Аннотация: Серия рассказов "Мои бега". Рассказ четвёртый
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
СЕРИЯ РАССКАЗОВ "МОИ БЕГА"
Рассказ четвёртый
По Вятским ухабам...
Начало двухтысячных. Кировская область. Весёлый городок. Нет, не от того, что в нём мне весело жилось или его жители безудержно веселились. Просто его разноликие, но сплошь рыжеватые, тёплые, какие-то "живенькие" дома и домики, его узорчато потрескавшиеся, но с гладкими голубыми лужицами дорожки и тротуары, его скамеечки и цветочки, клумбы и горшочки, фонтаны, деревца, его дворец культуры, словно громадная и переспелая ягода брусники с массивными белыми колоннами на площади, и сама площадь с баскетбольным кольцом посередине (подобное я видел впервые!), и длинная трибуна с памятником худенькому, но головастому, хотя и лысому, но с интеллигентной бородкой вождю - всё располагалось (и располагается, конечно) на круглых горках и покатых пригорках (скоро вы поймёте, уважаемый читатель, как эти горки и пригорки правильно называются). Потому и казалось мне, что городок, хоть и неорганизованно, но очень весело, как-то кудряво прыгал с утра до вечера, зимой и летом, в стужу и жару передо мной. В общем, весёлый был городок, ничего не скажешь! - кудрявый!
А в этом весёлом или кудрявом городке была улица Спортивная (да, она и сейчас, наверняка, есть). А на улице Спортивной было общежитие химического комбината (вернее, их было два - семейное и несемейное; я говорю только о последнем) - пятиэтажное, светлое, такое опрятное, крепко сбитое, короче, такое ладное здание. Оно стояло обособленно на возвышении, и было крайним не только на улице, но и вообще в городке. Со стороны его заднего фасада располагались стадион с дощатыми лучезарными, хоть и облупленными трибунами и хоккейная коробка с воздушными, растекающимися в приторный жёлтый сироп с наступлением темноты фонарными леденцами. По вечерам над стадионами "заводились" популярные тогда песенки, особенно часто из репертуара Михаила Круга или мюзикла "Собор Парижской Богоматери". Тогда бегуны, хоккеисты, фигуристы, болельщики и просто зеваки, "куряки" да "гуляки" невольно, но с удовольствием становились ещё и замечательными слушателями, подыгрывая на своих душевных струнках, подсвистывая на трибунах или похрипывая на беговой дорожке, подпевая вслух или про себя, подтягивая сигаретками или подкручивая на льду, поглатывая в такт из горлышек, особенно летними вечерами, или звонко постукивая клюшками, особенно в "бодрящие" морозцы. А потому было и весело, и дружно, и тепло, и даже горячо, и даже вполне романтично!
За стадионом степенно и молчаливо возвышался сосновый бор, с застывшим у самого неба темно-зеленым, бугристо-панцирным морем и широкой, чистой, какой-то спокойно-философской душой у земли. Каждый, кто оказывался в нём, с радостью погружался в его тенистую, ароматную и тихую философию, без устали разгуливая по шершавым дорожкам и гладким тропинкам, усыпанным твёрдыми шишечками и побуревшими иголочками, абсолютно успокаиваясь, и умолкая, становясь просто созерцателем или просто философом. Да, просто философом, как и в любом другом, наверное, сосновом бору.
А может быть, становясь сказочником, когда, к примеру, совсем рядом, прямо на расстоянии вытянутой руки так мягко и беззвучно, словно невесомо, вдруг заколышется один из его тяжёлых, лохматых локонов. Ты это неожиданно замечаешь краем глаза и резко поворачиваешь голову. А там возьмёт, да и мелькнёт на ровно вылепленном из свежей глины, потому сочном и блестящем стволе, чьё-то тонкое, бело-чёрное крылышко или всего лишь пёрышко, или чей-то красненький хохолок, или рыженький хвостик. Ты задираешь голову, вглядываешься в пушистые волны, в надежде увидеть, ну хоть мельком жар-птицу или хотя бы белочку с орешками, или хотя бы Бабу-Ягу с метлой и в ступе, а тебе оттуда вдруг под ноги что-то шлёпнется, то ли шишка, то ли зверёк какой маленький да удаленький, а может, если это поздним вечером, самая настоящая погасшая звёздочка. А может, это старушка так веселится, ну, та самая, которая с метлой и в ступе: сидит себе, спрятавшись за широкий ствол, и пуляет в тебя шишками! Ага, весёлая, я и говорю! Хорошо, хоть шишками... веселится...
А может быть, становясь поэтом, когда, к примеру, через, казалось бы, непроницаемые хвойные панцири вдруг возьмут, да и пересекут твой неторопливый вечерний путь лучи заходящего солнца. И ты что-то увидишь впереди такое, чего никогда не видел, что-то такое, отчего ты перестаёшь идти. И ты встаёшь, стоишь, замираешь. Только тебе будет казаться, что ты стоишь. На самом деле, ты перестанешь ощущать под ногами твердь. А что же тогда? Да, ничего! Ничего! А, вот так! Значит... Да! И только звенящие детскими голосами спортивные корты, расположенные в чаще, да пробегающие мимо спортсмены тебе напомнят о мире с совершенно иной философией или сказкой, или... и "вернут" тебе под ноги... Да, да, да! Но это тоже не плохо!
Сосновый бор выходил на большое спортивное поле, которое упиралось в торец общежития - последнюю в этой стороне городскую стену. Летом на нём играли в футбол, а зимой по всему полю ровненько заливался лёд, и тогда очень часто синими морозными вечерами я с удовольствием становился свидетелем жарких спортивных страстей, происходивших на нём - состязаний по конькобежному спорту или хоккею с мячом. Наконец, за полем начинался густой и труднопроходимый лес, скорее всего, достаточно населённый всякими лесными птицами и мелкими зверюшками, поскольку, их разговоры да пересуды, праздники да выяснения отношений, как иногда казалось, я частенько слышал чёрными ночами и красными утрами через своё открытое окно на пятом этаже, выходившее прямо на него. Лес был посечён двумя пешеходными дорожками и автомобильной трассой, связывающей городок с комбинатом. Он своим левым крылом спускался до самого комбината, а правым - до краснокирпичной церкви с золотыми куполами и реки Вятка, которая в ста метрах вверх по течению принимала в свои плотные и юркие объятия пушистые, слишком уж доверчивые, как мне казалось, воды небольшой речки с названием Чепца. Эта речка с беззаботной и непонятной радостью вливалась в свою более серьёзную и опытную сестру, наивно веря, конечно, в своё лучшее будущее, только именно в этот момент и в этом самом месте она находила свой земной конец. Да, вот так. Всему есть свой конец. Её конец вы поняли теперь где - прямо у весёлого или кудрявого Вятского городка, может, в немалой степени, потому так и зовущегося - Кирово-Чепецк. А довольная Вятка, ещё более разомлев, и забурев, текла и течёт, и будет ещё долго течь уже до своего конца дальше, к областному центру, когда-то своему тёске, а тогда и ныне - "мордатому" и коренастому, неблестящему, но дюже хозяйственному, неромантичному и неизящному, конечно, зато с крепкой хваткой и практичным умом, хитроватым и хмурым, на первый взгляд, но, всё-таки, добрым, я знаю, взглядом - городу Кирову...
Вот в таком месте, на пятом этаже, как я уже сказал, того самого общежития я и поживал год с небольшим. Работал я на комбинате, а в свободное время много чем занимался, в том числе и бегал, естественно. А вы уж и засомневались? Подумали, наверное: "Ну, где ему тут бегать? Что, на стадионе что ли или в парке? Что, неужели так и подумали?" Нет, вы подумали совсем наоборот, я знаю. И были, как всегда, совершенно правы!
Вообще, я пожил тогда, если сравнивать, что у меня было до этого и что у меня есть вот сейчас, когда я пишу эти строчки, в наилучших условиях для занятия спортом. Я не знаю, как должны выглядеть идеальные условия, но то, что было там - лучшего просто и представить не могу. Как будто сама судьба так полюбила мои бега, что преподнесла мне такой подарок! Согласитесь, грех было его не принять! Иногда мне казалось, что я жил на какой-то спортивной базе или на спортивных сборах, или в спортивном лагере. С утра до вечера округа "болела" спортом: во дворцах спорта, расположенных тут же у соснового бора, кидали друг друга борцы, с грохотом опускались штанги, шлёпались о борцовские перчатки щёки, крутились гимнасты, забрасывались в кольца баскетбольные мячи, а на стадионах забивались голы в футбольные и хоккейные ворота, летали прыгуны, "стреляли" спринтеры, "пулялись" ядра, кидались копья, бросались гранаты, да и сами спортсмены "бросались" в песочницы, а лыжники, боже мой, как настоящие лоси "носились" по сосновому бору! - и всё это можно было запросто наблюдать, бесплатно получать заряд хорошего настроения и здорового духа!
Особенно мне нравилось посещать соревнования по классической борьбе. Встанешь где-нибудь на балконе, прямо над борцовским ковром и наслаждаешься настоящей, бескомпромиссной борьбой атлетов, их силой, выносливостью, бойцовским духом, мужеством. Да, сильна Кирово-Чепецкая борцовская школа! Помню, были какие-то соревнования, борцов было так много, что бедным судьям было некогда покушать. Так они одновременно и ели, и судили прямо на ковре! К примеру, кусая хлеб с салом, показывали "туше", а потом, тщательно работая ртом, поднимали руку победителю. Подобное, я видел впервые! И хоккейная школа сильна! А, как же! Возьмите, к примеру, Кировскую команду "Родина" по хоккею с мячом или знаменитых воспитанников Кирово-Чепецкого хоккея Александра Мальцева и Владимира Мышкина (вратарь номер два в советской сборной, что ни чуть ни умоляет его вратарское величие, ведь первым был сам Третьяк!). А конькобежный спорт, а лыжный, а скалолазный? Не знаю, как сейчас, но в то время, город Киров считался центром скалолазного спорта в России.
А ещё в Кирово-Чепецке, уж не знаю, к месту скажу или нет, думаю, что к месту, так вот, именно в этом весёлом или кудрявом городке отбывал несправедливое и горькое для всего советского футбола тюремное заключение великий Эдуард Стрельцов, который даже в тюрьме оставался верен футболу, организовав футбольные команды из заключённых, даря, тем самым, своим собратьям по несчастью и "служивым", и себе, конечно, футбольные праздники...
Иногда на стадионе тренера меня путали со своими воспитанниками и строго покрикивали мне:
- Ну, что ты как колбаса ливерная бежишь! Порезче, порезче! Напирай, напирай!.. - Некоторые даже показывали руками и щеками, как надо бежать. - Что ты ноги волочешь, как умирающий лебедь? Просто смотреть невыносимо, заплакать можно! - Потом где-то на пятом или шестом кругу, когда их "оленята" уже заканчивали беговую разминку, до них, видимо, доходило, что я простой любитель, "лирик" от спорта, в общем, действительно "лебедь" или "лебедёнок", или "лебедёночек", или "лебедушка-лебеда, что в огороде до черта!", который просто вышел подвигать конечностями и скоро "зайдёт" обратно. Вот тогда они смягчались, показывая это звуком: - А-а...
Летом уже с утра на трибунах загорали девушки. Я раздевался по пояс и бегал перед ними. В ответ они красиво блестели в купальниках и неотрывно наблюдали за мной. Большинству я очень нравился, поскольку, в основном все возвращались на стадион в последующие погожие деньки, подгадывая к моим пробежкам, и совершенно не боясь, что мне особенно льстило, испепеляющей жары. Ну, конечно, они разыгрывали передо мной загорающих обольстительных дам, со своими загадочными изюминками, которые они, понятно, так просто не раскроют перед кем попало. Играли в таких нежащихся на солнышке, таких слабых и беззащитных "Мэрилин Монро", но при этом, давая чётко понять, что муж на смене и они совершенно, и просто ужасно невыносимо одиноки! Ну, я, естественно... бегал...
В бору я погружался в тишину и аромат. Только дятел объёмно на весь лес трещал по небесному барабану. Особенно здорово это у него получалось зимой. Я поднимал в его сторону открытый рот...
- Дорогу! - получал я тут же в зад.
Ага... И видел уже перед собой сильные "лосиные" ноги лыжника, жадно и напористо загребающего под себя эту самую бугристую, а точнее, ухабистую дорогу.
Зато совершенно один я бегал в лесу за спортивным полем, в том самом, густом и труднопроходимом. Ну, бегал-то я по двум дорожкам, о которых говорил. Хотя, наверное, нельзя сказать, что бегал "совершенно один", поскольку, птичек да зверюшек было там достаточно. И очень часто дорожку мне перебегала белочка, к примеру, или мышка-крутышка, какая-нибудь, или даже зайчик-жоп... -ушастик. А о том, что летали рядом всякие бабочки да стрекозы, кузнечики да птички, с божьими коровками, я уж и не говорю. Нет, им нравилось, что я бегу. Для них, хоть и было это не в диковинку, но, наверное, посмотреть на меня им было всё-таки интересно или забавно, уж я не знаю, скорее всего, забавно. Ну, представьте: бежит то ли дирижёр-любитель птичьего оркестра, то ли ближайший родственник Маугли, то ли дитё Снежного человека, но с очень умным лицом, почти, как у шахматиста и моргает глазками, тужится, и пыхтит паровозиком. Но ведь, они не знали, что я был начальником лаборатории радиационного контроля, барабанщиком эстрадного оркестра на вечерах кому за сорок в "брусничном" ДК по субботам, а в свободное время - поэтом. Ну, последним - это не официально, секретно, для себя, конфиденциально, по правде сказать, это я сам так иногда подозревал о себе, но не решался в этом признаваться. А, ведь забавно же? Забавно же было посмотреть на меня, ведь правда? Ведь, не часто увидишь бегущего начальника, да ещё чего! - лаборатории радиационного контроля! - да ещё к тому же барабанщика на вечерах кому за пятьдесят... или там... ну, не важно, да ещё ко всему этому, "секретного" поэта! Конечно, забавно. Это даже мне понятно, хотя я и "заинтересованное" лицо.
Когда добегал до заводских корпусов и сооружений, я вспоминал свою тёплую лабораторию, своих прекрасных, внимательных ко мне и очень красивых подчинённых женщин, и не менее прекрасных, и не менее внимательных, а ещё удивительно интеллигентных подчинённых мужчин, и не менее прекрасного, но, всё-таки, по-своему, конечно, прекрасного, и не менее внимательного ко мне, но, всё-таки, по-своему, конечно, внимательного ко мне, а ещё поразительно скромного, светлого и просто большого умницу - своего начальника, с рыжими усами, впалыми щеками и редкими, но точными речами, даже в пятницу, даже в заводской сауне после рабочего дня, даже в пятницу в заводской сауне после рабочего дня! И, гораздо повеселев от этого, почувствовав прилив свежих сил, я разворачивался и бежал обратно.
По берегу Вятки бегал очень редко. Я любил там неторопливо гулять потому, что там надо было проживать драгоценное время спокойно и внимательно. Там надо было забыться и внимать: бесконечные воды, их тягучие песни и рассказы, высокие крутые берега со стороны городка и ухабистые лесные дали за рекой, золотые купола с тонкими крестами, разрывающие молниями чёрные туши над головой, или горящие тонкими несгораемыми лучинами в высоких снежных просторах, или блистающие в сочной прозрачной синеве, а ещё колокола, кирпичные своды, волны, рыбачьи лодки, пески, камни, цветы, росы, травы, травы, травы, которые, может быть, "...не успели от росы серебряной согнуться. И такие милые напевы отчего-то прямо в сердце льются..."
Но был хит. А именно...
Деревня. Ух... ты... мммм... да-а-а... Где-то далеко-далеко, за дремучими лесами, камышовыми прудами и многими, многими большими, раздутыми, разбухшими, размашистыми, сонными и ленивыми, какими-то расплывшимися, как на дрожжах, вятскими ухабами, которые под своими сосёнками или в своих кустиках растили "королевские" рыжики, щедро угощали скотину, да и не только скотину, но и грибников (понятно, уже почему), и ягодников, и травников своими растительными деликатесами, я уж не говорю о диких зверях, к примеру, о волках или медведях. Которые любили украшаться деревенскими стадами, пастушками, а ещё душистыми покосами, травяными косами, сплетёнными с ромашками и васильками, а ещё маленькими, какими-то шутливыми, лохматыми, но невероятно гармоничными с молодыми, длинноволосыми деревенскими красавицами в коротеньких и беленьких платьишках стожками. Вот так, далеко-далеко, вот за такими ухабами стояла она, эта старая, бедная деревня, с величественной, разрушенной, обезглавленной, но с сохранившимися кое-где древними фресками и росписями на стенах церковью.
Старая, бедная, полузаброшенная деревня. Дорог-то не было к ней нормальных. Хорошо, если сухо - доедешь. А если сыро - завязнешь, где-нибудь посреди одного из дремучих лесов, на одном из вечно сонных и довольных, вечно сытых и нарядных ухабах. Даже на тракторе удавалось не завязнуть с большим трудом! И только в том случае, если тракторист "в форме"! Ну, вы поняли, о чём я. Правильно - если тракторист опохмелился. А когда мне сказали, что в лесах водится много волков, а особенно медведей (которые даже иногда в деревню заглядывали, по утверждению местных старожил), было совсем не смешно задерживаться посреди какого-нибудь лесочка, хоть и сказочно красивого, первобытно величественного, с невероятно интересной, конечно, своей ёлочной тайной и сказочными удалыми героями. Но, всё-таки, совсем не смешно, поверьте мне. И всё же, всё же, всё же...
Я вставал пораньше росистым утром и убегал за деревню. Но недалеко, я ведь не забывал о волках и медведях. К слову сказать, как-то мне одна заслуженная лыжница - ветеран спорта - ох и весёлая старушка (постоянная посетительница вечеров "кому за шестьдесят"... ой, ну не суть!) - рассказала: "Бежала один раз на соревнованиях по лесу и сбилась с трассы. Стала искать и... "нашла" медведя! Хорошо, что он меня в тот момент ещё не успел "найти". Я сразу спряталась от него за сосёнку. А он покружил рядом, явно что-то подозревая, но, так и не поняв что, "покатенил" домой или по делам каким-то своим, уж я не знаю. А я ещё постояла немножко за сосёнкой, хоть и замёрзла, ну, мало ли, вдруг он забыл чего и вернётся, а потом побежала дальше... искать трассу..." Но, я ведь не весёлая старушка, тем более, не заслуженная лыжница! Потому и убегал недалеко. Я бежал по шоколадной дороге, с ухаба на ухаб, с ухаба на ухаб, а кругом холодные еловые леса, полевые цветы и травы по грудь, сверкающие в утренних лучистых туманах... и тишина. И тишина... И тогда, где-то внутри меня вдруг начинал напевать чей-то тоненький голосок мелодию... мелодию тихого, летнего, туманного, росистого утра в заповедной российской глухомани... Да, жаль, что подобное было очень мало. Но было! Было! Было...
А на обратном пути я уже видел на ухабистых полях бородатых косцов и вдыхал терпкий аромат свежескошенных трав. А иногда видел рядом со стожками юных девиц с буйными солнечными волосами, в коротеньких белых (или не белых, но так красивее) платьишках. И даже встречались, но не часто, но, всё-таки, встречались с ними взглядами. Да...
...А глаза - писать картины,
Там бездонные моря,
Солнца лучики - ресницы,
А морщинки - берега...
Да, в стихотворении "Произведенья" я написал и про них тоже...
А деревня меня встречала дымком, собаками, петухами, любопытными старушками в стареньких платочках и единственным на всю деревню трактором, в котором "тарахтел" с утра пораньше такой же единственный на всю деревню удивительно бритый и невероятно трезвый фермер!
- Привет нашим доблестным спортсменам! - кричал он мне из трактора, во всю улыбаясь своим здоровым белозубым лицом.
- Привет нашим не менее доблестным фермерам! - не менее приветливо отвечал я ему.
- Вот бы твою силушку... - вдохновенно кричал он мне, - да на поля!
- Вот бы вас с трактором... - не менее вдохновенно отвечал я ему, - да в города!
На том и расходились, как в море корабли - он в своё "море", а я в своё, где уже меня ждали толстые блины только-только из печи в компании с зелёным лучком, растопленным сливочным маслицем, жареным хрустящим свиным сальцем, а ещё с солёными рыжиками, варёной картошечкой, сегодняшними яичками, творожком, медком, а ещё с крепким чайком, парным молочком, а ещё со стаканчиком горячительного напитка домашнего разлива. А иногда меня ждали даже таджикские манты, во как! Да, это было, было, было... И с нетерпением подбегая к той маленькой скрипучей калитке, я с удовольствием думал: "То ли ещё будет в моих любимых бегах по заповедным и сказочно нарядным, всегда весёлым и кудрявым Вятским ухабам!