нужно срочно уехать отсюда!
  - Да-да, мы понимаем: после всего, что с вами произошло, лучше поскорее ухать отсюда и всё забыть, хотя... - кивая головой, произнёс торопливо Павел Иванович. - Надя, собери в дорогу продукты...
   До утра никто не спал - хозяйка хлопотала на кухне, собирая мне сумку с провизией, а мы с Павлом Ивановичем сидели в комнате за столом, попивая наливочку, и изредка тихо переговаривались...
   И только когда поезд "оторвал" меня от этих мест на расстояние в несколько десятков километров, я стал успокаиваться.
   Много лет прошло с тех пор, но очень часто я вижу перед глазами этот мостик, затерянный в мрачных холодных Уральских лесах, и одиноко гуляющую рядом печальную молодую девушку, навечно обречённую ждать своего возлюбленного...
  
  Санкт-Петербург, 08.09.2013
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ЗАКЛИНАНИЕ БАБУШКИ МАРУСИ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  I
  
  Была в том уральском рудном посёлке бабушка Маруся. Мне о ней сразу сказали местные, когда спросил их, у кого можно остановиться на ночлег. Хоть и дел-то у меня, как казалось поначалу, было немного тогда на местном руднике, а всё-таки, нашлись, и пришлось задержаться до вечера. Потому и опоздал на последний автобус в город. А, где заночевать?
  - А вы ступайте к Марусе, - сказала мне аккуратная и гладкая старушка у палисадника с белым заборчиком, - ступайте, ступайте. Она тихо поживат, одна. И ей веселей будет, и вам спокойней.
  - Да, ты не боись! - прохрипел сидевший рядом на скамеечке старик в мятой серой шляпе и папироской во рту.
  Он неприветливо смотрел на меня, а выпирающая нижняя челюсть делала его худое скуластое лицо суровым. Скорее всего, ему явно не нравился мой "пижонский" вид, где серый кашемировый костюмчик дополняли яркий красный галстук, жёлтая сорочка и почему-то белоснежные туфельки. Я и сам понимал, что выглядел на руднике нелепо, особенно из-за этих туфель!
  - Ха! - прыснул дед, обнажив гладкие дёсны с тремя кривыми жёлтыми зубами. - Не боись, малец!
  - Ой, Лёня, - махнула на него старушка рукой, - опять ты со своими штуками пристаёшь! Видишь, человеку из городу ночевать негде! Вот, дай тебе только глотку свою продуть! - И снова мне ласково: - Ступайте к ей, ступайте! Она бабка-то хорошая, тихая, только шепчет себе всё под нос чего-то, а так-то безвредная совсем, можете не сумневаться...
  - Да не боись ты, кому говорю! - резанул по ушам старик. - Коль надоест, посурьёзней с ней! - И он показал мне широкий кулак.
  - Да, чего ты человека с толку сбивашь? Как Маруся надоесть-то может? Головой-то думай, что говоришь, шляпа пустозвонная!
  - Ладно, знаю я, сама не свисти тут, свиристелка!
  - Да, много ты знашь! Вот, поговори-ка мне, с устатку-ту не налью, вот будешь тогда знать-то у меня!
  - Да, - опустил голову старик, - не нальёт она... - недовольно забубнил он, шамкая ртом, - я тебе не налью... сама тогда узнашь... свиристелка...
  - А, как пройти? - наконец, спросил я.
  - А, вот прямо вниз по улице до речки-то и спускайтесь, - махнула рукой старуха вдоль улицы, - и прямо в домик-то её и упрётесь...
  - Спасибо большое!
  Я сразу зашагал в указанную сторону.
  - Там ещё сарайчик увидите с трубой на крыше, - закричала она мне вслед, - это баня у ей...
  - Хорошо, спасибо!
  - Тополь там ещё у ей большой у дома её и флоксы в окошках. Да, найдёте, там других домов-то рядом нет!
  - Найду, спасибо!
  Я быстро зашагал вниз по улице вдоль разноцветных домиков с окошками в резных рамочках, заросших палисадников за светлыми заборчиками, массивных ворот и сарайчиков, то и дело, здороваясь с приветливыми старушками и внимательными старичками. Ещё издалека увидел приземистый серый домик бабушки Маруси. Он стоял на краю крутого косогора, возвышаясь над усыпанной белыми блёстками звонкой речушкой, и утопая в зарослях высокого тополя и белёсых черёмух. Приближаясь к дому, различил вначале среди тёмной тополиной зелени белый платочек у калитки, а потом маленькую и худенькую, добродушно улыбающуюся мне старушку. Она, как будто меня поджидала и теперь, наконец, увидав меня, радости на её светлом и круглом старушечьем лице не было предела! А подойдя к калитке, я даже смог различить маленькие веснушки на её пухленьких щёчках.
  - Здравствуйте, бабушка Маруся!
  - Здравствуйте, милок, - живо ответила она детским голосочком, не переставая улыбаться.
  - Вот, опоздал на автобус в город...
  - Ну?
  - Да. А можно у вас переночевать?
  - Можно, милок.
  Тот час же передо мной весело скрипнула калитка.
  - Ступайте за мной, милок, ступайте...
  Я шагнул за калитку и сразу оказался в тенистом, прохладном дворике, спокойно шелестящем со всех сторон тополиными и черёмуховыми ветвями. Бабушка Маруся, согнувшись вперёд, тут же зашагала неразличимыми мелкими и быстрыми шажочками вглубь двора, словно полетела над землёй, а я стал догонять её. Если бы не старушечий наряд, со спины вполне можно было бы её принять за подвижную, даже непоседливую маленькую деревенскую девочку в белом платочке, за которой надо ещё постараться поспеть. В глубине дворика солнца стало больше и, сверкая в солнечных лучах, на меня отовсюду стали приветливо "глазеть" разноцветные и любознательные "Анютины глазки". А с завалинки прямо в ноги бабушки Маруси прыгнула серая пушистая кошечка.
  - Не мешайся под ногами! - постаралась, как можно строже сказать ей бабушка Маруся, прыгая на ступеньку крыльца. - Ну, кому говорю?
  Но кошечка, даже ухом не повела, а наоборот, стала активно тереться мордочкой о старушечьи ноги и её высокие чёрные калоши.
  - Проходите в дом. - Бабушка Маруся отворила двери, которые по-стариковски чего-то проворчали, и юркнула внутрь.
  Я за ней. Мы прошли через тёмные сени, пахнущие молоком, и пронизанные ровненькими солнечными струйками, льющимися через щелочки в дощатой стене. Задорно скрипнула широкая дверь, и я шагнул за высокий порог, оказавшись в маленьком помещении, пахнувшем свежеиспеченным хлебом. Бабушка Маруся повернувшись, смущённо подняла на меня глаза и сказала:
  - Уж, извините, если что не так, я городских порядков-то не знаю...
  - Ну, что вы!
  - Вы присаживайтесь вот, на коечку, а я чайник вскипячу.
  Она указала мне на железную кровать возле стола и без лишних слов забегала по сереньким домотканым коврикам, собирая посуду на стол.
  - Вы не беспокойтесь, бабушка Маруся, я не проголодался...
  Но она меня не слышала, ловко и привычно управляясь с незатейливой кухонной утварью, и что-то бормоча себе под нос. Пару раз она выбежала в сени, хлопнув дверью, каждый раз возвращаясь с белыми баночками, прижав их к груди двумя руками, словно детей. А потом из одной аккуратно наложила деревянной ложкой сметану в голубую чашечку, а из другой процедила молоко через марлю в коричневую крынку. Потом вдруг схватила, не глядя, ухват, который вдруг оказался у неё под рукой, как лучший её помощник и бойко стала орудовать им в печи.
  Я сел на твёрдую кровать и стал наблюдать за хлопочущей, сильно сутулящейся и невероятно шустрой бабушкой Марусей. Вначале попытался понять, о чём она бормочет и стал вслушиваться. Но, как, ни старался, смог разобрать только три слова - "зверь", "окошко" и, вроде, "выпьем" или "сыпнем", нет, всё-таки, "выпьем". "Может, заклинание какое говорит, - подумал я, - ну, чтобы зверь, к примеру, не проник в дом через окошко и не помешал нам попить чаю..."
  Но вскоре понял, что разобрать её бормотание невозможно и стал осматривать кругом кухню, начиная со стены перед собой с проходом в другую комнату, занавешенным коричневыми шторками. Эти шторки были озарены вечерним солнцем, задержавшимся, видимо, в тот момент над горизонтом со стороны комнаты и, потому, они пропускали в кухню золотистый свет с красноватым оттенком. Возле прохода висели часы-ходики, глядевшие на меня белым циферблатом, с чёрными опущенными усиками из двух стрелочек. Они то и дело передо мной прыгали на одной ножке взад-вперёд, отмечая каждый прыжок задорными цоканьями: тут-так, тут-так, тут-так... А под ними жалостливо примостилась чуть перекошенная табуретка. Зато сбоку степенно возвышался кухонный царь - посудник из красного дерева, выпучив свою широкую стеклянную грудь с тарелками, чашками и блюдцами. Его корона упиралась в потолок вытянутыми вверх тонкими бордовыми сосульками, а весь наряд богато украшали резные вензеля. "Наверняка этому величественному великану сто лет, не меньше, - предположил я, рассматривая каждый его вензелёк, - и ещё столько же простоит, вон какой он крепкий! Да, на славу делали раньше мастера! А какая красота! - И я не мог оторвать от него глаз, удивляясь: - вот, чудо из чудес! Настоящее произведение искусства! А сколько он перевидал на своём веку, чего только не слышал в этом своём маленьком, но таком тёплом и ароматном царстве, а теперь вот глядит на меня свысока и снисходительно..." А бабушка Маруся в этот момент открыла его стеклянную грудь, встав на цыпочки, просунула внутрь руки и стала копошиться.
  - Да, красивый посудник у вас...
  Но бабушка Маруся меня не слышала, "переговариваясь" с посудником - на её глухое и безостановочное бормотание, он отвечал ей звонко, кратко и, видимо, всё по-делу - нет, не тот! вот, пойдёт! - "Понятно, - понял я, - "царя" надо слушать и с ним считаться. Советуется с ним, наверное, какую лучше посуду взять или о чём-то договариваются на счёт меня..."
  К посуднику сбоку прижался морщинистый, совсем уже немощный прилавок. "Зато этого брата время потрепало!" - пожалел я его. На прилавке чёрным пауком, растопырившим длинные лапы, стояла железная плиточка, с красными прожилками сверху. "Этой плиточке тоже уже не один десяток годочков!" - решил я. На плиточке начинал всё громче и нетерпеливее пыхтеть серый чугунок. В какой-то момент, он даже стал подпрыгивать, видимо, "паучок" стал покусывать его снизу! Бабушка Маруся была тут, как тут, приоткрыв крышечку, и вкусный запах наваристого супа сразу перебил хлебный аромат. А между прилавком и столом спряталась табуреточка - близняшка той, что под ходиками. "Хоть и самые маленькие вы, да неказистые из всего кухонного царства, а без вас - никуда! - улыбнулся я. - Вот уж точно - маленькие, да удаленькие!"
  Над прилавком висела потемневшая икона, с образом Спасителя. От его спокойных тонов и ласкового взгляда я расслабился и почувствовал внутри приятную негу - "Куда это я попал? Как здесь мило и спокойно..." А ходики уже, как-то нежнее соглашались со мной: тут-тук, тут-так, тут-так... И табуретки повеселели, сверкнув улыбками. И у прилавка вдруг морщины разгладились. Даже посудник обмяк и уже смотрел на меня простодушно, по-свойски, по-домашнему...
  Стол покрывала жёлтая, кое-где вытертая добела клеёнка. На нём уже стояли широкие чашки с крупно порезанными кусками домашнего хлеба, цельными дарами свежей огородной зелени - огурцами, репчатым луком и укропом - украшенными серебряными каплями воды. А ещё заставляли глотать слюнки аппетитная сметанка, наложенная в чашечку до самых краёв с горкой и прохладное молочко в накрытой марлей запотевшей крынке. Сразу появилась над столом муха. Она, жужжа, стала кружить над чашкой с хлебом, выбирая, видимо, лучшее место для приземления. Бабушка Маруся, буквально прыгнув к столу, стала её гонять полотенцем, поругиваясь:
  - Ну-ка, давай отседова! Посмотрите-ка на неё, повадилась, бесстыдница какая! Тебя сюда никто не приглашал! Давай, давай, отседова!
  Я только неловко попытался поддержать бабушку Марусю:
  - Да, действительно не приглашали... её...
  Белые прозрачные занавески на окошке ласково касались стола и пропускали на него матовый свет. Кровать была твёрдой, - "Доски наложены вместо перины!" - понял я. Сбоку от кровати под окошком с такими же белыми занавесками стояла длинная и массивная лавка. На ней с краю, ближе к кровати, оказывается, под круглой деревянной крышкой притаился большой чёрный котёл, который заметил только сейчас, когда стал внимательно осматривать кухню. Может, из-за этой рыжей крышки, которая в матовом свете, льющемся через занавески, сливалась с лавкой, а может, сам котёл не хотел, чтоб его замечали, и, как-то умудрялся спрятаться от моих глаз. Лавка упиралась в стену, в которой были квадратные двери в сени, обитые серыми овечьими шкурами. С другой стороны дверей располагалась вешалка, с навешанными на ней старенькими курточками, фуфаечками, платочками, шапкой ушанкой и зонтиками. Умывальника было не видно - его скрывала печь, но когда бабушка Маруся мыла зелень, дёргая за его язычок, недовольное и гулкое бурчание железной раковины от падающей воды и сливающейся в ведро разносилось по всей кухне. И завершало всё убранство кухни массивная, заботливо вымазанная известью, оттого казавшаяся аккуратной и чистой, белая печь, с широко открытой чёрной и горячей пастью.
  - Присаживайтесь к столу, милок, - поставила бабушка Маруся глубокую тарелку с кипящим супом. - Умывальник за печью. Я сейчас воды принесу, там, небось, мало...
  
  
  II
  
   Угощала бабушка Маруся блюдами из печи: наваристыми щами из квашеной капусты, картофельной запеканкой, с золотистой хрустящей корочкой и сладко-сливочным вкусом, горячим сочным пирожком с ароматной начинкой из грибов и овощей, а ещё бражкой красной, душистой, да прохладной!
  - Ах, какая бражка вкусная! - только и приговаривал я, крякая, и любуясь её цветом, поднимая стакан. - Ах, как ягодками пахнет, - снова крякал и утирал кулаком губы, а бабушка Маруся в этот момент подливала новый стакан. - Ах, прелесть из всех прелестей земных! Просто, шедевр какой-то неописуемый! Просто умопомрачительно! Обалдеть и не встать!..
  После третьего стакана на душе, помню, совсем хорошо стало! Хотелось улыбаться, в груди что-то щекотало, голова очистилась от всего лишнего и, показалось в какой-то момент, что она воздушный шарик! В глазах прояснилось и окружающая обстановка вдруг показалась невероятно удивительной! Я с неподдельным восхищением оглядывал кухоньку, потом смотрел на бабушку Марусю, улыбался, дёргал головой от удовольствия, издавая при этом звуки, похожие на конское фырканье, и говорил:
  - Эх, хорошо мы здесь сидим с вами, бабушка Маруся! - снова мотал головой и фыркал. - Ну, надо же, попал я в сказку! Да-а...
  - Вы кушайте, милок, кушайте, - заботливо приговаривала бабушка Маруся.
  - Не беспокойтесь, не беспокойтесь, бабуся... И, как это вам так удаётся, а?
  - Что, милок?
  - Ну, вот, хотя бы это ваше произведение искусства? - показал я стакан.
  - А, так это бражка моя! А она вот здесь в бочонке у меня работат...
  Бабушка Маруся подбежала к печке и одёрнула сверху занавеску. За ней "высунулся" лежащий на печи рыжий и пузатый бочонок.
  - Вот здесь бражка в бочонке работат!
  - Рабо-о-отат... - с чувством произнёс я и дружески показал бочонку кулак!
  А когда чай стали пить - лесом запахло, а ещё земляникой! А среди чайного земляничного "леса", как-то больно быстро, помню, таяли во рту румяные творожные шанежки...
  - Плохо, небось? - спросила бабушка Маруся несмело, сидя напротив, и попивая чаёк.
  - Что "плохо"?
  - Ну, питанье-то у меня?
  - Да, вы что, никогда такой вкуснятины не ел!
  - У меня-то ведь всё по-деревенскому, - стала она скромно объяснять. - По-простому. Я ведь, енти самые... котлеточки-то не умею делать...
  - Да, нужны они мне сто лет!
  - Жизнь прожила, а так и не научилась енти...
  - А сколько вам лет, бабушка Маруся?
  - Ой, милок, не помню. - Махнула она рукой, а потом живо произнесла: - Так, ровесница века я, вот и считай!
  - Ничего себе! - открыл рот, - Так, вам уже скоро сто лет!
  - Сколько? - нагнула она ко мне голову и нахмурила брови.
  - Сто лет!
  - Да, ну! - отмахнулась она, - не может быть! - Но, поразмыслив чуть-чуть, согласилась: - А ведь и вправду! Ох, и старая я, оказывается... - закачала она головой, удивляясь. - Неужели столь годков-то во мне уже... ай-я-яй... а я и не думала, какая я уже старая...
  - Так вы, получается, пожили немало при царе-горохе!
  - При царе? Да, пожила, милок, пожила. Я его, царя-то, вот, как вас видела, когда ребёнком была.
  - Неужели?
  - Да. Приезжал царь-батюшка в Златоуст. А я на руках у отца-то была в тот момент, когда его встречали на вокзале-то.
  - А, какой он был?
  - Кто?
  - Царь.
  - Ну, как описать-то я могу... Ну, такой... весь благородный... такой... больно ладный... степенный... Одним словом, не нам чета!
  - А, что он делал?
  - Так, он с вагона-то спустился и встал перед народом-то. Помню, в руках саблю сгибал, проверял её, стало быть. А сабля-то наша, Златоустовская, больно дорогая. Специально наши мастера для него сделали. А как она сверкала у него в руках! Как сверкала! Ох, и красиво! Я глаз оторвать не могла!
  - Да, интересно...
  - Да, очень интересно... - покачнула она головой. - Повидала царя-батюшку, милок. Всю жисть вспоминаю! Так и представляю, как стоит он такой... весь в солнце и сабля у него в руках сверкат! Мне тогда годков-то было пять-ли, шесть-ли, а может, и того ещё не было.
  - Так, вы, значит, в Златоусте жили?
  - Да, милок, жила, когда в девках была, а потом сюда переехали с мужем-то. Мы в этом посёлке первыми ентот дом поставили, когда руду-то в горе нашли. Ну и стали в руднике-то робить...
  - Хорошо жили?
  - Ну, как хорошо... Нельзя сказать, что уж больно хорошо. Но, всё-таки, жили - не тужили. Кто робил, так тот всегда жил не плохо, а кто лентяй был, так тот всегда валялся под забором и при царе, и при советской власти, вот!
  - А, как в посёлок пришла советская власть?
  - Что говорите, милок?
  - Ну, как появилась у вас в посёлке советская власть?
  - А, как появилась... - призадумалась бабушка Маруся. - Прискакали двое на конях и спросили: вы за кого - за "красных" или за "белых"? Ну, мой ответил: кто хлеб даст, за того и будем. Ну, а те, руками-то махнули и сказали, что мы, стало быть, за "красных". Ну, вот так и появилась советска власть.
  - А, кто стал начальником на руднике?
  - Чего, говорите, милок?
  - Я спрашиваю: кто стал вами управлять, когда советская власть пришла?
  - Так, первый лентяй на посёлке, который валялся-то под забором, вот он и стал нами управлять!
  - Понятно...
  Бабушка Маруся макнула кусочек сахару в чай и ловко закинула его в рот. Заметив, как я внимательно наблюдаю за ней, она, весело кивнув, спросила:
  - Что, интересная я?
  - Да, очень интересная!
  Утирая рот кончиком от платка, она залилась смешком, похожим на журчание маленького ручейка.
  - Больно смешная, да? - сквозь смех спросила она и, не дожидаясь ответа, сказала: - Я, ведь, тёмная, безграмотная. Могу что-нибудь сморозить...
  - Ну, что вы, бабушка Маруся, очень интересный вы человек!
  - Правда?
  - Конечно!
  - Ой, ещё загоржусь, не дай бог...
  И мы вместе засмеялись.
  - Бабушка Маруся, а как вы замуж вышли?
  - Так, как... - призадумалась она. - Вышла и всё. Отец сказал, что замуж пора - ну, пора, так пора, я не сопротивлялась. Раньше-то не спрашивали больно девок, не то, что сейчас. Отец-то долго не разговаривал со мной на ентот счёт - один раз сказал - дело сделано!
  - Понятно. А сколько детей у вас?
  - Так, восемь детей у меня было.
  - Навещают?
  - Так, одна только младшая дочь осталась в живых-то: двое - ещё младенцами померли, троих - война забрала, двоих недавно схоронила. Вот, одна и осталась. В городе живёт на пензии, с мужем. Пензия хорошая, нечего жаловаться, да. А зять-то у меня какой! Уж больно хороший, ничего плохого, конечно, об нём не могу сказать, - серьёзно говорила она, покачивая для большей убедительности головой. - Уж больно хороший, нечё говорить, заботливый, хозяйственный, обстоятельный такой. А грамотной какой!
  - Да?
  - Да-а! Ох, и грамотной! Ентим работает...
  - Инженером?
  - Да, нет, ентим... ну... говорят-то больно много...
  - Учителем?
  - Да, нет, ентим... фу, ты, память дырявая! Как же енто... Дочка говорила мне... ентим... ко-рей... ко-рей-пиздентом!
  - Как-как? - только и успел спросить и чуть со стула не упал от мощной волны смеха.
  - Ко-рей... пиздентом!
  - Корреспондентом?
  - Вот-вот, ентим самым, корейспиздентом!
  - Понятно... - А я всё не мог успокоиться, закрывая покрасневшее от смеха лицо, с проступившими слёзками.
  - Что, смешная я? - улыбнулась она в ответ на мой хохот. - Я не грамотная совсем, - махнула она застенчиво рукой. - Не так выражаюсь, наверное...
  - Да, нет-нет, всё просто замечательно! Просто заслушаться можно! - всё ещё смеялся я. - Да, бабушка Маруся, пожили вы...
  - Да, милок, пожила своё, не жалуюсь. И детство у меня было, не то, что сейчас у детей. Смотрю на них и жалею, ведь, они детство не видят! Они даже конфеток-то настоящих не знают! А раньше, при царе-то, вот, это были конфетки - вкусные, даже словами невозможно описать! При советской-то власти таких не было, а тем более, сейчас! - она махнула рукой.
   Мы продолжали задушевную беседу, неторопливо попивая чаёк. Я прихлёбывал то и дело ложечкой земляничное варенье, а кошечка уже давно лежала на моих коленях, то потягиваясь, и зевая, то всматриваясь в меня зелёными глазищами, и безмятежно засыпая. Бабушка Маруся рассказывала о муже, давно уже умершем, что вся деревянная мебель в доме сделана его руками, за исключением посудника, который был подарен им на свадьбу, что был всегда с лошадьми и слыл первым конюхом на посёлке. Рассказывала о лечебных травах, которые она собирает всю жизнь и готовит лекарства, которыми лечатся все местные жители, да и городские тоже, а в больнице за всю жизнь ни разу так и не побывала.
  - Бабушка Маруся, неужели, ни разу в больнице не были?
  - Нет, милок, ни разу. Боюсь я просто.
  - Чего?
  - А вдруг врач оставит внутри ножик какой свой или ещё чего...
  - Где "внутри"?
  - Ну, внутри организму-ту моём!
  - А... понятно...
  - Я вот, жисть прожила, а так всё и не могу запомнить, в какой стороне сердце-то находится.
  - Как?
  - Так, вот так! Видите, какая я тёмная? Вот, где - здесь или здесь? - прислонила она ладошкой к правой и левой груди. - То, что оно в груди находится, то я знаю, а вот, с какой стороны не могу запомнить!
  Я сказал. Она пообещала запомнить...
  Рассказывала о грибных местах, на каких болотах много клюквы и на каких вырубах безопасней собирать малину, поскольку, медведи тоже очень любят лакомиться этой ягодкой. Рассказывала куда ходить за брусникой и голубикой, где она находит чагу и собирает много хмеля. Рассказывала, как приготовить варенье из земляники, не варя его, чтобы сохранить весь ягодный дух, как приготовить крестьянскую "сухарницу" или молоденькие пиканы, грибную "губницу" или "налима печенного", как она солит сухие груздочки и маринует опятки, как легче и быстрей добраться до Таганая...
  Ходики показывали уже двенадцатый час. Кухня была освещена ярким жёлтым светом от большой лампочки, висящей посередине, а за окошком, в тёмной и густой синеве, сквозь чёрную листву, нежно поглаживающую окошко, серебрилась тонкая полоска реки. Изредка, со стороны рудника доносились унылые паровозные гудки.
  - Да, так бы и сидел, не вставая, - сказал я, смотря в окошко. - Хорошо здесь у вас, тихо, спокойно...
  - Нравится?
  - Очень!
  - Но, пора отдыхать, милок, - ласково сказала бабушка Маруся и пошла в комнату. - Постелька у меня чистая, никто не ложился ещё, - донёсся её голосок из комнаты, в которой вспыхнул яркий свет. - Можете окошко приоткрыть, если душно будет...
   Я лежал на широкой белоснежной пастели, растворяясь в серебряном лунном свете, льющемся через открытые окошки в спальню, слушал колыбельную листвы, поющей шелестящими голосами у самых окошек, и вдыхал терпкий аромат розовых и белых бутонов флокс, стоящих в горшочках на подоконниках. "Сказка, - повторял я, засыпая, - просто сказка..."
   Проснулся от треска дров в печи. Через окна двумя широкими белыми водопадами лилось в комнату солнце. Вдруг у окошек услышал голосок бабушки Маруси. Она снова что-то нашёптывала, низко нагнувшись над цветочками, растущими у самых окошек. А, поскольку, окошки были почти у самой земли, то наблюдать за ней можно было без труда, даже не вставая с кровати. Она пропалывала грядочки, поливала из леечки и заботливо поправляла георгины с крупными красными бутонами. "Скорей всего молитву шепчет, - подумал я, - или, всё-таки, заклинание, чтоб цветочки росли, или..."
   К завтраку бабушка Маруся достала из печи чёрный котелок и наложила в чашку дымящую белым дымком золотую кашу.
  - Вот, кашка у меня молочная поспела, скушай, милок!
  А каша оказалась пшённой, да ещё с рыженькими кусочками тыквы.
  - Маслица положи, да по боле, масло-то не спортит кашу-ту... - Она встала передо мной и серьёзно спросила: - С устаточку-ту налить?
  На что я застенчиво, почти, как красна-девица опустил глазки и скромно ответил:
  - Ну, я не против, конечно...
  Бабушка Маруся налила. Потом ещё. Потом ещё.
  - Ну, хватит, милок, вам в дорогу ещё дальнюю!
  - Ха-ха... да не беспокойтесь!
  - Ну, сами смотрите, мне-то ведь не жалко. - Она поставила передо мной баночку с бражкой. - А я вам "подорожников" испекла на дорожку.
  - А, что это?
  - Да, пирожки махонькие с вареньем.
  - Ой, спасибо! Мне, как-то неудобно...
  - Вот вам котомочка, - показала она тряпичную сумочку. - Здесь пирожки, бутылочка молочка, яички, огурчики свежие, лучок, баночка варенья и баночка груздочков солёных...
  - Да, зачем? Не беспокойтесь...
  - Ну, как это - вы же в дорогу! Как можно без питанья-то! Хоть, и ничего особенного, но, всё-таки, голодными не будете...
  Наконец, она налила себе кружку чая и, помолившись, села за стол.
  - Бабушка Маруся, а что вы всё время шепчете? Наверное, молитву, да? - не удержался я, чтобы не спросить её напоследок.
  - И молитву, милок, и ещё кое-что.
  - А, что, можно узнать?
  - Можно. Заклинание такое есть. Я его ещё в детстве узнала в господском доме, когда девчонкой служила при господах.
  - А от чего оно заклинает?
  - А от всего злого, от всякой напасти - злого духа, непогоды, нездоровится тебе, к примеру, или настроенья нет. Мне всю жисть помогат не отчаиваться, как и молитвы!
  - Ой, как интересно! Бабушка Маруся, а можно я запишу это заклинание?
  - Ну, запишите, милок, запишите. И вам будет помогать.
  Я быстро достал записную книжку и был весь во внимании. Бабушка Маруся села поровнее, поправила платочек и положила ручки на колени.
  - Ну, слушайте. - Её щёчки чуть зардели, явно от волнения, она набрала побольше воздуха и стала старательно произносить своё заклинание: - "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то, как зверь она завоет, то заплачет, как дитя, то по кровле обветшалой вдруг соломой зашумит, то, как путник запоздалый..."
  А я тупо смотрел на блокнот и чувствовал, как горячий ком растёт у меня в горле. А голос бабушки Маруси солнечным теплом разливался по кухне:
  - "...сердцу будет веселей, спой мне песню, как синица тихо за морем жила, спой мне песню, как девица за водой по утру шла..."
  Я поднял на неё глаза, очень жалея, что пора покидать эту удивительную, эту сказочную старушку!
  - "...вихри снежные крутя, то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя..."
  А я смотрел на неё и не мог насмотреться!
  - "...выпьем с горя, где же кружка? сердцу будет веселей!" - она замолчала, ожидая моей реакции. - Ну, поняли теперь заклинанье-то моё?
  Я не мог говорить, только, еле сдерживая внутренний огонь, покачал головой.
  - Вот, запомните и рассказывайте себе всегда, что бы с вами не происходило. И своим близким передайте. Всем поможет! Обязательно поможет, можете не сумневаться! Мне всю жисть помогат!
  Она встала и довольная стала молиться, а помолившись, принялась хлопотать по хозяйству, бормоча по привычке своё заклинание...
   Выйдя за калитку, я повернулся к бабушке Маруси и стал прощаться:
  - Спасибо вам за всё, дорогая бабушка Маруся, за хлеб, кров, за тепло ваше и любовь. А ещё за ваше заклинание! До свидания и будьте здоровы!
  - До свиданья, милок, до свиданья! Вам спасибо, что порадовали меня! Дай бог, вам здоровья и счастья!
  - Спасибо...
  Я оглядывался, пока видел её маленький и худенький светлый силуэт, пока не скрылся её белый платочек. А она всё стояла у калитки, улыбалась своей добродушной улыбкой и, высоко подняв руку, широко мне махала...
   Всю дорогу я трепетно, с каким-то милым, неописуемо трогательным чувством вспоминал бабушку Марусю, её дом, кухню, калитку, заклинание... Жевал, тающие во рту, тёплые, ягодные "подорожники", запивая молочком, и вспоминал, вспоминал, вспоминал...
  - Да... - произносил я вслух, чувствуя, как горячая волна подкатывала иногда к горлу. - Нормально...
   А мимо проносились деревеньки с золотыми крестиками на разноцветных луковках на фоне зелёных пушистых гор и голубого неба, беспокойные, звонко поющие солнечные речушки, и задумчивые белые озёра, застывшие худенькие спины рыбаков, и резвящаяся в искрящихся брызгах загорелая мелюзга, а ещё маленькие и яркие огонёчки - платочки, платочки, платочки...
  - Да, сказка... просто сказка...
  
  Санкт-Петербург, 30.04.2014
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ УМЕЛ ЛЕТАТЬ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  I
  
   Как-то я был в командировке на одном из уральских оборонных предприятий, расположенном среди гор. А рядом с заводом располагался рабочий посёлок, в крохотной гостинице которого я и поселился.
  И вот в последний командировочный день, закончив все дела, и весело попрощавшись с новыми знакомыми, решил напоследок прогуляться по живописным окрестностям. Вышел я на дорожку и пошёл, с интересом разглядывая незатейливые облупленные домики, и с наслаждением вдыхая свежий горный воздух, пропитанный запахами маленькой горной речушки, играющей по камушкам где-то совсем рядом, и сосновых лесов.
   Вскоре посёлок остался позади, а я увлечённо всё шёл и шёл по дорожке, огибающей гору, пока не подошёл к кладбищу. Остановился. Посмотрел на низенький покосившийся заборчик и, не раздумывая, перемахнул через него. С самого детства я любил гулять по кладбищам. Какая-то сила всегда меня заманивала на них, а потом всё водила и водила среди могилок и оград, крестов и памятников, заставляя вчитываться в надгробные надписи, всматриваться в лица умерших, и отчаянно произносить одни и те же вопросы над могилами молодых людей: "Ну, почему же так случилось? Ну, почему же ты ушёл? Ну, что же тебе здесь помешало... жить?.." - и, не дождавшись ответов от смеющихся красивых молодых лиц на фотокарточках, вздыхая, шёл дальше. Так и в этот раз брёл я наугад по кладбищу в полном одиночестве, только шелест листвы да щебетание птиц нарушали таинственную тишину...
   Вдруг я увидел памятник. Он возвышался и выделялся над всеми остальными памятниками и крестами своими ровными гранями и сочным цветом красного гранита. Подойдя к нему, я увидел на нём надпись: "ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ УМЕЛ ЛЕТАТЬ", а ниже - "ИГОРЁК" и даты жизни, по которым я определил, что прожил этот человек всего семнадцать лет! Почему-то сразу подкосились ноги и я сел на деревянную скамеечку возле могилы, не переставая рассматривать то памятник, то надпись, то живые свежие цветы, стоящие в банках, то могильный холм, аккуратно поросший плотным дёрном, то тонкую берёзку, усыпанную яркими зелёными фонариками, то снова памятник, надпись, цветы...
  - Что же ты за человек, который умел летать, а? - вдруг спросил я, смотря на могильный холм.
  Но ответа не было, только птица большая в тот момент метнулась в небо и стала кружить надо мной.
   Опомнился только, когда уже стало смеркаться. Вот, думаю, попал: куда идти, в какую сторону - не знаю! Зашагал наугад и вышел к какой-то деревушке. Смотрю, стоит дед.
  - Добрый вечер! - поздоровался я.
  - Доброго здоровья, молодой человек! - приветливо ответил он и сощурился, рассматривая меня, а потом удивлённо спросил: - А откуда ж вы такие у нас?
  - Да вот, дедушка, приехал в командировку, решил погулять, да заблудился! Не подскажите, как пройти в рабочий посёлок?
  - Да куда ж вы сейчас пойдёте - поздно уже! Переночуйте у меня, а завтра я вас утром на телеге отвезу! - Он, сгорбившись, зашагал к тёмному домику, продолжая говорить: - Я живу один, вас не побеспокою.
  Я некоторое время стоял в замешательстве, а потом даже с радостью согласился.
   За чаем вкратце рассказал о себе. Дед молчал и внимательно слушал, только иногда издавал удивлённые звуки. Наконец, когда старые настенные часы с кукушкой показывали одиннадцать часов, я спросил:
  - Дедушка, а что за человек жил в вашей деревне, который умел летать, я был сегодня на его могиле?
  Дед сразу выпрямился и как будто просветлел. Черты лица его разгладились, и даже старческих морщин стало не видно.
  - Да, был у нас такой человек! - вдруг громко, даже мне показалось, торжественно произнёс он, будто помолодевшим, оттого сильным, чистым голосом и сразу спросил, пристально посмотрев на меня: - Хотите узнать?
  - Конечно! - не задумываясь, ответил я.
  Передо мной сидел уже не дед, а сильный и красивый мужчина. Он спокойно отставил стакан в сторону, как будто он ему мешал, вздохнул и произнёс:
  - Ну, тогда слушайте...
  
  II
  
  ...давно это было, а может, недавно, какая разница! Жила у нас в деревне семья: мать, да дочь. Вот и вся семья - две женщины. Мужиков не было, все их мужики погибли на войне. Ну, что сказать, жили они тихо. Да, красавица была дочь! Звали её Риммой. Краше нашей Риммы не было во всём районе уж это точно! Было ей тогда лет семнадцать. Белокожая, тоненькая, казалось, такая хрупкая! Всегда в платьишках бегала, сама шила. Весёлая была! А волосы цвета янтаря, такие пышные, вольные, а на солнце так и сверкали! Коса была, аж до коленочек её! Да, как мы все её любили!..
  Дед вздохнул и задумался, а через несколько мгновений продолжил:
  - Как-то приехали к нам геологи. Ну, молодые, городские, шумные, весёлые, всё песни под гитару пели, всё шутили, а Риммочка наша только краснела. Иной раз не выдержу, да скажу им: "Ну, что вы, ребята, смущаете нашу девочку?" - А им всё нипочём. Да нет, шутки у них были хорошие, добрые, им она тоже очень полюбилась. Хорошие, в общем, ребята! Всё бы хорошо, но влюбилась наша Риммочка! - Дед снова замолчал, а в глазах вдруг я увидел слёзы. Снова вздохнув, он продолжил: - Да, влюбилась! Да так сильно, так неистово, что смотреть было нельзя на неё спокойно, как она мучилась, бедная! А влюбилась в геолога, самого весёлого. Да, парень видный, красивый, образованный. Что уж он ей рассказывал, я не знаю, только жить без него она уже не могла! - Дед замолчал и стал смотреть на стол, будто чего-то рассматривая, а я боялся пошевелиться.
  - Ну, а дальше? - осторожно спросил я.
  - А дальше, - продолжил дед, - геологи уехали, а Риммочка наша затосковала, на глазах стала сохнуть. А потом все узнали, что она беременна. Ох, сколько она натерпелась! Бабы наши стали чихвостить её, а мужики защищали. Бабы предлагали ей аборт сделать, но она не поддавалась. Уж, очень она хотела родить ребёночка! Так и родила сына. Назвала его Игорем в честь отца, мы-то знали его имя! Вот так у них появился мужичёк в семье. Правда, больно уж он был слабенький, худенький, думали, не будет жить долго. Римма из рук его не выпускала лет пять, пока он не окреп. Всё песенки ему пела, да сказки рассказывала, да ещё эти, как их... стишки! Да, стишки! Иной раз спрошу её: "Откуда ты столько знаешь?" - А она улыбнётся и ответит, так смущённо, даже покраснеет вдруг: "Сама сочиняю..." А потом он пошёл, лет в пять, да так бойко, так резво! Мы, конечно, всей деревней радовались! Только Риммочка наша не радовалась. Помнила она его, не могла забыть. Всё ждала его, ждала. Всё смотрела на дорогу, что вот-вот он появится. А если кто-то незнакомый шёл по дороге, сразу бежала к нему. Подбегала и, замерев, смотрела - не он ли? Потом шла домой, ничего уже не видя, не замечая, даже сыночка своего, Игорёчка, перестала замечать! Лет семь, наверное, так было. А потом... потом она разумом помешалась... - Дед замолчал, а слёзы побежали по его щекам.
  Признаться, я в тот момент тоже чуть не заплакал. Но удержался, только руки задрожали и губы тоже.
  - Безумная стала наша Риммочка. Мать её слегла, а вскоре умерла. Игорьку было лет двенадцать тогда. Он и ухаживал за ней, она же стала, как ребёнок малолетний, всё бегала, в куклы играла, смеялась, только смех был у неё не тот, что в юности, а какой-то недобрый. Встанет посреди улицы и смеётся, да громко, даже жутко становилось, а глаза у неё были страшные в этот момент. Признаться, я даже боялся к ней подходить, да она и не подпускала к себе никого потому, что не узнавала. Только сына узнавала, да и его вскоре перестала узнавать! А Игорёк, как мог, заботился о ней. А она толкает его от себя, кричит что-то своё, а он только одно: "Мамочка, пойдём домой..." В общем, довела она себя, уморила себя своим безумием и года через два умерла. Хоронили всей деревней. Бабы плачут, мужики плачут, да все навзрыд! Вот так, молодой человек, не стало нашей Риммочки. Остался один Игорёк. Игорёк! Вот, понимаешь, молодой человек, вот по-другому и не сказать, а только Игорёк! Игорёк, Игорёчек! Как огонёк был. Понимаешь, какой-то он был светлый, как будто изнутри светился! Иногда просто специально ходил к нему, чтобы посмотреть на него, хоть издали, хоть со стороны. Как-то светло становилось на душе. А он только улыбался всем. Даже ничего не говорил. Только улыбался. Так вот и помню его только с улыбкой на лице. А потому, что он всегда всем улыбался. И все его помнят только с улыбкой. - Дед высоко поднял голову и стал, улыбаясь, смотреть на потолок. - Да, - продолжил он, кивая головой, - хороший паренёк был, наш Игорёк!
  Как-то стали подмечать, что он каждый день пропадает в горах, а точнее, на их скальных вершинах. Заберётся на самый верхний камень и стоит часами, а то и целый день и смотрит, смотрит, смотрит куда-то вдаль, и всё не может, как будто насмотреться! Я как-то спросил его: "Чего ты смотришь там, Игорёк, чего ты всё высматриваешь?" - А он, как девица, покраснел и ничего не сказал в ответ, а только улыбнулся. Потом мы даже стали волноваться за него. Какой-то он стал сам не свой: ещё до рассвета вставал, сразу бежал в горы, поднимался на самые высокие скалы и вставал на самый край! Как-то я увидел его там, на вершине, у самой пропасти, мне вдруг стало так страшно, аж коленки затряслись! А крикнуть ему не посмел - вдруг испугается! Я, не помня себя тогда, забрался на эту скалу и тихо, осторожно стал говорить ему: "Игорёк, миленький, отойди от края, я тебя очень прошу, очень, миленький мой..." - А он не реагирует, даже не шелохнется! Я подошёл к нему близко, глянул в его лицо и опешил: он смотрел широко раскрытыми глазами прямо перед собой застывшим взглядом и слёзы бежали ручьями! Вы представляете - слёзы ручьями? Да я и сам опешил! Застыл тоже рядом с ним. Так мы с ним и стояли долго. Очень долго. А у него всё слёзы, слёзы, слёзы... Когда я опомнился, он уже быстро в этот момент сбегал вниз. Я за ним вдогонку. Но не догнал. Забежал к нему в дом, вижу, а он на полу сидит и что-то пишет в тетрадку. Я ему: "Игорёчек, миленький, что с тобой?" Он глянул на меня каким-то испуганным, даже я бы сказал бешенным взглядом, сжал тетрадку двумя руками и бежать от меня. Ну, я схватил его за плечо, да видимо, больно сильно схватил-то! - никогда себе не прощу, как же я мог так грубо с ним поступить! В общем, не знаю - так получилось. А он ведь тоненький такой, худенький, только улыбка у него одна была большая! А в этот раз он не улыбался, а наоборот, был каким-то, то ли обозлённым, то ли нетерпеливым, то ли испуганным. И так яростно стал мне сопротивляться из последних своих силёнок, даже застонал от натуги. А я понять ничего не могу: "Да, что же с тобой случилось, Игорёк?!" - крикнул ему и отпустил. Он несколько мгновений постоял, изо всех сил сжимая на груди свою тетрадку, и убежал. Ничего я не понимал. Только очень испугался. В деревне все решили, что Игорёк, как и мать его, помешался разумом.
  Теперь вообще боялись отпускать его одного в горы. Каждый в деревне стал следить за ним. А он вообще перестал разговаривать с нами. Только также улыбался. Каждую ночь у него в доме горел свет. А когда я спросил: "Игорёк, почему же у тебя в доме свет ночью горит всегда?" - он ничего не ответил. Свет перестал гореть по ночам. Но один раз я заметил тусклый огонёк в окне. Глянул я в окошко, смотрю, а он сидит в углу на полу, рядом свечка маленькая горит, а он что-то пишет в тетрадку...
  Ну, всё же упустили мы его один раз. Сбежал он в горы. Только к вечеру опомнились, что его нет в деревне. Стали его искать. Ну, я-то знал все его места, потому сразу стал их проверять...
  Нашёл я его среди камней... ещё живого... лежал и смотрел на меня... и улыбался, а кровушка текла из головы... - С трудом сдерживая слёзы, дед продолжал: - Поднял я его на руки, а он мне говорит: "Простите меня, я нечаянно..." Так на руках моих и помер. Несу его по деревне, а сам не знаю куда несу, даже и не думаю ни о чём. Так всю деревню с ним и прошёл. Смотрю, а деревня позади. И люди наши деревенские стоят. И молчат. И я стою. И смотрю на них. И они стоят и смотрят. Потом я пошёл к ним. И они пошли ко мне. Подошли мы друг к другу. Я молчу, и они молчат. И бабы молчат. И мужики молчат. Все словно немыми стали. Так, молча, они руки протянули к Игорьку. Так и пошли все. Все его несли. Все его несли... Фу... - устало вздохнул дед, а потом, будто из последних сил, продолжил: - Так, до самой земли его из рук и не выпускали. Похоронили. Поставили крест. Потом я нашёл эту самую его тетрадку. Открыл её, а там стихи!.. - Дед замолчал, утёр полотенцем лицо и продолжил: - Стихи... Да какие! Такие солнечные! Такие тёплые!.. Стоял, читал и плакал! А слёзы капали на тетрадку... так и размазались некоторые слова. Только пропала тетрадка. Не хочу ни про кого думать плохо. Это хорошо, что её кто-то взял. Ну, что бы она лежала у меня? А теперь его стихи помогают людям жить!
  Ну, что дальше, значит, собрали мы деревней деньги на памятник. Заказали его в городе. Помню, мастер спрашивает меня: "А, что писать-то?" - Постоял я, подумал, вдруг вспомнил его взгляд, там, на вершине, у меня аж коленки сразу подкосились и слёзы из глаз! Я сказать что-то хочу, а не могу. А мастер даже растерялся, смотрит на меня и думает, наверное: "Здоровый мужик, а так ревёт!" Успокоился и говорю ему: "Напишите так: "ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ УМЕЛ ЛЕТАТЬ", а ниже - "ИГОРЁК" - и всё" Вот и всё, молодой человек, вот и вся история про нашего Игорька.
   Была уже глубокая ночь.
  - Ложитесь спать на кровать рядом с вами, там постель чистая, - сказал мне дед и ушёл в спальню.
   Я ничего не ответил, только очень хотел, чтобы дед быстрее закрыл дверь за собой. А когда он закрыл, я заплакал. Так и просидел всю ночь за столом, всматриваясь в окошко. Ночь была тихой. Только иногда деревья напоминали о себе легким шелестом, да какая-то птица кружила над домом. А на рассвете я сказал, обратившись к птице:
  - Вот, значит, какой ты поэт, Игорёк, настоящий потому, что умел летать!
   Дед меня отвёз в рабочий посёлок. Мы обнялись.
  - Не забывай меня! - напоследок сказал он.
  - Не забуду! - ответил я.
  А всё, что было потом уже не важно. Важно только то, что я всю жизнь буду помнить деда и ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ УМЕЛ ЛЕТАТЬ!
   Санкт-Петербург, 01.06.2013
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"