Аннотация: Роман "К сияющей вершине или письма другу"
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
ЦИКЛ "ПИСЬМА ДРУГУ..."
Первое письмо
08.11.2014. Здравствуй, друг! Написал эти два слова и не знаю, что писать дальше. Так много хочется написать, но не могу. Мы не общались с тобой с 28 ноября 2010 года, когда ты мне позвонил и поздравил с днём рождения. Твой звонок был вторым после звонка родителей. Ты, как всегда был тогда немногословен, но сердечен.
Да, уже четыре года прошло, как ты ушёл. Тот твой последний звонок был ровно за месяц до твоей смерти. 28 декабря мне позвонил твой сын и сказал, что ты умер от пневмонии. Тебе было 52 года.
Ты всё видишь и всё знаешь, что произошло со мной за эти четыре года. Только я не знаю, как тебе там. Ты мне за четыре года так ни разу и не рассказал про это. Может быть, там хорошо. Может быть, там тебе лучше, чем было здесь. Помнишь, ты всегда говорил по поводу смерти, если вдруг она придёт? - "Отмучаюсь!" Ну, как, отмучался? Хотелось бы верить, что это так.
А у меня здесь всё по-старому, сам видишь - жизнь в своём репертуаре! Да ты всё видишь...
Ты всегда меня понимал с первого дня нашего знакомства. Сейчас мне кажется, что тебе и говорить никогда ничего не нужно было, ты всё понимал по моему взгляду, дыханию, придыханию, молчанию. Достаточно было посмотреть в твои глаза или произнести первую фразу в телефонную трубку - и всё понимал! Даже на огромном расстоянии - Сибирь - Питер - отвечая тебе "да всё хорошо!", ты понимал, что "не всё хорошо". И ничего я с этим не мог поделать. И, как я "не выкручивался" в телефонную трубку - всё было напрасно. Ты молчал, слушал, и с каждым моим новым словом ты всё больше и больше расстраивался, я это чувствовал. Так у нас и получалось: я старался выглядеть успешным, ты молчал и расстраивался, я понимал это и начинал говорить тише, медленнее, глуше, бледнее, словно потухал, и, наконец, замолкал совсем, и тогда мы оба молчали. Молчали - на расстоянии в тысячи километров - нам всё было понятно без слов.
Ты был моим последним другом. Мне было целых 23 года, когда я с тобой познакомился. Казалось бы, в эти годы уже сложно найти друзей. Но я нашёл. И ты им оказался последним. После тебя - только приятели. После тебя я так ни разу и не встретил человека твоего уровня!
Первое, что меня поразило в тебе - это широта знаний! Насколько ты был эрудированным человеком, я только поражался! Помнишь, как часто я тебя обескуражено спрашивал: "Олег, откуда ты всё знаешь?" А помнишь, как ты мне всегда с улыбкой отвечал? - "Поживёшь с моё - не то узнаешь!"
Я знаю, откуда у тебя такие знания - не просто знания, а энциклопедические знания: во-первых, с детства ты очень любил читать, это было твоим самым любимым занятием. Ты часто мне серьёзно повторял: "Чем толще книга, тем интересней!"
Когда я был рядом, и тебе хотелось читать, ты просто мне давал в руки книгу. Просто, без слов. Иногда я спрашивал: "Зачем?" - "Читать!" - просто отвечал ты, садился или ложился с книгой и тут же замолкал. И я поступал также. И мы читали рядышком на диване, скамейке, в кресле автобуса или кафе, на балконе или на пляже Хемингуэя, Ремарка, Толстого, Булгакова, Зощенко, Кинга, Бунина... а ещё Заболотского, Пастернака, Высоцкого, Лермонтова, Есенина...
Помню, на пляже, только искупавшись, мы легли на горячий песочек. Ты из кулёчка достал две объёмистых книги, одну из которых положил передо мной.
- Что это? - спросил я.
- Колёса.
- Какие "колёса"?
- Роман так называется. Читай, узнаешь.
Я взял книгу. Как она была зачитана! Жёлтые листочки на ощупь были мягкими, шершавыми, словно вылепленными из песка и от прикосновений рассыпающимися. Казалось, при каждом прикосновении их волокна расслаивались, и в какой-то момент, даже от лёгкого прикосновения могла образоваться дырочка! Потому я, как мог, старался прикасаться к ним аккуратно и только кончиками пальцев.
А ещё странички были невероятно тёплыми. Не оттого, что в тот день было жарко. Я читал её и в прохладные вечера, и дождливые дни. Нет. Они всегда были тёплыми, и от прикосновения к ним рукам становилось теплее. И не могло быть иначе, ведь это было тепло тысяч читателей, читавших её многие-многие годы - тысяч горячих человеческих рук!
А ещё они невероятно пахли. Много на свете прекрасных ароматов. Мне кажется, самым прекрасным ароматом на свете является аромат свежеиспечённого хлеба. Я помню этот аромат с детства, когда бабушка Мария Андреевна утром в русской печи пекла хлеб. Я просыпался от этого аромата и счастливее момента тогда для меня не существовало. Ну, что ещё нужно было, что? - ты только посмотри: за окнами летнее свежее утро, облитое расплавленным белым маслом. Казалось, это масло тяжёлое и под ним прогибаются веточки, листочки, травинки. А в дремлющей ещё избе приглушён свет, но солнечные лучики уже вовсю озаряют потолок и играют с круглыми зайчиками на окнах, такими же солнечными, как и они, но тихо. Тихо-тихо в избе - это ещё сонная, ранняя, самая крепкая и сладкая тишь. И на фоне этой тиши потрескивает русская печь. Она уже с рассвета потрескивает с того момента, как бабуся её затопила, только сейчас это у неё получается не так скоро, без хрустящей скороговорки и вдохновенного воя в трубу, как поначалу, а как-то редко, но хлёстко и неожиданно, даже яростно, отчего иногда невольно вздрагиваешь в постели. Особенно это получается у какой-нибудь недогоревшей головёшки, безобразно скрюченной и оттопыренной. А все остальные угольки вокруг неё только глухо пыхают, зато на голубоватом потолке от неё вспыхивает розовое зарево, словно большой бутон куста шиповника, что растёт у самого окошка моей спальни. Бабуся хлопочет на кухне, гулко стуча ухватами, а повсюду уже горячее, живое, сладко-бражное дыхание её испечённой стряпни - витушек, посыпушек, шанег, калачей...
Витушка - дрожжевой хлеб, белый и плотный, с толстой, твёрдой корочкой, обильно обсыпанный мукой. Он напоминает большой приплюснутый калач, но совсем не сладкий, с упругим, плотным мякишем и тонкой кислинкой, играющей молоточками на языке. Мне всегда нравилось вдыхать всей грудью её аромат.
А посыпушка - это уже сладкий хлеб. Он был таким мягким или податливым на ощупь, что казалось, при прикосновении к его бронзово-золотистой корочке, обсыпанной белыми сахарными сухариками, он совсем не ощущался. Но его молочно-сладкий аромат, горячий и воздушный, глубокий и лакомый - был ощутимее прикосновений! Посыпушка была лакомством. Её ели с чаем, словно кекс или даже торт. Да, деревенский торт!
А шаньги были разные: и картофельные, и творожные, и сливочные. Нарумянившись в печи, бабуся доставала их на широких листах и ещё смазывала обильно сливочным маслом. Для этого у неё был специальный пучок гусиных перьев. Она макала им в растопленное масло и смазывала. Потом накрывала их полотенцем и они, пропитываясь, "доходили", делаясь нежнее и сочнее.
А ещё я помню аромат свежеиспечённого хлеба в родном городке, когда бабушка Федосья Николаевна, переехав из деревни, жила рядом с хлебозаводом. Что это был за аромат! Каждое раннее утро, когда за окнами ещё только-только загорался новый день, он накрывал округу, проникал в комнату через открытое окно и будил меня.
Если зарево за окнами было красным, то день быстро становился жарким, а если зарево было дымчато-сиреневым, то день открывался мне туманной сказочной страной, в которой всё было неторопливым и гулким. Это незабываемые картинки детства: гулко и неторопливо постукивают бидонами молочники, доставившие утреннее молоко на телегах из деревень, в котором к коровьей свежести добавилось ещё и за время их пути свежесть туманного утра. Гулко фыркают дремлющие лошадки и неторопливо пожёвывают травку, виляют хвостами. Гулко стрекочут сонные сороки, неторопливо покачиваясь на ветках тополей. Гулко тарахтят обшарпанные хлебовозы, неторопливо отъезжающие от заводских ворот, и стучат туфельками пузырчатые хозяйки по асфальту с авоськами в руках вместе со сгорбленными старушками в платочках, неторопливо передвигающиеся в сторону телег и булочной на первый розлив молока и за ещё не остывшим хлебом.
А я стоял на балконе, наблюдал за ними с пятого этажа, осматривал дремлющий двор с кустами сирени, качелями и лавочками, дома и завод, редких и белых грузчиков, ворота, сторожа в чёрной фуражке, округу... закрывал глаза и растворялся... в нём! - в божественном хлебном аромате!
И аромат страниц старой книги, по моему мнению, уступает только хлебному. В нём и запах хлеба, и запах молока, и запах горелой пыли с перчинкой, что придаёт ему неповторимую, вкусную терпкость...
Вверху истёртой обложки той книги, данной мне тобой на пляже, еле разобрал имя автора: Артур Хейли, а ниже название - "Колёса". На титульном листе - библиотечный штамп.
- Ты в библиотеке записан, что ли? - спросил я тебя.
- Естественно!
Стал читать... Позже я купил собрание сочинений Хейли в нескольких томах. Они со мной долго "путешествовали": из Сибири на Вятку, с Вятки в Ленинградскую область - с города в посёлок, с посёлка в город. Потом, как-то при очередном переезде подарил знакомому...
Или помню, как в какой-то осенний промозглый день на мой вопрос "чего бы такого почитать?", ты, не задумываясь, всучил мне невероятно толстую и тяжёлую книгу в коричневом переплёте. Я даже опешил, принимая её двумя руками, выпучил глаза на неё и открыл рот.
- Что это? - наконец, озадаченно спросил я.
- Паустовский, - бросил ты через плечо.
- Ею же убить можно...
- Может, и можно, - пожал ты плёчом. - Читай...
- А, что здесь?
- Паустовский, - повторил ты с видом, говорящим: чего же тебе ещё не понятно! - и добавил для большей убедительности, наверное: - Просто Паустовский.
И, видя, что я о чём-то ещё смею думать, сверкнул на меня своими глазищами и полосонул передо мной пространство очень внятно и внушительно, так зычно и твёрдо, как ты это умеешь делать:
- Это же Паустовский, говорю тебе!
После этого я уже не думал ни о чём и принялся читать...
Я только сейчас подумал, что ту книгу Константина Георгиевича Паустовского ты мне совсем не просто так дал почитать в тот осенний промозглый день. А почему? Я вижу, как ты улыбаешься сейчас мне. Да, не просто. И, как это я раньше не понял? А ты, оказывается, уже тогда догадывался или даже знал (!) о том, что я втайне от всех пишу. И ты дал мне эту книгу, где первым произведением была повесть "Золотая роза"...
Может, ты совсем и не знал, но догадывался. Ты настолько чувствовал меня, что где-то на подсознательном уровне, наверняка понимал, что мне эта книга нужна. И, как всегда, не ошибся! Твои поступки, как я сейчас понимаю, были не просто так, они всегда были в унисон с твоими чувствами.
А как-то вечером, зайдя к тебе на огонёк, ты чуть ли не с порога молча, с серьёзным видом всучил мне какую-то твёрдую, словно деревянная доска, книгу в чёрном кожаном переплёте. Этим, ты дал мне понять, что в этот вечер настроен только на чтение. Я посмотрел на обложку - Виктор Гюго "Собор Парижской Богоматери" - и был потрясён: я много раз до этого момента хотел у тебя попросить именно это произведение, но постоянно забывал. И вот настал день, когда ты сам всё понял! Мне оставалось только поблагодарить, попрощаться и быстро удалиться восвояси...
Любовь к книгам у тебя была такой же сильной, как любовь к жёнам. Их было две, и обе жаловались, что ты злоупотребляешь книжной любовью:
- Представь, - говорила мне с обидой в голосе вторая жена, - я прихожу с работы - он читает, поужинал - читает, лёг спать - читает! Представляешь? Ну, как это можно терпеть? А ещё кроссворды разгадывает! - одним глазом читает, другим - кроссворд разгадывает! А? Ну, как с таким человеком жить? Вот, только читать и кроссворды разгадывать - больше ему ничего не надо!
Да, кроссворды! А это уже второй источник твоих энциклопедических знаний - кроссворды! Это твоя страсть!
Благодаря тебе, я понял, что же привлекательного в разгадывании кроссвордов. Нет, не само разгадывание - "щёлканье семечек" - это не интересно. Интересно, когда кроссворд "не щёлкался", когда он оказывался "крепким орешком". Вот тогда наступало самое главное, самое интересное дело - поиск нужного слова - почти научная, исследовательская работа, порой, невероятно кропотливая, неожиданная и увлекательная!
Часто ты жаловался, что не стало "нормальных кроссвордов", что не стало возможности "почесать ум" или "размять затёкшие полушария"! В основном все эти "клетчатые головоломки", что тебе попадались в газетах, журналах, специальных брошюрованных сборниках, были по твоим определениям "простыми, как два пальца", "слабенькими, как мой желудок после сырого молока", "детскими фокусами", "младенческими воплями"! Они тебя удручали, расстраивали, злили - не было праздника для мозгов, не было приятного труда для них - изголодавшихся по работе твоих "пузатых и упрямых головных следопытов"! И ты только тоскливо посматривал на фолианты своих многотомных энциклопедий и словарей, прижавшихся на полках, смахивал с них пыль, брал, листал, читал, ставил на место.
Но случалось, тебе попадался кроссворд, достойный твоих мозгов, и вот тогда... да! - для тебя наступали счастливые деньки, когда ты постоянно, где бы ни был - дома на диване или за пультом управления на работе, в автобусе или магазине, парке или гостях - и, чем бы ты ни занимался - готовил ли еду или смотрел телевизор, читал ли рекламные вывески или какой-нибудь двадцать седьмой том Большой советской энциклопедии третьего издания, контролировал ли технологический процесс на работе или мылся в санпропускнике, - находился в процессе поиска слов. Ты прислушивался к разговору в общественном транспорте, если вдруг тема разговора касалась кроссвордного вопроса или была близкой. Ты вдруг срывался с места, подходил и чего-то переспрашивал у какого-то бородатого мужика в баре, сидевшего за несколько столиков от нас, а потом, вернувшись, с огоньком в глазах мне радостно заявлял:
- Вот, значит, как это называется! Надо запомнить!
- Что называется? - спрашивал я недоумённо.
- Екзапостиларий! - объявлял ты торжественно.
- Чего-чего?
- Песнь так называется на воскресной утрене, - горячо начинал растолковывать мне, - краткая песнь на утрене в воскресенье или праздничные дни...
- Где?
- В храме! - нарастала тогда из твоего рта волна голоса, чуть не смывая, ей богу, меня со стула. - Песнопение, говорю, но краткое. Понимаешь?
- Понимаю...
- Ну, так вот - краткое церковное песнопение перед стихирами...
- Чего?
- Всё-таки, открылось, - продолжал ты, не слыша моего вопроса, грозя кому-то указательным пальцем, и прищурив глаза. - А я чувствовал, чувствовал, что оно близко! Понимаешь, - обращался ты ко мне, - в кроссворде вопрос: как называется краткое церковное песнопение на воскресной утрене перед стихирами, которое пелось одним из певчих в центре византийского храма?
- Ну и что?
- Екзапостиларий! - вот что! - взрывался ты на весь бар.
- Понятно. Давай... - поднимал я тогда кружку с пивом.
- Всё-таки, открылось, - ты радовался, как ребёнок. - Наконец-то, - с облегчением повторял ты, - наконец-то...
- Олег, а не проще ли было сходить в церковь да спросить у священника? Церковь ведь рядом!
- Нет, не проще! Ничего ты не понимаешь! - сурово, с нотками разочарования отвечал ты и хмурил брови. - Пойми, в этом-то и вся прелесть разгадывания кроссворда - докапываться самому потихонечку, по миллиметру - где-то что-то вычитать, где-то что-то услышать, где-то что-то додумать, допонять - и вдруг в один прекрасный день сделать открытие! Понимаешь?
- Понимаю...
- Или вот ещё другой вариант, - продолжал ты, сделав большой глоток, и громко поставив кружку. - Можно долго-долго докапываться, додумываться, дочитываться, иногда я разгадываю какое-нибудь слово неделями - представляешь?
- Представляю...
- А потом вдруг - оп! - и где-то неожиданно услышать нужную подсказку или даже само слово или родственное ему - в кино или по радио, в какой-нибудь передаче или бане, или случайно на улице, к примеру, вечером, когда идёшь на вечернюю смену, или вот, как сейчас - в пивном баре! Понимаешь, - продолжал ты с блестящими глазами, и я чувствовал, как от тебя исходил жар, словно от растопленной печки, - как будто происходит чудо какое-то, как будто тебя чья-то рука ведёт к заветной цели...
- Рука?
- Да, рука! А ты идёшь, сгорая от любопытства, в предвкушении открытия нового слова, всегда простого, как всё гениальное, всегда неожиданного, как всё новое, может быть, трудного в произношении, но простого по своему происхождению. Вот, к примеру, взять это слово - екзапостиларий - оказывается, всё очень просто! - это слово произошло от греческого "высылаю" или "отправляю" - понимаешь? - то есть, певчего высылали или отправляли в центр храма! Понимаешь, как всё просто? - Я задумчиво покачал головой, не произнося ни слова, а ты вдохновенно продолжал: - Я догадывался об этом, догадывался! Я примерно так и думал, что должно быть с этим связано...
- С чем связано? - пытался я понять.
- С каким-то действием! - громыхнул ты мне недовольно. - И ты идёшь, - уже вдохновенно продолжал ты, - идёшь, как чуткий следопыт по серым вершинам энциклопедических томов, словарей, книг, научных журналов, монографий, прислушиваешься к каждому непонятному слову вокруг себя, присматриваешься и изучаешь каждое неизвестное понятие, встречающееся тебе на твоём пути. И ты идёшь, Костя, идёшь, и в какой-то момент уже начинаешь чувствовать, что вот-вот тайна слова тебе откроется, что вот-вот ты узнаешь его, ещё немножко, ещё чуть-чуть, и ты разгадаешь, наконец, надо только немножко ещё поднапрячься и - о, чудо! - тайна слова тебе вдруг открывается! Поверь, это дорогого стоит!
- Верю...
- А ты мне - сходи и спроси! - ты вздохнул. - Это очень просто, а главное - не интересно! Надо самому, понимаешь, самому...
Иногда, узнав слово, ты удивлялся:
- Ничего себе! А я считал, что это слово не подходит! Как же так?
- Может, ошибка в кроссворде, - говорил я, - мало ли...
- Может, - ты задумывался. - Странно, очень странно, - повторял ты, глядя на кроссворд. - Очень странно...
- А, что там странного?
- Да, тут, в кроссворде вопрос такой интересный, короче говоря, что такое "удовлетворение за нанесение оскорбления, выражающееся с применением насилия". - И ты вопросительно уставился на меня. - Понимаешь, - стал объяснять после небольшой паузы, - я-то всегда думал, что "сатисфакция" - это удовлетворение оскорблённой стороны как раз без насилия, понимаешь? Я-то всегда считал, что "сатисфакция" - это признать свою ошибку и принести свои извинения, полностью удовлетворяющие потерпевшую сторону, то есть, мирно это сделать - словом и мирным делом - признать ошибку, извиниться, компенсировать - главное, мирно, без насилия! А тут...
- Ну, а что тут?
- А тут, оказывается, "сатисфакция" - это насилие - дуэль! А для меня всю жизнь было: дуэль - дуэлью, а сатисфакция - сатисфакцией!
- Всю жизнь?
- Представь себе, всю жизнь! Я ещё с пелёнок был уверен, что это разные вещи! Как же это так, а? Ты мне можешь ответить? - И ты выжидающе замер, глядя на меня выпученными глазами.
Я тогда неопределённо задумался, выставив вперёд нижнюю губу.
- Вот и я говорю, что это странно, - согласился ты со мной, даже не обратив внимания на мою губу, что было очень редко.
Ты уставился снова на кроссворд. Но через несколько мгновений ты вдруг глянул на меня и глаза у тебя уже сверкали.
- Надо, всё-таки, докопаться до истины! - понимаешь? - до истины! - что же это такое на самом деле!
- Что?
- Сатисфакция, тебе говорят!
- Зачем?
Ты выпучил на меня глаза ещё больше, чем в первый раз.
- Пока мне что-то не понятно - я не успокоюсь!..
Вот так у тебя всегда в жизни были тайны, до которых ты обязательно должен был докопаться и разгадать! Вот так ты постоянно жил в азартном поиске, непрестанно о чём-то думал, что-то искал, расшифровывал, устанавливал и раскрывал! И совсем не надо было тебе становиться учёным, к примеру, полярным исследователем или каким-нибудь лепидоптерологом, или океанологом, или путешественником - ты ими был, порой, всеми сразу одновременно и всегда!
Интересная у тебя была жизнь - познавательная! Далеко не все молодые люди, младше тебя на десять, пятнадцать, даже на двадцать лет могли и умели так же жить, могли и умели так же любить жизнь и радоваться ей, как это мог и умел делать ты!
Нет, конечно, жизнь у тебя была "не сахар", но в том то и дело, что тот, кто любит жизнь по настоящему, радуется тем больше ей, чем она сложнее. Ты учился, работал, женился, разводился, менял места жительства, начинал всё сначала, воспитывал детей, радовался и разочаровывался, веселился и огорчался, боролся с сахарным диабетом и другими болячками - ты жил, как и все люди, со своими взлётами и падениями, но никогда я не замечал на твоём лице уныния, скуку, разочарование. Апатия была. Был упадок сил. Ты мог днями и ночами не выходить из дома - ты спал, читал, слушал музыку, разгадывал кроссворды, смотрел кино и думал, думал, думал... переживал... плакал, наверное, тоже, но только внутри себя. Ты лечился тишиной. Ты отдыхал, восстанавливал и физические, и духовные силы. Ты концентрировался. Но никогда в такие дни, как бы тебе не было тяжело, ты ни на что не жаловался, никого не осуждал, слова грубого, а тем более, неуважительного или злого в адрес кого бы то ни было, не произносил. Ты вообще никогда никого не осуждал. Это ещё одна твоя прекрасная черта. Ни разу я не услышал от тебя ни единого нелестного слова в чей-то адрес.
Конечно, ещё одним из главных источников твоих знаний был жизненный опыт - "Поживи с моё, ещё не то узнаешь!". Действительно, это так, ведь ты меня был старше на четырнадцать лет...
12.11.2014. Здравствуй, Олег! Я продолжаю своё письмо. Мне хочется его продолжать и продолжать. Ты знаешь, когда я его начал писать, я сразу почувствовал какой-то приятный прилив свежих сил. Именно их мне и не хватало! Этот город высасывает жизненные силы, как вампир живую кровь. Он тебя держит на привязи, которую периодически чуть ослабляет - и ты можешь тогда немножко "попрыгать", повертеть головой, даже о чём-то помечтать - но совсем не долго, нет! - он держит свою "уздечку" затянутой на шее! И вырваться из него, мне кажется, невозможно! Даже если я и вырвусь - его "уздечка" останется на моей шее! Да, ты сам всё видишь и понимаешь.
Мне вспомнились слова Н.А.Некрасова о Петербурге. Он уже перед самой смертью сказал эти слова. Они очень созвучны с моим мнением об этом городе, вот послушай: "... всем живущим в Петербурге всегда бывает некогда. Да, это здесь роковое слово - одно из самых ужасных. Петербург - это машина для самой бесплодной работы, требующая самых больших - и тоже бесплодных - жертв. Он похож на чудовище, пожирающее лучших из своих детей. И мы живём в нём и умираем, не живя. Вот я умираю - а, оглядываясь назад, всё и всегда было некогда. Некогда думать, некогда чувствовать, некогда любить, некогда жить душою и для души, некогда думать не только о счастье, но даже об отдыхе, и только умирать есть время..."
"Только умирать есть время..." Да, этот город, мне кажется, больше расположен к смерти, чем к жизни - он стоит на болоте, на костях строителей, на погубленных кладбищах, среди огромных братских захоронений. Подумать только - миллион жителей умерло от голода в блокаду! А сколько погибло его защитников. А сколько надорвалось и пало его строителей, поломалось в нём судеб, сгинуло в лихолетья! Сколько эти камни впитали человеческих мук, воплей, страданий, слёз, крови, болей и смертей! Он дышит траурной тоской, вечным холодом смерти. Тоска и смерть пронизывают его насквозь. Они, словно плоть его. Ими, вечными и бесконечными, миллионов и миллионов душ, раз поверивших ему, и ставших его рабами, он питается!
Да, это красивый город, блистательный город. Но его болотно-кладбищенская аура делают для меня его безнадёжно холодным и чужим. Как нигде, я в нём ощущаю тоску и одиночество.
Но, ты знаешь, начав писать тебе письмо, помимо прилива свежих сил, у меня появился самый чуткий и неравнодушный собеседник. И внутри просветлело. Даже город стал светлей. Я почувствовал какое-то успокоение внутри, как будто, я нашёл то, что долго искал, но никак не мог найти. И вот нашёл, начав писать тебе письмо. Нашёл тебя, живого, внимательного, умного, понимающего и чувствующего. Мне стало светлее в этом городе!
Вот как у меня получилось написать, а я совсем и не планировал писать о Петербурге. Но так получилось. И это правда. Правда и то, что я преклоняюсь перед этим городом - перед его красотой, произведениями искусств, его историей, людьми. Его набережные и мосты, дома и храмы, дворцы и заводы, театры и сады, музеи и памятники - постоянно, ежесекундно заставляют меня восхищаться все одиннадцать лет жизни, как в первый раз! Каждый раз, бродя по нему, я открываю для себя этот город! Он неисчерпаем, как оттенки природы, как тона у погоды, как звучание и движение жизни, как солнечный свет и лунный отсвет! Он прекрасен, велик и могуч, но не греет. Но не греет. Он меня восхищает своим холодным блеском, но я для него остаюсь чужим. Он не принимает меня. Я понял, что ему не нужен. Он "выплёвывает" меня из себя, но при этом его "уздечка" всегда остаётся у меня на горле. Всегда. Сколько раз я пытался сбежать из него, но всё бесполезно. Он только посмеивался надо мной каждый раз. А может, и не посмеивался. Вообще никак не реагировал, как будто и нет меня. Почему же он так со мной поступает? Может быть, я ему всё-таки нужен? Нет, не нужен. Или нужен? Зачем же он так со мной поступает: очень много обещает, но очень мало даёт, а то, что даёт, достаётся ещё и мукой? Зачем? Ведь, я много не прошу. Я прошу только относиться ко мне со вниманием, видеть меня, слышать меня, слушать меня. Хотя, может быть, я многого прошу...
Но, правда ещё и в том, что этот город - самый грандиозный мой университет! Может быть, за тот бесценный опыт, что он мне дал за эти одиннадцать лет, стоят того, чтобы так ко мне относиться - "выплёвывать" и затягивать "уздечку", "выплёвывать" и затягивать "уздечку"...
Опыт. Его Величество Опыт. А ведь так он и приобретается этот ценный опыт - мучением. И чем ценнее он, тем мучительнее он приобретается. И наоборот - чем мучительнее он даётся, тем он дороже. Значит, получается, что спасибо этому городу за его холод и мрак ко мне, тоску и каменный взгляд в мою сторону, суровую твердь его облика, настойчиво держащую меня на расстоянии от своих тёплых убежищ. Спасибо...
Опыт. Его величество Опыт. А о нём, надеюсь, я напишу тебе в следующем письме. Пока, друг, пока! Счастливо тебе там...