Аннотация: Цикл "Казахские зарисовки". Рассказ десятый
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
ЦИКЛ "КАЗАХСКИЕ ЗАРИСОВКИ"
СОЛНЦЕ
На казахской земле оно всегда сопровождало меня и сопровождает, за редким исключением. А, может быть, и без исключений, поскольку, даже если скрыто тучами, оно всё равно остаётся где-то внутри меня. Это особенно понимаешь, когда живёшь в Санкт-Петербурге. Казахское солнце. Внутри меня. Всегда. И неугасимо светит, освещая степной мир, и даже тогда, когда он накрыт серой дождливой мутью или свирепо разгулявшейся вьюгой. Казахское солнце...
Жаркий день. Поезд "Караганда-Москва". Плацкартный вагон. Мама везёт меня на летние каникулы к бабушкам на Урал. Я лежу на второй полке и смотрю в раскрытое окно. Меня обдувает степным ветерком, словно степь поглаживает тёплым своим пушком с запахом полыни и выхлопных газов локомотива, который периодически взволнованно гудит впереди. На степном просторе он несётся во весь дух. Его уже не так просто остановить. И он предупреждает об этом всех, кто вдруг встречается ему - и путейцев, и путников, и зверей, и птиц. А я лежу и смотрю на степь...
Ближе к окну она проносится быстро, а чем дальше от окна, она замедляет свой бег. И где-то ближе к горизонту останавливается совсем. Я понимаю, что там её центр. Значит, она кружится вокруг своего центра в противоположную сторону движения поезда. А над её центром - белое расплывчатое солнце. Оно пронизывает насквозь всё под собой своими острыми раскалёнными стрелами - и каждую степную песчинку, и каждый степной стебелёк, и каждый степной камешек, и каждое ползущее, бегающее и летающее живое существо. А ещё наш поезд и всех пассажиров в нём. И меня вместе со всеми.
А я легко переношу эти солнечные стрелы, хотя мама говорит, что всё в вагоне раскалено до предела и невозможно душно. У мамы красное лицо. Она постоянно его утирает влажным полотенцем и обдувает газетой. Да не она одна - все! Все сидят или лежат с красными, влажными лицами и утирают их полотенцами или платочками, обдувая газетами или книгами.
А один мужик, мне кажется, места себе не находит: он постоянно бегает по вагону, то в тамбур, то в туалет и обливается водой по пояс. Он краснее всех пассажиров в вагоне. Я специально прохожу несколько раз по всему вагону, внимательно сравнивая его с остальными пассажирами, и убеждаюсь, что он, действительно, самый красный и самый мокрый в вагоне. И не только самое красное и мокрое его щетинистое лицо, но и самые красные и мокрые его лысина, уши, шея, грудь с серыми, слипшимися колечками, и руки с истрёпанными чёрными волосиками. И мне становится интересно: а почему он самый красный? Самый-самый красный? Интересно...
Я втайне слежу за ним сверху. Вот, он сидит на боковом месте, напряжённо смотрит перед собой и постоянно беспокойно покачивается, словно нетерпеливо чего-то ждёт. Покачивается он не в такт покачивания поезда, я это сразу заметил. Он сам покачивается. А руками сильно давит на колени, словно хочет ноги проткнуть через пол наружу. Он быстро дышит с открытым ртом. Грудь его колеблется. Видно язык...
"Кого же он мне напоминает? - И сразу вспоминаю: - Как Ладуська наша, когда набегается! Она всегда так сидит - лапки впереди, рот открыт, язык высунут и быстро дышит! И грудь у неё также колышется. И головой она также крутит по сторонам, когда кто-то громко что-то уронит, или чихнёт, или скажет. И глазками также моргает. Он только не гавкает, как она на прохожих, особенно на толстых женщин, а лишь молчаливо глядит на них из-под бровей. И он не в белой кудрявой шерсти, как она, а красный весь с выжитыми волосиками. Почему же он красный такой, самый-самый красный?"
Я шёпотом спрашиваю у мамы:
- Мам, а почему вон тот дядя самый красный?
- Не показывай пальцем, - сразу говорит она мне, потом смотрит на мужика и тихо отвечает: - Душно же в вагоне, вот и красный.
- Но почему самый-самый красный в целом вагоне? - постарался я, чтоб она поняла мой вопрос.
- Значит, так переносит духоту...
Нет, я, всё-таки, продолжаю следить за мужиком. Я чувствую, что скоро узнаю причину его красноты. Мужик вдруг срывается с места и быстро идёт в тамбур. Я понимаю, что сейчас он обольётся снова в туалете водой и постоит в тамбуре, скорее всего, покурит. Но я иду срочно за ним. Я чувствую, что разгадка совсем рядом. Я даже начинаю дрожать...
Так и есть: мужик с рычаниями плещется в туалете. Дверь в туалет открыта. Мне всё прекрасно видно. Я делаю вид, что он мне совсем не интересен, и я как будто терпеливо жду своей очереди в туалет, и я согласен подождать, раз такое дело, я понимаю его, и я с понимающей улыбкой посматриваю на его водные омовения и поглядываю в окошко. Но сам очень внимательно постоянно слежу за ним краем правого глаза. Я не упускаю ни одного его движения, ни одного его звука. Наконец, он наплескался. Намочил серое измятое полотенце и повесил его на шею. Высморкался, всполоснул два пальца правой руки и стряхнул руки. Правую руку сунул в карман широченных брюк. Достал бутылочку с прозрачной жидкостью и сделал большой глоток из неё, сильно задрав голову. Резко выдохнул, страшно сморщив лицо, и пискляво понюхал кулак. Сунул бутылочку обратно в карман и вышел в тамбур. Я понимаю, что разгадка в бутылочке! Но что это за бутылочка?
- Мам, тот дядя выпил что-то из бутылочки в туалете! - сообщаю я, подбежав. - А что?
- Из бутылочки? - переспрашивает мама.
- Да! И ещё вот так выдохнул, - и я в точности показываю ей, - и понюхал зачем-то свой кулак, вот так, - и я показываю, как понюхал, даже носом постарался точно также пропищать.
- Мам, - тогда спрашиваю я, - а, может быть, он, поэтому самый красный в вагоне, а?
- Может быть, поэтому...
Я чувствую, что узнал разгадку, тем более что когда мужик вернулся, он был ещё краснее, чем до выхода из вагона...
Я уже не слежу за ним. Я понял, что узнал разгадку его красноты, когда одна женщина сказала ему:
- Разве можно пить водку в такую жару! Посмотрите на себя, какой вы красный! Так же ведь и умереть можно!
А я наблюдаю за солнцем. Оно уже идеально круглое, жёлтое-жёлтое, как яичный желток и висит сбоку недалеко от горизонта. Синее небо окружило его, а степь яркая и сочная, с оранжевыми отблесками. Я понимаю, что это солнце накрыло её своими прозрачными, пушистыми крыльями. И теперь не степь кружится, а поезд огибает её, следуя за солнцем к горизонту, словно догоняет его, описывая ровный полукруг. Наверное, путь показывают ему солнечные крылья. Он движется точно по их гребешкам. Я это вижу. Но, как не старается поезд, солнце не приближается. Оно остаётся на одном и том же расстоянии, только становится оранжевее, словно поджаривается.
"Интересно, как это солнце может поджариваться, оно же не колбаса, которая поджаривается до хрустящей корочки?" - не понимаю я.
- Мам, а почему солнце становится оранжевым? - живо свешиваясь, спрашиваю я.
- Потому, что садится, - спокойно отвечает мама.
- Куда?
- За горизонт.
Я смотрю на солнце. Действительно, оно стало ещё ближе к горизонту и оранжевее.
А поезд въезжает в Россию. Подул прохладный ветерок с запахом дождя. А казахское солнце закрывают тучки. И за окном уже моросит дождик. Пассажиры льнут к раскрытым окнам и протягивают к дождику руки. И облегчённо вздыхают, и улыбаются дождику.
И мама радостно смотрит на меня. Она целует мою щёку сухими и горячими, еле ощутимыми губами. И поворачивается к окну. И смотрит восхищённо на дождик и первые, ещё робкие бойко пробегающие лесочки. Она такая светлая, такая счастливая. И произносит неторопливо:
- Наконец-то, Урал...
И самый красный мужик на весь вагон смеётся. Он разложил на столе газету, а на газету - варёную картошку, огурцы, помидоры, большой каравай хлеба, зелёные луковки и яички. Насыпал горкой соль. И что-то просит у мамы. Что ему надо? - ножик, оказывается! Мама даёт и спрашивает меня:
- Костюша, покушаем?
Я спрыгиваю за стол...
Я гуляю по белому городу детства, буквально накануне прилетев из Томска, сдав сессию. Летнее пекло. Я с удовольствием жарюсь на казахском солнце. Его жар белый, плотный и сухой. В нём невероятно легко двигаться и дышать! В нём легко жить! Мне даже нравится находиться в нём. Над головой белое солнце. Кажется, что оно размером в целое небо. Как только я пытаюсь на него посмотреть, оно "стреляет" в глаза острыми, белыми стрелами.
Решаю проехать до площади одну остановку на автобусе, как раз он стоит на остановке. Но, как только я начинаю к нему бежать, он уезжает.
Иду. Метров через тридцать всё кругом неожиданно темнеет в течение нескольких секунд! - это чёрная туча закрывает солнце. Сверкает молния, гремит гром, обрушивается ливень! Я даже не успеваю ничего сообразить - всё происходит в считанные секунды! А когда соображаю - поздно! - весь уже вымок до ниточки. Иду по тротуару под ливнем. Кажется, в нём растворяюсь. А всё кругом уже растворилось, лишь напоминает о себе размытыми отдельными очертаниями. Под ногами бурлят реки, а кругом льются водопады. И этот водный мир освещается вспышками и сотрясается громом прямо над головой.
На полпути до площади на небе вдруг появляется солнце и всё! Всё прекращается в следующее же мгновенье! И снова белое солнце размером в небо, и белый город детства, и белый, плотный, сухой жар! Реки ещё бегут под ногами, но они быстро мелеют. Водосточные трубы ещё шумят, но всё тише и тише, а вода из них льётся всё меньше и меньше. И я ещё мокрый, но с каждой секундой всё суше и суше...
Я выхожу на площадь, на которой кое-где ещё маленькие лужицы. А я абсолютно сухой, словно и не вымокал, словно и не было ливня!
"А был ли он? - спрашиваю себя. - Ну, конечно был! Вот его лужа!" - И поворачиваюсь туда, где минуту назад видел лужу. А лужи-то нет!..
Я вырвался на недельку из Томска домой. Октябрь. Утро бодрит свежестью. Я бегу в парке по опавшей листве среди спящих сосен и кустов шиповника, берёз и осин. Солнце поднимается, озаряя парк. Всё пробуждается и начинает сверкать маленькими капельками - и каждая смятая травинка в прозрачном лесу, и каждый круглый листочек на жиденьких осинках и оробевших берёзках, и каждая иголочка на пушистой веточке, и каждая красная ягодная щёчка на кустиках шиповника. А я останавливаюсь в берёзовой роще и начинаю делать зарядку. А берёзки со мной преображаются: они движутся вокруг меня всё смелей и веселей, и уже танцуют тихий, чуть-чуть печальный осенний танец, роняя свои золотые листочки. И я замираю. И осматриваюсь: под ногами золотой ковёр, вокруг плавно и молчаливо танцуют золотые берёзки, кружится золотой листопад, а на небе точно такое же, как и берёзки, как и листопад, золотое солнце. И я понимаю: "Это золотая осень..."
Я в отпуске. Морозный январь. После Петербургской серо-грязной зимней жижи, я не могу насмотреться на снег. Он нереально белый. Я не верю, что снег может быть таким белым. Я не верю своим глазам! Я хожу и сквозь боль в глазах от его ослепительного блеска всматриваюсь в снег. И беру его в руки - проверяю на ощупь. И беру его на язык - проверяю на вкус. И убеждаюсь, наконец, что это настоящий снег! Оказывается, после десяти лет жизни в Санкт-Петербурге, я забыл его! А над белым-белым снегом - синее-синее небо. А на синем-синем небе - кружок белого-белого солнца! Это оно посыпает снег своим остро сверкающим бисером! Потому-то и больно моим отвыкшим глазам...
8 марта. Концертный зал. Сцена. Я сижу за ударной установкой в эстрадном оркестре. В зале мама, сестра и другие женщины. Они хлопают. Мы только исполнили "Сладкую ягоду" и солистка кланяется. А я сижу выше всех и понимаю, что больше всего смотрят на меня. Я уже давно понял, что на барабанщиков зрители больше обращают внимания, чем на других музыкантов. Я даже чувствую их почти влюблённые в меня взгляды. Мне даже жарко становится от них. Но я же музыкант, тем более, концерт. Не могу же я поддаться их взглядам, пусть даже влюблённым! А через большие окна прямо в зрительный зал безудержно льётся белыми потоками солнце. Уже весь зал в его белой пене, а оно всё льётся и льётся...
Появляется молодая солистка. Мне очень нравится один момент, когда она исполняет песню "А он мне нравится". Она как раз её будет сейчас петь. Она улыбается, но волнуется, я это вижу. Берёт микрофон. Руководитель даёт знак, и мы начинаем играть проигрыш. Я, как будто, шутя, стучу по тарелочке, так, непринуждённо и легко. Получается и стук и шелест. Всё именно так и надо. Это всё отработано на репетиции - и шутя, и легко, и стук, и шелест. Мы же готовились специально к этому концерту. И вот, мы вдруг очень чутко затихаем и поднимаем глаза на неё, и она вступает, так, подчёркнуто просто и старательно мило, душевно, почти, как у Анны Герман. А мы так тонко и изящно ей аккомпанируем, приближаясь к моему самому любимому моменту. Наконец, он настаёт: перед тем, как начать припев, она, как бы машинально поворачивается ко мне и так мило улыбается мне, и я ей улыбаюсь также в ответ, замерев с поднятой палочкой. Получается, такая милая эффектная сценка, как бы внутренняя игра, крохотный, но прекрасный кусочек личной жизни между барабанщиком и солисткой. Ах, как в зрительном зале засверкали глазки из солнечной пены! Ах, как они меня стали пощипывать! И все на меня, а потом на неё. А она уже начала припев, так, проникновенно и ласково, так трогательно и женственно, а ещё так игриво, почти, как у Анны Герман. А я уже ритмично отщёлкиваю палочками и даже так живенько подпрыгиваю на стульчике. Получается так эффектно, так весело и здорово! Я знаю - глазки меня уже покусывают, ну, конечно, влюблено! А солнечная пена уже не вытерпливает их сверкания. Но солнечные потоки не смеют их загасить - сегодня ведь их праздник, и даже солнце считается с этим!
Мы возвращаемся с мамой и сестрой домой. Мы перепрыгиваем через ручейки и лужицы. А ручейки звенят и лужицы блестят. А потому, что в них играет солнце! Оно везде успевает - и на концерт, и в ручейки с лужицами, и в капельки, летящие с сосулек, и в каждом окошке оно тоже играет своими зайчиками!
- Какой ты у меня был самый красивый! - вдруг говорит мама.
А сестрёнка только улыбается, соглашаясь. А я молчу. А, что тут можно добавить? Что весна? - это понятно. Что 8 марта? - тоже понятно. Что весеннее солнце? - так оно везде, куда ни глянь! Что о нём говорить-то? Им надо просто наслаждаться...
Летнее пекло. Я бегу по степи. Это кросс. Только степь да степь кругом. Надо мной большое белое солнце. Только солнце. Только степь. А степь вдруг становится белой и начинает плавно колыхаться. Это ковыль. Это ковыльная степь. Это белый, пушистый, ковыльный ковёр. И в какой-то момент белое солнечное небо сливается с ним на горизонте. И я уже не понимаю, где заканчивается небо, а где заканчивается степь. А может быть, я бегу уже по небу. И этот белый жеребёнок впереди, может быть, само солнце!
Через пару дней поезд уносит меня в Сибирь. Я смотрю на ковыльную степь и белое солнце, которое играется в окне своими круглыми зайчатами. И вдруг я вспоминаю того самого белого жеребёнка на худых ногах посреди ковыльной степи. И тогда я записываю строки будущего стиха:
На ковыльных небесах
Загорает жеребёнок
И качается зайчонок
На его худых ногах, -
чтобы в Сибири морозной ночью, когда я замёрзну вспомнить эти строки. И найти их. И написать стихотворение "Златогривый Казахстан". И этим согреться...