Измайлов Константин Игоревич : другие произведения.

Сибирский сувенир

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Читать целиком. Публиковалась по главам с января 2013 по декабрь 2014.

  ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  СИБИРСКИЙ СУВЕНИР
  (повесть)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ...Спокойной Вам ночи, друг мой, дон Ящер!..
  
  Федерико Гарсия Лорка ("Старый Ящер")
  
  
  
   Эта повесть основана на реальных событиях. Удивительные для меня совпадения привели к её написанию. Жизнь сама по себе невероятно удивительна. Но особенно она становится удивительной с того момента, когда начинаешь понимать, что всё в ней неспроста. Имена некоторых героев я оставил без изменений.
  
  
  
  
  Глава первая
  ящер
  
  1983 год. Лето.
  Я много раз слышал от местных жителей, что на этой горе навсегда пропадают люди и скот. В тот ненастный день, всматриваясь в окошко, я мог различить в серой дымке над лесом только фиолетовый клубок её верхушки. А бывали дни, когда она показывала свои пологие склоны, словно приподнимаясь над волнистым лесным одеялом. Это было интересно и загадочно!
  - Бабусь, а почему её зовут чёртовой горой? - спросил я.
  - А недобрая она гора.
  - Недобрая?
  - А то! - Бабуся передвинула на очаге чёрный от копоти кипящий чайник и подошла к буфету. - Чай попьём, милок?
  - Попьём.
  Бабуся зазвенела кружками и блюдцами.
  - А почему недобрая? - снова спросил я, садясь за стол.
  - А сколько, милок, на ей людей-то сгинуло! А про скотину уж я и не говорю! - её слабый, тоненький голосок лился в притихшей и потускневшей кухне, словно весенний ручеёк среди помрачневших сугробов - буфета, прилавка, стола, койки, лавки, печи. И только дождик за окном "поддакивал" лениво ей по подоконнику. - Скотина-то всё к травке сочной тянется. А травка-то на ей хорошая - густая, несмятая. Вот, забредёт на неё и с концами! - Она махнула рукой и принялась разливать заварку. Оцинкованный заварной чайник с чёрной, изящно выгнутой ручкой, блеснул в её руке и залился золотыми струйками. А струйки тут же заиграли в кружках глухими трелями.
  - А чего там происходит, бабусь?
  - А вот и то! Дьявол ли, чёрт ли в ней обитает али ещё какой нечистый дух, только, как заманит она к себе, потом уж и не отпустит. - Бабуся перекрестилась на тёмную икону над столом, прошептала молитву и села за стол. - Наши-то деревенские давно уж её прокляли, - продолжала она, наливая чай в блюдце. - Так и зовётся она - проклятой али чёртовой. Держаться от неё надо подальше, милок, уж ты послушайся меня. Хоть я и неграмотная, а только ещё когда девкой была, видала, как чего-то в ей искали. Ох, как больно сильно копали-то на ей да буйно-то как, даже страшно!
  - Чего искали-то?
  - Да, бог его знает, чего искали-то! Камни, может, какие больно дорогие искали али енту самую... руду какую! Я-то ведь в этом не соображаю, милок. Ты об ентом отца своего спроси, он на ей молодым работал. А я вот только одно знаю, что спортили гору-ту всю. Места живого в ей не оставили. Всё перерыли там у ей. Да, только, видать, зря - не нашли ничего...
  - Не нашли?
  - Нет, не нашли, милок, не нашли. А я-то, - оторвалась она от комочка сахару на ладошке, который звонко раскалывала ножом, - вот что думаю, милок: гора-то сама не раскрыла своего главного богатства-то...
  - Сама?
  - Сама, ей богу, сама! Она с непокладистым характером оказалась! Да, ведь у нас горы-то все с характером своим непростым. - Она утёрла вымазанный сажей нос кончиком платка и продолжила крошить сахар. - Не каждому горы раскрывают богатства-то свои. К каждой горе-то свой подход нужен, милок. Они ведь, как люди. А енту гору-ту обидели, видать, крепко. Обидели, ей богу, обидели. Вот и не любит она с той поры нас. - Бабуся ловко закинула кусочек сахару в рот и отхлебнула из блюдца.
  А я неторопливо слизывал земляничное варенье с чайной ложки, запивая маленькими глоточками чаёк с ароматом зверобоя, и, смотря на бабусю, вспоминал горы. И были они то хмурыми и неприветливыми, то весёлыми и гостеприимными, то потухшими и тяжело гудящими, то сверкающими, звонко поющими и играющими солнечными лучиками. А на рассвете в туманной тёплой дымке они были нежными, мягкими, беззащитными. Но были и какими-то молчаливыми, внимательными, словно недоверчивыми. А ещё, какими-то загадочными, таинственными, сказочными, особенно в лунном свете...
  - А как обидели-то? - снова спросил я.
  - А так! - нельзя так было копать, как они копали. Горы любят как? - когда с ними по-хорошему, милок, бережно, когда с любовью к ним относятся. Вот тогда-то они и раскрываются перед людьми всеми своими богатствами-то. А енти что? - пришли, нарушили её всю, побили её всю, матушку, напакостили на ей и бросили! Разве так можно? - Бабуся уставилась на меня, склонив голову. Её щёчки порозовели, а синие от старости тонкие полоски губ приобрели бордовый оттенок. Она высморкалась в подол и продолжила: - Шахты енти свои так и оставили открытыми, не засыпали, не огородили ничего. Наши деревенские всё пытаются огородить да без толку. Скотина постоянно на ей пропадает. Ей же не объяснишь, что нечего туда соваться! Она же ведь всё ищет, где травка послаще да посочней. И незнающий человек - приезжий ли, городской ли какой - да и местной тоже: заблудится, забредёт на неё - всё, назад уж не воротится - поминай, как звали! - Она снова махнула рукой.
  - Не воротится?
  - Нет, не воротится! - проглотит она его и всё. Или в шахту провалится, или обрушится скала на него какая. Гора-то ведь нестойкая теперь, постоянно в движении, словно бес в ей поселился. А самое-то опасное, что притягивает она к себе-то. Притягивает, милок. К ей даже подходить-то опасно. Смотри, - стала грозить она мне чёрным от сажи пальцем, - ты к ей даже не подходи, милок...
  После этого разговора, каждый раз, приближаясь к горе, меня охватывал необъяснимый страх, коленки начинали дрожать, а ладони со лбом покрывались испариной. Где-то у подножья было ограждение - столбики с натянутой проволокой. К некоторым столбикам была прикреплена дощечка с надписью: "ПРОХОД ЗАПРЕЩЁН! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!". Но часто ограждение было повалено или его вовсе не было.
  Я каждый раз с трудом останавливался у её подножья. И, действительно, тянуло сделать шаг вперёд - на неё. Очень тянуло. Очень хотелось взобраться на вершину. Очень хотелось покорить эту "чёртовую" гору! Но невероятным усилием я останавливал себя, поворачивал и уходил прочь.
  Однажды, как только повернул прочь, над головой сразу что-то засверкало, а через несколько секунд громыхнуло, и земля под ногами задрожала. Я попытался побежать, но не смог. Ватные ноги еле передвигались, словно гора держала меня, а я вырывался! Только отойдя на несколько метров, смог побежать. Полил ливень с громом и молнией. Я бежал домой, не чувствуя ног, а перед глазами видел только сверкающую водную пелену, а в ушах слышал только ужасный скрежет и гром. Крепко испугался я тогда. Долго потом не решался подходить к горе, только издали посматривал на неё. А она, действительно, манила к себе, притягивала, словно каким-то магнитом...
  А подошёл к ней неожиданно с папой. Мы ходили в тот день по грибы и, закружив по лесу, увидели её вдруг перед собой.
  - Вот, сынок, в молодости я всю её излазил, а теперь нельзя - вся в заброшенных шахтах. Их и не заметишь из-за густой травы - всё заросло!
  - А почему их бросили?
  - А геологи ошиблись: думали, что титановой руды много, а оказалось потом, когда уже стали разрабатывать, что её совсем практически нет! А, как всё начиналось! Я после техникума сюда приехал. Какая здесь была бурная жизнь! Как было весело: всё строилось, поднималось, развивалось! Город уже целый строили! Даже название ему уже было - Титаногорск. Да, - задумчиво произнёс он, - весёлое было время... - Он посмотрел ещё раз на гору и повернул обратно. - Пойдём, сынок, делать здесь нечего...
  - Как же они ошиблись? - догнал я папу.
  - Не знаю. Только знаю, что любое дело, сынок, надо делать с душой. Даже самое маленькое дело. - Мы неторопливо шли по сосновому бору, глядели вперёд на янтарно-стройные деревья, голубое небо в его поющих поднебесных теремах, и папин голос отдавался оттуда эхом. - С душой и любовью, что, наверное, одно и то же. С душой и любовью. С невыдуманной любовью к человеку. И тогда у нас всё получится!..
  Как-то в дождливый августовский день, собираясь на рыбалку, я забрался на вышку бабушкиного дома. Там, среди старых вещей - огромных калош, медных самоваров, книг и ржавых утюгов - я искал резиновые сапоги. Вдруг на глаза попалась стопка пожелтевших журналов. Я присел у щелочки и в лучике света стал их просматривать. Вскоре я так увлёкся, что совсем позабыл о сапогах. Одну заметку я запомнил наизусть:
  
  Мы празднуем настоящую победу: на Южном Урале в одном из горных массивов нашими геологами обнаружены большие залежи титановой руды! Мощными темпами ведётся разработка. А рядом строится рабочий посёлок. И никто в нашем институте не сомневается, что лет через пять, на месте этого посёлка будет цветущий город! И название мы ему уже придумал - Титаногорск. А, может быть, он будет называться так: Советский Титан! Но самое главное, что совсем скоро у нашей Советской Родины будет достаточно титана! Ура! Теперь всё зависит от армии наших доблестных горняков, строителей, шахтёров...
  
  "Титаногорск..." - вспомнил я недавний папин рассказ. После этой заметки, от журналов не мог оторваться, пока не перечитал их от корки до корки. Кроме маленьких статеек в них было много фотографий гор и горных хребтов, хвойных лесов и горных рек, улыбающихся геологов в широких свитерах и найденных ими минералов - блестящих и тусклых, "кудрявых" и гладких камней и камушек. Но особенно мне понравились фотографии с заходящим за горы или восходящим из-за гор солнцем! И нисколько не огорчало, что фотографии были чёрно-белыми. Меня захватили эти холодные и таинственные пейзажи. И не нужны были никакие цвета! Эти три цвета - чёрный, белый и серый - казались мне тогда самыми яркими и сочными на свете!
  И только на одной фотографии солнце было искусственно выкрашено в красный цвет. Я тогда ещё подумал: "Какое-то неестественное солнце получилось, словно кровавое, словно его специально вымазали кровью..." - И даже почувствовал запах крови! А под фотографией прочитал:
  
  Геологи нашего института узнали от местных жителей древнюю славянскую легенду. Мы приводим вам...
  
  Дальше было неразборчиво, но легенду можно было прочитать. Вот она:
  
  Огромное солнце опускалось всё ниже и ниже к горизонту, наливаясь горячей яркой кровью. И уже у самого горизонта оно было полностью кровавым! Крови было так много, что она изливалась на землю во все стороны красной кипящей лавой, которая накрывала поля и леса, горы и болота, реки и человеческие селения. И так происходило изо дня в день. Люди - и стар, и млад - каждый день, с замиранием сердца, в этот момент понимали, что это двуглавое чудовище Ящер - владыка недр земных и "земной крови", владыка гор и вод, рыб и водных путей - пожирает светило своею западной пастью! Люди с трепетом смотрели на запад, провожая солнце. А когда от него не оставалось и маленького лучика, на всей огромной земле наступала ночь. Люди вытягивали руки на запад и молили Ящера вернуть солнце:
  - О-о-о-о, - пели они по всей земле, - о-о-о, великий бог, владыка недр и гор, земных огней и мечей, владыка огненных камней и вершин, владыка бездонных вод и водных путей, рыб и морских чудовищ, не погуби нас и проснись завтра, и даруй нам солнце, ибо нам без него смерть! - После чего все смиренно уходили спать.
  А солнце внутри Ящера проплывало по реке с запада на восток, после чего Ящер возвращал солнце на небо, изрыгая его своею восточною пастью. Прекращалось тогда царство мёртвой ночи, и на землю возвращался светлый добрый день, приносящий жизнь и радость. Люди радовались солнцу и каждому дню, за что благодарили Ящера, принося ему жертвоприношения в виде чучел, специально для этого подготовленных заранее...
  
  Всё. Не могу сказать, было ли продолжение, поскольку, следующая страница была вырвана. Вот так и осталась она у меня в памяти...
  А когда мои каникулы у бабушки закончились, я накануне отъезда последний раз любовался солнечным закатом. Все были в доме, а я тихо вышел за крыльцо, встал на самое высокое место крутого берега и, возвышаясь над серебряной притихшей рекой, жалкими ивами и почерневшим черёмуховым лесом, наблюдал закат. В тот вечер он был каким-то особенным. Может быть, оттого, что видел его в самом конце лета, и солнце оттого казалось особенно красным. Или оттого, что в последний раз видел этим летом закат уральского солнца, и в груди было чуть-чуть грустное и чуть-чуть сладкое чувство, которое, может быть, придавало ему дополнительные волнительные оттенки. А может быть, просто оттого, что за это лето повзрослел и как-то по-новому вдруг увидел его - это большое уральское солнце... "Стоп! - а солнце-то садится за "чёртовую" гору!" - осенило меня.
  - Ящер... - вдруг произнёс я вслух и испугался...
  И только тогда обнаружил, что кругом была уже тьма...
  Помню, как беспокойно спал в ту ночь. Снился какой-то красный, жаркий, душный сон. И только утром, увидав за окном милое, доброе, ещё по-летнему щедрое солнце, полностью успокоился. Но с той поры я каждое утро радуюсь ему - солнцу! - ему, возвращённому нам Ящером. Пока...
  
  1992 год. Зима.
  Я сидел на лекции в аудитории десятого корпуса Томского политехнического университета, озарённой ослепительно белыми лучами сибирского солнца. Рядом жались от холода однокурсники с синими носами. Седой профессор с тонкими морщинками и губами на бледном лице активно шагал взад-вперёд за кафедрой, непрестанно растирал белые руки и громко говорил нам, словно "пробивал" плотные солнечные потоки, льющиеся между нами:
  - ...тема атомного оружия остаётся, не смотря на все перемены в обществе, строго засекреченной и потому до сих пор наводит на основную массу населения неподдельный интерес и естественный страх! Страх перед реально существующими у нас и у наших идеологических врагов... - здесь профессор замолчал и, немного подумав, продолжил: - Хотя, наверное, правильнее сегодня сказать - наших партнёров, - он снова замолчал, смутившись. - Да, бог с ним! - махнул он рукой. - Это сейчас для нас не важно...
  Он говорил о накопленном ядерном оружии, сравнивая его с чудовищами, которые надёжно спят, но в любое мгновение, лишь по одному лёгкому прикосновению маленького человеческого пальчика готовы проснуться...
  - И, что тогда будет? - спросил он нас.
  - Ядерная война, - ответили мы хором тяжело и глухо.
  - Действительно, - согласился профессор поникшим голосом. Он постоял, словно в растерянности, смотря на кафедру моргающими глазами, и задумчиво произнёс: - Будет катастрофа... - Вдруг он резко поднял голову, и голос его вновь взлетел: - Наглядными примерами являются трагедии японских городов Хиросимы и Нагасаки в начале августа 1945 года. Тогда сразу погибло более двухсот тысяч мирных жителей и ещё сотни тысяч от последующего воздействия радиации. И любой здравомыслящий человек должен понимать, что в ядерной войне победителя не будет! Принято считать, что для человека, - продолжал профессор, закатив голову, и широко жестикулируя, - мирное существование - это естественное его состояние. Но почему же тогда история человеческой цивилизации - это бесконечные войны? - он повернулся к аудитории и вопросительно посмотрел на нас. И, не дождавшись ответа, продолжил...
  Голос его звенел в холодном воздухе тонкой напряжённой струной, в звуке которой слышалась острая хрипотца его немалых лет, его волнения и дыхания подступающей простуды. Я старался вникнуть в каждое его слово. В тот морозный солнечный январский денёк нам впервые, после двух с половиной лет обучения, так свободно и непринуждённо говорилось о ядерном оружии.
  - История человеческой цивилизации, - звенел профессорский голос в моих ушах, - не знает примеров таких грандиозных свершений и открытий, какие произошли в первой половине двадцатого века, начиная с открытия в 1896 году французским физиком Беккерелем явления радиоактивности, и, заканчивая созданием в 1945 году - ядерного, а в 1953 году - термоядерного оружия. Кроме этого, в 1954 году была запущена первая в мире атомная электростанция в городе Обнинске. В этот же список я добавлю и Сибирский химический комбинат, который находится совсем недалеко от Томска, где в декабре 1958 года была запущена первая промышленная атомная электростанция в Советском Союзе! Что же такое для истории 60 лет? Это срок ничтожный и огромный: ничтожный - для истории человеческой цивилизации, но огромный - для истории науки. Эти годы принципиально изменили мир...
  - Ты куда после лекции? - спросил меня рядом сидящий товарищ.
  - Не знаю. Может, в библиотеку - там теплее...
  - Товарищ профессор, - раздался вдруг плотный и тягучий, словно густой кисель, голос моего тёски с "галёрки", - а можно вопрос?
  - Да, слушаю вас! - с готовностью отозвался профессор и сощурился в сторону спрашивающего студента.
  - А, скажите, пожалуйста, товарищ профессор, - противно тянулся голос через всё аудиторию, - есть ли бог на свете?
  Профессор задумался и развёл руками.
  - Уважаемый студент, - начал он задумчиво, - философские вопросы требуют много времени, которого у нас с вами, к сожалению, нет. - Он снова активно заходил, не глядя на нас. - Нам нужно живенько коснуться истории создания ядерного оружия и, пока мы здесь с вами окончательно все не перемёрзли, перейти непосредственно к спецтехнологии. - И, обернувшись к нам, с весёлой улыбкой добавил: - Скоро вы сами станете богами! - Послышался довольный студенческий гул. А профессор, шагая вдоль кафедры, серьёзно продолжал: - Итак, в 1932 году английский физик Чедвик открывает нейтрон - "разрушитель атома" - за что получает Нобелевскую премию по физике за 1935 год. В 1938 году немецкие учёные Ганн и Штрассман открывают явление деления атомного ядра урана. Здесь нужно отметить, что в нацистской Германии мозги учёных работали в чётко определённом направлении - военном. И потому, перед ними встала чёткая задача: срочно научиться использовать в военных целях энергию деления ядер изотопа урана-235...
  А когда он сообщил, что количество энергии, заключённое в одном килограмме урана, эквивалентно количеству энергии, заключённому в целом железнодорожном составе с каменным углём, его спросил заикающийся студент с первой парты:
  - П-потому у нас т-так х-х-холодно, что н-нет ат-томной с-с-станции?
  - Не правильно говорить, что в Сибири нет атомной станции, - возразил профессор, - поскольку, на Сибирском химическом комбинате, как я уже говорил, работает промышленная атомная станция. Да, это не мирная энергетика, но её отводимое тепло используется для отопления промплощадки...
  - Ох, как холодно, - вздохнул мой товарищ. - С тобой, что ли, пойти в библиотеку погреться...
   Профессор говорил уже про какие-то снежки, катящиеся с горы, и про какой-то эффект "сотой обезьяны", и даже чего-то чертил на доске. Но холод постепенно "замораживал" мозги и они переставали понимать.
  - ...для ядерного взрыва нужна, так называемая, критическая масса делящегося вещества, - ещё воспринимал я слова профессора, - высота горы или та самая сотая обезьяна... - Я уже не понимал.
  - А, что это за сотая обезьяна? - снова спросил мой тёска, явно стараясь показать профессору своё усердие, но тут он "промахнулся":
  - Я же только что объяснил! - Профессор развёл руками.
  - Ну, мы не п-п-поняли. Мо-момммозги у...у... у... - замычал студент с первой парты, - уже за-за-зазззамёрзли...
  - Я просто хочу вас правильно понять, уважаемый профессор, - мой тёска уже явно переигрывал.
  Профессор легко повторил про "обезьяну" и продолжал:
  - В 1939 году в Германии возникает, так называемый, Урановый клуб, объединивший лучших немецких физиков-ядерщиков Гамбургского, Лейпцигского и Гейдельбергского университетов. Главным теоретиком его стал нобелевский лауреат Вейнер Гейзенберг, ученик Нильса Бора...
  - Слушай, а может, в баню сходить? - вдруг осенило меня. - Я знаю такую баню хорошую - на дровах! Правда, она далековато...
  - Пошли!
  - ...а США по-военному чётко и быстро "собрали" со всего мира почти всех учёных, работавших в то время над проблемой деления атомного ядра. Кроме того, богатая и далёкая от театра военных действий страна выделила на Манхэттенский проект двадцать процентов...
  - Лучше бы побольше печей строили на дровах - теплее бы было! - пробурчал мой товарищ.
  - ...и задействовала в работе не менее ста пятидесяти тысяч человек...
  У меня даже потеплело от этой мысли.
  - Действительно, - согласился я, - в Сибири дров бы точно хватило!
  - Главное, добежать до бани - не "дать дуба"!
  - Таким образом, - повернулся к нам профессор, - дату двадцать четвёртое июля 1945 года можно считать днём рождения отечественной атомной промышленности. А уже двадцать девятого августа 1949 года произошло успешное испытание советской атомной бомбы на полигоне в Семипалатинской области Казахской ССР. Всего лишь за четыре года в нашей стране создано ядерное оружие - "Ядерный Щит Родины", сокращённо - "ящер"! - Профессор вывел на доске большими буквами - ящер. - Совершенно новая отрасль экономики - атомная промышленность, которая, словно ужасное чудовище из древней славянской легенды, пожирающее и изрыгающее солнце, появилось на советской земле, незыблемо встало на неё и расправило на её просторах железобетонные монолитные части своего страшного тела с заводами, полигонами, институтами, конструкторскими бюро, городами, войсками...
  "Ящер!" - словно пронзило меня молнией и в глазах всё слилось в ярко-ярко-белую муть. Потом эта муть стала сжиматься и краснеть. И вот уже перед глазами был красный шар. Он опускался за что-то чёрное. Это был солнечный закат. И красное солнце темнело, словно становясь гуще и неестественней, как будто чья-то невидимая рука его настырно разукрашивала слишком густой бурой краской, точно такой же, как на фотографии в том самом журнале, найденном на вышке бабушкиного дома. И, как и тогда, я почувствовал запах крови! А шар опускался за гору - за "чёртовую" гору! - как и тогда в последний вечер моих летних каникул у бабушки...
  - ...именно понимание, - донеслось вдруг откуда-то из мглы, - того факта, что в случае применения одной из сторон ядерного оружия немедленно последует адекватная мера другой стороны - обеспечивало и обеспечивает сохранение мира на земле...
  "Ящер! Неужели, снова Ящер?" - Передо мной стоял профессор. Он смотрел на меня и настойчиво чего-то говорил мне. Я вслушался:
  - ...вы будете ковать его, и хранить его сон! И нужно будет делать всё, что от вас зависит в вашей непростой, но, не сомневаюсь, яркой, интересной жизни, чтобы ящер никогда не проснулся! Никогда! - повторил он отчётливо и я разглядел, наконец, что стоит он также за кафедрой, а не рядом со мной. - Никогда! - снова резануло слух это слово. - Даже если правители впадут в помешательство...
  "Ящер! Неужели, снова ящер..." - Была в голове одна только мысль.
  - Не спи - замёрзнешь! - вдруг услышал я над собой и открыл глаза. - Ну, ты в баню идёшь? - Товарищ в кроличьей шапке на голове стоял в проходе и нетерпеливо смотрел на меня.
  - Да, иду...
  
  1997 год. Лето.
  Жарким и сухим было лето в тот памятный год. Тайга горела. Пожарные круглосуточно сражались с огненной стихией на огромных таёжных территориях, преграждая путь к большим и маленьким островам в зелёном "океане" - городам и посёлкам. В свою очередь, всё, что находилось на "островах" - дома, дороги, мосты, машины, линии электропередач, деревья, животные, люди - всё хорошенько "поджаривалось" на солнце!
  Один из "островов", расположенный неподалёку от Томска, оберегался не только пожарными, но и войсками внутренних войск, а всё потому, что на нём располагалось ядерно-опасное предприятие. На нём я и работал тогда молодым специалистом после окончания университета, осуществляя экологический контроль всех его производств.
  Да, тайга горела страшно, со зловещими грохотом и треском, нескончаемыми вспышками и разрушениями, с ежеминутными потерями главного сибирского богатства - лесов! А запах таёжной гари лёгким налётом висел в городском воздухе и придавал настроению необычный для трудовых будней такой волнительный и одновременно приятный оттенок тревоги и лесной романтики, тем более что сезон отпусков уже наступил!
  Кондиционеров в моём отделе тогда не было, и коллеги напоминали мокрые красные мочалки, разбросанные властной рукой по душным кабинетам. Они неподвижно и обессилено сидели в креслах, распластавшись во все стороны, а некоторые грудью лежали на рабочем столе поверх бумаг, книг, папок, ручек, футляров для очков и ещё чего-то, похожего, то ли на канцелярскую мелочь, то ли на мусор. В основном, все молчали, а говорили односложно в случае крайней необходимости. Мысли в головах сотрудников к обеду теряли всякую ориентацию и привлекательность, они, будто талое мороженое в блюдце "растекались" в головах во все стороны. А, после обеда отдел вообще "вымирал". Только время не останавливалось, методично щёлкая из приёмной на весь отдел, хотя и оно, не выдерживая раскалённого пространства, "расплавлялось" и тянулось гораздо медленнее, чем до обеда, подобно загустевшему сахарному сиропу.
  Квадратная секретарша, с копной кудряво-коричневой причёски и краснощёким лицом, после обеда раздувалась в шар. Помню, она, не двигаясь, всей своей раскалённой и напряжённой массой лежала в кресле приёмной и периодически внезапно издавала пугающий всех в отделе, даже начальника, голос, напоминающий недовольное и нечленораздельное рыканье пьяного мужика, произнося одну и ту же фразу: "Заберите документы!". - После чего мой коллега, Станислав Анатольевич, сидевший в соседнем кабинете, иногда тихо (но, я-то слышал!) добавлял к этой фразе одно только слово, подстраиваясь под тон её голоса: "Сволочи!". - И снова всё затихало.
  К концу рабочего дня отдел чуть-чуть "оживал": раздавались глухие, трудно узнаваемые голоса, тягучий скрип дверей и медленное шарканье ног.
  Я расскажу о нескольких днях того самого жаркого лета, когда горела тайга, когда я молодым специалистом второй год работал на комбинате и столько же был знаком с человеком, ставшим мне не только коллегой по работе, но и другом!
  
  
  Глава вторая
  превышение
  
  Четверг, десятое июля.
  Когда город только пробуждался от беспокойных солнечных зайчиков, свежего дыхания природы, перезвона листочков, словно маленьких колокольчиков и трелей ранних пташек, я провожал друга в отпуск. На автобусной остановке Олег, в мыслях погружённый в блаженство предстоящего двухнедельного отдыха на берегу сибирского моря, был в превосходном настроении - он улыбался колышущимся шторкам из окон домов, блистающим в солнечной пене верхушкам тополей и ослепительному небу.
  - Через шесть часов, - радовался я вместе с ним, - ты погрузишь свои могучие и потные тела в прохладные воды Обского моря. Ляжешь на волны...
  - И дуну в гудок! - срезал плотным баритоном друг, не меняясь в лице.
  Я, смеясь, попятился в сторону. Олег стоял, не шелохнувшись, сунув руки в белые джинсы. И только отлитое, словно из чистой бронзы, его статное тело под трепещущей сетчатой безрукавкой мерно приподнималось и опускалось плечами и грудью, надуваясь, и сдуваясь животом.
  - Пожалей отдыхающих! - взмолился я сквозь смех. - Другим же тоже хочется...
  - Дунуть, что ли?
  - Купаться!
  - Пусть купаются!
  - А, если смоет?
  - Значит, слабаки! - рявкнул он и опустил суровый взгляд на пожилую женщину в зелёном спортивном костюме, проходившую в этот момент мимо.
  Она испуганно выпучила на него глаза, потом резко отвернулась и быстро засеменила прочь.
  - Буду лежать, - заговорил он ей вслед, - с бутылочкой пивка посреди моря, как кит, и пускать волны: дуну - глоточек, дуну - глоточек! - Женщина, ниже пригнувшись, перешла на бег, активно заработав локтями, словно отталкиваясь ими. - Хорошо! - бросил он ей. - Ножки ставит прямо - ать-два, ать-два! Хорошо! - И строго меня спросил: - Зачем ты её напугал?
  - Я? Её?..
  - А, кто же кроме тебя мог напугать эту зелёную ласточку? Ты же у нас любишь попугать всех, когда фасоли сырой наешься! Тебя же теперь даже звери в лесу боятся! - гремел он, выпучив на меня глаза.
  - Я не ел сегодня сырую фасоль! - пытался я защищаться.
  Олег, как это часто теперь он с удовольствием делал, напоминал про случай прошлым летом, когда я у него на даче наелся сырой фасоли, что, оказывается, категорически нельзя делать, перепутав каким-то образом её с бобами! Потом я долго бродил по лесу, по его выражению, "пугая зверей"...
  - Завтра, - голос его приобрёл деловитую резкость и остроту, - после работы дуй ко мне на море, - он устремил свои ещё выпученные глаза вперёд, - я там тебя буду ждать в кресле-качалке. Буду сидеть с бутылочкой пивка, - и вновь его баритон стал разливаться над головой плотной и мелодичной волной, глаза куда-то стали плавно закатываться, а нижняя половина лица объёмно растягиваться в стороны, - смотреть на море и покачиваться. Локоток поставлю на подлокотник, а горлышко буду держать у рта. И вот представь, абсолютно никаких движений: качнусь вниз - пивко в этот момент сольётся в рот, а качнусь вверх - проглочу, потом снова - вниз - пивко в рот, вверх - проглочу! А пивко мне будут в бочках на вертолёте... - Из-за поворота показался автобус и стал быстро приближаться. - Всё, завтра вечером встречаю тебя. Постарайся без неожиданностей! - Хлопнув мне по ладони, он схватил сумку, стоявшую у ног, и запрыгнул на ступеньку подъехавшего автобуса.
  - Счастливого пути! - Я поднял правую ладонь, ощущая в ней колкое жжение и тепло руки друга.
  - В субботу у меня день рожденья! - ты для меня лучший подарок! - крикнул напоследок Олег и двери закрылись.
  Посмотрев на удаляющийся автобус, я сунул руки в льняные брюки песочного цвета и не спеша отправился на работу.
  Идя по только что вымытому тротуару, озарённому радужными переливами и благоухающему озоном, я размышлял о предстоящем рабочем дне: "Хорошо бы без неожиданностей, но именно в самые неподходящие моменты они и случаются!"
  На площади перед десятиэтажным серым зданием Управления с широким крыльцом, отделанным чёрным мрамором, и массивными дубовыми дверьми, над которыми на небольшом табло зелёным цветом высвечивался результат непрерывно измеряемой мощности дозы гамма-излучения, не было ни одной живой души. "15 мкР/час" - показывало табло. "День начинается без неожиданностей!" - сделал я маленькое, но приятное заключение.
  В прохладном холле было сумрачно и непривычно пусто, и только белолицая девушка в зелёной форме военнослужащей стояла у "вертушки".
  - Доброе утро! - улыбнулся я ей, показывая пропуск. И, глядя в её большие голубые глаза, спросил: - А вы были на Обском море?
  - Нет, - улыбнулась она веснушчатыми щёчками.
  - Поехали завтра со мной!
  Её маленькая головка в тоненькой пилотке качнулась в сторону, глаза опустились, а щёчки порозовели. Жгучая волна окатила меня, наверное, передавшись от неё, и я почти физически ощутил её сочное, упругое тело.
  - Я на службе... - донёсся до меня её голосок лёгким дуновением.
  - Жаль. Значит, в следующий раз...
  И, то и дело, оборачивался, улыбаясь ей и любуясь ею, особенно той её частью, которую так красиво обтягивала "военная" юбочка...
  В кабинете первым делом открыл настежь окно с видом на узенький сквер. Бодрящий ветерок с шелестом листвы и тявканьями собачонок заставили меня застыть у окна с мыслью о лете: "Ах, это лето! Какое же это волнительное время!" - Но тут же произнёс вслух:
  - А ещё - трагически короткое! - И захотелось немедленно мчаться за Олегом - "...пока стоят ещё эти летние деньки с таким солнцем - невыносимым на работе, но замечательным на море..."
  Мои мысли прервали по-военному чёткие шаги в коридоре. "Начальник, - понял я и замер, обернувшись к двери. - Всегда приходит первым, но сегодня первым пришёл я..." Послышался скрежет открывающегося замка и скрип дверей приёмной. Из приёмной сразу "вырвалось" щёлканье неусыпных настенных стражей времени. В унисон им послышались два отдалённых шага и щёлканье замка. Потом - два уже далёких шага, тяжёлый скрип главной двери в отделе и снова стало тихо, только "стражи" также бодро и невозмутимо продолжали отщёлкивать свои вечные секунды.
  Я обратился к скверу. Сквозь маслянистую листву различил равномерные и равноудалённые столбики, с натянутыми между ними блестящими струнками колючей проволоки. Эта была граница нашего закрытого городка. Там было всё, как всегда - по-военному - бойцы внутренних войск, светящиеся каски, автоматы...
  А за границей текла заметно обмелевшая, всегда о чём-то задумчивая Томь. В течение дня по ней неторопливо проплывали пароходы, молчаливо держащие путь до таёжных деревень или обратно в Томск, рыбацкие катера, с рёвом режущие водную гладь, длинные неторопливые баржи, нагружённые лесом, углём, гравием, песком, бочками с нефтепродуктами...
  А на противоположном берегу прямо посреди безбрежного лесного моря светлела церквушка с синей луковкой и светящимся на солнце золотым крестиком. В ненастные дни её цвета были тусклыми, очертания размытыми, а крестика совсем не было видно - он сливался в "пучине" почерневшего и похолодевшего леса. Зато в ясные деньки она была маленьким ярким пятнышком на фоне пушистого таёжного моря, такого тёплого и спокойного. В тёплые вечера через раскрытое окно до меня часто доносился робкий звон одинокого колокольчика. Тогда я откладывал все дела, подходил к окну и начинал вслушиваться, с каждой минутой всё отчётливее различая его тоненький, словно детский голосок, благодаря старанию какого-нибудь бородатого звонаря. В такие вечера я долго стоял у окна с закрытыми глазами, сложив руки на груди, и слушал, слушал, слушал...
  Но рабочий день только начинался и первым делом решил просмотреть отчёт о результатах утренних анализов сточных вод комбината, который должен был быть уже доставлен курьером и лежать в специальной папке в приёмной. Точными и быстрыми движениями нашёл нужный документ и вернулся к себе. Прибавив звук радиоприёмника, висевшего при входе, я сел за стол. За спиной ласково шелестел сквер, наполняя кабинет тополиными пряностями. Шторки нежно касались плеч. Спереди лились радужные звуки оркестра Поля Моруа. А я просматривал величины активностей радионуклидов, содержавшихся в этот день в сточных водах.
  Мимо двери, здороваясь, стали проходить коллеги.
  - Не спится? - дело молодое! - задержался самый пожилой коллега, обнажив в улыбке бурую верхнюю вставную челюсть. - Я в ваши годы вообще не спал: вечером - на танцы, потом всю ночь гуляешь с барышней, а утром - на работу! Так что, я тоже был молодым и кудрявым, не думайте, что только вы такие!
  Он продолжал громко рассказывать про свою молодость уже кому-то в коридоре, а я, пробегая глазами цифры, услышал голос Станислава Анатольевича:
  - Ох...
  Протянул ему руку и ощутил в руке дрожащую узенькую ладошку.
  - Ох, - устало повторил коллега, - как я устал! - Он свалился в кресло, стоявшее у правой стены от входа. - Ходили вчера на пляж, - стал рассказывать он, еле двигая языком, - а там все наши. Ох, что началось, думал, живым не уйду. Я не представляю, как сегодня работать. - Он потерянно уставился на пол. - А сейчас Карлыча встретил на лестнице. Начал мне мозги компостировать с самого утра. Ох, что делать?
  - Уйди с глаз куда-нибудь... - Я остановился на цифре против изотопа стронция номер девяносто и почувствовал что-то неладное.
  - Уехать на завод, что ли, какой-нибудь... - соображал коллега вслух.
  - Всё в твоих руках... - соображал и я с нарастающим в груди и ушах сердечным стуком. - Неужели...
  Резкими движениями достал из ящика стола книжечку санитарных норм и открыл её на нужной странице. Потом поднял глаза на длинную и разноцветную схему гидротехнических сооружений комбината, висящую над креслом, и взгляд точно попал в точку сброса сточных вод комбината в Томь.
  - Превышение! - ахнул я. - Вот тебе и неожиданность...
  - О, - сразу поднялся коллега, - я пойду. - Он быстро удалился, почувствовав наступление "бури" в отделе.
  Как раз в этот момент в коридоре послышался гнусавый и, как всегда, пискляво хихикающий голосок Сергея Евгеньевича - начальника бюро контроля сточных вод комбината. Рванулся к нему навстречу.
  - Сергей Евгеньевич, вы в курсе?
  Сергей Евгеньевич - маленький и головастый очкарик, с залысиной на макушке, мячиком в животе и неизменной потёртой папочкой под мышкой - от неожиданности вздрогнул.
  - Во-первых, - пискнул он, приходя в себя, - здравствуйте, молодой человек. - И, опустив с меня округлившиеся в размер круглых окуляров глаза, недовольно загнусил: - А, во-вторых, естественно, я в курсе, - он помолчал, потоптавшись, - какая у симпатичной охранницы самая красивая часть тела, я же не слепой! Только не надо меня пугать. Это вам молодым здоровье девать некуда! - И его лоснящееся лицо, похожее на мордочку сытого хомячка в маленьких очках, мелко-мелко дрожа, пискляво захихикало.
  - Здравствуйте, Сергей Евгеньевич. Превышение...
  - Дайте отдышаться, а то с утра пораньше, того и гляди, снесёте меня своим рвением. Мне даже страшно стало. - Он внезапно перестал хихикать, и с обиженным видом бойко зашагал мимо меня к своёму кабинету.
  - Сергей Евгеньевич, - пошёл я с ним, - превышение по стронцию.
  - И что? Это же не значит, что вы должны налетать на меня с самого утра прямо с порога, - с обидой гнусил мне начальник бюро. - Надо работать, молодой человек, спокойно, вдумчиво, а самое главное, - он глянул мне в лицо уже не столь округлёнными глазами, - не забывать о технике безопасности!
  Мы подошли к его кабинету.
  - А когда выясните причину, сегодня?
  Он открыл дверь, вошёл в кабинет, а я остался стоять в проходе.
  - Сергей Евгеньевич, ведь, это Реакторный завод, осколки...
  - Кто вам сказал? - Он положил папочку на стол и направился к окну.
  - Это очевидно...
  - Кому очевидно? Вам очевидно? Вы молодой человек, не спешите никогда что-либо констатировать. - Тяжёлые шторы неохотно раздвигались под натиском его коротеньких ручонок. - Вы ещё даже не представляете, - задыхаясь, продолжал он гнусить, - что это такое и с чем его едят. Не мешало бы вам заняться самообразованием, там, почитать книжечки умные.
  - Не понимаю вас, - вошёл я в кабинет.
  - Посмотрите, какая жара стоит, - протянул он руки к окну, за которым густо перемешивались тополя. - Это вам ни о чём не говорит? - Он принялся за рамы, встав на цыпочки, и из его коротких штанишек показались жёлтые носочки с синими цветочками, напоминающими Васильки: - Это говорит о мощном испарении воды в каналах и первом водохранилище. - Рамы, наконец, поддались, и освежающая волна с горьковатым шелестом хлынула в кабинет. - Разве это не может быть причиной? - повернул он ко мне красное лицо. - А испарение приводит к увеличению концентрации...
  - Именно по стронцию?
  - Не только по стронцию, но и по другим веществам. Почему именно по стронцию? Я уверен, что и по другим веществам тоже произошло резкое увеличение концентраций, просто по стронцию сегодня концентрация превысила норму. Посмотрите отчёт, к примеру, о сбросах вредных химических веществ. Я уверен, что вы его не смотрели. Ведь так? - Он встал у стола.
  - Так.
  - Вот, - расплылся он в улыбке, хихикнув. - А я знаю потому, что вы молодые всегда бежите впереди поезда, а надо никуда не бежать. Надо кропотливо собирать всю возможную информацию по данному вопросу и спокойно, а главное, вдумчиво её анализировать. В нашем деле, молодой человек, всё нужно учитывать и причиной может быть обстоятельство, совершенно не имеющее отношения к Реакторному заводу, в чём я даже не сомневаюсь! Вам понятно?
  - Понятно. Не понятно только, почему вы уверены...
  - Я пока ни в чём не уверен!
  - Тогда начните с Реакторного завода.
  - Вы мне будете указывать, что делать?
  - Я обязан знать причину...
  - И я не меньше вашего обязан знать причину! - пропищал сильнее обычного Сергей Евгеньевич и, нервно сев за сверкающий гладью стол, открыл папочку, достал бумажки и нахмурил лоб, показывая, что не желает более моего присутствия.
  - Думаю, что сам займусь этим вопросом немедленно!
  - Занимайтесь своими делами, а в чужие дела не суйтесь, молодой человек! - раздражённо бросил он мне в спину...
  Заместитель начальника отдела - Геннадий Карлович - всегда старался выглядеть серьёзно, но, имея от природы курносое добродушное лицо - безуспешно, придавая лицу этим старанием лишь глуповатый вид. Говорил он раскатисто и зычно, порой оглушая собеседника, если тот оказывался вдруг недалеко от его рта. Понимая это, Геннадий Карлович, понизив силу голоса, виновато пояснял ему: "Это я в десятом отделении третьего цеха Радиохимического завода долго работал, там и привык так громко разговаривать, сами понимаете!" И снова голос его громоподобно раскатывался по кабинету или даже целому отделу. Очень редкий собеседник понимал, о каком-таком десятом отделении он ему говорил, но не уточнял, полагая, что это отделение какое-то чрезвычайно серьёзное на комбинате, о котором лучше всего не спрашивать. Зато если кто-то вдруг решался спросить, тут Геннадий Карлович, откинув голову назад, с ностальгической ноткой в голосе и грустной улыбкой называл его "своим детищем". И принимался рассказывать с жаром, окончательно оглушая собеседника, про плазмотрон, плазмохимический процесс, ультрадисперсный порошок оксида циркония...
  - Да, было время! - внезапно прерывал он рассказ возгласом. - Мы были пионерами! А сейчас, - он с досадой махал рукой, - занимаюсь бумажно-кабинетной волокитой...
  К нему-то я и направился после Сергея Евгеньевича.
  - Геннадий Карлович, - сразу с порога начал я, - превышение в контрольном створе по стронцию девяносто!
  - Знаю, - сурово выдал заместитель начальника из-за вороха бумаг на столе. - Мои ребята на Реакторном заводе выясняют. - Он поднял седую голову, снял очки и стал тереть пальцами глаза. - Обещали о результатах сразу сообщить. Хотя им некогда. - И он заговорил тише: - Американцы на заводе, сам понимаешь, это всё оттуда мутят... - Он красными глазами поглядел на потолок. - У нас же соглашение с ними, сам понимаешь... - Он достал из кармана пиджака свой всегда мятый носовой платок и стал активно утирать им лицо, приговаривая: - Опять эта жара, с самого утра! Когда же она прекратится? А, ты не знаешь? - И уставился на меня с открытым ртом.
  - Не знаю. А вы окно откройте.
  - Там дорога - пыль, шум, сам понимаешь. А на счёт превышения молодец, что сразу среагировал, только пока не суетись. Всё под контролем!
  - А когда ваши ребята обещали выяснить?
  - Не знаю. Я же тебе сказал, что им пока некогда. Как только - так сразу! Не отвлекай меня, мне надо сообщение для начальника подготовить. Вон, видишь, сколько справок - во всё надо вникнуть, всё надо проанализировать. Понапишут, чёрт знает что, а ты разбирайся потом! Что за люди... - Он сунул платок обратно в карман и надел очки. - Ладно, тебе это не надо - у тебя своей волокиты... в смысле, своих дел хватает. Иди работать! - Он махнул рукой в мою сторону и склонился над вечной бумажной кучей.
  - А Сергей Евгеньевич говорит, что причина совсем не в Реакторном...
  - А в чём? - Он, дёрнувшись вверх, уставился на меня.
  - Не говорит ничего конкретного, всё общие фразы.
  - Заставим - скажет точнее, никуда не денется! Нашёлся, понимаешь, гусь! Просто, сам не знает ещё! Ты его сейчас меньше слушай, он любит иногда затуманить мозги. Ну, меня-то ему не затуманить, сам знаешь. Ладно, я сам с ним переговорю, а ты займись пока другими делами.
  Постояв ещё несколько секунд, и посмотрев на его маленькую лысину, белеющую идеальным кружочком точно на макушке, вышел в приёмную.
  - Привет. Возьми документы, - пробасила секретарша, как только оказался в приёмной. - И распишись в журнале.
  - Здравствуйте. Вот сегодняшний отчёт о сбросах, - протянул ей документ. - Я сегодня пораньше пришёл...
  - Вперёд начальников бежишь? - секретарша сразу вся вспучилась, включая ярко-красные, без того невероятно выпученные, словно распухшие губы. - Сначала начальники должны посмотреть его, а потом, если тебе адресуют, уже ты. Отчёт же с грифом "ДСП"!
  - Да, поторопился, согласен. А Владимир Александрович у себя?
  - Не знаю.
  Взяв документы, отправился к ведущему инженеру-физику Владимиру Александровичу - низкорослому крепышу. В коридоре встретился пробоотборщик - балагур и весельчак, с крашенной, по его словам, в памятный с молодости цвет "Сочинской ночи" шевелюрой.
  - Какие люди в Голливуде и без охраны, - запел он, разведя руки.
  - Вы сегодня отбирали пробу в контрольном створе?
  - Так точно, как учили! Опять, что ли, Реакторный завод?
  - Почему, сразу Реакторный завод?
  - Да, знаю я, моя агентура всё мне докладывает!
  - А вы случайно сегодня ночью там фонариком не светили?
  - Я ночью спал с супругой, кстати, молодой и сексуальной!
  - А, что за агентура там у вас?
  - Свих агентов я не выдам, хоть режь меня!
  - Хорошо, только вы потише... - Похлопал его по плечу.
  - Не учи учёного! - крикнул он мне вслед.
  Владимир Александрович, в квадратных очках с чёрной толстой оправой, с широким лбом, заметно выступающим вперёд, чёрными блестящими волосами, аккуратно зачёсанными назад и белой рубашке с закатанными рукавами, был похож на настоящего физика-экспериментатора, не хватало только паяльника да сигареты в зубах. Он эмоционально разговаривал по телефону в своём просторном светлом кабинете с большим распахнутым окном прямо на оживлённую улицу, вполне гармонично дополняя автомобильные гул и сигналы за окном - рабочая жизнь вдохновенно кипела в его кабинете:
  - Да, считаю! Да, есть смысл сделать повторные расчёты! А вы вначале сделайте, потом посмотрим! Только не надо мне сказки рассказывать! Да, я в своём уме! Я знаю, но дело надо сделать! Всё! - Он бросил трубку. - Не хотят работать и всё, ну, хоть ты тресни! - горячо обратился он ко мне.
  - Здравствуйте, Владимир... - постарался я влиться в его ритм.
  - Здорово! - он поймал мою летящую к нему руку и быстро заговорил, кивая головой: - Знаю, всё знаю! Но пока команда - этим не заниматься.
  - А, кто дал команду?
  - Начальник мой, Сергей Евгеньевич, с самого утра, я даже в кабинет ещё не успел войти.
  - Когда он успел, ведь он только пришёл, я его в коридоре встретил?
  - Правильно: вы встретили уже после того, как он мне сказал.
  - Откуда же он узнал про превышение?
  - Из отчёта, откуда же ещё!
  - Я сегодня пришёл самым первым, даже раньше самого начальника! И первым взял отчёт. Вот он, у меня в руках, так и не выпускаю его из рук!
  - Значит, он узнал про превышение из других своих каналов!
  - Из каких?
  - Ха-ха-ха! Этого я не знаю!
  - Всё равно, как-то странно...
  - Что же здесь странного? - развёл руки Владимир Александрович, искренне не понимая меня, и удивляясь моей наивности. - Кто, как не он первым должен узнавать о нарушениях! Скорее всего, он уже вчера знал, что сегодня анализ покажет превышение! На самом деле, это запросто!
  - Запросто?
  - Конечно!
  - И команду дал не выяснять...
  - А вот этого, я вам не говорил, - сразу тише заметил коллега.
  - Понял.
  Зазвонил телефон, и Владимир Александрович стал что-то доказывать в трубку, словно пытаясь часто повторить автомобильные сигналы за окном...
  Зайдя в свой кабинет, сразу настроил радиоприёмник тише, решив позвонить в службу радиационной безопасности Реакторного завода, ведущему инженеру-физику, худому, всегда улыбчивому и рыжему, Игорьку.
  - Слушаю, - раздался его негромкий голос в трубке.
  - Игорёк, привет!
  - А, привет.
  - Как у вас дела?
  - Нормально.
  - Говорят, комиссия?
  - Да, "трутся" какие-то пингвины...
  - О реактора, что ли?
  - Да. Вместе с "папой" и главным инженером...
  - Понятно. Слушай, а что там со сбросами?
  - Всё нормально. А что? - Игорёк явно насторожился.
  - Сегодня в контрольном створе превышение по стронцию девяносто. У вас в работе ничего не изменилось?
  - Ничего - как работали, так и работаем. Я сейчас посмотрю наши сегодняшние результаты анализов... - он оторвался от трубки. - Вова, принеси мне сегодняшние результаты анализа проб. Да, воды. Как, ещё не принесли? Почему? А где Галя? Заболела? А Оля? Ну, позвони Оли. И Оли нет? А куда она делась? А, понятно, решила догулять. А надолго она? Понятно. А кто там у них "живой" остался? Маша? Какая Маша? Эта, которая с длинными волосами, что ли? Ну, с длинными ногами, что ты не помнишь, что ли? Ну, молодая, в мини-юбке такой ходит, трусики видать? Да, эта, эта! Пусть мне позвонит. - И снова мне: - Сейчас посмотрим, просто в лаборатории обед. Давай, я тебе перезвоню?..
  Пип, пип, пи-и-ип, - пропищало радио, а потом заговорило мужским приятным баритоном: "Московское время восемь часов утра. Передаём последние известия..."
  "Скоро обед. Нет, он не перезванивает, видимо, эта Маша в мини-юбке не вернулась с обеда. Может, наелась так, что юбка разошлась по швам, вот зрелище-то, наверное! - Я усмехнулся и прислушался. - Тишина, только часы слышно. Все затаились в своих кабинетах, даже Галины Ивановны не слышно. Может, уснула?.."
  - Заберите документы!
  "Нет, не спит. О! - и Стас тоже не спит! Всё, как всегда. И начинается самое пекло. О, - вдруг осенило меня, - а поеду я на Реакторный завод! Там у них кондиционер, да и с Машей этой надо познакомиться: что-то заинтересовала она меня!"...
  - Геннадий Карлович, а поеду я на Реакторный завод? - спросил с порога кабинета.
  - Закрой дверь поплотнее, пожалуйста, - попросил он, нахмурив брови, и, дождавшись выполнения просьбы, стал говорить тише, стараясь выглядеть очень серьёзно, отчего мне захотелось улыбнуться, но сдержался: - Сейчас нет смысла ехать: там комиссия работает очень серьёзная - все "на ушах", сам понимаешь. Там пока не до превышения. Подожди, не кипятись. Садись, пожалуйста. - Он махнул мне на стул у стола, снял очки, достал свой неизменный платок и начал активно утирать лицо, приговаривая: - Ну, и жара! Когда она кончится, не знаешь, а?
  - Не знаю. Может, зимой.
  - Зимой понятно, что кончится. Шутишь? Здесь не до шуток, тут превышение, а ты шутишь! Надо разобраться!
  - Так, вот, я и...
  - Подожди, не кипятись. Тут, не всё так просто. - снова заговорил он тише. - Ты займись пока другими делами, а я сам поеду на Реакторный завод. Надо здесь осторожнее, дело такое, сам понимаешь... - Он покрутил ладонью у лба, отчего мне снова захотелось улыбнуться. - Здесь нахрапом ничего не получится. Там все ребята ушлые, они тебя быстро облапошат! Здесь надо хитрее поступить. - Он задумался. - Понаехали ещё тут, понимаешь, работать не дают! - в сердцах закончил он, спрятал платок, надел очки и склонился над бумагами.
  Я собрался уже уходить, как вдруг неожиданно для себя спросил:
  - Может, мне отгул на завтра взять, срочных дел у меня пока нет?
  - Возьми, только не вздумай на Реакторный поехать! Меня не проведёшь! Если поедешь без разрешения - накажу!
  - Да, нужен мне этот Реакторный завод сто лет!
  - Ну, как это! - это наш хлеб! А то, что у них там что-то произошло, это штатная ситуация. Поработаешь подольше - привыкнешь. Это производственный случай, который технологически возможен. Конечно, надо разобраться, установить причины, наказать виновных. Всё это будет. Вот, на следующей неделе я этим займусь вплотную, тогда посмотрят они у меня! - Он потряс кулаком в сторону Реакторного завода. - Так что спокойно напиши заявление. Только не затягивай, надо ещё у начальника успеть подписать, а то он сегодня собирался на Реакторный после обеда, сам понимаешь... - И тут же углубился в чтение.
  Я вышел с улыбкою: "Раз такое дело, поеду на Обское море! Ха! Надо же, как повезло!"...
  Заявление быстро подписал у обоих начальников, причём, главный начальник, даже слова не сказал, что, совсем не похоже было на него, поскольку, всегда задавал в таких случаях вопрос: "А что, работы нет?" Но на этот раз - ни слова! Он явно спешил и был весь погружён в свои мысли:
  - Что у тебя? - хмуро спросил он, решая одновременно в своей гладко прилизанной голове явно не одну задачу.
  - Александр Иванович, заявление на отгул. На завтра... - неуверенно протянул я листочек. - Геннадий Карлович согласен.
  - На завтра? - строго переспросил начальник. - Давай. - Быстро пробежав глазами, он, не задумываясь, аккуратно на нём вывел: "Предоставить".
  Вернувшись в кабинет, первым делом позвонил Олегу.
  - А я только доехал, - радостно кричал он в трубку, - вот, сидим, чаёк из рюмочек попиваем! Только о тебе вспоминали! Приезжай быстрей, тебя здесь не хватает!..
  Остаток рабочего времени занимался текущими делами, в предвкушении такого желанного и скорого отдыха на море, лишь один раз отметив про себя, что как-то неожиданно очень легко и даже, как показалось, равнодушно отнеслось руководство отдела к сегодняшнему превышению. "Странно, - заметил я. - Может быть, из-за американцев? - я подумал. - А причём тут американцы? Не знаю. Но, как-то, очень странно всё это..."
  В самом конце рабочего дня дверь кабинета неспешно отворилась, и в кабинет "заплыл" с красным лицом и открытым ртом Станислав Анатольевич в мокрой от пота расстегнутой до пупа рубашке, обнажив чёрно-волосатую грудь и худой живот. Не говоря ни слова, он сразу привычно "свалился" в кресло и облегчённо выдохнул:
  - Фу-у-у-ф-ф!
  Отдышавшись, словно после забега, и не поворачиваясь ко мне, наконец, тихо произнёс, стараясь, как можно меньше напрягаться:
  - Сейчас бы на море...
  - А я еду, - спокойно сказал я.
  - Когда? - не шевелясь, спросил коллега.
  - После работы.
  Станислав Анатольевич, соображая, молчал, только блестящая от пота грудь торопливо двигалась вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз..., качая чёрные кудряшки волос. Через минуту, медленно повернув в мою сторону голову, и ещё медленнее подняв на меня глаза, возможно, впервые за весь день с более-менее осмысленным и чуть удивлённым взглядом, спросил:
  - Сегодня, что ли?
  - Да. - Коллега снова призадумался, видимо, мозги его за рабочий день основательно расплавились, а я непринуждённо продолжал: - Буду уже сегодня купаться. На Реакторный завод не пускают, говорят, там комиссия американских пингвинов - трут своими широкими попами реактора - ни пройти, ни проехать, а наши все на ушах вокруг них! - прыгают серыми козлятами...
  - А американочки в комиссии есть, не знаешь? - заулыбался коллега.
  - Не знаю. Может, и есть.
  - Может и есть... - задумался он. - Какие у них попки, интересно, как ты думаешь?
  - Американские, наверное. Хотя мне это уже не интересно.
  Коллега растянулся в кресле, вытянув ноги, закрыл глаза и спросил:
  - А, что за море?
  - Обское.
  - А где такое?
  - Около Новосибирска, точнее, около новосибирского Академгородка - водохранилище на Оби.
  - А-а-а... - лениво протянул коллега, положив голову на спинку кресла.
  - У друга в субботу день рождения.
  - А-а-а... - снова протянул коллега с закрытыми глазами. - Везёт, - будто засыпая, проговорил он, а потом мечтательно: - Море, небо, солнце, песочек, девочки в бикини, такие хорошенькие, бегают, прыгают, резвятся...
  - Да-да, и я буду с ними рядышком...
  - Резвиться! - И Станислав Анатольевич засмеялся. - А работа?
  - Отгул взял на завтра.
  Коллега, словно в трансе закивал головой, и, не открывая глаз от потолка, произнёс:
  - Да, везёт, а мы будем париться... - И, посидев неподвижно с минуту, вдруг оживился - поднял голову и произнёс, явно чего-то задумав: - Хотя...
  
  
  Глава третья
  дорога
  
  Надев дома новую, почти неощущаемую рубашку с широкими белыми и синими полосами, и накинув через плечо сумку, куда сложил самое необходимое, побежал на остановку.
  На фоне городского пейзажа, где машины, деревья, животные, люди медленно и, казалось, мучительно двигались в густом солнечном масле, моя активность со стороны была, наверное, невероятной - редкие прохожие, хоть и лениво, но поворачивали на меня свои взмыленные лица, а лежащие на тротуарах и газонах собаки приподнимали в мою сторону сонные головы.
  А я бежал, словно не замечая, жаркий панцирь, и в глазах всё сливалось в одно солнечное месиво. Где-то в этом месиве замечал поливочные машины, озарённые шелестящими радугами, и тогда чувствовал всем телом их живительные соки. Замечал лотки с мороженым, сочных и белых, как мороженое, продавщиц, и чувствовал леденящее рот и горло тающее лакомство. Замечал жёлтые бочки с кисло-хлебным запахом, кучки жаждущих покупателей возле них, и невольно морщился носом от воображаемых жадных глотков ядрёной жидкости из кружки. Но ничего не задерживало внимания. Где-то впереди, там, в блистающих кронах тополей и лип или в вышине, там, над крышами пятиэтажек, где голубое небо смешивалось с солнечной пеной, мне виделся другой мир, полный ласкового солнца, сверкающей морской глади и горячего песчаного берега. И на этом берегу в кресле-качалке одиноко покачивался Олег. Он, блаженно смотрел на море и янтарная жидкость из запотевшей бутылочки в его правой руке, поблёскивая маленькими светящимися звёздочками, сама собой лилась ему точно в рот при его плавном опускании...
  Резкий автомобильный сигнал чувствительно хлопнул мне по перепонкам, хорошенько встряхнув всего, и вернув, тем самым, в настоящий мир. Оказывается, я стоял на середине главной улицы. Лысый водитель красной Нивы с головой, похожей в лобовом стекле на свою машину - такой же красной и квадратной с круглыми глазами и выдвинутой вперёд нижней челюстью с оттопыренной губой - постучал мне кулаком по гладковыбритой макушке. Мне даже показалось, что я расслышал эти удары, напоминающие звуки бубна или мыканье бычка. На самом деле, это были не звуки ударов по голове, а его ругательства, только они, смешиваясь с густой маслянистой атмосферой, доходили до меня уже то тягучими, то отрывистыми низкими звуками. При этом его глаза тяжелели и краснели, как у быка перед соперником. А когда он замолчал, его нижняя губа воинственно оттопырилась, и тогда он действительно стал походить на очень свирепого бычка. Я покачал головой, полностью соглашаясь с ним, извинился и помахал ему рукой, как можно дружелюбней. Водитель сжал челюсти, оттопырив ещё больше нижнюю губу, направил покрасневшие глаза вперёд и пролетел мимо, словно промчался на резвом, и таком разгорячённом, как и он сам, молодом бычке...
  На остановке в ожидании автобуса нетерпеливо ходил взад-вперёд, чуть вздрагивая при воспоминании о неожиданной встрече с железным бычком, и сокрушённо спрашивая себя: "Ну, как же так? - и, не находя ответа, расстроено вздыхал. - Нельзя так вести себя, - горячо заключал я, - нельзя! Пока отделался лёгким испугом. - Я останавливался и внушительно повторял себе: - Пока! - снова вздыхал и шёл. - Нельзя забываться, нельзя, иначе - ни к добру это, ни к добру, ох, ни к добру..."
  А, успокоившись, наконец, только посмеивался, вспоминая свирепую голову водителя и мыкающие или бубнящие звуки, исходившие от неё...
  В пустом автобусе с дремлющей оранжевой кондукторшей с кровавым бобриком на голове я смотрел на опустевший и онемевший город. Я прощался с этим скрытным и притушённым, строго регламентированным и точным, по-военному прямолинейным и суровым миром всего лишь на пару дней, но каких многообещающих! Горожане, казалось, медленно плыли по его белым, словно выбеленным улицам и площадям. И только у фонтанов на площади перед музыкальным театром они встречались и заметно оживлялись...
  Автоматчик на контрольно-пропускном пункте в кирзовых сапогах, каске и автоматом на груди вырос передо мной в автобусе грозным воином, и опустил тяжёлый взгляд в мой пропуск. А я, осторожно рассматривая его, подумал: "Как тебе хочется скинуть сейчас эту "шкуру" и с разбега окунуться в речку! Понимаю, солдат, понимаю..." Видимо, уловив в этот момент к себе моё сочувственное внимание, боец смягчился. На несколько секунд он стал для меня не воином, а обычным пареньком, каким был ещё до службы в армии: с блестящими глазами, ямочками на щеках и открытой улыбкой.
  - Возьмите, пожалуйста, - произнёс он мальчишеским голоском, возвращая пропуск.
  Эта улыбка ещё жила на его светлом, совсем юном лице, когда он осматривал салон и выходил из автобуса. Потом я увидел в окне снова грозного воина.
  Наконец, наружный осмотр автобуса закончился, и нас выпустили из города. Весело побежал тогда по сторонам густой лес, неожиданно и непринуждённо ослепляя лучистыми пучками своих фонариков. Я жмурился, а кондукторша, не теряя несколько свободных минуточек перед всегда беспокойным Томском, быстро задремала на своём месте, свернувшись клубком.
  А въехав в Томск, резво покатились во все стороны от автобуса незатейливые улочки с разбитыми дорогами и приземистыми домиками, облупленными окошками возле самых тротуаров и покосившимися заборчиками, брызгающими колонками с визгливой детворой и ободранными собаками, по-хозяйски купающимися в ручейках голубями и стайками, словно облаками пыли, вёрткими воробьями. Автобус запрыгал и закрутил, задребезжал и залязгал, глухо заголосил пассажирами и властно завопил безразмерным, словно резиновым ртом проснувшейся кондукторши:
  - Вокзал Томск-2! Активней, товарищи, активней!
  "Подтаявшие" пассажиры кряхтели и ворчали, "выдавливаясь" полужидкой массой из душного салона, а новенькие, плотненько поджаренные снаружи - следом торопливо запрыгивали.
  - Не толпимся у входа, не толпимся! - тут же огорошивала их кондукторша, возвышаясь над всеми со своего места. - Проходим, проходим в центр салона! Молодые люди, что вы встали? Проходим в центр! И не забываем предъявлять проездные документы! - И она ловко делала сразу несколько дел: всех вновь вошедших считала и запоминала в лицо, смотрела на предъявляемые ей документы и обилечивала, считала деньги и сдавала сдачу, профессионально подталкивала грудью и плечами пассажиров, пробираясь вдоль салона, и обязательно, опять-таки, профессионально отвечала на все их недовольства, высказываемые ей, подмечала "зайчиков" и объявляла остановки:
  - Строительная академия! Не задерживаемся на выходе! Так, молодые люди, что у вас? - пробралась она, наконец, к двум очень задумчивым парням. - Так, оплачиваем проезд, молодые люди! Активней, активней! - Она сильно мешала парням думать - они расстроено и терпеливо смотрели по сторонам, может быть, надеясь ещё, что она вдруг скажет им: "Ничего, ничего, не беспокойтесь, оплаты совсем не нужно, вы только продолжайте, пожалуйста, думать!" - но она явно была далека от этого: - Так, я жду! Что, так и будем стоять? - Они никак не реагировали, даже не двигались, словно при виде её впали в оцепенение и только глаза их становились печальней или задумчивей. - Так, на следующей остановке выходим! - Всё поняла она своим профессиональным глазом.
  А парни живо переглянулись. Кажется, их устраивал такой вариант, в конце концов, ведь можно будет спокойно без неё подумать! Даже всегда строгая Фемида на здании городского суда посмотрела на них сверху явно с симпатией, наверное, потому что так дипломатично, не произнеся ни единого слова, они сумели договориться! - настоящие профессионалы! А у нашей кондукторши работа кипела также профессионально:
  - Так, что у вас? - вижу! Проходим, проходим в центр салона, не задерживаемся! Так, что у вас? - вижу! - Она протиснулась, наконец, на заднюю площадку. - Так, показываем здесь проездные документы! Так, молодой человек, что у вас? Вы слышите меня, молодой человек? Я к вам обращаюсь! Да-да, к вам! Оплачиваем проезд, пожалуйста! Я не кричу, я работаю! Да, работаю! Это вам надо туда! Кстати, эта весёлая деревня находится в противоположной стороне! Возьмите сдачи! И мне она не нужна! - И уже на весь салон, так плотно, словно накрывая его твёрдой плитой, в общем, по-деловому, профессионально: - Все с билетами? - В ответ глубокое молчание. - Кто ещё не оплатил проезд? - Глубокое и напряжённое молчание, и непроницаемые, и суровые лица, ни на миг не отрываемые от окон.
  Автобус покатился с горки. Толпа, постанывая, наклонилась. А слева на вершине горы стала возвышаться вся устремлённая ввысь, и оттого кажущаяся летящей, Воскресенская церковь. У пассажиров, увидавших её, сразу разгладились и повеселели лица. И я вместе с ними, как в первый раз стал любоваться этим произведением сибирского барокко - чёрные купола и золотые кресты её восхитительно парили в сочном небе горящими факелами...
  - Рынок! - снова плотно накрыла салон кондукторша, и толпа с облегчёнными вздохами задвигалась к выходам...
  На Ленинском проспекте стало свободнее, послышался смех и голоса абитуриентов, приехавших в основном с восточных регионов страны. Их нельзя было не узнать по чуть удивлённым, чуть растерянным лицам, свежим взглядам, чистым, непривычно громким голосам, чуть наивным разговорам и яркому, часто неожиданному поведению. Я с какими-то приятными чувствами ностальгии жадно наблюдал за ними и вслушивался в их разговоры:
  - Ты к семи сходи на факультет! - звенела колокольчиком девочка с чёрными чёрточками вместо глаз на круглом и белом-белом, словно широкая снежная гладь, лице. - Обязательно сходи, слышишь? - Её смоляная коса лежала толстой и жирной жилой впереди, закрывающей чуть ли не всю её пузырчатую грудь. - Коля, ты понял меня? Коля очнись! - Она дёргала за мятую, не первой свежести, серую майку худого и большеротого верзилы, который лохматым столбом сгибался под потолком. - Ты спишь, что ли, Коля? Там будет консультация по русскому языку, я объявление видела!
  - А ты? - пробасил из-под потолка Коля.
  - Я буду в библиотеке готовиться по химии!
  Коля, видимо, задумался - он нахмурил лоб.
  - И я буду, - наконец, произнёс он.
  - Ну, Коля, ты итак у нас мозговой центр! - Автобус дёрнулся, и девочка удержалась на ногах благодаря Колиной майке, растянув её вдоль прохода, словно парус.
  Коля не обратил на это внимания, видимо, он уже привык, что его маленькая и звонкая спутница всегда держится за его майку и периодически растягивает её, когда отстаёт или падает. Он внимательно глядел в окно и морщил лоб.
  - Что в твоём Якутске химии не было? - спросил он через минуту.
  - У нас учительница всё время болела! - Девочка, то и дело, стукалась лбом о Колину лопатку - он и на это не обращал внимания. - Хочу основательно позаниматься. Мне на факультете посоветовали учебник профессора Стромберга - преподавателя политехнического университета. Мне надо его обязательно найти...
  - Кого, профессора? - перебил её Коля.
  - Учебник, Коля! - ахнула девочка, но, подумав, добавила: - Ну, а потом, может быть, и профессора этого, если вопросы появятся!
  Коля сильней наморщил лоб - дело серьёзное - понял он.
   - Пожевать купить тебе? - спросил тогда парень тише.
  - Да. Только пирожки с картошкой не бери - вчера изжога была!
  Коля задумался.
  - А с чем? - снова спросил он через пару минут.
  - С печенью или капустой! Всё равно, только с картошкой не бери!
  Коля задумался надолго. А я ждал очередного его вопроса. Я был уверен, что он обязательно должен спросить. Я смотрел на его вытянутое и заострённое к низу лицо с мясистыми губами, окружёнными сверху белым пушком, и представлял, как он основательно обдумывает слова своей спутницы: "Купи с печенью или капустой. Так, или с капустой, или с печенью, или всё равно..."
  - Сколько? - Я дождался, не скрывая радости.
  - Ну, два или три! Нет, лучше два... нет - три... или два... - Девочка поймала на себе мой любопытный взгляд и смутилась, а Коля в этот момент уже задумался.
  Девочка, зардев нежными узорчатыми стебельками на щеках, застенчиво опустила глаза, чуть пригнувшись, отчего стала ещё ниже.
  - Ладно, четыре! - выдал Коля в этот момент и склонил голову, моргая, и щурясь, словно не мог разглядеть под собой подругу. - Если останутся - в общежитии вместе доедим! - Он отчего-то вдруг повеселел, даже улыбнулся.
  А девочка наоборот вдруг стала серьёзней. Она выпрямилась, откинула косу за спину и стала казаться взрослее. Она, как будто, не слышала Колю и, сжав губки, стала холодным взглядом смотреть в окно.
   - Четыре! Если останутся - в общежитии вместе доедим с чаем! - радостно повторил ей Коля.
  Девочка недовольно на него сверкнула глазками и резко дёрнула за майку. Коля нахмурился.
   - Чего тебе? - не понял он.
  Девочка молчала, не отрываясь от окна, а её глаза постепенно округлялись.
  - Четыре, я говорю! Не слышишь, что ли? - парень явно был растерян.
  Девочка смотрела в окно и ещё сильнее дёрнула его за майку.
  Бедный Коля ничего не понимал:
   - Ты чего дёргаешь?
   - Ничего! - прыснула она ему и снова уставилась в окно.
  В голове у Коли, видимо, становилось жарко от сбившегося стройного течения мыслей. Парень попытался ещё что-то произнести, сжав плечи, и уже было открыл рот, но девочка его недовольно опередила:
   - Ну, что ты пристал ко мне со своими пирожками?
   - Ты же сама...
   - Если захочу, я сама могу испечь сколько надо!
   - А химия?
  Девочка стрельнула на меня глазками и снова холодно уставилась в окно. А парень, застыв с открытым ртом, моргал глазами на неё.
  - Университет! - раздался спасительный для Коли голос кондукторши, и автобус стал подруливать к остановке возле университетского сада.
  - Коля, приехали! - строго произнесла девочка парню, подняв на него глаза. - Смотришь на меня, как тигр саблезубый!
  - Какой? - Коля ещё шире открыл рот, показав большие и кривые зубы.
  - Такой! - неопределённо ответила девочка. - Только не проглоти меня! - Автобус остановился. - Всё, Коля, рот свой, пожалуйста, саблезубый закрывай - приехали! - Но парень стоял с открытым ртом, уставившись на девочку. - За мной, Коля! - повторила она ему и потянула за майку. - Не тормози, Коля! - И, чуть ли не насмешливо, глянула на меня своими чёрными и жгучими маслинами глаз.
  - Я не торможу... - Коля семенил следом, продолжая морщить лоб.
  Я проводил счастливую гурьбу абитуриентов с улыбкой, подумав: "У них всё только начинается! Скоро они окунуться в студенческую жизнь, с её круглосуточно бурлящей общагой, студенческими праздниками, ночными пирушками, песнями под гитару, вперемешку с учёбой, дружбой, любовью, студенческими свадьбами, ляльками, пелёнками..." А девочка мне уже непринуждённо улыбалась под разинутым Колиным "саблезубым ртом" и даже помахала рукой, когда автобус тронулся. И Коля начал соображать: он поднял рот и стал щуриться на автобус...
  Пёстрая толпа юных студентов динамично вытягивалась вдоль тротуара и отдалялась всё дальше и дальше, а я трогательно различал в ней только сутулящегося, лохматого Колю и беленькую девочку с чёрной косой у него под мышкой. Я видел их силуэты, ловил их фигурки, находил их пятнышки до тех пор, пока автобус не свернул на Кировский проспект. Потом позади уже остались и Ленинский проспект, и Главный корпус политехнического университета, утопающий в нежно волнующихся высоких тополиных волнах, и белоснежный памятник Сергею Мироновичу Кирову. Он как всегда с крутой высоты своего постамента, а точнее - с высоты вечного своего белокаменного полёта - радостно приветствовал красивой улыбкой и поднятой правой рукой молодое поколение, только уже не советское, но не менее интересное, талантливое и красивое!..
  На Кировском проспекте стало тише и свободней, и даже кондукторши было уже практически не слышно. В этой части пути было больше ностальгической грусти, наверное, потому, что проезжали студенческие общежития и приближались к вокзалу Томск-1, откуда я так часто и так волнительно покидал этот город, и куда каждый раз также волнительно возвращался...
  А через полчаса был уже в автобусе "Томск-Новосибирск". Вечером жара спала, и ехать в продуваемом автобусе было вполне комфортно. Мигом пролетели Лагерный сад, университетские корпуса и Коммунальный мост через невероятно обмелевшую Томь.
  И покатилась дорога! Автобус лихо "глотал" впереди сверкающую трассу. По сторонам проносились плотные таёжные стены, разрываемые деревеньками с почерневшими домами, где в маленьких окнах с весёлыми резными наличниками белели занавески и жались горшки с цветочками. В огородах цвела картошка, а вдоль заборов буйствовала черёмуха. На ярких полянках и пригорках возле речек и прудов проносились маленькие, словно игрушечные баньки да тоненькие берёзки. Берёзки, словно молчаливые красавицы скучали без кавалеров и, склонив свои головки с буйными длинными косами, застенчиво посматривали на автобус. И над всем этим милым, чарующим миром висел большой огненный шар, тот самый, который я видел сегодня утром из окна своего кабинета, после чего так захотелось бежать за Олегом, туда, к морю и к нему - главному божеству этого лета - такому желанному там, на море, солнцу!
  Примерно через час над тайгой показались серые шапки дыма, медленно ползущие во все стороны. Разговоры стихли, а потом и вовсе прекратились. В салоне почувствовалось волнительное напряжение, словно все ожидали впереди чего-то нехорошего...
  Вскоре жуткие свидетельства лесных пожаров стали видны совсем близко от дороги: обугленные тлеющие пространства с маленькими языками пламени. В этих местах пожар был потушен, но совсем скоро стали попадаться непотушенные места. Тогда в голове проносились тревожные мысли: "Пожар! То, о чём постоянно слышалось по радио и телевизору, и воспринималось, как далёкое, вдруг оказалось совсем рядом!" - И все пассажиры в этот момент становились немыми свидетелями буйства огненной стихии, прильнув к окнам. В какие-то моменты становилось не по себе, когда рыжие огненные вспышки и зловещий треск окружали автобус с разных сторон, будто он попадал в огненную западню, и я невольно посматривал на водителя, повторяя: "Только бы деревья не перегородили дорогу..."
  Пассажиры молчали, только в моменты наиболее громких тресков по салону прокатывались женские "ахи", сопровождаемые хлопками рук. Водитель, застыв грубо-высеченной каменной скульптурой, низко склонившейся над рулём, и, вцепившейся в него мёртвой хваткой, "прорывался", то внезапно тормозя, то резко прибавляя скорость. Пришлось наглухо закрыть окна и люки. Но гарь всё равно проникла внутрь, и салон наполнился едкой, горькой, сизой пеленой. Ничего не оставалось, как дышать через носовой платок.
  - Удивительно, как ещё трассу не закрыли, - услышал я за спиной испуганный женский голос.
  - Могут и закрыть - развернут автобус и отправят обратно, - ответил ей оттуда же мрачный мужской голос.
  - Ой, кедр горит, посмотрите! - жалостливо вырвалось у женщины сбоку. - Ой, как жалко, боже мой, его, ведь, так мало осталось!
  - Пожар не выбирает, - отозвался ей тот же мужской голос сзади.
  Действительно, мимо проносился горящий кедр. Он выделялся на фоне почерневшего и помертвевшего пейзажа сочностью красок, широтой ствола и размашистой кроной, какой-то крепостью и мощью во всём, и в том, как стоял, будто не земля держала его, а он держал её корнями, и в том, как горел, будто не замечал на себе смертоносных огненных змей! Он выделялся жизнью и непоколебимым жизнелюбием! "Нет, - подумал я тогда, - этого дерева совсем не мало - его много: сразу всё целиком и не объять, нужно постепенно смотреть. Это дерево олицетворение русского непобедимого духа! Ему больно, но боль - это не повод сдаваться, это повод сражаться!.."
  Долго ещё перед глазами был этот горящий кедр, и, казалось, что он, объятый пламенем, смотрел своими невидимыми глазами на меня и спокойно улыбался мне. И ни грамма в них не было страха или растерянности, а совсем наоборот - уверенное спокойствие, как будто, так и должно быть - гореть и терпеть, терпеть и улыбаться! "Вот он стоит, - вспоминал я его, - и, как будто, улыбается да приговаривает: гори оно всё синим пламенем, меня всё равно не возьмёшь - я, как стоял здесь, на этом месте, так и стоять буду! И улыбается так щедро, добродушно, доверчиво! Вот, и мы такие же - горим, терпим и улыбаемся! Так было всегда, так есть, так будет..."
  Через пару часов лес стал редеть и всё чаще стали появляться широкие поля. Пожары прекратились. От тягучих мыслей о мучительной жаре и работе, с которых начинался путь, не осталось и следа после пережитых волнений. Они остались там, в другом мире, за огненной полосой. Теперь перед глазами то и дело вставали ослепительные, и до сих пор захватывающие дух картины горящего леса. Но, как только вспоминался горящий кедр, возникало необъяснимое радостное чувство, и я невольно улыбался, с мыслью: "Пожар нам не страшен! А, что русскому человеку, вообще, может быть страшно? Кажется, что ничего..." - И могучий горящий кедр стоял перед глазами незыблемым подтверждением этих слов, и я видел его бесстрашные глаза!
  По салону сдержанно велись беседы. Доносились разговоры о приметах, суховеях, предстоящей суровой зиме и неурожаях:
  - Ох, картошка сохнет, видать, не уродится нынче...
  - А в лесах-то ни ягод, ни грибов...
  - Естественно, если сушь такая, откуда им взяться...
  Но впереди вдруг кто-то залился безудержным хохотом, и напряжение сразу стало рассеиваться. И вот, уже повеяло свежим дуновением, и полились по салону бодрыми ручейками голоса. Пассажиры достали бутерброды, варёную картошку, огурчики, яички, бутылочки. А бабуля сзади стала предлагать ароматные пирожки соседям:
  - Угощайтесь свеженькими пирожками, деточки. Давеча спекла. Вот, сладенькие с морковкой, вот с квашеной капустой...
  И жуткие картины горящего леса перед глазами уступили живописным картинам предстоящего отдыха. Остаток пути я, сгорая от сладкого нетерпения, представлял, как окажусь в прохладной воде Обского моря. Представлял, как на бегу бросаю в сторону сумку, срываю одежду и с разбега ныряю! И плыву, не спеша, обстоятельно, смакуя каждое дуновение морского ароматного ветерка и каждый миллиметр бодрящей воды, каждый миг плавного, лёгкого движения и каждый грамм невесомого тела. Представлял, как между ныряниями наблюдаю за звёздным небом и белой луной. И всё это должно было случиться уже совсем скоро, что казалось, просто удивительным!
  У водителя заиграло новосибирское радио. Из-за горизонта показались дымящие синеватым дымом трубы. Они стали быстро расти. За ними вставали серо-рыжие от заката, пыхтящие кое-где белым дымком и тоскливо смотрящие чёрными окошками, заводские корпуса. А следом поднималась в тёмном облаке усыпанная жёлтыми блёстками столица Сибири.
  По мере приближения к городу, сладкое волнение усиливалось и достигло своего апогея, когда въехали на Красный проспект. Главная улица, несмотря на поздний час, совсем не собиралась затихать, видимо, "навёрстывая" свою мигающую, сигналящую, вопящую и смеющуюся суету, не добранную душным пыльным днём. Вечерняя прохлада, такая долгожданная и приятная, позволила горожанам в полной мере заняться своими, как всегда, срочными делами: быстрей добраться домой, успеть в магазины, что-то приготовить покушать, к примеру, пожарить сосиски на сливочном масле. "Значит, надо купить сосиски, - рассуждал я на месте горожан, - а магазин работает до одиннадцати! - Ой, не успеваю! - думает вон та пухленькая, активно и широко шагающая дама. Она совсем не думает, что так шагать некрасиво. Для неё это сейчас не важно: красивой она была днём, на работе, а сейчас она торопится домой, наверное, к мужу, а может быть, совсем и не к мужу..."
  А кто-то из горожан решил погулять перед сном, подышать и остыть. Они, идущие и бегущие вдоль широкого проспекта, застывшие у стеклянных витрин магазинов и на остановках общественного транспорта. Они, беззаботно сидящие и лежащие на скамейках с закрытыми глазами или читающие газеты, вальяжно вышагивающие в направлении площади или в сквере у театра с шарообразным куполом, который так и кажется, что сейчас оторвётся от крыши и полетит в небо. Они, кто компаниями, кто в одиночку, кто с колясками, кто с тросточками, кто под ручку, кто обнявшись. Они, жители города, ставшего в годы войны второй родиной для многих эвакуированных советских людей, истощённых Ленинградцев - детей и стариков, ставшего одним из оплотов оборонной мощи страны, промышленным гигантом, центром научной и культурной жизни Сибири...
  Впереди, по левую сторону от проспекта, показался ярким красным пятном со светящейся жёлтой макушкой кафедральный собор святого великого князя Александра Невского. На фоне масштабного и серого городского пейзажа, размытого вечерней дымкой и "перечёркнутого" мостами, кирпичный столетний храм, с единственным, покрывающим всё здание, золотым куполом, служил для пассажиров маяком, поскольку, напротив его на противоположной стороне от проспекта располагался автовокзал. Заприметив собор, пассажиры стали выстраиваться в проходе.
  Загорелое тело Олега, прикрываемое сланцами, песочными широкими шортами и белой майкой, сочно выделялось среди встречающих, казавшихся по сравнению с ним худыми и бледными. Увидев меня в окне автобуса, он поднял коричневую бутылку и, улыбаясь, стал трясти ею над головой, как тяжелоатлет завоёванным бронзовым кубком на пьедестале почёта.
  И встретились!
  - Спокойно, - первое, что не очень внятно произнёс Олег, видимо, от изрядно принятых "на грудь" прохладительных напитков. - Сейчас такси будет. Ты только спокойно, у меня всё схвачено!
  - Я спокоен, - невозмутимо ответил я. - Только на море пора!
  - Сейчас садимся в такси и сразу дуем на море! - И все вокруг, как по команде повернули головы в нашу сторону.
  А мы, ни на кого не обращая внимания, решительно двинулись к такси. Я шёл позади, и настойчиво повторял одну и ту же фразу, посматривая на широкий плечевой хребет друга:
  - Сразу на море!
  Олег каждый раз кивал и рявкал мне из-за плеча:
  - Сразу!
  В один из таких моментов он сурово взглянул на проходившую мимо всю такую воздушную, белую и порхающую женщину, похожую на одуванчик, отчего она шарахнулась в сторону, с визгом: "Ой, мама!" - и произнёс:
  - Сказал "сразу", значит "сразу"!
  Она не могла уже ничего произнести, только, выставив руки перед собой, беспомощно хлопала глазами. И долго ещё она, оборачиваясь в нашу сторону, испуганно хлопала глазами...
  - В Академгородок! - бросил Олег шофёру, садясь на переднее место, и зычно обратился ко мне, протягивая бутылку: - Охладись пока!
  Хмельной напиток показался невероятно вкусным. Он, как-то незаметно убывал, а в животе почти не прибывал! Должно быть, за долгий, изнуряющий день организм изрядно подсох и теперь, как губка быстро, каждой своей клеточкой впитывал его ещё до попадания в желудок. Зато Олег сидел с надутым животом и тяжело дышал, то и дело, утирая платочком лицо и грудь.
  Машина, чуть покачиваясь, бойко катилась через лес. Стволы деревьев в свете фонарей горели ровными шеренгами янтарным цветом, а за ними стояла непроглядная тьма. Казалось, в столицу сибирской науки мы лихо пробирались через жуткие дебри из русских сказок, куда не решилась ещё ступить нога человека, и где обитали лишь дикие звери да всякая лесная нечисть. И только узкая дорожка соединяла столицу Сибири со столицей сибирской науки!
  Минут через двадцать, по сторонам сквозь кроны деревьев стали проглядываться светлые дома, и мы въехали на ярко освещённую широкую улицу, как будто, выкрашенную золотой краской.
  - Новосибирский Академгородок! - объявил Олег. - Ты не спишь там, мореплаватель? - Он повернулся. - Город-курорт учёных и студентов!
  Я с интересом стал смотреть по сторонам. Несмотря на поздний час, жители наукограда не спали: кто неторопливо прогуливался парочками, кто играл на лужайках среди сосен в волейбол или бадминтон, а кто компаниями с гитарами сидел на скамейках. Окна домов были открыты настежь, и на подоконниках беззаботно сидели молодые люди: нежные женские тела, прикрываемые купальниками или еле заметными прозрачными халатиками, гармонично смотрелись на фоне рельефных загорелых мужских торсов. Должно быть, это были студенческие или семейные общежития, а молодые люди были студентами, аспирантами, молодыми преподавателями и научными сотрудниками. Казалось, они ни о чём не говорили и даже не двигались...
  Вся эта непринуждённая и умиротворённая, яркая и сочная, молодая и жизнеутверждающая, а ещё, какая-то домашняя обстановка Академгородка резко контрастировала с железобетонным, мощным и громогласным Новосибирском. И совсем не верилось, что эти люди ежедневно и скрупулезно "грызут гранит науки", да, к тому же ещё и творят её! Казалось, что я очутился не в сибирском городке, затерянном среди дремучих таёжных лесов, а на южном курорте, где все жители только и делают, что наслаждаются отдыхом, морем и сосновым воздухом. "Всё под рукой - библиотеки, учебные корпуса, спортплощадки, море, лес..." - подумал я с лёгким чувством зависти.
  - Можно в тапочках ходить на занятия или работу, - прочитал мои мысли Олег - он умел это делать и мастерски подтвердил это.
  - Да, есть чему позавидовать! - согласился я.
  - Сейчас заедем за Серёгой и на море! - выпалил Олег.
  Возмущению моёму не было предела:
  - Олег, ну, мы же договорились, что сразу на море!
  - Всё, - поднял руку друг, успокаивая меня, - на море!
  Молчаливый водитель резко повернул вправо и прибавил газу...
  Через пять минут я бежал, не разбирая дороги, через тёмный лесочек, за которым, сквозь чёрные стволы деревьев светилась лунным светом водная гладь. Потом всё было именно так, как я представлял в автобусе: выбежав на пляж, не останавливаясь, бросил сумку, с треском сорвал рубаху, стянул брюки, прыгая поочерёдно, то на одной, то другой ноге, наконец, с силой стряхнул последний туфель, и с торжествующим воплем вбежал в воду! И бежал, бежал, бежал один под звёздным небом и луной по воде, постепенно погружаясь в чёрное, плещущееся, живительное пространство. И, оказавшись, наконец, по пояс в нём, нырнул! Я торжествовал! Усталость и напряжение мгновенно смылись, как только оказался в воде великой сибирской реки, и организм ожил, а потом всеми своими клеточками благодарно запел!
  Проплыв и покувыркавшись, я вынырнул и посмотрел на берег - Олега ещё не было. "Один на целом побережье!" - подумал я и поплыл по лунной дорожке в безмолвном одиночестве, нарушая тишину только плеском воды...
  - Олег, сколько время? - спросил первым делом, как только увидел его синеватые очертания на пляже.
  Он, включив подсветку своих электронных часов, ответил:
  - Одиннадцать пятьдесят пять.
  - Спасибо! Олег, ты не представляешь, как это здорово!
  - Конечно это лучше, чем париться на работе! - парировал друг.
  - Подумать только, - кричал я ему, - чего мне стоило добраться сегодня до моря! Ты не представляешь, что такое дорога через лесные пожары!
  - Как это не представляю? - возмутился друг. - Я же также ехал, как и ты! С утра-то ещё жарче было, даже стекло раскалялось!
  - Ох, а, как работать в такую жару!
  - Тяжело, я не спорю. Потому и спасаюсь здесь!
  - Знаешь, я, всё-таки, сегодня в море, как и говорил на работе - сказал и сделал! Это же здорово?
  - Здорово! - так же резко, вторя мне, ответил Олег.
  Было понятно, что он радовался за меня, радовался, что мы снова вместе. Это было понятно и по одному произнесённому им слову, точно характеризующему наше общее состояние - "здорово"! Будучи старше меня на четырнадцать лет, он понимал меня без слов, чувствуя, наверное, как младшего брата. Чувствуя меня. Всегда чувствуя меня, а значит, всегда понимая. Всегда понимая меня и даже без слов...
  А я неестественно громко рассмеялся, и мой хохот разнёсся по всему пустынному побережью...
  
  
  Глава четвёртая
  плазма
  
  Я лежал на бархатистом песке в полном одиночестве. Это казалось удивительным: буквально несколько минут назад были шум, суета, многолюдство большого города, а теперь только шелест волн нарушал ночную тишину. Таинственную...
  Звёздное небо опустилось и облепило меня всего своей эфемерной, цепенящей массой. Звёзды, большие и маленькие, ярко светящие, и тускло мерцающие, белые и синеватые, серебристые и сливающиеся между собой в сероватые дымки, были совсем рядом - на расстоянии вытянутой руки - они опустились и застыли в своём неизменном холодном свечении...
  "Это глаза Вселенной. Глаза..." - догадался я. Ими, выпученными и прищуренными, холодными и надменными, пронзительными и скрытными Она наблюдала за мной...
  А я медленно поднял руку и еле прикоснулся к небу. И почувствовал на кончиках пальцев зудящее покалывание, которое стало быстро распространяться по пальцам, ладони, руке, плечу, груди...
  "Глаза, - шептал я, терпя сладкий и волнительный зуд уже во всём теле, - глаза. Они такие спокойные, такие холодные и прекрасные. С ними возвышенно, невесомо, волнительно, сладко..."
  Я осторожно провёл ладонью вдоль неба, опасаясь не сорвать звёздочку, пусть единственную из бесконечных миллионов и самую-самую маленькую, незаметную, слабенькую, но необходимую, без которой нарушится равновесие и не станет этой совершенной красоты...
  "Совершенной красоты. Совершенной, - шептал я, - красоты. Она совершенна потому, что равновесна и единственна. Её не с чем сравнить. Она одна и безгранична. Она равновесна. Она совершенна. А не станет равновесия - не станет этой совершенной, единственной красоты - не станет мира. Мир существует в совершенной красоте - равновесной, единственной, безграничной, несравненной..."
  А звёзды стали увеличиваться в размерах, словно надуваться в воздушные шарики, и мне уже казалось, что небо было не чёрным, а серебристым. Я зажмурился. Открыл - нет, небо оставалось чёрным, а звёзды - неподвижными, пристальными, холодными...
  "А я лечу в звёздный мир, - зашептал я, - всё дальше и дальше от земли, мимо созвездий и галактик, туда, в бесконечность. А звёзды меня притягивают к себе, тянут к себе, затягивают всё дальше и дальше в свой безграничный дом. И чем дальше лечу, тем становится интересней. А есть ли предел любопытству? - кажется, что только смерть может положить ему предел. Только смерть. Значит впереди смерть? Впереди всегда смерть. И это тоже любопытно. И, может быть, с ней не заканчивается любопытство, а только начинается. Ну, конечно, только начинается! Значит, вперёд..."
  И звёзды неслись мне на встречу. И чёрная бездна открывалась передо мной. И я не мог уже оглянуться. И я не мог уже подумать о том, что остаётся позади. И я не мог уже вспомнить о нём. И я не мог уже подумать о возвращении. И только что-то горячее в груди, что-то земное подсказывало мне, что полёт этот мне не нужен - он в никуда. Он бесконечен, он вечен...
  "А, как это? Мама, - промелькнуло в сознании, - мне страшно. Я же не вернусь!" - Но любопытство, кажется, было сильнее страха. Или страх был сильнее любопытства. Что же было сильнее, я не понимал. А ещё это невероятное притяжение звёзд, ведь я не мог оторваться от них. Они притягивали к себе и обманывали - проносились мимо. А я не мог оторваться от их притяжения. Или не хотел. Или не мог. Или был счастлив. Или был жалок...
  "Обречён. Я так легко оторвался от всего земного и растворяюсь в бесконечности. Это неземное чувство страха и любопытства... - Но оно мне, как будто, было знакомо. Оно у меня, как будто, уже было. - Но когда?.."
  - Вот он лежит, мореплаватель! - донёсся далёкий голос Олега.
  И ощутил под собой тёплую твердь, такую нежную и гладкую. И увидел перед собой небо, точно такое же, как видел с самого начала - застывшее в холодном и пристальном созерцании. И услышал ласковый плеск волн и милые слуху человеческие голоса - я вернулся! Я вернулся!
  Ко мне подходили два человеческих силуэта. Их движущиеся фиолетовые грани объёмно высвечивались Луной, как и грани кустов, трав, холмистых берегов и волн, камней и следов на песке. Они подходили тихо. Олег подошёл первым.
  - Костя, познакомься - Сергей - мой шурин.
  Я поднялся. Из-за спины Олега вышел парень моего роста с голым торсом. Его невидимая рука неожиданно и цепко вцепилась снизу в правую руку. Я сразу почувствовал твёрдую ладошку и необычайно сильное рукопожатие, словно это была не ладонь, а каменный механизм, предназначенный для сжатия. Но это была ладонь - сухая и горячая. Грани его острых скул вдруг сгладились с растянувшимися в стороны гранями впалых щёк - он улыбался.
  - Сергей, - произнёс он детским голоском и я от такой звонкой и светлой неожиданности стал весело и наивно, прямо как ребёнок, улыбаться.
  - Костя!
  Я сразу отметил, что мой новый знакомый обладал натренированным, гармонично развитым, очень красивым торсом, мышцы которого симметрично и необычайно эффектно вычерчивались чёрными тонкими мазками на его фиолетовых руках, плечах, груди, животе. И каждый такой мазок точно и непринуждённо, легко и изящно двигался, не нарушая впечатляющую гармонию всего рисунка.
  - Кстати, Сергей занимается классической борьбой, - как всегда, к месту заметил Олег, спускаясь к воде, и обратился к Сергею, который шёл за ним: - Кто ты, мастер спорта или кандидат?
  - Мастер, - тут же ответил Сергей, словно дунул в пионерский горн. Он повернулся ко мне и позвал: - Пойдём, Костя, искупаемся!
  - К тому же диссертацию пишет, - продолжал Олег про шурина.
  - Олег, хватит обо мне, - смущённо попросил Сергей.
  Мы, разбежавшись, одновременно, тихо и совсем без брызг нырнули. Сергей, плывя посередине, оторвался вперёд и, обогнав нас на длину своего тела, перевернулся на спину, развёл руки в стороны и стал лежать. Мы с Олегом, поравнявшись с ним с разных сторон, тоже перевернулись на спины. Разные части тела плавно и ритмично стали покачиваться на волнах, которые одна за другой упруго накатывали на голову, шею, плечи, спину...
  - Хорошо как! - на выдохе произнёс Олег.
  - Да, ребята, отлично! - согласился Сергей и его слово "ребята" напомнило вдруг задорное пионерское детство!
  - Да, ребята, здорово! - сказал я, вторя Сергею, и добавил: - Как в пионерском лагере!
  - Когда вожатые спят, а ты втихаря купаешься, - поддержал Олег.
  - Под звёздным небом, - присоединился Сергей. - А так и было, мы также лежали с друзьями ночью на волнах и смотрели на звёзды...
  - А мы, - стал вспоминать я, - в спортивном лагере ночью на катамаранах катались, когда тренера засыпали. Мы отвязывали их и катались по озеру. И вот, представьте: ночь, звёздное небо... - И небо в этот момент плотно накрыло меня своей уже хорошо знакомой массой. - Да, звёздное небо, - продолжал я, почувствовав себя во всеобщем дружеском внимании, - вот такое же, как сейчас, тишина, только вода плещется под тобой, а ты прислушиваешься - где-то рыба нырнёт - буль-буль! - где-то сова ухнет с берега или птица захлопает крыльями - хлоп-хлоп-хлоп! - и снова тихо. - И я физически почувствовал родственность внемлющих рядом душ. И продолжал для них с удовольствием, с любовью: - И ты каждую капельку слышишь, каждую звёздочку видишь. Крутишь педали, смотришь на звёзды, а вода плещется под тобой. И ты даже не ощущаешь, что плывёшь - лунная дорожка неподвижна, Луна неподвижна, звёзды неподвижны. Всё кругом неподвижно. И ты, словно паришь между небом и землёй. Вдруг среди звёзд замечаешь мигающие красные огоньки - это самолёт! И паришь себе дальше над лунной дорожкой...
  - Ты и самолёт в целом мире, только он среди звёзд, а ты между небом и землёй. И в самолёте все спят... - подхватил мечтательно Сергей.
  - Вместе с пилотами, - поставил кляксу на нашу голубую картинку из детства Олег, и мы с Сергеем засмеялись. - Я заслушался вас, мечтатели...
  Волны ласково покачивали. Я закрыл глаза. Ощущение полёта было настолько сильным, что знакомое уже чувство страха сразу напомнило о себе сладким веяньем в груди. Тогда я стал искать пальцы Сергея. Но долго не находил. Открыл глаза. Посмотрел в сторону друзей - они были рядом. Успокоился и снова закрыл. И снова это чувство. И мои пальцы уже искали пальцы Сергея. И они коснулись, наконец, их. И я понял, что не один. И успокоился, и продолжал лежать с закрытыми глазами, "улетая", и тут же "возвращаясь", в общем, не по-настоящему...
  - Где-то здесь Большая Медведица, - произнёс я, открыв глаза, не очень задумываясь над смыслом слов, и повторил: - Большая Медведица...
  - Вот она, перед тобой, - сразу отозвался Олег, подняв ладонь. - Вот, семь ярких звёзд.
  - Семь ярких звёзд, - повторил, словно в полудрёме. - Ладонь вижу...
  - Ты не на ладонь смотри, а на небо!
  - Твоя ладонь загораживает полнеба!
  Сергей засмеялся.
  - Посмотри внимательнее. Как можно не видеть одно из самых ярких созвездий, я просто удивляюсь!
  - А сколько всего созвездий?
  - Восемьдесят восемь, - присоединился Сергей. - Я в детстве мечтал стать астрономом, - заговорил он певуче. - У нас в школе был кружок астрономии. Вёл его прекрасный человек, Алексей Аркадьевич, такой маленький, седой старичок. Он говорил, что у него до армии было две заветных мечты - досыта покушать и долететь до звёзд. Первую мечту он осуществил, а о второй мечте говорил так: "Я с каждым мгновением, ребята, становлюсь всё ближе и ближе к её осуществлению!" Мы, окружив его, смеялись. Мы, которые были выше его на целую голову. И он смеялся вместе с нами - маленький, сгорбленный, смешной, с грустными глазами... - он замолчал.
  А звёзды на небе покраснели. И я искал пальцы Сергея. И, прикоснувшись к ним, не хотел отрываться. И наши пальцы сцепились. Я закрыл глаза. Теперь было ничего не страшно. Я чувствовал через руку, как наши тела синхронно покачивались. Наши тела - всех троих. Значит, они тоже держались за руки. А взглянув на небо, понял - Она всё видела, слышала и понимала...
  - Мой университетский друг, - стал я рассказывать, улыбаясь Ей, - мечтал стать астрофизиком. Он с Дальнего Востока. Так вот, после второго курса перевёлся в Москву с потерей года. Судя по письмам, мучился, но учился, по вечерам работал, по ночам читал, мечтал...
  - Стал? - перебил Олег.
  - Стал. Только звёздами сыт не будешь. Кому нужны сейчас астрономы или астрофизики? Работает сейчас каким-то программистом. А по ночам, всё рано, мечтает...
  - Стал и всё равно мечтает! - словно восхитился Олег.
  - Мало стать, нужны ещё условия, - попытался я возразить.
  - Ничего больше не нужно, - возразил Сергей. - Он им стал и остаётся. Просто у нас страна великих мечтателей. Ничего так вдохновенно не получается в России, как мечтать...
  И не было больше слов. А были только чувства - свежие, знойные, чистые, может быть, те самые, когда о чём-то мечтаешь...
  - А с нашей деревни в Амурской области, - продолжал Сергей, - у матери хватило денег только до Новосибирска мне доехать...
  - Ты же не жалеешь, - уверенно перебил Олег.
  - Нет, конечно. Жалеют только слабые...
  - Вот именно. - Олег заговорил с чувством: - Ты стал учёным - творишь фундаментальную науку...
  - А она нужна сейчас? - перебил я.
  - Она обязательно нужна, - ответил Сергей. - Она всегда должна жить и развиваться. Её уровнем развития определяется уровень цивилизованности государства. Если государство её не развивает - грош ему цена!
  - Ну, а сейчас, что Россия развивает её?
  - Наша страна уникальная: государство не развивает, но люди преданные науке продолжают это делать...
  - Мечтатели, - уточнил Олег.
  Мы замолчали. Я представил маленького старичка в окружении смеющихся школьников...
  - Ну, мореплаватель, нашёл семь звёзд или Большой Ковш? - нарушил Олег тишину. - Какой же ты мореплаватель, если не можешь найти...
  А у меня перед глазами был этот маленький, сгорбленный, смеющийся старичок с грустными глазами.
  - Сергей, а сейчас не смешной ведь старичок?
  - Нет, сейчас не смешной, - ответил Сергей приглушённо и сжал мои пальцы. - Сейчас очень хочется вернуться в родную деревню и, всё-таки, найти его могилу. Я уже искал её. Была такая же страшная жара. Хотелось пить. Я искал несколько дней, но не нашёл. Но надо обязательно найти...
  Он замолчал. А я представил, как ищу чью-то могилу. Как долго брожу под палящим солнцем по степному кладбищу среди крестов и памятников. Как невыносимо хочется пить. Как после нескольких часов помутилось в глазах, и подкосились ноги. И я присел обессилено на камень. И заплакал - я её не нашёл! Но чью могилу я не нашёл, учителя?
   - Да, надо обязательно найти, - согласился я. - Обязательно! Будет очень сложно, но найти надо могилу учителя...
   - Надо обязательно!
  И наши ладони крепко сжались.
  - Перед вами, - раздался голос Олега, - всё, что для этого нужно в лучшем виде - лучшее небо, лучшие звёзды! Найдите самые яркие звёзды...
  - Алиот и Дубхе, - произнёс Сергей своим замечательно чистым, солнечным голосом - голосом из счастливого нашего общего пионерского детства! - Алиот на ручке Ковша, Костя, а Дубхе самая крайняя звезда Ковша, она на стенке, противоположной ручке. Так...
  - Да-да, вижу! - крикнул я вдруг, начиная находить нужную комбинацию звёзд. Или это только показалось, что начинаю находить, или на самом деле находил, только это уже, почему-то, было совсем не важно - важны были звёзды, только звёзды, вечные звёзды... - Да-да, я вижу! Алиот и Дубхе...
  - Я тоже нашёл! - присоединился Сергей. - Они светят ярче всех! Это добрые души умерших делают их ярче...
  - А, вон Полярная звезда, - продолжал описывать небо Олег. - Проведите линию от задней стенки Ковша правее, она упрётся в Полярную звезду. По ней можно определить стороны света. - И резко перевёл тему разговора: - Сейчас какой-нибудь толстопуп сидит на ней и смотрит на нас в лупу!
  Я засмотрелся на одну из самых ярких звезд, которая сразу в моих глазах стала сверкающим центром звёздного неба.
  - А может быть, самая-самая красивая женщина во Вселенной, - предположил я и добавил: - с крыльями.
  - Почему с крыльями? - не понял Олег.
  - Не знаю, наверное, чтобы красивее было...
  - Может, и женщина, может, и самая красивая во Вселенной, только не обязательно с крыльями: может, она прыгает с одной звезды на другую, может, она прыгунья, - рассуждал Олег, - или акробатка...
  - Красивая женщина с крыльями, - повторил Сергей восхищённо. - Да, красавица со звёздными крыльями. Она сидит на Полярной звезде и наблюдает за нами. А крылья её - это целые созвездия...
  - Ты не физик, ты - лирик! - заметил ему Олег.
  - А космос, это поэзия. Он поёт, разговаривает с нами, рассказывает нам много интересного. И всё в ритме и рифме. Надо прислушаться. Надо услышать. Его ритм совершенен. Его рифма совершенна, - лился голос Сергея. - Его поэзия совершенна...
  - А мы куём, - тяжело перебил Олег, - просто куём ядерный щит. Мы практики, а не лирики или теоретики.
  - Без нас теоретиков вы бы не смогли ковать этот щит.
  - Не нужно уже - американцы друзьями стали, - с усмешкой заметил я.
  - Это только кажется! - возразил Олег.
  - Ребята, - обратился Сергей, - это здорово, что у нас дружба или мирное сотрудничество с ними теперь. Это здорово. Но зачем же разрушать науку? Зачем же уничтожать то, что десятилетиями создавалось, то, что является нашей гордостью, нашим интеллектуальным сокровищем?
  - Сейчас деньги нужны, какая там, наука! - недовольно отрезал Олег и предложил: - Вы начинайте работать на американцев, если России не нужны, платить будут раз в сто или в тысячу больше!
  - Уже начали!
  - Как это? - спросил я.
  - А закрытие тем, а не финансирование работ, не выплата зарплат учителям, врачам, учёным, инженерам, рабочим, шахтёрам? А закрытие заводов, разрушение армии, сельского хозяйства - разрушение страны? - это разве не работа на американцев?
  Я молчал.
  - Это предательство, - тихо ответил за меня Олег.
  - Многие хорошие учёные на базар ушли бананами торговать, чтобы как-то прокормить семью. Порой, денег нет даже на хлеб! - в сердцах вырвалось у Сергея. - Вот, жена моя, работала в институте, а потом сказала, что лучше мороженым торговать, хоть, какие-то деньги получать, чем кормить ребёнка вечными институтскими котлетами. - Голос его звенел натянутой струной, а я очень боялся, чтобы она не лопнула в его груди. - А я хочу просто заниматься своим любимым делом и всё. А мне это становится делать с каждым днём всё сложнее. Но я буду им заниматься...
  - А вечные институтские котлеты не противны? Может, для тебя-то они и не противны, я согласен, но речь-то совсем не о тебе, а о дочке...
  - Многие продались... - Сергей вздохнул, и таким это показалось неестественным для него, что я испуганно сжал его пальцы.
  Как раз в этот момент что-то блеснуло в небе.
  - Звёздочка летит! - крикнул я. - Смотрите!
  А в небе действительно летела святящаяся точка.
  - Это комета, - сказал Сергей, а в голосе его чувствовалось сильное волнение. - А, может быть, это слеза. Так плачет Вселенная...
  - Глядя на всё, что творится с Россией! - перебил грозно Олег.
  - Главное, что мы с вами, ребята, вместе, - взлетел голос Сергея. - Мы молодые, здоровые, мы русские инженеры, русские учёные. Мы вместе. Мы всё преодолеем!
  И ладони наши сжались...
  Не спеша плыли к сиреневому пляжу. Первым вышел на берег Олег. Расправив бугристые плечи, он что-то прорычал от удовольствия, как лев после купания и устало побрёл к одежде. Я подождал Сергея, который медленно приближался к берегу, практически без всяких движений.
  - Сергей, а ты до сих пор занимаешься борьбой?
  - Да. Для себя уже, конечно.
  - А мне иногда так хочется просто понюхать борцовское трико, такое тяжёлое, такое солёное! Даже снится, как я его нюхаю. Ты понимаешь?
  Мы сели рядом и стали не спеша одеваться.
  - Конечно, понимаю. - Сергей поднял голову и стал смотреть вдаль, дальше чёрного моря, выше сверкающего маленькими огоньками горизонта, туда, где был город - нет! - дальше города! - Да, борьба... - сказал он, улыбаясь. - Борьба спасает, особенно сейчас. Бывает так горько на душе. Даже дочка с женой рядом не помогают. Очень горько. И только борьба спасает...
  - А, чем ты занимаешься в институте?
  - Любимым делом. - Сергей поднял глаза на небо: - Посмотрите, как красиво! - Он встал, зашагал в сторону моря и поднял руки. - А ведь это живая плазма. - Он повернулся к нам и заговорил тише, словно по секрету: - Посмотрите, она живая, она смотрит на нас. Вы видите?
  - Вижу, - ответил я так же тихо.
  - В ней всё непрерывно движется и излучает энергию в постоянном, совершенном ритме. И мы дышим, мыслим, разговариваем - живём - в соответствии с ним. Она - мыслящая, коварная и бесконечная...
  - Коварная, - вспомнил я притяжение звёзд. - Да, такое чувство, в котором и страх, и любопытство, и какая-то обречённость...
  - Это она тебе внушает. Если ты ей поддашься - ты обречён. Ты находи в себе силы сопротивляться ей. И чем быстрей ты оторвёшься от неё, тем лучше. Помни - плазма интеллектуальней нас.
  - А солнце? - почему-то спросил я.
  - Ничтожно маленький кусочек солнечной плазмы мы смогли ощутить, когда взорвали термоядерную бомбу. А на солнце каждую секунду взрываются миллионы таких бомб. Каждую секунду в солнечном ядре четыре миллиона тонн солнечного вещества превращается в лучистую энергию. Вот вам солнечное излучение и поток солнечных нейтронов. Вот вам жар, солнечные удары, пожары, ожоги, облучения...
  - Жутко жарко, - заворчал Олег, стоя по колено в воде. - Просто уже невыносимо - какая-то аномальная жара. Тайга горит! Что нам делать?
  - Любить её. Мы должны трогательно к ней относиться и бережно, кропотливо изучать. И чем больше мы будем узнавать о ней, тем лучше мы будем понимать своё место во Вселенной...
  Мы брели босиком по пляжу вдоль моря. Невидимая вода нежно поглаживала ноги. Олег шёл впереди, подняв голову, и блаженно вздыхая.
  - Любить её, такую коварную? - спросил он вдруг.
  - Да. А только любовью можно спастись. Это наша единственная земная сила, которая распространяется и на неё. Она не выдумывается нами, она живёт независимо от нас. Она живёт во Вселенной и движет ею.
  - Тебе бы не диссертацию писать, а любовную лирику...
  - Невыдуманная любовь, - прошептал я. - Мне о ней папа говорил, ещё в детстве. Он говорил, что только с ней будет всё получаться.
  - Да-да, только с ней... - Сергей задумался, а потом тихо, словно издалека стал произносить: - Широко лежит дорога, выйду только за порог. Будет плазменное око освещать её у ног...
  - Что это? - спросил я.
  - Стишок из детства. Помню, прочитал его в каком-то журнале у бабушки. И тогда я впервые в жизни серьёзно задумался: что же это за "плазменное око"?
  - Так и думаешь теперь всю жизнь, - констатировал Олег с усмешкой.
  - Да, так и думаю. И буду думать всю жизнь. И ни грамма не пожалею.
  - Журнал... - снова прошептал я, припоминая бабушкин дом, вышку, старые журналы, чёрно-белые фотографии геологов, гор и горных рек. - А у меня тоже в детстве был журнал. И тоже у бабушки. Этот журнал был про геологов. Там ещё была заметка про бабушкину деревню, что на её месте скоро будет построен город Титаногорск. - А перед глазами вдруг встала Чёртовая гора, и знакомое чувство страха вновь сладко и коварно повеяло в груди. - "Вот, значит, откуда это чувство! Оказывается, оно из детства..."
  - Ну и что? - услышал голос Олега.
  - Что?
  - Построили Титаногорск?
  - Нет - геологи ошиблись. Вместо города оставили гору Чёртовую.
  - Что за гору? - сразу спросил Сергей.
  - Чёртовую. Так её местные жители прозвали потому, что на ней стали пропадать люди и скотина. Просто, разработчики бросили шахты открытыми и ушли. А котлованы шахт со временем заросли и стали невидимыми. Вот, люди со скотиной и проваливаться стали в них...
  - Строили светлое будущее, а получилась чертовщина, - прогремел голос Олега. - Вот, потому и рухнул Союз, что везде вот это было, везде! - вот это равнодушие и формализм!
  - А ещё в том журнале я прочитал древнюю славянскую легенду про чудовище, которому поклонялись наши предки. Ящер! - вот это чудовище...
  - Я тоже знаю легенду о ящере, - сказал Сергей.
  - Правда?
  - Да. И тоже знаю её с детства. Только в отличие от тебя, я её не прочитал, а мне её бабушка рассказала.
  - Это удивительно! - воскликнул я. - Мы с тобой впервые встретились сегодня, а сколько общего было у нас в детстве: и борьба, и бабушка, и журнал, и легенда, и ящер...
  - Ладно, лирики, пора домой, - повернулся к нам Олег. - Оля нас совсем уже заждалась.
  - Нет, сегодня особенный день - мы встретились с Костей! - обнял меня за плечи Сергей. - Она всё поймёт!
  - Да-да, мы встретились! - обрадовался я.
  И к нам присоединился Олег.
  Лунная дорожка уходила прямо от наших ног по чёрной глади. Невидимые волны осторожно накатывали на них, поглаживали и омывали. А мои ноги ещё щекотали, наверное, своими губками, наверное, целуя, наверное, любя. И мы стояли, обнявшись, закадычными друзьями и смотрели на святящуюся ленточку огоньков на противоположном берегу, На Луну, небо, звёзды...
  - Я люблю мечтать, - произнёс я, наслаждаясь приятной тяжестью дружеских объятий.
  - А я и не сомневался, - отозвался Олег.
  - Это здорово, - сказал Сергей...
  Уже покидая пляж, у воды увидели раздевающуюся молодую парочку. Как нам показалось, оставшись совсем без одежды, два силуэта - узкоплечий с широким тазом, и атлетический с маленькой головкой - объединились, взявшись за руки, и побежали в море. Когда вода стала им по пояс, они расцепились и атлетический силуэт скрылся в воде, а узкоплечий лёг и поплыл, ритмично поднимаясь, и опускаясь, над поверхностью овальным пятнышком, помахивая светящимися и плавно расходящимися крыльями.
  - Женщина с крыльями, смотрите! - обратил наше внимание Сергей.
  - Неземная красавица летит! - обрадовано крикнул я. - Летит, Олег, смотри! Летит! Она, всё-таки, летит, а не прыгает!
  Олег зевнул и махнул рукой.
  - Да пусть себе летит на здоровье...
  Через некоторое время на лунной глади появилась маленькая головка, которая приблизилась к овальному пятнышку, и они, синхронно покачиваясь, стали удаляться всё дальше и дальше. Я не мог оторваться от двух чёрных точек, которые становились всё меньше и меньше. И, наконец, их совсем не стало видно. И я понял: "Растворились в плазме - неземной красоте..."
  
  
  Глава пятая
  босяки
  
  Оля светлела клубочком на балконе. Заприметив жену, Сергей поднял руку. Она встрепенулась, взмахнула руками и поспешно удалилась.
  - Серёжа, что же вы так долго? - Встретила нас на пороге в лёгком халатике. - Я переживаю. - Она походила на очищенную лакомую грушу.
  Стоя за широкими спинами, я поймал себя на мысли, что облизался. Голос её лился прозрачным сладким соком, а в окружении любимых мужчин она таяла и растекалась в приглушённо-малахитовом пространстве прихожей.
  - Мы окунулись немножко, - ответил Олег за Сергея.
  Она обняла мужа, опустившись носом ему на плечо. А Олег скинул сланцы и одновременно с Сергеем поцеловал сестру в щёчку. Получилось мило: два здоровых мужика - одновременно в обе щёчки! Оля ответила им тем же по переменке - мужу, брату.
  - Костя устал с дороги, - добавил Олег. - Кстати, познакомься. - Он уже было устремился на кухню, но чуть задержался.
  - Доброй ночи. - Я взял её протянутую мне ладонь и почувствовал податливый мягкий комочек.
  - Ой, Костя, это вы, - восторженно произнесла она, приблизившись.
  - Лучше на "ты"... - успел произнести я и...
  И почувствовал фиалковый аромат её стебельковых волос с тоненькими колечками да завитушками. И был пленён её нежными руками, тёплой улыбкой, ласковым взглядом, глубокими бирюзовыми глазами. Теперь она мне казалась молодой феей из ночной сказки...
  - От переживаний, - долетел до меня из кухни голос Сергея, - наша Оленька сегодня таять начала и мы...
  - И мы испугались, - вторил ему Олег, мелодично, ласково.
  И, подыгрывая им, звенела посуда, пела мебель, хлопал холодильник.
  - А, как же не переживать. - Мы держались с ней за руки и проходили в комнату - она, словно неторопливо текла или летела, а я приноравливался к её плавному темпу. - Передают, что пожары, что тайга горит. Просят не выезжать из Томска, - говорила она очень серьёзно и нараспев, а я держал её руку бережно и слушал.
  И так мне это казалось сказочно интересным: пожары, тайга горит, да...
  - Да? - спросил я нараспев, как моя фея.
  - Да...
  И мы с ней огорчённо посмотрели друг на друга. Она, милая фея из ночной сказки, мне огорчённо пожаловалась о постигшей её сказочный лес со сказочными птицами и зверями, гусеницами и муравьями, комарами и шмелями, еловыми лапами и бабами в избах на сказочных куриных лапах - беде. А я искренне стал переживать, действительно, не зная чем помочь...
  - Намучился, бедненький, - услышал я вдруг о себе.
  Она щёлкнула выключателем, и мир озарился светом золотой звезды под самым потолком! Мы оказались в просторной комнате с выбеленными стенами. Идеальная их белизна напоминала свежую снежную гладь.
   - Как светло! - в восторге произнёс я.
  - Да. Недавно ремонт сделали. Стены просто побелили, как раньше. Помнишь, как раньше белили наши родители?
  - Да, помню. Мне очень нравится - светло и свежо!
  - Серёжа говорит, что стены, как полотна. Он хочет их расписать. Серёжа, ведь, хорошо рисует. - А у моей милой феи стали золотиться хлебными колосками волосы, забелели щёчки, заискрилась улыбка. - Серёж, - обратилась она, - а, что ты хочешь изобразить на стенах?
  - У меня только одна тема, - возвышенно летело из кухни, - ты и дочь!
  - Вот, - смущённо склонила она голову, а щёчки сразу порозовели.
  Помимо горящей звезды, в комнате были диван с кофейными лилиями на пледе, неказистый на тонких ножках сервант, набитый книгами и журналами, у окна на потёртой тумбочке стоял тяжёлым ящиком телевизор, а на полу у раскрытого балкона - катушечный магнитофон "НОТА" последней модели с двумя колонками. И невесомые шторки, которые непрестанно описывали свои замысловатые, немые и гибкие движения, ударялись о балконные дверцы, тумбочку, телевизор, но иногда обессилено опускались на магнитофон и колонки. Но совсем ненадолго: "передохнув", они снова поднимались и начинали описывать...
  - Располагайся пока на диване и чувствуй себя, как дома...
  Я остался посреди белой комнаты. Переоделся в майку и шорты.
  - К приезду Кости карасиков пожарила, - говорила она на кухне.
  - Золотце, - похвалил муж.
  - И зачем ты, скажи на милость, берёшь эти столовские котлеты? - выговаривал, зато, брат. - Я же взял мяса сегодня на рынке. Не волнуй меня, я итак устал сегодня: дорога, жара, встречал ещё мореплавателя...
  Заглянул на кухню: она стояла у окна, сложив руки на уровне талии, и любовалась тем, как два полуголых любимых мужчины с мускулистыми бронзовыми телами чётко, без лишних движений - красиво! - управлялись. Потом развалился на диване, осмотрел звезду, пылающую пятью вытянутыми стеклянными колокольчиками, потолок с чуть дрожащими бликами, шторки, оказывается, трогательного, робкого, только в ярком свете различимого, такого застенчивого мятного цвета и стены. И увидел на стенах изображения Оли...
  - Букетик поставим на стол, - услышал я её. - Это мне Серёжа утром подарил, когда на работу провожал. Он в лесу нарвал...
  И на левой стене вдруг увидел её посреди цветущего луга. Она стояла вполоборота, растерянно смотря на меня, и прислоняла букетик полевых цветов к груди. Сверху лились солнечные лучи. Они золотили соломенные волосы, робкие ресницы, краешки разомкнутых маковых губ. Она, кажется, отвечала или спрашивала, или произносила только лёгкий звук. А в больших голубых глазах тонули солнце, облака, небо...
  - Костя, не скучай, - заглянула в комнату, - скоро кушать будем.
  - Я не скучаю. - Её круглое лицо с вздёрнутым носиком мне улыбнулось полными щёчками, а глаза...
  - Как хорошо у окна, так свежо и тихо, - произнесла уже на кухне.
  А на правой стене я увидел её на рассвете у раскрытого окна. Алые лучи трепетно высвечивали её обнажённое тело...
  "Или не обнажённого. Или обнажённого. Нет, пусть она будет в лёгкой-лёгкой сорочке вот такого же мятного цвета, как шторки, да..."
  ...алые лучи трепетно озаряли её сплетённые волосы, ещё сонное лицо, сочные губы, плечи, руки, грудь. Прозрачная сорочка, словно нежный и ароматный ветерок, летела с юными лучами и чуть вспыхивала маленькими оранжевыми огоньками. А она только проснулась, встала, подошла к окну. Она встречала солнце. Она протягивала руки к нему. Носик вздёрнут. Влажные губы приоткрыты. Она что-то говорила или пела, а глаза...
  "Глухари тоскуют в глухомани, - вспомнилась вдруг песня. - В зарослях скрываются, в тумане. Глухари тоску и радость прячут. От любви поют и даже плачут. А я, а я..." - А я всматривался...
  ...да, она пела. Пела от любви. Пела о любви. За окном бирюзовое море в алых солнечных потоках. Она смотрит на солнце. А глаза...
  - Я рисую, я тебя рисую, я тебя рисую, сидя у окна, - запел Сергей дудочкой из кухни. - Я тоскую, по тебе тоскую, если бы ты это только знать могла...
  "Весь мой дом рисунками увешан, - стал подпевать я тихо, продолжая вглядываться в "картины". - Без тебя теперь мне не прожить и дня..."
  ...а глаза такого же бирюзового цвета, как море. Вот откуда её глаза! Глаза моря на рассвете, такого нежного, весёлого...
  "Смотришь ты то весело, то нежно с каждого рисунка смотришь на меня, - продолжал я петь. - Пусть образ твой хранят года. Теперь со мной ты навсегда. Навсегда..."
  ...а на лугу она прижимала к груди букетик голубых цветочков точно таких же, как глаза: в белых маленьких ладошках - голубые маленькие цветочки. И голубое небо. А в голубом небе летят и сверкают пушинки одуванчика. А в глазах тонули небо и солнце, облака и пушинки. И пушинки. Летящие пушинки. И кто-то рядом, кто-то рядом...
  Из спальни вдруг выбежала заспанная девочка в трусиках. Увидав меня, она от неожиданности дёрнулась в сторону, но, услышав голоса родителей, пробежала на кухню, откуда сразу послышался звонкий голосок:
  - А я с вами хочу!
  - Катя, познакомься с дядей Костей. - Они вышли. - Вот наша Катенька. - Девочка мигом спряталась за маму, вцепившись в её ноги, и стала робко, выглядывая одним глазом, посматривать на меня.
  - Привет, - махнул я рукой детскому глазику, который сразу исчез, спрятавшись за ногу...
  ...она на лугу в платье под цвет пшеничных волос. Оно колышется ветром и облегает её лакомые плечи, грудь, ноги...
  - Ой, застеснялась. - Она погладила ребёнка по голове и стала рассказывать мне: - Вообще-то, она любит с папиными друзьями веселиться. - И обратилась к дочке, не переставая поглаживать: - Только, Катенька, оденься, пожалуйста, не хорошо быть раздетой...
  ...а рядом Катенька, вот, кто! Рядом с мамой...
  - А, что мне одеть? - спросила она шёпотом, продолжая прятаться и посматривать на меня уже не одним глазиком, а двумя.
  - Что хочешь.
  - Мама, а можно белое платье, ну то, с вышитыми голубыми цветочками на рукавах и юбочке?
  ...она прижималась к маминой ноге в белом платье с вышитыми голубыми цветочками на рукавах и юбочке. Смотрела на меня удивлённо...
  Катя пробежала обратно в спальню, серьёзно взглянув на меня, поджав губки. Но вдруг неожиданно брызнула как из лейки задорным смехом, словно я также неожиданно для неё вдруг превратился в смешного клоуна.
  ...удивлённо и восторженно, словно восхищаясь, словно поражаясь, и даже чуть-чуть испугавшись, но приятно испугавшись...
  - Оля, поставь, пожалуйста, букет на середину, так будет праздничней выглядеть стол, - пропела дудочка из кухни.
  ...счастливо испугавшись, и обрадовавшись одновременно. Но кого они услышали и увидели?
  - Да, вот так будет очень красиво, - всё пела дудочка...
  ...вот кого они услышали и увидели!
  "Вот кого! Его - своего любимого и лучшего художника. Он их писал, оказывается, втайне от них, пока они собирали незабудки. Их - любимых и лучших своих героинь, которых он будет писать целую жизнь... - И я запел мысленно голосом певца из детства, тем самым голосом, с чарующим эстонским акцентом: - Я рисую, я тебя рисую, я тебя рисую, сидя у окна..."...
   Мне казалось, что со мной случилось чудо: считанные часы назад был в другом мире - душном и суровом, обтянутом колючей проволокой и охраняемом автоматчиками, вокруг которого пожары и страх, - и вот, случилось так! - я здесь! Здесь, среди друзей, где рядом море, где столько солнца и звёзд! И всем этим безгранично можно наслаждаться! А ещё наслаждаться свободой, отдыхом, тихой звёздной ночью. А ещё - картинами! - лучами, цветами, глазами, губами, ногами, глазёнками, платьями...
  - К столу! - пригласили меня ещё к одному наслаждению.
  В маленькой кухне еле разместились. Катя села на папины колени, и Сергей трогательно обнял дочку своими "вылепленными" и "отшлифованными" до блеска мускулистыми руками, очень бережно и осторожно, как и все силачи, обнимающие нежные любимые создания. Стеснения у неё уже не было, и она вся была поглощена весёлой игрой: Сергей ловил её пухленькие щёчки поцелуями, которые она попеременно подставляла ему, но неожиданно убирала, отчего он не успевал поцеловать, что сильно её забавляло.
  - С приездом, Костя! - произнёс Олег, словно разрезая плотным баритоном ароматное и смеющееся пространство.
  И все живо присоединились...
  Тоненькие золотистые карасики весело хрустели на зубах, как хворост. Они были так хорошо сжарены и пропитаны сметаной, что легко прожёвывались вместе с костями, словно сырный хворост. Солнечная картошка дымилась и обжигалась. Котлеты пенились и ещё шипели, пузырились...
  - Отдохнёшь у нас. - Оля сидела рядом. - У нас море, а звёзды какие...
  - Он их не видит, - отрезал Олег. - Ему бы на коне поскакать по степи да кобылицу подоить!
  - Кобылицу? - раскрыла рот от удивления Катя. - А, как это кобылицу подоить, что, как корову, что ли?
  - Да, как корову. Получается кумыс - кобылье молоко, - ответил я.
  - Ничего себе, - удивилась Катя. - А, кто его пьёт, кумыс-то этот?
  - Вон, дядя Костя знает, - кивнул в мою сторону Олег. - Он вырос среди казахских степей и табунов этих кобыл.
  - Правда, что ли? - глядела на меня Катя, ещё больше раскрыв рот. - А, что там коров, что ли, нет?
  - И коровы там есть, и кобылы, - старался ответить я просто и понятно, косясь на довольного Олега. - А кумыс - это национальный напиток казахов.
  - Казахов... - Катя закатила глаза.
  - Вот таких! - И Олег сузил глаза руками.
  Катя залилась смехом.
  - Дядя Костя, а мороженое делают из кумыса? - спросила она.
  - Не знаю, но прохладный кумыс хорошо утоляет жажду...
  - Серёжа, Костя, Олежа, - обратилась Оля, - завтра придите ко мне на работу, пожалуйста, я вас мороженым угощу.
  - А я? - растерянно спросила дочь.
  - И ты, конечно, куда же без тебя!
  Катя спрыгнула с папиных колен и запрыгала около мамы, спрашивая:
  - Мам, а дашь мне "Сахарного бычка" или "Лакомую коровку", или "Губастую мартышку"?..
  - Ты для меня лучший подарок, - обратился ко мне Олег, и отточенным движением взял рюмку. - За нас!..
  Ярко освещённая кухня была наполнена смехом и непринуждённым разговором, где попеременно и одновременно слышались голоса: звонкий детский, ласковый женский, резкий и рубящий, тонкий и певучий, глухой и торопливый. За открытыми окнами спокойно шелестела и приятно освежала непроглядная ночь. Простые белые шторки поднимались, кружились, выгибались, и чуть зависнув вдруг, падали на плечи, головы, тарелки, бокалы...
  - Ой, давайте за лето, - предложила Оля. - Оно такое у нас короткое...
  - И знойное, просто уже некуда, - оглушил левое ухо Олег.
  - И звёздное, - всё равно добавил я.
  - И, чтобы оно никогда не проходило, даже зимой! - пожелала Катя, поднимая стакан с малиновым морсом выше головы.
  - И чтобы оно всегда было с нами! - закончил тост Сергей...
  Наш поздний ужин заканчивался дружной песней о мотыльке, где был такой припев:
  
  Этот мир такой огромный без сомнения
  Папа с мамой дарят детям в день рождения!
  А в коробочке картонной вместе сложены
  Мир огромный и огромные возможности!
  
  И много раз повторяли песню для Кати, которая впервые её услышала. И впервые услышала о мотыльке. И безудержно заливалась смехом от того, что мотылёк в песне был таким маленьким и смешным, ничего не знающим и ничего никогда не видевшим - ни реки, ни снега, ни парохода, ни грозу, ни цветка, ни слезу и даже сестру свою - стре-ко-зу!
  - Даже сестру свою - стрекозу? - обескуражено спрашивала нас Катя.
  - Да, даже сестру свою - стрекозу! - не менее обескуражено кричали мы ей с такими же выпученными глазами как у ребёнка.
  И Катя уже подпевала нам, но пока только одно слово:
  - Стре-ко-зу!
  А мы:
  
  Этот мир такой огромный без сомнения
  Папа с мамой дарят детям...
  
  А Катя вместе с нами, подпрыгивая на каждый слог:
  - Стре-ко-зу!
  Это продолжалось долго. Наконец, она выучила припев и пела уже его вместе с нами. А спев, умудрялась в такой тесноте кружиться. Да ещё старалась, чтобы подол её платья красиво кружился вместе с ней, приподнимаясь, и надуваясь. Так получалось красиво!
  - Как у принцессы, - поясняла она нам.
  А мы пели, покачиваясь в такт, прихлопывая Кате и себе. И было очень-очень весело...
  - Это она перед тобой красуется - показывает платье своё, - на ухо вдруг сказала мне Оля.
  И я стал хлопать только для неё - маленькой танцующей принцессы в воздушном белом платьишке. А маленькая принцесса, видя, что я хлопаю ей и любуюсь ею, старалась кружиться ещё красивее...
  Часы показывали три ночи. Сергей отнёс спящую принцессу в спальню. А посидев ещё немного, и наша полусонная мужская троица разбрелась спать по отведённым местам. И я, ничего не видя кроме размытых очертаний дивана и большой подушки, не раздеваясь, дополз до заветной цели, уткнулся в неё головой и сразу так и застыл, провалившись в сон...
  А открыв глаза, сразу зажмурился. Потом осмотрелся: белые стены, белый потолок, ослепительно белые окна и двери балкона - это свет. Он лился в комнату непрерывной пушистой волной. Постепенно стал различать голоса. Они были знакомыми. Да, разговаривали на кухне Олег и Сергей. Увидав меня, они одновременно произнесли:
  - Доброе утро!
  - Этот мир такой огромный без сомнения! - приветствовал меня Сергей звонкой ночной песней.
  Оба только в трусах и невероятно довольные. Они сидели за столом, пили пиво с сушеной рыбой, и, видимо, я прервал их задушевную беседу.
  - Мы решили пока пивком ограничиться, - сказал Олег и громко поставил передо мной кружку. - Вот! Попробуй их разливного пивка! - Олег поднял из-под стола канистру и налил. - Свежее. Серёга сходил с утра, у него здесь рядом пятачок любимый. - Сергей подтвердил задорным кивком. - Мы подумали, что с утра в самый раз будет. Как ты считаешь?
  Я развёл руки и открыл рот ещё в полусонном состоянии.
  - Садись. - Понял меня сразу Олег. Я сел на подставленную Сергеем табуретку. - Ты рыбку бери, рыбку. Вот, это специально для тебя. - Олег протянул красный кусок и с любовью: - Свеженькое пивко, прохладное, забористое... - говорил он, подливая. - Сейчас посидим немножко и пойдём к Оле на работу, она просила утром. Все спали, а я проводил её. Бедная, как мне её жалко было.
  - А я не слышал, как она ушла, - удивился Сергей. - В первый раз...
  - Боялась разбудить вас. Повезло тебе с женой. Я бы, если б был твоей женой, тебя бы не потерпел - такого теоретика!
  - Сам удивляюсь, как терпит... - Сергей пожал плечами и развёл руки.
  Правая рука его как раз оказалась рядом с грудью Олега. А без того его тонкое лицо ещё больше вытянулось, невероятно заострив скулы. Олег одним движением скрутил голову у воблы и положил её в правую руку Сергея. Он её стал нюхать.
  - Спроси её, - попросил Олег. - Хотя, их всё равно не понять, как бы мы не пытались...
  Сергей продолжал нюхать задумчиво.
  - Да, этот мир загадка, - согласился я.
  И без слов подняли кружки и звонко чокнулись над центром стола. Одновременно сделали по три глубоких глотка и громко, будто не в силах уже держать, поставили кружки на стол. Искромётная жидкость, играя маленькими пивными молоточками по языку, и пощипывая пальчиками пивных гномиков горло, живо пролилась в желудок, продолжая приятно играть и пощипывать уже там. Оставалось только жадно вдохнуть, чтоб не задохнуться большую порцию белого тёплого воздуха, словно парного, льющегося через настежь открытые окна из звенящего утренними голосами и красками двора, и разжевать во рту твёрдый солёный кусок. И мы сделали это почти синхронно.
   - Но в том-то и весь интерес, - заметил Сергей.
   - Загадки всегда интересны. - Олег ловко разделывался с воблой. - Женщина состоит только из одних загадок: взгляд - загадка, чувства - загадка, мысли - тоже загадка, а уж о настроении её - я и не говорю. У меня было две жены-загадки - одинаково загадочны, но от каждой меня до сих пор неодинаково подрыгивает или потряхивает...
   - Как? - попросил я уточнить.
   - Бодряще! - встрепенувшись, бодро и резко ответил он.
  На кухню вбежала Катя.
  - Вот! - крикнул Сергей. - Вот моя доченька. Вот от кого меня подрыгивает больше всего на свете! - И Катя сразу оказалась в папиных крутых объятьях. - Как спасла, доченька?
  - Хорошо, только дядя Олег громко храпел, я его слышала даже с другой комнаты.
  - Это дядя Костя, - нашёлся Олег. - Он любит иногда похрапеть.
  - Нет, это вы. И мама сказала, что это вы.
  - Катенька, кушать хочешь? - спросил папа.
  - Я конфетки хочу!
  На столе сразу появился кулёк шоколадных конфет.
  - Ешь, Катюша, сколько хочешь, я тебе ещё куплю, - разрешил Олег. - А рыбку хочешь солёненькую?
  - Нет. Я её только ловить люблю с папой на рыбалке...
  Время незаметно подошло к обеду. Все были довольны: Катя глотала одну конфету за другой, мы хлебали пиво, закусывая рыбкой, холодной картошкой с зелёным луком, и жгуче, ярко, знойно беседовали о музыке:
  - ...Риччи взял стакан с водой и плеснул в лицо Лорду прямо на сцене, а тот продолжал играть, только тряхнул головой, как пёс... - рассказывал Олег. - А Риччи играл и ухмылялся. Да, Риччи - дьявол с гитарой...
  - А Пейс - чёрт щекастый с палочками! - перебил я.
  - Ребята, - крикнул вдруг Сергей, - лучшая группа всех времён и народов - "Песняры"! - Мы согласились. - К примеру, песня "Явор и калина". - И, закрыв глаза от удовольствия, он запел: - Шепчутся явор с калиною в сумной долине, над яром...
  И стало тихо. Даже за окном всё прислушалось к его тоненькой дудочке. И мы осторожно подхватили, в сопровождении восхитительных глаз Кати:
  - Ше-эпчутся я-авор... с кали-и-и-но-о-о-юю, в сумной долине над я-а-а-а-ром...
  - Я со своей первой женой познакомился на танцах, - стал рассказывать тихо Олег. - Это была первая песня, под которую мы с ней танцевали. А она такая худенькая была. Стеснялась так, что слова боялась произнести, даже не дышала в моих руках. Я держал бережно - боялся повредить что-нибудь у неё там...
  - Может, испугалась?
  - Если бы испугалась, то не пошла бы танцевать, - ответил мне Олег и продолжал: - А на втором куплете чувствую - обмякла. И покатилось у нас на десять лет дорожка "забубённая"...
  - Ты её любил? - спросил Сергей.
  - И до сих пор люблю. И вторую жену до сих пор люблю. Они для меня не бывшие жёны. Для меня нет бывших жён. Они для меня навсегда останутся моими любимыми жёнами. - Он затих.
  - Давайте за всех наших любимых женщин! - предложил Сергей.
  - Стоя! - добавил Олег...
  На улицу вышли в обнимку уже после обеда, пошатываясь, и эмоционально о чём-то рассуждая, кажется, о борьбе или взятии Берлина в сорок пятом. И решили пойти "босяками", потому обувь не одели. Олег так и сказал:
  - Пойдёмте босяками!
  Все моментально и горячо согласились. Выпустив поверх шортов майки, мы, обнялись и отправились на работу Оли.
  И шли по широкой улице, смело подставляя свои разгорячённые тела солнцу, которое было в зените, и я чувствовал, что температура внутри меня была гораздо выше уличной, отчего, казалось, что даже солнечные лучи обдували прохладой! Вокруг нас бегала и прыгала Катя, перемазанная с ног до головы шоколадом. Её я совсем не слышал. Я вообще ничего кругом не слышал. Людей, почему-то, не замечал, может оттого, что они нас сторонились, стараясь не попадаться нам на глаза, чтобы ни коим-образом не помешать нашему бравому, я бы даже сказал, по-мужски крепкому выходу! А может, просто растворялись в лучах. Просто растворялись. Просто...
  А мы вышагивали шеренгой поперёк улицы, обнявшись за плечи, иногда останавливаясь, чтобы восстановить равновесие, когда вдруг начинали идти не в ногу или нас начинало заносить в сторону. В этот момент Олег, как капитан команды, командовал:
  - Подравнялись! Подравнялись, кому сказал! Костя, подтяни шорты, они у тебя сползли уже ниже колен!
  - У меня руки заняты! - И поворачивал на него открытый рот с выпученной вперёд нижней губой.
  Тогда он, выговаривая мне за губу, с силой дёргал их вверх, да так сильно, что я подпрыгивал. Потом специально старался сильнее затянуть ремень. Так, я с высоко поднятыми шортами, сильно стянутый ремнём, начинал вначале кряхтеть, потом пискляво стонать:
  - Ой, ой, больно...
  - Чего? - хмуро спрашивал Олег. - Терпи! - недовольно бросал он.
  И я терпел. А Олег командовал, встав на своё место:
  - Сконцентрировались! Шагом марш!
  И мы одновременно делали шаг. И старательно, и вдохновенно пели: "Раскинулось море широко и волны бушуют вдали. Товарищ, мы едем далёко, подальше от милой земли..."
  - Костя, повернись, - вдруг просил Олег.
  Я поворачивался и получал стакан, наполненный прозрачной жидкостью. Выпив, меня снова подхватывали с двух сторон, и мы продолжали свой путь, словно перекатываясь с волны на волну, не смотря на всё усиливающийся "шторм" где-то вокруг нас или внутри нас. И продолжали распевать...
  - Эх, жалко, что магнитофона нет, - сказал я, когда закончилась песня.
  На, что вдруг ответила Катя, неожиданно появившись откуда-то снизу:
  - А, зачем нам магнитофон - вы у нас магнитофон!
  Я даже протрезвел сразу.
  - Да? - Посмотрел на неё растерянно, и Сергею: - Умная девочка.
  - Моё лучшее произведение, - гордо пояснил Сергей.
  Когда впереди показалась Оля со своим лотком с изображённым расписным пингвином посреди безлюдной площади, я как раз заканчивал песню, и особенно это получалось у меня проникновенно. А песня была, кажется, о "бестолковой любви", которая с "головкой забубённой"...
  - Ой, какие красивые, надо же! - Оля всплеснула руками. - Босиком...
  Я, наверное, для придания большего эффекта нашему появлению, станцевал "коленочку", как мне показалось, удачно, так как удалось после прыжка одновременно приземлиться на обе ноги, разведя в стороны руки. После этого мне зааплодировали друзья, а я поклонился Оле да с таким чувством, что не удержался на ногах и упал на колени перед самым лотком, чуть задев пингвина носом. Оля испуганно вскрикнула, но я, посмотрел снизу на неё. Моргнул правым глазом. Потом ещё. Улыбнулся. И моргнул левым глазом, вернее, только попытался потому, что не умел им моргать. И быстренько вскочил. Отряхнул нос и коленки, и, как ни в чём не бывало, протянул ей руку со словами:
  - Можно вашу ручку, прекрасная и восхитительная... самая, что ни на есть... - я повернулся с открытым ртом к Олегу, не находя слова.
  - Афродита, конечно, - подсказал он.
  - О, спасибо, друг. Я с тобой, как этот... - снова не находилось слова и посмотрел на Сергея.
  - Кинжал, - подсказал на этот раз Сергей.
  - О, - согласился я, и с чувством пожал ему руку, а потом Олегу. А потом Сергею. И обратился к Оле, но пожимая руку Олегу: - Познакомьтесь, это мои друзья. Один Олег - это он. - Я показал пальцем. - А другой мой друг Серёга - это он. И ещё друг... самый лучший друг... Катя...
  - Очень приятно. - Как мне казалось, Оля веселилась. Я обрадовался. А она обратилась к моим друзьям: - Костя, хоть, говорить может, а вы в состоянии только по одному слову произносить.
  - Ну, что ты, Оля, по два, - возразил Олег. - Меня легче убить, чем напоить, ты же знаешь.
  - Боже мой, а что с ребёнком происходит? - Оля ужаснулась.
  - А, что с ребёнком? - не понял вначале Сергей. - А, это? Это просто шоколадка, сейчас вымоется в море по самые ушки...
  Теперь Оля в ужасе замерла. А Катя быстро облизывалась вся перед мамой, приговаривая:
  - Мам, ну, что ты, в самом деле, это же шоколадка. Подумаешь, измазалась, будто конец света...
  - Оля, ну, дай нам, хоть по маленькой мороженке, - попросил Сергей.
  Она открыла лоток, к которому сразу прыгнула Катя.
  - Мне вот это, - сказала она, показывая пальчиком, - "Крутышку"!
  - А мне моё любимое - стаканчик сливочное, - попросил Олег. - С детства люблю сливочное, но обязательно стаканчик. Костя, попробуй стаканчик сливочное - у нас такого нет!
  - Ну-ка, ну-ка, - лизнул я белый бугорок. - О-о, просто шедевр...
  Олег сразу откусил треть стаканчика, закрыл глаза и стал стонать от удовольствия. Его стала копировать Катя: откусив, она закрыла глаза и стала также стонать. К ним присоединился Сергей, а следом и я. Так, мы хором стонали.
  - Не пугайте покупателей! - встревожилась Оля.
  - Так, мы уходим, - успокоил её Олег.
  - А вы куда?
  - Купаться! - весело запрыгала Катя.
  И мы отправились нестойкой гурьбой на море.
  Я шёл впереди, одурманенный палящим зноем, не зная, и не видя дороги от катившегося в глаза пота, и корректируя свой путь звуками, доносившимися сзади от друзей, подобно коню, реагирующему на команды. Следом шли Сергей, не менее меня одурманенный, но крепко держащий ручку прыгающей в пыли Кати, не скрывающей своего удовольствия от того, что шла за ручку с любимым папочкой и предстоящего совсем скорого купания! Позади всех шёл вразвалочку, надувая щёки, Олег, сняв майку и шорты, положив их на плечи, как на полочки, то и дело, останавливаясь, и выпуская пар, подобно уставшему мерину.
  Постепенно мы приближались к морю. Воздух свежел. Морской запах, и благодатный ветерок становились всё сильнее. Всё чаще попадались девушки в красивых купальниках, каждый из которых мы, не смотря на наше состояние, с интересом пытались разглядеть. Я улыбался им и моргал правым глазом. В ответ девушки посмеивались, отчего я начинал подрыгивать им правой рукой, которую не в силах был поднять выше груди. От этого они ещё задорнее смеялись, наверное, от того, что был в тот момент невероятно "красивым": согнутый, красный и мокрый, с открытым ртом и лихим взглядом, до пупа подтянутыми шортами и босыми грязными ногами. Даже Олег, который уже давно пытался лечь на пыльную дорогу и "поспать немножко" вдруг оживился, поднял голову и чутко реагировал на каждый купальник, произнося только один звук - "о".
  Так, мы вышли на пляж. И, не замечая летящих мячиков, чего-то ещё так резво прыгающего, и невыносимо вопящего по сторонам, ничуть, не замедляя движения, и не произнося ни малейших звуков, поплелись в море. Вошли в него и легли. Путь был труден. Но, слава богу, он остался позади!
  
  
  Глава шестая
  помешательство
  
   Свет. Ослепительно яркий свет. Режет глаза...
  Что-то прояснилось и исчезло. Снова прояснилось. Что-то длинное, размытое светом. Холмики и деревца, домики и машинки. Это берег. Ночью он казался светящейся полоской между лунным морем и звёздным небом, а сейчас это живая ленточка, где всё живёт своей неповторимой жизнью, одинаково размытой белой пеленой. Это крайняя ленточка большого города...
  Я лежу на упругих волнах - ни горячих, ни холодных - никаких. Только упругих. Только ленточка впереди. Только свет режет глаза - белая лава, льющаяся с небес...
  Что-то прояснилось. Это теплоход. Он невесомо парил между ленточкой и мной в белой лаве. А мне не верилось, что он настоящий. Но вдруг он дал тяжёлый гудок, и меня придавило. А за гудком донеслись звуки. Это песня. Она залихватски распевалась с палубы:
  
  ...Ах, белый теплоход, гудка тревожный бас,
  Крик чаек за кормой, сиянье синих глаз,
  Ах, белый теплоход, бегущая вода,
  Уносишь ты меня, скажи куда?..
  
  Это любимая песня о белом теплоходе и синих глазах. Нет, о белом счастливом теплоходе, счастливом ветерке и бегущей волне, о той близкой и далёкой, у которой синие глаза и обо мне, мечтающем о ней, вернее, о том, кто на теплоходе. А, может, и обо мне тоже...
  А на теплоходе праздник. А на празднике хором не понимали - куда их увозит теплоход! Но они дружно радовались этому, отплясывая, и распевая. Там праздник...
  А над головой закружили чайки. Они отчего-то волновались. Они метались и кричали. Отчего же они метались и кричали? Отчего же они всегда беспокойны? Вдруг одна кинулась вниз и ушла под воду. А многие пролетели над водой. Наверное, не решились. А кто-то сел на неё маленькой уточкой и закачался. А нырнувшая чайка появилась с рыбкой в клюве, и устремилась ввысь, исчезая в лаве. Остальные продолжали качаться и волноваться...
  Щурясь, огляделся. Справа стоял человека по пояс в воде. Он сложил на груди руки и, замерев, смотрел на теплоход.
  "Живой или мираж?" - Человек стал менять свою окраску: покраснел, позеленел, посинел, почернел. И расплылся...
  "Нет, это не он меняет цвета. Это в моих глазах. Свет закапывает мои глаза лучистыми чернилами, которые на солнце меняют цвет. Да, он снова появился, но уже оранжевый. Кажется, это... Олег!"
  - Олег, ты рядом, - произнёс вслух, и руки, вспенивая белое пространство вокруг, стали приближать меня к нему.
  - Я всегда рядом, - расслышал его.
  Лава лилась по его щекам, плечам, груди и лопаткам. Она капала с носа и губ, играла в изгибах рук и на бугорках груди. Она кружилась в ложбинках и бороздах спины, раздольно разливалась на спине и животе, вспениваясь в маленькой ямочке у самой воды, и стекала, стекала, стекала в воду и растекалась на идеально гладкой её поверхности тонкой плёнкой, неощутимой, но ослепительной...
  - Вставай рядом, здесь отмель, - позвал он.
  Я встал. Теперь и меня лава обливала удивительно приятными, игривыми струями. Неузнаваемое тело - грудь, руки, плечи - словно чужое, багрово-бронзовое и сверкающее, почти не отличалось уже по цвету от тела Олега.
  - Я всегда рядом, - повторил он внятно, не отрывая взгляд от поющего теплохода, его пляшущей светлыми фигурками палубы. - Тебя контролирую, ты же у нас любишь иногда тонуть, - намекнул он на прошлогодний случай, когда помог мне выбраться из речки с перекошенными судорогой ногами.
  - Кругом белая лава, Олег, посмотри...
  Уходящий вверх по течению и растворяющийся на глазах теплоход дал прощальный гудок, но был уже не рядом и потому гудок получился негромким, но плотным. А глухие ударные звуки, доносившиеся от его бело-голубого, пенящегося зада, всё ещё давили ритмично на перепонки и грудь.
  - Здесь мелко, а метров через тридцать, вон там, за буйками, - Олег протянул руку вперёд, - там уже глубоко. - И добавил для большей убедительности: - Там уже резко глубоко. И течение быстрое.
  Я промолчал. Я не собирался заплывать за буйки. Мне и здесь было хорошо рядом со спокойным и внушительным другом - и внушительно говорящим, и внушительно выглядевшим. Хорошо. Спокойно...
  Сзади послышались летящие голоса. Я оглянулся - совсем недалеко собралась в кружок молодая компания и стала играть в волейбол. Рыжий мячик с бойкими хлопками от ладоней и кулачков стал описывать над водой плавные дуги и стремительные пике. Они стояли на отмели. И вода им была по пояс, только самой маленькой девушке с самым широким лицом и маленькими ручками - была по грудь. А когда мячик улетал за кружок, за ним ныряли парни в глубину - или рыжий с брюшком, или длинный с острыми плечами и чёрными бровями. А в непрерывно льющийся девичий лёгкий смех они запросто "бросали" свой тяжёлый и глухой гогот.
  Справа от них плавала девушка на надувном матрасе. Она лежала на животе и правой щеке, смотрела на воду и улыбалась морю, небесам, чайкам. А чайки иногда заигрывали с ней, неожиданно опускаясь совсем близко к её голове. А она гребла себе спокойно ладошками, лениво сгибала поочерёдно маленькие ножки в коленях, с гребешками горящих от лака и света пальчиков и пяточками розовых пяточек, и совсем не обращала на них внимания.
  Слева ныряли два подростка в масках и с трубками во рту, оставляя на поверхности только кончик трубки, хохолки от голов и бугорки своих трусов. Они, то плыли друг другу навстречу и встречались лбами, тут же вскакивая, то начинали устраивать гонки, постепенно расходясь в стороны, и почти одновременно всплывая. Первым делом они сплёвывали воду и вдыхали воздух, а потом начинали перебивать друг друга о том, до какой глубины они опустились и что видели - каких рыб, какие водоросли, чьи-то ласты, какой-то святящийся камень, а может часы или старинную монету, или кольцо...
  А ближе к берегу, сверкающая гладь мельтешила жёлтыми пятнами купальщиков. Пятна бежали, стояли, кувыркались, ныряли, лежали, плыли. И немногие из них доплывали до буйков, наверное, те, пожелавшие, всё-таки, ощутить под собой глубину, а не просто поплескаться в просторном мелководье. Подплывая к буйку, они цеплялись за него рукой и смотрели вперёд. А перед ними уже совсем близко проплывали моторные лодки и катера, поднимая волны. А на волнах смельчаки вместе с буйками начинали колыхаться. И ощущали они себя, наверное, уже на большом волнующемся море...
  А берег казался далеко. Он гудел и приглушённо золотился. Тела непрерывно размазывали его или размазывались сами на нём, а скорее всего, и то, и другое. И до него можно было дойти пешком, только далеко...
  - Как интересно, Олег, стоим посреди моря!
  - Давай, за буйки, - предложил он.
  - Нет, я не поплыву.
  - Подумаешь, утонешь, веночек я сегодня же туда закину. Обещаю! - И его чёрный юмор показался совсем не чёрным посреди белого света - лавы.
  - Ты хочешь этого? - спросил я тогда серьёзно.
  Он стал коситься на меня, как-то подозрительно улыбаясь.
  - Да, шутка, шутка...
  - Спасибо, что шутка, - успел я сказать, как он вдруг начал меня сталкивать с отмели в глубину.
  Я устоял и стал сопротивляться, цепляясь за его слоновые руки, неподъёмные ноги, словно приросшие к песчаному дну и, наконец, за его тугие трусы.
  - Серёга, - крикнул он вдруг, - помоги его за буйки закинуть! Ты же понимаешь, лишний рот, как нож в спину!
  В этот момент я уже мёртво держал борцовский захват на его груди. Мы стояли, упираясь друг в друга в обоюдном захвате и "бодались", словно разгорячённые быки, сцепившись рогами. Олег притягивал меня к себе так, что я чувствовал, как трещат мои спинные косточки, а потом пытался отлепить мои плечи, руки, подбородок и грудь от себя. Но поняв, что это бесполезно, стал локтём правой руки упираться мне в подбородок, сворачивая голову и, тем самым, как-то пытаться меня оторвать. Он, наверное, подумал, что от боли я сдамся. Но борцы умеют терпеть боль! И я "прирос" к нему, и, с рычаньем освобождаясь от локтя, постарался в отместку, как можно сильнее впечатать свой лоб в его грудной панцирь. И он получил глухой удар моим твёрдым лбом в центр своей каменной груди - получилось звонко и чувствительно для обоих!
  - Ух, ты блин! - крикнул он на это.
  И сильнее сжались его пунцово-бугристые плечи и руки. И задрожали от напряжения его вздувшиеся шея и щёки. И заскрежетали его вставные челюсти у меня перед глазами. Но я напрягался, как мог. И только кряхтел. И только видел прямо у носа ровные ряды его белых зубов с брызгающей слюной. И только слышал их скрежет, а ещё, наверное, последний треск своих бедных косточек. Но я сопротивлялся. И даже православный крестик на его груди расплавился в нашем бойцовском котле в солнечную большую каплю, готовую при первом же нашем резком движении капнуть в воду и раствориться...
  - Давай, Серёга, бери его за ноги! - прохрипел Олег.
  - Сейчас, - услышал я за спиной спокойный голос Сергея. - Сейчас, сейчас... - Он настраивался на схватку, а я готовился к нападению. - Сейчас... - Вдруг он в одном прыжке оказался рядом с нами, замкнул нас обоих в железном кольце из собственных рук и с криком: - Я с вами обоими закончу! - столкнул в воду.
  И мы втроём упали в глубину. Всё! - дальше держать захват было нельзя! Быстро расцепившись, и не давая Олегу меня схватить, постарался быстрее отплыть подальше под водой, но, не глотнув заранее воздуха, стал задыхаться. Тем более, кто-то успел схватить за ногу. Я сумел её выдернуть из чьей-то клешни - в рукопожатиях хватки ладоней Олега и Сергея были одинаковы. Вынырнув, стал прыгать на месте и хватать ртом маслянистый воздух. Различил в липком и душном пространстве большие клешни над головой, готовые сию же секунду меня прихлопнуть! - это Олег! - я узнал его ракообразный силуэт, нависший надо мной! Я мгновенно нырнул в сторону, в испуге поджав под себя ноги - на этот раз вовремя. Задыхаясь, вынырнул. Запрыгал, захрипел. Стал "рвать" зубами воздух и заглатывать его неощутимыми - безвоздушными! - "кусками". И задыхался. И, казалось, повсюду вода. А в водной мути различил всё те же страшные клешни! - ах! - и снова над головой, и снова готовые меня прихлопнуть! - спасаться! В воде извернулся и резко повернул в сторону, чтобы запутать противника и оторваться. И быстрее, быстрее, как можно быстрее подальше! Нет, я не плыл - я прыгал, весь изгибаясь, отталкиваясь руками и ногами от полувоздушного пространства. Нет, я рвал его, цепляясь пальцами, ногтями и зубами за пузырчатые слои, непрестанно маневрируя. А вынырнув, захрипел, глотая водную пену. Различил только липкие брызги и влажную муть, душное пространство и, наконец, белую лаву - оторвался! Долго хрипел, приходя в себя. Долго, пока физически не ощутил ртом воздух, а ощутив, задышал...
  Олег устало поднимался на свою отмель. Он был измождён. Он тяжело дышал и двигал ногами. Он поднимал открытый рот кверху, выпячивал живот и вдыхал, потом обессилено опускал голову и руки - выдыхал. Поднимал рот кверху, выпячивал живот - вдыхал. Долго вдыхал, задержавшись на месте. Наконец, опускал голову - выдыхал. Долго выдыхал и еле поднимал правую руку к носу. А подняв, сморкался. Долго сморкался. А за ним пружинисто поднимался Сергей, встряхиваясь, и впитывая воздух губчатым телом...
  Они, переговариваясь, посмотрели в мою сторону. Оба улыбались и пребывали в прекрасном тонусе - наша водная разминка всех взбодрила.
  - Всё, - крикнул Олег, - предлагаю перемирие! Плыви сюда!..
   - Согласен!..
  Мы стояли на отмели и спокойно беседовали, наблюдая за молодой парочкой в спасательных жилетах, лихо и беспорядочно мечущейся по глади и рассекающей её вдоль и поперёк на противно вопящем водном мотоцикле. Казалось, парень знал только два движения - прибавлять и сбрасывать газ. От первого движения - нещадно выжимать все силы из своего уже стонущего водного зверя - он явно получал наслаждение, видимо, чувствуя свою силу и беспрекословную власть над ним. А от второго движения - давать "зверю" кратковременную передышку в тот момент, когда они все втроём подлетали от волны, пересекающей их путь, как от трамплина, отчего он и его спутница с золотистыми, несущимися за ней волосами, подлетали над "сёдлами" - становился ещё азартнее, а точнее, безумнее. Парень обезумел, решив, наверное, испытать крепость своего "зверя" или крепость собственных нервов. Только зверь-то был неживым, а нервы-то - живые...
  - А начиналось всё тихо, - сказал Сергей, стоявший между нами. - Я был рядом, когда они только начинали кататься. Вначале медленно, осторожно. Катались только возле берега. Потом всё дальше и быстрее, всё опаснее и безумнее. А сейчас, посмотрите, что вытворяют!
  - А ведь кругом люди, - успел произнести только я...
  Как в следующее мгновение парочка еле увернулась вначале от катера, а потом от девушки на надувном матрасе. Рыбак на катере стал им орать вдогонку, грозя кулаком, а матрас от поднявшейся волны перевернулся, и перепуганная девушка бултыхнулась в воду. Хорошо, было не глубоко. Она встала. А слов у неё, видимо, не находилось - она только покачала головой, приходя в себя, расстроено повернула к берегу, но на матрас больше не ложилась. А парочка продолжала гнать, ничуть не снижая скорости.
  - Они совсем не чувствуют опасности, - успел сказать только я...
  А парочка уже летела за "зверем"! - это парень, всё-таки, держал его за "уши", а девушка, всё-таки, ещё держалась за парня. Получалось, что "зверь" летел впереди. А на расстоянии длинно вытянутых рук парня от его "ушей" летела парочка - руки, голова, оранжевое туловище, ручки, голова, оранжевое туловище и летящие над ним золотистые волосы - всё летело...
  - Азарт, - тяжело прорычал Олег им вслед.
  - Безумный, - добавил Сергей.
  Олег неторопливо покачал головой.
  - Ради безумной порции адреналина, они готовы подвергнуть опасности себя и людей. - Он сложил руки на груди, а мне показалось, что положил их на выпяченный живот.
  А голосок Сергея тоненькой струйкой поднимался между нами:
  - Потом это становится помешательством. Человеку свойственно оно во всём - работе, отдыхе, творчестве, деградации...
  - Подлости, невежестве, трусости, - продолжил Олег.
  - Даже на совершенствовании своём человек помешивается - быть красивее, умнее, просвещённее, профессиональнее, совсем не задумываясь, а становится ли он счастливее? Это дорога... - Я глянул на него, уловив вдруг в его голосе лёгкую тоску. - Эта дорога, - снова повторил он, - бывает длиною в целую жизнь, порой, уводящая совсем не туда, куда хотелось бы...
  - А, знает ли человек, чего он хочет? - Олег опустил тяжёлый взгляд на него. - Знает ли? Ведь, очень немногие, кажется, знают...
  - Да, немногие. Но все хотят быть счастливыми. В этом ни для кого нет сомнения. Хотят, очень хотят. Они могут не признаваться в этом никому, даже себе, но хотят...
  - Хотят, - Олег поднял голову. - Всю жизнь хотят. Это потребность.
  - Только у каждого, - продолжал Сергей тихо и спокойно, - своя дорога к счастью. Вечная дорога с приятными и неприятными остановками...
  - Дорога без конца... - Олег смотрел вдаль. - Дорога... без начала и конца... - Он пронзительно смотрел вдаль сквозь белую муть, выше берега и дальше горизонта...
  - И случается так, - осторожно и тонко заговорил Сергей, - что человек влюбляется в свою дорогу, несмотря на все трудности и неудачи. И начинает жить ею. И наслаждаться ею, этим сладким ощущением движения вперёд, ощущением битвы, потерь и лишений, удач и побед. А ещё... - он наполнил грудь, - этим непреодолимым желанием идти вперёд, повысить результат, сделать больше. Не для того, что это надо ему, а просто он по-другому не может. Это азарт, страсть, одержимость, болезнь, безумие. Это смысл жизни - дорога...
  - Это помешательство, - тяжело произнёс Олег.
  - Помешательство, - задумался я.
  - Да, помешательство. К примеру, - снова заговорил Сергей, - пишешь эту диссертацию, часто так, что земли не ощущаешь под ногами, словно отрываешься от мира, словно летишь...
  - Творишь, - тут же произнёс ему в тон Олег.
  - И думаешь только о ней, - продолжал он, понизив голос, - и видишь только её. И сил уже нет, а не можешь оторваться - дрожишь и работаешь, летишь, как птица над суетой и будничностью...
  - Это счастье творчества, - обнял я за плечи его. - Какой ты счастливый! Ты окружён счастьем!
  - Дело! Это моё любимое дело! А дело - это дорога. Мне, как будто, и диссертация не нужна потому, что какое это счастье, творить её...
  Мы с Олегом рассмеялись и обняли Сергея.
  - Так, ты пиши её всю жизнь! - крикнул я. - Всё в твоих руках!
  И тискал его, и крутил, и приподнимал, и не хотелось отпускать. Он не сопротивлялся. Он смеялся вместе с нами, кивал головой, обнимая меня, Олега, и похлопывал нас по плечам, и весело обещая нам:
   - Да, буду писать всю жизнь! А жена не против!
  - Есть и другая теперь у нас дорога - бизнес, - грохнул вдруг Олег над нами, и мы перестали смеяться. - Очень многие уже помешались на ней. А бизнес - это обман!
  - Разве это достойное занятие для человека - обманывать других, ради собственной наживы? - Сергей растерянно посмотрел на Олега.
  - Человек мельчает с ростом денег, - спокойно ответил Олег.
  - И теряет чувства меры, стыда. Совесть теряет. Человечность...
  - Мельчает, я же сказал, - резко перебил Олег Сергея и добавил: - Гадкое помешательство. Но теперь нам с ним жить. Оно и до нас дошло...
  А парочка в этот момент подлетела так, что девушка вылетела из "седла". Парень удержался, но не заметил, что спутница выпала! Он уже дико метался вдалеке от неё, а девушка ему кричала и махала руками, но бесполезно. Парень безумствовал ещё страшнее, а она кричала и махала...
  - Вот оно - слепое и глухое помешательство, - сказал на это Олег.
  Поняв, что парень о ней забыл, девушка постаралась изо всех сил выплыть на мелководье. Главным было, чтобы её не унесло на быстрое течение. А оно было рядом. И это было опасно. Девушка старалась...
   - Я помогу! - крикнул Сергей.
   - Подожди, - остановил его Олег. - Я помогу, - произнёс он тоном, не терпящим возражений, - всё-таки, у меня первый разряд по плаванью.
  Но к счастью, девушка сама справилась с течением, и ей удалось выплыть на мелководье.
  - Хорошо, что там течение не быстрое и в спасательном жилете, - обрадовано произнёс я.
  Она стояла и махала тоненькими ручками. Сергей грустно смотрел на неё и о чём-то напряжённо думал. А парень, всё-таки, заметил отсутствие подруги, и уже гнал прямо на неё...
   - И вообще, - заговорил тихо Сергей, - история цивилизации - это одно помешательство. - И отчего-то улыбнулся. - У меня знакомый, - стал он весело рассказывать: - бывший спортсмен. Поехал в пансионат на отдых. Так вот, буквально со второго дня стал там наращивать результаты по сбору грибов, количеству заходов в парилку и кругов в бассейне. Казалось бы, отдыхай ты, отдыхай! - нет! - безумный азарт...
  - Помешательство, - сказал я и почувствовал в плечах лёгкий озноб.
  - Вернулся усталым и расстроенным, что не смог повысить результаты в последний день - сил не хватило!
  Мы рассмеялись, совсем уже позабыв о присмиревшей парочке.
  - Результат ради результата, - произнёс Олег спокойно. - Безумие...
  А Сергей вдруг серьёзно заметил:
  - Но помешательство не продолжается бесконечно - невозможно бесконечно надувать шарик - он обязательно лопнет...
  - И бегуны падают замертво на беговой дорожке... - перебил, как будто, весело Олег.
  - И горы начинают приходить в движение, а земля уходить из-под ног или проваливаться под ними, - добавил я, вспомнив вдруг свою Чёртовую гору, и почувствовал ещё больший озноб уже во всём теле.
  - И вот почему, - словно веселился чему-то Олег, - "щит", к созданию которого мы с вами причастны, даёт трещины. А иначе и быть не может, поскольку, гонка вооружений - это достижение результата ради результата!
  - А ведь он уже лопается, - казалось, и Сергей веселился чему-то вместе с Олегом. - Вон, всё чаще и чаще радиоактивные утечки...
  - Изношенность оборудования, - словно радовался Олег, - контейнеров, где хранятся ядерные материалы, хранилищ радиоактивных отходов. Их разгерметизация...
  А меня знобило. Чёртовая гора была перед глазами. Красное солнце из детства опускалось за неё или заглатывалось...
  - Ящер просыпается, - понял я. - Я так этого боялся тогда на закате у бабушки. Так этого боялся. Боялся. А он, всё-таки, просыпается...
  - Вот именно, - согласился Олег. - Ты говорил, что у тебя на работе какое-то радиоактивное превышение?
  А мне почему-то не хотелось отвечать. Или не мог. Всё тело охватила непонятная дрожь. Стало холодно, словно я стоял там, на продуваемом ветрами одиноком косогоре на закате солнца. Мрачнело. И чем ниже опускалось солнце за Чёртовую гору, тем становилось холоднее.
  - ...придумали нормы сбросов радиоактивных веществ в окружающую среду и внушили себе, что они безопасны, но это самообман... - долетели до меня слова Олега.
  "Самообман... - повторил я про себя, превозмогая дрожь, и лихорадочно задрожали в голове слова: - нормы... сбросов... просыпается... помешательство... ящер... помешательство... ящер... самообман... ящер..."
  - Ладно, ребята, я к берегу, там Катя одна, - услышал Сергея.
  Он нырнул, а я отпрыгнул от брызг. Мне казались они ледяными, тяжёлыми и больно бьющими.
  - Ты, что весь сжался? - спросил Олег перед прыжком.
  А я попятился от него, прося:
   - Только потише, Олег...
  - Давай к берегу! - бросил он напоследок и нырнул.
  Я остался один.
  Молодая парочка снова были вместе на своём "звере". Они активно тёрлись ногами о его бока. А он только горячился и угрожающе рычал...
  "А ведь начиналось всё тихо, - вспомнились слова Сергея, - осторожно. И везде так. И в науке так - тихо, мирно, робко, - я даже дрожал мысленно, - вслепую, методом проб и ошибок. А к чему всё это привело?.."
  Перед глазами вдруг полетели оголтелые, словно потревоженные и сбесившиеся с испугу чёрные вороны. И вот уже эти вороны стали превращаться в образы знакомых людей. Тех самых великих людей, отцов науки, земных богов с фотографий и портретов в учебниках и университетских аудиториях. И были там образы папы Беккереля, мамы Марии и Пьера Кюри, гладколицего Резерфорда, с невероятно большими, почему-то, ушами, и сидящего на мячике, а может, на своём ядре. И волосатого, морщинистого Эйнштейна с высунутым невероятно длинным и острым язычком. И пучеглазого Бора под пледом в кресле-качалке, только кресло-качалка его страшно быстро качалась, словно заведённая, жутко быстро качалась, невыносимо быстро. И захлёбывающегося слюной и соплями Гитлера, выпрыгивающего из блестящих сапожек с трясущимися из-под кителя сальными отложениями и маленькими кулачками. И щетинистого Сталина с чёрными ямами вместо глаз и длинными клыками из-под усищ, в красных сапожищах, оставляющих кровавые следы по длинной дорожке. И хохочущего Ферми со сверкающими глазками и неестественно выпученным темечком. И злобного, тощего, когтистого Оппенгеймера посреди красной пустыни и чёрного неба, говорящего всему миру совершенно серьёзно и обречённо: "Я становлюсь чудовищем, потрясателем миров!" И ехидно-пухлощёкого Трумэна, со стеклянными глазками, розовым невыносимо лоснящимся пушком на оголённых тонких ручках и холёном пальчике с длинным ноготком, нажимающем на рыжую кнопку с красными буквами "START". И скалоподобного Курчатого с дремучим отростком от шеи. И губастого Черчилля с длинным огурцом во рту, вопящего: "Занавес! Занавес! Хрен большой - мне! Хрен! А вам - занавес! И как же я, великий Черчилль, недооценил русских? А ведь они умеют хранить тайны!" - И шныряющего при этом где-то у меня между ног пришибленной или пьяной рыбиной. И хилого, ломкого, согнувшегося Сахарова. И шарообразного, катящегося за кем-то по кукурузному полю Хрущёва, орущего с сумасшедшим взглядом: "Я вам покажу Кузькину мать!" - и грозящего кому-то истоптанной туфлёй. И заросшего бровями Брежнева с высовывающимися из них глазами и ртом, засасывающим испуганную серую мышку Хонекера, и тут же бьющего между ног Никсона с вылетяющими из орбит глазами, прикушенным языком и дымом из ушей...
  А молодая компания вошла в азарт. Мячик с визгом летал от рук, голов и ног. А парни, с хрустом пережёвывая трубки во рту большими зубами, вошли в кураж, безостановочно ныряя и ныряя. А девушка на матрасе гналась за парочкой на "звере", гребя руками, словно гребными колёсами. А "зверь" снова пищал. И парочка снова нещадно скручивала его, улетая от неё - ужасной девушки на матрасе с колёсами вместо рук...
  А в кровавом тумане посреди моря посыпались с неба города. И повырастали ядовитые шампиньоны и медузы, изрыгающие лаву... лаву... эту белую, ослепительную, невыносимую лаву ядерных и термоядерных взрывов! И горы трупов. И ревущие лица. И стонущие женские лица. И испуганные детские глаза, просящие и молящие меня о помощи. И всюду под ногами и между ног ползущие на коленях маленькие, жалкие, беспомощные люди. А над ними самолёты, ракеты, бомбы, бомбы, бомбы...
  И колокол мира, душераздирающе звонящий посреди...
  И лицо профессора, и его нахмуренные глаза, и его хриплый голос мне и только мне: "...вы будете ковать его, и хранить его сон! И нужно будет делать всё, что от вас зависит, чтобы он никогда не проснулся! Никогда! Никогда! Никогда, даже если правители впадут в помешательство!"...
  Я приближался к кипящему берегу. Или он приближался ко мне.
  "Помешательство! - к чему оно привело? - спрашивал я и отвечал: - к несуразному шарику - передутому, раскалённому, расплавляющемуся на глазах. А ведь он лопнет, - понимал я, наблюдая за краснеющим и закипающим миром вокруг. - Очень скоро лопнет. Он уже лопается, посмотрите, люди..."
  А шарик ещё надувался. А лава пронизывала его насквозь. И человеческие тела. Их уши, глаза, мозги, души. И море кипело. И берег кипел. И мир кипел. И люди кипели. И всё кипело. И я кипел...
  А берег невозможно пищал человеческими дудочками и детскими колокольчиками. И обжигающий ветер нещадно трепал кусты, волосы, одежды, злобно натирал сухо-зажаренные и маслянисто-блестящие тела. А тела обожжёнными блинами и блинчиками возились в раскалённом сероватом креме. Они смешивались с ним и меж собой в прытких, кажется, диких танцах, посиделках и лежанках, лениво размазываясь и вымазываясь, изгибаясь и загибаясь, а то и вовсе вдруг выдёргиваясь вверх за каким-нибудь летящим шариком, и невыносимо визгливо шлёпаясь обратно всё в тот же раскалённый сероватый крем.
  "Надо в тень! Немедленно в тень. Надо спасаться! Что-то мне нехорошо. Что-то нехорошо, нехорошо, нехорошо..."
  Катин голосок нестерпимо резал слух уже рядом. Непрестанно тараторя, она взбиралась на папу по его коленкам, рукам, плечам... - маленькая бестия! - "резала" меня! Оказывается, она, выжимаясь вся, рвалась на его плечи! И, крепко сжимала двумя руками его голову. И вонзала свои острые коленки в плечи, потом, сжимаясь в напряжённую красную пружину, подставляла ступни, пугающе быстро выпрямляла ноги, и, постояв немножко какой-то сплюснутой каракатицей, вдруг больно, режуще больно выпрямлялась вся, выпуская из рук папину голову. Наконец, выпрямившись на широких и плотных плечах, и постояв в их ложбинках между шеей и выпирающими буграми по краям, она с ужасным гиканьем прыгала в воду растопыренным пауком! Хлопок, брызги, а через секунду - пронзительный визг над водой!
  Я вздрагивал и от капель, и от её крика.
  - Ещё! - кричала она и начинала снова взбираться по упругим мышечным выступам несуразно выпирающим из тела папы.
  И повторялось: коленки, руки, плечи - паук, хлопок, брызги, визг...
  - Ещё!
  Я вздрагивал. Сергей молчал. Он приседал перед своей повелительницей, подставляя руки, и маленькая, неудержимая, непоколебимая властительница начинала немедленно карябаться и карабкаться...
  - Приготовились, - командовала она, выпрямляясь, - оп!
  Есть прыжок! - членоболтающийся и нестерпимо звенящий то ли костяшками, то ли звонком во рту, а может и тем, и другим, паук падал в воду! - хлопок, брызги, визг! И всё повторялось! А потом ещё! И ещё! И ещё!..
  - Здорово! - только успевала пропищать она перед тем, как приступить к очередному карабканью.
  Оглохнув, весь дрожа, и почувствовав боль в голове, я всё же не мог оторвать глаз от неё - этого вопящего, неумолимого, горящего и искрящегося ребёнка. Но почему-то вдруг подумал: "Заплачет потом..."
  - Заплачешь потом! - крикнул её разбухшим, совсем не детским сочно-алым губам.
  - Чего-чего? - нахмурилась она, округлив губы.
  - Смотри, чтобы потом не заплакать...
  - Это почему я должна заплакать? - он стала обжигать меня льдинками глаз, а я никак не мог оторваться от её невероятно гибких, хоть и разбухших, пленительно алых губ, хоть и стоял уже, казалось, из последних сил.
  Она уже встала на папины плечи, и ей совсем не хотелось отвлекаться от вот-вот предстоящего, самого, как она кричала, "страшного прыжка на свете", и ни куда-нибудь, а в самый настоящий космос!
  - Кто много смеётся, потом обычно плачет, примета такая, - ответил я.
  - Ну, вы, как скажете, прямо я не знаю! - произнесла она очень сердито, добавив: - И откуда это у вас? Такого от вас не ожидала!
  А меня уже мучили её дерзко-алые губы! Я с болью растворялся в них. Я чувствовал их нестерпимо приторный сок. И следил за каждым миллиметром их изящного движения, змеиного изгиба, плавного вытягивания в тоненькие струнки и бойкого сжимания в бантик в виде порхающей кровавой бабочки.
  Вот она выпрямилась, чуть пошатываясь на тоненьких ножках, развела ручки в стороны, потом медленно подняла их вверх и крикнула мне этими дико красивыми, безумно красивыми, ядовито красивыми губами уже без грамма недовольства:
  - Дядя Костя, смотрите, как я могу бесстрашно летать в космос!
  Чуть присев, она сильно подпрыгнула над водой взорвавшейся и обезумевшей ракеткой. И упала. И вскочила. А покорный и заведённый папа спросил:
  - Ещё?
  - Ещё! Теперь на Марс!..
  И всё повторялось, и повторялось, и в виде ракетки, и в виде подстреленного гуся, и в виде НЛО, и пузатой бочки, и худенького топорика, и пьяного воробушка, и вороны, и тазика, и снова топорика, и даже в виде ядерной, но совсем, как она утверждала, нестрашной бомбы, но я не верил ей! Нет-нет, я не хотел уже ничему верить. Я закрыл уши. Я закрыл глаза. Я сжал виски. Я не мог больше терпеть её голоса и губ. От губ у меня закружилась голова, словно отравился ими...
  Поскорей в кусты. В тень. В тень. Хотелось замуроваться от солнца, закопаться от него и остыть. Остыть. Успокоиться. Охладить голову...
  "Помешательство, - не выходило из головы, - это помешательство, помешательство..." - повторял я вновь и вновь, наблюдая за раскалённым красным миром вокруг, красными людьми, казалось, обезумевшими в своём азарте и кураже...
  Неожиданно Олег положил мне на лоб мокрый платочек. Мне сразу стало легче.
  - Перегрелся немножко, - услышал я его крепкий и встревоженный голос над головой. - Ничего, это бывает. Сейчас полежит в теньке и остынет...
  Я открыл глаза. Катя испуганно и жалостливо смотрела на меня. А Сергей смотрел чуть растерянно и расстроено. Я им попытался спокойно улыбнуться. И мне хотелось сказать, чтобы они продолжали свой горячий праздник, чтобы не обращали на меня внимания. А ещё, что у Кати прекрасные и ядовитые губы, но не её, не её...
  И уснул. Пока спал, Олег сходил в магазин и принёс шесть запотевших бутылочек янтарного напитка. И это было прекрасно! - ледяная бутылка на моём лбу и живая влага, булькающая в меня. Я ожил. Я остыл. Остыла голова. Остыл мир. Я успокоился. Захотелось жить. И лёгкая дымка, и приятный ветерок, и милый шелест, и аромат моря. Вечерело...
  - Как, полегчало? - спросил меня Олег.
  - Да, спасибо, хорошо...
  Мне хотелось всем улыбаться. Я чувствовал себя прекрасно!
  - Ты поспал немножко, - снова произнёс рядом Олег.
  Оказывается, он собирал вокруг куста дровишки. И мир открылся таким обычным и милым: приглушённым, неторопливым, нежным, влюблённым...
  И мы втроём, лёжа на песочке, и лениво потягивая прохладную пенную влагу, задорно журчащую у самого горлышка маленькими пузырьками, долго и молчаливо наслаждались посвежевшим сочным небом. И Катиным ласкающим слух смехом. А ещё ласковым гулом этого мира, интересного и бесконечно разного, бог ведает какого, но здесь и сейчас очень приятного, спокойного и счастливого, с блаженным плеском волн где-то почти у самых ног и поглаживающим невидимыми прохладными ручонками пространством...
  
  
  Глава седьмая
  легенда
  
  Я не сразу различил её лицо. Оно постепенно наливалось и вырисовывалось на чистом синем полотне. Потом расслышал её тёплый и глубокий, неторопливый и ласковый, уже любимый мной и влюблённый в нас голос:
  - Лежат себе, огурчики...
  - Это они огурчики, а я огурец - большой молодец! - раздался над притихшим берегом резвый голос Олега. - Мы отдыхаем, тебя ждём. - Он сел и стал протирать глаза.
  - Мама! - крикнула Катя со стороны моря. - А я прыгала, как бочка!
  - Ну, как ты, не плакала? - Оля поймала Катю в объятия.
  - Нет. Я в космос прыгала с папиных плеч, как ракета. А дядя Костя сказал, что я буду плакать потому, что много смеюсь. Он сказал, что это примета такая...
  - Да, доченька, примета такая...
  - Но я, всё равно, плакать не буду. Правда, мам?
  - Конечно, не будешь, ведь ты девочка взрослая. - Оля накрыла дочь большим белым полотенцем, разгладила ей волосы, стряхивая песок.
  А появление Оли обрадовало не только Катю. Мы оживились, задвигались, заулыбались, почувствовав свежие силы и новое продолжение отдыха нашей, наконец, полноценной компании, и потянулись к любимой женщине...
   - Оленька, давай помогу, - предложил Сергей, поднимаясь.
   - Оля, охладись маленько, - попросил Олег, протягивая ей бутылочку.
  - Мам, посмотри, какой я замок из песка построила! - звенел голосок.
  Оля с Сергеем расстелили у кустиков покрывало, и Оля стала выкладывать принесённые продукты. Олег занялся костерком. А Сергей принялся строить вместе с Катей канал вокруг её песчаного замка с мостиками из веточек. Потом они вместе с Олей наносили в ладошках воду в него и пустили кораблик из кусочка сосновой коры с листиком на палочке вместо паруса. Катя подула на листик, и кораблик поплыл по каналу вокруг её серого замка, постепенно рыжеющего от заката...
  - Ой, как красиво! - всплеснула руками Катя.
  Налюбовавшись замком, и наигравшись в кораблик, Сергей стал учить дочь у берега плавать. Он держал её на руках, а она шлёпала ножками и загребала под себя ручками. Так они и кружились...
  - Костя, пойдём купаться! - позвала меня Оля.
  Она заходила на глубину и махала мне рукой. А меня не тянуло купаться, мне и у кустиков было хорошо лежать и наблюдать за всеми, но с Олей...
  - Да-да, иду...
  Я поднялся. Температуры не было. Голова не болела, только чувствовалась лёгкая эйфория...
  Хлопок по ушам, и бодрящая гладкая невесомость вокруг, и я амфибией рвусь вперёд, за Олей, разгребая перед собой зелёные глубины, и отталкивая в сторону сонных плоских рыб...
  Пока мы вчетвером резвились в море, Олег развёл костерок, аккуратно порезал помидорчики, огурчики, лучок, хлеб, колбаску, сырок. Поджарил до аппетитного блеска сардельки. Открыл баночку бычков в томате и баночку с домашними солёными грибочками. А в костерок поставил кастрюльку с ухой подогреваться.
  Вечер постепенно успокаивал разгорячённый мир. Пляж пустел и темнел, а горизонт на западе всё ярче и гуще краснел заревом от тяжёлого огненного шара, опускающегося куда-то за море, берег, город, горизонт...
  - Ах, какой восхитительный закат, посмотрите! - восторженно крикнула нам Оля, задержавшись в море. - Какая красота, вы, только посмотрите! - Она повернулась к нам с распростёртыми руками. - Серёжа, нарисуй меня вот так, на фоне красного заката! - И, не опуская рук, склонила голову, и её волосы жгучими, шальными струями брызнули на плечи и грудь.
  - С удовольствием! - крикнул Сергей.
  - И, чтобы обязательно было вот такое море! Вот такое! Ты видишь? Вот, такое горящее, чтобы оно вот так плескалось у меня в ногах, чтобы оно вот так искрилось, посмотри, вот так, алыми волнами вокруг меня!
  - Я нарисую тебя посреди сверкающего красного моря на фоне заката!
  - Да, чтобы за мной было вот такое большое красное солнце! Вот такое, большое-большое и красное-красное! И я на его фоне! А вокруг меня вот такое горящее море и вот такое красное солнце! Ах, боже мой, как красиво!
  - И меня рядом! - метнулась к маме Катя.
  Катя тут же была объята восхитительно вспыхнувшими от заката мамиными волнистыми объятиями. И так, обнявшись, наши огненные красавицы, объятые неземным, грандиозным пламенем предстали перед нами.
  - Да, нарисую! Нарисую...
  - Подожди, Серёга, не спеши, - вскочил вдруг Олег, который уже с удовольствием сидел у накрытой полянки и чего-то жевал. - И меня рядом, я тоже хочу! - Он бойко встал сзади дам, пристроив между их лицами своё жующее и небритое с отвисшими и качающимися щеками лицо, и лихим взглядом посмотрел на Сергея.
  - Ой, нет, - стал волноваться Сергей, - Олег, только не это...
  - А что, - непринуждённо заговорил Олег, - я думаю, будет неплохо выглядеть - рядом с русалочками, типа, рачок притёрся, типа, вылез позагорать на кровавом солнышке за компанию...
  - Нет, Олег, ты загораживаешь пейзаж. И, потом, ты не вписываешься в него, посмотри на себя - твоя физиономия абсолютно неромантичная...
  - Ну, ничего, я буду, как бы, напоминанием о неромантичной действительности. Как бы, романтика романтикой, а расслабляться всё равно не стоит, - настаивал Олег и обнял Олю, видимо, ища поддержки.
  - Нет, дядя Олег, мы не хотим с вами, - нахмурилась Катя.
  - Да, Олег, мы хотим одни, без всякого рака, - подтвердила Оля.
  - Ну, не хотите, как хотите. Я наоборот хотел, как лучше, добавить в картинку реализма немножко, такой, маленькой перчинки, что ли...
  - Ничего себе "перчинка"! Да, у тебя одни щёки на пол заката! - задорно объявил Сергей и все с ним с хохотом согласились.
  - Прошу заметить, у меня личико с приятной, я бы даже сказал, милой припухлостью. Вы ничего не понимаете. - Олег возвращался к покрывалу. - Привыкли к своим лицам, как куриным яйцам. А у меня ли-чи-ко, как страусиное яи-чи-ко, вот. - Последнюю фразу он произнёс с выражением, словно стишок, фигуристо двигая губами, и, махнув рукой, с досадой бросил: - Халтура! - Вдруг уже у покрывала он резко поднял ногу, вскрикнув: - Ух, ты, блин! - И, выгибая руками ступню к глазам, стал на неё щуриться. - Сейчас я вам точно устрою кровавый закат...
  - Что, порезался? - спросил я.
  - Вроде, пока нет. Крови пока не видно...
  А я, полюбовавшись огненными красавицами, их приятно обжигающими взгляд волосами, телами и губами, вдруг взглянул на закат, и представилась совсем неромантичная картина: огромное чудовище заглатывающее солнце и много-много крови вокруг, так много, что наши любимые красавицы, оказывается, стояли в ней по колено...
  - Надо же, - вырвалось у меня, - кровавое солнце...
  - Ну, почему? - Оля произнесла с обидой, неторопливо подходя с дочкой к покрывалу. - Оно красивое...
  - А потому, что его заглатывает ящер...
  - Какой ещё ящер? - Катя дёрнула голову и уставилась на меня.
  - Чудовище такое древнее.
  - Чудовище? - переспросила она и резко обернулась к закату. - Ой, мама, а закат что, на самом деле кровавый, что ли?
  Оля подошла к дымящему костерку и подкинула сосновых веточек, отчего он сразу хлопнул, ярко вспыхнул, осветив наш кружок, и торопливо затрещал, жадно перемалывая и пережёвывая веточки, превращая их в пепел.
   - Ну, что ты, доченька... - произнесла она спокойно и, оторвавшись от костерка, стала нам улыбаться розовощёким, круглым и смешным лицом, похожим на лицо маленького гнома, отчего все ей в ответ улыбнулись, за исключением Кати, которая продолжала смотреть на закат. - А мы, - бойко качнула она лицом, - очень любили в детстве сидеть ночью у костра и рассказывать всякие страшные истории.
  - Ой, - оторвалась Катя от заката, - как интересно! А давайте рассказывать страшные истории, - предложила она и подскочила к маме. - Мам, мне так хочется послушать страшные истории...
  - Да, ты же трусишка, - на что весело сказал ей Сергей.
  - Нет, совсем не трусишка. Пап, - опустилась дочь на его плечи, - вот, про ящера, расскажи, пожалуйста, я так люблю страшные истории...
  - Вот, дядя Костя пусть и расскажет, - ответил Сергей.
  - Дядя Костя, расскажите про ящера, - тут же попросила она.
  - Давайте вначале покушаем, а потом будем рассказывать друг другу страшные истории, - сказала Оля, и все согласились...
  Пляж опустел и помрачнел. Море умолкло и почернело. Ночь уже почти полностью накрыла мир своей молчаливой и непроглядной таинственностью. Только наш дружный кружок освещался рыжим огоньком от звонко потрескивающего костерка. Все молчали и не двигались, словно прислушивались. Но море молчало. Куст не шелестел. Вдруг громко щёлкнул костерок и выпустил над собой пучок оранжевых искр...
  - Ящер, - произнёс я в этот момент, - это такое чудовище с длинным телом и двумя головами, обращёнными на запад и на восток...
  - Ой, как страшно уже, - прошептала Катя. - Правда, пап?
  Она сидела в ногах у Сергея, а рядом сидела Оля, прижавшись к мужу, и опустив голову ему на плечо. Олег лежал на песке и, как будто, спал, а может, очень внимательно слушал.
  - Это древняя славянская легенда, - продолжал я. - Согласно ей, древние славяне поклонялись этому чудовищу, считая его богом земных недр и водных глубин. Каждый вечер его западная голова заглатывала солнце...
  - А, зачем он заглатывал солнце? - спросила Катя.
  - Это же бог. Он должен показывать людям своё могущество над ними. Показывать, что человек ничтожен по сравнению с ним, что жизнь человека зависит от него - от бога, - пояснил я.
  - А зачем он это показывал?
  - Чтобы люди боялись его, - ответил за меня Сергей.
  - А, зачем, - никак не понимала Катя, - чтобы люди боялись его?
  - Если боятся, значит, живут по его законам, - ответил я.
  - На то он и бог, доченька, чтобы бояться его, - добавила Оля.
  - Он, наверное, злой бог. - Катя опустила голову папе на грудь. - Он что, до сих пор живёт, что ли?
  - Нет, доченька, это просто древняя легенда. - Оля ещё сильнее прижалась к мужу.
  А Сергей обнял их за спины своими жилистыми руками, играющими рыжими язычками от костерка. А костерок за ними с удовольствием пощёлкивал...
  - А, что такое легенда, мам?
  - Легенда - это рассказ о минувшем, - тихо и нараспев отвечала Оля, - о том, что было давным-давно...
  - А, как мы её узнали?
  - А узнали мы её потому, что о том, что было, люди передают из уст в уста, из поколения в поколение...
  - А, как это?
  - Это когда тот, кто увидел что-то, рассказывает об этом другим, к примеру, своим деткам, а те рассказывают своим деткам, а те - своим. Так и передаётся рассказ из уст в уста, из поколения в поколение...
  - А через много-много лет это становится легендой, - подхватил тоненько Сергей. - И люди её продолжают рассказывать друг другу, узнавая о чём-то нужном, полезном, очень интересном...
  - Легенда... - задумчиво произнесла Катя. - Значит, ящер был на самом деле... - Она, наверное, задумалась. - А, где же он сейчас?
  - Не знаю. Может, в земле, если он бог земных недр, - ответила Оля.
  - Или в воде, - добавил я.
  - Ой, - вздрогнула Катя и обернулась в сторону моря.
  - Да, не бойся, его там нет, - постарался я успокоить её.
  - Откуда вы знаете? - Катя посмотрела на меня, потом на маму, а потом снова на море. - Он ведь проглотил солнце, вы же сами сказали...
  - Катенька, это древняя легенда... - произнёс Сергей.
  - Дядя Костя, ну, рассказывайте эту легенду. - И она опустила голову на папину грудь.
  - А легенда такая: древние славяне - наши предки - поклонялись этому чудовищу, - снова стал рассказывать я. - Каждый вечер ящер заглатывал своей западной головой солнце. Потому оно и было в тот момент красным, вот, как сегодня. А люди молили его вернуть солнце обратно на небо. Когда же он проглатывал солнце целиком, то на земле воцарялась тьма...
  - Ночь, что ли? - спросила Катя.
  - Да, наступала ночь, и люди очень боялись, что ящер не выпустит солнце и на земле наступит конец жизни. И будет только вечная, холодная, мёртвая тьма...
  А ночь полностью овладела миром. Всё растворилось в её кромешной мгле, только наш маленький тёплый кружок по-прежнему ещё освещался пощёлкивающим костерком...
  - ...тьма, - тихо повторил я, - чёрная и холодная тьма...
  Катя и Оля подвигались, плотнее прижимаясь к Сергею, и с удовольствием снова замерли, а Олег вздохнул и развёл руки.
  - А когда утром, - веселее заговорил я после небольшой паузы, - ящер изрыгал солнце обратно на небо из своей восточной головы, люди были счастливы. Они понимали, что ящер сохранил жизнь на земле, что они спасены. Тогда они радовались солнцу, жизни, прекрасному миру и благодарили ящера за новый день. Вот и всё, вот такая легенда...
  - Но, ведь это не вся легенда, - вдруг произнёс Сергей.
  - Да? - удивился я. - Есть продолжение?
  - Есть.
  - Вот, как? - Я задумался. - Да-да, в том журнале из детства, были вырваны страницы, - стал я припоминать. - Наверное, там было продолжение...
  - Наверное, этот ящерок в одно прекрасное утро не опохмелился, бедолага, и не выплюнул солнышко, - подал голос Олег, позёвывая. - А люди не растерялись и пока он тёпленький, пузо-то ему и...
  - Ну, что вы дядя Олег сочиняете, - перебила Катя. - Пап, расскажи легенду целиком, от начала до конца, ну, пожалуйста.
  - Давай-давай, расскажи нам сказочку про ящерку. - Олег поднялся и подошёл к костру. - Заодно и картошечкой подзакусим печёной.
  - Ну, слушайте... - выдохнул Сергей. - Дядя Костя уже сказал, что это древняя славянская легенда, - начал он спокойно, - древняя-древняя, даже и не представить, как это было давно. Мне её моя бабушка рассказывала, когда я был маленьким, вот как ты. А бабушке моей рассказывала её бабушка...
  Олег, бубня себе под нос, вернулся на место, а я перевернулся на живот и стал внимательно слушать, стараясь не пропустить ни одного слова...
  - Каждый день, - начал Сергей, - солнце опускалось с неба всё ниже и ниже, окрашиваясь в красный цвет. А у самой земли оно было полностью красным. Люди знали, что это солнечная кровь. Крови было так много, что она изливалась от солнца по всей земле. Она топила поля и леса, горы и болота, реки и человеческие селения. И так происходило изо дня в день. Все люди, и стар, и млад понимали, что это двуглавое чудовище - ящер - владыка земных недр и земного огня, гор и вод, рыб и водных путей - пожирает светило своею западной пастью. - Он только замолк, как Катя сразу одёрнула голову от его груди и посмотрела ему в лицо. Спокойно положила, а Сергей продолжал: - Люди по всей земле с замиранием сердца смотрели на запад, провожая солнце. А когда от него не оставалось и маленького лучика, на всей земле наступала кромешная тьма. И жизнь кругом замирала. Люди с трепетом вытягивали руки на запад и молили ящера вернуть солнце на небо: - "О-о-о, великий бог, владыка недр и гор, земных огней и мечей, владыка огненных камней и вершин, владыка вод и водных путей, рыб и морских глубин не погуби нас и даруй нам снова солнце, ибо нам без него смерть!" - после чего они смиренно уходили спать. А Солнце проплывало внутри ящера с западной головы к восточной голове, после чего ящер изрыгал его своею восточною пастью, возвращая на небо...
  - И солнце возвращалось на небо, да? - подняла голову Катя.
  - Да, возвращалось на небо. И прекращалось царство тьмы, и на землю возвращался светлый день, приносящий жизнь и веселье. Так происходило ежедневно. Люди радовались солнцу и каждому новому дню, за что благодарили ящера, принося ему жертвы в виде специально подготовленных чучел...
  - Стоп, минуточку внимания! - перебил Олег, дамы вздрогнули и посмотрели на его поднятую руку. - У меня есть предложение обмыть счастливое возвращение солнышка на родное небо.
  - Ну, дядя Олег, ну, не мешайте...
  А я с нетерпением ждал продолжения. И Сергей спокойно продолжал:
  - Жили люди себе, поживали. Поклонялись ящеру, рожали и растили детей, выращивали хлеб, охотились на зверей, ловили рыб, собирали ягоды, грибы, травы, строили жилища и устраивали праздники, на которых танцевали вокруг костров, хором пели, водили хороводы, играли и катались на каруселях. В общем, жили-поживали, бед не знали. Но, как-то, один деревенский умник решил сотворить солнце на земле. Он знал, что горы и недра богаты камнями, излучающими свет. Он находил их на поверхности и был убеждён, что в земле их несчётное количество. А, если собрать их много-много...
  - Вот столько, что ли? - развела руки Катя.
  - Нет, больше. Много-много, даже трудно сказать сколько...
  - Да он и сам не знал, сколько, - заметил Олег, - тот ещё был мудрила!
  - Да, не знал, - согласился Сергей. - В общем, он думал, что если собрать святящихся камней очень много, то можно сотворить на земле солнце. И задумал он сотворить искусственное солнце ради людей, ради их счастья. Да, мечта у него была светлой - сделать людей счастливыми искусственным солнцем. Он верил, что это можно сделать. Он был убеждён в этом. Он стал жить этой мечтой. И в какой-то день начал копать землю, чтобы найти и собрать эти светящиеся камни. И чем больше он копал, тем больше он убеждался в своей правоте, поскольку, недра, открываясь, действительно озарялись светом перед его глазами...
  - Что, правда, что ли? - удивилась Катя.
  - Правда. Есть в земле такие камни, которые светятся, к примеру, алмазы, изумруды, рубины, сапфиры. Они называются природными самоцветами. Я тебе почитаю, как-нибудь, Уральские сказы Бажова, вот тогда узнаешь про эти чудесные камушки...
  - Чудесные камушки... - повторила зачарованно Катя.
  - Да, чудесные. О них написал Бажов. Был такой уральский писатель. Он написал об этих камушках в своих сказах...
  - Что за "сказах" таких?
  - А это рассказы, только с чудесами, как сказки. Эти сказы о камушках, русской земле, людях, живущих на ней, о том, как камушки эти раньше искали, добывали, и какие чудеса происходили при этом...
  - Ой, пап, так интересно. Ты только обязательно прочитай, ладно?
  - Ладно, - пообещал Сергей. - Так вот, а мы вернёмся к нашей легенде. Когда умник увидел, что перед его глазами озаряются недра, он стал копать с удвоенной, а потом с утроенной силой, перестал отвлекаться на посторонние дела, кроме быстрого принятия пищи и короткого сна. Через несколько дней, к нему стали присоединяться люди из его деревни, заразившись от него его верой в возможность сотворения искусственного солнца. А вскоре к ним присоединились люди из других деревень. И пришёл день, когда все люди на земле загорелись его мечтой сотворения искусственного солнца. Они стали копать с твёрдой верой, что раздобыв много-много святящихся камней, сотворят негасимое, вечное солнце. И тогда они перестанут быть зависимыми от ящера, перестанут его бояться, и жизнь станет ещё свободнее, ещё светлее и ещё счастливее...
  - А вера - это великая сила, - многозначительно произнёс Олег.
  - И они копали, копали, копали, копали... очень долго копали, не жалея ни сил, ни своей земли...
  - В общем, произошло массовое помешательство, - констатировал Олег. Он встал и направился в сторону моря, растворяясь в ночной мгле, только его голос оставался чётким и плотным: - Всё понятно. Как всегда. - И его еле-еле различимый силуэт задвигался уже где-то у самой воды.
  - Как это? - не поняла Катя. - Чокнулись, что ли?
  - Да, чокнулись - помешались на своей светлой мечте, - ответил Сергей. - И дошло до того, - продолжал он, - что некоторые даже стали забывать, ради чего и зачем они копают. Они думали, что так надо, в этом заключается их жизнь, за это они получают ночлег и пищу. У них рождались дети, они подрастали и начинали копать вместе с родителями, даже не задумываясь, для чего это нужно. Тому деревенскому умнику...
  - Мудриле, - перебил Олег из мглы.
  - Да, - мудриле - люди после его смерти поставили каменные изваяния. Вскоре этот мудрила стал идолом и его останкам люди стали поклоняться, постепенно позабыв о ящере. Прошли годы. Люди на всей земле только и занимались, что рыли недра, совсем не задумываясь, для чего они это делают. А ещё неистово молились своему единственному божеству, каменные изваяния и скальные изображения которого были повсюду, и кормились только одной ржаной лепёшкой в день, выращивая рожь на клочках земли, кое-где сохранившихся ещё нетронутыми. А тех, кто смел, хоть как-то проявить даже малейшее недовольство или инакомыслие - объявляли изменниками или сумасшедшими, с соответствующими последствиями для них и их близких...
  - Какими, пап?
  - Их замуровывали в пещеры.
  Катя ахнула.
  - И вот, люди перерыли все недра, и вскрыли все горы. А из добытых светящихся камней никак не выходило солнца. Никак. Вместе, камни не то что сильнее, а наоборот - слабее светили. Они гасили друг от друга. Требовалось, может быть, как-то правильно их располагать между собой, находить какие-то верные комбинации, сочетания, чтобы свет от одного камня сливался с другим, третьим, четвёртым, пятым... Может быть, требовалась какая-то особенная их обработка, шлифовка, чтобы были абсолютно ровными и гладкими их грани. Нужно, может быть, было знать секреты гармонии, при которых камни сочетались, входили в резонанс. Но люди ничего этого не знали и не умели. У них получалась только обыкновенная огромная каменная груда и больше ничего. Мучились они, мучились с камнями, но ничего не выходило. Зато с землёй стало происходить что-то ужасное: она пришла в движение...
  - Как это? - Катя резко оторвала голову и открыла рот.
  - А вот как: земля стала проваливаться вниз, унося с собой целые деревни...
  - Что, вместе с людьми?
  - Да, вместе с людьми.
  - И, что люди умирали?
  - Да, они проваливались в преисподнюю, их засыпало землёй насмерть. По всей земле стали возникать трещины, которые быстро росли и расширялись, и люди падали в них, и погибали. Горы обрушивали на людей землю и камни, засыпая целые деревни в огромные могильные холмы. Их вершины стали проваливаться и извергать огонь. А вырвавшаяся из них огненная лава сжигала всё живое на своём пути. Люди задыхались от гари и пепла. Земля перестала давать даже жалкие урожаи хлеба. Из лесов ушли звери и улетели птицы, а из рек - рыбы...
  - И что же люди кушали?
  - Свои продуктовые запасы. А когда они закончились, наступил голод. А ещё наступили зимы с непереносимыми морозами и ослабленные люди стали погибать от холода. Летом не было дождей и нещадно палило уже какое-то недоброе, а злое солнце. И вся земля уже была в нескончаемых, ужасных, беспощадных пожарах, уничтожавших всё, что ещё можно было уничтожить, в том числе и последних людей...
  Я вдруг отчётливо увидел перед глазами пылающую тайгу и страшно качающуюся, тяжело движущуюся, ужасную Чёртовую гору из детства. И вспомнился треск горящей тайги и запах гари, тот самый, душный, едкий, слёзный. И явно почувствовалось, как земля задвигалась. И нахлынул острый и жаркий страх из детства...
  - Да, да, - произнёс я тихо. - Я видел огонь. Много беспощадного огня. Совсем близко. Его было очень много...
  - Где? - растерянно спросила Катя.
  - Когда к вам ехал на автобусе. И видел Чёртовую гору, такую ужасную и мстительную. Её больно потревожили люди, и теперь она мстит нам за нанесённые ей раны, забирая людей и скот в свою преисподнюю...
  - Где? - снова спросила уже испуганно Катя.
  - В детстве у бабушки. Я помню, как гора тянула меня к себе, а я вырывался от неё. Потом бежал, а она гналась за мной с огненными вспышками и громовыми раскатами. Вы не представляете, как это страшно. Этот скрежет деревьев, эти летящие головёшки и зловещая гора за тобой...
  - Ой, а мне что-то стало страшно, - произнесла Оля.
  - И мне, - присоединилась Катя. - А что, у нас тоже горят леса, пап, как и в легенде что ли?
  - Конечно, горят, - ответил я вместо Сергея.
  Катя мигом прижалась к папе.
  - Не горят, не горят, успокойся... - Сергей погладил дочку по голове.
  - А дядя Костя говорит, что горят и очень близко...
  - Не бойся, доченька, пожар потушат...
  - Откуда ты знаешь?
  - Люди потушат пожар, я знаю потому, что люди сильные. Не бойся, доченька, не бойся. Ну, что, мне продолжать или как?
  - Да, продолжай, - тихо и совсем нерадостно сказала Катя.
  - А дальше будет ещё страшней? - спросила Оля.
  - Нет, наоборот.
  - Тогда продолжай...
  И он продолжал:
  - Беда пришла на землю. Казалось, что ничего не может уже спасти людей на земле. И вдруг в самый отчаянный момент последние оставшиеся в живых люди увидели над собой страшное чудовище. И что-то всколыхнулось у них внутри. Они рухнули на колени, пронзённые страшной догадкой: это ящер, их божество, которого они забыли. И вот тогда только, когда увидели своего бога, люди опомнились. Они, словно открыли глаза, словно вышли из бреда, в котором пребывали много-много лет. Они ясно поняли, что прогневали ящера своей безумной жизнью, тем, что забыли его и перестали его бояться, тем, что стали поклоняться придуманному ими идолу, что хотели сравняться с ним, с богом, сотворив на земле искусственное солнце. Они поняли, что за всё это им от ящера такое ужасное наказание. Они стояли на коленях и вымаливали у него прощение. И клялись больше никогда не забывать его и не придумывать себе новых богов, никогда больше не пытаться творить искусственного солнца на земле, а саму землю любить и заботиться о ней. Ящер им поверил, простил, но предупредил: "Если, всё-таки, ослушаетесь своего обещания, раскроете секрет искусственного солнца, то знайте, что не будет вам моей пощады, и солнце, сотворённое вами, вас же и погубит, поскольку, не будет от него доброго тепла, созидающего жизнь, а будет только злой огонь, всё разрушающий и всё истребляющий! И невозможно будет этот огонь погасить, и никак вы не сможете от него спастись потому, что этот огонь будет негасимым, и непобедимым, и не будет ему на земле преград!" И после этих слов земля успокоилась, остановилась, прекратился пожар, вернулись звери, птицы, рыбы, в общем, наступила счастливая жизнь, как и раньше, ещё до всеобщего помешательства...
  Все несколько секунд молчали. Катя не двигалась. Наконец, Оля с волнением произнесла:
  - Да, Серёжа... да Костя...
  - Очень поучительная легенда, - раздался из мглы бодрый голос Олега, бродившего по берегу. - О том, что человеку - человеческое, а богу - божественное - каждому своё. И нарушать это нельзя, иначе, человеку неминуемый конец. - Голос его разносился по всему ночному побережью, словно в пустом концертном зале с великолепной акустикой.
  Оля направилась к нему, но вдруг остановилась и растерянно произнесла:
  - Ой, мне страшно к морю подходить...
  - Что такое? - спросил Сергей.
  - А вдруг сейчас из моря ящер вынырнет. - И Оля совсем не смеялась, хотя попыталась улыбнуться, но ничего не получилось.
  - Да, перестань ты, - махнул муж рукой. - Подумаешь, легенда...
  - Ага, подумаешь, легенда. А мне страшно...
  - И мне тоже, - согласилась Катя, не отрываясь от папы.
  - Это потому, что ночь, - сказал Олег. - Завтра снова будет солнце, и будете плескаться, и будете, как всегда жизнерадостны...
  - Ой, не знаю... - Оля вернулась на место и прижалась к мужу.
  Костерок ещё тлел, обдавая нас невидимым, вкусным дымком. Кустики таинственно зашелестели. Звёздочки замерцали. И море послышалось. И показалось мне, что из всех живых душ под мерцающим небом были только мы.
  - И что же у людей в итоге получилось? - снова раздался голос Олега.
  - Ты сам прекрасно знаешь, - поднялся я, - что получилось: мы нарушили свою клятву, раскрыли секрет искусственного солнца и создали его на земле, назвав "ядерным щитом родины" - ящером!
  - То есть, сравнялись с богом, ты хочешь сказать? - спросил Сергей.
  - Да. Только нам это кажется, что мы сравнялись...
  - Вот именно, - тут же согласился Олег. - Нам предстоит ещё ответить за своего "ящера"...
  - Да ещё не за одного, ведь создали-то двух, - уточнила Оля. - Американцы своего, а мы своего...
  - Теперь мы понимаем, каких бездушных монстров сотворили, которые пока спят, но уже просыпаются, - произнёс я, приблизившись к Олегу. - Мы пока сдерживаем их огонь, но сил становится всё меньше, а зловещий жар от их огня становится всё сильнее и нестерпимее...
  - Особенно сейчас, когда в России творится такое равнодушие и беззаконие... - согласился Олег.
  - Как это всё страшно... - произнесла Оля печально.
  Катя вдруг всхлипнула и заплакала.
  - Катенька, ты что плачешь? - ахнули мы хором, словно очнувшись от охватившего всех какого-то недоброго и тяжёлого возбуждения.
  Сергей принялся её гладить и целовать, а Катя сквозь рёв произнесла:
  - Мне страшно!
  - Почему?
  - Мне страшно слушать вас! Вы же говорите, что ящер просыпается!
  - Не плачь, успокойся, мы не позволим ему проснуться...
  - Как?
  - Мы сильнее...
  - Нет, не сильнее! Ящер же сказал, что искусственный огонь сильнее всего на земле и ему нет преград! Вот так! Почему люди не послушались ящера? Почему? Почему? Почему?..
  - Всё, хватит о страшном! - отрезал Сергей, поднявшись с дочкой на руках.
  - Пойдёмте лучше домой, - предложила Оля расстроено.
  И мы пошли без разговоров, удивляясь такой нерадостной концовке дня, чувствуя друг перед другом, и особенно перед ребёнком, какую-то неловкость. А я, посматривая на Катю, всю дорогу чувствовал ещё и вину перед ней за случившийся разговор, да и вообще, за этого проклятого ящера!
  
  
  Глава восьмая
  быки
  
   Катя уснула на руках Сергея. Все молчали и старались не шуметь. Спать мне не хотелось. Пока Олег с Олей разбирали вещи, а Сергей укладывал в спальне дочь, я прошёл на кухню и сел за стол. Занавески сразу стали со мной заигрывать щекотливыми прикосновениями и сухими поцелуями. Из раскрытого окна веяло настоем из тополиной листвы и сосновой хвои - ароматом тёплой свежей ночи.
  Круглая Луна висела над окном и светилась необычайно ярко, но отражала в спящий мир еле видимый, почти неявный свет, совсем не освещая его, а только подсвечивая определяющие грани. Она это делала мастерски, точными штрихами, опуская большое и пустое, но прорисовывая своим бледным мелком решающее. Потому, были различимы во мгле очертания крон из скрюченных берёзовых и выпученных тополиных листьев, цветочных клумб из обмяклых ромашковых лепестков и осоловелых колокольчиковых бутонов, пятна городских стен из блокового рафинада и кирпичной паутины. "И мой сгорбленный силуэт в окне, - подумал я, - тоже прорисован в деталях - с ободками под глазами и морщинками на лбу..."
  Луна блистала и казалась совсем рядом, но её блеск и присутствие не отвлекали. И, всё-таки, она о многом молчаливо говорила. О многом. О чём же? Я размышлял о её свете - принятом и отражённом - о том, что она принимает всю тяжесть солнечной бури и всё буйство солнечного огня, а отражает только шлейф своих переживаний, всего лишь намёк на них - отсвет своих чувств, их оболочку, их грани. "Может быть, поэтому, - думал я, - в лунном свете какое-то необычайное чувство одиночества, совсем не такое, как в солнечном свете. Какое? - оно больше или оно неземное, или неживое... Неживое? Неужели, это возможно - неживое чувство одиночества?"
  Я всматривался в окно и продолжал размышлять о том, что Луна показывает только грани этого мира - главные грани - начало и конец. "Может быть, грани, - подумалось мне, - и есть суть этого мира? Может быть то, что внутри - самообман, иллюзия, выдумка для самоуспокоения? Жизнь - это мыльный пузырь, который мы надуваем вначале жизни, а потом раздуваем в течение жизни, и который вдруг лопается в конце? А, что внутри? Что остаётся? - наши выдумки, игры, пустая красота? Нет, что-то остаётся... Что же? Помню, папа мне говорил, что человек живёт своими поступками, чувствами и мыслями - "...важно, - внушал он мне, - чтобы они были всегда пронизаны невыдуманной любовью..." - невыдуманной любовью..."
  "Тогда остаются после нас грани наших поступков, чувств и мыслей, пронизанных невыдуманной любовью. Вечной любовью, живущей независимо от нас. Остаются грани нашей настоящей невыдуманной жизни, что и является единственной, вечной правдой..."
  - Сидишь? - донёсся глухой голос Олега где-то надо мной, отчего я испуганно вздрогнул.
  - Да. Знаешь, невероятный покой, таинственный...
  Он сел напротив, положил руки на стол и стал смотреть на Луну.
  - Это Луна, - почти шёпотом произнёс он и повторил: - Это Луна. - И продолжал на неё смотреть ясным, отстранённым взглядом.
  Грани лица его разгладились, черты вытянулись, и, казалось, стали совершеннее. Он дышал ровно и спокойно.
  - А ты расстроился на берегу, - произнёс он вдруг.
  Я пожал плечами.
  - Как-то получилось... - начал жухлым голосом и замолк.
  - Не переживай, - прошептал он неожиданно ласково.
  Он уже смотрел на меня, а мудрая Луна осторожно вычерчивала передо мной его силуэт - грани его скученных ладоней, вытянутых рук, расслабленных плеч, обмякшего подбородка, улыбающихся губ, щёк, глаз...
  - Не переживай, - повторил он так, что у меня вдруг задрожали губы. - Не переживай... дорогой...
  Я сжал губы, боясь, что он заметит моё неожиданно вспыхнувшее волнение. Чувствуя, что перехватило дыхание, я молчал и только смотрел на его силуэт удивлённым или растерянным... нет! - покорённым взглядом. Горячая волна окатила всего, вплоть до кончиков пальцев - "Он не заметит! Не заметит, я знаю! - Луна позаботилась об этом..."
  - Не переживай, там на берегу мы все были толстокожими жабами рядом с нежной розочкой...
  Вот! - на смену покорённому взгляду пришёл восхищённый! Как восхитительно было это услышать от лунного силуэта, похожего на гранитную, покатую гору, тяжело и размашисто опустившую на стол свои круглые кручи, но хранящую внутри себя большое и чуткое человеческое сердце.
  - Олег... ты... поэт...
  - Нет, я не поэт, - сразу и просто ответил он. - Про это Гаршин давно написал, а я только повторяю иногда вечное. - Голос его был уже обычным, хорошо знакомым, как всегда, плотным и чётким, но, всё-таки, необычайно чистым и без капли иронии, без грамма игры. - Вечное: чем милее розочка, тем толстокожей жабы норовят её проглотить. - И я понял по граням его лица, что он улыбался мне своей добродушной улыбкой. - Я просто очень люблю читать, ты же знаешь об этом.
  А я поймал себя на мысли, что о чём-то подобном я совсем недавно думал.
  - Вечное... - произнёс я задумчиво.
  Перед глазами была миленькая свежая красная розочка посреди запущенного старого сада. "Её вырастил садовник, - подумал я. - Это его поступок, пронизанный невыдуманной любовью. Это осталось после него. Это останется навсегда - его розочка, его поступок, его чувства - в памяти... навсегда...". А рядом с розочкой сидела мерзкая зелёная жаба. Она уже открыла рот и вот-вот проглотит розочку...
  - Да-да, - проговорил я, - там ещё был больной мальчик, он очень хотел увидеть эту розочку. Слава богу, что его сестра успела её спасти. Так и осталась эта розочка с мальчиком навсегда на его могиле. Навсегда...
  - Всё, что мы делаем хорошего в этом мире, с душой и любовью - всё может запросто нами же и уничтожиться или извратиться. Всегда находятся такие же жабы среди нас - ни чем не лучше...
  - Но память не уничтожишь, - заметил я.
  - Не уничтожишь. Остаётся только память...
  "Значит, остаётся память о гранях нашей настоящей невыдуманной жизни - это незыблемо... это вечно..." - понял я.
  Олег затих и, как показалось, грустно задумался. Мне было жаль, что лунный свет не показывает содержание его лица - цвет, движения глаз, глаза, обращённые на меня. Может, на меня, а может, мимо - в размытое пространство. Жаль, что он не показывает сахарный блеск его глаз или глубокую синеву, их моргание и напряжённость, взволнованные колебания морщинок под ними и на выпуклом от мыслей лбу - эту мелодию жизни лица, правдиво отображающую его чувства. И я затих вместе с ним - ему не хотелось развивать эту тему. Я понял. Но я знал, о чём ему приятно говорить. Да мне и самому захотелось это узнать:
  - А какой у тебя любимый писатель?
  - Любимых много, - сразу оживился он. - Каждый писатель мне нужен, как воздух, как спасительный глоток воды. Нужен Гаршин, нужен Паустовский, нужны Гюго, Рембо, Лермонтов... - нужны все и всегда...
  - И, всё-таки, когда ты читаешь, к примеру, Лермонтова?
  - Лермонтова или Рембо - когда, кажется, что сил не остаётся жить. Но это только кажется, поверь мне. В этом случае, поступай, как я - читай их.
  - А ещё...
  - Ты, знаешь, с подругой на стишки тянет. В последнее время мы что-то увлеклись испанскими мотивами. Ты будешь смеяться, она называет меня "мой ласковый тореадор"! Ты только представь меня тореадором! - Он засмеялся и сквозь смех продолжал: - Хотя, в Испании ни разу не была, а тореадора видела только по телевизору. Но испанские поэты... Может, этого и вполне достаточно... - Он перестал смеяться и покачал головой. - Да, вполне. Чем она мне и нравится... моя любимая подруга...
  И затих... о чём-то. А я смотрел прищурено в его лицо, но перед глазами была коррида - жаркое и яркое зрелище, с преобладанием красных (платья, бусы, губы, розы, быки, их глаза и плащ в руках тореадора) и жёлтых (солнце, песок, костюм тореадора, сверкающий в солнечных лучах золотыми лепестками) тонов. Наверное (я тоже никогда не видел вживую), необычайно волнительное, прекрасное и жестокое зрелище, в центре которого Олег с алым плащом перед собой и большой ужасный зверь, отпущенный убивать и уже несущийся на Олега с налитыми кровью безумными глазами...
  - А бывает, - продолжал Олег, - хватаешься за Набокова или Ремарка, как за спасательные круги. Представь: вбегаю домой и, не раздеваясь, хватаюсь, падаю на диван и всё! - спасаюсь! Спасаюсь, Костя, спасаюсь...
  ...а где-то среди напряжённо притихшего карнавала зрителей (продолжалась у меня коррида перед глазами!) сидит его любовь. Чувства её накалены до предела, чёрные виноградины глаз, налитые юным чарующим соком недвижимы и ещё сухи, они устремлены вперёд, на него, на родного красавца, бесстрашного лучшего тореро, любимого мужчину...
  - А иногда наступают такие моменты, - продолжал Олег, - что хочется сбежать от всех подальше, закрыться где-нибудь в недоступном для чужих глаз и языков тихом уголке, и не спеша, обстоятельно "понюхать" Россию. Тогда беру Тургенева, Паустовского, Пришвина, Бунина...
  ...её спелые губы (а у меня продолжалась коррида!) сжаты, в них любовное вино для них двоих будущей лунной ночью. Но пока они сжаты, горячи и сухи, но скоро, совсем скоро она упадёт на его плечи и даст волю своим чувствам, соку, вину, своей невыдуманной любви...
  - А, в общем, - произнёс Олег, как бы подытоживая всё, что сказал, - все они круги...
  ...быки, быки, быки, быки красные, чёрные, ширококостные, приземистые, пучеглазые, упёртые, тупорылые, твёрдолобые быки разъярённо били рогами изгородь, сдерживающую их перед очередной корридой...
  - Ты уснул, что ли? - спросил Олег.
  - Нет, задумался. А, что ты читаешь, к примеру, у Бунина или у Тургенева, или у Паустовского?
  - Без разницы. Разве это принципиально? Главное - это автор и желательно, чтобы книжка была потолще - чем толще книга, тем интересней!
  У стола возник силуэт Сергея с вопросом:
  - О чём это вы здесь тайно совещаетесь?
  - Да вот Косте предлагаю выпить за мой день рожденья, который уже час, как наступил, а он ни в какую, говорит, не буду и всё, говорит я звёздочки все хочу пересчитать на небе. А я ему говорю, что с этим делом, - он щёлкнул пальцем по горлу, - ещё веселей звёздочки будут считаться. А он мне одно своё - нет, мне точно надо. А я ему - чем больше будет звёздочек, тем лучше!
  - Конечно лучше! - тут же Олега поддержал Сергей, придвигая табуретку к столу. - Лучше всего пять звёздочек, конечно, - произнёс он голосом лектора фразу из знаменитого Рязановского фильма.
  - Вот именно, - согласился Олег, очень довольный поддержкой.
  - А потом он ещё лезгинку танцевал, - заметил я.
  - А что тут такого? - удивился Олег и верхние грани его силуэта приподнялись. - С пятью звёздочками даже лекторы танцуют благородные танцы, уж поверь мне!
  Мы тихо посмеялись...
  Я смотрел на друзей, они о чём-то переговаривались, а мой взгляд медленно и внимательно скользил по их силуэтам. Можно было это делать незаметно для них - Луна позаботилась об этом. Вот у Олега размашистые очертания плеч, а у Сергея - бугристые. Вот у Олега щекастые и губастые очертания "без шейной" головы, а у Сергея - скуластые и ушатые - на широкой, "отлитой" вровень с головой, борцовской шее. Вот у Олега очертания широких и сочных грудных "полей", а у Сергея - сухих и рельефных...
  И даже когда в кухне появилась Оля, я не сразу разобрал её слова - так был увлечён этим тайным, интересным "скольжением"...
  - ...мне ухо! Ну, дай, - тянула она руки к голове брата. - Олег, ну, хоть раз в году дай потрепать тебя за уши...
  - С днём рождения, Олег! - поздравил я, "спустившись".
  - Спасибо, Костя! - Он, всё-таки, дал Оле левое ухо, и она с удовольствием стала его дёргать, отсчитывая годы:
  - Один годик, два годика, три годика... восемь, девять... двадцать...
  - Ой, больно как! - завопил где-то после "двадцати пяти" Олег. - Ой, мамочки, больно-то как! - И стал отрывать её руку.
  Оля пожалела брата, остановившись на "тридцати пяти", немножко не дотянув до нужной цифры. Олег погладил ухо, проворчав ей:
  - Оно же у меня неказённое. - И тут же попросил: - Ты лучше принеси-ка нам по такому случаю бутылочку, мы посидим ещё, а потом уж пойдём спать с чистой совестью.
  - А не рано ли вы начнёте? - шутливо спросил пушистый Олин силуэт.
  - Оля, перед сном - в самый раз!..
   Ночь была тихой, только у окна шелестел тополь, делая это так тонко и ненавязчиво, что тишина ночи не нарушалась. Казалось, и мы, словно захваченные этой тополиной чуткостью, хоть и переговаривались, но всё равно, сохраняли, как будто, молчание. Да, сохраняли молчание - хранили ночную тишину. Такое было возможно, наверное, только тогда, в ту лунную ночь среди трёх друзей, чувствующих друг друга, потому понимающих друг друга без слов. А ещё казалось, что каждое произнесённое слово вслух было точным, конечным, главным - гранью непроизносимых, но известных текстов.
  - И зачем я затеял на берегу разговор о ящере... - словно размышлял я.
  - Это хорошо, - отозвался эхом Сергей. - А ребёнок, - снова донеслось эхом, - впечатлительный...
  Тишина. Я всей грудью вдохнул целебный аромат ночи и закрыл глаза.
  - Так у нас сложилось. По-другому нельзя было, - донеслось от Олега.
  Тишина. Только тополь аккуратно шелестел, а занавески "целовались".
  - Первые поняли учёные, - послышалось от Сергея, а следом его неторопливое перечисление: - Эйнштейн, Рассел, Жолио-Кюри, Борн...
  - Манифест Эйнштейна-Рассела, - догадался Олег.
  Тишина. Мир слушал нас. Тополь замер. Занавески притаились. Тишина...
  - Так сложилось в науке, - донёсся голос Сергея. - Учёные должны делать открытия - это... - он замолчал, словно задумавшись, - это...
  - Долг, - "ударил" гулко Олег, словно приложившись по колоколу.
  - Да, - вторил я, продолжая сидеть с закрытыми глазами.
  - Святой, - присоединился к "перезвону" Сергей. - Низкий поклон им за это. Низкий...
  Тишина. Я взглянул на Луну. Она смотрела на меня пристально и серьёзно. Чего она ждала от меня в этот момент? Чего? Я смог только снова выдать:
  - Да, - и закрыть глаза, растворяясь в тишине.
  - Да, - поддержал Олег, - низкий. Это случилось, - продолжал он так, словно его слова плавно покачивались на волнах тишины, которая в виде невидимого и неосязаемого моря затопила мир. - Это должно было случиться. Очередным витком нашего помешательства в тридцатые годы стал нацизм. А центр научной мысли по проблеме "деления ядер урана" пришёлся как раз на нацистскую Германию...
  Тишина. Его слова колыхались на волнах. И мои слова вместе с ними:
  - И сумасшедшие люди воспользовались этим...
  - Они извратили великое открытие... - присоединились слова Сергея.
  - И мы получили новый виток помешательства. - Слова Олега. - Круг замкнулся...
  Тишина. Только Сергей вздохнул и расправил, чуть скрипнув табуреткой, плечи. Только Олег глухо выдохнул и булькнул из бутылки. А я поставил локти на стол, опустил на ладони голову и стал пристально смотреть на его широкое, чистое грудное "поле", может быть, желая только смотреть, словно "лежать" взглядом и безмятежно отдыхать, а может быть, о чём-то думать. Да-да! - думать о той самой миленькой розочке и мерзкой жабе с открытым большим ртом и уже со свастикой на лбу! - "И мы вынуждены были пойти по новому витку помешательства - создать "ящера", чтобы обезопасить себя, тем более американцы уже..."
  - И мы стали заложниками ящера... - прервал мои мысли Сергей.
  И в очередной раз синхронными молчаливыми движениями мы подняли полные стаканчики, и... поставили пустые обратно.
  - Сергей, - обратился Олег, - скажи: что для тебя твоя работа?
  - Я люблю её, - тут же ответил Сергей и после паузы добавил: - Очень. - А потом ещё добавил тише и твёрже: - Я жить без неё не могу.
  И Олег (я знаю), и я повторили эту фразу про себя точно так же, как он её произнёс - тихо, твёрдо, с расстановкой.
  - А если бы ты узнал, что твои открытия могут стать опасными для людей, к примеру, могут привести к созданию оружия ещё более страшного, чем ядерное или термоядерное. Ты бы продолжал делать открытия?
  - Я не выбираю пути, - с какой-то суровостью произнёс Сергей. - У меня нет выбора. Он меня сам ведёт и мой долг учёного идти по нему. А открытия на этом пути мне сами открываются, они лежат на поверхности, надо только к ним приблизиться...
  - Даже, если ты будешь знать, что твой путь может уничтожить, в конце концов, человечество, всё живое?
  Тишина. Луна улыбалась мне. Луна была довольной. Она радовалась. Чему? Нашему разговору? Неужели, нашему разговору, такому... возможному только при ней, только здесь и сейчас среди нас, в её свете, где-то посреди высвеченных ею миллионов граней мира? Да-да, она радовалась. Она торжествовала - мы были полностью в её власти! Как она всё гениально устроила!
  - Любое открытие несёт в себе потенциальную опасность, - попытался сопротивляться Сергей, - любое и всегда...
  - И всё-таки, - настаивал Олег. - Вот, представь: тебя ведёт твой путь - путь учёного - ты счастлив, но вдруг ты понимаешь, что твой путь может привести к уничтожению жизни...
  - В том-то и дело, что "может" - произнёс Сергей, словно набирая воздух в лёгкие, задержав вдруг дыхание перед последним словом, и сразу выдохнул, как показалось облегчённо, словно ухватившись за спасательный круг или всего лишь за соломинку: - Но и "не может"...
  - Смотря, какие люди воспользуются этими открытиями, - произнёс я.
  - А опасность, что воспользуются "жабы" - существует. - Олег поднял указательный палец правой руки. - Существует всегда. - Он не говорил громче, но его голос звучал объёмнее, внушительнее. - Всегда. Всегда.
  - Да, - согласился Сергей, - всегда. Так было, есть и будет. Но я останусь учёным и буду продолжать свой путь - путь учёного. Я помешан на нём, я не могу иначе. Я не могу уступить страху перед этими "жабами" или дикими ослепшими быками, готовыми ради своих безумных, низменных инстинктов растерзать мир на части. Нет, я не могу! Иначе - я перестану быть учёным, а может, и человеком. - Он замолчал, но я точно знал, что он продолжит. - Но я верю, - произнёс он не менее внушительно, чем Олег, - всё-таки, верю, - голос его звенел, - в непобедимую силу здравого смысла!
  Тишина. Только Сергей глухо выдохнул. Только Олег булькнул последними "бульками". И мы подняли... и мы поставили...
  - Только он просыпается без всякого здравого смысла. - Олег встал. - Пошлите спать, скоро светать уже будет.
  - Может быть, мы научимся надёжно хранить его сон. - Сергей встал. - Может быть. Иначе - будет конец.
  Олег и Сергей встали друг против друга.
  - Да, - сказал "гибкий водопад" - Сергей "гранитной глыбе" - Олегу, - будет конец.
  - Легко сказать: "надёжно хранить его сон" - ответила "глыба". - Но у нас нет для этого ресурсов.
  - Может, будут.
  - Когда?
  - Не знаю. Когда-нибудь...
  - Они нужны сейчас - он сейчас просыпается.
  Тишина. Сергей не отвечал. Они продолжали стоять друг против друга, словно испытывая друг друга на прочность - вода и камень. И Сергей первым проявил гибкость - он повернулся и пошёл из кухни. За ним Олег. Я присоединился, сказав, то ли раздумывая, то ли спрашивая:
  - И можно ли этому вообще научиться... - Но это осталось без ответа.
  И мы пошли сонной, нестойкой колонной спать. И луна, прощаясь, уже не торжествовала, нет! - она была встревоженной, а, может быть... влюблённой. Влюблённой в нас! Ха-ха! - "Вот так, - вдруг "просвистела" в голове последняя мысль, может быть, сумасшедшая, может быть, нет, - будет теперь знать, как с нами связываться!"
  Я засыпал на ходу, ударяясь лбом и носом в спину Олега. А когда я ткнулся головой в подушку, то сразу провалился в сон. И ворчания Олега, будто я "весь разбросался" и ему "негде прилечь", мигом канули в бездну...
  А когда проснулся, первое, что услышал, это Катин голос из кухни:
  - ...будет каждый день?
  - Каждый день, - ответил ей ласковый голос мамы.
  - Каждый-каждый?
  - Каждый-каждый. Солнышко у нас будет всегда, не волнуйся.
  - И не надо бояться ящера?
  - Не надо.
  - А почему?
  - А потому, что люди имеют разум.
  - Разум? А что это такое?
  - Это такая человеческая сила.
  - Она сильнее ящера, что ли?
  - Нет, не сильнее, но ящер с ней считается...
  Солнце блистало высоко. И лето за окнами было в своём лучшем репертуаре!
  Олега рядом не было. Я встал, оделся и вышел к дамам.
  - Ой, дядя Костя проснулся! - запрыгала ко мне радостно Катя.
  - Доброе утро, - приветствовал я дам, поднимая на руки Катю.
  - Добрый день! - хором ответили они, а Катя объявила со смущением в голосе, может, оттого, что впервые оказалась на моих руках или оттого, что поцеловал в её гладенькую щёчку, отчего её лицо зарделось нежным розовым огоньком: - Уже обед давно, а вы всё спите. - И тут же обратилась к маме, прыгая с рук: - Мам, давай на стол накрывать!
  - Давай. - И Оля пояснила мне: - Серёжа с Олегом ушли в магазин, а у нас с Катюшей уже всё готово - и голубцы, и мясные огурчики, и селёдочка "под шубой" - осталось только накрыть стол в зале.
  - Дядя Костя вы поможете поставить стол на середину?
  - Конечно!
  Поставили стол на середину. Оля застелила его белой скатертью с квадратными складочками. В центр стола дамы поставили оранжевую, изящно изогнутую вазу - подарок знакомого местного гончара - с мохнатыми шарами красных и жёлтых астр. И Оля мне поведала трогательную историю, как они с Катей утром, тихонечко, чтобы никого не разбудить, ходили в цветочный магазин, и как Катюша сама выбрала цветы, и как аккуратно принесла их домой, и как прятали их от Олега, а Олег так ничего и не заметил...
  - Этот букет будет от нас всех, - закончила рассказ Оля. - Красивый?
  Я закивал головой, восхищаясь величиной и сочностью бутонов. А потом мы стали втроём, в предвкушении чего-то необыкновенно-праздничного, накрывать на стол - Оля мне подавала на кухне аппетитные и ароматные произведения кулинарного искусства на тарелках и в чашечках, а я, любуясь ими, нёс их к столу и ставил туда, куда вдохновенно указывала Катюша - она была ответственной за сервировку. И это искусство у неё здорово получалось! А потом я побрился, помылся, причесался, одел свою новую бело-синюю, какую-то мятую (но так положено) и воздушную безрукавку. А милые дамы нарядились в радужные и цветастые летние платьишки, сделали причёски, ловко помогая друг другу. В общем, к приходу именинника, не только стол был готов, но и все мы празднично "благоухали" (к тому же, я "обжог" щёки чьим-то ароматным одеколоном)...
   ...окна были раскрыты настежь. Шторы вольно раздувались и метались. Комната горела белым огнём. Из магнитофона волнительно пленял плотный и тягучий тембр Патрисии Каас. Красивый, как никогда, Олег в белоснежной безрукавке и белых брюках, с красными отпечатками Олиных губ на блестящих щеках с розоватым налётом и милой улыбочкой попеременно танцевал с сестрой и Катей. Платьишки их плавно кружились и качались по всей комнате вместе с улыбочками и смехом, кудрявыми золотистыми локонами и разноцветными бусами, розовыми щёчками и уже босыми ногами. Сергей, на удивление жены, тоже как-то весь преобразился и выглядел, по словам Оли "страшно соблазнительным". Он был в бобочке с тигровой расцветкой, слившейся с его атлетическим торсом. Он танцевал старательно и даже самозабвенно, изображая то "метущуюся Айседору Дункан", как он объявлял, то "Клеопатру, танцующую танец смерти". А я, то присоединялся к "Дункан", то к "Клеопатре", бойко вскакивая из-за стола, почувствовав какой-то мягкой частью тела вдруг сильный и острый, оттого достаточно чувствительный толчок, то дирижировал за столом, одновременно играя вилочками по блюдцам и фужерам (как это удавалось, не знаю)...
   ...Оля говорила тост:
  - Олеженька, мой дорогой братик, с днём рождения тебя, желаю тебе...
  Олег сидел довольный, развалившись на стуле, с по-детски удивлёнными глазами и открытым, перекошенным ртом, одной рукой поднимая рюмочку, другой - поглаживая мою голову. Он что-то ей в ответ любовно мычал и порыкивал, качал и пошатывал головой, наверное, от врождённой скромности или радости, переполнявшей его. Он был счастлив...
   Сергей пытался "поймать момент" и "зацепить для истории" на стене "лучшего друга", но никак не мог "поймать" стену и "зацепить" мелок на ней. Но он всячески старался...
   Катя прыгала везде, только на столе не прыгала, хотя за ней было не уследить - слишком быстро прыгала или слишком медленно поворачивались за ней мои глаза - казалось: вот она здесь и вот уж она там...
   Я со всеми соглашался, зачастую молча или звуками, или просто чмокая ртом, прищурив правый глаз, как бы по-дружески моргая, как бы давая понять, что всё понимаю без слов, потому и не говорю. Но вечером, когда подул со стороны моря освежающий бриз, взял слово: спел, как следует Олегу песню на стихи Есенина "Не жалею, не зову, не плачу...", перезабыв половину слов, а закончив, вообще, так: "Будь же ты... (забыл; стоял и неистово махал растопыренной пятернёй в сторону Олега) красивая такая... Драгоценная ты моя женщина...". Олег ничего не заметил (или мне так показалось). Был тронут. Поблагодарил, тиская меня в объятьях. Я тоже его тискал и благодарил, доказывая ему: "Нет, тебе спасибо, друг!"...
   Весело было! Замечательно! Мы и на море были. Там, на берегу жарили сардельки и кебаб "А-ля, дядя Лаврентий!", играли в волейбол с хохочущими, гибкими, постоянно ускользающими из рук девчатами и прыгали "оголтелыми свинками" с Олега в воду (если по-честному: только я был "оголтелой", а все остальные - "не оголтелыми"). А ещё танцевали с шампурами и стаканчиками в руках, горланя "Увезу тебя я в тундру..." (ну, это я, конечно), и угощали весь пляж "по случаю дня рождения самого лучшего друга", как всем старался я донести, отчего вскоре мне уже кричали отовсюду: "Знаем, знаем - день рожденья самого лучшего друга!". И даже боролись вчетвером на песке! О, об этом надо поподробней! Да, там, на песчаном жарком берегу у нас была коррида! - без тореро, но с замечательными быками!
  Вначале мы с Сергеем начали бороться, встав на колени. Никто не хотел уступать, ведь категория у нас была одна, а тем более, перед такой дико разгорячённой пляжной публикой, которая даже стала делать ставки - кто кого положит на лопатки. Мы с безумным, слепым рычанием, с каким-то сладким ожесточением бились друг о друга напряжёнными и вздувшимися мышцами, словно упругими мячиками, "мялись" и "вязались" телами, смакуя их сок, жар, запах, силу и упругость. Правда, Катя вначале испуганно кинулась на меня, защищая папу, но потом поняла, что мы "играемся", что это у нас "такие игры" - игры атлетов! - но, всё равно, поняв, очень переживала за папу и требовательно кричала мне, если я вдруг оказывался сверху:
  - Отпустите папу! Отпустите папу!..
  Но оказывался сверху я редко, чаще - Сергей. И когда я почти окончательно выдохся и вместо рычания хрипел, когда уже практически не мог сопротивляться, задыхаясь, хватая воздух полным песка ртом, пережёвывая, и выплёвывая его, лежа под Сергеем, который с наслаждением выкручивал мне голову за нижнюю челюсть, на нас накинулся Олег. А за Олегом Катя. И тогда мы вчетвером здорово кувыркались в песке под вопящие крики отдыхающих!..
   Я не помню, как оказался в постели. Я помню только, что следующий день - воскресенье - начался для меня голосом Олега, который долго и упорно о чём-то меня просил. Я не понимал о чём. Я долго не понимал, слыша только его монотонный голос, как назойливое жужжание большой мухи. Я понимал, что то, о чём он просит, ему сильно-сильно надо. Но что же ему надо, я никак не мог понять! Наконец, я заставил себя сконцентрироваться и постепенно начал вникать в смысл его слов:
  - ...тебе пора уезжать. Костя, вставай, тебе завтра на работу. Вставай, завтра на работу... вставай, тебе пора уезжать... тебе надо уезжать... тебе завтра на работу... вставай... вставай... вставай...
  И всё в таком духе, как будто других слов он больше не знал! Лучше бы я так и не понимал, чего он просит - так это было невыносимо слышать! Я упирался, отмахивался, закрывался от него одеялом и "забивался" под подушку. Но это не помогало - противное "жужжание" доставало и там! Потом я попытался убедить Олега, что мне совсем не надо завтра на работу:
  - Завтра у меня выходной! Ты что? У меня отгул, я же договорился!
  - Ни с кем ты не договорился. Не надо мне лапшу вешать...
  - Я не вешаю!
  - Вставай, кому говорю, тебе надо сегодня вечером вернуться!
  - Не надо! - кричал я из-под подушки или одеяла.
  - Надо!
  - Не надо!..
  Потом я попытался с ним договориться:
  - Олег, что ты, как ненормальный? - я позвоню на работу и всё решу.
  - Нет! - гремел непреклонно голос друга. - Вставай, тебе надо ехать!
  - Не надо!
  - Надо!
  - Не надо!
  - Надо!
  В конце концов, Олегу эта "ромашка", видимо, надоела, и он стащил меня с кровати. Поставил на ноги. Я, засыпая, упал на кровать. Он поставил. Я упал. Он поставил. Я упал. Он поставил (упрямый какой!) и, придерживая меня, стал одевать, абсолютно не слушая мои сонные недовольные вяканья:
  - Не надо... ну, не надо... не хочу... не хочу уезжать... Олег, ну, что ты как этот? Ты же видишь, мне плохо? - попытался надавить я на жалость. - Как мне плохо. Пожалей меня. - Нет, бесполезно - он упрямо продолжал одевать, и глядел бесчувственными глазами. - Ну, что ты привязался? Ну, будь ты другом! - взмолился я тогда. - Ну, ты же друг! - взывал я к его совести, как к последней надежде. - Ты же друг! - Но...
   Перед выходом я потерянно помахал рукой Оле и горько вздохнул. Она в ответ тоже помахала, жалостливо улыбнулась и что-то сказала, но я не расслышал, а Катю я вообще не видел - мир перед глазами неумолимо рушился!
  Олег и Сергей проводили меня до автобусной остановки, повесили на шею сумку, в которой помимо моих вещей, как сказал Олег, были продукты и термос с чаем. Я молчал, ни на что не реагировал и, вообще, мало что понимал. Я был в глубоком трансе и бессмысленно смотрел на дорогу.
  Видимо, подошёл нужный автобус, поскольку, друзья "двинули" меня вперёд. И тут я разобрал слова Олега у самого уха:
  - Всё, Костя, сейчас в Новосибирск до автовокзала, потом в Томск, как раз автобус будет в двенадцать часов. - И почувствовал на плечах его широкие объятия. - Всё, счастливо! - И я очутился в Серёгиных объятьях. - Счастливо, друг!.. - услышал я последнее за спиной и двери закрылись...
   Всю дорогу до автовокзала я смотрел в окошко, вспоминал эти два денька, это море, этот город. Вспоминал, как приехал, как купались, как веселились. Вспоминал вчерашний день, который пролетал махом, как вспышка, как всплеск волны, как счастливый миг! Вспоминал Олега, Сергея, Олю, Катю. Вспоминал, как боролись, как жарили кебаб, сардельки и глаза наполнялись горькими слёзками. "Как же всё быстро закончилось, - с горечью думал я. - Какой же я, всё-таки, несчастный человек!" - И одна слёзка, зараза, "прожгла" в этот момент щёку. Я испуганно осмотрелся - кругом были счастливые невнимательные люди. Они смеялись, шутили, беззаботно разговаривали, конечно, не сомневался я, строя планы, как бы приятнее и веселее провести этот очередной замечательный летний денёк. А мне надо было возвращаться - завтра понедельник, начало новой изнурительной трудовой недели. "Как же было хорошо, - причитал я, и вторая слёзка уже навострилась брызнуть, - и как всё быстро прошло... - но смахнул её быстрым движением руки. - Какой я несчастный человек!"...
   Огромный город гудел и придавливал к асфальту пыльным жаром. На другой стороне Красного проспекта находился автовокзал и, как будто, уже шла посадка в автобус до Томска. Я поскорее "поплыл" по пешеходному переходу, как показалось, на "зелёный" для меня свет. Но ближе к середине проспекта понял, что пошёл на "красный", поскольку, машины с левой стороны, как бешенные, еле сдерживаемые быки, дико топали и мычали, пропуская меня. Вот "топнул" совсем рядом чёрный "бык", я метнулся от него вперёд, а за ним вдруг вылетел оголтелый "бычок" - старенькая "шестёрка". Она неслась прямо на меня. В одно мгновение я оценил ситуацию, понял, что столкновения не избежать, чуть присел, весь сжался, сжал кулаки и прижал руки к телу, я был готов, я ждал - и всё это в долю мгновенья! - скрип тормозов и удар капота точно в левое запястье. И... я снизу увидел свои ноги, а термос катился далеко вдоль проспекта...
   ...синь... тишина... я... лежу... ничего не чувствую... ничего не слышу... только синь... тишина... двигаю руками и ногами, но их не чувствую, но вижу, что ноги и руки начинают медленно двигаться, медленно двигаться... сажусь... медленно сажусь... осматриваюсь... вокруг муть и тишина... тишина такая, что давит в уши... ничего не чувствую - ни ног, ни рук, словно внутри пустота... вижу, как колышется грудь... вижу, как двигаются руки... двигаются ноги... начинаю различать дорогу, машины и слышать их звук... они вокруг... их много... они окружили меня... встаю... медленно встаю... начинаю чувствовать во всём теле жар и что-то острое в груди, которое становится всё острее и острее, и начинает покалывать грудь и горло... поворачиваюсь к стоящей метрах в двух машине: бампер... капот... лобовое стекло... у боковой двери тонкий человек с белым лицом, он смотрит на меня, разводит руками и произносит, наверное, мне, и я слышу:
  - Ну, что ж ты так...
  И тогда я всё вспоминаю. И в груди закололо больнее.
  - Так получилось... - развёл я виновато руками.
  Водитель, осмелев, оказался возле меня и стал всего ощупывать, спрашивая:
  - Здесь не больно? Здесь не больно?..
  - Да он в шоке, он ничего не чувствует, его в больницу надо! - крикнул водитель джипа, притормозив рядом. - Давай, я его отвезу в больницу! - обратился он к водителю "шестёрки", который ощупывал мои коленки.
  - Не надо... не надо... - залепетал я, отмахиваясь правой рукой.
  - Я сам могу отвезти, - возразил водитель "шестёрки", выпрямившись.
  - Не надо... не надо... мне пора... мне пора... мне на автобус... мне надо срочно на автобус... срочно... мне нужно срочно на автобус... - как в бреду заговорил я, отмахиваясь руками и головой, - не надо... мне пора... мне пора... мне нужно срочно на автобус... срочно...
  Я почувствовал, как кто-то, подойдя сзади, стал мазать лицо чем-то холодным и спиртосодержащим.
  - Спасибо... - поблагодарил я его. - Спасибо...
  Это оказался седовласый мужик.
  - Куда же вы поедите, - приговаривал он, помазывая нос, подбородок, левую щёку, - разве можно, вы же в шоке? Вы что? Вам нельзя...
  - Нет-нет, всё нормально, спасибо, - ответил я ему, - спасибо. - И повернулся к "шестёрке", на капоте которой увидел вмятину. - Помял я вам, - сказал я с виноватой улыбкой подходившему водителю, который подносил мне мою сумку, собрав вдоль дороги вещи и термос. - Извините меня, пожалуйста... - И потрогал вмятину правой рукой. - Извините...
  - Что ты извиняешься? Это же железяка! - вспыхнул водитель. - Железяка! Пустяки! - выправлю! А вот, тело человеческое - это не железяка...
  - Да... - согласился я с ним, снова пытаясь улыбнуться.
  - И когда железяка налетает на человеческое тело, - продолжал он, сочувственно глядя мне в глаза, - это не смешно...
  - Да, не смешно, - согласился с ним уже без улыбки.
  Я попытался взять сумку левой рукой, но рука никак не брала - не могла...
  - Спасибо вам, - поблагодарил я водителей, взяв сумку правой рукой. - Мне пора. Мой автобус уже стоит. Спасибо вам!
  И мы пожали напоследок руки. Я рванул, но для меня был "красный"!
  - Осторожно! - крикнули оба водителя. - Смотри на светофор! - И оба, как по команде, махнули руками в сторону красного глаза.
  Действительно, совсем рядом "фыркнул" большой чёрный "бык". Я в ужасе шарахнулся от него и сжался.
  - Да-да... - согласился я с ними, испуганно замерев на месте с дрожью во всём теле, как-то жалко или затравлено озираясь на диких, оголтелых, свирепо фыркающих и проносящихся мимо со страшным топотом "быков".
  "Господи, - запричитал я про себя, - прошу тебя, только бы мне побыстрее отсюда уехать, только бы побыстрее отсюда уехать, с этого города, с этого страшного города, умоляю, Господи, только бы побыстрее уехать, прошу тебя, помоги, помоги мне, пожалуйста, побыстрее ухать с этого страшного города..." И дрожь в теле увеличилась. Я уже не мог стоять. Я еле держался на ногах от жуткой дрожи! Меня невыносимо било и кидало на проспект! А жар во всём теле стал сменяться тупой и ноющей болью...
  - Зелёный! - услышал я уже знакомые голоса водителей.
  Я недоверчиво посмотрел на бьющих асфальт и грызущих пространство железных быков, вставших вдруг в ряд с правой половины проспекта. "Боже мой, - простонал я про себя, - как же ещё далеко до конца проспекта! - И в страхе, даже в ужасе побежал, сильно хромая, и превозмогая уже чувствительную боль в ногах. - Боже, помоги, защити, - молился я про себя, - помоги мне, Господи, защити..." А огромные "заморские" железные быки недовольно мычали мне и презрительно глядели на меня, били асфальт и угрожающе фыркали. А я вздрагивал и старался бежать быстрее, но ноги плохо слушались - они были тяжёлыми, даже неподъемными. Левая нога сильно хромала, а главное, ноги уже невозможно болели!
  - Быстрей, быстрей! - услышал за спиной чей-то голос.
  "Боже, - взмолился я, уже чуть не плача, - помоги мне, помоги! - И, добрался до конца проспекта, всё-таки, живым! - Всё, слава богу! А теперь бежать в автобус! Быстрей бежать с этого страшного города!"...
   Я не помню, как купил билет. Скорее всего, мне его купили, может быть, та самая женщина, которая сидела рядом. Я из последних сил взобрался в автобус, дошёл до места и забился в угол, схоронился и затих. Наконец, поехали. "Скорей, скорей, - продолжал я молиться про себя, терпя боль в ногах и испуганно озираясь в окно, - Господи, скорей, прошу тебя, пожалуйста, быстрей с этого страшного, чёртового города, где так много диких безжалостных быков..."
  
  
  Глава девятая
  причина
  
  Город не выпускал из своей пыхтящей и мычащей утробы, а я затравленным зверем выглядывал в окно. Я с ужасом осознавал, сколько, оказывается, смертельной опасности таится на городских, таких обычных улицах и перекрёстах, мостах и набережных, остановках и пешеходных переходах. Даже на таких широких тротуарах! Повсюду, куда ни глянь, всегда неожиданно и с какой-то лютой ненавистью к человеку свирепели железные быки! О, эти железные бесчувственные быки! - как их стало много, и какими они были толстокожими, "откормленными" на японских, американских и немецких автомобильных "пастбищах"! И не было во всём мегаполисе места, где от них можно было бы укрыться. Казалось, город превратился в большую арену, на которой твёрдые, грубые, бездушные и тупорылые быки гоняются за такими нежными, слабыми, жалкими и беззащитными человеческими телами! - безумная коррида в сибирском мегаполисе конца девяностых!
  Я не мог представить себе момента, всего лишь мига, одного единственного мига столкновения человека с машиной. Это было бесчеловечно, отвратительно, чудовищно. Это было неестественно и невыносимо - как только перед глазами эти два противоположных мира готовы были уже столкнуться, я в ужасе зажмуривался, не в силах "смотреть" дальше. Как нормальный человек не может спокойно смотреть и не хочет смотреть на роковой момент человека, так и я не мог представить этот миг - миг столкновения механического монстра с живым человеческим телом. Это было жутью.
  От каждого автомобильного визга я испуганно вздрагивал и всё внутри напрягалось. Перед глазами повторялась одна и та же жуткая, впервые пережитая картина, прерываемая усилием воли за миг до самого страшного момента: на меня несётся разъярённый "бычок", я обречён, я готов, я жду, он рядом, мгновение, и... - "Оххх..." - невольно вырывалось из груди. Я сильно зажмуривал глаза, "выдавливая" из себя эти непереносимые воспоминания, а ледяная волна страха окатывала с головы до пят. Я не решался вспоминать дальше, тем более представлять, что со мной происходило на раскалённом асфальте, когда был какое-то время без памяти...
  Наконец, город выпустил, и я почувствовал, как к болям в ногах прибавилась боль в левой руке. Я посмотрел на неё, а она на глазах стала разбухать и совсем скоро превратилась в бесформенный красный, словно варёный мясной кряж. И боль её была незнакомой. Если боли в ногах были, хоть и с трудом переносимыми, но знакомыми, какими-то "веселящими", как это не дико звучит - обжигающими или грызущими мышцы с костями и вонзающими иглы в самые чувствительные места, отчего даже колко отдавалось в ушах, - то боль в руке была новой, какой-то тягучей и едкой, словно внутри смердел яд. Эта боль чадила неживыми ощущениями. Глядя на уродливую руку, мною овладели чувства тоски и обречённости, словно я терял её, словно она становилась чужой, жутко страшной, мерзкой, даже гадкой - она была сломана. Я постараться её обездвижить, положив на колено. Я поглаживал её и в унисон покачивался, отчего, казалось, боль становилась, если не тише, то как-то менее "ядовитее" - "живее". Я словно утешал её, поддерживал в ней огонёк надежды на спасение. И в душе, казалось, становилось спокойнее...
  В какой-то момент стал постанывать, словно напевать тоненьким голоском колыбельную и убаюкивать своего пока неизлечимо больного, потому бесконечно жалкого младенца у себя на колене. Но "младенец" не засыпал, он был в агонии, а я не знал, как помочь ему, как облегчить его страдания. И тогда издавал беспомощный, полный отчаянья тихий стон, но рядом сидящая женщина слышала его и с болью охала, словно ей передавалась часть боли.
  Я отмечал за окном ярко зеленеющие поля, прозрачные берёзовые рощи, светлые лесочки с жиденькими осинками и вольно "гуляющими" широкими соснами. Чистое небо на высоком просторе пенилось беловатым лучистым дымком, а прямо над автобусом ощущалось пламенеющее солнце, играющее в окнах ослепительно круглыми зайчиками. Но ничего не привлекало внимания, ничего не радовало. Ничего...
  "Терпи, - повторял я себе, стиснув зубы, - терпи, терпи..." И в зудящем лбу раскололся орешек из слов Гоголевского Тараса Бульбы: "Терпи, казак, - атаман будешь!" И представились усы в виде ржавой подковы, и уши в виде сухих лопухов, и нос в виде гнилой груши, и, наконец, облупленное, словно выпеченное из слоёного теста лицо старого казака. Оно смотрело на меня яичными желтками из хмурых гнёзд, а шершавые губы тёрлись друг о дружку, через которые "пробивалось" хриплое: "Терпи, казак, - атаман будешь! Атаман будешь, всем чертям назло! - И лицо распиралось во все стороны, распекаясь чешуйчатыми щеками, выпячивая жареные оладьи губ, и багровея от внутреннего напряжения. - Не тот настоящий воин, - продолжало грозно хрипеть оно, - кто не теряет духа в битвах, а тот, кто всё вытерпит и настоит на своём! Терпи, говорю, - атаман будешь! - гремело лицо уже с лютой ненавистью. - Атаман будешь всем быкам и жабам наглым назло! - И уже походило на распёртую тыкву, скрежетало зубами, сплющиваясь с хрустом и чесоточной болью прямо посередине моей черепной коробки. - Всем быкам и жабам гадким назло!" - И уже пунцовое, безобразно сплюснутое лицо "семафорило" красными сиренами вместо желтков и крутило конскими хвостами вместо усов. И мутнело в глазах. И становилось душно, кисло, жарко. - "Терпи, - в кисло-мутном чаду повторил я, словно втыкая пику в самое пекло своей головы, где кипела лава вместо мозгов и лязгали чьи-то зубы, - терпи, тебе говорят!" - Капли пота жгли глаза, а Бульбовское лицо вдруг лопнуло и растеклось по небу бурой клокочущей плазмой...
  Я зажмурился. Открыл глаза - "Нет! - это просто солнце с моей стороны! Оттого-то мне и жарко..." - И вдруг припомнился стишок:
  
  Широко лежит дорога,
  Выйду только за порог.
  Будет плазменное око
  Освещать её у ног...
  
  "Что это за стишок? Откуда он? И голосок детский..." - А "плазменное око" краснело, словно наливалось кровью. И снова это была уже клокочущая плазма, которая вдруг вытянулась в тоненькие красные змейки. Они округлились и притянулись ко мне, словно целуя меня. И я почувствовал вдруг приторно сладкий вкус их слюны. Ядовитой слюны...
  "Это же Катины губы! - узнал я. - Катины! Как мне плохо от них! Они же ядовитые..." - И я задрожал, зажмурившись. А Катины губы стали повторять стишок. Повторять и повторять так приторно, так ядовито, так невыносимо! Я застонал. А губы стали вытягиваться в тонкие, заострённые, устремлённые вперёд, словно летящие на меня черты папиного лица. - "Надо оставаться самим собой, - услышал я родной голос, - всегда и везде!" - А вместо папиного лица было уже встревоженное лицо Олега, которое крикнуло: "Надо терпеть!", а следом - сосредоточенное лицо Сергея: "Надо держаться!" - "Надо, - согласился я. - Сергей, этот стишок... он же твой..."
  - Я не поняла, что вам надо? - донёсся голос издалека.
  Я очнулся, рывками повернулся к соседке и пролепетал:
  - Ничего-ничего...
  - У вас температура, вы весь горите.
  - Наверное...
  А чьи-то зубы уже грызли мои черепушки, кусали глаза, и кругом было душно, кисло, кроваво, словно весь мир поглотила плазма! "Не будет моей пощады! - прорычал кто-то в голове и из плазмы показались огромные красные клыки. - Не будет от него доброго тепла, будет только злой огонь - всё разрушающий и всё истребляющий! - За клыками показалась пасть, брызжущая кровавой плазмой, а за пастью - кровавая голова зверя, похожего на дракона или крокодила с бычьими и тоже кровавыми рогами. - Этот огонь будет негасимым и непобедимым, и не будет ему преград на земле!" - "Ящер!" - мелькнула догадка, словно вспышка. Вдруг из плазмы послышались голоса - Кати: "Мне страшно слушать вас!" - Оли: "Разум, - с ним он считается..." - Олега: "Он просыпается!" - Кати: "Почему люди не послушались ящера? Почему? Почему? Почему?!" - "Я верю в непобедимую силу здравого смысла!" - летел выше всех голос Сергея. - "Солнышко у нас будет всегда!" - летел за ним голос преданной женщины. - "Мы куём ядерный щит Родины - это наш долг!" - резал их голос Олега. - "Мы научимся хранить его сон, мы не можем иначе - это наш долг!" - всё выше и выше летел голос Сергея. - "У нас нет ресурсов!" - нещадно кромсал его голос Олега. - "Значит, будет конец..." - вдруг поник голос Сергея. - "Разум, - с ним он считается!" - настойчивый и нежный, полный тепла и любви голос его любимой подруги. - "Мы научимся хранить его сон!" - взлетел вновь голос Сергея. - "Это наш долг... - летело у меня в голове многоголосье друзей, - общий человеческий долг... это мой долг и мой, и мой, и мой... это наш человеческий долг, иначе мы перестанем быть людьми..." - "Но всё нужно делать, - выделился голос отца на фоне многоголосья и я увидел его пронзительные голубые глаза, - с невыдуманной любовью к человеку! - ты слышишь меня, сынок? - запомни это!" - "Да, я слышу, папа, я запомню..." - "И тогда он будет спать!" - "Будет спать, - повторял я, - будет спать. И останется только память о гранях настоящей невыдуманной жизни... это незыблемо... это вечно..."
  - Возьмите, - донеслось издалека.
  Я опомнился. Автобус стоял у придорожной закусочной. Пассажиры гуляли за окном в матовой предвечерней дымке. Оранжевое солнце было в центре окна. Соседка что-то мне протягивала, стоя в проходе.
  - Возьмите обезболивающее.
  - Спасибо... - выдавил дрожащим голосом и взял коробочку.
  Судорожно открыв её, проглотил две таблетки, запив тем, что она протянула в кружке. А когда снова поехали, проглотил ещё одну. И жар, и дрожь медленно стали отпускать. Постепенно боли в ногах и руке притупились, и стали вполне, как показалось, терпимыми. Я постарался выпрямиться и впервые за несколько часов пути спокойно глубоко вздохнуть. Огляделся. Разглядел незаметную до сих пор, заботливую и тихую соседку. Она сидела, пригнувшись, и только чуть заметно покачивала головой, казалось, украдкой посматривала на меня мягким, розовощёким лицом, иногда вздыхала, и тогда доносилось её "ох". И столько чувствовалось в этом "ох" понимания, участия, боли - той самой любви, той самой - невыдуманной...
  "Наверное, - подумалось мне, - у неё сын моего возраста. - Вдруг я понял: - Напугал её. - И почувствовал вину. - И не одну её. - Поглядел на пассажиров, которые показались задумчивыми или расстроенными. - И за что, спрашивается? - мирные люди, такие красивые, такие тёплые, сердечные. Они поехали в гости к детям, внукам, родителям или возвращаются домой. Они были в прекрасном настроении, а тут я с ужасным видом! - И представил разорванную на спине в клочья рубашку, разодранную кожу, сероватое от дорожной пыли мясо. - Оххх... - Съёжился тут же от жгучей боли в спине, словно кто-то бросил горсть соли на раны. - И лицо покарябано. А левая половина с подбородком сточены асфальтом. - И вновь перед глазами эта невыносимая картина: разъярённый "бычок", он рядом, я обречён, я готов, я жду, мгновение, и... - Оххх..." - Во рту давно пересохло. Соседка помогла достать покарябанный термос.
  - Боевой, - попытался пошутить, но было не смешно, у неё даже страдальчески дрогнула нижняя челюсть, а кончики губ опустились.
   Я виновато отвернулся. Почти вплотную проносилась таёжная стена, разрываемая то и дело чёрными, тлеющими дырами. Наверное, я увидел тот самый кедр, который видел горящим три дня назад. Теперь он стоял усталым и помрачневшим, но таким же могучим и прекрасным, достойно вынесшим огненные испытания, не растеряв тепла и широты своей сибирской души. "Полегчало тебе, - улыбнулся я ему. - И мне полегчало..."
   Пассажиры подсказали, где будет в Томске ближайшая "травма". Просидев на месте более шести часов, я еле выкарабкался в проход, а сойти мне помогли два мужика. Ноги отказывались двигаться, а если поддавались, то начинали как-то нелепо дёргаться вперёд, словно лягаться. Теперь было ясно, что ноги и вся левая половина превратились в старательно отбитую "мясную" массу, словно отбивную с кровью! Чувствовались не ноги, а каждая их косточка отдельно от мышц. Левая рука висела раскалённым обрубком...
   Хромая, скрючившись, испуганно вздрагивая от машинных рычаний и воплей, доковылял до "травмы". Вошёл в тусклое и грязное с облупленными зелёными стенами помещение. В предвкушении долгожданной профессиональной помощи, подошёл к будочке с окошком. Заглянул - молодая дежурная сидела ровно сладкой свежей дынькой и смотрела перед собой белым, гладким лицом с ярко выделенными макияжем изящными чертами.
  - Здравствуйте, меня сбила машина... - начал я ей в окошко.
  - Здравствуйте, паспорт, - попросила она хрустально чистым голосом.
  Я долго доставал его из сумки.
  - Вас не можем принять, - равнинной безмятежной гладью вытек её голос из окошка вместе с паспортом.
  - Как? Почему? - опешил я.
  - У вас неместная прописка.
  - Ну и что?
  - Нельзя.
  - Как же так? - Чуть не упал от потрясения. - Я с таким трудом добрался до вас! Поймите, меня сбила машина! У меня рука сломана!
  - Я вас понимаю, но мы не можем вас принять, - стали появляться в её голосе небольшие "воронки", а красивейшее из красивейших её лицо чуть зарделось. - Мы принимаем только по местной прописке, поймите...
  - Ну, как же так? - Я отказывался, всё-таки, понимать или мои мозги были не в состоянии это сделать. - Я ничего не понимаю. Поймите, меня сбила машина, я гражданин России, вот мой паспорт, вот! Вы понимаете...
  - Не надо на меня кричать. Я вам объясняю... - опа! - а в голосе появились опасные "водовороты", - ...русским языком, что не можем вас принять с иногородней пропиской - у нас такие правила.
  - Ну, ведь, я же тоже человек, поймите!
  - Я понимаю, что вы тоже человек, - не задумываясь, согласилась она, сделав усиление на слове "тоже", и качнув в первый раз головой, - но у вас не Томская прописка. - Здесь произошло резкое сужение "русла", и голосок её забурлил: - Я бы рада вам помочь, но нам нельзя принимать иногородних граждан, поймите, меня накажут. Обращайтесь, пожалуйста, по прописке.
  - Так... я же... - попытался ещё что-то донести, но замолчал и с минуту тупо глядел через окошко на снова всю такую ровную и гладкую, всю такую белую и безмятежную, сладкую и сочную симпатичную дежурную. - Но ведь в жизни нельзя жить только по правилам, надо делать исключения. Я же в своей родной стране... я же гражданин...
  Она грустно посмотрела на меня и стала терпеливо объяснять:
  - Вместо того чтобы зря терять время, вы бы поспешили в свою поликлинику. Сами же себе делаете хуже. Всё равно мы вас не примем.
  - Ничего не понимаю... - растерянно произнёс я, поднял сумку. И вдруг мне стало до слёз обидно! За что? - за бездушие тех, кому дано у нас право устанавливать такие правила для людей, за их "выдуманную" любовь к человеку, а, точнее, за их нелюбовь к человеку. А ещё за наших золотых, самых лучших и самых терпеливых людей на свете, которым приходиться жить по этим самым правилам, а точнее, не жить, а выживать...
  Может быть, с того самого момента я стал считать равнодушие и формализм самыми гадкими проявлениями человеческой натуры. И даже не обман, и не предательство - равнодушие и формализм - вот, что нас погубит! Равнодушие и формализм - это проявление гибели души, гибели человека...
   Действие обезболивающих таблеток закончилось, а упаковку я не находил. В глазах всё было размазано в вечерней дымке: дома, люди, тротуары, деревья, качели... - я брёл в этой мути, и только испуганно вздрагивал от автомобильных сигналов, да и вообще от любых неожиданных звуков, поворачиваясь в их сторону. Я брёл один сквозь боль и город, медленно и тихо, как мог, стиснув зубы, сжавшись и пригнувшись, стараясь подальше держаться от дорог, и не надеясь ни на чью помощь...
   В автобусе уступали место, но я знал, что сидеть - больнее. Рука висела где-то внизу. Я не обращал на неё внимания - было тошно смотреть. Поднялась температура и меня трясло. Не было сил стоять и держаться. Но надо было стоять и держаться...
   На КПП молодой боец с узеньким лицом в широкой каске, словно перевёрнутом казане, необычно долго сравнивал моё лицо с фотографией в пропуске, а я очень переживал, что без меня уйдёт автобус, ведь пассажиры все уже живенько прошли. Но дождались меня, бедолагу, - спасибо!
   В Северск въехали уже около десяти часов. Мне подсказали, где "травма" - оказалось, жестоко далеко! Было жарко и душно. Я обливался холодным потом, весь дрожал и судорожно дышал, иногда с хрипом, иногда со стоном. Быстро темнело и что-то тяжелело в небе - оно надвигалось с запада чёрной и напряжённой массой. На полпути стал усиливаться ветер. Он обжигающе стал хлестать холодом, и дрожь превратилась просто в "собачий" колотун! Теперь пришлось "бороться" не только с плохо управляемым покалеченным телом, но и с ним. Слава богу, никто не видел, как я шёл из-за быстро опустившейся на город тьмы...
   Сверкало и гремело. Ветер рвал вместе с деревьями последние лохмотья совсем ещё недавно новенькой рубашки. Буйствовал водопад. А меня словно кто-то держал, не давал мне идти вперёд к своему спасению! Ему этого очень не хотелось. Он держал меня, тянул и засасывал к себе - чёрной ужасной глыбе - Чёртовой горе у меня за спиной! Она заполнила собой весь мир! А из неё тянулся ко мне он! Он рвал и метал, свистел и рычал! И скрежетал! И разевал надо мной пасть! - нет! - пасти!..
  Впереди, в фонарной бурлящей и свистящей мгле, в последних, таких близких и далёких ста метрах была поликлиника. "Господи, - крикнул я посреди гремящей и сверкающей стихии, взглянув вверх, - помоги, Господи!" И дошёл. Всё-таки, дошёл, как раз, к двенадцати ночи - ровно через двенадцать часов после...
   Круглая и юркая санитарка в холле, сливаясь с синим неоновым киселём, поняв меня почти без слов, по-хозяйски махнула рукой на лавку:
  - Садитесь, ждите. Сегодня операция за операцией и все серьёзные. - И выходя в коридор, с досадой добавила: - Что за смена сегодня...
  Я прислонился у окна к приятно холодной кафельной стене. Дождь как будто стихал. Громыхало и сверкало в отдалении, где-то за новым девятиэтажным кварталом. Теперь я мог отдохнуть, тем более, боли после длительной ходьбы под холодным ливнем заметно стихли. Я даже стал улыбаться ручьистому окну с размалёванным на нём фонарным глазом...
  Вдруг послышались голоса. Дверь распахнулась, и в холл вошли санитарка и длинный мужик - Санчо Панчо с Дон Кихотом!
  - Вот, ждите здесь, вместе с таким же! - распорядилась детским голоском санитарка и стала говорить, обращаясь к нам обоим: - У хирурга сейчас будет срочная операция - привезли мальчика с порванной мошонкой, так что ждите, огурчики мои, дойдёт и до вас очередь! - И тут же поскорей вышла.
  - Ха! - брызнул мужик ей вслед. - Ладно, голубушка, подождём! - Потом повернулся ко мне и восторженно спросил: - Что, и у вас рука?
  - Да, и у меня рука.
  - А, какая?
  - Левая.
  - А у меня правая! - обрадовался мужик. - Здорово, да?
  - Что, здорово?
  - Что у тебя левая, а у меня правая - не пропадём, значит! Ха-ха! - Его лопоухое лицо сияло в "киселе" радостью. - Мне уже Вася сказал: ну, давай Генка руку свою! - а тут паренька привезли с яйцами в руке!
  - Что, прямо оторвал, что ли?
  - Ну, конечно, оторвал - перелазил, говорит, через забор на даче и зацепился за гвоздь! Ох, и орёт да благим матом! - Он сел на лавку. - Хорошо, что не растерял свои золотые яички, а то ищи-свищи - хрен в колодце полощи! Теперь Вася пришьёт!
  - Пришьёт?
  - Конечно, пришьёт! Васю я давно знаю - лучший хирург в городе! - Он снова засмеялся, да так зычно и резко, словно затрещал ломающейся фанерой, словно заржал необъезженным жеребцом, еле сдерживаемым посреди конюшни. - Ну, а ты-то как попал сюда, а? - И он остался с открытым ртом.
  - Машина сбила.
  - Ха! - подпрыгнул мужик на скамейке. - И такое бывает. Главное, жив остался! - И сквозь смех: - А я с кедра упал! Представляешь? - Понимаешь, - растопырил он передо мной здоровую ладонь, - я решил букетик шишечек сорвать в подарок дамочке одной. Понимаешь, - стал объяснять он горячо, - смотрю снизу - висит такой кудрявенький и курносенький букетик, - он попытался сложить обе ладони вместе в виде чашечки, пытаясь показать мне этот букетик. - Шишечки, ну, прямо, как ёлочные игрушечки, как детские щёчки сверкают на солнышке, такие пузатенькие и сладенькие, что я, ну никак не мог удержаться!
  - Но не получилось...
  - Как не получилось? - получилось! Это я уже обратно путь сократил - нога соскользнула! А букетик вот, посмотри, правда, шишечки подпалились немножко. - Он достал из кармана пиджака шишки, и я сразу уловил в больничном "киселе" кедровый аромат и лёгкий запах гари. - Ну, ничего, так даже лучше. Я же хочу подарить их американке одной из комиссии. Это ей такой сувенир из Сибири...
  - Сибирский сувенир!
  - Да! - сибирский сувенир! - кедровые шишечки, подпалённые пожаром сибирской тайги! Здорово, а?
  - Здорово!
  - Вот, будет вспоминать там в своей Америке нашу Сибирь! Они ещё с запашком таким оригинальным - и кедром пахнут, и гарью! - а?
  - Сибирью пахнут!
  - Точно! - Сибирью! Я так ей и скажу - вот, вам, миссис Даун, - это фамилия у неё такая или имя, я точно не знаю, ну, не важно! - вот вам, дорогуша миссис Даун или леди Даун, или Драун, сибирский сувенир, который Сибирью пахнет! А, здорово? Она обалдеет! Зато вспоминать будет в своей Америке нашу Сибирь! А, здорово я придумал?
  Мужик был очень довольный. Он оглушительно ржал. И я, глядя на него, тоже смеялся и чем дальше, тем громче. Тем более, он оказался охотником, и стал травить охотничьи байки, в основном про любимую его медвежью охоту, к примеру, что-то такое:
  - ...кричу Филе: "Ты стреляй в глаз, филин, пока я держу её рогатиной!" - А он мне: "Осечка!" - А я ему: "Стреляй!" - А он: "Осечка!" - А я ему: "Ножом её снизу!" - А он: "Страшно, Генка!" - А я: "А мне что, не страшно так держать её? Не могу больше! Как драпать-то теперь будем с тобой, ядрёна вошь?" - а из берлоги медвежата облизываются уже...
   Хирург только к утру освободился. Сделали несколько снимков. Низкий и квадратный врач с белым ёжиком из-под чепчика, идеально выбритым, голубоватым лицом и свежим ароматом дорогих сигарет осмотрел голову и всё тело, каменными острыми пальцами прощупал ноги, плечи, грудь.
  - Всё цело, только сильные ушибы, - констатировал он глухо, отходя от кушетки, на которой я лежал. - Одевайся. - Он сел за стол и взял только что принесённые рентгеновские снимки. - Да, запястье... вижу, - тут же произнёс он. - Хороший перелом, - "полюбовался" он чуть моими костями в снежно-матовом свете настольной лампы, - без смещения. - Его голова двигалась медленно, и только воспалённые глазки живо "прыгали" по снимкам.
  Было понятно, что ночка выдалась тяжёлой, и он дико, не смотря на крепкое телосложение, устал. Его голые с густыми чёрными зарослями руки расслабленно лежали на столе, но правая рука всё-таки выводила врачебные каракули на маленьком голубом листочке, а язык неторопливо колебался в воздушном потоке из широкой шеи, получалось сухо и глухо - ветрено:
  - Отделался лёгким испугом. Я тебе выписываю больничный на сегодня. Сегодня же обязательно в свою поликлинику к своему хирургу.
  - Доктор, а долго будет срастаться? - поинтересовался я, переведя внимание на него от руки, которую ловко гипсовала и "пеленала" санитарка.
  - До свадьбы заживёт! - "дунул" в стол врач. - Так, - вдруг он резко выпрямился, - всё! - И широко хлопнул ладонью по столу, прекратив писать, видимо, с облегчением. - Свободен! Следующий! - Словно сдул меня.
  - Ага! Это я, Вася! - вбегал в кабинет лопоухий охотник на медведей, держа сломанную руку рогатиной перед собой.
  - Заходи, Гена, давай свою руку...
   Рассвет только начинал проявляться розоватым оттенком над крышами молодых и стройных девятиэтажек. Задержавшись на больничном крыльце, я подышал полной грудью предрассветный сумрак, богатый девственно-ароматными и дурманяще-свежими проясняющимися зелёными душами. "Слава богу, всё в порядке - рука на месте! - будет жить!"
   По дороге домой я в полном одиночестве и очень внимательно встретил тихий рассвет над непривычно молчаливой и пустой, непривычно длинной и прозрачной главной городской улицей. И всё кругом - деревья, травы, цветы, дороги, скамейки, витрины, окна, крыши, - всё заблистало после ночного дождя! Молодой сибирский городок Российских ядерщиков блистал! Мир блистал перед глазами и только мне одному!
   Рука, оказавшись "на месте", практически перестала доставлять беспокойства. Тело ныло. Ноги продолжали "грызть" мозги, особенно при резких движениях, и особенно левая нога, которая при каждом шаге так и вонзала свой самый длинный "клык" в самое чувствительное место в голове. Но время "взялось" за неё, да и врач подействовал - она стала "сдаваться". Да и после дивной прогулки на рассвете, почувствовал мощный прилив сил!
  Решил, всё-таки, после непростых раздумий показаться в отделе - поздороваться и предупредить, - а с отдела на служебном рейсовом автобусе съездить в поликлинику. Переоделся. Съел дружеский тормозок со вкусом позавчерашнего праздничного дня. А мыться и не надо было - дождь добросовестно сделал дело...
  Как-то сумел незаметно от всех, даже от секретарши, которая в этот момент сосредоточенно поливала цветы на подоконнике, прошмыгнуть в кабинет Геннадия Карловича.
  - Доброе утро, Геннадий Карлович.
  - Доброе. - Он оторвал голову от бумаг.
  - Геннадий Карлович, вот, руку сломал нечаянно...
  - Нечаянно! - взорвался он, бросая очки на стол. - Опять, наверно, дорогу с кем-нибудь не поделил! А тут рыба дохлая! Кто будет разбираться?
  - Где дохлая?
  - В Томи, ниже сброса сточных вод. Какой-то рыбак позвонил. - Он резко успокоился, как и взорвался, надел очки и стал что-то записывать в календаре, приговаривая: - Значит, выпал из обоймы недели на три...
  - Я разберусь...
  - Какой, разберусь, - нахмурился он. - Главный инженер взял на контроль. - И недовольно хмыкнул, дёрнув головой. - И ведь позвонил вчера, в воскресенье, прямо домой главному инженеру, ну, что за люди! - Он, вздыхая, стал протирать окуляры рассыпчатым платком, косясь в окно. - Ладно, - махнул он в мою сторону, надевая очки, - некогда мне, иди - лечи руку. Серьёзный перелом-то? Ох, - сморщился он, словно от зубной боли, осмотрев меня с головы до ног, - что-то ты весь покарябанный какой-то. Что случилось-то?
  - Да, машина сбила... случайно. А, как превышение по стронцию?
  - Случайно, - буркнул он, словно не слыша вопроса. - Вот, никак нельзя вас молодых оставлять без присмотра. Ещё этот друг твой - Олег - в отпуск уехал. Вот и некому тебя контролировать! - впечатывал он в меня свою громогласную металлическую жердь, выкованную за многие годы работы на "командирских" заводских должностях. - Вот, никак! Ладно, - смягчился он вновь внезапно, - иди - лечись. - И уже мне вдогонку: - Александру Ивановичу, смотри, не попадись на глаза!..
  - Костя, привет, возьми документы, - сразу "приложилась" по ушам в приёмной секретарша, которая уже "пучилась" на своём месте.
  - Здравствуйте. Я на больничном.
  - С какого числа? - Она подняла глаза. - Ой, мама родная, только не пугай меня! - задвигались взволнованно её щёки. - Что с тобой?
  - Да так, бандитская пуля...
   В служебном "Икарусе" было пусто. Через пять минут первая остановка - поликлиника - не вышел! - а я решил "сгонять" на Реакторный завод! Из головы не выходила эта дохлая рыба да к тому же превышение, о котором Карлыч явно не хотел разговаривать. Может, он узнал в пятницу такое, чего мне не хотел рассказывать, - "...а может, это дело решили по-тихому спустить? - нет-нет, этого не может быть! - тут же опомнился я. - Да и не было ни разу такого, чтобы "спускали" что-то! Нет-нет..."
   На площади подсело пару человек, а на железнодорожном вокзале запрыгнул знакомый пижон - в вельветовых туфельках василькового цвета и прозрачном костюмчике, "сплетённом" из льняной соломки, с алой змейкой вместо галстука на фоне белоснежной сорочки и шоколадной папочкой под мышкой. А ещё с доблестной и гремящей фамилией - Кутузов!
  "Как-то мы с ним пересекались у одной общей знакомой, которую, кажется, Светланой зовут, - вспомнил я его. А вместе с ним и тот дом с напольным рыжеголовым торшером у стола, и ту смешливую, не менее рыжеголовую знакомую, и ту компанию с огоньком, и ту старенькую добрую музыку зарубежной эстрады из больших колонок, так крепко объединявшую нас всех в ритмичном танце всю майскую ночь напролёт! - Да, весело было! Кстати, и Игорёк был в той компании. А ведь у него такая же рыжеголовая голова, как и у той самой знакомой, которую, кажется, Светланой зовут. Как, интересно, у него с ней? Тогда их специально решили познакомить..."
  Кутузов меня не заметил и спрыгнул на следующей остановке - заводе разделения изотопов. А мы миновали завод "Гидроэнергоснаб", опытно-физическое подразделение и свернули вправо в лесную гущу.
  "Я в ту ночь был в ударе, - продолжал вспоминать я. - И Кутузов тоже. Мы с ним вдвоём "зажигали" всю ночь. Все от хохота падали!" И я вспоминал, как Кутузов в тесном горячем кружке вокруг круглого столика в рыжем свете "голов" начинал какую-то тему, к примеру, о том, как впервые оказался в медвытрезвителе прямо на второй день после начала работы молодым специалистом на комбинате. Как он всю дорогу просил милиционеров отпустить его: дяденьки, отпустите меня, я же молодой специалист, меня же завтра уволят... - и, как тётя Нора отпустила после "приёмки", обозвав его "кенгурёнком", и наказав строго настрого ему и всем "служивым", чтобы она "этого кенгурёнка" больше никогда не видела! А он очень гордился! Только не понятно чем: тем, что отпустила или тем, что он "кенгурёнок"? Но всё равно было очень смешно. Я же, подхватив тему, начал рассказывать о своих студенческих друзьях, которые ночью, возвращаясь после гостей, потеряли друг друга, а встретились в вытрезвителе...
  А впереди из-за леса надвигались на автобус конусообразные исполины, пыхтящие белым дымом, и вставали литые пласты железобетонных сооружений, давящих сознание не своим внешним видом, а своим грандиозно ужасным содержимым...
  На заводском КПП автоматчик на меня долго хмурился, изучая пропуск, а я не знал, что ответить, если спросит: вы на больничном? А ведь ему тогда ничего не стоило меня задержать. И был бы прав. Его бы ещё за это отпуском наградили. А я тогда стоял перед "вертушкой" и ждал, играя перед ним нетерпение. Боец пропустил, не сказав ни слова. Наверное, молодой ещё был, не опытный...
  А тонкий силуэт Игорька как раз шёл мне навстречу по длинному и сумрачному коридору заводоуправления. Я его рыжеголового с гибкой кошачьей походкой сразу узнал. Но горячую улыбочку его, которую всегда отовсюду было видно, и которую он дарил всем направо и налево, так и не заметил. В этот раз, видимо, его сильно встревожил мой вид.
  - Привет, Игорёк!
  - Привет... - Так и остался он с открытым ртом.
  - Не обращай внимания, - понял я причину его непривычного настроения. - Бандитская пуля - мы с Олегом Фокса брали...
  - А, - сразу всё понял Игорёк. - Фокс оказался несговорчивым...
  - Не то слово - упёртым быком!
  - Олег держал, а ты бил, что ли?
  - Точно! - прямо в лоб! А лоб, зараза, такой твёрдый оказался...
  - Ну, понятно. - Мы медленно продвигались к его кабинету. - Ты бы перчатку хоть боксёрскую надел...
  - Так, дома забыл. Кто же знал, что у него такой лоб окажется.
  - В следующий раз не забывай. Могу свои подарить.
  Я первым зашёл в маленький кабинет, где еле умещались два стола и четыре стула.
  - Присаживайся! - крикнул он мне за спиной. - Чай, кофе или потанцуем? - Прошёл он к столу, заваленному кучами папок и бумаг, и принялся с серьёзным видом на нём шарить.
  - Нет, мне пока не до танцев...
  - Сейчас, извини, найду одну бумажку главному инженеру, - донеслось уже из-под стола. - Ты пока чайник вскипяти.
  Я нажал кнопку на чайнике. Он сразу заурчал.
  - А, что это за Маша у вас работает?
  - Инженерша одна молодая...
  - Как она?
  - Да так, ничего... - Игорёк разгребал бумаги.
  - Как "ничего"?
  - Ну, так... ничего... - Вдруг замер он над столом, что-то вспоминая. - Даже очень ничего... - в раздумье произнёс он и пояснил: - Во всех смыслах, я имею ввиду. - Вдруг он метнулся вниз. - О, вот она! Слава богу! Сейчас, подожди, отнесу эту бумажку главному инженеру, а то он ждёт...
  "Надо обязательно с Машей этой поработать сегодня, - решил я. - Именно в таком виде - боевом - синяки украшают мужчину!"
  Игорёк вернулся заметно повеселев.
  - Наливай кофе! - крикнул он с порога.
  - Слушай, что там со сбросами?
  - Всё, как всегда - не выше установленных норм. - Игорёк сел за стол и подарил мне, наконец, свою улыбку.
  - А в четверг было превышение по стронцию-90. В чём может быть причина, как ты считаешь? - Я поставил на стол кружки с кипятком.
  - За Реакторный завод, я отвечаю - у нас всё в обычном режиме. - Он достал из тумбочки банку растворимого кофе. - А тринадцатая площадка?
  "Тринадцатая площадка! - ударило меня, как обухом по голове. - Точно! Как же это я раньше не догадался!"
  - Точно! Ведь, все сбросы с объектов поступают на тринадцатую площадку - и со спецканализации, и с промливнёвой, и с хозфекальной...
  - Может, жидкие радиоактивные отходы со спецканализации как-то попали в промливнёвку? - предположил он, прихлёбывая из кружки.
  - Как? - Я представил схему гидротехнических сооружений комбината, состоящую из трубопроводов, каналов, водохранилищ, дамб, контрольных створов. - Как это возможно? - А в голове уже радиоактивные воды неслись по каналу в первое водохранилище, а из водохранилища - в Томь...
  - Ты к Маше-то пойдёшь? - прервал мои мысли Игорёк...
   Маша, хрупко волнуясь, трогательно краснея, и беззащитно чаруя голосом, плечами, грудью, руками и всеми остальными своими прелестными местами и частями, показала мне рабочие журналы, отчёты, ещё какие-то ленты в мелкую розовую клеточку с ломаной чертой посередине - всё было в порядке и необычайно аккуратно.
  - А можно ваш рабочий телефон на всякий случай? Мало ли что...
  - Конечно, конечно, - засуетилась она, записывая его на бумажке...
   На автобус до тринадцатой площадки я опоздал. Захромал пешком до трассы, в надежде поймать попутку. "А Маша ничего так себе, - думал я, хромая. - Очень даже ничего..." - И вспомнил её глаза, щёчки, плечи, грудь и все остальные прелести...
  Тормознул водовоз. Поехал...
  - Откуда такой? - спросил меня жилистый и бронзовый водитель.
  - Да, оттуда, - махнул я неопределённо, сгорая от нетерпения скорее добраться до площадки, и чувствуя скорую разгадку "превышения". Меня распирало от догадки: "Как всё элементарно! - откуда же взяться превышению, как не с тринадцатой площадки! Это же, как узловая станция - принимает все сточные воды, - те, которые доводит "до кондиции" - отправляет на сброс в Томь, а остальные - в водохранилища! А, что если водохранилища переполнены? Что тогда?" - Как у вас дела-то? - вдруг спросил я водителя, сам не очень понимая, какие именно дела меня интересовали.
  - Да, устал, как чёрт! - ответил сразу тот. - Две ночи не спал - аврал! - И запросто выдал: - Возим с тринадцатой площадки воду!
  - Куда?! - Я так подпрыгнул, что чуть головой не достал крышу.
  - В первое водохранилище возили вначале, теперь в Ромашку. Авария у них. Вот, качаем и возим. Главное, по ночам почему-то только...
  - А когда начали возить? - Ручейки пота защипали глаза.
  - С четверга, вроде... да, с четверга...
  - Ясно. Стойте! Мне надо срочно в город!..
   Как мог, торопился в отдел. Как мог. Геннадий Карлович был в кабинете начальника. Я решился зайти. Вдоль длинного стола сидели: слева - Геннадий Карлович и Владимир Александрович, справа - Сергей Евгеньевич, который, увидев меня, чуть под стол с испугу не залез, как мне показалось.
  - Здравствуйте! - Я даже задыхался от волнения.
  - Здравствуй, - поднял глаза начальник. - Что это с тобой? - Мой вид его шокировал, да и все были сражены чуть ли не на повал.
  - Александр Иванович, - стал я взволнованно говорить, - сточные воды из тринадцатой площадки возят по ночам в первое водохранилище с ночи четверга. А именно в четверг было отмечено превышение по стронцию! Даже если эти воды с промливнёвой канализации, всё равно они содержат остаточную радиоактивность. Их сливают в первое водохранилище, минуя многокилометровую систему каналов! То есть, они не успевают достаточно разбавиться, тем более стоит такая жара, а водохранилище пересохло...
  - Совершенно верно, - согласился начальник. - Мы в четверг уже приняли меры: сейчас, - он усилил голос, - сточные воды с промливнёвой канализации, как ты правильно заметил, сливаются в канал за несколько километров до первого водохранилища и успевают достаточно разбавиться.
  - А откуда дохлая рыба тогда? - вырвалось вдруг у меня.
  - С этим мы разбираемся! - тут же взвизгнул Сергей Евгеньевич, и как-то холодно сверкнули на меня его круглые окуляры.
  - Как? - переключился я на него. - Вы выезжали на место? Вы анализировали рыбу? Вы знаете содержание радиоактивных веществ? Вы...
  - Мы что, молодой человек, должны перед вами отчитываться? - пискляво вспыхнул весь Сергей Евгеньевич и посмотрел на начальника, ища поддержки. - И перестаньте на меня так смотреть! - Мне показалось, что он дрожал. - Это же просто уму не постижимо, так вести себя!
  - Вы не волнуйтесь так, - сурово попросил меня начальник, сдвинув чёрные брови под квадратным лбом, подчёркнуто перейдя на "вы", что говорило о его недовольстве. - Не надо. Мы принимаем все необходимые меры. А вы идите лучше лечитесь. Идите. - И его строгий лоск оглушил меня.
  - Действительно, Александр Иванович, это просто ужас какой-то... - не находил слов Сергей Евгеньевич, посматривая то на начальника, то на коллег, сжимая плечи, и мотая головой, словно красным фонариком.
  А Геннадий Карлович только хмурился в стол и усиленно тёр лоб правой рукой. Зато Владимир Александрович смотрел на меня ясным смелым взглядом и даже чуть улыбался мне.
  - Если узнаю, что ездили на тринадцатую площадку - накажу! - уже в приёмной услышал я металлический голос начальника...
  "Так, пора в поликлинику, - успокоившись на крыльце, понял я. - Рука болтается в гипсе, значит, опухоль спала. Да, пора, тем более, скоро обед - надо уходить, чтобы никому не попасться на глаза и не напугать..."
  
  
  Глава десятая
  сувенир
  
  Посреди пустынный тротуар. Справа город. Слева дорога, лесополоса, граница. Тротуар тянулся посреди. А город томился в солнечном котле. Дорога сверкала солнечной солью. Тополя с осинами тлели в лучах, а в соснах лучи выжигали дыры. Там, за лесополосой блестели ниточки колючей проволоки. Там, вдоль песчаной контрольной полосы маячили взад и вперёд зелёные солдатики в светящихся касках и с автоматами наперевес...
  Тротуар изнурительно тянулся к самой поликлинике, огибая утомлённый город. И раскалённый мир, и отупевшая боль, и налетевшая усталость валили с ног. А ещё неожиданно оглушила пустота прямо посреди пути. Посреди раскалённого мира. А где же люди? - никого. Я глазами искал их - никого. И убежище искал от солнца, и пристанище для отдыха - ничего. Это солнце пало на город. И город вымер. И камень плавился. И пространство пылало. И всюду море огня. Всюду море огня...
  И вздрагивал, пугаясь редких машин за спиной. Они казались обезумевшими, несущимися обязательно на меня. И, казалось, если не успею глянуть им в "глаза", они непременно меня... - оборачивался, вглядывался...
  "Широко лежит дорога, выйду только за порог. Будет плазменное око освещать её у ног... - шептал я один и тот же стишок, как заклинание. - Широко лежит дорога, выйду только за порог. Будет плазменное око..."
  - Потрясно! - знакомый хрип за спиной.
  Она скалилась и насквозь "просвечивала" меня своими вечно выпученными, тёмно-мутными, смеющимися глазами, а на этот раз ещё и с проступившими сахарными кристалликами в уголках, резко подведёнными чёрной тушью. Она любила яркий, смелый, даже вычурный макияж, сочетая не сочетаемые цвета, придавая лицу вместе с пышно-огненными языками шевелюры вид разноцветно горящего факела или разукрашенного солнышка, или новогодней ёлочки. А, может быть, кусочка экзотической радуги. Потому, вид её и пугал, и "поджигал"! И никто уже рядом с ней никогда не унывал, просто оттого, что находился рядом! Это была вечно искрящаяся и кружащаяся Инга!
  Всё! - её жгучие, "встряхивающие" наряды, её отпущенная в искрящийся и крутящийся полёт улыбка, её змеи рук с кровавыми или ртутными десятью глазками, её азартно и бесшабашно летящая вперёд грудь с наточенными "клювиками", её выпученный и приплюснутый, играющий зад, её ровные сильные ноги - всё было вызовом блёклости и ханжеству мира!
  Она была в облегающем полупрозрачном платьишке в тонах южноафриканского жирафа, эротично располосованном штрихами алой комбинации. Смуглая грудь её ослепляла брызгами ожерелий бус, а красивые ноги тем более цепляли внимание туфельками из кожи самого яркого радужного удава, специально для неё отловленного где-нибудь в районе Амазонки (во всяком случае, так будет утверждать всем, если ей понравится такая идея!).
  "Потрясно!" - бросала она на ту неожиданность, сумевшую "притушить" её полёт, собрать на себя её "рассыпчатое" внимание. Часто эти неожиданности были связаны с Олегом, который весь состоял из "потрясных" открытий для неё. Но на этот раз "потрясной" неожиданностью был я!
  - Потрясно! - хрипнула хищницей, а зубки откусили воздух и, как будто, подбирались ко мне. - Потрясно! - "оторвала" ими уже и от меня кусочек. - Потрясно! - Второй кусочек. - Потрясно! - Третий! - Изголодавшаяся, брызжущая соками львица отрывала от искалеченной жертвы кусочек за кусочком! - Кто же тебя так? - "проглотила" махом все "кусочки".
  - Железный бык!
  - Где?
  - На, - и я, оскалившись, показал и ей зубы, произнося это "улыбчивое" и "зубастое", это горячее и "кровавое" слово, - Красном проспекте!
  - А, где Олег? - Острые краешки глаз её вдруг опустились. - Ты один?
  Она подошла вплотную, и её пронизывающий дух блистательной хищницы, её едкий аромат, дикая энергия, дурманящий сок окутали меня, притупили боли, но обострили другие - волнительные и сладкие...
  - Мой бедненький львёнок... - приголубила меня.
  И "оскал" сменился ласковой улыбочкой. А из хищницы превратилась в нежную подругу. Она обняла меня, опустившись на плечи мягкими "змеями", а её "клювики" впились мне в грудь. И принялась округло и упруго сосать мою сухую щеку вместе с краешками губ желейным ртом, поглаживая "змеями" плечи, и щекоча "клювиками" грудь. Я стал растворяться в её запахе, бёдрах, "змеях", "клювиках", желе, соке, присасываясь тут же к гладкой шее. Посреди пустынного тротуара вымершего и расплавленного города, посреди раскалённого мира, посреди моря солнечного огня я безумно и счастливо растворялся, испарялся, расщеплялся...
  Она "собрала" меня по кусочкам и вернула на тротуар целым и плотным, усмирив "клювики" и "змеи". И я бесцеремонно облизывался, как после лакомства. А она, сглатывая всё ещё льющиеся на меня обильные соки, произнесла с расстановкой тоном понимающим, но нетерпящим возражений:
  - Всё, иди...
  "Всё, иди..." - Разнесли нас эти слова на далёкое расстояние друг от друга. И дотянуться до неё стало вдруг невозможно. - "Всё... - летело у меня в голове, и я летел вместе с ним вдаль от неё, - иди..." - И пошёл. Она смотрела вслед, прикрыв ладошкой упоительный, вдохновляющий рот, и полетела - за "клювиками", искрясь, и кружась в огне с улыбочкой на пару...
   Эта встреча освежила и упоила меня, придав необычайные свежие силы. Я даже боль перестал ощущать, непрестанно вспоминая её прохладные губы, бездонный рот с тающим сладким желе, упругое, гладкое, обильное тело. В голове всё перемешалось - "клювики", "змеи", рот, ноги, зад, бусы, плечи, шея, Олег, солнце, машины, гипс, но снова, о боже! - ноги, рот и соки, соки, соки...
  Сломанная рука вдруг показалась мелочью, не заслуживающей внимания. И в какой-то момент серьёзно подумал повернуть за Ингой, но поликлиника была уже рядом...
  И её неспешная белая атмосфера, тающий баритон и внимательные глаза доктора, его простые, сердечные слова, ровное дыхание санитарки, её точные движения и лёгкие, приятные прикосновения - успокоили меня...
  Цветами и бабочками благоухал маленький, словно игрушечный больничный садик с лихо писающим фонтанчиком на белом блюде и разноцветными узорами на газонах. А после садика передо мной благоухала улица. Взгляды прохожих были удивительно живыми или человечными. А ещё в них был удивительный блеск, да-да, блеск, такой же, как у соседки в автобусе в тот момент, когда мне стало легче после обезболивающих или как у санитарок, когда они перевязывали руку. "Этот блеск... - думал я, стараясь в памяти остановить мгновение блеска их глаз. - Наверное, так блестят глаза у всех, кто своим участием уменьшает страдания других. Наверное, это и есть проявление невыдуманной любви... - И снова ощутил прикосновения рук санитарок. - Как это приятно: нежность женских, но сильных рук!"
  Свернул в парк - естественный лес посреди городка. Парк взял меня в свежие и терпкие объятья, настоянные на ночном дожде. Тенистая дорожка виляла среди рябин и черёмух, калин и клёнов, берёз и сосен. А у берёз и сосен вдруг вспомнил потухший взгляд водителя "шестёрки". И почувствовал чувство вины. А за то, что так бесцеремонно взял, и "разорвал" его мир на счастливую и несчастливую половины! - "Как же он теперь живёт во второй половине?" - И чуткая берёзка мне прошептала, кажется, так: "живёт, не беспокойся...". А у клёна вспомнил седого мужика, оказавшего первую помощь: "Это неравнодушные люди. Я знаю их. Они были, есть и будут всегда..." - "...и будут всегда... и будут всегда..." - неслось по парку многоголосьем птиц из поднебесья. И вспомнил ночного хирурга: "Он скорее ляжет замертво перед больным, чем бросит его..." - И Геннадия Карловича, с перекошенным от боли лицом. И Игорька, и Машу, и Ингу с её сахарными хрусталиками в уголках глаз. - "И снова этот блеск! Да-да, так блестят глаза у всех, кто своим участием уменьшает страдания других. Да-да, это проявление невыдуманной любви. Да-да, я узнал её! Да-да, она живёт в них! Они обладают ею..." - "...ею... ею... ею..." - соглашался со мной лес...
  Солнце было в зените. А я, выйдя из парка, шёл по любимой липовой аллеи. Как хорошо и красиво висела рука на груди - плотненько и белоснежно ухоженной. Вдоль тротуара тянулись ровные клубки лип. Они утешали раскалённое пространство своим густым покоем, освежали его сохранившимся ещё после дождя прохладным дуновением и питали сладким, юным, совсем ещё недавно рождённым соком, щедро испаряемым плотной кроной и чёрными стволами. Я был восхищён яркостью и сочностью их красок. Ночной дождь напитал и умыл их так, что теперь они блистали на солнце во всей своей первозданной красоте! Я любовался: эта крупная плотная листва, зеленее которой не было ни одного листочка на свете, эти крепкие стройные стволы и твёрдые, плавно устремлённые вверх ветви, чернее которых не было ни одного ствола, и ни одной веточки на свете! Красивое, душевное, самое русское дерево, терпящее жаркий удар середины лета и защищающее от него всех своих путников. Всех своих любимых, родных путников...
  А, придя домой, лёг на койку. И чему-то улыбался. Наверное, звенящим детским и шелестящим тополиным голосам за окном, а ещё пискам качелей, щебетанию птиц под окном и пленительно налитых молодых мамаш.
  А ещё жужжанию пчелы, которая с утра уже обосновалась над обеденным столом, когда я ел салатики и бутерброды со вкусом позавчерашнего праздника. Окно было приоткрыто, но она явно не торопилась к себе восвояси. "Наверное, её что-то привлекает у меня. - И тут же понял: - Конечно! - прошлогоднее мамино малиновое варенье на столе в перепачканной, такой липкой банке! Я давно хотел его отдать Олегу на брагу... - Пчела вдруг зависла над банкой и перестала жужжать, словно прислушивалась к моим мыслям. - Делай дело, делай, - подумал я, и пчела опустилась на банку. - И, как-то, мило у неё это получается, - пригляделся я к ней, - как у бабуси в деревне, в сенях, пахнувших парным молоком и свежим вареньем. Да-да, в детстве, у бабуси в деревне... - А в глазах: улыбающаяся беззубым ртом бабуся на крылечке в белом платочке, синем платьице, сером передничке да чёрных калошах. - Да, тогда тоже была пчела в сенях и банка варенья. Вечерело..."
  
  ...она сидела комочком на ступеньках, сложив угловатые худые руки на тоненьких коленках. А за ней в сенях жужжала над банкой варенья пчела.
  - Это прошлогоднее малиновое, милок, я его в брагу хочу, нонче, слава богу, свежего много наварили... - сказала она мне слабым голосочком.
  А над бабусей, её беленькой головкой, сереньким домиком, рыженьким двориком и большим тополем, широко парящим чёрным вороном - сиреневое небо и заходящее за гору большое уральское солнце.
  - Только ты, милок, не ходи на Чёртову гору-ту, не ходи, - попросила она меня. - Уж больно прошу тебя, не ходи, милок, не ходи...
  Я улыбнулся ей. И она мне тоже. И пчела мне тоже улыбается красными, сладкими, даже приторными... невозможно приторными, ядовитыми губами! И я задрожал. И меня, словно кто-то поднял и понёс. И уносит, уносит, уносит, быстро-быстро, прямо к ней - Чёртовой горе! А я удивлённо крикнул бабусе:
  - Что это, бабусь?
  А меня всё быстрей и быстрей уносит.
  - Говорю тебе, не ходи! - Бежит она за мной и машет руками, и кричит: - Не ходи, не ходи! Вернись! Вернись...
  А я не хочу уходить на Чёртовую гору. Не хочу, но не могу. Мне страшно. Я изо всех сил упираюсь. А гора всё ближе и ближе. А я упираюсь. А я вырываюсь, но не могу. И только слышу бабусин крик откуда-то снизу из мглы:
  - Не ходи-и-и! Верни-и-ись!..
  А я хочу крикнуть ей, но не могу! А гора-то - вот она! И та самая пчела на её вершине приближается ко мне со страшно грохочущими шагами. А её ядовитые, кровавые губы тянутся ко мне. И они всё ближе и ближе, а шаги всё громче и ужаснее - духхх!-духхх!-духхх!-духхх..."
  
  "...стук. Громкий стук. Но кто же это?" - Прислушался. Стук прекратился. Кто-то потоптался за дверью. Мне не хотелось открывать. Единственному человеку я бы открыл - это Олегу. Но он далеко. Стук возобновился с новой силой и раздался голос:
  - Костя, открывай! - голос Олега.
  Поднялся. Весь мокрый. Зажёг свет. Щёлкнул замком. Рванулась дверь.
  - Живой? - хлопнуло в просторном коридоре общежития.
  - Живой, - ответил дрожащим голосом и облегчённо засмеялся.
  - Не смешно, - строго произнёс Олег. - Стучу. Волнуюсь. - Он широко шагнул в комнату.
  - А ты как здесь оказался?
  - С неба упал! - Внутри он кипел, а снаружи бурлил потоками, и на ярком свете сверкал бронзовым телом, словно только напарившись в русской бане. Он свалился на стул, осмотрел меня снизу вверх, выдохнул, словно спуская пар: - "Фуффф"! - И продолжал: - Она вся перепугана. Меня испугала, всех испугала...
  - Кто перепугана? - испуганно спросил я, вспомнив бабусю из сна.
  - Инга! - резанул друг по ушам. - Катя сразу заплакала. Оля с Сергеем в трансе. У меня дар речи отнялся. Она кричит в трубку: Костя еле живой, что ты с ним сделал, его срочно надо спасать, в общем, всё в таком духе. Я Моськой выбегаю, ловлю такси и мчусь...
  - Зачем?
  - Тебя спасать!
  А я вспомнил сон: вершина Чёртовой горы, пчела, её губы, засасывающие меня! Олег продолжал что-то говорить, а я смотрел на него. На него - на своего спасителя!
  - ...а представь моё состояние, - начал разбирать его слова. - А, если бы случилось... - голос его дрогнул. - Я не представляю, как бы сказал твоей матушке об этом. - Он достал платок и стал утирать лоб, глаза, шею, грудь. - Я не представляю, что бы со мной было...
  А я стоял и, наверное, глупо улыбался, смотря на такого разгорячённого и впервые такого трогательного друга.
  - Если бы случилось... - бормотал он, опустив голову. - Как бы я тогда... что бы я тогда... - И взглянув на меня потерянно, произнёс: - А перед глазами твоя матушка, понимаешь? Перед глазами. И я тоже хорош - не проводил тебя до автовокзала. Никогда себе этого не прощу. Где ты её нашёл-то?
  - Кого, Ингу?
  - Машину!
  - На Красном проспекте. Да, брось ты, не переживай...
  - Главного проспекта всей Сибири тебе мало! - И он с горечью покачал головой.
  - Как я рад, Олег, что ты приехал! - И обнял его опущенные плечи.
  - Ну, а её, где ты нашёл?
  - На тротуаре...
  - Это тебе ещё аукнется. Этого она тебе так просто не оставит...
  Я от души рассмеялся. И он впервые улыбнулся. И всё! - это был прежний Олег! Он спокойно и твёрдо, сквозь мой прыскающий в нос смех, сказал:
  - Я решил с морем завязать, раз такое дело - одного тебя нельзя оставлять. Ты у нас товарищ ненадёжный. Ты у нас любишь в истории всякие попадать: то в мангал сядешь в летнем кафе, то благотворительностью займёшься после "Маячка", то фасолью сырой объешься и начнёшь пугать в лесу зверей! А то ещё и... - тут он, прищурив глаза, глянул на меня. - ...Ингу найдёшь, где-нибудь, на полуторной и белоснежной...
  - Ну, что ты, Олег, она же по-дружески...
  - Что "по-дружески"? - нахмурился он сразу.
  - По-дружески... повстречалась на тротуаре...
  - Ладно, "дружок", собирайся, - вдруг скомандовал он. - Толя ждёт!
  - Куда?
  - Ко мне!..
  Я проспал более шести часов! Сумрак уже накрыл, приглушил и сгладил дружно сбитый городок. Мы ехали в дребезжащем "тупорылом" УАЗике по окраине, ярко освещённой фонарями на изогнутых и вытянутых "шеях". Олег сидел на переднем сидении. В вечерней прохладе мы смеялись над Толиными "боцманскими" шутками из прошлой его "морской" жизни на Дальнем востоке. Толя внешне резко отличался от Олега своей жилистой худобой и повсеместной, жёстко волосатой чернотой - и на голове, в виде тонких стружек, и на усатом лице, и на груди с фиолетовым якорьком поближе к сердцу, и на "перевязанных" толстыми синими венами руках. Такой, чёрный и жилистый чёрт, ей богу! А Толя заливал:
  - ...а проводница спрашивает: вы хоть носки меняете? - А он: исключительно на водку! - А она: у вас мозги есть? - А он: нет! - все мозги любовницы высосали! - А она: как только земля таких носит! - А он: да, плевал я на вашу землю - я завтра в море ухожу!..
  Только у вокзала было заметное оживление - уже через считанные минуты ночная смена из аппаратчиков, операторов, мастеров и начальников смен отправлялась на свой завод. Мы остановились перед "зеброй". Кто-то бежал через дорогу к ярко освещённой платформе, кто-то широко вышагивал или семенил, позёвывая, или в задумчивости потупив глаза, кучками или в одиночку, с сумочками через плечо или папочками под мышкой, по-спортивному подтянутым или с сигаретками в зубах. Они - обыкновенные люди и необыкновенные труженики "Сибирского ядерно-опасного исполина" - флагмана оборонной атомной отрасли страны - Ядерного Щита Родины - Ящера. Они - бережные "хранители" его сна - молчаливые, осторожные, чуткие и умные, сосредоточенные на точном исполнении ночной работы. Они в который раз не будут спать, чтобы спал он. А на платформе они делали последние затяжки, бросали друг другу последние бытовые шутки, дарили бытовые улыбки и запрыгивали в вагоны. Там - в вагоне - заканчивалась бытовая жизнь и начиналась работа! - обычная работа для них и необычная - для всех остальных тружеников неатомной отрасли.
  За густыми зарослями насуплено урчал локомотив, сотрясая всё вокруг себя своей еле сдерживаемой мощью. Он ровно в одиннадцать часов тронется к самому дальнему радиохимическому заводу и ни минуты позже. "Опаздывать нельзя, - понимал я, вспоминая, как точно также сам торопился на поезд всего лишь год назад: - На свой родной радиохимический завод. Всего лишь пятнадцать месяцев отработал на нём, а он для меня стал родным. А потому, что был мой первый в жизни завод. Именно на этом заводе Олег был моим первым в жизни непосредственным начальником, первым в жизни производственным наставником. Именно этот завод нас познакомил и сдружил. Именно с этого завода пошла наша дружба..." - И перед глазами моя первая смена - светлая операторская, святящиеся разноцветными огоньками табло и пульт управления, а за пультом белым бугром хмурится начальник - Олег. Я робко вхожу и встаю около пульта. И стою, и через раз дышу, и молчу - жду. Наконец, начальник отрывается от табло, обращает на меня свой начальственный взор и произносит то ли в шутку, то ли всерьёз начальственным тоном: "Ну, что, студент, поработаем?" - А я, то ли ответил "да... поработаем...", то ли только скромно улыбнулся ему. А уже по окончании смены он общался со мной в санпропускнике абсолютно на равных, с непонятным для меня - молодого специалиста - каким-то неописуемым уважением и вниманием ко мне. - "Именно так и общаемся до сих пор..."
  - Что призадумался? - спросил Олег.
  Но его глаза мне говорили: "Да, всё я понимаю, студент!"
  - Да, Олег, вспомнил завод, нашу смену. Здорово же было?
  - Здорово, - согласился он, как-то без энтузиазма и отвернулся.
  А мы уже выехали на привокзальную площадь со светящимися оранжевыми цифрами на чёрном здании вокзала "23.00". Прямо уходила дорога на промплощадку, влево - в центр города.
  - Толя, поехали прямо, - попросил я.
  - Зачем? - бросил Олег через плечо.
  - Сейчас дороги пустые. Толя, прокатимся с ветерком!
  А Толя был рад погонять, но главное, был рад доставить удовольствие друзьям и, прежде всего, мне, такому "пережитому", как он выразился. А водителем он был классным, иногда выделывая на своём "стареньком и сопливом бобике", как, любя, говорил Толя, такие пируэты фигурного катания, что уши заворачивались, особенно на льду...
  - ...а теперь, то превышение, то рыба дохнет! - старался я перекричать разогнавшийся, словно озверевший, этот самый "бобик" на гладкой трассе, ведущей ровно и прямо до тринадцатой площадки.
  - Ну, выяснил, почему превышение? - донёсся вопрос Олега.
  - С тринадцатой площадки воду возили в первое водохранилище. У них там авария какая-то...
  - Естественно будет авария, если не вкладывать в ремонт ни копейки!
  - И сейчас возят, - кричал нам Толя. - У нас все водовозы забрали!
  - У них одна причина, - кричал Олег о своём, - как что, сразу - денег нет! А куда же они делись? Укреплять физическую защиту радиационно-опасных объектов - денег нет! Реконструировать единственную ТЭЦ - денег нет! А потом, почему-то, обнаруживаем...
  - ...а сливают в колодцы... - продолжал кричать Толя о своём.
  - ...дачи, построенные из радиоактивных кирпичей или рыболовные сети из радиоактивной лески... - продолжал кричать Олег о своём.
  - В какие колодцы, Толя, ты о чём? - Ностальгическое настроение сдуло в ночь через ревущее окно. - В канал должны сливаться, а не в колодцы!
  - Да, в колодцы, говорю, - упрямился Толя. - Мужикам же проще - отъехали недалеко и слили! Зачем зря жечь бензин, если колодцы рядом!
  "Так, - окатила меня холодная волна, - Толя работает в автотранспортном подразделении. Значит, это их водовозы и водители. Так, Толя болтать не будет... - Перед глазами была схема коммуникаций комбината, которая указывала на то, что сточные воды, попадая через колодцы в хозфекальную канализацию (только у неё были колодцы), никак не попадали в первое водохранилище, а после городских очистных сооружений сливались в Томь обязательно ниже места сброса сточных вод комбината. И вдруг, как удар по голове: - Рыба!"
  - Дохлая рыба! - крикнул я.
  Но друзья почти не обратили внимания, только Олег искоса глянул на меня - между ними происходил разговор на довольно горячую тему:
  - ...деньги-то возьмутся, если всё своровано? - Толя нервно улыбался "золотой" улыбочкой, закуривая "Беломор". - Вот и целуемся с ними - они нам доллары, а мы им все наши НОУ-ХАУ...
  - Легко поверили в их дружбу, - горячился в ответ Олег. - Никогда не будут они нашими друзьями. Мы на разных полюсах. Жизнь для них - это бизнес. А бизнес - это деньги. А деньги - это лицемерие!
  - Не обманешь - не заработаешь, - согласился Толя.
  - Тем более, Россия, с её неисчислимыми богатствами - Сибирью, Уралом, Севером, Дальним Востоком...
  - А мы такие наивные, такие доверчивые...
  - Душевные мы, Толя, душевные!
  - Вот, они сейчас ручки-то потирают, скажут - Россия на коленях...
  - А ещё эти наши "новые" русские - бандюги, предатели!
  - Заводы не работают, зарплату не платят! Слава богу у нас пока нормально платят...
  - Ещё бы не платили! Ты представляешь, если голодные операторы станут управлять ядерными реакторами? Ты представляешь, что может произойти? А ящер просыпается, Толя! - вон, - Олег показал рукой в мою сторону, - радиоактивные утечки! А отчего? - а оттого, что вкладывать надо в ремонт и не будет аварий, а, значит, и утечек! А у нас денег нет...
  Мы домчались до площадки, не повстречав ни одной машины. Дорога освещалась ярко, оттого по сторонам была беспросветная тьма. Это густой лес окружал дорогу чёрными высокими стенами. В их редких просветах открывалось фиолетовое небо, на фоне которого вдруг вырастали чёрные столбики с множеством чёрных звёздочек. Толя развернул свой весь захлёбывающийся "соплями" и парами "бобик" и стал разгоняться обратно.
  - Эх, прокачу на "бобике"! - крикнул он прокуренным голосом...
  Я наслаждался щекочущей нервы гонкой сквозь жуткий ночной мир, в чёрной глубине которого "спали" ядерно-опасные "члены" ужасного ЯЩеРа. "Не хотелось бы оказаться здесь сейчас одному, - подумал я, вглядываясь в темень. - Вдруг вылезет мутант или монстр, как из преисподней..."
  - Никого, - прервал мои мысли Олег. - Только дорога и ночь...
  Да, пустынная прямая дорога, залитая холодным, словно стеклянным светом. Я уже спокойно думал, что сливать в колодцы, действительно, проще - меньше возни и расходов - колодцы-то через каждые сто метров - выехал и слил! И уже представлял, как завтра утром поковыляю в отдел, как расскажу руководству о колодцах, как будут округлены их глаза, как будет выпрыгивать из штанов...
  - Чтобы слить в канал, это надо проехать несколько километров, - Олег, словно прочитал мои мысли. - А здесь выехал из площадки под покровом ночи, подъехал к первому попавшемуся колодцу и слил, тем более, вода хозфекальной канализации не контролируется на содержание радиоактивных веществ. Ведь, так? Вы же её не контролируете?
  Я промолчал - всё верно. А Олег продолжал:
  - И рыба дохлая, откуда? - Я молчал. - Вот, то-то и оно: слили в колодец, а потом слитые воды мимо водохранилища слились в Томь. Ведь так?
  - Почти. Только маленькое уточнение: после очистных сооружений. Хотя, от радионуклидов всё равно не очистятся. Надо обязательно проанализировать дохлую рыбу на содержание радионуклидов, - как будто сам себе стал говорить я, - ведь есть радионуклиды "осколочной" активности, а есть - "наведённой". "Осколки" - это сто процентная вина Реакторного завода. А "наведённая" активность - это радиохимический или... Хотя на Реакторном заводе всё в порядке. А, тем более, у Маши...
  - У какой ещё Маши? - "заревел" недовольно Олег, поворачиваясь всем телом ко мне.
  - А ещё мутантов каких-то ловят... - начал тут Толя о своём.
  - Да, погоди ты со своими мутантами! - рявкнул ему Олег.
  - На работе, говорю, - не унимался Толя, - мужик щуку с двумя головами поймал, сам видел - смотрит четырьмя глазами на меня, подлюка, так и, кажется, что сейчас...
  - Да, успокойся ты со своими двумя головами! - кипятился Олег.
  - Между ног, кажется, сейчас схватит! - кричал ему Толя.
  - Кто схватит? - Олег испуганно глянул у Толи между ног.
  - Щука с двумя головами! Я даже руки опустил, чтобы её вовремя оттуда в случае чего...
  А я смеялся в окошко молчаливой мгле. А молчаливая мгла всё молчала и чернела, всё бежала за окошком и... вдруг сверкнула двумя огоньками, словно моргнула глазами! - "Что это?!"
  - Стой! Водовоз! - крикнул я и оглянулся на огоньки.
  - Где? - одновременно крикнули друзья.
  - Там, на дороге, ведущей к опытно-физическому подразделению!
  Толя остановился, сдал назад к той самой дороге, всмотрелись - ничего - сплошная темень.
  - Показалось... - произнёс Олег, щурясь во мглу.
  - Нет, я чётко видел огни. Они были там!
  - Там, говоришь. Значит, притаился... зверюга ужасный...
  - Пошлите, глянем, - предложил Толя. - Так мы ничего не разглядим.
  Вышли. Толя включил фонарик. Дорога на опытно-физическое подразделение была узкой и не освещалась. По ней редко ездили, а тем более, ночью. Было так тихо, что слышались наши шершавые шаги по старому асфальту. "Одна чернь, хоть глаза выколи! - подумал я, осторожно ступая за друзьями, и следя за белым лучиком от Толиной руки. - Зато какой-то "зверюга ужасный" нас прекрасно сейчас видит на светлом фоне освещённой трассы..."
  - Притаился, - произнёс тихо Олег и вдруг крикнул: - Выходи, подлый трус! - И голос его разнёсся по чёрному, напряжённому пространству.
  И давило сознание плотной слепотой, леденящей тишиной...
  Толя шёл впереди и белым лучиком освещал морщинистую дорогу и лес, хмуро наблюдавший за каждым нашим движением. Мы чутко молчали. И я заметил, как Олег дёрнул вправо головой. И в этот момент оттуда меня ослепило вспышками и совсем рядом ужасно взревел зверюга!
  - Ух, ты, блин! - испуганно крикнул Олег, закрываясь от него руками.
  - Вот он, зверюга! - Толя направил луч прямо на водителя, закрывающего рукой лицо. - Он бежит с места преступления! Держи его!
  А водовоз резко сдал прямо на нас, словно набрасываясь. Мы успели одновременно отскочить.
  - Костя, отойди подальше! - крикнул Олег. - От него всё можно сейчас ожидать!
  А "зверюга", постояв на месте, словно собираясь с силами, рванул вперёд и с оглушительно стонущим рёвом понёсся прочь, скрываясь за поворотами во мгле...
  - Сделал своё чёрное дело. - Олег показал на приоткрытый колодец. - Даже не закрыл, гад!..
   Всю дорогу молчали. Внутри было неприятное чувство, когда становишься свидетелем человеческой гнусности...
  Приехали к Олегу уже за полночь. Толя не остался, пояснив, что "жена грохнет окончательно". А мы с Олегом развалились в зале на шикарном диване, поставили перед собой журнальный столик, а на столике, как по волшебству, вдруг оказались селёдочка и колбаска, зелёный лучок и Олины жареные пирожки с капустой, любимые Олега, а ещё рюмочки да бутылочка...
  - Олег, это же новый виток помешательства - своими же руками гадим себе, травим себя! Я всю дорогу не мог успокоиться и сейчас...
  - Ты кушай, кушай пирожки-то, - пододвинул Олег ко мне тарелку.
  - ...уничтожаем сами же себя! Олег, ну, почему же так?
  - Вот так!
  Он сидел с закрытыми глазами, по пояс раздетым и старался расслабиться. От него пахло сливками с перцем. Выпили, молча, по второй. По третьей...
  - И ради чего? - спокойнее спросил я и сам же ответил: - Ради сохранения гладкого фантика - видимости порядка и благополучия, ведь так?
  - Так...
  Окна были открыты настежь. Шторы клубились на фоне жирной тьмы, обдавая нас успокаивающей наши разгорячённые тела и головы ночной прохладой. Город крепко спал и тьма с тишиной были повсеместно. Только розовый ночник горел у Олега над головой. И мы сидели в розовой дымке. Это успокаивало. И, наконец, стало хорошо - в голове тихо, на душе спокойно...
  - Завтра обязательно пойду в отдел, - произнёс я расслабленно. - Ведь, он проснётся. Мы сами помогаем ему проснуться. Мы сами будим его...
  - Только ты не говори, что лично видел, ты же на больничном.
  - Да-да, ты прав. Скажу, что узнал от товарища...
  - А ты думаешь, что руководство не знает?
  Я чуть не подавился.
  - Как? Неужели ты думаешь, что оно всё знает?
  - Я думаю, что твои начальники о превышении узнали сразу, как только его зафиксировали. Я больше скажу: думаю, что превышение - это их рук дело...
  А мне вспомнились слова начальника: "Мы в четверг уже приняли меры: сейчас сточные воды сливаются в канал за несколько километров до первого водохранилища и успевают достаточно разбавиться..."
  - Нет, Олег, этого не может быть! - взволнованно я произнёс. - Не может! Да, ты прав, моё руководство уже всё знало в тот же день и сразу приняло решение - сливать в каналы...
  - Ну и хорошо...
  - Только, не может этого быть, Олег! Не может, чтобы это всё...
  - Успокойся...
  - Чтобы вот это всё было с подачи руководства...
  - Ну и хорошо. Значит, слава богу. Значит, всё у нас пока хорошо. Успокойся. - Он глубоко вдохнул и на выдохе произнёс: - Скажи ящеру спокойной ночи и ложись спать. Скажи. - Он закрыл глаза, но вдруг оживился, и глаза его блеснули. - Скажи, как сказал Федерико Гарсия Лорка: "Спокойной вам ночи, друг мой, дон Ящер!" - И наклонился к полу. - Давай, я тебе почитаю. - Он поднял книжку, полистал её и стал читать мне, как сказочку перед сном: - "На узенькой тропинке маленький старый ящер..."
  А я прислушался, прилёг на большую подушку за спиной и стал слушать, затаив дыхание, как младший братик.
  - "...Эти глаза артиста, - читал он, - с неудавшеюся карьерой, как печально они провожают умирающий вечер..."
  "Умирающий вечер..." - отдавалось эхом в сознании. И в розовой вечерней дымке я представил старенького одинокого Ящера, совсем не страшного, а даже симпатичного, старомодно изящного, трогательного, с тросточкой и грустными глазами...
  - "Пришли вы, быть может, - тихо разливался голос Олега в молчаливом розовом тумане, - в надежде красавицу Ящерку встретить, зелёную, словно колос в мае, гибкую, словно былинка над тихой заводью сонной?.. Уже растворилось солнце в тумане... Пора на покой, дружище... Вернитесь в свой дом скорее... Спокойной вам ночи, друг мой, дон Ящер..."
  Олег ещё читал, а розовый туман "над тихой заводью сонной" начинал перед глазами кружиться шариком...
  - ...как же это так, дон Ящер?.. - прошептал я ему.
  А дон Ящер мне улыбнулся, поморгал глазками и что-то стал говорить...
  
  ...и его тонкие, гибкие, красивые... кровавые губы окружили розовый шарик, который раздувался и пламенел. И это уже был не шарик, а огромный шар. Он опускался всё ниже и ниже к горизонту, наливаясь горячей яркой кровью. И уже у самого горизонта он был полностью кровавым! Крови было так много, что она изливалась на землю во все стороны красной кипящей лавой, которая накрыла поля и леса, горы и болота, реки и человеческие селения. А я поднимался над всем этим. И с ужасом понял, что меня снова тянуло. И снова на Чёртовую гору. И снова мне кричала бабуся снизу из мглы:
  - Не ходи-и-и! Верни-и-ись!
  И люди. Много-много людей. Они все дрожали. Они с трепетом смотрели на Чёртовую гору, у которой горела красным огнём вершина. Они тянули руки и хором говорили:
  - О-о-о-о-о-о, великий бог, владыка недр и гор, земных огней и мечей, владыка огненных камней и вершин, владыка бездонных вод и водных путей, рыб и морских чудовищ не погуби нас и проснись завтра, и даруй нам солнце, ибо нам без него сме-е-ерть...
  И кругом мгла. Мне страшно. Где я? Я чувствую, как страх сжимает грудь и скручивает мозги. Я бегу, но страх отнимает с каждым шагом силы и подчиняет тело. И понимаю, что страх с каждым движением подчиняет дух и порабощает сознание. Но я борюсь с ним. Я стараюсь бежать, но куда? Где я? И вдруг я чувствую совсем рядом уже у самых ног холодную пустоту и понимаю, что я на Чёртовой горе...
  ...страх сковал меня на месте перед краем бездны. Хотелось закричать, но не мог. А за спиной что-то приближалось. Что-то большое и тяжёлое. Что-то холодное и ужасное...
  "Сме-е-ерть... - дунуло оно ледяной волной мне в спину и повторило уже ближе: - Сме-е-ерть..."
  - Господи! - вдруг вырвалось у меня из груди. - Господи! Господи, помоги мне, прошу тебя, помоги! Господи! Господи...
  Огонёк! Что там за огонёк? Он растягивается в красную полоску. А полоска разгорается. И горит! И уже пылает! И раздувается в огненный шар! - это солнце! Солнце! Солнце! - оно возвращается на небо! Я узнал его!
  - Оно возвращается! - закричал я. - Оно возвращается! Наше Солнце! Наше родное солнце возвращается...
  
  ...и в блистающем солнце со мной здоровалось утро! Я лежал на диване. Олег спал в спальне. И я сразу пошёл в солнце! Мне хотелось туда, в утреннее солнце - звонкое, бархатистое, разноцветное, июльское солнце!..
  Мир переливался белыми, рыжими, красными, зелёными, синими оттенками. И его переливы органично дополнялись переливами солнечного звона! И, действительно, - белые - щёлкали детскими голосочками на деревьях и в небе, рыжие - смеялись клумбами и радугами вокруг поливочных машин, красные - взмывали в небо вдоль широких, зарумянившихся на утреннем холодке улиц, синие - тянулись вширь по свежевымытым и парящим площадям перед музыкальным театром и кинотеатром, а зелёные - в скверах, клумбах, газонах, горшочках на подоконниках и балконах... - и возвышали, успокаивали, проникали в самую глубину души...
  Рабочий вторник наступал. Коллеги тянулись по тротуарам. У здания Управления стоял большой автобус. А возле автобуса я разглядел возбуждённую толпу и сразу понял: "Провожают американцев!"...
  Их провожали, горячо обнимая, и пожимая руки.
  Подойдя ближе, я увидел своего "собрата" по несчастью: "О, и охотник здесь!" - Он стоял рядом с бритой, узкоплечей американкой с белым мужиковатым лицом, с большим ртом и выдвинутой вперёд нижней челюстью. Она была в сером костюме, обтягивающем её нереально широкий зад. Я встал рядом. Прислушался.
  - ...сибирский сувенир! - кричал ей "охотник", показывая обеими руками на её вытянутые к нему руки.
  Американка была явно впечатлена вниманием высоченного и жилистого, лопоухого и улыбчивого русского мужика, а тем более, его загипсованная рука наводила на неё, как показалось, чуть ли не трепет! Она кивала головой и повторяла, как заведённая:
  - Да, да, сувенир...
  - Он пахнет Сибирью! - кричал Геннадий, а молодая переводчица даже показывала что-то при этом американке, растопырив перед ней руки. - Вы понюхайте! - Американка удивлённо кивала, посматривая то на него, то на шишки в её ладонях. А охотник стеснительно улыбался и краснел, что делало его ещё привлекательней, ещё проникновенней! - "А с медведями, - подумал я, любуясь им, - судя по его рассказам, он, куда смелее!" - Помните о нас, о Сибири, о России... - Американка заулыбалась, запросто показывая большие и невероятно белые зубы. - А Геннадий сразу посмелел: - Вы понюхайте, понюхайте! Они пахнут сибирским кедром и пожаром сибирской тайги!
  - Да, да, красиво! - согласилась сразу американка.
  - Это здорово, леди моя Браун! Это просто во сто раз лучше всякого вашего самогона на кактусе! Ведь так, леди Браун?
  Я приблизился и, набравшись смелости, добавил:
  - Помните о нас. - Американка чуть дёрнулась от неожиданности, глаза её "вылезли" в мою сторону, а зад стал пятиться, разворачиваясь ко мне. Увидев мою перевязанную руку, она ахнула, взглянув на Геннадия. А тот, уже непринуждённо улыбаясь до ушей, закивал ей, дескать, - "да, леди Браун, наш человек!". Переводчица стала переводить, наверное, решив, что я тоже из провожающих. А я, чуть смущаясь, продолжал: - Помните о России. Пусть этот сувенир напоминает вам о земле, где живут мирные, нормальные люди. Пусть он пахнет у вас дома Сибирью - нашим кедром и нашей гарью, как напоминание о том, что вся земля может превратиться в гарь. И наш общий долг сделать так, чтобы этого никогда не случилось!
  Когда переводчица перевела, американка протянула мне руку, и я почувствовал в ладони крепкое горячее рукопожатие, непривычное для женщины.
  - Спасибо, - сказала она, задумчиво улыбаясь, погрустнев...
  Она мне махала. Я видел её ладошку в окне до тех пор, пока автобус не скрылся за поворотом...
  А колокольчик звенел за рекой - там миленькая деревенская церквушка, там деревенский, наверное, бородатый и без сомнения старательный звонарь, там начиналась утренняя служба, там сейчас собирались в церквушке деревенские жители с красивыми светлыми православными лицами. А мы смеялись с охотником - он хлопал меня по плечу левой рукой, а я хлопал по его плечу правой рукой. И что-то нас роднило. И что-то нам подсказывало, что сделали мы с ним одно большое, очень важное дело!
  - И вы здесь? - прервал нашу радость мой начальник, неожиданно возникнув рядом.
  - Доброе утро, Александр Иванович...
  - Доброе. Что вы здесь делаете? - его острый голос резал холодом, словно лезвие ножа.
  - Мы леди сувенир подарили! - ответил весело за меня охотник.
  - Какой сувенир? - сразу нахмурился начальник.
  - Сибирский - кедровые шишки!
  - Ну-ну... - Начальник пошёл в Управление с непроницаемым лицом.
  - Александр Иванович, - догнал я его у самых дверей, - а вы в курсе, что сточные воды сливают в колодцы?
  - Как? - Вспыхнули его глаза на меня холодной вспышкой.
  - Сливают. Мне сказал товарищ. Он водитель...
  Мы остановились в фойе.
  - Так, - переваривал начальник услышанную новость, которая его явно застала врасплох. - Даже если так, - стал говорить он тяжело и медленно, потупив глаза в пол, - вода всё равно попадёт на очистные сооружения...
  - Но радиоактивное загрязнение, оно ведь не очистится!
  - Да, вы правы. - Он оторвал взгляд от пола и внимательно посмотрел на меня жгучими глазами. - Городские очистные сооружения не предназначены для очистки воды от радионуклидов. Но ведь, это не радиоактивные отходы, - вдруг он заговорил живее, - а сточные воды. Вы понимаете, что такое сточные воды? Вы понимаете, какое в них содержание радиоактивных веществ?
  - Остаточное...
  - Правильно - ничтожное! Ничтожно малое! Этой воде требуется только разбавление и всё! И никакой очистки! Поэтому, - он решительно повернулся и направился к "вертушке", доставая из кармана пропуск, - думаю, что это не так страшно, хотя, согласен с вами - это нарушение. Вы правы, закрывать на это глаза ни в коем случае нельзя. И не просто нельзя, - он остановился перед "вертушкой" и повернулся ко мне, - а преступно! Будем проверять, и если подтвердятся ваши сведения - будем жёстко наказывать!
  - Александр Иванович, а что если сливают сразу напрямую в Томь?
  - А вот этого не может быть! - как впечатал в меня со всего своего высокого размаха! И, пронзив мои глаза своими, внушительно и настоятельно произнёс: - Вы лечитесь спокойно. Не волнуйтесь. Мы ведь здесь тоже, не просто так собрались! Всё, - резко отрезал он.
  За "вертушкой" его ждал по стойке смирно Сергей Евгеньевич, у которого только моргали на начальника глаза. Но после нескольких слов шефа, выражение лица его резко изменилось! - с каким выражением потрясения и растерянности посмотрел он на меня!
  - А вы-то откуда про это знаете? - крикнул он мне. - Откуда, вы же не работаете?
  А я только развёл руками. Начальник, пригнувшись, решительно двинулся вперёд. Сергей Евгеньевич озабоченно засеменил следом...
   А колокольчик продолжал звенеть за рекой. А река нежно нести свои голубые воды к Оби. А солдатики неусыпно охраняли свой рубеж. А коллеги торопились на работу. И много-много было кругом знакомых лиц, и незнакомых, но не менее милых. И много-много было звонких улыбок, рукопожатий, стуков тонких каблучков и хлопков женских ладошек. И много-много было ярких воздушных пузырьков, летящих и льющихся повсюду...
  И над всем этим живым звонким миром ослепительно переливался солнечный звон!..
  "Жизнь, - думал я, возвращаясь к Олегу, - жизнь! - это быть рядом, это быть вместе, проявлять друг к другу внимание, помогать и сопереживать, жить жизнями других рядом живущих людей. В общем, жить невыдуманной любовью друг к другу..."
  Той самой любовью, нужной нам всем, единственно нужной, спасительной, оберегающей, делающей нас счастливыми. Той самой, вечной, независимой от нас, но входящей и живущей в нас, вместе с надеждой и верой. И не дай нам бог, потерять её! И тогда он будет спать. И тогда, и только тогда он будет спать. Обязательно спать!
  А я бежал к Олегу и строил планы на сегодняшний день, как мы с ним пойдём в гости к дорогому дяде Лаврентию в его маленькое доброе кафе, как закажем любимый "кебаб", откроем бутылку красного вина, как придёт Инга, и мы будем танцевать весь вечер и ночь...
  "И я обязательно позвоню Маше. Конечно, позвоню! И приглашу её на наш праздник жизни! На наш общий праздник..."
  - А вам, - вдруг крикнул я, оглянувшись, - я пожелаю спокойной ночи, друг мой, дон ящер!..
  
  
  Послесловие
  
   2003 год. Июль. Казахстан.
   Бескрайнее степное кладбище. Кругом кресты и памятники, могилы и тропки между ними. И всюду жар. Жар плотный, прожигающий насквозь и уже нестерпимый. Жар. Белый, сухой, солёный жар. А я хожу по узеньким тропкам и вглядываюсь в каждый крест, в каждый памятник, в каждую фотографию. И вчитываюсь в имена. Хожу и хожу. Всматриваюсь и вчитываюсь. Но не нахожу...
  Хочется пить. Очень хочется пить. Безумно хочется пить. А вода далеко. До неё ещё нужно дойти. А солнце клонится к ровному горизонту. Степной мир гаснет. Кладбище погружается в мёртвую мглу. Но мне нужно найти могилу. Обязательно, ведь завтра я улетаю далеко-далеко. И когда вернусь, не знаю. Потому мне нужно найти её - могилу моего учителя. Обязательно нужно...
   - Обязательно нужно, - повторяю я себе вновь и вновь, - обязательно нужно... - Но останавливаюсь вдруг. - Нет, - признаюсь, наконец, себе, - я больше не могу...
  
   2010 год. Конец декабря. Санкт-Петербург.
   Ясный морозный день. Я только что поздравил маму по мобильному телефону с днём рождения и рассказал ей о новой своей сказке для детей. И вот я иду вдоль широкого проспекта, и непроизвольно улыбаюсь солнцу надо мной, ведь, и сказка-то моя о нём, а ещё о сказочно красивых и благородных животных - оленях с золотыми рогами!
   И я иду. Улыбаюсь. И вдруг вырываю телефон из нагрудного кармана, нахожу сибирский номер друга и уже хочу ему позвонить, как он сам мне в этот момент звонит!
   - Да, Олег, привет! - кричу я в трубку, как всегда.
   - Здравствуйте, дядя Костя, - отвечает мне кто-то тоненьким, кажется, знакомым голоском. - Вас беспокоит сын Олега. Папа сегодня умер...
   Я одиноко сижу в рюмочной у окна. За окном сверкает звёздное небо. А я смотрю на него и ищу звезду. Одну звезду, одну единственную, самую яркую. Самую-самую яркую. Я знаю, это. Я в этом не грамма не сомневаюсь. Я ищу её. Я ищу Олега. И нашёл! Нашёл его там, на бескрайнем звёздном небе в ту страшно морозную ночь в виде самой яркой звезды! Я узнал его! Узнал. И она мне с той ночи теперь никогда не гаснет...
  
   И только понял я сейчас, когда пишу эти строки, что самым лучшим моим сибирским сувениром в жизни раз и навсегда стал именно он!
   И снова перед глазами то раннее июльское утро, когда провожал его в отпуск на море. И снова у нас с ним всё так замечательно повторяется...
   Санкт-Петербург, январь 2013 - февраль 2015.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"