С две тысячи четвёртого года и до конца две тысячи восьмого практически постоянно жил в этом посёлке на реке Оредеж, что в шестидесяти километрах к югу от Санкт-Петербурга.
А достопримечательностей в нём немало: и деревянные церкви, и знаменитая община трезвенников братца Иоанна Чурикова, и усадьба олигарха, напоминающая Екатерининский дворец в Царском селе, и дачные дворянские особняки, с дыханием, наверное, той, навсегда утраченной России, тех далёких и горько любимых великому Набокову его родных берегов...
Да, одна из главных его достопримечательностей - природа. Она прохладно меня встретила, сдержанно, словно с недоверием, прислушиваясь и присматриваясь на расстоянии, кажется, с печалью или даже горечью. Словно когда-то разочаровавшись в чём-то или ком-то, она так и осталась с тех пор опечаленной и огорчённой. А в какой-то момент она мне вдруг стала открываться, так просто и скромно, без жеманства и рисования - приняла...
Я не смотрел на неё и не любовался ею. Я неторопливо оглядывал её неброский, притушённый облик, как что-то ещё незнакомое, глубинное и скрытное, может даже полностью недоступное для меня. Она же передо мной открывалась либо в монашеской сумрачности, либо в почти нескончаемой слёзной мелодии, такой обычной для неё, как я уже понимал, но тягостной для меня. И только с наступлением весны она с какой-то своей трепетной любовью радовалась долгожданному мартовскому солнышку, преображаясь за одну только ночь в утончённую северную красавицу! И, оказывается, находились у неё пусть не самые яркие, но самые сочные краски, пусть не самые звонкие, но самые чистые голоса и пусть не самые сладкие, но самые изысканные ароматы!
А летом она обязательно устраивала праздник, хоть недолгий, но с особенно проникновенными голосами птиц и рощ, цветами полей и садов, молчаньями хрустальных рассветов и шелестами тихих закатов. И увлекала за собой. И вела. И отрывала от настоящего. И погружала в тайны своих тёмных прохладных глубин.
Там, среди мачтовых сосен и ершистого лапника, по гниющим зарослям и сырым берегам много раз бродили, наверное, учёный-палеонтолог, писатель Иван Антонович Ефремов, размышляя о древних земных и настоящих инопланетных цивилизациях, и святой преподобный Серафим Вырицкий, особенно в годы безбожия и фашисткой оккупации, моля Господа о спасении России. Там и я оставлял свои следы, дыхание, тепло...
Жил я в этом посёлке всегда возле реки. И работа была тоже рядом с ней: на восстановлении дома, золочении усадьбы-дворца олигарха, воссоздании церкви во имя Святых Апостолов Петра и Павла. И часто день у меня начинался с пробежки по берегам...
Я вставал рано. Зимой в остывшей за ночь избе быстро одевался, вспоминая Антуана Экзюпери, который писал о себе, что живя в боевой командировке, и просыпаясь утром в обледенелом доме, каждый раз долго смотрел на маленькую печурку посреди комнаты, не решаясь сбросить с себя одеяло и покинуть тёплую кровать. Наконец, он срывал одеяло, резко вскакивал, прыгал к печурке и начинал её топить. А покрытые инеем дрова никак не загорались! И руки коченели! Он растирал их, сжимаясь от холода, дул на них, а изо рта шёл пар... Да, утро для него было, как он писал, не менее страшным испытанием, чем боевые вылеты.
В отличие от французского военного лётчика и писателя, я не топил с утра печь, хотя дрова у меня всегда были сухими и вспыхивали, как хворост. Я выбегал из дома и уже через минуту бежал по росистым или снежным берегам. А сделав пробежку, разгорячённый, умывался в реке или купался.
Зимой вокруг меня, среди ровненько вытянутых гладкоствольных сосновых великанов, чернеющих на фоне нависшей серо-фиолетовой небесной губки, и переплетённых еловых лап, словно лохмотьев чёрной ваты, проявлялся горящими окошками и дымком из труб деревенский мир. Он ещё просыпался, а со мной "бежала" круглосуточно "не спящая" тишина. Она не отставала и была особенно плотной в ещё "потушенном" и насквозь промозглом раннем пространстве. Я её отчётливо слышал на фоне хлюпанья или чавканья под ногами, криков невидимых птиц над головой, тяжёлого гула густой воды, бегущей рядом туда же, куда и я - в тёмные глубины или навстречу мне - уже из них. Вода в реке была ледяной и, умываясь, мне казалось, что я совсем не умывался, а резался ею...
Летом, бывало, вокруг меня сладко блестели янтарём сосны, раскрываясь ворсистыми бутонами в синем небе, размашисто кружились ели праздничной наружностью, скрывая свою будничную чёрную глубину, белели полянки росой, словно накрытые паутиной, река позванивала над гулом и сверкала прыгающими колокольчиками, которые на чуть посветлевших волнах казались воздушными. Но чаще всё вокруг так и оставалось каким-то размытым и печальным. Эта печаль вдохновенно "играла" на жилках незаживающей никак ранки одиночества где-то у меня в груди, усиливая её нарыв, особенно осенью, в ещё больше помрачневшем и опустевшем после дачного сезона деревенском мире. И только тишина радовалась её игре...
На восстановлении дома я помогал заслуженному учителю, старику-блокаднику, единственно выжившему в войну, по его одному скупому рассказу, из братьев, сестёр и родителей, похоронившему в "лихие девяностые" единственного сына, а следом и жену. И дом у него сгорел. И помогать ему было некому...
- Вот, восстановим дом, - говорил он мне часто за чаем со счастливым огоньком в глазах, - расцветут в нашем садике яблоньки, запустим в пруд уточек, поставим на стол самовар и будем попивать с тобой чай с пирогами и шоколадными конфетами...
И становилось от этих слов мне не так холодно и сыро посреди его горького пепелища.
Так почти и случилось...
На золочение дворца я частенько бегал. Выбегал из дома, бежал мимо всегда заботливо ухоженного прихожанами и празднично нарядного в небесные тона особняка общины трезвенников, пробегал по мосту реку, добегал до вокзала, перебегал по переходу железнодорожные пути и выбегал на Коммунальный проспект. Дальше - всё прямо по проспекту мимо магазинов, художественной школы, почты, милиции, детских лагерей. Добежав до гидростанции с бурлящим водопадом на каменные россыпи - с одной стороны и широким зеркалом разлива - с другой, поворачивал влево и бежал уже по проспекту Кирова.
Мимо "щеголяли" друг перед другом дачные особняки богачей, красовались аккуратные домики сельчан, утопающие летом в буйном цветении и зарослях. Голосили из соснового бора голосочками отдыхающих радужные корпуса домов отдыха. Навстречу шагали сельчане, поторапливаясь на электричку в город. Ясным утром они с удовольствием жмурились на солнышко, а дождливым - понуро смотрели себе под ноги.
А впереди среди величественных сосен темнела длинным шестигранным сводом, вытянутой чешуйчатой луковкой и разновеликими помещениями, словно прижавшимися друг к другу древними теремами и теремочками, церковь во имя Казанской иконы Божьей Матери, в которой, как раз к тому времени, как я подбегал, начиналась утренняя служба.
Я тихо заходил в храм, сооружённый в древнерусском стиле. И, зайдя, каждый раз с замиранием сердца погружался в атмосферу замоленной многими и многими человеческими сердцами красоты - масленичного иконостаса, переливающегося бронзово-янтарными блёстками, светящихся икон, огоньков лампад и свечей, скрипучих полов. Растворялся в вековом дыхании леса, когда-то стоявшего на этом месте и навечно уложенного в эти стены и своды, ароматах ладана, свежих садовых и лесных цветов...
Часто мне казалось, что переступив порог, я возвращался во времени на сто лет назад. И с жадностью внимал сумрак, тишину, шёпот, жидкие серые лучики, сверху льющиеся через квадратные окошечки на иконостас. Всматривался в застывших старушек и старичков, белолицых дам и щекастую детвору в платьишках и платочках. Впитывал покой и умиротворение, шорохи знамений и поклонов, скрипы шагов и шёпот роптаний, звяканье кадила и бас краснощёкого дьякона:
- Господу помо-олимся-а-а!..
...и ласкающее слух пение женских голосочков...
И мне всегда казалось, что вот-вот растворятся её двери и войдёт какой-нибудь блистающий князь, проезжающий в этот момент мимо, или отдыхающий на здешних благословенных берегах от столичной жизни...
А ещё мне очень часто представлялись впереди перед иконостасом венчающиеся декабрист Иван Анненков и Полина Гебль (хоть это и было на самом деле в далёкой Сибири). Я представлял, как они стоят в полутьме среди свечей. Он высокий и сгорбленный, устало смотрит на священника, его руки в кандалах, но твёрдо держат горящую свечу. Она смотрит на него снизу вверх блестящими глазами. Она счастлива - они, наконец, вместе. Они не шелохнутся, только огоньки их свечей дрожат и губы у Полины. И музыка Георгия Свиридова из сюиты к драме Пушкина "Метель"... тоже дрожит...
А выйдя из церкви, подходил к рядом стоящей свежесрубленной часовенке, усыпанной пожелтевшей хвоёй и утыканной записочками к Святому Преподобному Серафиму Вырицкому, святые мощи которого и нашли в ней своё вечное упокоение...
Выйдя за церковные ворота, пробегал полузаброшенные детские лагеря в гулких мохнатых борах, выбегал на шоссе, сворачивал вправо и подбегал к мосту через реку, а слева на противоположном берегу возвышался над рекой бело-голубой дворец с золотым куполком...
В бригаде позолотчиков я занимался подготовкой поверхностей к золочению. А золотить было много чего: большие бутоны фонарей на чугунном заборе, бассейн, домашнюю церковь, многочисленные канделябры и лепку в стиле барокко на колоннах, стенах, потолке.
Олигарх прилетал в спортивном костюме на американском "длинноносом" вертолёте. Дворцовая охрана к прилёту оцепляла несколько гектаров его усадьбы и пристально наблюдала за каждым деревом, домом и окошком на противоположном берегу в бинокли. Вертолёт садился на специальную площадку посреди французского садика. Он спрыгивал, быстро шёл, сутулясь, во дворец в окружении чёрных телохранителей, среди которых он казался лилипутом. По дороге улыбался белоснежной улыбкой на загорелом лице с болезненным выражением узорчатым клумбам роз, бронзовому Николаю II, разъярённым каменным львам на широких мраморных ступенях крыльца, раздирающим жалких косуль и оленей.
Во дворце работа кипела: скульпторы ваяли букеты и ангелочков, художники расписывали стены и потолки, строители выкладывали итальянским мрамором лестницы и камины, а мы следом золотили.
Мне очень нравилось наблюдать за молодыми скульпторами - студентами Академии художеств - вот уж где они разворачивались во весь свой необузданный творческий жар! Их руки бойко размешивали белое тесто в корытах, а потом ловко вылепливали из него ангельские головки или узорчики, попки или фрукты, цветочки или "петушки" между ангельскими ножками!
Особенно мне понравилась одна девушка. Она, с самозабвением вымазываясь до локтей глиной, "ваяла" один канделябр за другим на многочисленных колоннах и каминах, ползая на карачках. При этом она резко дёргала головой, наверное, от удовольствия и громко фыркала носом, словно необъезженная и потому так мило и наивно увлечённая пряником впереди (после канделябр) кобылка, то и дело, утирая нос локтём, который всё равно был всегда вымазан глиной, и фыркала, фыркала, фыркала! Я любовался ею! - замечательная "кобылка"!
А художники! - о, это отдельная категория творцов! Как они ловко писали свои картины! И ведь получалось...
Как-то я работал на лесах под потолком с двумя уже пожилыми художниками - преподавателями Академии. Так вот, мне казалось, что их руки работали сами по себе: они травили анекдоты, запивая их чайком из термоса, обсуждали женщин и халтуры, бани и санатории, врачей и массажисток, свои и чужие дачи, рыбные и грибные места, наилучшие для позвоночника физкультурные упражнения, показывая на себе эти самые "наилучшие упражнения", а их руки, что характерно, непрестанно что-то быстро-быстро размалёвывали на потолке. Вблизи потолка трудно было понять, что же они "размалёвывали", но кое-что мне, всё-таки, удалось узнать...
- Что это? - вдруг перебил один художник другого, тыча пальцем на коричневое пятно в потолке.
- Кувшин! - ответил ему коллега, продолжая быстро-быстро малевать другое тёмное пятно рядом со мной. - Это сын написал в прошлую субботу, а я только подправлю его сегодня немножко...
- Ты думаешь, что он здесь нужен, что ли? - снова спросил первый.
- Да, пусть он будет! - недовольно бросил второй. - Что ты придираешься? Он всё равно ничего не поймёт! Нам же платят за метраж, а не за смысл, какой-то там!
Первый, чуть подумав, махнул рукой и улыбнулся мне, заметив по-дружески:
- Это лучше, чем ведро, правда? - И моргнул глазом.
- Правда...
Я был солидарен с ними по поводу того, что "он всё равно ничего не поймёт", потому как, увидав в первый же рабочий день центральное полотно на потолке, где среди счастливо порхающих ангелочков как-то неловко "завис" овальный портрет хозяина в смокинге и бабочке, сразу всё понял.
А строители, как выяснилось одним прекрасным утром, "немножко" ошиблись, выложив весь цокольный этаж итальянским чёрным мрамором вместо искусственного, как это требовалось по проекту. Зато возвели посередине внушительный трон, буквально давящий сознание своей неживой и недоброй мощью. Наверное, так выглядит трон властелина подземелья. А вокруг его понаделали ещё ужасные морды, то ли диких зверей, то ли морских чудовищ, то ли вообще каких-то неземных существ. Эти морды высовывались из чёрного пола, словно из преисподней, и с какой-то неестественной свирепостью смотрели на трон. Всё это явно было придумано ради устрашения. Только кого и зачем?
- Здесь, наверное, сходки бандитские будут, - предположила моя коллега и осторожно добавила: - с разборками...
Мне буквально стало не по себе и захотелось быстрее покинуть это мрачное, холодное место. Может быть, так выглядит потусторонний мир, или ещё какой, не знаю, но один раз побывав там, больше не хотелось возвращаться. И потом долго ещё от этого места оставался в душе неприятный осадок.
По-настоящему я был восхищён только многометровыми гранитными рыцарями с мечами перед собой при выходе на балкон и резной мебелью в кабинете из красного дерева в готическом стиле ручной работы. Это, действительно, впечатляло! А всё остальное было просто шикарно, даже золотая церковь - да, очень богатая, слишком богатая, настолько богатая, что искусство, если оно всё-таки там было, терялось для меня в этой роскоши. И, вообще, как мне казалось, искусство во дворце было не главным. Главным было - миллиардно долларовое богатство. Единственное, что мне было интересным в церкви, это огромный, без сомнения, уникальный витраж.
А с его создателем, как-то, по телевизору показывали встречу. Правда, мастер не "выдал" в эфире этот дворец, лишь заметив:
- Таких больших витражей, которые делаю я, никто больше не делает в мире. Их всего несколько штук в Европе и один в России...
- А где именно в России, вы можете сказать? - поинтересовалась ведущая программы.
- Нет, я не могу назвать Вам конкретного места. Одно лишь скажу, что этот витраж находится в Ленинградской области...
А ещё там была центральная люстра из чешского хрусталя, которую собирали несколько дней. Хорошая люстра - большая, очень много хрусталя, даже в глазах потом рябило...
Хочу немножко рассказать о своей работе. Сама подготовка поверхностей к золочению - очень важный момент: оттого, насколько качественно будут подготовлены поверхности, зависит и качество самого золочения.
Учил меня бригадир - опытный мастер-позолотчик, который и в Кремле золотил, и Софийский собор в Великом Новгороде, и в Санкт-Петербурге, естественно, тоже, к примеру, собор Святой Живоначальной Троицы лейб-гвардии Измайловского полка - звёзды на куполах, иконостасы...
Помню, работа эта была очень кропотливой, требующей и широких знаний в области органической химии, и качественного сырья, и точного соблюдения всех нюансов технологии, и даже немалых физических сил. К примеру, вспоминаю металлические шары - сердцевины бутонов фонарей, диаметром тридцать сантиметров, с которыми немало попотел.
Итак, вначале им надо было придать идеально гладкую поверхность щёточками и наждачной бумагой. Далее, обезжирив её, требовалось нанести в строгой последовательности и с определённым интервалом несколько слоёв грунтовки, смесей сурика и лаков. После полного высыхания поверхности наступал, так называемый, процесс "мордания" - нанесение лака "Мордан" методом "щипка" - прикладывая губку с лаком к поверхности и, как бы, отщипывая её. Таким образом, лак на поверхность накладывался закрученным, с разорванными волокнами, оставаясь "живым" - активно липким. К такой поверхности лепестки сусального золота сами притягивались и ложились, а позолотчику оставалось только их слегка разгладить кисточкой.
Таких шаров было несколько десятков, а ещё были большие лепестки, деревянный иконостас, лепка, у которых свои особенности подготовки, не менее кропотливые...
Основная работа была летом. Помню, с шарами я работал в лесочке под навесом. Вокруг пели птички, прыгали белочки, шумели берёзки, моросил дождик, а я "малярил" себе шары один за другим, распевая песенки, и прислушиваясь к лесу.
Как-то, один раз меня со всем моим пахучим хозяйством осмотрели телохранители хозяина, не задав ни единого вопроса. Молча убедившись, что я со своими кисточками, баночками и шариками не представляю опасности, они дружно отправились по малой нужде вглубь леса, переговариваясь уже о своём, и на меня больше не обращая ни малейшего внимания.
По окончании работы бежал домой. Часто работавших во дворце итальянцев можно было встретить вечером в церкви Казанской иконы Божьей Матери. Они с искренним восхищением рассматривали её, казалось, делая это с несравненно большим интересом, чем они рассматривали каждый день многочисленные "сокровища" дворца. Для них она, несомненно, была диковинным памятником древнерусского зодчества. Они ведь, всё-таки, понимали что-то в искусстве...
- А ведь нашей церкви могло и не быть, - подошла как-то ко мне жена настоятеля и, видя мою заинтересованность, поведала: - Уже ведь отдан был приказ фашистским комендантом взорвать её. Да, вот так, - сокрушённо покачала она головой. - Вы же знаете, что Вырица оккупирована была в войну. Здесь стоял полк из румын, которые практически все были православными. Так вот, при отступлении, приказали её взорвать молодому лейтенанту. А он не взорвал и сам застрелился. Вот так...
Обратно бежал разными путями: и утренней дорогой, и дорожками левого берега, перебегая реку по гидростанции, и тропкой по правому берегу, сворачивая на неё после лагеря "Ювента". Этот лагерь особенно мне был интересен после две тысячи седьмого года, когда с полгода отработал на заводе "Вагонмаш" в Санкт-Петербурге, которому и принадлежал лагерь. Да, весёлый был завод (сейчас уж, когда пишу эти строки, на его месте строится жилой квартал) - работы не было, зато "веселья" - хоть отбавляй, словно не завод тяжёлого машиностроения, а бесплатный цирк на каждый день! Главным фактом в истории этого завода на тот период было то, что на нём всю жизнь отработал простым тружеником отец второго Российского президента, а его сын (будущий президент) отдыхал летом в этом лагере от учёбы и дзюдо...
Посёлок к вечеру оживал: люди приезжали с города - становилось веселей, особенно в осенне-зимний период, ведь летом-то много дачников было, и население посёлка увеличивалось более чем в два раза. А вот когда заканчивался дачный сезон - начиналась в посёлке белая тоска...
Прибежав домой, я первым делом топил печь. Если дело было летом, то хватало одной охапки дров, чтобы стало суше в доме. Зимой же температура опускалась до трёх градусов, а в январские морозы и до минусовой температуры (вода на кухне замерзала). Тогда, не раздеваясь, я долго топил, иногда, так перетапливая, что становилось невыносимо жарко. Приходилось открывать двери и окна - греть улицу...
На воссоздании церкви во имя Святых Апостолов Петра и Павла я занимался вначале крыльцом, а потом в основном облицовкой стен вагонкой.
К моменту начала воссоздания, церковь находилась в жалком и небезопасном состоянии - стены были покрыты грибком, деревянный фундамент и полы прогнили, существовала реальная опасность обрушения и провала. К тому же, в годы войны она изрядно пострадала. К примеру, башня над алтарём была полностью разрушена снарядом. Да и в послевоенные годы от формального отношения властей было больше разрушения, чем порядка.
Её полностью разобрали и построили заново в точности по оригинальным проектам столетней давности. Я "прибежал" уже в тот момент, когда велись облицовочные и отделочные работы.
Каждое утро на работу я бежал по береговой тропинке мимо полянки, на которой летом среди одуванчиков и ромашек частенько паслась широкая цыганская кобыла цветом топлёного молока. Передние ноги у неё были перевязаны, потому она неловко и по чуть-чуть прыгала, пощипывая травку, сильно мотая головой, и повиливая пушистым белым хвостом. Была очень живописная картинка, я, порой, засматривался на лошадь и всегда восхищался её ухоженностью и статностью.
Пробежав полянку, забирался на пригорок, пробегал мимо бывшего в Советские времена вытрезвителя, усердно и неторопливо перестраиваемого под жилой особняк. За ним сворачивал вправо и попадал в тёмный сосновый бор. В нём всегда было всё недвижимым - и стройные сосны, и веточки папоротника, словно ровно выложенные по земле гладкие лоскутки. И попадая в него, казалось, что весь мир вокруг останавливался вместе со временем. И только пространственная дробь дятла не давала в это полностью поверить.
После бора пробегал посёлок, пересекая несколько улиц, огибал кладбище со стороны свежих захоронений. Здесь оранжевая земля размазывалась под ногами, словно масло, облепляя сапоги жирной, трудно смываемой глиной. Наконец, выбегал на улицу Повассара и ещё делал несколько прыжков до церковных ворот. Всё - пробежка заканчивалась.
Во время работы мата не было, но количество "хибариков" вокруг церкви к вечеру увеличивалось. Перед началом рабочего дня многие молились, но и пили потом во время работы до опьянения тоже многие. О деньгах разговоров не помню. Казалось, что работали не ради денег, но, получив зарплату, у мастеров и бригадиров заметно повышалось настроение, а у многих работяг - опускалось, и они хмуро косились на "бугров", но молчали, ведь это была, хоть какая-то работа - другой в посёлке не было.
По словам начальства, денег спонсор не жалел, но их, почему-то, всегда не хватало...
Кстати, спонсор как-то приезжал. Начальство проговаривалось об его выдающемся увлечении дзюдо в юности, только не в смысле спортивных результатов, а в смысле его спортивных друзей...
Так вот, когда он приезжал, вся территория церкви быстренько оцеплялась молчаливыми и лысыми дылдами в плотно облегающих чёрных костюмах. Они стояли, как вкопанные, глядели на всё и всех непроницаемым взглядом, изредка прикасаясь к телефонным проводкам за ушами.
Он шёл быстрой походной, казалось, благоухал здоровьем, был поджарым, в спортивном костюме, с белоснежной улыбкой на загорелом лице... Стоп! - ведь это уже было! - да, только в этом случае не было вертолёта. Вместо него был длинный кортеж из чёрных джипов.
В общении, как показалось, он был простой. Всегда здоровался за руку с теми, кто подходил, а нашему кровельщику сам протягивал руку.
Да, кровельщик у нас был уважаемый человек - уникальный мастер, самородок, единственный в своём роде, придумавший собственные способы кровли, покрывший один Валаамский монастырь (как рассказывали о нём), крывший древние соборы Великого Новгорода, Москвы, Санкт-Петербурга. Очень интересная, глубокая личность, татарин по национальности, но принявший православие перед тем, как начать работать на Валааме.
С ним было приятно работать и отдыхать за кружкой чая. С ним можно было поговорить о театре и литературе, архитектуре и монастырях, на философские темы и о нашей жизни, просто посмеяться от души над анекдотичными историями из его жизни. Все с интересом его слушали, замолкая, и подсаживаясь к нему поближе. Но убедительнее всех слов была его работа. С рассвета уже разносилось по округе его глухое постукивание деревянным молочком по листовой меди. И все, кто не спал, понимали, что Наиль, как всегда, уже за работой.
К работе своей он относился, как к вере - с благоговением. Она была его миссией в этом мире, выполнив которую на воссоздаваемом нами храме, он вскоре и ушёл в другой мир...
Для меня участие в воссоздании храма - особенный период. Такого события, может быть, больше не случится у меня. Чувство, что я делаю одно из самых значительных дел в своей жизни - не покидало меня, потому очень старался не только выполнять работу качественно, но и наполнять сознание только светлыми мыслями. Сейчас бывать в этой церкви - исцеление для меня. Мне достаточно там посмотреть только на свою работу и увидеть лица прихожан - всё, я исцеляюсь, мне становится легче...
В обед очень вкусно и сытно кормили в трапезной. Повар ставил на длинный стол кастрюли, а мы сами наливали и накладывали кушанья, кто сколько хотел. Потом я ещё гулял по лесу, поглощая горстями чернику.
У нас там был и небольшой приработок - заносить гроб с покойником на отпевание в рядом построенную маленькую церковь во имя Святого Иоанна Кронштадтского. После этих "халтур", как мы называли, я никогда уже не забуду, какой стороной заносить покойника...
Кульминацией моей работы было участие в воздвижении креста на центральный купол. В тот пасмурный день собрались прихожане. Важный духовный сановник из Епархии освятил крест. И мы вшестером аккуратно, чтобы не повредить позолоту, стали поднимать его на тридцатиметровую высоту, что оказалось совсем не простым делом на узких лесах. Все молчали и понимали друг друга без слов, забегая, и перехватываясь. Двенадцать рук твёрдо держали его, как самый ценный груз в жизни, и их напряжение я чувствовал на расстоянии. А снизу доносилась непрестанная мольба от поднятых на нас лиц, слова которой я отчётливо разбирал:
- "Да воскреснет Бог! И расточатся Его врази! И пусть бегут от Него все ненавидящие Его, как исчезает дым, так и они пусть исчезнут. И как тает воск от огня, так пусть погибнут бесы перед любящими Бога и знаменующимися знамением Креста, и в радости восклицающими: радуйся Много чтимый и Животворящий Крест Господень, прогоняющий бесов силою на Тебе распятого Господа нашего Иисуса Христа..."
А мы медленно поднимались всё выше и выше с солнечным, казалось, горячим крестом. И чем выше мы поднимались, тем молитва народа становилась громче, слившись в единый летящий голос, словно птицу, поддерживающую нас снизу своими широкими и сильными крыльями.
И вот мы окружили розовую луковку, и занесли над ней дрожащими от напряжения руками наш двухметровый золотой крест, а он вдруг качнулся от неожиданного порыва ветра...
- Держать... - прошипел бригадир, люто сверкнув глазами, и все в один миг прижались друг к другу плечами вокруг креста, и замерли...
Крест осторожно вставили в пазы и прикрутили болтами. Всё! - воздвигнут! Можно и спокойно вздохнуть, но мы ещё долго стояли на месте, не решаясь оторвать от него руки...
Мы пристально осматривали его, словно увидали перед собой впервые, словно он спустился с неба и парил над размытым серым человеческим миром, озаряя его своим небесным светом, и мы, держась за него, парили вместе с ним в его озарении...
Потом мы долго смотрели на мокрые дороги, крыши домов, пасмурные дали. И уже облегчённо улыбались радостно поющим внизу прихожанам и друг другу. И каждый из нас, я не сомневаюсь, понимал, что этот день он запомнит на всю жизнь...
Но заканчивался рабочий день, и я бежал домой, подбегал к реке и в погожий денёк окунался. Быстротечная и холодная река в одно мгновенье снимала всю усталость. И домой уже совсем не хотелось. Я ложился на траву и лежал один, всматриваясь в облака, и вслушиваясь в тишину...
По выходным, когда слишком было сыро бегать по берегу, наматывал круги на игровом корте. С одной стороны гудела река, переливаясь мраморными волнами, с другой - возвышались сосны и темнели своей густотой дубы с черёмухой, покачиваясь, иногда касаясь листочками головы. Жались между ними клёны и гнулись рябины. А набегавшись, шёл на реку умываться, приветствуя первых рыбаков.
Но был хит, а именно...
Это было только ранними июльскими солнечными утрами.
Обязательно нужно было проснуться рано-рано, когда всё ещё спит, даже природа, которая только-только начинала впитывать первые солнечные пенки. Я выходил в тихий и лучистый мир, пробегал за корт и спускался к реке. Там вдоль берега по тропке сквозь высокие травы, плотно усыпанные каплями росы, словно ожерельями крупных хрустальных бус, я бежал до узкого мостка, пробегая мимо которого, попадал на песчаный пляж.
Отсыревший за ночь песок переливался в лучах бордовыми оттенками и клубился белым дымком. Пляж полого спускался в реку и, спустившись, буквально, через полметра обрывался - река "глотала" его своими тёмными, почти стоячими в этом месте, водами.
Я сбрасывал одежду и бежал по пляжу босиком. Плотный песок холодил ноги, а солнце нежно поглаживало голову, плечи и спину лучами, словно мягкими, тёплыми женскими руками...
Песчаный пляж сменялся обжигающими росой полянками, после которых "горящими" по колена ногами лихо прыгал в песок, который казался уже теплее и белее. Слева доносилась неторопливая и не крикливая мелодия речной шарманки. Противоположный берег круто уходил вверх, и на нём высились величественные сосны, тянулись ограды и дома, утопая в садах. Справа млела в белёсом сне берёзовая роща, пуская слюнки по гладким стволам, и пробуждаясь кое-где ласковым шелестом. А за ней млела деревня...
Я пробегал пляж, вбегал в реку и нырял в чёрную глубину, "вспыхивая" уже всем телом! А река подхватывала меня и несла обратно. Я не сопротивлялся ей, а лежал, растопырив руки, только изредка переворачивался на спину и лениво бултыхал ногами. И со мною была, как всегда, тишина...
Доплыв до мостка, выходил из реки и снова бежал по тому же пути. И песок с полянками были уже тёплыми. И речная мелодия, хоть и оставалась такой же сдержанной, но река уже играла мне на своей шарманке с искрящимися улыбками. И сосны на противоположном берегу, кажется, смягчились, поубавив своё величие надо мной. И берёзовая роща стала активнее пробуждаться, наверное, от меня, и сладко потягиваться, встряхиваться, кружиться, обдавая лёгким ветерком, и шелестом тонко постукивающих друг о дружку маленьких и ярких листочков. А тело радостно горело!
Пробежав пляж, снова вбегал в реку и нырял! А река ждала и несла...
Надо мной ослепительно пенилась высь, высились кудрявые сосны, проплывали оранжевые берега с льющимися по ним ручьями, крыши домов, лохматые кусты, сверкающие травы. Я был один посреди спящей деревни. И только тишина одна была со мной...
У мостка выходил и бежал. И песок с полянками были уже горячими. И в речную мелодию уже добавились звонкие голосочки, может быть, солнечных лучиков. И сосны уже смешно вздыбились в выси. И берёзки уже широко и проникновенно голосили. И деревня уже скрипела калитками, да вёдрами. А тело пело в приятной неге!
И нырял! А река уже несла...
Вдруг, как-то, краем глаза замечаю, что кто-то выходит из реки.
"Кто же это? - златовласая, белокожая, узкоплечая, пышногрудая, толстозадая... ба-а-а-а - русалка! - догадался я. - И ведь не в сказке же я, и в здравом уме, только настоящая русалка выползла из реки, думая, наверное, что никого ещё нет, вот чудо-то!"
Выбегаю из реки и быстро бегу по берегу к тому месту. Но с берега её не видать, только слышу, как кусты трещат, словно медведь в них ходит. А подойти к ним не решаюсь. Не то, чтобы страшно, но не решаюсь...
Тогда снова поплыл по реке. Подплываю к тому месту. Всматриваюсь: да, она в кустах, что-то ходит там и кружится, садится и встаёт. "Может, ищет чего?" - мелькнула мысль. А длинные волосы так и облепили её всю. А груди её, так и тяжело перекатываются, и раскатываются, и свисают аж до самой земли, и плюхаются обратно на круглый живот, кажется, со шлепком или мне послышалось...
Ещё быстрее бегу к тому месту. Ах! - она выходит! А я всё хвост, хвост её высматриваю! "Где же хвост-то у неё?" - волнуюсь я, а самого так и трясёт уже - шутка ли, русалку встретить!
Она спокойно вышла из кустов. Только хвоста-то у неё нет!
- А, хвост-то... - вырвалось у меня, и понял, что никакая это не русалка, а обыкновенная баба... голая...
Я даже огорчился немножко, что не русалка. А она довольная и, что характерно, абсолютно обнажённая пялилась передо мной своими всякими, такими обвисшими телами, прямо без стыда и совести! И в кустах, я понял, чем она занималась, отчего даже немножко поморщился!
- Что же вы, - говорю ей, - даже не стесняетесь меня? - Ноль внимания, словно меня и нет! Я даже растерялся немножко! - Ничего себе... - только проговорил я растерянно и развёл руками.
А она, так с чувством поболтала передо мной своими всякими свисающими телами, как будто специально, и пошла себе в реку, тяжело ступая мясистыми ногами, точно, медведица, действительно, какая-то, и покачивая мне напоследок необъятным своим пупырчатым задом...
Я быстро пришёл в "сознание" и бегал ещё потом с наслаждением, спокойно вспоминая её, и смеясь, конечно, больше над собой!..
И покидая пляж под колокольный звон моей церкви, я каждый раз думал: "То ли ещё будет в моих бегах на этих сумрачных и проникновенных, неожиданных и благословенных Оредежских берегах!"