Катя уснула на руках Сергея. Все молчали и старались не шуметь. Спать мне не хотелось. Пока Олег с Олей разбирали вещи, а Сергей укладывал в спальне дочь, я прошёл на кухню и сел за стол. Занавески сразу стали со мной заигрывать щекотливыми прикосновениями и сухими поцелуями. Из раскрытого окна веяло настоем из тополиной листвы и сосновой хвои - ароматом тёплой свежей ночи.
Круглая Луна висела над окном и светилась необычайно ярко, но отражала в спящий мир еле видимый, почти неявный свет, совсем не освещая его, а только подсвечивая определяющие грани. Она это делала мастерски, точными штрихами, опуская большое и пустое, но прорисовывая своим бледным мелком решающее. Потому, были различимы во мгле очертания крон из скрюченных берёзовых и выпученных тополиных листьев, цветочных клумб из обмяклых ромашковых лепестков и осоловелых колокольчиковых бутонов, пятна городских стен из блокового рафинада и кирпичной паутины. 'И мой сгорбленный силуэт в окне, - подумал я, - тоже прорисован в деталях - с ободками под глазами и морщинками на лбу...'
Луна блистала и казалась совсем рядом, но её блеск и присутствие не отвлекали. И, всё-таки, она о многом молчаливо говорила. О многом. О чём же? Я размышлял о её свете - принятом и отражённом - о том, что она принимает всю тяжесть солнечной бури и всё буйство солнечного огня, а отражает только шлейф своих переживаний, всего лишь намёк на них - отсвет своих чувств, их оболочку, их грани. 'Может быть, поэтому, - думал я, - в лунном свете какое-то необычайное чувство одиночества, совсем не такое, как в солнечном свете. Какое? - оно больше или оно неземное, или неживое... Неживое? Неужели, это возможно - неживое чувство одиночества?'
Я всматривался в окно и продолжал размышлять о том, что Луна показывает только грани этого мира - главные грани - начало и конец. 'Может быть, грани, - подумалось мне, - и есть суть этого мира? Может быть то, что внутри - самообман, иллюзия, выдумка для самоуспокоения? Жизнь - это мыльный пузырь, который мы надуваем вначале жизни, а потом раздуваем в течение жизни, и который вдруг лопается в конце? А, что внутри? Что остаётся? - наши выдумки, игры, пустая красота? Нет, что-то остаётся... Что же? Помню, папа мне говорил, что человек живёт своими поступками, чувствами и мыслями - '...важно, - внушал он мне, - чтобы они были всегда пронизаны невыдуманной любовью...' - невыдуманной любовью...'
'Тогда остаются после нас грани наших поступков, чувств и мыслей, пронизанных невыдуманной любовью. Вечной любовью, живущей независимо от нас. Остаются грани нашей настоящей невыдуманной жизни, что и является единственной, вечной правдой...'
- Сидишь? - донёсся глухой голос Олега где-то надо мной, отчего я испуганно вздрогнул.
- Да. Знаешь, невероятный покой, таинственный...
Он сел напротив, положил руки на стол и стал смотреть на Луну.
- Это Луна, - почти шёпотом произнёс он и повторил: - Это Луна. - И продолжал на неё смотреть ясным, отстранённым взглядом.
Грани лица его разгладились, черты вытянулись, и, казалось, стали совершеннее. Он дышал ровно и спокойно.
- А ты расстроился на берегу, - произнёс он вдруг.
Я пожал плечами.
- Как-то получилось... - начал жухлым голосом и замолк.
- Не переживай, - прошептал он неожиданно ласково.
Он уже смотрел на меня, а мудрая Луна осторожно вычерчивала передо мной его силуэт - грани его скученных ладоней, вытянутых рук, расслабленных плеч, обмякшего подбородка, улыбающихся губ, щёк, глаз...
- Не переживай, - повторил он так, что у меня вдруг задрожали губы. - Не переживай... дорогой...
Я сжал губы, боясь, что он заметит моё неожиданно вспыхнувшее волнение. Чувствуя, что перехватило дыхание, я молчал и только смотрел на его силуэт удивлённым или растерянным... нет! - покорённым взглядом. Горячая волна окатила всего, вплоть до кончиков пальцев - 'Он не заметит! Не заметит, я знаю! - Луна позаботилась об этом...'
- Не переживай, там на берегу мы все были толстокожими жабами рядом с нежной розочкой...
Вот! - на смену покорённому взгляду пришёл восхищённый! Как восхитительно было это услышать от лунного силуэта, похожего на гранитную, покатую гору, тяжело и размашисто опустившую на стол свои круглые кручи, но хранящую внутри себя большое и чуткое человеческое сердце.
- Олег... ты... поэт...
- Нет, я не поэт, - сразу и просто ответил он. - Про это Гаршин давно написал, а я только повторяю иногда вечное. - Голос его был уже обычным, хорошо знакомым, как всегда, плотным и чётким, но, всё-таки, необычайно чистым и без капли иронии, без грамма игры. - Вечное: чем милее розочка, тем толстокожей жабы норовят её проглотить. - И я понял по граням его лица, что он улыбался мне своей добродушной улыбкой. - Я просто очень люблю читать, ты же знаешь об этом.
А я поймал себя на мысли, что о чём-то подобном я совсем недавно думал.
- Вечное... - произнёс я задумчиво.
Перед глазами была миленькая свежая красная розочка посреди запущенного старого сада. 'Её вырастил садовник, - подумал я. - Это его поступок, пронизанный невыдуманной любовью. Это осталось после него. Это останется навсегда - его розочка, его поступок, его чувства - в памяти... навсегда...'. А рядом с розочкой сидела мерзкая зелёная жаба. Она уже открыла рот и вот-вот проглотит розочку...
- Да-да, - проговорил я, - там ещё был больной мальчик, он очень хотел увидеть эту розочку. Слава богу, что его сестра успела её спасти. Так и осталась эта розочка с мальчиком навсегда на его могиле. Навсегда...
- Всё, что мы делаем хорошего в этом мире, с душой и любовью - всё может запросто нами же и уничтожиться или извратиться. Всегда находятся такие же жабы среди нас - ни чем не лучше...
- Но память не уничтожишь, - заметил я.
- Не уничтожишь. Остаётся только память...
'Значит, остаётся память о гранях нашей настоящей невыдуманной жизни - это незыблемо... это вечно...' - понял я.
Олег затих и, как показалось, грустно задумался. Мне было жаль, что лунный свет не показывает содержание его лица - цвет, движения глаз, глаза, обращённые на меня. Может, на меня, а может, мимо - в размытое пространство. Жаль, что он не показывает сахарный блеск его глаз или глубокую синеву, их моргание и напряжённость, взволнованные колебания морщинок под ними и на выпуклом от мыслей лбу - эту мелодию жизни лица, правдиво отображающую его чувства. И я затих вместе с ним - ему не хотелось развивать эту тему. Я понял. Но я знал, о чём ему приятно говорить. Да мне и самому захотелось это узнать:
- А какой у тебя любимый писатель?
- Любимых много, - сразу оживился он. - Каждый писатель мне нужен, как воздух, как спасительный глоток воды. Нужен Гаршин, нужен Паустовский, нужны Гюго, Рембо, Лермонтов... - нужны все и всегда...
- И, всё-таки, когда ты читаешь, к примеру, Лермонтова?
- Лермонтова или Рембо - когда, кажется, что сил не остаётся жить. Но это только кажется, поверь мне. В этом случае, поступай, как я - читай их.
- А ещё...
- Ты, знаешь, с подругой на стишки тянет. В последнее время мы что-то увлеклись испанскими мотивами. Ты будешь смеяться, она называет меня 'мой ласковый тореадор'! Ты только представь меня тореадором! - Он засмеялся и сквозь смех продолжал: - Хотя, в Испании ни разу не была, а тореадора видела только по телевизору. Но испанские поэты... Может, этого и вполне достаточно... - Он перестал смеяться и покачал головой. - Да, вполне. Чем она мне и нравится... моя любимая подруга...
И затих... о чём-то. А я смотрел прищурено в его лицо, но перед глазами была коррида - жаркое и яркое зрелище, с преобладанием красных (платья, бусы, губы, розы, быки, их глаза и плащ в руках тореадора) и жёлтых (солнце, песок, костюм тореадора, сверкающий в солнечных лучах золотыми лепестками) тонов. Наверное (я тоже никогда не видел вживую), необычайно волнительное, прекрасное и жестокое зрелище, в центре которого Олег с алым плащом перед собой и большой ужасный зверь, отпущенный убивать и уже несущийся на Олега с налитыми кровью безумными глазами...
- А бывает, - продолжал Олег, - хватаешься за Набокова или Ремарка, как за спасательные круги. Представь: вбегаю домой и, не раздеваясь, хватаюсь, падаю на диван и всё! - спасаюсь! Спасаюсь, Костя, спасаюсь...
...а где-то среди напряжённо притихшего карнавала зрителей (продолжалась у меня коррида перед глазами!) сидит его любовь. Чувства её накалены до предела, чёрные виноградины глаз, налитые юным чарующим соком недвижимы и ещё сухи, они устремлены вперёд, на него, на родного красавца, бесстрашного лучшего тореро, любимого мужчину...
- А иногда наступают такие моменты, - продолжал Олег, - что хочется сбежать от всех подальше, закрыться где-нибудь в недоступном для чужих глаз и языков тихом уголке, и не спеша, обстоятельно 'понюхать' Россию. Тогда беру Тургенева, Паустовского, Пришвина, Бунина...
...её спелые губы (а у меня продолжалась коррида!) сжаты, в них любовное вино для них двоих будущей лунной ночью. Но пока они сжаты, горячи и сухи, но скоро, совсем скоро она упадёт на его плечи и даст волю своим чувствам, соку, вину, своей невыдуманной любви...
- А, в общем, - произнёс Олег, как бы подытоживая всё, что сказал, - все они круги...
...быки, быки, быки, быки красные, чёрные, ширококостные, приземистые, пучеглазые, упёртые, тупорылые, твёрдолобые быки разъярённо били рогами изгородь, сдерживающую их перед очередной корридой...
- Ты уснул, что ли? - спросил Олег.
- Нет, задумался. А, что ты читаешь, к примеру, у Бунина или у Тургенева, или у Паустовского?
- Без разницы. Разве это принципиально? Главное - это автор и желательно, чтобы книжка была потолще - чем толще книга, тем интересней!
У стола возник силуэт Сергея с вопросом:
- О чём это вы здесь тайно совещаетесь?
- Да вот Косте предлагаю выпить за мой день рожденья, который уже час, как наступил, а он ни в какую, говорит, не буду и всё, говорит я звёздочки все хочу пересчитать на небе. А я ему говорю, что с этим делом, - он щёлкнул пальцем по горлу, - ещё веселей звёздочки будут считаться. А он мне одно своё - нет, мне точно надо. А я ему - чем больше будет звёздочек, тем лучше!
- Конечно лучше! - тут же Олега поддержал Сергей, придвигая табуретку к столу. - Лучше всего пять звёздочек, конечно, - произнёс он голосом лектора фразу из знаменитого Рязановского фильма.
- Вот именно, - согласился Олег, очень довольный поддержкой.
- А потом он ещё лезгинку танцевал, - заметил я.
- А что тут такого? - удивился Олег и верхние грани его силуэта приподнялись. - С пятью звёздочками даже лекторы танцуют благородные танцы, уж поверь мне!
Мы тихо посмеялись...
Я смотрел на друзей, они о чём-то переговаривались, а мой взгляд медленно и внимательно скользил по их силуэтам. Можно было это делать незаметно для них - Луна позаботилась об этом. Вот у Олега размашистые очертания плеч, а у Сергея - бугристые. Вот у Олега щекастые и губастые очертания 'без шейной' головы, а у Сергея - скуластые и ушатые - на широкой, 'отлитой' вровень с головой, борцовской шее. Вот у Олега очертания широких и сочных грудных 'полей', а у Сергея - сухих и рельефных...
И даже когда в кухне появилась Оля, я не сразу разобрал её слова - так был увлечён этим тайным, интересным 'скольжением'...
- ...мне ухо! Ну, дай, - тянула она руки к голове брата. - Олег, ну, хоть раз в году дай потрепать тебя за уши...
- С днём рождения, Олег! - поздравил я, 'спустившись'.
- Спасибо, Костя! - Он, всё-таки, дал Оле левое ухо, и она с удовольствием стала его дёргать, отсчитывая годы:
- Один годик, два годика, три годика... восемь, девять... двадцать...
- Ой, больно как! - завопил где-то после 'двадцати пяти' Олег. - Ой, мамочки, больно-то как! - И стал отрывать её руку.
Оля пожалела брата, остановившись на 'тридцати пяти', немножко не дотянув до нужной цифры. Олег погладил ухо, проворчав ей:
- Оно же у меня неказённое. - И тут же попросил: - Ты лучше принеси-ка нам по такому случаю бутылочку, мы посидим ещё, а потом уж пойдём спать с чистой совестью.
- А не рано ли вы начнёте? - шутливо спросил пушистый Олин силуэт.
- Оля, перед сном - в самый раз!..
Ночь была тихой, только у окна шелестел тополь, делая это так тонко и ненавязчиво, что тишина ночи не нарушалась. Казалось, и мы, словно захваченные этой тополиной чуткостью, хоть и переговаривались, но всё равно, сохраняли, как будто, молчание. Да, сохраняли молчание - хранили ночную тишину. Такое было возможно, наверное, только тогда, в ту лунную ночь среди трёх друзей, чувствующих друг друга, потому понимающих друг друга без слов. А ещё казалось, что каждое произнесённое слово вслух было точным, конечным, главным - гранью непроизносимых, но известных текстов.
- И зачем я затеял на берегу разговор о ящере... - словно размышлял я.
- Это хорошо, - отозвался эхом Сергей. - А ребёнок, - снова донеслось эхом, - впечатлительный...
Тишина. Я всей грудью вдохнул целебный аромат ночи и закрыл глаза.
- Так у нас сложилось. По-другому нельзя было, - донеслось от Олега.
Тишина. Только тополь аккуратно шелестел, а занавески 'целовались'.
- Первые поняли учёные, - послышалось от Сергея, а следом его неторопливое перечисление: - Эйнштейн, Рассел, Жолио-Кюри, Борн...
- Манифест Эйнштейна-Рассела, - догадался Олег.
Тишина. Мир слушал нас. Тополь замер. Занавески притаились. Тишина...
- Так сложилось в науке, - донёсся голос Сергея. - Учёные должны делать открытия - это... - он замолчал, словно задумавшись, - это...
- Долг, - 'ударил' гулко Олег, словно приложившись по колоколу.
- Да, - вторил я, продолжая сидеть с закрытыми глазами.
- Святой, - присоединился к 'перезвону' Сергей. - Низкий поклон им за это. Низкий...
Тишина. Я взглянул на Луну. Она смотрела на меня пристально и серьёзно. Чего она ждала от меня в этот момент? Чего? Я смог только снова выдать:
- Да, - и закрыть глаза, растворяясь в тишине.
- Да, - поддержал Олег, - низкий. Это случилось, - продолжал он так, словно его слова плавно покачивались на волнах тишины, которая в виде невидимого и неосязаемого моря затопила мир. - Это должно было случиться. Очередным витком нашего помешательства в тридцатые годы стал нацизм. А центр научной мысли по проблеме 'деления ядер урана' пришёлся как раз на нацистскую Германию...
Тишина. Его слова колыхались на волнах. И мои слова вместе с ними:
- И сумасшедшие люди воспользовались этим...
- Они извратили великое открытие... - присоединились слова Сергея.
- И мы получили новый виток помешательства. - Слова Олега. - Круг замкнулся...
Тишина. Только Сергей вздохнул и расправил, чуть скрипнув табуреткой, плечи. Только Олег глухо выдохнул и булькнул из бутылки. А я поставил локти на стол, опустил на ладони голову и стал пристально смотреть на его широкое, чистое грудное 'поле', может быть, желая только смотреть, словно 'лежать' взглядом и безмятежно отдыхать, а может быть, о чём-то думать. Да-да! - думать о той самой миленькой розочке и мерзкой жабе с открытым большим ртом и уже со свастикой на лбу! - 'И мы вынуждены были пойти по новому витку помешательства - создать 'ящера', чтобы обезопасить себя, тем более американцы уже...'
- И мы стали заложниками ящера... - прервал мои мысли Сергей.
И в очередной раз синхронными молчаливыми движениями мы подняли полные стаканчики, и... поставили пустые обратно.
- Сергей, - обратился Олег, - скажи: что для тебя твоя работа?
- Я люблю её, - тут же ответил Сергей и после паузы добавил: - Очень. - А потом ещё добавил тише и твёрже: - Я жить без неё не могу.
И Олег (я знаю), и я повторили эту фразу про себя точно так же, как он её произнёс - тихо, твёрдо, с расстановкой.
- А если бы ты узнал, что твои открытия могут стать опасными для людей, к примеру, могут привести к созданию оружия ещё более страшного, чем ядерное или термоядерное. Ты бы продолжал делать открытия?
- Я не выбираю пути, - с какой-то суровостью произнёс Сергей. - У меня нет выбора. Он меня сам ведёт и мой долг учёного идти по нему. А открытия на этом пути мне сами открываются, они лежат на поверхности, надо только к ним приблизиться...
- Даже, если ты будешь знать, что твой путь может уничтожить, в конце концов, человечество, всё живое?
Тишина. Луна улыбалась мне. Луна была довольной. Она радовалась. Чему? Нашему разговору? Неужели, нашему разговору, такому... возможному только при ней, только здесь и сейчас среди нас, в её свете, где-то посреди высвеченных ею миллионов граней мира? Да-да, она радовалась. Она торжествовала - мы были полностью в её власти! Как она всё гениально устроила!
- Любое открытие несёт в себе потенциальную опасность, - попытался сопротивляться Сергей, - любое и всегда...
- И всё-таки, - настаивал Олег. - Вот, представь: тебя ведёт твой путь - путь учёного - ты счастлив, но вдруг ты понимаешь, что твой путь может привести к уничтожению жизни...
- В том-то и дело, что 'может' - произнёс Сергей, словно набирая воздух в лёгкие, задержав вдруг дыхание перед последним словом, и сразу выдохнул, как показалось облегчённо, словно ухватившись за спасательный круг или всего лишь за соломинку: - Но и 'не может'...
- Смотря, какие люди воспользуются этими открытиями, - произнёс я.
- А опасность, что воспользуются 'жабы' - существует. - Олег поднял указательный палец правой руки. - Существует всегда. - Он не говорил громче, но его голос звучал объёмнее, внушительнее. - Всегда. Всегда.
- Да, - согласился Сергей, - всегда. Так было, есть и будет. Но я останусь учёным и буду продолжать свой путь - путь учёного. Я помешан на нём, я не могу иначе. Я не могу уступить страху перед этими 'жабами' или дикими ослепшими быками, готовыми ради своих безумных, низменных инстинктов растерзать мир на части. Нет, я не могу! Иначе - я перестану быть учёным, а может, и человеком. - Он замолчал, но я точно знал, что он продолжит. - Но я верю, - произнёс он не менее внушительно, чем Олег, - всё-таки, верю, - голос его звенел, - в непобедимую силу здравого смысла!
Тишина. Только Сергей глухо выдохнул. Только Олег булькнул последними 'бульками'. И мы подняли... и мы поставили...
- Только он просыпается без всякого здравого смысла. - Олег встал. - Пошлите спать, скоро светать уже будет.
- Может быть, мы научимся надёжно хранить его сон. - Сергей встал. - Может быть. Иначе - будет конец.
Олег и Сергей встали друг против друга.
- Да, - сказал 'гибкий водопад' - Сергей 'гранитной глыбе' - Олегу, - будет конец.
- Легко сказать: 'надёжно хранить его сон' - ответила 'глыба'. - Но у нас нет для этого ресурсов.
- Может, будут.
- Когда?
- Не знаю. Когда-нибудь...
- Они нужны сейчас - он сейчас просыпается.
Тишина. Сергей не отвечал. Они продолжали стоять друг против друга, словно испытывая друг друга на прочность - вода и камень. И Сергей первым проявил гибкость - он повернулся и пошёл из кухни. За ним Олег. Я присоединился, сказав, то ли раздумывая, то ли спрашивая:
- И можно ли этому вообще научиться... - Но это осталось без ответа.
И мы пошли сонной, нестойкой колонной спать. И луна, прощаясь, уже не торжествовала, нет! - она была встревоженной, а, может быть... влюблённой. Влюблённой в нас! Ха-ха! - 'Вот так, - вдруг 'просвистела' в голове последняя мысль, может быть, сумасшедшая, может быть, нет, - будет теперь знать, как с нами связываться!'
Я засыпал на ходу, ударяясь лбом и носом в спину Олега. А когда я ткнулся головой в подушку, то сразу провалился в сон. И ворчания Олега, будто я 'весь разбросался' и ему 'негде прилечь', мигом канули в бездну...
А когда проснулся, первое, что услышал, это Катин голос из кухни:
- ...будет каждый день?
- Каждый день, - ответил ей ласковый голос мамы.
- Каждый-каждый?
- Каждый-каждый. Солнышко у нас будет всегда, не волнуйся.
- И не надо бояться ящера?
- Не надо.
- А почему?
- А потому, что люди имеют разум.
- Разум? А что это такое?
- Это такая человеческая сила.
- Она сильнее ящера, что ли?
- Нет, не сильнее, но ящер с ней считается...
Солнце блистало высоко. И лето за окнами было в своём лучшем репертуаре!
Олега рядом не было. Я встал, оделся и вышел к дамам.
- Ой, дядя Костя проснулся! - запрыгала ко мне радостно Катя.
- Доброе утро, - приветствовал я дам, поднимая на руки Катю.
- Добрый день! - хором ответили они, а Катя объявила со смущением в голосе, может, оттого, что впервые оказалась на моих руках или оттого, что поцеловал в её гладенькую щёчку, отчего её лицо зарделось нежным розовым огоньком: - Уже обед давно, а вы всё спите. - И тут же обратилась к маме, прыгая с рук: - Мам, давай на стол накрывать!
- Давай. - И Оля пояснила мне: - Серёжа с Олегом ушли в магазин, а у нас с Катюшей уже всё готово - и голубцы, и мясные огурчики, и селёдочка 'под шубой' - осталось только накрыть стол в зале.
- Дядя Костя вы поможете поставить стол на середину?
- Конечно!
Поставили стол на середину. Оля застелила его белой скатертью с квадратными складочками. В центр стола дамы поставили оранжевую, изящно изогнутую вазу - подарок знакомого местного гончара - с мохнатыми шарами красных и жёлтых астр. И Оля мне поведала трогательную историю, как они с Катей утром, тихонечко, чтобы никого не разбудить, ходили в цветочный магазин, и как Катюша сама выбрала цветы, и как аккуратно принесла их домой, и как прятали их от Олега, а Олег так ничего и не заметил...
- Этот букет будет от нас всех, - закончила рассказ Оля. - Красивый?
Я закивал головой, восхищаясь величиной и сочностью бутонов. А потом мы стали втроём, в предвкушении чего-то необыкновенно-праздничного, накрывать на стол - Оля мне подавала на кухне аппетитные и ароматные произведения кулинарного искусства на тарелках и в чашечках, а я, любуясь ими, нёс их к столу и ставил туда, куда вдохновенно указывала Катюша - она была ответственной за сервировку. И это искусство у неё здорово получалось! А потом я побрился, помылся, причесался, одел свою новую бело-синюю, какую-то мятую (но так положено) и воздушную безрукавку. А милые дамы нарядились в радужные и цветастые летние платьишки, сделали причёски, ловко помогая друг другу. В общем, к приходу именинника, не только стол был готов, но и все мы празднично 'благоухали' (к тому же, я 'обжог' щёки чьим-то ароматным одеколоном)...
...окна были раскрыты настежь. Шторы вольно раздувались и метались. Комната горела белым огнём. Из магнитофона волнительно пленял плотный и тягучий тембр Патрисии Каас. Красивый, как никогда, Олег в белоснежной безрукавке и белых брюках, с красными отпечатками Олиных губ на блестящих щеках с розоватым налётом и милой улыбочкой попеременно танцевал с сестрой и Катей. Платьишки их плавно кружились и качались по всей комнате вместе с улыбочками и смехом, кудрявыми золотистыми локонами и разноцветными бусами, розовыми щёчками и уже босыми ногами. Сергей, на удивление жены, тоже как-то весь преобразился и выглядел, по словам Оли 'страшно соблазнительным'. Он был в бобочке с тигровой расцветкой, слившейся с его атлетическим торсом. Он танцевал старательно и даже самозабвенно, изображая то 'метущуюся Айседору Дункан', как он объявлял, то 'Клеопатру, танцующую танец смерти'. А я, то присоединялся к 'Дункан', то к 'Клеопатре', бойко вскакивая из-за стола, почувствовав какой-то мягкой частью тела вдруг сильный и острый, оттого достаточно чувствительный толчок, то дирижировал за столом, одновременно играя вилочками по блюдцам и фужерам (как это удавалось, не знаю)...
...Оля говорила тост:
- Олеженька, мой дорогой братик, с днём рождения тебя, желаю тебе...
Олег сидел довольный, развалившись на стуле, с по-детски удивлёнными глазами и открытым, перекошенным ртом, одной рукой поднимая рюмочку, другой - поглаживая мою голову. Он что-то ей в ответ любовно мычал и порыкивал, качал и пошатывал головой, наверное, от врождённой скромности или радости, переполнявшей его. Он был счастлив...
Сергей пытался 'поймать момент' и 'зацепить для истории' на стене 'лучшего друга', но никак не мог 'поймать' стену и 'зацепить' мелок на ней. Но он всячески старался...
Катя прыгала везде, только на столе не прыгала, хотя за ней было не уследить - слишком быстро прыгала или слишком медленно поворачивались за ней мои глаза - казалось: вот она здесь и вот уж она там...
Я со всеми соглашался, зачастую молча или звуками, или просто чмокая ртом, прищурив правый глаз, как бы по-дружески моргая, как бы давая понять, что всё понимаю без слов, потому и не говорю. Но вечером, когда подул со стороны моря освежающий бриз, взял слово: спел, как следует Олегу песню на стихи Есенина 'Не жалею, не зову, не плачу...', перезабыв половину слов, а закончив, вообще, так: 'Будь же ты... (забыл; стоял и неистово махал растопыренной пятернёй в сторону Олега) красивая такая... Драгоценная ты моя женщина...'. Олег ничего не заметил (или мне так показалось). Был тронут. Поблагодарил, тиская меня в объятьях. Я тоже его тискал и благодарил, доказывая ему: 'Нет, тебе спасибо, друг!'...
Весело было! Замечательно! Мы и на море были. Там, на берегу жарили сардельки и кебаб 'А-ля, дядя Лаврентий!', играли в волейбол с хохочущими, гибкими, постоянно ускользающими из рук девчатами и прыгали 'оголтелыми свинками' с Олега в воду (если по-честному: только я был 'оголтелой', а все остальные - 'не оголтелыми'). А ещё танцевали с шампурами и стаканчиками в руках, горланя 'Увезу тебя я в тундру...' (ну, это я, конечно), и угощали весь пляж 'по случаю дня рождения самого лучшего друга', как всем старался я донести, отчего вскоре мне уже кричали отовсюду: 'Знаем, знаем - день рожденья самого лучшего друга!'. И даже боролись вчетвером на песке! О, об этом надо поподробней! Да, там, на песчаном жарком берегу у нас была коррида! - без тореро, но с замечательными быками!
Вначале мы с Сергеем начали бороться, встав на колени. Никто не хотел уступать, ведь категория у нас была одна, а тем более, перед такой дико разгорячённой пляжной публикой, которая даже стала делать ставки - кто кого положит на лопатки. Мы с безумным, слепым рычанием, с каким-то сладким ожесточением бились друг о друга напряжёнными и вздувшимися мышцами, словно упругими мячиками, 'мялись' и 'вязались' телами, смакуя их сок, жар, запах, силу и упругость. Правда, Катя вначале испуганно кинулась на меня, защищая папу, но потом поняла, что мы 'играемся', что это у нас 'такие игры' - игры атлетов! - но, всё равно, поняв, очень переживала за папу и требовательно кричала мне, если я вдруг оказывался сверху:
- Отпустите папу! Отпустите папу!..
Но оказывался сверху я редко, чаще - Сергей. И когда я почти окончательно выдохся и вместо рычания хрипел, когда уже практически не мог сопротивляться, задыхаясь, хватая воздух полным песка ртом, пережёвывая, и выплёвывая его, лежа под Сергеем, который с наслаждением выкручивал мне голову за нижнюю челюсть, на нас накинулся Олег. А за Олегом Катя. И тогда мы вчетвером здорово кувыркались в песке под вопящие крики отдыхающих!..
Я не помню, как оказался в постели. Я помню только, что следующий день - воскресенье - начался для меня голосом Олега, который долго и упорно о чём-то меня просил. Я не понимал о чём. Я долго не понимал, слыша только его монотонный голос, как назойливое жужжание большой мухи. Я понимал, что то, о чём он просит, ему сильно-сильно надо. Но что же ему надо, я никак не мог понять! Наконец, я заставил себя сконцентрироваться и постепенно начал вникать в смысл его слов:
- ...тебе пора уезжать. Костя, вставай, тебе завтра на работу. Вставай, завтра на работу... вставай, тебе пора уезжать... тебе надо уезжать... тебе завтра на работу... вставай... вставай... вставай...
И всё в таком духе, как будто других слов он больше не знал! Лучше бы я так и не понимал, чего он просит - так это было невыносимо слышать! Я упирался, отмахивался, закрывался от него одеялом и 'забивался' под подушку. Но это не помогало - противное 'жужжание' доставало и там! Потом я попытался убедить Олега, что мне совсем не надо завтра на работу:
- Завтра у меня выходной! Ты что? У меня отгул, я же договорился!
- Ни с кем ты не договорился. Не надо мне лапшу вешать...
- Я не вешаю!
- Вставай, кому говорю, тебе надо сегодня вечером вернуться!
- Не надо! - кричал я из-под подушки или одеяла.
- Надо!
- Не надо!..
Потом я попытался с ним договориться:
- Олег, что ты, как ненормальный? - я позвоню на работу и всё решу.
- Нет! - гремел непреклонно голос друга. - Вставай, тебе надо ехать!
- Не надо!
- Надо!
- Не надо!
- Надо!
В конце концов, Олегу эта 'ромашка', видимо, надоела, и он стащил меня с кровати. Поставил на ноги. Я, засыпая, упал на кровать. Он поставил. Я упал. Он поставил. Я упал. Он поставил (упрямый какой!) и, придерживая меня, стал одевать, абсолютно не слушая мои сонные недовольные вяканья:
- Не надо... ну, не надо... не хочу... не хочу уезжать... Олег, ну, что ты как этот? Ты же видишь, мне плохо? - попытался надавить я на жалость. - Как мне плохо. Пожалей меня. - Нет, бесполезно - он упрямо продолжал одевать, и глядел бесчувственными глазами. - Ну, что ты привязался? Ну, будь ты другом! - взмолился я тогда. - Ну, ты же друг! - взывал я к его совести, как к последней надежде. - Ты же друг! - Но...
Перед выходом я потерянно помахал рукой Оле и горько вздохнул. Она в ответ тоже помахала, жалостливо улыбнулась и что-то сказала, но я не расслышал, а Катю я вообще не видел - мир перед глазами неумолимо рушился!
Олег и Сергей проводили меня до автобусной остановки, повесили на шею сумку, в которой помимо моих вещей, как сказал Олег, были продукты и термос с чаем. Я молчал, ни на что не реагировал и, вообще, мало что понимал. Я был в глубоком трансе и бессмысленно смотрел на дорогу.
Видимо, подошёл нужный автобус, поскольку, друзья 'двинули' меня вперёд. И тут я разобрал слова Олега у самого уха:
- Всё, Костя, сейчас в Новосибирск до автовокзала, потом в Томск, как раз автобус будет в двенадцать часов. - И почувствовал на плечах его широкие объятия. - Всё, счастливо! - И я очутился в Серёгиных объятьях. - Счастливо, друг!.. - услышал я последнее за спиной и двери закрылись...
Всю дорогу до автовокзала я смотрел в окошко, вспоминал эти два денька, это море, этот город. Вспоминал, как приехал, как купались, как веселились. Вспоминал вчерашний день, который пролетал махом, как вспышка, как всплеск волны, как счастливый миг! Вспоминал Олега, Сергея, Олю, Катю. Вспоминал, как боролись, как жарили кебаб, сардельки и глаза наполнялись горькими слёзками. 'Как же всё быстро закончилось, - с горечью думал я. - Какой же я, всё-таки, несчастный человек!' - И одна слёзка, зараза, 'прожгла' в этот момент щёку. Я испуганно осмотрелся - кругом были счастливые невнимательные люди. Они смеялись, шутили, беззаботно разговаривали, конечно, не сомневался я, строя планы, как бы приятнее и веселее провести этот очередной замечательный летний денёк. А мне надо было возвращаться - завтра понедельник, начало новой изнурительной трудовой недели. 'Как же было хорошо, - причитал я, и вторая слёзка уже навострилась брызнуть, - и как всё быстро прошло... - но смахнул её быстрым движением руки. - Какой я несчастный человек!'...
Огромный город гудел и придавливал к асфальту пыльным жаром. На другой стороне Красного проспекта находился автовокзал и, как будто, уже шла посадка в автобус до Томска. Я поскорее 'поплыл' по пешеходному переходу, как показалось, на 'зелёный' для меня свет. Но ближе к середине проспекта понял, что пошёл на 'красный', поскольку, машины с левой стороны, как бешенные, еле сдерживаемые быки, дико топали и мычали, пропуская меня. Вот 'топнул' совсем рядом чёрный 'бык', я метнулся от него вперёд, а за ним вдруг вылетел оголтелый 'бычок' - старенькая 'шестёрка'. Она неслась прямо на меня. В одно мгновение я оценил ситуацию, понял, что столкновения не избежать, чуть присел, весь сжался, сжал кулаки и прижал руки к телу, я был готов, я ждал - и всё это в долю мгновенья! - скрип тормозов и удар капота точно в левое запястье. И... я снизу увидел свои ноги, а термос катился далеко вдоль проспекта...
...синь... тишина... я... лежу... ничего не чувствую... ничего не слышу... только синь... тишина... двигаю руками и ногами, но их не чувствую, но вижу, что ноги и руки начинают медленно двигаться, медленно двигаться... сажусь... медленно сажусь... осматриваюсь... вокруг муть и тишина... тишина такая, что давит в уши... ничего не чувствую - ни ног, ни рук, словно внутри пустота... вижу, как колышется грудь... вижу, как двигаются руки... двигаются ноги... начинаю различать дорогу, машины и слышать их звук... они вокруг... их много... они окружили меня... встаю... медленно встаю... начинаю чувствовать во всём теле жар и что-то острое в груди, которое становится всё острее и острее, и начинает покалывать грудь и горло... поворачиваюсь к стоящей метрах в двух машине: бампер... капот... лобовое стекло... у боковой двери тонкий человек с белым лицом, он смотрит на меня, разводит руками и произносит, наверное, мне, и я слышу:
- Ну, что ж ты так...
И тогда я всё вспоминаю. И в груди закололо больнее.
- Так получилось... - развёл я виновато руками.
Водитель, осмелев, оказался возле меня и стал всего ощупывать, спрашивая:
- Здесь не больно? Здесь не больно?..
- Да он в шоке, он ничего не чувствует, его в больницу надо! - крикнул водитель джипа, притормозив рядом. - Давай, я его отвезу в больницу! - обратился он к водителю 'шестёрки', который ощупывал мои коленки.
- Не надо... не надо... - залепетал я, отмахиваясь правой рукой.
- Я сам могу отвезти, - возразил водитель 'шестёрки', выпрямившись.
- Не надо... не надо... мне пора... мне пора... мне на автобус... мне надо срочно на автобус... срочно... мне нужно срочно на автобус... - как в бреду заговорил я, отмахиваясь руками и головой, - не надо... мне пора... мне пора... мне нужно срочно на автобус... срочно...
Я почувствовал, как кто-то, подойдя сзади, стал мазать лицо чем-то холодным и спиртосодержащим.
- Спасибо... - поблагодарил я его. - Спасибо...
Это оказался седовласый мужик.
- Куда же вы поедите, - приговаривал он, помазывая нос, подбородок, левую щёку, - разве можно, вы же в шоке? Вы что? Вам нельзя...
- Нет-нет, всё нормально, спасибо, - ответил я ему, - спасибо. - И повернулся к 'шестёрке', на капоте которой увидел вмятину. - Помял я вам, - сказал я с виноватой улыбкой подходившему водителю, который подносил мне мою сумку, собрав вдоль дороги вещи и термос. - Извините меня, пожалуйста... - И потрогал вмятину правой рукой. - Извините...
- Что ты извиняешься? Это же железяка! - вспыхнул водитель. - Железяка! Пустяки! - выправлю! А вот, тело человеческое - это не железяка...
- Да... - согласился я с ним, снова пытаясь улыбнуться.
- И когда железяка налетает на человеческое тело, - продолжал он, сочувственно глядя мне в глаза, - это не смешно...
- Да, не смешно, - согласился с ним уже без улыбки.
Я попытался взять сумку левой рукой, но рука никак не брала - не могла...
- Спасибо вам, - поблагодарил я водителей, взяв сумку правой рукой. - Мне пора. Мой автобус уже стоит. Спасибо вам!
И мы пожали напоследок руки. Я рванул, но для меня был 'красный'!
- Осторожно! - крикнули оба водителя. - Смотри на светофор! - И оба, как по команде, махнули руками в сторону красного глаза.
Действительно, совсем рядом 'фыркнул' большой чёрный 'бык'. Я в ужасе шарахнулся от него и сжался.
- Да-да... - согласился я с ними, испуганно замерев на месте с дрожью во всём теле, как-то жалко или затравлено озираясь на диких, оголтелых, свирепо фыркающих и проносящихся мимо со страшным топотом 'быков'.
'Господи, - запричитал я про себя, - прошу тебя, только бы мне побыстрее отсюда уехать, только бы побыстрее отсюда уехать, с этого города, с этого страшного города, умоляю, Господи, только бы побыстрее уехать, прошу тебя, помоги, помоги мне, пожалуйста, побыстрее ухать с этого страшного города...' И дрожь в теле увеличилась. Я уже не мог стоять. Я еле держался на ногах от жуткой дрожи! Меня невыносимо било и кидало на проспект! А жар во всём теле стал сменяться тупой и ноющей болью...
- Зелёный! - услышал я уже знакомые голоса водителей.
Я недоверчиво посмотрел на бьющих асфальт и грызущих пространство железных быков, вставших вдруг в ряд с правой половины проспекта. 'Боже мой, - простонал я про себя, - как же ещё далеко до конца проспекта! - И в страхе, даже в ужасе побежал, сильно хромая, и превозмогая уже чувствительную боль в ногах. - Боже, помоги, защити, - молился я про себя, - помоги мне, Господи, защити...' А огромные 'заморские' железные быки недовольно мычали мне и презрительно глядели на меня, били асфальт и угрожающе фыркали. А я вздрагивал и старался бежать быстрее, но ноги плохо слушались - они были тяжёлыми, даже неподъемными. Левая нога сильно хромала, а главное, ноги уже невозможно болели!
- Быстрей, быстрей! - услышал за спиной чей-то голос.
'Боже, - взмолился я, уже чуть не плача, - помоги мне, помоги! - И, добрался до конца проспекта, всё-таки, живым! - Всё, слава богу! А теперь бежать в автобус! Быстрей бежать с этого страшного города!'...
Я не помню, как купил билет. Скорее всего, мне его купили, может быть, та самая женщина, которая сидела рядом. Я из последних сил взобрался в автобус, дошёл до места и забился в угол, схоронился и затих. Наконец, поехали. 'Скорей, скорей, - продолжал я молиться про себя, терпя боль в ногах и испуганно озираясь в окно, - Господи, скорей, прошу тебя, пожалуйста, быстрей с этого страшного, чёртового города, где так много диких безжалостных быков...'