Аннотация: Цикл "Казахские зарисовки". Рассказ 24-й
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
ЦИКЛ "КАЗАХСКИЕ ЗАРИСОВКИ"
(рассказ двадцать четвёртый)
Колодец
Я вспоминаю его сейчас, и многое мне становится понятным...
Он стоит в стороне от дороги, метрах в тридцати, и на приличном расстоянии от деревни, которая позади его. Он стоит одиноким и хиленьким, бледненьким и, кажется, чуть перекошенным, открытым дождям и снегам, суховеям и метелям, стуже и солнцу, словно жалким, костлявым, облезлым стариком. И степь, и небо уже основательно потрепали его...
Спрыгнув с автобуса, мы первыми бежим к нему. Глядя на его уж давным-давно иссохшие насквозь брёвна, жестоко изрезанные трещинами, на его уродливую "костлявость" и "стариковскую" приземлённость, на его безжизненный бледно-жёлто-серый цвет, почти сливающийся со степью, кажется мне, что и жизни-то в нём уж нет. Но, чем ближе приближаюсь к нему, тем больше убеждаюсь, что это не так!
Он стоит оторванным от казахской деревни - неопрятного или беспорядочного, как мне кажется издалека, скопления серых и голых казахских мазанок. Словно деревня когда-то давным-давно "изгнала" его из себя. Так и стоит он с тех пор неприкаянным и неухоженным. Да и сама-то деревня кажется какой-то потухшей, нелюдимой, "немытой", словно и нет в ней живых душ, даже и растительности-то никакой совсем не видно.
К нему утоптана дорожка от трассы, хотя утоптать степную землю, словно засохшую в камень хлебную корку, мне до этого казалось невозможно. Но утоптана! - поверхность дорожки гладкая, словно и впрямь хлебная корка. На ней и трава не растёт, ведь не может пробиться из-под этой самой корки, засохшей и утоптанной. А кем же она утоптана? Прежде всего, проезжающими путешественниками. Они обязательно всегда остановятся и зимой, и, тем более, летом - соблазнятся колодезной водицей. И жителями деревни, конечно, они ведь всё равно есть, просто прячутся в домах от дневного пекла. Сидят сейчас в своих низеньких, "сморщенных" домиках, у кого глинобитных, а у кого из отработанных шпал, за плотно занавешенными окошками в голубых рамах, попивают себе крепкий чаёк с молочком или прохладный кумыс, варят баранье или говяжье мясо, а может, даже и конины, готовясь к встрече дорогих гостей. А, как только солнце сойдёт с зенита, так и пойдут они сразу, кто по гостям, кто за скотиной в степь, а кто за водой. И оживает сразу деревня! - и уже бегают и визжат на улицах босоногие казачата, и суетятся во дворах пригнутые к земле и укутанные в белые одежды казашки, и горланят на всю деревню звонкими голосами по-деловому казахи. И украсится она яркими национальными халатами аксакалов, блестящими широкими кобылами и статными конями, лопоухими жеребятами и пушистыми собаками. И запоёт она во всю тракторами, телегами, тачками с канистрами, пустыми ещё или уже полными колодезной водой.
А ещё дорожка утрамбована хлеборобами, геологами, пастухами, охотниками и просто степными путниками, да мало ли куда и почему идущими, - всеми-всеми, живущими рядом или проходящими мимо, работающими неподалёку или заметившими его, даже издалека, ведь в степи-то всё видно на многие километры! Каждую одинокую сосну видно далеко-далеко. Каждый трактор, ползущий по степной дорожке, то поднимающийся на сопку, то спускающийся с неё, то огибающий по её поверхности каменные пенки, словно волны степного моря, то рассекающий, наконец, золотой гладкий простор жёлтой мохнатой ленточкой позади себя. И каждую отдельную юрту - пристанище пастухов, и каждого отдельного коня, краснеющего вихревым пятном на жёлтом полотне, и даже каждого отдельного человека, идущего или сидящего прямо на земле. А тем более, колодец...
Да, она всегда утоптана и летом, и зимой многими-многими человеческими ногами! Потому и не удивительно, что травка на дорожке не растёт...
Прикасаюсь к его брёвнам, крепко уложенным домиком поверх бетонного кольца, уходящего в землю. Они горячие и гладкие. Теперь я понимаю, что горячие они всегда, даже в зимнюю стужу. Я прикасался много раз к старым деревянным домам зимой в степи - они были горячими. Они всегда сухие и горячие, потому, что солнца, питающего их своей энергией, всегда много и летом, и зимой. Всегда много! И его лучам ничего не мешает - и вся степь, и всё, что на ней - всё открыто им! Потому и не удивительно для меня, что они горячие зимой. Но удивительное здесь то, что чем сильнее мороз, тем брёвна горячее! Может быть, причина здесь ещё и в том, что мои кисти рук совсем не терпят холода и быстро замерзают, становясь холодными, как льдинки. И прикоснувшись к брёвнам в стужу, мне потому и кажутся они, как никогда, горячими...
А эти брёвна ещё и гладкие. И это тоже не удивительно мне сейчас - это ветра сделали своё дело. Это ветра уже много-много лет их непрестанно гладят и выглаживают, гладят и выглаживают. Ветра! - постоянные степные ветра, вечные, как и сама степь. Об этих ветрах нужно написать отдельный рассказ или нет - поэму! И в этой поэме рассказать, о чём же дуют они, вечные, несмолкающие и не отдыхающие, всесторонние и повсеместные, вечно живые и вечно вольные. А ещё попытаться ответить на вопрос: а что же возникло раньше - степь или ветер? Да, кстати, а что же? Надо подумать...
Мы облепляем его, словно пчёлы старую-старую, но очень любимую чашку мёда. А в этой чашке есть всегда мёд. Нет! - лучше мёда, тысячу раз лучше мёда! На самом деле, в такую жару обыкновенная вода получается даже вкуснее мёда, я это уже с самого раннего детства знаю, поверьте мне...
Вот я в садике. Стоит такой же, буквально выжигающий всё, летний зной. Мы гуляем на площадке. Я и мои друзья, такие же, как я, карапузы, втайне от воспитательницы рвём цветочки и сосём их пыльцу. Она сладенькая, может даже, очень вкусная, ароматная, но мы не ради лакомства это делаем (я это точно помню), просто мы очень хотим пить, и так пытаемся утолить жажду. Своими умишками мы наивно думаем, что вот так напьёмся, вот этими крохотными капельками цветочного медка. И я понимаю вдруг, и может быть, это первое, что понимаю в жизни, что это занятие хоть и "сладенькое", но бесполезное, и даже вредное - пить ещё больше от этого хочется! И услышав голос нянечки, зовущей всех пить, мы одновременно и неожиданно для себя необычайно радостной, какой-то визжащей толпой или жужжащей пчелиной тучкой, устремляемся к ней, побросав без сожаления все красивенькие цветочки с медком. Точнее, даже не к ней, а к её большой жёлтой кастрюле, из которой она черпает половником обыкновенную водопроводную воду и разливает её по кружкам, стоящим на подносе рядом. И эта обыкновенная водопроводная вода действительно оказывается вкуснее цветочного мёда! Я это тоже сразу понимаю, когда начинаю пить, может быть, это второе, что я понимаю в жизни, и понимаю я это раз и навсегда...
А тем более, вода из колодца в степи! - совсем не такая, как из крана, а глубоко-глубоко "подземная", значит, чистейшая, а главное, самая вкусно холодная, особенно вот в такое июльское казахское пекло посреди открытой всем солнечным лучам выжженной степи! И тогда вот эту самую воду хочется пить и пить, очень много пить, даже тогда, когда уже не пьётся, когда живот уже, как лопающийся водный пузырь, всё равно, почему-то, хотеться пить. Вот что удивительно! Я за собой это постоянно замечал! - хочется! И каким-то, прежде всего, животным чувством, а потом уже человеческим сознанием, понимаешь в тот момент, в тот счастливый момент утоления жажды, этого наполнения себя чистейшей влагой из далёких, таинственных земных недр, этого неописуемого наслаждения на грани восторга, в тот самый момент, когда тебя зло, просто жестоко обжигает и иссушает со всех сторон пекло посреди уже выжженной и иссушенной степи, вот в тот самый момент ты вдруг понимаешь, что вода на самом деле вкуснее всего на свете, что вода на самом деле драгоценнее всего на свете, что вода на самом деле это... это жизнь! Жизнь! На самом деле - жизнь...
А у нас у всех там, у колодца, как раз вдруг возникает жажда...