Аннотация: Роман "К сияющей вершине или письма другу"
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
Третье письмо
15.01.2015. Приветствую тебя там, высоко-высоко!
Да, впервые в своей жизни я встретил Новый год за рубежом. Что же мне понравилось "там"?
Больше всего мне понравилось, как украшен Стокгольм. А в украшении Стокгольма больше всего мне понравились "живые" витрины. Мы с сестрой останавливались у каждой и с почти детским восторгом рассматривали их. А там скачущие белые олени, пуховые, искрящиеся, с рогами, словно не костяными, а плюшевыми, усыпанными серебряным бисером. Чёрные виноградины глаз у них блестели, розовые ноздри раздувались, а губки смешно шевелились - они жевали или пели. Да, пели! И песня их была сердечной, тёплой, незатейливой, скорее всего, народной. Мы и заслушивались, хотя знаем из Шведского языка только несколько слов. Но песня сразу находила у меня где-то в груди жилку и цеплялась за неё своей хрустальной, тонкой, чистой, разноцветно переливающейся и летящей мелодией, а ещё своими колокольчиковыми и пузырьковыми голосочками, летящими к нам сладкими новогодними леденцами из детства. А, может быть, это была песня северного сияния. Оно переливалось сверху в черничном желе. И олени подхватили эту песню, и летели за нею. Потому-то и была земная белая перина под ними, а они только легко касались её широкими копытами, отчего она и податливо мялась вся, и волнообразно колыхалась, и жирно вспучивалась, словно живая, свежая и густая сметана или кисло-парная бабушкина квашня, уже поднявшаяся в ведре на печке и вываленная для стряпни на стол, усыпанный воздушной мукой и сахарным песком! И в такт этой песенке они плавно и упоительно покачивали головами, моргали глазами, двигали ногами и боками. Грудки их колыхались пушистыми подушечками под шеями, а большие рога симметрично раздвигались к нам мягкими ветвями, сотканными из миллионов тоненьких серебряных ворсинок. А за оленями летели сани, а на санях люди. Люди, как и олени, были белыми, пушистыми, кажется, они были в шубах из шкур этих же самых оленей, с розовыми от мороза щекастыми лицами, алыми губами, голубыми глазами. Они смеялись и кричали что-то оленям, наверное, подгоняли их: "Быстрей, милые, быстрей небесные, быстрей заветные, ведь скоро Новый год!" А может быть, они подпевали оленям примерно так: "Уй, люли, люли-ли! Ей, люли, трюли-ли! Люли-вили трюли-ли, трюли-вили, лей, люли..." А в руках у них были длинные хлысты, которыми они в такт песенке покачивали, совсем не касаясь оленьих спин, наверное, жалея их. А если даже и касались, то только слегка, ласково, лишь бы только пощекотать их. И летели они, летели сквозь голубоватое пространство между земной периной или сметаной, или квашнёй, живой, податливой, жирной, густой, щедро усыпанной мукой, да сахарком, и черничным желе с переливающимся и поющим космическим сиянием. И распевали они вместе с сиянием песенку, порой, и без слов совсем, а только пощёлкивая, да позванивая своими голосочками...
А на другой витрине бородатые гномики в красных рубашках и оранжевых коротеньких штанишках, в полосатых красно-зелёно-синих гольфах, лакированных деревянных башмачках и алых колпаках с колокольчиками и белыми пампушками на кончиках пекли Рождественские булочки. Ну, как же в Рождество обойтись без булочек! Шведы любят булочки и знают в них толк. Они едят их с молоком, простоквашей, чаем, кофе, но больше всего с какао, наверное. Я и не думал, что обыкновенные булочки могут быть такими вкусными! Именно в этом Скандинавском королевстве булочки для меня вдруг превратились из обыкновенных в необыкновенные! А, может быть, это просто Рождественское чудо какое-то, ведь и город-то мне, вообще-то, казался, порой, какой-то милой сказочной страной с непоседливыми карликами и носатыми троллями, летающими ведьмами и толстозадыми Санта Клаусами? Нет, наверное, всё-таки не поэтому. А почему же тогда?
Ещё до Рождества хлеб в Стокгольме, продаваемый в обыкновенных магазинах, чем-то мне напомнил бабушкин хлеб, испечённый в русской печи. Да-да, этот самый вкус бабушкиного хлеба двадцатилетней уже давности! Но не выпекают же они его в русских печах? Нет, они выпекают его в своих "шведских" печах! Значит, дело не в печи. Тогда в чём же секрет? А секрета нет. Просто надо любить хлеб, вот и весь секрет. Надо относиться к нему не как к необходимости (необходимо выпечь, необходимо есть) или привычке, а любить его, беречь и чтить, как древнее, изысканное, святое блюдо. Мне кажется, наше современное поколение потеряло любовь к хлебу, разучилось понимать его глубинную значимость для человека, особенно, русского человека, разучилось понимать его вкус. Мы перестали воспитывать у детей бережное отношение к хлебу. Сегодня запросто выбрасывается хлеб мешками на помойки, только лишь потому, что он "вчерашний", не свежий, и ни где-нибудь, а в Санкт-Петербурге - городе, пережившем чудовищный голод в блокаду!
Приведу лишь только один пример. Есть в Санкт-Петербурге (а может и в других городах России) сеть пекарен господина Волчека. Так вот, каждый день весь непроданный хлеб - булочки, пирожки, пироги, батоны, буханки ржаного и пшеничного хлеба - складываются в мешки и выбрасываются на помойку! А потому, что в этих пекарнях установлено кем-то (может, самим господином Волчеком, не знаю) такое правило - продавать только исключительно свежеиспечённый хлеб! А куда же девать тогда не свежеиспечённый, не проданный, "вчерашний"? А вот на это правила не установлено. И вот представь, Олег, с одной только такой пекарни каждый день выбрасывается в среднем пара мешков хлеба. А с десяти пекарен - двадцать мешков хлеба, а с двадцати - сорок и т.д. И это только с одной сети пекарен...
Вот как у нас! Вот какие мы! Вот так у нас делается запросто каждый день на виду у работников этой сети пекарен, а, значит, на виду их родных, близких, друзей, соседей и ничего! Десятки мешков первоклассного хлеба выбрасывается каждый день - и ничего, живём, торжественно отмечаем священные даты снятия блокады, ходим с гвоздиками в руках и печальными лицами на Пискарёвское кладбище, говорим много и красиво правильных слов и речей...
Бог судья нам всем за этот грех, за это преступление.
А Рождественские булочки у гномиков ловко выпекались в их большой печке, наверное, самой главной печке Швеции с производительностью, я думаю, рассчитанной на всё население Швеции или уж точно на всех Шведских детишек!
Итак, в самом начале гномики резво месили тесто в больших чанах, то и дело, подливая водичку, молочко, растопленное маслице, подсыпая сахарок, соль и муку. И всё это у них строго контролировал гномик с большой кудрявой бородой. Он был в очках, подсчитывал что-то на счётах и заглядывал в большую книгу, наверное, амбарную. Выражение лица у него, в отличие от всех остальных, было серьёзное, ну, это и понятно! - шутка ли: у него самая ответственная работа - проконтролировать точное соблюдение древнего рецепта Рождественских булочек! Зато у всех остальных гномиков лица были сосредоточенно игривыми - возбуждённо сияющими, даже сверкающими. Я их понимаю: с одной стороны они занимались ответственной и непростой работой, а с другой стороны были в предвкушении самого любимого в Швеции праздника.
В печи тесто двигалось по ленте, движимой колёсиками, резалось ножами и лепилось в клубки лопаточками. И вот белые клубочки попадали в красное горнило, под которым полыхало пламя, и начинали печься. А испеченные, румяные и пышные, а я знаю, ещё и ароматные, вкусные, тающие во рту нежной мякотью, часто с медовой или ягодной, шоколадно-ореховой или сливочной начинкой, они непрерывно сыпались прямо в мешок очкарика Санта Клауса, который и держал его с каким-то восторженно терпеливым выражением лица, предвкушая, наверное, долгожданные и уже скорые встречи с прелестными детишками!
А в другой витрине была фабрика по изготовлению Рождественских подарков. И там тоже заправляли те же бородатые гномики! Такое впечатление, что гномики в Рождество самые главные персонажи в Швеции, без которых и не может быть настоящего Рождественского праздника, ведь булочек-то и подарочков-то не будет! А какое же без них Рождество? - никакое...
Гномики в Стокгольме попадались часто: они выглядывали из окошек, порой, вместе с детьми и их мамами или бабулями, смешно танцевали или просто стояли у дверей магазинов и кафе, приглашая смешными улыбочками заглянуть и подогреться чашечкой глёгга или юльмюста, какао или кофе, подластиться свагдриккой или рождественским пивом. Они сидели на прилавках, болтая ножками, висели на ёлочках, то покачиваясь, то кружась, когда, к примеру, их кто-то задевал головой или плечом, к примеру, катаясь на конках, а они свешивались ему на пути, отражаясь в зеркальной поверхности катка. Даже на крышах я их замечал с наступлением темноты, видимо, когда они выбирались из своих подземелий и подвалов по дымоходам или ещё каким-то своим путям, только им известным, и уже не боясь солнечного света, спокойно посматривали сверху на праздничные улицы и веселящихся людей, особенно, наверное, им нравилось наблюдать за туристами и посмеиваться над ними. А может быть, и не только посмеиваться, но и что-то пулять в них. Мне по уху, к примеру, один раз что-то резануло сверху, может искорка, может стёклышко, может, пулька или уголёк, или иголочка какая-то. Знаешь, словно оса ужалила, а потом ничего, даже смешно стало почему-то...
А в этой витрине они ещё и изготавливали игрушки! Утопая в длинной стружке, они рубили, пилили и строгали брёвна, потом готовые заготовки сгружали в большущий станок, наверное, как и печка, самый главный станок в Шведском королевстве по производству Рождественских игрушек, с такой же впечатляющей, как и печка, производительностью! Всякие крутящиеся и движущиеся механизмы станка с характерными звуками непрерывно делали своё дело - резали и вырезали, сверлили и шлифовали, склеивали, привинчивали, прибивали и, наконец, разукрашивали. И вот из станка сыпались уже готовые разноцветно блестящие игрушки - звёздочки, кажется, зверюшки какие-то, пирамидки, мячики, цветочки, и снова гномики, порой, с нереально длинными бородами, - опять-таки, прямо в мешок Санта-Клауса, который также терпеливо держал его. И таким же он был очкариком. И таким же упитанным, мягоньким, пушистеньким дедушкой, совсем не страшным, не свирепым, каким может быть, иногда с первого взгляда наш Дед Мороз, совсем не мужественным, скорее всего, даже пугливым и слабеньким, хоть с виду и казался он большим и широким, явно большое внимание уделяющим своему внешнему виду, наверняка, с белыми ручками и подстриженными ноготками, гладенько выбритым в тех местах, где положено ему выбривать, а там, где не положено - с аккуратно расчёсанной и ровно подстриженной бородкой, со свисающим через плечо белым бубенчиком на кончике колпака, в коротенькой, кажется, маленькой уж ему шубейке, к тому же подпоясанной широким чёрным ремнём, коротеньких штанишках и кожаных сапожках...
А в другой витрине снова гномики! Но здесь уже их многоэтажный дом, в котором они готовили еду в кастрюльках на очагах, попивали молочко или простоквашу и ещё что-то из маленьких кружечек (может, шнапс?), сидели мирно семейками за столом во главе со стареньким гномиком, читающим всем книжку, а некоторые, наверное, молодые, о чём-то мечтающие, а может быть, влюблённые, наблюдали за звёздами, закатив счастливые или сонные глазки...
Стокгольм был украшен не броско, не богато, не масштабно, как это делается в Санкт-Петербурге, но так... даже не могу подобрать подходящего слова, так, я бы сказал, мило, со вкусом, утончённо и тепло, как-то по-домашнему. Молодцы, одним словом, шведы - умеют произвести впечатление при минимуме затрат. Они умеют жить рационально, я сразу это отметил ещё в свой первый приезд. Даже в праздничном украшении они остаются рационалистами. Всё у них продумано, всё у них, как-то взвешенно, всё, кажется, обосновано и к месту. Да, шведы не любят выпячиваться, выделяться, пестрить, что чаще всего глупо и бездарно в конечном итоге, всегда оставаясь утончёнными рационалистами!
Мы же берём шиком, масштабом, грандиозностью мысли, величием и широтой, часто необоснованной, неуместной и расточительной. Кажется, что наша главная задача, это не столь восхитить качеством, сколько поразить количеством и яркостью или роскошью, словно мы считаем, что чем больше и богаче, тем качественнее. Или ещё так: в количестве и богатстве скрывается качество, потому надо делать как можно больше и богаче. Глупости, конечно. И даже не плохо то, что мы любим пускать пыль в глаза, если это сделано красиво и со вкусом. Плохо то, что мы всё чаще и чаще уже и этого не хотим делать, а делаем уже по привычке, формально, лишь бы как, лишь бы сделать. И хорошими примерами являются как раз новогодние украшения Стокгольма и Санкт-Петербурга, что не в пользу, оказалось, последнего...
22.01.2015. На Крещение окунался в Неву у Петропавловской крепости. Окунался впервые в жизни. Я, может быть, об этом ещё напишу, только скажу лишь сейчас, что это событие по своему внутреннему накалу сродни тому чувству, которое я испытывал, когда впервые въезжал в "закрытый" город, впервые посещал Сибирский химический комбинат...
Пообещал товарищу, что окунусь запросто в его жарко растопленной бане ещё в октябре прошлого года. А потом три месяца настраивался. Так и на государственном распределении запросто, не представляя себе этот мир (что естественно, конечно), сделал выбор в пользу Сибирского ядерного исполина. А потом, выйдя из кабинета декана, глупо позировал фотографу, кажется, редакции газеты "Вечерний Томск". Он просил меня просто улыбаться, сказав, что улыбка у меня, якобы, красивая! Представляешь, я просто стоял в коридоре десятого корпуса и молчаливо улыбался, не произнося ни единого звука, практически не двигаясь, а только изредка чуть поворачивал голову, меняя ракурс! И ведь продолжалось это несколько минут! Со стыда сгораю!..
К Петропавловской крепости я шёл один по набережной со жжением в груди. То, что окунусь в ледяную прорубь, не было сомнений. Но каково же это - окунуться в прорубь посреди морозного мира, каково? В сорок три года я стоял на пороге ещё мне неизвестного ледяного мира! И потому с приближением к Петропавловке, жжение усиливалось!
Ровно двадцать лет назад я стоял на пороге нового, ещё неизвестного мне атомного мира! И жжение в груди тогда в тот день было таким же. Да, я помню тот прохладный сумрачный день девяносто пятого года, когда впервые заехал в этот город. Было это двенадцатого апреля. Я помню, как впервые ехал в "сороковке" утром ещё по Томску, как приглядывался и прислушивался к пассажирам - жителям закрытого города, - словно пытаясь выявить какие-то особенности в их лицах, движениях, одежде, голосе, словах. Я помню, как выехали из Томска и поехали вглубь дремучего леса по заметно лучшей, чем в Томске, гладенькой, широкой трассе. Как подъехали к центральному городскому контрольно-пропускному пункту и все двинулись из салона в одноэтажное кирпичное здание, выстраиваясь в очередь...
А перед прорубью тоже была большая очередь. Вокруг меня стояли уже опытные моржи. Они стояли с широко расправленными плечами, высоко поднятыми довольными лицами. Конечно, они не сомневались, что на правильном пути. Конечно, они знали на что идут. Конечно, им это нравилось. Конечно, им это не просто нравилось, но без этого (и по их лицам, разговорам, это было понятно) они просто не могли уже обходиться! Это окунание было для них естественным! Ещё бы! - окунание в ледяную прорубь посреди морозного мира на святое Крещение!
Нас развлекали со сцены детские и взрослые самодеятельные коллективы: пели народные и современные песенки, танцевали народные и современные танцы, словно это было массовое праздничное гуляние с состязаниями по перетягиванию каната и закидыванию кто дальше валенка, поднятием гирь и полевой кухней, кашеварящей гречневую кашу с тушёнкой и сладким чаем, а ещё купанием в ледяной проруби, что было пиком праздничной программы! Там впереди, на заледенелой Неве нас ждала красивая, искусно срубленная купель с иконкой внутри и крестиком на макушке. Через час она будет рядом. Через час прорубь будет у моих ног...
Там впереди была граница, разделяющая обычный мир, в котором я жил уже двадцать три года, и тот, ещё мне неизвестный, со зданием КПП, надписями на его кирпичных серых стенах:
СТОЙ! ПРЕДЪЯВИ ПРОПУСК!
ФОТО- И ВИДЕОСЪЁМКА ЗАПРЕЩЕНЫ!
и автоматчиками внутренних войск внутри...
Мы раздевались в отапливаемых армейских палатках, а потом бежали босиком по обледенелой земле к купели. Мороз обжигал тело. Но сильнее всего "жглись" ноги. Казалось, что я бежал по раскалённым уголькам. Но у купели тоже была очередь...
Считанные метры до границы. Четыре серьёзно-молчаливых человека впереди. А вот уж три... два... один... И все просто подают автоматчику пропуск, и замирают по стойке смирно, глядя ему в глаза. И вот я... я перед вертушкой, рядом с автоматчиком. И я впервые подаю ему пропуск. Я помню его взгляд мне в глаза из-под широкой каски, словно казана бледно-зелёного цвета, - взгляд, не похожий ни на какие другие, которые были на меня до этого момента в жизни. И уже не жжение, а кипение в груди, пока он изучает новенький пропуск "свеженького" посетителя, сличая мой сфотографированный анфас с моим живым, замершим и покрасневшим от волнения в полуметре от него. И помню его слово, словно открывшее мне дорогу к долгожданному свету: "Проходите!"...
Считанные метры до купели. Четыре серьёзно-молчаливых голых человека впереди. А вот уж три... два... один... И все старательно окунаются по три раза, и все старательно после каждого окунания крестятся на иконку. И я перед прорубью. Слышу голос сбоку - это говорит мне водолаз-спасатель в резиновом оранжевом костюме:
- Спускайтесь спокойно, не поскользнитесь...
Я чего-то мычу ему в ответ. Перед спуском крещусь. Спускаюсь. Погружаюсь по грудь. Ещё не чувствую, где я. Один раз окунаюсь - начинаю чувствовать. Крещусь туда, где иконка Спасителя. Второй раз окунаюсь - всё, чувствую во всей возможной мере, где я - я в абсолютном холоде! Третий раз окунаюсь - чувствую, что уже не могу терпеть холода ни одного мгновения, а ещё надо креститься! Крещусь. Чувствую уже в невозможной мере, где я - я в невозможном холоде! Поворачиваюсь и бегом прочь из проруби на ногах и на руках! Выбираюсь и бегом в палатку! А водолаз смеётся мне вслед! А со всех сторон иностранные туристы только и щёлкают фотоаппаратами! Сами-то бояться окунуться, вот и фотографируют нас... смелых русских парней-богатырей! А когда растёрся в палатке, стало жарко! И очень-очень захотелось снова в прорубь! И этот счастливо поющий жар во всём теле был у меня весь день! От него и мне хотелось весь день петь!..
А выйдя из КПП, я помню, что был, чуть ли не счастлив! Внутри всё пело одну и ту же песню: вот он этот неизвестный, загадочный, страшный и жутко интересный мир! - он передо мной, он открыт мне! И это почти счастливое, жарко поющее внутри чувство не покидало меня несколько дней, а может, и несколько недель...
Выйдя из автобуса на остановке "Краеведческий музей" я впервые спросил жителя этого города... этого жителя этого города... этого жителя:
- Добрый день, а вы не подскажите, где улица Курчатова, дом один?
И этот житель, кажется, с виду обычный мужик, в обычной курточке, кепке, худой или точнее, спортивный, со скуластым и морщинистым, чисто выбритым голубоватым лицом, поняв всё обо мне, ответил быстро и строго:
- Вам туда до перекрёстка! - И вытянул руку, разворачивая меня на девяносто градусов.
Я подчинился и пошёл...
Первым знакомым в этом городе был начальник отдела кадров. Мы с ним познакомились ещё на распределении - Борис Иванович. Да, помню его немногословного, смуглого и худого, с морщинистым лицом и внимательным взглядом. Он тогда на распределении мне сказал, что может предложить только должность аппаратчика радиохимического производства. Я согласился, хотя предложения сыпались со всех сторон уехать работать инженером в Красноярск, Новосибирск, Семипалатинск, заниматься научной работой, жить, к примеру, в квартире на берегу Иртыша...
- Я хочу жить на берегу Томи! - на что гордо ответил я тогда, думая, что удачно сострил (правда, кто-то посмеялся, кто-то улыбнулся).
После отдела кадров комбината поехал на Радиохимический завод. И вот я еду в служебном автобусе до завода, самого дальнего завода, за ним могильники, пульпа- и водохранилища радиоактивных отходов, санитарная зона, граница, тайга, редкие деревеньки, тайга, Обь, тундра, льды, океан. Еду до того самого завода, того самого, где был тот самый "хлопок" ровно два года назад. Я его не забыл, конечно, отчего чувствую счастливый жар в груди уже с привкусом того самого такого памятного чувства...
Город раскрывался широко и стройно. В отличие от Томска он бросался своей чистотой и аккуратностью, неторопливой или размеренной жизнью, даже какой-то степенностью, ровностью и твёрдостью или основательностью, сочностью во всём, а одним словом, молодостью - в домах, деревьях, дорогах, машинах, звуках, жителях, колясках, лавочках, клумбах...
Комбината я, конечно, не знал, и каждый его объект во мне вызывал настораживающее любопытство: то крепко сбитое серо-кирпично-стеклянное здание с электронными часами на крыше, то отдалённое, вытянутое и приземлённое, ярко-жёлтое здание с массивными стенами и колоннами, то тесно-серые, низкие строения, то "спящие" градирни, низкие жёлтые корпуса, кажется, "спящие" или необитаемые, схваченные сетями линий электропередач, то дымящие градирни, уплотняющие серое небо белыми облаками, а может, разукрашивая или скрашивая, мощные железобетонные корпуса с маленькими окошечками и плотные, кажется, звенящие паутины линий электропередач, то тяжёлые и размашистые здания, светлые и крепкие, ровные и твёрдые, молчаливые, хмурые, таинственные, давящие чем-то, может быть, своим содержимым, хоть и не виденным...
В приёмной директора симпатичная секретарша средних лет старательно и подчёркнуто играла глазками на меня.
- Директора пока нет. Подождите, пожалуйста. Присядьте, пожалуйста. Не стесняйтесь, я вас не укушу, хотя, может бы и... - И глазками, глазками, глазками! - Конечно! - подтвердила она уверенно своё желание укусить подошедшей коллеге, не менее стреляющей на меня глазками. - Такого молоденького, - обосновывала она запросто при мне, - симпатичного! - Подошедшая коллега, "постреливая" на меня, с ней согласилась, кивая бронзовыми кудрями, и чмокая чего-то ей жирно-алыми или сильно облизанными, или зализанными губками, на что я пока молчал, ориентируясь, осматриваясь, вживаясь, ровно сидя в кресле, и положив на колени руки.
- Значит, у нас будете работать? - пыталась разговорить меня секретарша. - Ну и правильно! - ответила она на мой кивок. - Директор у нас хороший и девушек незамужних много!
- Я, к примеру, - вставила тут же её коллега, на вид которой было лет пятьдесят, и сразу обе брызнули смехом.
- Ну, перестань, Николаевна, не смущай молодого специалиста. А то он ещё, не дай бог, сбежит от нас, не дождавшись директора!
- Да, нет, не сбегу! - начал я подыгрывать (сориентировался и осмотрелся - нормально, ничего особенного). - Мне уже нравится у вас, особенно здесь в приёмной...
- Вот видишь! - укоризненно заметила Николаевна секретарше. - Молодому человеку нравится! Кстати, как вас зовут? - И стала улыбаться мне, да не просто, а с каким-то смыслом, словно что-то предлагая, может, уединиться? - не знаю, да и не мог же я так сразу, да ещё перед самой встречей с директором! - для этого ли я вообще приехал сюда!
- Кон-стан-тин, - прощёлкала ей сладко секретарша.
- Да-а-а-а? - вылупила на меня Николаевна глазки.
- Да-а-а-а! - пропел я ей с выражением, "понимающим" её удивление.
Так мы и глядели с ней друг на друга, наверное, с минуту, как два удивлённых новому слову попугая, вылупив глаза, и раскрыв рты. Прервала эту немую сцену секретарша:
- Слушай, Николаевна, - начала она подчёркнуто строго, - ты зачем пришла, за документами? - Ей явно не нравилось и такое откровенное поведение своей коллеги, и это её мастерски сыгранное удивление, и стала её поскорей выпроваживать: - Давай-ка, бери свои документы и иди работать!
Та, нехотя, но ушла, скривив ей губки, и моргнув мне напоследок правым глазом. А секретарша стала мне рассказывать про неё, словно мне это было очень важно:
- Это наша инспектор режимной части, Ольга Николаевна, хорошая женщина, вы не думайте, что она такая...
- Да, я и не думаю...
- Уй-ти, какой умненький! - И губки её так и вытянулись ко мне сочно-мясистым бантиком! - для чего, спрашивается?
- А директор, говорите, хороший у вас? - перевёл я разговор от себя.
- Для меня хороший, - отвела она уклончиво, как-то неопределённо качнув головой к окну, словно положив её на левое плечо, тем самым, усилив уклончивость ответа. - А кому-то, может, и не очень хороший... - И качнула голову на правое плечо. - Да, вот он и приехал, - глянула она резко в окно, даже чуть подскочила на кресле, словно что-то не очень приятное почувствовав снизу. - Вон подъехал его "бобик". Сейчас сами и узнаете...
Действительно, минут через пять показался директор в чёрной кожаной куртке, чёрной кепке, с розово-рыжим лицом и белыми ладонями. Это был крепыш среднего роста, со светло русыми коротенькими волосамис рыжеватым оттенком, и вообще, кажется, даже рыжий, по-весеннему сплошь усеянный веснушками, тихий и вдумчивый во всём - движениях, взгляде, выражении чувств, голосе и словах. Он в лице не изменился, увидев в приёмной меня, и даже словом не обмолвился со своей разговорчивой и шутливой секретаршей, хотя она вся перед ним так и расплылась в улыбке и, кажется, собиралась прыгнуть ему на руки.
- Возьмите, пожалуйста, Владимир Михайлович, - протянула она красиво сложенную стопочку документов, даже не встав, и не подойдя к шефу, отчего он спокойно к ней подошёл сам и взял. - А это, - показала она на меня играющими в пространстве холёными пальчиками, - к нам работать - молодой специалист.
Директор спокойно посмотрел на меня, открыл дверь кабинета и пригласил меня также спокойно, обыденно, абсолютно не меняясь в лице:
- Проходите.
Он так и сидел за столом в кожаной куртке, наверное, собирался, поговорив со мной, сразу уезжать. Минут через десять подошёл начальник третьего цеха - Николай Степанович - ушастый, скуластый, весь какой-то сдержанный или замедленный, в сером костюмчике, коричневом галстуке, с мужественно выпирающей нижней губой и ещё молчаливее директора (потом выяснилось, что они друзья; Николай Степанович потом и сменит его на посту директора).
Поговорил я с ними, молчаливыми, вдумчивыми, сдержанными, тихо, не спеша, обстоятельно. То есть, я говорил, а они только слушали, посматривали на меня и думали, думали, думали, кажется, об одном и том же, скорее всего так: "Говори, говори, мы-то понимаем, что ты ещё "зелёный". Скоро научишься, ох, как научишься молчать и внимательно слушать!". И по их лицам было никак не понять, рады ли они мне или им всё равно, только в конце разговора директор по-настоящему улыбнулся мне и дружелюбно, почти по-отечески произнёс:
- Ну, Константин, вливайтесь в наш дружный коллектив! Все мы здесь физико-техники Томского политехнического, - он посмотрел на начальника цеха, который тоже заулыбался, наконец, по-настоящему. - Мы сами окончили "четвёрку" и рады очень вам! Нам нужны свежие молодые силы! - Начальник цеха при этих словах директора совсем не сдержанно закивал головой. А, прощаясь, директор добавил: - Если вопросы какие вдруг возникнут, обращайтесь к Николаю Степановичу или ко мне, не стесняйтесь, всегда постараюсь помочь! - И тут же добавил: - Но меня может не быть на месте, сами понимаете - дела, иногда вызывает Генеральный директор. Так что, прежде всего к Николаю Степановичу...
Пожали руки (рука у директора оказалось почти такой же, как голова - бело-рыжей, а ладонь не широкая, но крепко-хваткая). Мы с начальником цеха вышли. Я был доволен разговором с директором и не сомневался: "Да, хороший директор!"
Поговорили в фойе ещё с Николаем Степановичем, опять же, я только поговорил, и уже как-то непринуждённо, совсем запросто, даже с шуточками какими-то о студенческой жизни, словно давным-давно уже знал этот завод и этого начальника цеха. Николай Степанович, кажется, вообще, тогда не произнёс ни единого слова, ну, разве что только какие-то самые необходимые для меня отрывистые фразы, типа: "Будете работать в отделении номер десять. На работу будете ходить через нижнее КПП. Жду...". Он в основном только улыбался, глядя на меня, и думал, как всегда: "Говори, говори, я-то понимаю...", и всматривался, изучал, положив ногу на ногу...
Так попал я на конверсионное плазмохимическое производство.
Выйдя тогда из заводоуправления, я, в ожидании автобуса, залюбовался чистым голубым небом (денёк-то к обеду разгулялся!), ласковым весенним солнышком, приветливо расцветающей вокруг природой с чарующим пением птиц, ведь завод-то утопал в сибирском лесу! И совсем уж успокоился, и обрадовался, что здесь всё так же, как и в обычном мире, даже ещё тише, ярче, нежнее... Ничего себе - нежнее! - где-то там, за теми стенами спало чудовище, а я, понимаешь, тогда так быстро успокоился, разнежился, расплылся! Но на самом деле, было непривычно тихо и как-то особенно спокойно после студенческой неумолкающей общаги и жизнерадостного, бурлящего молодой жизнью Томска. И воздух казался чище, свежее, прозрачнее...
А стоял я у заводской пожарной части. Вышел пожарный. Вкусно закурил, с наслаждением выдохнул, наверное, только отобедав...
- Всё спокойно? - спросил я его, не в силах удержать хорошего настроения внутри.
Он тут же посмотрел на часы и отчеканил:
- Два года, шесть дней и шестнадцать минут всё спокойно!
Я сразу понял, о чём он.
- Серьёзно было? - почему-то так получилось спросить.
Он задумался в сигарету. Его мысли ползли вместе с огоньком вверх в лысоватую макушку, приподнимая всё голову, отрывая от сигареты присосавшиеся губы, раскрывая глаза вперёд, в сторону леса, чуть повыше его верхушек.
- Серьёзней до этого у нас ещё не было, - на выдохе медленно проговорил он, видя в глазах совсем не весенние макушки и небо или облака, а что-то другое, совсем не долгожданное, как весна, вообще, нежданное, ненужное, недоброе. - Подняли по тревоге и вперёд на танки! И так несколько дней без отдыха и сна. - Он помолчал, приподняв правое плечо, и скривив губы, словно оценивая теперь с двухгодичного расстояния те дни. - Да, жарко было! Потом приехала комиссия МАГАТЭ. Долго тут всё смотрели кругом, ходили, вынюхивали...
Я покачал головой с пониманием.
- Потом ещё несколько месяцев работали ликвидаторы - снимали до двадцати сантиметров поверхностного грунта в радиусе несколько километров, всё кругом мыли. Я уж не говорю про деревни, которые накрыло радиоактивным облаком...
Я молчал и покачивал головой. А на остановке собирались люди - отработавшая смена. И в их толпе я различил пару знакомых лиц - таких же, как и я молодых специалистов, только окончивших фи-тех на год раньше меня. С одним из них я даже стал жить в одной комнате общежития. Правда, не долго: в конце апреля он женился и предпочёл жить вместе с тёщей в одной квартире (потом я узнал, что она очень вкусно готовила, а он очень любил вкусно покушать, хотя кто же этого не любит?)...
И двадцатого апреля первый рабочий день. Ещё в поезде на пути к заводу познакомился с Сергеем Евгеньевичем - всегда подтянутым, стройным, жилистым, неунывающим, круто острящим и не менее круто "закладывающим за воротник" начальником отделения. Он сразу меня спросил:
- Наголодался, наверное, студентом-то?
- По всякому... - смущённо ответил я.
- Я знаю! - дунул он на весь вагон так, что даже компания мужиков с другого конца повернулись к нам, оторвавшись от игры в "дурака". - Сам был студентом! Сам учился там же, на "четвёрке"! Сам жил в той же общаге на Вершинина-48!
Потом как-то он отдал мне свои талоны спецпитания, объяснив:
- Тебе отъедаться надо, хватит - наголодался!
А я отъедался: перед сменой и после смены. Так кормился в столовых, что и дома не ел! Стал полнеть. Ну, это и понятно - не студент же теперь, а рабочий человек, и никакого-то там обычного завода, а Радиохимического завода Сибирского химического комбината Минатома России!
Через месяц, освоив производство, и сдав успешно допуска к самостоятельной работе, был переведён на сменный график работы.
И вот первая моя смена. Смена вечерняя. Солнечный и жаркий майский денёк. Я подхожу к платформе, у которой стоит поезд, который через пять минут повезёт всю нашу смену на завод. И ты, Олег, меня встречаешь улыбочкой и продолжаешь дружески беседовать с начальником смены завода. И особенно громко и внятно вдруг произносишь, чтобы я расслышал:
- Да сегодня со студентом буду работать! - и со снисходительной улыбочкой снова смотришь на меня.
В поезде ты был молчалив и хмур. Просто ты спал, вот и всё, что тут придумывать! А во сне ты хмурился на кого-то, может на свою маленькую дочку Олесю, хотя ты на неё никогда не хмурился, но во сне-то, наверное, бывало, а может, на свою молодую красавицу жену Ольгу, с большими чёрными глазами и сочными, цветущими телами, а может, и на меня - "студента", ещё такого зелёного, доставшегося тебе в смену! - "Вот возни-то теперь будет!" - думал, наверное, ты в тот день...
А после санпропускника, зайдя в операторскую, и подойдя к тебе, ты строго обратился ко мне:
- Ну что, студент, поработаем? - Это были первые твои слова мне.
Я не ответил, но открыл рот и шмыгнул носом. Ты как-то сразу раскусил меня. Видимо, раскусив, тебе понравилось. И с первой же смены мы с тобой начали дружить. Ты как-то сразу стал моим наставником не только по работе, но и в жизни...
Через год я перевёлся в отдел охраны окружающей среды, и это только сблизило нас ещё больше, ведь среди коллег, всё-таки, не бывает друзей.
Начав работать в отделе, комбинат мне весь и открылся окончательно. Я контролировал каждое его производство, каждый его завод, объект, площадку, службу, хранилище, склад, могильник - десятки ядерных и радиационно-опасных органов этого чудовища! Я контролировал степень их влияния на окружающую среду. Я контролировал степень их безопасности...
Но об этом я продолжу в следующих письмах, Олег.
Итак, на этом я пока заканчиваю. Завтра День защитника Отечества. И скоро весна. А весна самое любимое моё время года и прежде всего потому, что она прекрасна не только оживающей природой, но, прежде всего, прекрасна своей перспективой!
Интересно у меня получилось это письмо: начал о булочках, игрушках, гномиках, словно вернулся в розовое детство, потом, окунувшись в ледяную прорубь, открыл первую страницу рассказа о серьёзной поре в своей жизни, наверное, самой серьёзной поре, согласись, хотя, может быть, ещё и не самой серьёзной, кто его знает! Но ты-то, наверное, знаешь...
В общем, посмотрим, друг, время покажет. Время обязательно всё покажет и расскажет, объяснит и всё расставит по своим местам. Обязательно. Обязательно... Пожелай мне просто удачи, друг!