Искусство должно будить душу от мелочей будничного
величавыми образами...
М.А.Врубель
На кладбище Новодевичьего монастыря гранитное надгробие. В могиле муж и жена - Врубель и Забела-Врубель - великий русский художник и оперная певица Надежда Ивановна. Все петербургские кладбища отказали ей в бесплатном погребении останков её мужа, умершего 1 апреля (14 апреля по н.с.) 1910 года в клинике доктора Бари. А власти Александро-Невской Лавры вообще запросили несуразную плату (Врубель на тот момент был не уровня П.И.Чайковского или Ф.М.Достоевского). Только Новодевичий монастырь не отказал, на кладбище которого и схоронили. Она же пережила его на 3 года.
Кем он был для своих современников? - "непонятый художник, чудак, одержимый какими-то мифическими, сказочными, если не фантастическими мирами, одержимый творчеством, но каким! - заплетённым и затянутым в не развязываемый узел, и вообще куда-то отпущенным, даже ему самому не ведомо куда, только ему одному или таким же как и он притягательным... да, быть может, с печатью гениальности, но преждевременно сгоревший на своих бесплодных творческих полях, так и не успевший, к сожалению, раскрыться, словно увядший бутон орхидеи в неожиданном морозном закате..." И странно то, что даже чуткие ценители искусства никак не могли воспринять его творчество. Что здесь сказать... Видимо, так было положено. Видимо, это была характерная особенность той "закатной" эпохи... Полное признание пришло лишь после смерти...
Надгробие на отшибе густого тёмного леса. Омрачает. Зато островки на нём Анютиных глазок летом умиляют.
Они любили цветы. Но особенно он любил сирень. Она в их доме была всегда и помногу. И на многих картинах она изображена. Некоторые деятели вполне серьёзно высказывают мысль, что именно она и стала причиной его психического расстройства, якобы из-за того, что выделяет такое токсичное вещество, которое разрушает мозг - такое вот ароматное её оружие. Ерунда, конечно...
А надгробие - параллелепипед, сложенный из полированных блоков чёрного гранита. К нему примыкают с противоположных граней гранитные площадки, ступеньки, скошенные тумбы по углам площадок. Прямоугольный невзрачный островок на краю старого неухоженного кладбища. А внутри его, как-то всё кажется бессмысленно, хаотично, растеряно, не понятно - к чему всё это... Но приглядишься и начинает выстраиваться композиция, которая всё же никак не достраивается во что-то единое. Надгробие словно написано самим художником в своей уникальной манере - жирными мозаичными мазками, внушительно и замысловато. Словно его последняя незаконченная картина - его последняя тайна...
Надгробие не завершено - это лишь постамент-стилобат, на который должны были в годовщину смерти Надежды Ивановны поставить памятник. Но из-за начавшейся Первой мировой войны (есть на что списать) так и не поставили. А потом и вовсе стало не до этого...
На похоронах Александр Блок скажет: "Он оставил нам своих демонов, как заклинателей против лилового зла, против ночи. Перед тем, что Врубель и ему подобные приоткрывают человечеству раз в столетие, я умею лишь трепетать. Тех миров, которые видели они, мы не видим..."
Больше века лишь постамент-стилобат с надписями:
М. ВРУБЕЛЬ
┼ 1910
с одной стороны и
Н. ЗАБЕЛЛА
ВРУБЕЛЬ
┼ 1913
с противоположной стороны и ничего более: быть может, всё никак не можем договориться, каким должен быть памятник, никак не можем найти средства, а как решили перенести прах в Некрополь мастеров искусств, созданный в 1935 году на территории Тихвинского кладбища Александро-Невской Лавры (ныне Музей городской скульптуры), вообще перестали о завершении надгробия говорить. Но прах и до ныне не потревожен. И слава Богу...
Чернеет надгробие уже больше века несуразным сооружением на краю кладбища недалеко от бетонной стены, за которой производственные корпуса, заводские трубы, вроде как о чём-то говорящем, но о чём именно - не понять. О многом... Быть может, о грядущих грандиозных потрясениях, революционных переменах, роковых потерях... о безвременности... ведь всё это у нас случилось вскоре после его ухода. Ушёл, а демоны его остались... Вернее те, которых он видел и о которых так постарался рассказать: об их коварстве, о замышляемом ими кровавом хаосе, в который они так жаждали ввергнуть Россию (бесы Достоевского), как их титанический протест против трагедии быть, но быть отвергнутыми, против ужаса "жить для себя, скучать собою...", против обречённости на вечное одиночество...
Но не всё так мрачно в нём, как и во всём мире, окружающем его, ведь есть островки милых цветочков! Да, с весны они радуют, согревают душу, холодный камень, как и истинное искусство во мраке зла, бездушия, хаоса и тоталитаризма...
Не завершённым оно останется, быть может, навечно. Быть может, так суждено. И первый век уже канул. Мы, его потомки, не можем завершить... Как не мог он так часто завершить свои картины, а тем более в последние годы творчества, как обрывалась вдруг на излёте словно раненой птицей его гениальная мысль вместе с безумной кистью на холсте, как не в силах он был освободиться от своего "заветного" Демона, бесконечно видя его, ловя его, творя его исступлённо и надрывно, так и мы не в состоянии вот уже больше века понять, услышать, завершить... Вот уж воистину: "Он оставил нам своих демонов..." А они вечны...
Попадая на кладбище, я первым делом иду к нему. Впервые это было снежной зимой. В тот день кладбище было занесено снегом и к нему было не пройти. Но, увязая в сугробах, я упрямо пробирался. Его правильной формы холм чернел вдалеке над белым-белым миром, словно явился из преисподней ради меня. Явился и манил...
И я пробрался: вот он - Врубель! - упокоение праха его...
Отдышался. Снял перчатки. Опустил руки на камень и ощутил острый холод, потусторонний... Старые липы поодаль, заросшие зелёной бородой, выли мне, кружили, негнущиеся сосны-исполины вдали гудели мне, трещали, словно все приветствовали меня. Там у них была другая жизнь - скрытная, тёмная. Там в лесном сумраке обитали чёрные вороны. Они вылетали из него демонами на белый мир, пролетали надо мной, обдавая холодным дыханием. А здесь со мной белый мир туманился пухом, не иначе как единственной в целом мире его Царевны-Лебедя! Что-то она в тот день растревожилась не на шутку... Мне как будто виделись они тогда - его демоны и она... их крылья и глаза... Они были рядом: демоны - в лесу, она - вокруг. Я физически ощущал их присутствие...
Решил обойти могилу... Здесь сугробы были особенно глубоки, но это снова не остановило. Всюду уныло торчали занесённые кресты, памятники... Старые, покосившиеся, разбитые, забытые... Не понять чьи. Ближе к лесу лишь одна серая гранитная плита была чиста - "Основоположник русской шахматной школы Михаил Иванович Чигорин 1850-1908" - золотились на ней буквы...
На сугробе у надгробия лежали две почерневшие гвоздички - смёл ветер и скоро их совсем сметёт прочь - всё сметёт прочь, словно мусор. Сейчас всё для него здесь мусор - всё, кроме могил. Уж и тропку мою смёл, а мне ещё обратно надо поспеть засветло. А уже смеркалось. И мир тускнел. И вороны-демоны во главе с отцом своим - врубелевским, сидящим где-то в глубине среди фантастических ледяных цветов, - притихли, и внимательно наблюдали за мной из лесной тьмы: я видел их горящие глаза...
Ветер, ветер... подхватывает всё словно сор и несёт только ему ведомо куда... Вот и жизнь его, словно этот белый кладбищенский вихрь прекрасного лебедя, подхватила его с самого начала и понесла! Но демоны не дремали...
Родился в мартовском Омске 1856 года. А в три года теряет мать. В эти годы, как рассказывала родная сестра Анна, его отличали "удивительное спокойствие, кротость", "его называли, в шутку, молчуном и философом". Она говорила, что маленький Миша жадно слушал музыку (мачеха прекрасно играла на рояле) и музыка, живопись, театр стали для него "жизненной стихией", что потребность творить проявилась у него в пять-шесть лет. Вот характерный её рассказ: "В Саратов (отец был военным и по долгу службы семье приходилось переезжать с одного города в другой - прим. автора) была привезена... копия с фрески Микельанджело "Страшный суд". Отец, узнав об этом, повёл брата смотреть её. Брат усиленно просил повторить осмотр... и, возвратясь, воспроизвёл её наизусть во всех характерных подробностях" Было тогда ему восемь или девять...
Именно "Страшный суд". Именно он, а не что иное, запал в душу и так взволновал ещё совсем маленького человека...
Петербургская ?5, Одесская гимназии (отца назначили гарнизонным судьёй в черноморском городе), занятие рисованием, увлечение античной и средневековой историей, чтение в подлинниках Овидия и Горация...
И надо же! - поступление на юридический факультет Петербургского университета. Основательное изучение мира истории, философии, права... В свободное время - гувернёрство в семьях сахарозаводчиков, репетиторство, благодаря превосходному знанию латыни, мировой истории, искусства, что давало ему возможность вести активную театральную жизнь. А ещё хватало времени на посещение академических классов профессора П.П.Чистякова в академии художеств. Какая-то непостижимая одержимость знаний и жизни!
Далее краткая воинская повинность. И в 1880 году - начало обучения в Академии художеств...
1882 год - начало обучения у Павла Петровича Чистякова. Почитание, учителя, даже благоговение перед ним. Постоянная потребность в общении с ним, чтобы у него "хлебнуть подкрепляющего напитка советов и критики". Это был его учитель...
Преклонение перед творчеством Рафаэля, Александра Иванова...
Сближение с Валентином Серовым и его братом Дервизом - "Мы трое единственные понимающие серьёзную акварель в академии!" И его акварель "Обручение Марии с Иосифом" (1881), быть может, тому подтверждение...
Эту троицу связывает "культ глубокой натуры": они занимаются с утра до вечера "изучением натуры, как формы", добиваясь на холстах "живого" и от каждого вымученного ими "живого куска" они приходят в восторг...
Торжества по случаю 400-летнего юбилея Рафаэля. Врубель: "...мы всмотрелись в него [Рафаэль] ещё раз... и могли сделать самостоятельный о нём вывод... Он глубоко реален. Святость навязана ему... Реализм родит глубину и всесторонность. Оттого столько общности, туманности и шаткости в суждениях о Рафаэле, и в то же время всеобщее поклонение его авторитету. Всякое направление находило подтверждение своей доктрины в какой-нибудь стороне его произведений... У нас в Академии живут всё ещё традициями ложно-классического взгляда на Рафаэля... все дети прошлого и начала нынешнего века давали нам искажённого Рафаэля... Я задыхаюсь от радости перед таким открытием, потому что оно населяет моё прежнее... живой и осмысленной любовью..." И академия начинает сковывать его "живую и осмысленную любовь"...
Бросает академию в 1884 году и принимает предложение А.В.Прахова возглавить реставрацию живописи в древней Кирилловской церкви в Киеве.
Киевский период...
Кропотливое постижение своеобразия приёмов и стиля византийской и древнерусской монументальной живописи... Основательное изучение мозаик и фресок Софийского собора Михайловского Златоверхого монастыря, собора святого Марка в Венеции, куда едет специально...
И чудесно восстанавливает древние фрески. И создаёт новые взамен утраченных - произведения исключительной художественной ценности (а ему всего-то около тридцати лет!). А в 1887 году - работа над эскизами для росписи Владимирского Собора. Увы, они не были по достоинству оценены современниками...
Хрупкая девочка на фоне персидского ковра (1886) - музыка цвета и живописи... А какая нежно-розовая в её руках роза... Свежая, благоуханная... А её глаза, полные тоски и надежды, буквально объятые пламенем мечты о счастливом будущем. Быть может, он воплотил свои глаза - свою тоску, свои надежды и мечты, ведь в кармане у него в это время было 5 копеек! Отец, навестив его, восклицает в письме: "Больно, горько до слёз!" И ещё через год: "Насущного хлебы нет!" Но тут же прибавляет, утешаясь: "Слава ещё богу, что Миша верит в свой талант и твёрдо надеется на будущность!"
Да, он верил: "Мания, что непременно скажу что-то новое, не оставляет меня!"
1888 год - "Гамлет и Офелия". Его тогда очень увлекал благородный Гамлет, задыхающийся в спёртом воздухе датского королевства под началом родного дяди, а в итоге - убийцы отца - короля! Да, этот молодой принц, так любящий жизнь, как никто, "как сорок тысяч братьев" и вдруг узнавший правду о дяде от призрака своего отца - убийце и самозванце, соблазнителе королевы-матери, и потому вдруг... потерявший прежнюю жизнь свою... Да, случилось затмение солнца жизни его, раздался гром средь ясного неба жизни его, сорвался с высочайшей скалы он жизни своей, собственного духа своего в пучину смерти собственного "я", и потому задающий себе самый трудный и самый безжалостный вопрос, не терпящий отлагательств: "быть или не быть", что же благороднее - покорно сносить удары судьбы или "восстать на море бед"! Этот прекрасный Гамлет - достойный сын своего отца, восстающий и гибнущий...
Первая половина девяностых - два путешествия по Европе - Италия, Франция, Испания... Итог - шедевр "Испания" (1894). А что там...
Кабачок. Слышатся чувственные звуки испанской гитары, ощущается запах эспето - жареной на углях рыбы. Размолвка постоянной парочки. Впереди оскорблённая горячая молодая женщина смотрит прямо перед собой, отвернувшись от стоящего сзади неё мужчины. Она вне себя. Она еле сдерживает свой внутренний огонь, о! - как она ненавидит его в этот момент! А тот удивительно спокоен, ведь он чувствует свою силу. Но его спокойствие только кажется: достаточно только вспыхнуть спичке, и он взорвётся фейерверком своего темперамента. И тогда их уже ничего не удержит. И пойдут они оба в страстном танце ярости и любви!
Врубелевская испанка - один из самых значительных и волнующих женских образов в мировой живописи. Посмотрите: она глубоко осознаёт своё оскорблённое человеческое достоинство, но сделать ничего не может, ведь она не мужчина! И даже не это главная причина её бессилия, и она это понимает. Главная причина заключается в том, что она любит его - его своего зверя, деспота, да кого угодно! Любит, а значит, обречена сносить от него всё...
Он пишет огромное панно "Суд Париса" (1893) и пять панно на темы "Фауста" Гёте (1896) для "готического" кабинета в доме промышленника и предпринимателя Алексея Викуловича Морозова в Москве...
Врубелю был близок этот образ Фауста, человека, не желающего и даже не способного удовлетвориться примиренческими идеями, теми жалкими, куцыми чувствами, теми примитивными интересами, убогими знаниями, которыми утешаются тупые самодовольные мещане духа. Сколько их было... (а сколько сейчас!). И потому слава богу, что встретились на его пути такие широкие, яркие, самоотверженно любящие искусство меценаты, как Морозов и Савва Иванович Мамонтов! И особенно последний, ведь он принял его в свою семью, "пригрел" его в своём московском доме и в своём знаменитом имении "Абрамцево", обеспечив ему возможность спокойно творить, не думая о хлебе насущном.
Да, это было настоящее счастье для художника встретить таких людей! И Врубель в долгу не остался, достаточно вспомнить его грандиозные панно "Микула Селянинович" и "Принцесса Грёза" для Всероссийской выставки 1896 года в Нижнем Новгороде (для них - отвергнутых правительственной комиссией - Савва Иванович построил отдельный корпус). Кроме этого он рьяно заведовал Абрамцевской майоликовой мастерской и собственноручно сотворил интереснейшие произведения, к примеру, мозаичную "Принцессу Грёзу" на фасаде гостиницы Метрополь, печные изразцы каминов "Лебедь" в Абрамцево и "Микула Селянинович и Вольга" специально по заказу Саввы Ивановича. А какие декоративные поделки! - блюдо "Садко на берегу Ильмень-озера" и самого Садко... К тому же Врубель активно участвует в Русской частной опере Саввы Ивановича, создавая с успехом декорации к операм Н.А.Римского-Корсакова "Садко", "Царская невеста", "Сказка о царе Салтане". Наконец, в 1897 году пишет портрет самого Саввы Ивановича, который всё же остался не законченным. Но и всё равно это выдающийся портрет! Он исключителен по своей впечатляющей силе, по заключённому в нём драматическому пафосу. Как говорил сам художник, портрет написан с "натиском восторга".
Итак, перед нами значительный, даже монументальный образ... Это ода творческой личности, всепобеждающей человеческой энергии... Это поэма о могучих, но скованных силах... Перед нами человек, не иначе, как властно утверждающий себя в мире - настоящий русский магнат и, вместе с тем, охваченный тревогой, каким-то адским предчувствием, разъедающим всё изнутри, каким-то трагическим предубеждением. Чувство это внезапное и неясное, но явное. И этот человечище словно зверь чует приближающуюся грозу, слышит гул ещё далёкого, но неминуемого урагана...
Бесподобный портрет жены (1898)! Она - пышно цветущий цветок. Её наряд - это букет свежих, утренних, сочных, ароматных, таких живых и нежных бутонов и лепестков! Он собрал их в охапку росистым утром и оставил нам навечно в образе своей самой близкой женщины...
"Пан" (1899) - вот где живёт русская сказка: в колдовской и страшной болотной топи, в сыром корявом мелколесье русского севера, в холодном леденящем душу обманчивом свете заходящего предутреннего месяца, где обитает всякая нечисть, вроде этого мохнатого, ершистого, хитрого, но самое удивительное, голубоглазого лешего, названного именем древнегреческого лесного божества...
"Богатырь" (1899) - вот она настоящая Русь! - мирная, необъятная, заповедная, патриархальная, величественная и земная, слитая с матушкой-природой, незыблемо вросшая своими вечными корневищами в основание мира, устремлённая вперёд и твёрдо верящая в наследие предков. В лице и во всём облике былинного героя точно передано само народное мышление, определившее своеобразие народной мифологии, эпоса, народных сказок...
"К ночи" (1900) - волнующая быстрым приближением тревожного и неизбежного - наступлением ночи в степи. Оно рождает смутную тревогу. Её художник передал в буквально физически ощущаемом томлении природы, в силуэтах коней, насторожившихся, вслушивающихся... А ночь подступает к степи. И что она принесёт... Кажется уж и ветер дохнул не по доброму... И луна появляется из-за туч как-то слишком уж таинственно, как-то зловеще молчаливо... И мифологический "полевик" совсем уж не случайно появился среди цветков чертополоха...
"Сирень" (1900) - ах, какая пряная она всё-таки, какая любимая она всё-таки, какая волнующая, особенно на закате, когда хочется окунуться в её пьянящие душные волны, богатые созвучиями холодных вечерних тонов...
Поэтическая "Царевна-Лебедь" (1900) - одно из сильнейших его творений по эмоциональному воздействию для меня. Только его "Демон" может с ней в этом сравниться. Это первая картина в моей жизни, которая произвела на меня неизгладимое впечатление. Она висела в бабушкином доме напротив Мадонны Литты Леонардо да Винчи. И вот в грандиозный ливень с громом и молнией, когда сотрясалась вся земля и гладкая Мадонна панически пыталась укрыться в тени, крылатая Царевна смело озаряла весь дом своими глазами! Будто это она устроила светопреставление, будто это она гремела и сотрясала горы, реки, леса, деревню и наш дом, где бабушка молилась перед иконами на коленях, а я сражённый её страшной красотой не мог сдвинуться с места!
Примечательно, что обращаясь к изображению природы, автор обычно выбирает ночь, закат, сумерки (как будто эта вездесущая и такая неизбежная петербургская сумрачность не покидала его никогда!), то самое время, когда у человека возникают сложные, порой смутные переживания, которые нельзя перенести на язык логического мышления. Но ведь внешне это был очень жизнерадостный, артистичный, очень экстравагантный человек. К примеру, он мог нарядиться в павлина и отправиться гулять по городу! Да, внешне он озарял и разукрашивал мир, а вот что давал ему этот мир, полный драм, противоречий и терзаний... Несомненно его эпоха накладывала отпечаток на его чуткую душу и что-то было в нём затаённое от глаз, что-то сумрачное, неизгладимое и непостижимое.
И только гостеприимное родное Абрамцево наполняло его светом и давало немного успокоения его мятущейся душе, одержимой творчеством! Здесь с трепетом ценилось всё русское, здесь "Русью пахло"! Наверное не будет преувеличением сказать, что художник нашёл здесь своё лучшее место под солнцем. Вот что пишет Михаил Александрович в 1891 году: "Сейчас я опять в Абрамцеве и опять... слышится мне та интимная национальная нотка, которую мне так хочется поймать на холсте и в орнаменте. Это - музыка цельного человека, не расчленённого отвлечениями упорядоченного, дифференцированного и бледного Запада" (замечательная характеристика западного мира, ничего не скажешь!).
Но...
Ударили вдруг колокола Казанского собора. Я вздрогнул, очнувшись словно от прекрасного сна. Удивлённо огляделся. Оказывается, я уже давно пробирался обратно в синем сумраке сквозь метель и сугробы. Впереди сливочным светом горели фонари. Колокола всё настойчивей звенели. Ветер сглаживал в стороне последние бугорки, последние очертания моей дневной тропки. А я, как и прежде, пробирался и оставлял за собой новою тропу. Но надолго ли она... Да и кому она нужна сейчас на ночь глядя...
Да, жизнь его словно прекрасный сон... Но так кажется. Как и в любой другой, в его было много разочарований, слёз, потерь... И всё-таки, главное: у него была любовь, было любимое дело, которому он отдавался без остатка.
Что же мне хотелось ещё о нём вспомнить... Что же так взволновало за мгновение до колокольного звона... Да, его болезнь, которая уже стала мучить его и всех близких с начала девяностых (первые признаки душевной болезни появились в 1902 году). Да, смерть его единственного двухлетнего сынишки Саввочки в мае 1903 года, после которой и он, и жена... просто не знали, что делать дальше и куда себя девать... И конечно его демон... Да, его не покидала мечта выразить на холсте своё самое заветное - создать, как он сам говорил, "монументальный" образ демона. Этот образ не оставил его в покое до конца дней, пройдя с ним через весь его творческий путь...
Начал он работать над этим образом ещё в 1885 году в Киеве. И здесь очень важен первый отзыв отца художника: "Дух не столько злобный, сколько страдающий и скорбный, но при всё том дух властный... величавый"
Первого своего демона - "Сидящего" - показал уже в Москве, куда переехал в 1889 году. Но это было только началом образа. В 1890 году он сообщал: "Пишу демона, т. е. не то, чтобы моего монументального демона, которого я напишу со временем, а демоническое..." И в этом же году создаёт "Сидящего демона" - образ титанической силы и мощи, жажды творчества и любви, но обречённый на вечное одиночество и тоску. Он всюду и вечно один... Он никому никогда не нужен: не нужны его сила, его ум, его красота... Никому, никогда и ничего... Он потерянный для всех, падший, непризнанный и гонимый... Охватив колени и заломив пальцы рук, устремив перед собой ничего не видящий стеклянный взгляд и сжав запёкшиеся от жажды губы, он обнажает перед нами свою трагедию ненужности, трагедию одиночества. Он словно высечен из холодной скалы посреди прекрасного, фантастического по своей красоте мира, но чужого для него и отвергающего его!
В 1890-1891 годах он создаёт без всякого для меня сомнения лучшие иллюстрации к произведениям М.Ю.Лермонтова для юбилейного издания его сочинений И.Н.Кушнерёвым (Москва, 1891). Эти поистине бесценные три тома я держал в руках, выписав их в Российской национальной библиотеке. Помимо Врубеля в создании иллюстраций приняли участие ещё тринадцать крупнейших русских художников, но лишь его произведения являются на мой взгляд, по-существу, единственными именно подлинными иллюстрациями к шедеврам великого поэта, являются достойным пластическим воплощением его поэтических образов.
Лермонтов и Врубель - два великих русских романтика. И художник, как никто другой, смог проникнуться душами лермонтовских героев, их внутренними жизнями. И конечно особенно следует отметить рисунки к поэме "Демон". По глубине раскрытия образа - это истинные шедевры! Я просто физически не мог оторваться от этого образа. Он меня преследовал везде в течение многих дней. Он смотрел на меня своими пронзительными ледяными глазищами точно также, как смотрел на Тамару или смотрел с рисунка "Голова демона", заставляя каждый раз содрогаться и восхищаться!
...Каким смотрел он злобным взглядом,
Как полон был смертельным ядом
Вражды, не знающей конца, -
И веяло могильным хладом
От неподвижного лица...
Теперь для меня лермонтовский Демон ассоциируется не иначе, как с Демоном Врубеля: я читаю поэму и вижу Демона Врубеля, а смотрю на Демона Врубеля и вспоминаю демонические лермонтовские строки...
В 1899 году он пишет "Демона летящего". Смотря на эту картину невольно вспоминаешь слова Александра Блока: "...Летим, летим над грозной бездной, среди сгущающейся тьмы..." Но там поэт говорил о нас, над головами которых занесён "сей жезл железный" и для которых уж близко "веянье конца". Врубель же изобразил полёт стихии "адской" и дерзкой, вечной и неприкаянной (Михаил Лермонтов, "Демон"):
...Взвился из бездны адский дух.
Он был могущ, как вихрь шумный,
Блистал, как молнии струя,
И гордо в дерзости безумной
Он говорит: "Она моя!" ...
Но эта стихия осталась у Врубеля не завершённой, поскольку, художник был уже во власти другой стихии, другого "адского духа", другого титанического образа - "Демона поверженного" (1902)...
И вот настал час, когда "Печальный Демон, дух изгнанья..." в зареве последних холодных лучей заката низвергнут и распростёрт на горных кряжах, покрытых вечными снегами и льдами. Он скручен. Он разбит. У него сломаны руки с заострёнными впивающимися в тело пальцами. Голова как бы оторвана... Но в глазах его продолжает гореть огонь гнева и протеста! Вот как описал эту картину поэт Валерий Брюсов (из стихотворения "Врубелю"):
...И в час на огненном закате
Меж гор предвечных видел ты,
Как дух величий и проклятий
Упал в провалы с высоты.
И там, в торжественной пустыне,
Лишь ты постигнул до конца
Простертых крыльев блеск павлиний
И скорбь эдемского лица!
И вновь Михаил Лермонтов:
...И проклял Демон побеждённый
Мечты безумные свои,
И вновь остался он надменный,
Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви!..
После смерти сына болезнь стала резко прогрессировать. И вторым его домом стали клиники для душевно больных. Но в моменты ясного сознания он и там работал, но работал с такой невиданной неистовой жаждою, что все окружающие просто поражались его состоянием. Всякие просьбы отдохнуть или сделать хотя бы краткий перерыв он не слышал, а если слышал, то не понимал. Только последнему своему натурщику в этот "больничный" период он делал исключение - поэту Валерию Брюсову, портрет которого он писал. Вот характерные воспоминания поэта (приведу лишь выдержки): "Это было в 1905 году. Врубель жил тогда в психиатрической лечебнице доктора Ф.А.Усольцева, в Петровском парке... Лечебница доктора Усольцева состояла из двух скромных деревенских домиков, расположенных в деревенском парке, в пустынном переулке... Внутри дома оказались простенькие комнаты, со стенами без обоев, с рыночной мебелью... но всё же было неуютно и не живо...
Вот отворилась дверь и вошёл Врубель. Вошёл неверной, тяжёлой походкой, как бы волоча ноги. Правду сказать, я ужаснулся, увидя Врубеля. Это был хилый, больной человек, в грязной измятой рубашке. У него было красноватое лицо; глаза - как у хищной птицы; торчащие волосы вместо бороды. Первое впечатление: сумасшедший!
После обычных приветствий он спросил меня:
- Это вас я должен писать?
И стал рассматривать меня по-особенному, похудожнически, пристально, почти проникновенно. Сразу выражение его лица изменилось. Сквозь безумие проглянул гений. Так как у Врубеля не оказалось ни красок, ни угля, ни полотна, то первый сеанс пришлось отложить...
Следующий раз я привёз Врубелю ящик с цветными карандашами. Полотно уже было заготовлено, и Врубель тотчас же приступил к работе. Скажу, к слову, что первое время Врубель должен был привязывать полотно к спинке кресла, так как мольберта у него не было. Позже, по моей просьбе... прислали мольберт. Врубель сразу начал набрасывать углём портрет, безо всяких подготовительных этюдов. В жизни во всех движениях Врубеля было заметно явное расстройство. Но едва рука Врубеля брала уголь или карандаш, она приобретала необыкновенную уверенность и твёрдость. Линии, проводимые им, были безошибочны. Творческая сила пережила в нём всё. Человек умирал, разрушался, мастер - продолжал жить. В течение первого сеанса начальный набросок был закончен. Я очень жалею, что никто не догадался тогда же снять фотографию с этого чернового рисунка. Он был едва ли не замечательнее по силе исполнения, по экспрессии лица, по сходству, чем позднейший портрет, раскрашенный цветными карандашами...
Во второй сеанс Врубель стёр половину нарисованного лица и начал рисовать сначала. Я был у Врубеля раза четыре в неделю, и каждый раз сеанс продолжался три-четыре часа с небольшими перерывами. Позировал я стоя в довольно неудобной позе, со скрещенными руками, и крайне утомлялся. Врубель же словно не чувствовал никакой усталости: он способен был работать несколько часов подряд, и только по моей усердной просьбе соглашался сделать перерыв и выкурить папиросу. Во время сеанса Врубель говорил мало; во время отдыха, напротив, разговаривал очень охотно. В речи он по-прежнему часто путался, переходил от одного предмета к другому по чисто случайным, словесным ассоциациям; но когда разговор касался вопросов искусства, как бы преображался. С особой любовью Врубель говорил о Италии. Он изумлял необыкновенной ясностью памяти, когда рассказывал о любимых картинах и статуях. В этой ясности памяти было даже что-то болезненное. Врубель мог описывать какие-нибудь завитки на капители колонны, в какой-нибудь Венецианской церкви, с такой точностью, словно лишь вчера тщательно изучал их. С исключительным восторгом отзывался он о картинах Чимы да Канельяно.
- У него необыкновенное благородство в фигурах, - не раз повторял он.
Первые дни я не замечал резких проявлений душевного расстройства в Врубеле. Между прочим, он интересовался моими стихами, просил принести ему мои книги и на другой день говорил о стихотворениях, которые ему прочли накануне (слабость глаз не позволяла ему читать самому), - говорил умно, делая тонкие критические замечания. Он показывал мне свои новые начатые картины: "Путники, идущие в Эммаус" и "Видение пророка Иезекииля". Сказать, между прочим, они тогда были уже в том виде, в каком остались и теперь...
Работая над портретом... Врубель неожиданно начинал говорить о тех голосах, которые преследуют его...
Очень мучила Врубеля мысль о том, что он дурно, грешно прожил жизнь, и что, в наказание за то, против его воли, в его картинах оказываются непристойные сцены. Особенно беспокоился он за недавно законченную "Жемчужину"...
- Это - он (Врубель разумел дьявола), он делает с моими картинами. Ему дана власть за то, что я, не будучи достоин, писал богоматерь и Христа...
С каждым днём портрет оживал под его карандашами. Передо мной стоял я сам со скрещенными руками, и минутами мне казалось, что я смотрю в зеркало. В той атмосфере безумия, которая была разлита вокруг, право, мне не трудно было по временам терять различие, где я подлинный: тот, который позирует и сейчас уедет, вернётся в жизнь, или другой, на полотне, который останется вместе с безумным и гениальным художником...
Скоро, однако, стало ясно, что работать Врубель уже не может. Рука начала изменять ему, дрожала. Но что было хуже всего: ему начало изменять и зрение. Он стал путать краски... Сестра М.А.Врубель, присутствовавшая здесь, настояла на том, чтобы он прервал работу. После этого я приезжал к Врубелю ещё два раза. Он пытался продолжить портрет, но каждый раз оказывалось, что это сверх его сил. Портрет остался неоконченным, с отрезанной частью головы, без надлежащего фона, с бессвязными штрихами вместо задней картины: свадьбы Псиши и Амура...
После этого портрета мне других не нужно. И я часто говорю, полушутя, что стараюсь оставаться похожим на свой портрет, сделанный Врубелем..."
В январе 1906 года поэт посвятил художнику стихи, озаглавив их просто - "Врубелю":
От жизни лживой и известной
Твоя мечта тебя влечет
В простор лазурности небесной
Иль в глубину сапфирных вод.
Нам недоступны, нам незримы,
Меж сонмов вопиющих сил,
К тебе нисходят серафимы
В сияньи многоцветных крыл.
Из теремов страны хрустальной,
Покорны сказочной судьбе,
Глядят лукаво и печально
Наяды, верные тебе.
И в час на огненном закате
Меж гор предвечных видел ты,
Как дух величий и проклятий
Упал в провалы с высоты.
И там, в торжественной пустыне,
Лишь ты постигнул до конца
Простертых крыльев блеск павлиний
И скорбь эдемского лица!
И в этом же году Врубель ослеп. Потерять зрение для художника, это как для птицы потерять крылья, потерять небо, потерять волю. А для такого художника как Врубель, это ещё и перестать дышать...
Четыре года он "не дышал". И воспринял смерть, как избавление...
Я шёл по ночному городу в свете фонарей. Метель стихла. В чёрном небе мерцали звёзды. Город жил обычной жизнью. А я всё думал и думал о нём. И невольно наворачивались слёзы - слёзы восхищения и любви...
Я смотрел на звёзды и думал: "Между звёздами и землёй наш мир. Мы живём в нём, творя свою жизнь. Всяко живём - всяко творим, ведь наша жизнь - это наше творение, а наше творение - это и есть наша жизнь. И что бы не сотворил художник, это ничто иное, как его жизнь... Только далеко немногие из нас каждое мгновение одержимы творением жизни. Врубель был одним из них..."
Я верю в магию чисел. Я всегда всё подсчитываю и жизнь слагаю не только по общечеловеческим формулам, но и по математическим (самое интересное, что они никогда не противоречат друг другу). И вот, идя в тот вечер по широкому, ярко освещённому проспекту, я как всегда автоматически прикинул: Врубель жил пятьдесят четыре года, из них пятьдесят лет "дышал", а из этих пятидесяти лет - сорок пять был одержим творением жизни, в сумме - сто сорок девять лет, а с годом его рождения - две тысячи пять. Да, всё верно: на дворе был 2005 год, первое марта - день его рождения по старому стилю...