Я на Невском проспекте. Ещё у Гостиного Двора чувствую сдавливания в груди, возникающие от сотрясающегося воздуха. Эти воздушные сотрясения такие краткие и твёрдые, словно две плотные воздушные массы беззвучно сталкиваются друг с другом. Они сталкиваются там, впереди, за Российской национальной библиотекой. Может это в Екатерининском саду. Может, там музыкальное представление и досюда доходят от динамиков только беззвучные воздушные сотрясения? Нет, это дальше. У садика - это уже гулкие басовые удары, доносящиеся от Аничкова дворца. Я, кажется, догадываюсь, что это может быть. Ну, конечно, это она бьёт по своей любимой дарбуке. Она бьёт ритм. Просто ритм. Один, строго определённый ритм. И я сливаюсь с ним. Вот она какая сегодня: худая и чёрная, с озирающимся взглядом, бритая и скуластая, с впалыми щеками и сжатыми синими губами, стоит сжатой пружиной, зажав инструмент между острых коленок. А длинные тонкие руки в заплаточных рукавах заведены и творят, не смотря ни на что, ритм - последовательность идентичных, строго определённых комбинаций сильных и слабых ударов. Многие, как и я, уловив этот ритм, идут в нём и их движения чётко ему соответствуют. Остальные думают, что для них ничего не изменилось. Ошибаются. И первые, и вторые ощущают (или слышат) внутри какое-то оживление, пробуждение, просветление в этой обычной серой февральской жиже. Им может показаться, что внутри происходит какое-то преображение. Пусть это будет преображением, но на самом деле, это наш внутренний ритм, ритм наших атомов, он был, есть и будет всегда, даже тогда, когда и нас уже не будет, просто сейчас он в унисон с ритмом наяву...
А я сворачиваю в джазовый клуб. Сегодня и только сегодня там известный барабанщик из Чикаго. Один концерт с питерскими музыкантами. Только один, как надрываются афиши, только эксклюзивный и неповторимый. Но мне всё равно. Я зайду потому, что мне нечего делать...
У гардероба публика битком. В маленьком зале полумрак. У сцены столики и пока есть свободные. Я сажусь и получаю бесплатный коктейль от фигуристой девушки со сбитыми сливочными формами.
- Давно вас не было, - стреляет она кукольно глазками, низко нагибаясь над столиком, и её сладенькие, совсем не кукольные груши начинают разбухать у моего носа.
"Сунуть бы сейчас нос в эту ароматную, спелую промежность..." - чуть не говорю я ей.
- Неужели помнили? - губы сами собой выдают вполне себе вопрос и понимаю, что спонтанное решение зайти в клуб, как всегда оказалось верным. - Мне приятно... - а внутри, ниже живота ещё приятней...
- О, и мне! - И её две пампушечки вместо щёк сильно сдавливаются ради особенно милой улыбки! - Вы не пожалеете, что пришли! - И вместо улыбочки вижу уже её задние всё такие же аппетитные булочки в джинсах.
Я провожаю её взглядом, который спрыгивает на красивую блондинку в длинном чёрном платье. Её тело парит в фиолетовом шлейфе, покачиваясь воздушными жёлтыми шариками в глубоком декольте и стройными вёслами в длинном разрезе. А за ней на фоне мутной толпы неожиданно появляется точёная фигура. Это он. Он в чёрной кепке и чёрном пальто с поднятым воротником, сгорбленный, с приплюснутыми губами на оранжевом от морозца лице. Озираясь, незаметно пробирается через толпу к сцене, словно секретный агент. Но я его сразу узнал. А потому, что он в ритме: вот он идёт, и динамично покачиваются остроугольные плечи - правое-левое, правое-левое..., и акцентировано синхронно с ними движется голова - вправо-влево, вправо-влево..., и точечно вздрагивают при этом - вверх-вниз, вверх-вниз... - зависшие впереди руки, и рвутся в стороны друг от дружки губы, может, в приветы, может, в ответы, может, в улыбки, может, в ухмылки, может в звуки лопающихся пузырьков между ними, и высвечиваются колеблющимися корпускулами его глаза, подсвечивая себе тропинку вспышками взглядов, и мысли, зашифрованные во взглядах, освобождают впереди пространство, раздвигая телесную тину. И всё в ритме, в вечно пульсирующем внутри его организма ритме. Это он. Приветствия, похлопывания, рукопожатия, столкновения, скидывание пальто с плеч перед самой сценой - не нарушают этого ритма потому, что и это всё в ритме. Он стремится вперёд, на маленькую сцену, к барабанной установке. Ею он обозначит сегодня во всеуслышание этот ритм, свой ритм, ритм, в котором он движется, смотрит, говорит, мыслит, творит, дышит, живёт, который станет через пару минут нашим единым, который даст нам возможность ощутить в себе наш собственный, пульсирующий в наших атомах с ним в унисон...
Он сел. Установку "разгребает" под себя. Рабочий барабан ставит классически - с наклоном в сторону. И палочки берёт классически - в левую руку - между средним и безымянным пальцами. И педали врастают в его краснокожие ботинки под кроткий всхлип и хлипкое шипение хай-хэта, под плотное шлёпанье колотушки по твёрдому лбу большого барабана. И продолжает горбиться, и озираться. И голова продолжает покачиваться. И взгляды на публику хлопают вспышками, а во взглядах мысли, а в мыслях ритм, а в ритме он весь без остатка. И ритм выпирает из него, как квашня из кастрюли, как пена из кружки, как кипяточек брызжет из переполненного чайника и обжигает уже капельками, которые срываются с его рук и ног ударами по барабанам. Есть первые обжигающие проявления ритма! И все почувствовали их, включая тягучего во все стороны, кисельно-приторного гитариста, и вбитого гвоздика с вкрученной красной лампочкой вместо головы контрабасиста, и галстучно-пиджачного, с шаловливыми белыми воробушками вместо ладошек пианиста, и губастого, с заслюнявленным нижним полулицием саксофониста. И, как можно кому-то ещё не чувствовать его? Где эти бесчувственные изваяния? Нет их! Или нет, может быть, одно - сидящее через столик пурпурное лицо, кажущееся небрежно и совсем неуместно намалёванным на ритмично движущемся полотне. А публика прекрасна! Да, да, публику распирает! Ай, как замечательно распирает! И какие все стали необыкновенными, лучистыми, искромётными, по-настоящему живыми, буквально за пару минут! И, как легко, непринуждённо, щедро играют своими внутренними драгоценностями сейчас девушки! Ай, какими они, оказывается, могут быть щедрыми и безвозмездными! Как они запросто обнажили их в хлопающих глазках и шлёпающих язычках, вздутых щёчках и детских ямочках на щёчках, носиках-картошечках и носиках-курносиках, сморщенных лобиках и жирных веснушках на лобиках, сальных подбородках и складочках на шейках, трясущихся жидким тестом ручках и пухлых ладошках с маленькими пальчиками! А ещё несколько минут назад они все эти драгоценности, как всегда, жестоко давили, бездушно душили, стеснительно скрывали, мученически играя чью-то чужую роль! Отдохните теперь, милые! Побудьте собой! Давайте все побудем собой! А ритм уже невозможно держать в телесной оболочке. Он всех распирает и вдруг вырывается в пространство!..
Ему очень не нравятся металлические пружины на малом барабане - они слабы и не натягиваются - нет нужного треска! - сломан механизм их натяжки. Он что-то просит гитариста, растянувшегося от стульчика посреди сцены к его углу. Оказывается, шнурки. Парень передо мной сдёргивает шнурки с ботинок. Происходит молчание в ритме, где парень снимает в ритме, и шнурки летят к нему на сцену в ритме, и он натягивает пружины ими в ритме, и всё это под ритм наблюдающей прекрасной публики. Есть натяжка! И вновь срывается ритм с его рук и ног на кончики палочек и колотушки, а от них на барабанные шершавые мембраны, и медные шальные тарелки...
Со сцены он видит меня. И я понимаю, что он видит барабанщика потому, что мы узнаём друг друга всегда и везде. И мы до конца вечера играем вместе. Только для публики он играет один, а для нас - мы вдвоём. А ещё он видит кого-то в глубине зала. Кто это? Ещё барабанщик? Нет. Это кровавая дама - с алыми губами, красным бантом в пуховых волосах, гранатовом платье и таким же букетом роз. Она за столиком вместе с бутылкой шампанского. Он в неё стреляет хлопушками из придурковатых взглядов, она ему отвечает почти такой же улыбкой. А в конце представления, оторвавшись от раскалённой установки, прыгает со сцены к ней. Его благодарят и все в помешательстве сожалеют, что уже сегодня он улетает в Штаты якобы навсегда...
Через пару неделек он неожиданно мне встречается на набережной Мойки недалеко от Дворцовой площади в буратинном жёлтом колпачке с красным бубенчиком, апельсиновом спортивном костюме и белых кроссовках, сгорбленный, с блестящими озирающимися глазами и приоткрытым брызгающем ртом на розовом лице от мартовской вечерней свежести. Я сразу, ещё, как только он вывернул из-за угла, узнал его, почувствовав в груди его ритм: покачивание бутылочных плеч и рыжекудрой головы, микроскопические движения рук и губ, наконец, ударные движения глаз и ослепительные взгляды, и оглушительные мысли, отражающиеся во взглядах. Я понял, что он узнал меня по моему ритму. И наши ритмы слились. В ритмах, мы, как братья близнецы, синхронно двигались друг против друга. И руки поднялись в приветствии синхронно. И глаза в глаза двинулись синхронно. И рты открылись синхронно. И слова хлопнулись друг о дружку синхронно:
- Привет!
И губы прыгнули в улыбках синхронно. И разошлись мы тоже синхронно. Только он к кому-то торопится. К кому же? К той самой даме! Как же так, ведь вы улетели за океан навсегда? Значит, задержался, наверное, по настоятельной просьбе её, этой симпатичной, русской блондиночки. Да, эта может, может... может... задержать кого угодно...
Так, пора! С Мойки - на Певческий мост, потом на Дворцовую площадь. С Дворцовой на Невский...
Она бьёт ритм. Ритм. Просто ритм. Один, строго определённый ритм. Она такая же худая и гнутая, только ещё чёрнее, и скулы острее, руки длиннее, удары короче, жестче, твёрже. Согнутая, острая, длинная, твёрдая, жаркая, резкая. А прохожие на этот раз все в её ритме. А ритм-то тот же самый, что и у Чикагского барабанщика тогда в клубе и сейчас на Мойке, что и у публики тогда и сейчас у прохожих, что и у меня, конечно! "А может, так и должно быть? Может, он всегда у всех один и тот же - ритм наших атомов - совпадающий с ритмом Вселенной? Может..." И я парю над Питером под ритмичные, гулкие и тяжкие звуки её дарбука...
"Наверное, барабанщики это люди, всегда чувствующие внутренний ритм, ритм своих атомов, всегда точно и вовремя показывающие его или напоминающие о нём другим с помощью ударов руками и ногами. Может быть, он совпадает с ритмом Вселенной? Естественно! С рождением, мы получаем ритм Вселенной, потому мы и едины с ней. Иначе, был бы хаос..." И перед глазами такие живые, такие необыкновенные, а может быть, самые обыкновенные, потому и самые живые, потому и самые родные, самые любимые - она и прохожие на Невском, он, музыканты и публика в клубе, он и блондиночка на Мойке, я, он, она, они - все! "Надо быть естественным, чтобы не глушить в себе ритм, чтобы не нарушать единства..." А звёзды уже давно висят в чёрной бездне. Я и не заметил, как наступила ночь. Я, оказывается, на моту Петра Великого. Хорошо, что мосты ещё не разводят - был бы в Неве... Вот она! - смотрит на меня миллионами белых глаз!
- Да, да, - кричу ей, - всё будет так, как ты завела! Всё будет в твоём ритме! Всегда! Иначе - хаос! Я знаю! А тех, кто не знает об этом, ты выбрасываешь с моста жизни! Так? Молчишь, значит согласна. Нет, можно ещё спрыгнуть самому, конечно, вот так, взять... и... Нет, это не в твоём ритме, и не в моём, естественно! Пока...