Посреди пустынный тротуар. Справа город. Слева дорога, лесополоса, граница. Тротуар тянулся посреди. А город томился в солнечном котле. Дорога сверкала солнечной солью. Тополя с осинами тлели в лучах, а в соснах лучи выжигали дыры. Там, за лесополосой блестели ниточки колючей проволоки. Там, вдоль песчаной контрольной полосы маячили взад и вперёд зелёные солдатики в светящихся касках и с автоматами наперевес...
Тротуар изнурительно тянулся к самой поликлинике, огибая утомлённый город. И раскалённый мир, и отупевшая боль, и налетевшая усталость валили с ног. А ещё неожиданно оглушила пустота прямо посреди пути. Посреди раскалённого мира. А где же люди? - никого. Я глазами искал их - никого. И убежище искал от солнца, и пристанище для отдыха - ничего. Это солнце пало на город. И город вымер. И камень плавился. И пространство пылало. И всюду море огня. Всюду море огня...
И вздрагивал, пугаясь редких машин за спиной. Они казались обезумевшими, несущимися обязательно на меня. И, казалось, если не успею глянуть им в 'глаза', они непременно меня... - оборачивался, вглядывался...
'Широко лежит дорога, выйду только за порог. Будет плазменное око освещать её у ног... - шептал я один и тот же стишок, как заклинание. - Широко лежит дорога, выйду только за порог. Будет плазменное око...'
- Потрясно! - знакомый хрип за спиной.
Она скалилась и насквозь 'просвечивала' меня своими вечно выпученными, тёмно-мутными, смеющимися глазами, а на этот раз ещё и с проступившими сахарными кристалликами в уголках, резко подведёнными чёрной тушью. Она любила яркий, смелый, даже вычурный макияж, сочетая не сочетаемые цвета, придавая лицу вместе с пышно-огненными языками шевелюры вид разноцветно горящего факела или разукрашенного солнышка, или новогодней ёлочки. А, может быть, кусочка экзотической радуги. Потому, вид её и пугал, и 'поджигал'! И никто уже рядом с ней никогда не унывал, просто оттого, что находился рядом! Это была вечно искрящаяся и кружащаяся Инга!
Всё! - её жгучие, 'встряхивающие' наряды, её отпущенная в искрящийся и крутящийся полёт улыбка, её змеи рук с кровавыми или ртутными десятью глазками, её азартно и бесшабашно летящая вперёд грудь с наточенными 'клювиками', её выпученный и приплюснутый, играющий зад, её ровные сильные ноги - всё было вызовом блёклости и ханжеству мира!
Она была в облегающем полупрозрачном платьишке в тонах южноафриканского жирафа, эротично располосованном штрихами алой комбинации. Смуглая грудь её ослепляла брызгами ожерелий бус, а красивые ноги тем более цепляли внимание туфельками из кожи самого яркого радужного удава, специально для неё отловленного где-нибудь в районе Амазонки (во всяком случае, так будет утверждать всем, если ей понравится такая идея!).
'Потрясно!' - бросала она на ту неожиданность, сумевшую 'притушить' её полёт, собрать на себя её 'рассыпчатое' внимание. Часто эти неожиданности были связаны с Олегом, который весь состоял из 'потрясных' открытий для неё. Но на этот раз 'потрясной' неожиданностью был я!
- Потрясно! - хрипнула хищницей, а зубки откусили воздух и, как будто, подбирались ко мне. - Потрясно! - 'оторвала' ими уже и от меня кусочек. - Потрясно! - Второй кусочек. - Потрясно! - Третий! - Изголодавшаяся, брызжущая соками львица отрывала от искалеченной жертвы кусочек за кусочком! - Кто же тебя так? - 'проглотила' махом все 'кусочки'.
- Железный бык!
- Где?
- На, - и я, оскалившись, показал и ей зубы, произнося это 'улыбчивое' и 'зубастое', это горячее и 'кровавое' слово, - Красном проспекте!
- А, где Олег? - Острые краешки глаз её вдруг опустились. - Ты один?
Она подошла вплотную, и её пронизывающий дух блистательной хищницы, её едкий аромат, дикая энергия, дурманящий сок окутали меня, притупили боли, но обострили другие - волнительные и сладкие...
- Мой бедненький львёнок... - приголубила меня.
И 'оскал' сменился ласковой улыбочкой. А из хищницы превратилась в нежную подругу. Она обняла меня, опустившись на плечи мягкими 'змеями', а её 'клювики' впились мне в грудь. И принялась округло и упруго сосать мою сухую щеку вместе с краешками губ желейным ртом, поглаживая 'змеями' плечи, и щекоча 'клювиками' грудь. Я стал растворяться в её запахе, бёдрах, 'змеях', 'клювиках', желе, соке, присасываясь тут же к гладкой шее. Посреди пустынного тротуара вымершего и расплавленного города, посреди раскалённого мира, посреди моря солнечного огня я безумно и счастливо растворялся, испарялся, расщеплялся...
Она 'собрала' меня по кусочкам и вернула на тротуар целым и плотным, усмирив 'клювики' и 'змеи'. И я бесцеремонно облизывался, как после лакомства. А она, сглатывая всё ещё льющиеся на меня обильные соки, произнесла с расстановкой тоном понимающим, но нетерпящим возражений:
- Всё, иди...
'Всё, иди...' - Разнесли нас эти слова на далёкое расстояние друг от друга. И дотянуться до неё стало вдруг невозможно. - 'Всё... - летело у меня в голове, и я летел вместе с ним вдаль от неё, - иди...' - И пошёл. Она смотрела вслед, прикрыв ладошкой упоительный, вдохновляющий рот, и полетела - за 'клювиками', искрясь, и кружась в огне с улыбочкой на пару...
Эта встреча освежила и упоила меня, придав необычайные свежие силы. Я даже боль перестал ощущать, непрестанно вспоминая её прохладные губы, бездонный рот с тающим сладким желе, упругое, гладкое, обильное тело. В голове всё перемешалось - 'клювики', 'змеи', рот, ноги, зад, бусы, плечи, шея, Олег, солнце, машины, гипс, но снова, о боже! - ноги, рот и соки, соки, соки...
Сломанная рука вдруг показалась мелочью, не заслуживающей внимания. И в какой-то момент серьёзно подумал повернуть за Ингой, но поликлиника была уже рядом...
И её неспешная белая атмосфера, тающий баритон и внимательные глаза доктора, его простые, сердечные слова, ровное дыхание санитарки, её точные движения и лёгкие, приятные прикосновения - успокоили меня...
Цветами и бабочками благоухал маленький, словно игрушечный больничный садик с лихо писающим фонтанчиком на белом блюде и разноцветными узорами на газонах. А после садика передо мной благоухала улица. Взгляды прохожих были удивительно живыми или человечными. А ещё в них был удивительный блеск, да-да, блеск, такой же, как у соседки в автобусе в тот момент, когда мне стало легче после обезболивающих или как у санитарок, когда они перевязывали руку. 'Этот блеск... - думал я, стараясь в памяти остановить мгновение блеска их глаз. - Наверное, так блестят глаза у всех, кто своим участием уменьшает страдания других. Наверное, это и есть проявление невыдуманной любви... - И снова ощутил прикосновения рук санитарок. - Как это приятно: нежность женских, но сильных рук!'
Свернул в парк - естественный лес посреди городка. Парк взял меня в свежие и терпкие объятья, настоянные на ночном дожде. Тенистая дорожка виляла среди рябин и черёмух, калин и клёнов, берёз и сосен. А у берёз и сосен вдруг вспомнил потухший взгляд водителя 'шестёрки'. И почувствовал чувство вины. А за то, что так бесцеремонно взял, и 'разорвал' его мир на счастливую и несчастливую половины! - 'Как же он теперь живёт во второй половине?' - И чуткая берёзка мне прошептала, кажется, так: 'живёт, не беспокойся...'. А у клёна вспомнил седого мужика, оказавшего первую помощь: 'Это неравнодушные люди. Я знаю их. Они были, есть и будут всегда...' - '...и будут всегда... и будут всегда...' - неслось по парку многоголосьем птиц из поднебесья. И вспомнил ночного хирурга: 'Он скорее ляжет замертво перед больным, чем бросит его...' - И Геннадия Карловича, с перекошенным от боли лицом. И Игорька, и Машу, и Ингу с её сахарными хрусталиками в уголках глаз. - 'И снова этот блеск! Да-да, так блестят глаза у всех, кто своим участием уменьшает страдания других. Да-да, это проявление невыдуманной любви. Да-да, я узнал её! Да-да, она живёт в них! Они обладают ею...' - '...ею... ею... ею...' - соглашался со мной лес...
Солнце было в зените. А я, выйдя из парка, шёл по любимой липовой аллеи. Как хорошо и красиво висела рука на груди - плотненько и белоснежно ухоженной. Вдоль тротуара тянулись ровные клубки лип. Они утешали раскалённое пространство своим густым покоем, освежали его сохранившимся ещё после дождя прохладным дуновением и питали сладким, юным, совсем ещё недавно рождённым соком, щедро испаряемым плотной кроной и чёрными стволами. Я был восхищён яркостью и сочностью их красок. Ночной дождь напитал и умыл их так, что теперь они блистали на солнце во всей своей первозданной красоте! Я любовался: эта крупная плотная листва, зеленее которой не было ни одного листочка на свете, эти крепкие стройные стволы и твёрдые, плавно устремлённые вверх ветви, чернее которых не было ни одного ствола, и ни одной веточки на свете! Красивое, душевное, самое русское дерево, терпящее жаркий удар середины лета и защищающее от него всех своих путников. Всех своих любимых, родных путников...
А, придя домой, лёг на койку. И чему-то улыбался. Наверное, звенящим детским и шелестящим тополиным голосам за окном, а ещё пискам качелей, щебетанию птиц под окном и пленительно налитых молодых мамаш.
А ещё жужжанию пчелы, которая с утра уже обосновалась над обеденным столом, когда я ел салатики и бутерброды со вкусом позавчерашнего праздника. Окно было приоткрыто, но она явно не торопилась к себе восвояси. 'Наверное, её что-то привлекает у меня. - И тут же понял: - Конечно! - прошлогоднее мамино малиновое варенье на столе в перепачканной, такой липкой банке! Я давно хотел его отдать Олегу на брагу... - Пчела вдруг зависла над банкой и перестала жужжать, словно прислушивалась к моим мыслям. - Делай дело, делай, - подумал я, и пчела опустилась на банку. - И, как-то, мило у неё это получается, - пригляделся я к ней, - как у бабуси в деревне, в сенях, пахнувших парным молоком и свежим вареньем. Да-да, в детстве, у бабуси в деревне... - А в глазах: улыбающаяся беззубым ртом бабуся на крылечке в белом платочке, синем платьице, сером передничке да чёрных калошах. - Да, тогда тоже была пчела в сенях и банка варенья. Вечерело...'
...она сидела комочком на ступеньках, сложив угловатые худые руки на тоненьких коленках. А за ней в сенях жужжала над банкой варенья пчела.
- Это прошлогоднее малиновое, милок, я его в брагу хочу, нонче, слава богу, свежего много наварили... - сказала она мне слабым голосочком.
А над бабусей, её беленькой головкой, сереньким домиком, рыженьким двориком и большим тополем, широко парящим чёрным вороном - сиреневое небо и заходящее за гору большое уральское солнце.
- Только ты, милок, не ходи на Чёртову гору-ту, не ходи, - попросила она меня. - Уж больно прошу тебя, не ходи, милок, не ходи...
Я улыбнулся ей. И она мне тоже. И пчела мне тоже улыбается красными, сладкими, даже приторными... невозможно приторными, ядовитыми губами! И я задрожал. И меня, словно кто-то поднял и понёс. И уносит, уносит, уносит, быстро-быстро, прямо к ней - Чёртовой горе! А я удивлённо крикнул бабусе:
- Что это, бабусь?
А меня всё быстрей и быстрей уносит.
- Говорю тебе, не ходи! - Бежит она за мной и машет руками, и кричит: - Не ходи, не ходи! Вернись! Вернись...
А я не хочу уходить на Чёртовую гору. Не хочу, но не могу. Мне страшно. Я изо всех сил упираюсь. А гора всё ближе и ближе. А я упираюсь. А я вырываюсь, но не могу. И только слышу бабусин крик откуда-то снизу из мглы:
- Не ходи-и-и! Верни-и-ись!..
А я хочу крикнуть ей, но не могу! А гора-то - вот она! И та самая пчела на её вершине приближается ко мне со страшно грохочущими шагами. А её ядовитые, кровавые губы тянутся ко мне. И они всё ближе и ближе, а шаги всё громче и ужаснее - духхх!-духхх!-духхх!-духхх...'
'...стук. Громкий стук. Но кто же это?' - Прислушался. Стук прекратился. Кто-то потоптался за дверью. Мне не хотелось открывать. Единственному человеку я бы открыл - это Олегу. Но он далеко. Стук возобновился с новой силой и раздался голос:
- Костя, открывай! - голос Олега.
Поднялся. Весь мокрый. Зажёг свет. Щёлкнул замком. Рванулась дверь.
- Живой? - хлопнуло в просторном коридоре общежития.
- Живой, - ответил дрожащим голосом и облегчённо засмеялся.
- Не смешно, - строго произнёс Олег. - Стучу. Волнуюсь. - Он широко шагнул в комнату.
- А ты как здесь оказался?
- С неба упал! - Внутри он кипел, а снаружи бурлил потоками, и на ярком свете сверкал бронзовым телом, словно только напарившись в русской бане. Он свалился на стул, осмотрел меня снизу вверх, выдохнул, словно спуская пар: - 'Фуффф'! - И продолжал: - Она вся перепугана. Меня испугала, всех испугала...
- Кто перепугана? - испуганно спросил я, вспомнив бабусю из сна.
- Инга! - резанул друг по ушам. - Катя сразу заплакала. Оля с Сергеем в трансе. У меня дар речи отнялся. Она кричит в трубку: Костя еле живой, что ты с ним сделал, его срочно надо спасать, в общем, всё в таком духе. Я Моськой выбегаю, ловлю такси и мчусь...
- Зачем?
- Тебя спасать!
А я вспомнил сон: вершина Чёртовой горы, пчела, её губы, засасывающие меня! Олег продолжал что-то говорить, а я смотрел на него. На него - на своего спасителя!
- ...а представь моё состояние, - начал разбирать его слова. - А, если бы случилось... - голос его дрогнул. - Я не представляю, как бы сказал твоей матушке об этом. - Он достал платок и стал утирать лоб, глаза, шею, грудь. - Я не представляю, что бы со мной было...
А я стоял и, наверное, глупо улыбался, смотря на такого разгорячённого и впервые такого трогательного друга.
- Если бы случилось... - бормотал он, опустив голову. - Как бы я тогда... что бы я тогда... - И взглянув на меня потерянно, произнёс: - А перед глазами твоя матушка, понимаешь? Перед глазами. И я тоже хорош - не проводил тебя до автовокзала. Никогда себе этого не прощу. Где ты её нашёл-то?
- Кого, Ингу?
- Машину!
- На Красном проспекте. Да, брось ты, не переживай...
- Главного проспекта всей Сибири тебе мало! - И он с горечью покачал головой.
- Как я рад, Олег, что ты приехал! - И обнял его опущенные плечи.
- Ну, а её, где ты нашёл?
- На тротуаре...
- Это тебе ещё аукнется. Этого она тебе так просто не оставит...
Я от души рассмеялся. И он впервые улыбнулся. И всё! - это был прежний Олег! Он спокойно и твёрдо, сквозь мой прыскающий в нос смех, сказал:
- Я решил с морем завязать, раз такое дело - одного тебя нельзя оставлять. Ты у нас товарищ ненадёжный. Ты у нас любишь в истории всякие попадать: то в мангал сядешь в летнем кафе, то благотворительностью займёшься после 'Маячка', то фасолью сырой объешься и начнёшь пугать в лесу зверей! А то ещё и... - тут он, прищурив глаза, глянул на меня. - ...Ингу найдёшь, где-нибудь, на полуторной и белоснежной...
Я проспал более шести часов! Сумрак уже накрыл, приглушил и сгладил дружно сбитый городок. Мы ехали в дребезжащем 'тупорылом' УАЗике по окраине, ярко освещённой фонарями на изогнутых и вытянутых 'шеях'. Олег сидел на переднем сидении. В вечерней прохладе мы смеялись над Толиными 'боцманскими' шутками из прошлой его 'морской' жизни на Дальнем востоке. Толя внешне резко отличался от Олега своей жилистой худобой и повсеместной, жёстко волосатой чернотой - и на голове, в виде тонких стружек, и на усатом лице, и на груди с фиолетовым якорьком поближе к сердцу, и на 'перевязанных' толстыми синими венами руках. Такой, чёрный и жилистый чёрт, ей богу! А Толя заливал:
- ...а проводница спрашивает: вы хоть носки меняете? - А он: исключительно на водку! - А она: у вас мозги есть? - А он: нет! - все мозги любовницы высосали! - А она: как только земля таких носит! - А он: да, плевал я на вашу землю - я завтра в море ухожу!..
Только у вокзала было заметное оживление - уже через считанные минуты ночная смена из аппаратчиков, операторов, мастеров и начальников смен отправлялась на свой завод. Мы остановились перед 'зеброй'. Кто-то бежал через дорогу к ярко освещённой платформе, кто-то широко вышагивал или семенил, позёвывая, или в задумчивости потупив глаза, кучками или в одиночку, с сумочками через плечо или папочками под мышкой, по-спортивному подтянутым или с сигаретками в зубах. Они - обыкновенные люди и необыкновенные труженики 'Сибирского ядерно-опасного исполина' - флагмана оборонной атомной отрасли страны - Ядерного Щита Родины - Ящера. Они - бережные 'хранители' его сна - молчаливые, осторожные, чуткие и умные, сосредоточенные на точном исполнении ночной работы. Они в который раз не будут спать, чтобы спал он. А на платформе они делали последние затяжки, бросали друг другу последние бытовые шутки, дарили бытовые улыбки и запрыгивали в вагоны. Там - в вагоне - заканчивалась бытовая жизнь и начиналась работа! - обычная работа для них и необычная - для всех остальных тружеников неатомной отрасли.
За густыми зарослями насуплено урчал локомотив, сотрясая всё вокруг себя своей еле сдерживаемой мощью. Он ровно в одиннадцать часов тронется к самому дальнему радиохимическому заводу и ни минуты позже. 'Опаздывать нельзя, - понимал я, вспоминая, как точно также сам торопился на поезд всего лишь год назад: - На свой родной радиохимический завод. Всего лишь пятнадцать месяцев отработал на нём, а он для меня стал родным. А потому, что был мой первый в жизни завод. Именно на этом заводе Олег был моим первым в жизни непосредственным начальником, первым в жизни производственным наставником. Именно этот завод нас познакомил и сдружил. Именно с этого завода пошла наша дружба...' - И перед глазами моя первая смена - светлая операторская, святящиеся разноцветными огоньками табло и пульт управления, а за пультом белым бугром хмурится начальник - Олег. Я робко вхожу и встаю около пульта. И стою, и через раз дышу, и молчу - жду. Наконец, начальник отрывается от табло, обращает на меня свой начальственный взор и произносит то ли в шутку, то ли всерьёз начальственным тоном: 'Ну, что, студент, поработаем?' - А я, то ли ответил 'да... поработаем...', то ли только скромно улыбнулся ему. А уже по окончании смены он общался со мной в санпропускнике абсолютно на равных, с непонятным для меня - молодого специалиста - каким-то неописуемым уважением и вниманием ко мне. - 'Именно так и общаемся до сих пор...'
- Что призадумался? - спросил Олег.
Но его глаза мне говорили: 'Да, всё я понимаю, студент!'
- Да, Олег, вспомнил завод, нашу смену. Здорово же было?
- Здорово, - согласился он, как-то без энтузиазма и отвернулся.
А мы уже выехали на привокзальную площадь со светящимися оранжевыми цифрами на чёрном здании вокзала '23.00'. Прямо уходила дорога на промплощадку, влево - в центр города.
- Толя, поехали прямо, - попросил я.
- Зачем? - бросил Олег через плечо.
- Сейчас дороги пустые. Толя, прокатимся с ветерком!
А Толя был рад погонять, но главное, был рад доставить удовольствие друзьям и, прежде всего, мне, такому 'пережитому', как он выразился. А водителем он был классным, иногда выделывая на своём 'стареньком и сопливом бобике', как, любя, говорил Толя, такие пируэты фигурного катания, что уши заворачивались, особенно на льду...
- ...а теперь, то превышение, то рыба дохнет! - старался я перекричать разогнавшийся, словно озверевший, этот самый 'бобик' на гладкой трассе, ведущей ровно и прямо до тринадцатой площадки.
- Ну, выяснил, почему превышение? - донёсся вопрос Олега.
- С тринадцатой площадки воду возили в первое водохранилище. У них там авария какая-то...
- Естественно будет авария, если не вкладывать в ремонт ни копейки!
- И сейчас возят, - кричал нам Толя. - У нас все водовозы забрали!
- У них одна причина, - кричал Олег о своём, - как что, сразу - денег нет! А куда же они делись? Укреплять физическую защиту радиационно-опасных объектов - денег нет! Реконструировать единственную ТЭЦ - денег нет! А потом, почему-то, обнаруживаем...
- ...а сливают в колодцы... - продолжал кричать Толя о своём.
- ...дачи, построенные из радиоактивных кирпичей или рыболовные сети из радиоактивной лески... - продолжал кричать Олег о своём.
- В какие колодцы, Толя, ты о чём? - Ностальгическое настроение сдуло в ночь через ревущее окно. - В канал должны сливаться, а не в колодцы!
- Да, в колодцы, говорю, - упрямился Толя. - Мужикам же проще - отъехали недалеко и слили! Зачем зря жечь бензин, если колодцы рядом!
'Так, - окатила меня холодная волна, - Толя работает в автотранспортном подразделении. Значит, это их водовозы и водители. Так, Толя болтать не будет... - Перед глазами была схема коммуникаций комбината, которая указывала на то, что сточные воды, попадая через колодцы в хозфекальную канализацию (только у неё были колодцы), никак не попадали в первое водохранилище, а после городских очистных сооружений сливались в Томь обязательно ниже места сброса сточных вод комбината. И вдруг, как удар по голове: - Рыба!'
- Дохлая рыба! - крикнул я.
Но друзья почти не обратили внимания, только Олег искоса глянул на меня - между ними происходил разговор на довольно горячую тему:
- ...деньги-то возьмутся, если всё своровано? - Толя нервно улыбался 'золотой' улыбочкой, закуривая 'Беломор'. - Вот и целуемся с ними - они нам доллары, а мы им все наши НОУ-ХАУ...
- Легко поверили в их дружбу, - горячился в ответ Олег. - Никогда не будут они нашими друзьями. Мы на разных полюсах. Жизнь для них - это бизнес. А бизнес - это деньги. А деньги - это лицемерие!
- Не обманешь - не заработаешь, - согласился Толя.
- Тем более, Россия, с её неисчислимыми богатствами - Сибирью, Уралом, Севером, Дальним Востоком...
- А мы такие наивные, такие доверчивые...
- Душевные мы, Толя, душевные!
- Вот, они сейчас ручки-то потирают, скажут - Россия на коленях...
- А ещё эти наши 'новые' русские - бандюги, предатели!
- Заводы не работают, зарплату не платят! Слава богу у нас пока нормально платят...
- Ещё бы не платили! Ты представляешь, если голодные операторы станут управлять ядерными реакторами? Ты представляешь, что может произойти? А ящер просыпается, Толя! - вон, - Олег показал рукой в мою сторону, - радиоактивные утечки! А отчего? - а оттого, что вкладывать надо в ремонт и не будет аварий, а, значит, и утечек! А у нас денег нет...
Мы домчались до площадки, не повстречав ни одной машины. Дорога освещалась ярко, оттого по сторонам была беспросветная тьма. Это густой лес окружал дорогу чёрными высокими стенами. В их редких просветах открывалось фиолетовое небо, на фоне которого вдруг вырастали чёрные столбики с множеством чёрных звёздочек. Толя развернул свой весь захлёбывающийся 'соплями' и парами 'бобик' и стал разгоняться обратно.
- Эх, прокачу на 'бобике'! - крикнул он прокуренным голосом...
Я наслаждался щекочущей нервы гонкой сквозь жуткий ночной мир, в чёрной глубине которого 'спали' ядерно-опасные 'члены' ужасного ЯЩеРа. 'Не хотелось бы оказаться здесь сейчас одному, - подумал я, вглядываясь в темень. - Вдруг вылезет мутант или монстр, как из преисподней...'
- Никого, - прервал мои мысли Олег. - Только дорога и ночь...
Да, пустынная прямая дорога, залитая холодным, словно стеклянным светом. Я уже спокойно думал, что сливать в колодцы, действительно, проще - меньше возни и расходов - колодцы-то через каждые сто метров - выехал и слил! И уже представлял, как завтра утром поковыляю в отдел, как расскажу руководству о колодцах, как будут округлены их глаза, как будет выпрыгивать из штанов...
- Чтобы слить в канал, это надо проехать несколько километров, - Олег, словно прочитал мои мысли. - А здесь выехал из площадки под покровом ночи, подъехал к первому попавшемуся колодцу и слил, тем более, вода хозфекальной канализации не контролируется на содержание радиоактивных веществ. Ведь, так? Вы же её не контролируете?
Я промолчал - всё верно. А Олег продолжал:
- И рыба дохлая, откуда? - Я молчал. - Вот, то-то и оно: слили в колодец, а потом слитые воды мимо водохранилища слились в Томь. Ведь так?
- Почти. Только маленькое уточнение: после очистных сооружений. Хотя, от радионуклидов всё равно не очистятся. Надо обязательно проанализировать дохлую рыбу на содержание радионуклидов, - как будто сам себе стал говорить я, - ведь есть радионуклиды 'осколочной' активности, а есть - 'наведённой'. 'Осколки' - это сто процентная вина Реакторного завода. А 'наведённая' активность - это радиохимический или... Хотя на Реакторном заводе всё в порядке. А, тем более, у Маши...
- У какой ещё Маши? - 'заревел' недовольно Олег, поворачиваясь всем телом ко мне.
- А ещё мутантов каких-то ловят... - начал тут Толя о своём.
- Да, погоди ты со своими мутантами! - рявкнул ему Олег.
- На работе, говорю, - не унимался Толя, - мужик щуку с двумя головами поймал, сам видел - смотрит четырьмя глазами на меня, подлюка, так и, кажется, что сейчас...
- Да, успокойся ты со своими двумя головами! - кипятился Олег.
- Между ног, кажется, сейчас схватит! - кричал ему Толя.
- Кто схватит? - Олег испуганно глянул у Толи между ног.
- Щука с двумя головами! Я даже руки опустил, чтобы её вовремя оттуда в случае чего...
А я смеялся в окошко молчаливой мгле. А молчаливая мгла всё молчала и чернела, всё бежала за окошком и... вдруг сверкнула двумя огоньками, словно моргнула глазами! - 'Что это?!'
- Стой! Водовоз! - крикнул я и оглянулся на огоньки.
- Где? - одновременно крикнули друзья.
- Там, на дороге, ведущей к опытно-физическому подразделению!
Толя остановился, сдал назад к той самой дороге, всмотрелись - ничего - сплошная темень.
- Пошлите, глянем, - предложил Толя. - Так мы ничего не разглядим.
Вышли. Толя включил фонарик. Дорога на опытно-физическое подразделение была узкой и не освещалась. По ней редко ездили, а тем более, ночью. Было так тихо, что слышались наши шершавые шаги по старому асфальту. 'Одна чернь, хоть глаза выколи! - подумал я, осторожно ступая за друзьями, и следя за белым лучиком от Толиной руки. - Зато какой-то 'зверюга ужасный' нас прекрасно сейчас видит на светлом фоне освещённой трассы...'
- Притаился, - произнёс тихо Олег и вдруг крикнул: - Выходи, подлый трус! - И голос его разнёсся по чёрному, напряжённому пространству.
И давило сознание плотной слепотой, леденящей тишиной...
Толя шёл впереди и белым лучиком освещал морщинистую дорогу и лес, хмуро наблюдавший за каждым нашим движением. Мы чутко молчали. И я заметил, как Олег дёрнул вправо головой. И в этот момент оттуда меня ослепило вспышками и совсем рядом ужасно взревел зверюга!
- Ух, ты, блин! - испуганно крикнул Олег, закрываясь от него руками.
- Вот он, зверюга! - Толя направил луч прямо на водителя, закрывающего рукой лицо. - Он бежит с места преступления! Держи его!
А водовоз резко сдал прямо на нас, словно набрасываясь. Мы успели одновременно отскочить.
- Костя, отойди подальше! - крикнул Олег. - От него всё можно сейчас ожидать!
А 'зверюга', постояв на месте, словно собираясь с силами, рванул вперёд и с оглушительно стонущим рёвом понёсся прочь, скрываясь за поворотами во мгле...
- Сделал своё чёрное дело. - Олег показал на приоткрытый колодец. - Даже не закрыл, гад!..
Всю дорогу молчали. Внутри было неприятное чувство, когда становишься свидетелем человеческой гнусности...
Приехали к Олегу уже за полночь. Толя не остался, пояснив, что 'жена грохнет окончательно'. А мы с Олегом развалились в зале на шикарном диване, поставили перед собой журнальный столик, а на столике, как по волшебству, вдруг оказались селёдочка и колбаска, зелёный лучок и Олины жареные пирожки с капустой, любимые Олега, а ещё рюмочки да бутылочка...
- Олег, это же новый виток помешательства - своими же руками гадим себе, травим себя! Я всю дорогу не мог успокоиться и сейчас...
- Ты кушай, кушай пирожки-то, - пододвинул Олег ко мне тарелку.
- ...уничтожаем сами же себя! Олег, ну, почему же так?
- Вот так!
Он сидел с закрытыми глазами, по пояс раздетым и старался расслабиться. От него пахло сливками с перцем. Выпили, молча, по второй. По третьей...
- И ради чего? - спокойнее спросил я и сам же ответил: - Ради сохранения гладкого фантика - видимости порядка и благополучия, ведь так?
- Так...
Окна были открыты настежь. Шторы клубились на фоне жирной тьмы, обдавая нас успокаивающей наши разгорячённые тела и головы ночной прохладой. Город крепко спал и тьма с тишиной были повсеместно. Только розовый ночник горел у Олега над головой. И мы сидели в розовой дымке. Это успокаивало. И, наконец, стало хорошо - в голове тихо, на душе спокойно...
- Завтра обязательно пойду в отдел, - произнёс я расслабленно. - Ведь, он проснётся. Мы сами помогаем ему проснуться. Мы сами будим его...
- Только ты не говори, что лично видел, ты же на больничном.
- Да-да, ты прав. Скажу, что узнал от товарища...
- А ты думаешь, что руководство не знает?
Я чуть не подавился.
- Как? Неужели ты думаешь, что оно всё знает?
- Я думаю, что твои начальники о превышении узнали сразу, как только его зафиксировали. Я больше скажу: думаю, что превышение - это их рук дело...
А мне вспомнились слова начальника: 'Мы в четверг уже приняли меры: сейчас сточные воды сливаются в канал за несколько километров до первого водохранилища и успевают достаточно разбавиться...'
- Нет, Олег, этого не может быть! - взволнованно я произнёс. - Не может! Да, ты прав, моё руководство уже всё знало в тот же день и сразу приняло решение - сливать в каналы...
- Ну и хорошо...
- Только, не может этого быть, Олег! Не может, чтобы это всё...
- Успокойся...
- Чтобы вот это всё было с подачи руководства...
- Ну и хорошо. Значит, слава богу. Значит, всё у нас пока хорошо. Успокойся. - Он глубоко вдохнул и на выдохе произнёс: - Скажи ящеру спокойной ночи и ложись спать. Скажи. - Он закрыл глаза, но вдруг оживился, и глаза его блеснули. - Скажи, как сказал Федерико Гарсия Лорка: 'Спокойной вам ночи, друг мой, дон Ящер!' - И наклонился к полу. - Давай, я тебе почитаю. - Он поднял книжку, полистал её и стал читать мне, как сказочку перед сном: - 'На узенькой тропинке маленький старый ящер...'
А я прислушался, прилёг на большую подушку за спиной и стал слушать, затаив дыхание, как младший братик.
- '...Эти глаза артиста, - читал он, - с неудавшеюся карьерой, как печально они провожают умирающий вечер...'
'Умирающий вечер...' - отдавалось эхом в сознании. И в розовой вечерней дымке я представил старенького одинокого Ящера, совсем не страшного, а даже симпатичного, старомодно изящного, трогательного, с тросточкой и грустными глазами...
- 'Пришли вы, быть может, - тихо разливался голос Олега в молчаливом розовом тумане, - в надежде красавицу Ящерку встретить, зелёную, словно колос в мае, гибкую, словно былинка над тихой заводью сонной?.. Уже растворилось солнце в тумане... Пора на покой, дружище... Вернитесь в свой дом скорее... Спокойной вам ночи, друг мой, дон Ящер...'
Олег ещё читал, а розовый туман 'над тихой заводью сонной' начинал перед глазами кружиться шариком...
- ...как же это так, дон Ящер?.. - прошептал я ему.
А дон Ящер мне улыбнулся, поморгал глазками и что-то стал говорить...
...и его тонкие, гибкие, красивые... кровавые губы окружили розовый шарик, который раздувался и пламенел. И это уже был не шарик, а огромный шар. Он опускался всё ниже и ниже к горизонту, наливаясь горячей яркой кровью. И уже у самого горизонта он был полностью кровавым! Крови было так много, что она изливалась на землю во все стороны красной кипящей лавой, которая накрыла поля и леса, горы и болота, реки и человеческие селения. А я поднимался над всем этим. И с ужасом понял, что меня снова тянуло. И снова на Чёртовую гору. И снова мне кричала бабуся снизу из мглы:
- Не ходи-и-и! Верни-и-ись!
И люди. Много-много людей. Они все дрожали. Они с трепетом смотрели на Чёртовую гору, у которой горела красным огнём вершина. Они тянули руки и хором говорили:
- О-о-о-о-о-о, великий бог, владыка недр и гор, земных огней и мечей, владыка огненных камней и вершин, владыка бездонных вод и водных путей, рыб и морских чудовищ не погуби нас и проснись завтра, и даруй нам солнце, ибо нам без него сме-е-ерть...
И кругом мгла. Мне страшно. Где я? Я чувствую, как страх сжимает грудь и скручивает мозги. Я бегу, но страх отнимает с каждым шагом силы и подчиняет тело. И понимаю, что страх с каждым движением подчиняет дух и порабощает сознание. Но я борюсь с ним. Я стараюсь бежать, но куда? Где я? И вдруг я чувствую совсем рядом уже у самых ног холодную пустоту и понимаю, что я на Чёртовой горе...
...страх сковал меня на месте перед краем бездны. Хотелось закричать, но не мог. А за спиной что-то приближалось. Что-то большое и тяжёлое. Что-то холодное и ужасное...
'Сме-е-ерть... - дунуло оно ледяной волной мне в спину и повторило уже ближе: - Сме-е-ерть...'
- Господи! - вдруг вырвалось у меня из груди. - Господи! Господи, помоги мне, прошу тебя, помоги! Господи! Господи...
Огонёк! Что там за огонёк? Он растягивается в красную полоску. А полоска разгорается. И горит! И уже пылает! И раздувается в огненный шар! - это солнце! Солнце! Солнце! - оно возвращается на небо! Я узнал его!
- Оно возвращается! - закричал я. - Оно возвращается! Наше Солнце! Наше родное солнце возвращается...
...и в блистающем солнце со мной здоровалось утро! Я лежал на диване. Олег спал в спальне. И я сразу пошёл в солнце! Мне хотелось туда, в утреннее солнце - звонкое, бархатистое, разноцветное, июльское солнце!..
Мир переливался белыми, рыжими, красными, зелёными, синими оттенками. И его переливы органично дополнялись переливами солнечного звона! И, действительно, - белые - щёлкали детскими голосочками на деревьях и в небе, рыжие - смеялись клумбами и радугами вокруг поливочных машин, красные - взмывали в небо вдоль широких, зарумянившихся на утреннем холодке улиц, синие - тянулись вширь по свежевымытым и парящим площадям перед музыкальным театром и кинотеатром, а зелёные - в скверах, клумбах, газонах, горшочках на подоконниках и балконах... - и возвышали, успокаивали, проникали в самую глубину души...
Рабочий вторник наступал. Коллеги тянулись по тротуарам. У здания Управления стоял большой автобус. А возле автобуса я разглядел возбуждённую толпу и сразу понял: 'Провожают американцев!'...
Их провожали, горячо обнимая, и пожимая руки.
Подойдя ближе, я увидел своего 'собрата' по несчастью: 'О, и охотник здесь!' - Он стоял рядом с бритой, узкоплечей американкой с белым мужиковатым лицом, с большим ртом и выдвинутой вперёд нижней челюстью. Она была в сером костюме, обтягивающем её нереально широкий зад. Я встал рядом. Прислушался.
- ...сибирский сувенир! - кричал ей 'охотник', показывая обеими руками на её вытянутые к нему руки.
Американка была явно впечатлена вниманием высоченного и жилистого, лопоухого и улыбчивого русского мужика, а тем более, его загипсованная рука наводила на неё, как показалось, чуть ли не трепет! Она кивала головой и повторяла, как заведённая:
- Да, да, сувенир...
- Он пахнет Сибирью! - кричал Геннадий, а молодая переводчица даже показывала что-то при этом американке, растопырив перед ней руки. - Вы понюхайте! - Американка удивлённо кивала, посматривая то на него, то на шишки в её ладонях. А охотник стеснительно улыбался и краснел, что делало его ещё привлекательней, ещё проникновенней! - 'А с медведями, - подумал я, любуясь им, - судя по его рассказам, он, куда смелее!' - Помните о нас, о Сибири, о России... - Американка заулыбалась, запросто показывая большие и невероятно белые зубы. - А Геннадий сразу посмелел: - Вы понюхайте, понюхайте! Они пахнут сибирским кедром и пожаром сибирской тайги!
- Да, да, красиво! - согласилась сразу американка.
- Это здорово, леди моя Браун! Это просто во сто раз лучше всякого вашего самогона на кактусе! Ведь так, леди Браун?
Я приблизился и, набравшись смелости, добавил:
- Помните о нас. - Американка чуть дёрнулась от неожиданности, глаза её 'вылезли' в мою сторону, а зад стал пятиться, разворачиваясь ко мне. Увидев мою перевязанную руку, она ахнула, взглянув на Геннадия. А тот, уже непринуждённо улыбаясь до ушей, закивал ей, дескать, - 'да, леди Браун, наш человек!'. Переводчица стала переводить, наверное, решив, что я тоже из провожающих. А я, чуть смущаясь, продолжал: - Помните о России. Пусть этот сувенир напоминает вам о земле, где живут мирные, нормальные люди. Пусть он пахнет у вас дома Сибирью - нашим кедром и нашей гарью, как напоминание о том, что вся земля может превратиться в гарь. И наш общий долг сделать так, чтобы этого никогда не случилось!
Когда переводчица перевела, американка протянула мне руку, и я почувствовал в ладони крепкое горячее рукопожатие, непривычное для женщины.
Она мне махала. Я видел её ладошку в окне до тех пор, пока автобус не скрылся за поворотом...
А колокольчик звенел за рекой - там миленькая деревенская церквушка, там деревенский, наверное, бородатый и без сомнения старательный звонарь, там начиналась утренняя служба, там сейчас собирались в церквушке деревенские жители с красивыми светлыми православными лицами. А мы смеялись с охотником - он хлопал меня по плечу левой рукой, а я хлопал по его плечу правой рукой. И что-то нас роднило. И что-то нам подсказывало, что сделали мы с ним одно большое, очень важное дело!
- И вы здесь? - прервал нашу радость мой начальник, неожиданно возникнув рядом.
- Доброе утро, Александр Иванович...
- Доброе. Что вы здесь делаете? - его острый голос резал холодом, словно лезвие ножа.
- Мы леди сувенир подарили! - ответил весело за меня охотник.
- Какой сувенир? - сразу нахмурился начальник.
- Сибирский - кедровые шишки!
- Ну-ну... - Начальник пошёл в Управление с непроницаемым лицом.
- Александр Иванович, - догнал я его у самых дверей, - а вы в курсе, что сточные воды сливают в колодцы?
- Как? - Вспыхнули его глаза на меня холодной вспышкой.
- Сливают. Мне сказал товарищ. Он водитель...
Мы остановились в фойе.
- Так, - переваривал начальник услышанную новость, которая его явно застала врасплох. - Даже если так, - стал говорить он тяжело и медленно, потупив глаза в пол, - вода всё равно попадёт на очистные сооружения...
- Но радиоактивное загрязнение, оно ведь не очистится!
- Да, вы правы. - Он оторвал взгляд от пола и внимательно посмотрел на меня жгучими глазами. - Городские очистные сооружения не предназначены для очистки воды от радионуклидов. Но ведь, это не радиоактивные отходы, - вдруг он заговорил живее, - а сточные воды. Вы понимаете, что такое сточные воды? Вы понимаете, какое в них содержание радиоактивных веществ?
- Остаточное...
- Правильно - ничтожное! Ничтожно малое! Этой воде требуется только разбавление и всё! И никакой очистки! Поэтому, - он решительно повернулся и направился к 'вертушке', доставая из кармана пропуск, - думаю, что это не так страшно, хотя, согласен с вами - это нарушение. Вы правы, закрывать на это глаза ни в коем случае нельзя. И не просто нельзя, - он остановился перед 'вертушкой' и повернулся ко мне, - а преступно! Будем проверять, и если подтвердятся ваши сведения - будем жёстко наказывать!
- Александр Иванович, а что если сливают сразу напрямую в Томь?
- А вот этого не может быть! - как впечатал в меня со всего своего высокого размаха! И, пронзив мои глаза своими, внушительно и настоятельно произнёс: - Вы лечитесь спокойно. Не волнуйтесь. Мы ведь здесь тоже, не просто так собрались! Всё, - резко отрезал он.
За 'вертушкой' его ждал по стойке смирно Сергей Евгеньевич, у которого только моргали на начальника глаза. Но после нескольких слов шефа, выражение лица его резко изменилось! - с каким выражением потрясения и растерянности посмотрел он на меня!
- А вы-то откуда про это знаете? - крикнул он мне. - Откуда, вы же не работаете?
А я только развёл руками. Начальник, пригнувшись, решительно двинулся вперёд. Сергей Евгеньевич озабоченно засеменил следом...
А колокольчик продолжал звенеть за рекой. А река нежно нести свои голубые воды к Оби. А солдатики неусыпно охраняли свой рубеж. А коллеги торопились на работу. И много-много было кругом знакомых лиц, и незнакомых, но не менее милых. И много-много было звонких улыбок, рукопожатий, стуков тонких каблучков и хлопков женских ладошек. И много-много было ярких воздушных пузырьков, летящих и льющихся повсюду...
И над всем этим живым звонким миром ослепительно переливался солнечный звон!..
'Жизнь, - думал я, возвращаясь к Олегу, - жизнь! - это быть рядом, это быть вместе, проявлять друг к другу внимание, помогать и сопереживать, жить жизнями других рядом живущих людей. В общем, жить невыдуманной любовью друг к другу...'
Той самой любовью, нужной нам всем, единственно нужной, спасительной, оберегающей, делающей нас счастливыми. Той самой, вечной, независимой от нас, но входящей и живущей в нас, вместе с надеждой и верой. И не дай нам бог, потерять её! И тогда он будет спать. И тогда, и только тогда он будет спать. Обязательно спать!
А я бежал к Олегу и строил планы на сегодняшний день, как мы с ним пойдём в гости к дорогому дяде Лаврентию в его маленькое доброе кафе, как закажем любимый 'кебаб', откроем бутылку красного вина, как придёт Инга, и мы будем танцевать весь вечер и ночь...
'И я обязательно позвоню Маше. Конечно, позвоню! И приглашу её на наш праздник жизни! На наш общий праздник...'
- А вам, - вдруг крикнул я, оглянувшись, - я пожелаю спокойной ночи, друг мой, дон ящер!..