Аннотация: Серия рассказов "Мои бега". Рассказ первый
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
СЕРИЯ РАССКАЗОВ 'МОИ БЕГА...'
Рассказ первый
В казахских степях...
Бегать кроссы я полюбил с седьмого класса. А в классе десятом мне казалось, что могу бежать, не останавливаясь, сутки, а может, больше - не проверял. Иногда во время бега забывал, что бегу - задумывался, а потом 'возвращался' вдруг, смотрел, а ноги, будто сами по себе бежали, как заведённые, я их даже не чувствовал в тот момент! Вздохну тогда полной грудью и дальше задумаюсь о своём...
Любил и люблю бегать один, чтобы никто не отвлекал своим присутствием. Это можно сравнить, как поход в музей: тебе ещё хочется постоять у понравившейся картины, вернуться к ней, походить возле неё не спеша, углубившись в свои мысли, а тебя то и дело отвлекают, поторапливая: 'Не задерживайся... пойдём быстрей... я есть хочу... я пить хочу... я устал... я устала...' Так и в беге, лучше одному - никто не отвлекает, не тормозит и не подгоняет. Сам по себе, один, бежишь и бежишь, пока есть желание и время, думая о своём, и наблюдая за пейзажами вокруг.
Вначале, это были только кроссы на тренировках классической борьбы. Километров пять бегал, чуть ли не каждый день в качестве разминки. А когда готовился к соревнованиям, бегал и по семь, и по десять, и по пятнадцать. Бегал в основном до аэропорта моего степного городка в мороз и зной, дождь и снег, утром или вечером.
Главное было перед кроссом правильно собраться. Если требовалось 'согнать' вес, надевал несколько 'шкур', другими словами, несколько тренировочных штанов, маек, футболок, олимпиек, свитеров и курток. Причём, не имело значения - зима или лето за окном. Все эти 'шкуры' много раз были пропитаны потом и потому были тяжёлыми, солоноватыми на язык и обладали специфическим запашком - неприятным для людей посторонних, а тем более, людей далёких от спорта и обычным, даже приятным - для нас, спортсменов, поскольку, это был наш родной запах, наших спортивных трудов - 'пахоты'! Что же ещё было примечательного в этих 'шкурах'? Все они когда-то были новыми, красивыми и чистыми, но со временем, понятно, потрепались, порвались, потёрлись и поблёкли. Их 'первообладателю' они стали ненужными, а потому были давно нестиранными. После кросса их высушивали на длинных батареях вдоль тренировочного зала и бросали в специальный шкаф, откуда их мог взять любой желающий.
В этом же шкафу была целая гора кет со шнурками и без, разных размеров и разной степени изношенности. Порванные кеты были пригодны, понятно, исключительно в сухую погоду, только их нужно было посильнее стянуть шнурками. И не беда, если они во время бега вообще развалятся вдруг напополам, хотя неприятно, конечно, было в носке возвращаться в зал!
Здесь же были длинные верёвки, которыми перевязывались одетые 'шкуры', чтобы ничего не болталось, даже 'лоскуточки' не трепыхались при беге, уж, тем более, чтобы какие-нибудь штаны из нескольких одетых вдруг не спали по дороге и не болтались на коленках, мешая передвигать ноги, как, к примеру, трусы семейные с неожиданно порвавшейся резинкой! Ну, это к слову.
Это сейчас спортсмены бегают в красивых фирменных спортивных костюмах. А раньше мы бегали в том, что было, совсем не задумываясь, как мы выглядим!
Итак, тренировка начиналась с тщательного одевания. А когда эта процедура заканчивалась, я, напоминающий своим видом скорее современного бомжа, чем спортсмена (но в восьмидесятые годы прошлого столетия этот вид спортсмена никого не удивлял, уж, тем более, не пугал!), убегал из зала, прыгал по лестницам вниз, выбегал из спорткомплекса и бежал на трассу, ведущую в аэропорт.
Если бежал утром зимой, то начинал бежать ещё в темноте под светом высоких фонарей на железобетонных столбах, льющих конусообразный бело-синеватый свет. Впереди то и дело слышал гул взлетающих и садящихся самолётов, который возникал внезапно, как ужасное рычание большого дикого зверя в момент нападения его на свою жертву, и так же внезапно замолкал. А за спиною оставался сверкающий утренними огнями пробуждающийся город детства...
А я бежал, краями глаз наблюдая по сторонам за мёртвой ледяной степью, уходящей в непроглядную темень, в которую, не то что всматриваться, а взглядывать было жутковато! Но эта темень через некоторое время начинала не спеша рассеиваться. И на глазах всё отчётливее, окружая меня, будто замышляя что-то коварное, возникал безмолвный затаившийся мир: с серыми силуэтами деревьев яблоневых посадок, словно каменными воинами, принявшими боевую стойку, да так и застывшими навечно, и загадочной степной далью, выкрашенной пока ещё в лунно-звёздный цвет, но уже всё с большим и большим проявлением красноватого оттенка встающего над степью солнца. Тогда я начинал внимательно, чуть волнуясь, всматриваться по сторонам - не подстерегает ли где-то меня опасность, к примеру, а вдруг вместо дерева действительно окажется какой-нибудь обезумивший от холода бродяга или разбойник, подстерегающий жертву на тёмной одинокой дороге, или не бросится ли вдруг на меня из-за дерева затаившийся голодный степной волк?! Это чувство опасности придавало сил, и я бежал ещё активнее, ещё азартнее, громко и ритмично выпуская струи белого горячего пара изо рта, который сразу на морозе схватывался и опускался на ворот инеем и маленькими снежинками. И только моё громкое ритмичное дыхание, напоминающее пыхтение паровоза, и мой звонкий топот по ледяной дороге разносились, как казалось, по всей степи, безмолвно расширяющейся во все стороны. По всему телу ощущался жар, который 'выплёскивал' наружу струи горячего пота, пропитывая насквозь несколько слоёв плотных 'шкур', и облегчая организм на несколько килограммов!
Второй опасностью были встречные машины с рёвом проносившиеся мимо, ослепляя в какой-то момент светом фар. И только звериное чутьё помогало оставаться на безопасном расстоянии от них!
Последний километр до аэропорта я бежал по прямой, хорошо освящённой дороге. Впереди красиво сверкало здание аэровокзала со стеклянным фасадом, за которым в просторном ярко освящённом зале отчётливо различались люди, застывшие в очередях или на длинных массивных диванах, расположенных по всему залу среди экзотических размашистых пальм.
Я подбегал к зданию, разворачивался, смотря на наблюдающих за мной из зала пассажиров, и сразу бежал обратно, ощутив прилив новых сил от мысли, что путь мой теперь обратно в любимый город, уже 'запевший' свою повседневную жизнеутверждающую гудящую и звенящую песню. Там ждёт меня мой борцовский тёплый зал, который наверняка уже озарён первыми солнечными лучами!
И уже степь была нестрашной, поскольку проглядывалась теперь до самого, хоть пока ещё мутного, но на глазах светлеющего горизонта, и горела вся фиолетовым цветом в лучах большого красного солнца, вставшего над горизонтом.
Совсем наоборот было, когда бегал зимой вечером. Начинал бежать, когда ещё солнце светило, но было у самого горизонта, и вечерняя пелена всё больше и больше окутывала мир, и он постепенно на глазах погружался во тьму. Я ещё успевал пробежать 'нестрашную' степь, различимую до горизонта, но обратно бежал еже через чёрную и, как казалось, зловещую бездну.
Всегда, когда поворачивал в обратный путь у 'последнего' человеческого пристанища - аэровокзала - я ощущал тревожное чувство, которое, будто говорило мне: ну, вот и всё, а теперь готовься остаться одному среди холодной и дикой ночной степи! И ощущал резкий прилив сил от огромного желания быстрее пробежать страшную ночную степь, от предвкушения такого сладкого чувства опасности, которое уже начинало себя проявлять в груди, постепенно поднимаясь к горлу, и от желания в который раз ощутить себя 'победителем' над степью!
И с какой неописуемой радостью, не замечая ни усталости, ни ног, ни всего себя, а только чувствуя сладко сжигающее грудь чувство восторга и победы, я влетал, словно в крепость в ярко освящённый и спокойно доживающий день город, отрывая себя от лап коварной степной бездны, так и не сумевшей мною овладеть!
Летом, конечно, чувства опасности не было. Утром начинал бежать в холодке под стрекотание стрекоз и саранчи, вдыхая терпкий аромат степных трав и цветов. А жёлто-красное солнце уже светило над горизонтом, поднимаясь всё выше и выше, расплываясь всё шире и шире, и превращаясь в бело-жёлтый расплывчатый шар. И заканчивал бег, когда это самое солнце напоминало белое пылающее месиво с жёлтым оттенком, разлившееся по всему небу, и льющее на землю белые раскалённые волны жара, отчего вмиг обливался горячим солёным потом, а внутри казалось, что ещё немножко, и закипит вся моя кровушка вместе с остальными водами! С наслаждением представлял я в этот момент, как после тренировки буду стоять под прохладными живительными водами душа, а потом, ожив, с удовольствием в буфете выпью стакан освежающего коктейля или холодного ядреного 'Боржоми', после которого всегда хочется крякнуть!
Но был хит! А именно...
Летом, где-то между десятью и двенадцатью дня я выходил в степь. Снимал с себя майку, привязывал её к штанам, укрывал голову панамкой и бежал! В степь! Не разбирая дороги, бежал, не зная куда, на горизонт, на чёткую полоску горизонта, туда, где сходились небо и степь!
Бежал по степи безграничной, ровной, голой, жёлтой, сверкающей в лучах прямо над головой нависшего белого солнца своими тоненькими стебельками ковыли!
Бежал через плотный обжигающий липкий воздух, словно пропитанный маслом и стоящий жирной воздушной смесью на пути!
Бежал в безумном стрекотании миллионной армии саранчи, словно в рёве степного моря! Эта саранча, как большие жёлтые капли прыгала за мной, рядом, впереди, на ноги, руки, плечи, спину, а я, иногда сорвав майку, начинал отмахиваться от неё!
Бежал, перепрыгивая через чёрные норки сусликов. Суслики же, заприметив меня ещё издалека, сидя возле своих глубоких убежищ в виде чутких истуканов, двигающих по сторонам только мордочки, вслушиваясь в степные шорохи и дуновения в ожидании с мелкой дрожью по всему жирному телу своих безжалостных и неожиданных врагов - лис и орлов - в ужасе, не понимая, как появился вдруг в голой степи бегущий человек, может быть, даже на грани сумасшествия, торопливо скрылись в них!
Бежал, вовремя и высоко перепрыгивая через коричневые булыжники, неизвестно откуда внезапно появляющиеся на моём пути, удивляясь им, и думая: 'Ничего себе! А, если б я запнулся?' - представляя, как лечу, выставив руки вперёд на твёрдый жёлтый ковёр, как падаю, истирая маленькими камушками и сухой землёю в кровь руки, грудь, живот, подбородок, а радостная саранча набрасывается на меня, как на добычу!
Бежал, пересекая коричневые грунтовые дороги, перепрыгивая через глубокие её колеи. Иногда на дороге мне попадался трактор или комбайн. Тогда тракторист или комбайнёр весело махали мне рукой, думая, наверное: 'Вот, чокнутый, куда же он несётся в такое пекло, да ещё в степи, по бездорожью?' А, может быть, и так: 'Вот, парень, молодец, бежит себе по бесконечной вольной степи, среди колосящихся хлебов и только...' - так, ну, пусть не так поэтично, всё-таки, они загорелые, обветренные, запылённые, мускулистые, белозубые работяги, вкалывающие до изнеможения на уборке хлеба день и ночь, в зной и дождь! А, может быть, и так, почему нет! - ведь уборка хлеба - это тоже поэзия моря золотой сверкающей на солнце пшеницы на фоне голубого неба! А хлеборобы - её творцы!
А один тракторист, помню, на полном серьёзе мне предложил, видимо, пожалев, высунувшись из кабины:
- Садись, давай подвезу!
Я ему, благодарно улыбаясь, только помахал рукой. И он мне тоже.
Бежал, озираясь во все стороны, и не замечая ничего, кроме ровной глади великой казахской выжженной земли и тонкой полоски горизонта, всегда остающейся неподвижной.
Иногда вдруг вдалеке замечал табун коней. Ноги сами поворачивали к нему. Кони с красными блестящими от пота спинами, серыми, словно седыми и чёрными пышными гривами и хвостами спокойно, неторопливо, будто задумавшись о чём-то своём сокровенном и очень приятном, а может быть, напевая про себя любимую лошадиную песенку, стояли посреди степи, помахивая хвостами, и мотая головами, вздрагивая, фыркая, и передвигаясь друг возле друга.
Подбегая ближе к табуну, я знал, что сейчас появится собака, совсем безобидная, поскольку, привыкшая к людям, коням и резким движениям. Конечно, для порядка, она должна была появиться, чтобы показать бегущему незнакомцу, что всё у неё под контролем и ест она свою лепёшку, пропитанную бараньим салом, а по праздникам грызёт варёные жирные и сочные бараньи кости после приготовления хозяевами шурпы - совсем не зря!
Она появлялась маленькая и шустрая на фоне степенных коней, лохматая и строгая, вдруг откуда-то из-под копыт. Подбегала ко мне на расстояние пяти метров, останавливалась и внимательно наблюдала за мной, хмурясь и принюхиваясь, и, наконец, понимая, что от меня не было никакой опасности, снова исчезала в глубине табуна, под улыбающиеся, как мне всегда казалось, морды своих больших друзей!
Но иногда появлялся и сам табунщик - серьёзный, с воинствующим выражением лица, словно настоящий степной могучий воин - батыр из казахских легенд и сказок - в большой лисьей серо-жёлтой шапке и тёплом, плотно стянутом бечёвкой халате, казах. Он решительно приближался с глухой дробью ко мне на жилистом коне, оставляя позади жёлтые волны пыли, останавливался в нескольких шагах, и, грозно взглянув на меня свысока, вдруг начинал как-то по-детски озорно улыбаться, крича что-то по-казахски, будто увидал смешное представление! И крикнув мне:
- Ты що, спасмен?
- Да! - кричал я ему.
- Ну, молоде-ес! Ай, молоде-ес! - видимо, дёрнув в этот момент за вожжи, конь вставал передо мной на дыбы с громким ржанием. - Я тоже спасмен! - кричал он не понятно в шутку или всерьёз и, резко развернув коня, от души стегал его маленькой чёрной плёткой, и мчался рысью прочь, хвастаясь передо мной своим лихачеством!
Я только смеялся, смотря ему вслед. А он всё скакал и скакал под весёлый лай собаки, огибая взволнованный табун, то приближаясь к нему, то отдаляясь. Я бежал прочь, оглядываясь, и думая: 'Ведь на полном серьёзе передо мной выбражает! А перед кем ему ещё? Перед своими друзьями или односельчанами - казахами - такими же лихими наездниками? Только перед такими, как я - городскими! Да, казахи - дети степи...'
Иногда встречалась отара овец, непрерывно блеющих и удивительно легко несущих на тоненьких ножках свои кудрявые, круглые, невероятно толстые тела, которые подобно серым пушистым мячикам катились и прыгали по степи. Расторопная собачонка, бегая вокруг отары, тявкала на выбивающихся из отары овец, приказывая им вернуться обратно, и не нарушать необходимой для их же безопасности 'сплочённости'! Позади, что-то выкрикивая, и махая руками, подгоняя животных вперёд, шёл пастух. Может быть, он гнал овец домой, а может быть, получив знак от собаки, что где-то поблизости лиса или даже волк, перегонял слабых и пугливых животных на новое более безопасное место. Пробегая мимо него, я махал рукой, но очень редко он отвечал на приветствие, полностью погрузившись в работу, и не имея возможности отвлечься. А я бежал вперёд, всё дальше и дальше от шумно блеющего кружка животных в жёлто-сером облаке степной пыли.
Наконец, когда замечал, что солнце уже было не в зените, начав плавный путь за горизонт, поворачивал обратно, понимая, что, сколько не беги, а горизонт ближе не станет!
Уже хотелось домой, под прохладный душ, лечь в ванной и почувствовать с наслаждением, как остывает усталое тело, вспоминая всегда неожиданную, интересную, неповторимо красивую степь!
А когда видел впереди белый город, из степного бегущего человека превращался снова в обычного городского жителя, с удовольствием думая: 'То ли ещё будет на моём очередном скором степном пути!'