Аннотация: Встретив год Белой Лошади, захотелось написать об этом красивом животном. А тут ещё случились события на Украине. Так, опираясь на эти чувства, придумал саму легенду и написал.
КОНСТАНТИН ИЗМАЙЛОВ
ЛЕГЕНДА О БЕЛОЙ КОБЫЛИЦЕ
I
Лежала жёлтая степь. Мутный горизонт отчерчивал вдали её границы. Там начиналось синее небо, в самом центре которого, будто на дне необъятного казана плавился большой кусок ослепительно белого солнечного сала. Размазывая его растекающиеся в разные стороны кипящие струи, высоко в небе кружил крылатый страж степного мира - зоркий орёл, подмечая и запоминая всё вокруг себя до самого горизонта. Была пронзительная тишина.
Посреди степи стояли неподвижно два человека. Они смотрели на орла, как заворожённые. Один из них был выше своего спутника на полголовы. Он был с юным лицом, голубыми глазами и алыми губами. Он смотрел на величественную птицу, и по его лицу было видно, что он любовался ею - глаза блестели, черты разглаживались и становились светлее, а острые краешки губ расплывались в чуть заметную изящную улыбку. На голове его была пушистая серебристая шапка, каждая ворсинка которой на своём остром кончике сверкала белым огоньком. Рыжий, прошитый белыми жилами шерстяной халат плотно стягивал в гибкий стебелёк его вытянутую фигуру, и только упругие сильные плечи ухабисто разносились в стороны.
Наконец, не отрываясь от спокойно парящей птицы, он непринуждённо произнёс, 'прокалывая' тишину тонким чистым голосом:
- Орёл спокоен, отец.
- Вижу, - тяжело 'выдавил' из себя второй человек.
На расстоянии в несколько шагов весь его облик казался холодным и непроницаемым, как почерневший от времени, открытый всем ветрам, снегам и холодам, тяжёлый камень в степи. А, подойдя ближе, и присмотревшись к нему, неприятное чувство усиливалось и невольно становилось не по себе: его глиняный цвет кожи, чёрные усы, соединяющиеся на подбородке в ровную петлю, сжатые сухие губы и застывшие суженые глаза, будто чёрные щели на скуластом потресканном лице, его коренастая, грубо 'высеченная', и многослойно 'облепленная' тёмными лоскутами войлока, шерсти и кожи фигура - всё напоминало древнюю мумию! И только чёрные брови были живыми, медленно появляясь тонкими змеями из-под огромной лисьей шапки, то ли успокаивая чуть-чуть, то ли наоборот, приводя в полуобморочное состояние созерцателя. Это был вождь древнего, некогда богатого и могущественного рода по имени Аблайхан. Много десятилетий степь в страхе замирала перед его воинами, такими же чёрными и бесчувственными, как и их предводитель. И все верили, что так будет вечно, как вечны степь и солнце. Но в последние два года Аблайхан терпел одно поражение за другим, и обнищавший его род быстро стал вымирать. Нет, воины Аблайхана были такими же, как и раньше - бесстрашными и превосходно обученными, дисциплинированными и хорошо вооружёнными. Но изменились его кони! Кони Аблайхана! Кони Аблайхана... Они были самыми быстрыми и выносливыми во всей степи, самыми сильными и бесстрашными... Были, но не стали. Пришли другие времена - изменились кони. Уже два года с ними происходило что-то невероятное: в битве они все, как один неожиданно становились слабыми и пугливыми, будто какая-то зловещая зараза вдруг овладевала ими!
Аблайхан долго ещё смотрел застывшим взглядом на орла. Даже представить было невозможно, что он чувствовал и о чём думал в этот момент. Он - грозный и могучий повелитель тысяч человеческих судеб, решительный стратег и искусный полководец, знающий наперёд все хитрости противника и чувствующий людей, помнящий поимённо каждого своего воина и заставляющий одним своим взглядом трепетать всех перед собой, и даже врагов! - эти ужасные два года никак не мог понять: за что ему такое наказание? За что эти сильные красивые преданные животные в самый ответственный момент битвы вдруг падают перед врагом, превращаясь на глазах в жалких и беспомощных существ? - 'Почему же боги прогневались на меня? За что? За что мне такое наказание? В чём же я виноват перед ними, если так безжалостно они уничтожают мой великий род?' - терзал он себя и днём, и ночью вопросами. Он задавал их непрестанно звёздному небу и каменным идолам - небесным и земным богам, старейшинам и учителям - хранителям древней мудрости и отцам светлых мыслей, шаманам и звездочётам - отцам здорового духа и проводникам небесных богов, но ответа не было. По ночам, стоя на коленях перед священными камнями на курганах предков, он до изнеможения молился. Иногда, в тиши ночи он, обессиленный, терял контроль над собой и несколько секунд слёзы обжигали его впалые щёки. Тогда усилием разума и воли он брал себя в руки. Но с каждым разом всё больше и больше после таких ночей замыкался в себе, боясь однажды показать воинам свою слабость. Даже сын по имени Барсхан никогда не мог понять, о чём думает отец и что происходит внутри его.
- Боги дают передышку, - произнёс Аблайхан задумчиво.
- Да, отец... - согласился Барсхан, живо повернувшись к отцу, в надежде, что он, наконец, начнёт говорить с ним и поделится своими мыслями, пока они далеко в степи наедине друг с другом.
Он чувствовал, что отец нуждается в поддержке, может быть, всего лишь в одном добром слове родного любящего человека, в одном ласковом прикосновении руки, и старался при любом удобном случае, как-то сблизиться с ним. Очень часто ему хотелось, видя, как отец страдает, подойти и просто прикоснуться до его руки или плеча. Но он не решался, боясь, что отец воспримет это, как проявление жалости, что было бы для него самым страшным оскорблением в жизни и последствия могли бы быть самыми ужасными для обоих. Отец же, понимая переживания сына, становился ещё более суровым и замкнутым. А те искромётные, робкие сыновни проявления внимания - жёстко и немедленно пресекал. Он вообще не любил к себе внимания, считая его тенью жалости. А чрезмерное внимание - всегда лживое и опасное, считал он. Так и в этот раз, почувствовав чрезмерное внимание сына на его слова, он грозно взглянул ему в глаза, пронзив их насквозь своим чёрным острым взглядом, будто в это мгновение из его глаз выбросились два жала ядовитых змей! Барсхан, будто поверженный испуганно вздрогнул и беспомощно опустил глаза.
- Ты радуешься? - сурово спросил отец.
Сын не знал что ответить, только растерянно посмотрел на отца, на что тот, брезгливо сморщив рот, произнёс:
- Воин никогда не должен показывать своих слабых глаз.
И резко отвернувшись, быстро пошёл к своему коню. Он никогда не 'испепелял' взглядом и 'не добивал' сына до конца, всегда оставляя ему возможность самостоятельно понять его слова и поступки. Но так было только с сыном. Всех остальных он всегда беспощадно 'испепелял' и 'добивал' до конца, зная, что любому противнику, даже самому незначительному, но вставшему на его пути с оружием или словом, мыслями или поступками, вниманием или жалостью, вольно или невольно, осознанно или по ошибке - нельзя оставлять шансов на спасение и усиление своей правды:
'Никто не смеет встать у меня на пути, - повторял он часто сыну. - А если кто-то встал - это мой враг. Хороший враг - это мёртвый враг. - Добавляя после паузы: - Или морально раздавленный. И никому нет моей пощады, даже самому ничтожному врагу!' - Это было его правилом. Исключением из него был только самый близкий человек, его кровь и плоть, его наследник, его любимый сын. В глубине души он жалел его, но сам себе в этом не признавался. Но жалел, страдая одновременно от этого чувства, недостойного мужчины. И, всё-таки, жалел, не признаваясь себе в этом, и страдая от этого.
Барсхан, постояв в нерешительности, поднял руку, показывая орлу опускаться. Птица стремительно пошла вниз, делая крутой вираж, не производя при этом ни малейших движений крыльями. В считанные секунды она была уже на руке юноши.
II
Они возвращались в Орду. Теперь пронзительную тишину степного мира нарушала глухая и ровная дробь конских копыт, из-под которых яростно вырывались жёлтая пыль, острые обломки камней и рваные куски сухих трав. Рыжее солнечное пятно медленно клонилось справа от них, приближаясь к горизонту. Казалось, во всей степи были только они, молчаливые и решительные - отец, сын, их красные взмыленные кони и верный орёл, то гордо восседающий на плече Барсхана, то по его велению пронзающий небеса. И больше никого и ничего...
Аблайхан, смотря вперёд на краснеющий горизонт, был погружён в свои мысли: 'Надолго ли эта передышка? Может быть, это затишье перед решающей битвой - будет ли существовать мой род или он будет навечно истреблён? Но боги мне дают передышку. Зачем? Зачем нужна она мне? Для чего? Что мне ещё надо сделать? О, боги, подскажите мне, не мучайте меня! Я заплачу вам всем, что у меня есть и даже своей жизнью, но только сохраните мой род! Что же, что же ещё мне нужно сделать, ведь всё, что в моих силах я уже сделал? Но этого мало! Значит, не всё! Но, что же тогда ещё?..'
Вдруг впереди они заметили всадника в боевом снаряжении - остроконечном коричневом шлеме и блистающих на солнце металлических доспехах. Переглянувшись, они одновременно ударили конские бока костяными каблуками длинных сапог из мягкой кобыльей кожи, и безжалостно захлестав животных плётками, подгоняя их криками:
- Шав-шав-шав-шав-шав-шав!.. - помчались ему наперерез.
- Сыбай! - крикнул Аблайхан, узнав всадника.
Всадник остановился. Он почтенно поклонился отцу и сыну, приложив правую руку к груди, когда они встали друг против друга.
- Как ты смеешь быть на моей земле? - спросил всадника Аблайхан, будто ударив его плёткой несколько раз, вглядываясь в круглое и гладкое лицо с чёрными усиками.
- Я воин, Аблайхан, - невозмутимо ответил Сыбай.
- Ты, как жалкая крыса роешься в моей земле и как хитрая лиса вынюхиваешь мои земли!
- Я воин, Аблайхан, - снова невозмутимо ответил всадник. - Я служу своему вождю - Тогрулу.
- Я могу тебя сейчас пленить, как шакала! Или нет, я убью тебя, как трусливого сурка, вставшего у меня на пути! - негодовал Аблайхан.
- Ты можешь, Аблайхан, меня убить, - твёрдо ответил Сыбай. - Но ты не сделаешь этого. - Он смело поднял глаза на Аблайхана и уверенно продолжил: - Потому, что ты воин и не сможешь убить воина не в бою!
Аблайхан стиснул зубы и до боли сжал кулаки, изо всех сил сдерживая свою злость - Сыбай был прав: он не мог нарушить древний закон степного воина.
- Однако ты смеешь спокойно находиться на моей земле в боевом снаряжении. Ты уже нарушаешь закон воина!
Враги застыли в безмолвии, впившись друг другу в глаза, и даже кони не смели пошевелиться.
Через некоторое время, не моргая и не опуская глаз, заговорил Сыбай:
- Ты уже не тот Аблайхан. И ты прекрасно это понимаешь. - Подобие улыбки вмиг блеснуло на его лице! - Ты... - он на мгновение умолк, будто собираясь с духом или стараясь сделать свои слова внушительнее, - ты даже воинов уже своих не хоронишь.
Как гром среди ясного неба прогремели эти слова для Аблайхана, отчего он даже пошатнулся в седле, а в глазах помутилось. Барсхан в ярости взглянул на отца, и в его правой руке блеснуло лезвие кинжала, но отец резко поднял руку, успокаивая его. Достойно сдержав такой неожиданный и сильный удар, он глубоко вздохнул и заставил себя успокоиться, после чего медленно и спокойно заговорил, твёрдо проговаривая каждое слово:
- Ты стал дерзким, Сыбай. - И, взглянув в его наглые глаза, тяжело заговорил, будто еле-еле ворочая во рту каждое слово: - Но ты ответишь мне за свою дерзость. Помни, Сыбай, ты будешь жить ровно до следующего боя. - В этот момент он почувствовал, наконец, что сломил его дух, и, добивая воина-всадника своим змеиным взглядом, властно продолжил: - А сейчас ты немедленно поскачешь к Тогрулу и скажешь ему, что Аблайхан пообещал стереть весь род его с лица земли в следующем же бою! - И, сузив глаза, презрительно спросил: - Ты понял меня?
Сыбай немедленно склонил окаменевшее лицо и тихо произнёс:
- Да, Аблайхан.
В следующее мгновение всадники, как по команде подняли коней на дыбы и под их испуганное ржание помчались в разные стороны.
Это был неожиданно тяжёлый удар для Аблайхана. Теперь он в полной мере осознал, до какой степени враги перестали его бояться и считаться с ним, если даже Сыбай, этот безродный оборванец, гнусная тень Тогрула - так позволил себе с ним разговаривать!
'Он никогда себе не позволял так со мной говорить. Он не смел не то, что со мной говорить, а даже в глаза мне смотреть. Это неслыханно: нагло быть в боевом снаряжении на моей земле и так со мной разговаривать в присутствии сына! - Он бешено ударил ногами коня, возмещая на нём свою злость. - Этого я не потерплю! Что возомнил из себя Тогрул? Может быть, он считает уже себя властителем степи? Нет, ты, Тогрул, ошибаешься: я уничтожу твой род навечно, а твой череп будет на копье украшать мой шатёр! - Пламенея от ярости, он безжалостно забил коня плёткой и ногами, который помчался во весь дух, терпя боль, и не смея издавать звуки. - Будет битва!' - заключил Аблайхан.
Чувствуя состояние отца, Барсхан всю дорогу не решался приблизиться к нему, но впервые за два года понимал отца без слов - следующая битва будет с ненавистным Тогрулом.
Когда солнце, налившись кровью, было уже у самого горизонта, они домчались до лагеря. Вождь, спрыгнув с коня, бурей влетел в шатёр через еле успевших расступиться стражников.
Сев рядом с символом власти - широким сине-золотым знаменем - на единственное место, устланное бесчисленными пёстрыми коврами, среди жёлтых языков огней и серых черепков, воткнутых в копья, ему какая-то маленькая тёмная человеческая тень подала бронзовую чашу с дымящей чёрной жидкостью. Сделав два глотка, он почувствовал, как горячая горькая жидкость омыла, пощипывая, его горло, заполнила грудь, приятно расширяя и согревая все её органы и каналы, волнительно задвигала желудок и кишки, оживляя каждую их клеточку, и, наконец, разлилась по всему телу живительным горячим фонтаном. Через несколько мгновений он почувствовал сладкую расслабленность всех мышц и невольно закрыл глаза. Так он сидел, не двигаясь, несколько минут, наслаждаясь негою и покоем. Почувствовав в теле резкий толчок от прилива свежих сил, он мгновенно открыл глаза и крикнул:
- Барсхан!
У входа появился сын и почтенно поклонился.
- Усилить дозор и быть готовым выступить, - будто впечатывая в сына каждое слово, приказал он.
Барсхан немедленно поклонился. Отец, не желая больше присутствие сына, показал ему жестом, чтоб вышел, но тот продолжал стоять.
- Что тебе? - недовольно спросил отец, не глядя на сына.
- Отец, позволь говорить.
Вождь медленно поднял глаза. Сузив их, он внимательно посмотрел на юношу, и, поразмыслив, бросил:
- Говори.
- Отец, за песчаной горой живёт слепой старик...
- Я знаю этого безумца.
- Отец, прошу тебя, побывай у него. Ты же знаешь, что через уста безумцев говорят боги.
Отец расширил глаза на сына и долго смотрел на его опущенную голову, серьёзно раздумывая над его словами. Наконец, он спокойно сказал:
- Хорошо. Завтра на рассвете. Оставь меня.
III
'Может быть, это последнее, что мне осталось сделать - встретиться с сумасшедшим стариком, - думал вождь, сидя в одиночестве. - Может быть, именно для этой встречи боги дают мне передышку...'
Как никогда неистово и проникновенно молился он в эту ночь на кургане предков. Держа в руках священный камень, он приближал его к устам, и, касаясь губами холодных гладких граней, шёпотом читал молитву, а потом, поднимая его к небу, громко затягивал молитвенные строки, смотря на белые глаза небесных богов. Допев до конца, он всем телом опускался к земле и замирал на несколько минут. Потом выпрямившись, снова приближал камень к устам, и всё повторялось заново.
Посреди ночи, когда в сотый раз был поднят камень к небу, он увидел, как вихрем закружились все звёзды, собираясь в одну точку посреди чёрного пространства. В это мгновение ледяная волна неземного страха окатила его сверху, и он задрожал всем телом, не в силах сдвинуться с места. А на него с неба мчалась большая белая кобылица!
- А... а... а... - в страхе стал задыхаться он, выронив камень.
Он никак не мог пошевелиться. Его тело, будто вросло в старый могильный холм и окаменело. Руки так и застыли поднятыми вверх прямо на стремительно растущую перед глазами белую кобылицу. Вместо слов он только беспомощно издавал жалкие звуки:
- А... ыа...ыа... ыа-а...
А белая кобылица становилась всё ближе и ближе. И вот, она застилала собой уже всё небо!
- А-а-а! - в ужасе закричал Аблайхан.
Казалось, ещё мгновение, и ужасная белая кобылица раздавит его, но вдруг она встала на дыбы и громоподобно заржала!..
- Отец...
Аблайхан открыл глаза и увидел озаряемое красными лучами лицо сына.
- Конь готов.
Аблайхан взглянул на небо - его тёмно-синяя гладь была спокойной и чистой, только маленькая серая луна испуганно висела в стороне, не успев ещё скрыться.
'Что это было? - подумал Аблайхан, направляясь к коню. - Сон? Видение? Это боги сделали мне знамение. Они о чём-то мне поведали. О чём? - Он ловко запрыгнул на коня. - Может быть, о скорой моей смерти, такой же внезапной и белой, как эта белая кобылица? Что же это за белая кобылица? Белая кобылица...' - На мгновение он невольно задумался.
- Если я не вернусь до первой звезды, поднимай всадников и ищи меня. И будь готов каждое мгновенье к бою. - Последние слова означали, что сын вправе взять с собой из шатра знамя и вся власть становилась в его руках.
Вождь резко развернул коня и помчался прямо на степенно встающее из-за горизонта большое красное солнце, оставляя позади сына со склонённой головой.
Всю дорогу он, внутренне содрогаясь, вспоминал это ужасное ночное видение, стараясь понять его смысл.
'Белая кобылица... - представлял он, - вот она буйно скачет на меня... вот её сильные ноги и тяжёлый топот копыт, сотрясающий небо, вот её большие зубы и горячий белый пар, вырывающийся из раздутых ноздрей, её дикие глаза и леденящее ржание, будто это сама смерть рвалась ко мне... да, да, моя смерть... моя смерть... она уже рядом... она рвётся ко мне... дикая... дикая белая смерть... дикая белая кобылица...'
Когда солнце растеклось по небу жирным молоком, он был у подножия песчаной горы. Конь чуть привстал на дыбы, почувствовав перед собой преграду, отчего Аблайхан очнулся от своих мыслей.
Конь, переступая в нерешительности с ноги на ногу, поднял морду и засопел, раздувая ноздри, и скаля ровные ряды жёлтых зубов. Потом резко мотнул головой, выпуская пар, сделал назад пару шагов, собираясь с силами, сильно ударил поочерёдно передними копытами по твёрдой земле и двинулся на гору, утопая в вязком песке.
Медленно шёл конь вперёд, вырывая ноги из глубокого песка, и впечатывая их обратно в жёлтое раскалённое месиво. Иногда из того места куда погружалось копыто выползали обезумевшие большие пауки и маленькие, изгибающиеся чёрные змеи. Они разбегались и расползались в разные стороны и быстро пропадали, будто проваливались в песок. А конь не обращал внимания на этих мелких тварей. Отвердевшие от изнурительного труда мышцы, будто в железные доспехи облекли всё его тело, а вздувшиеся от напряжения вены, словно сухие крепкие жилы прочно их связали между собой. Пригнув голову, резко и шумно выпуская белый пар, шаг за шагом, твёрдо и упорно пробирался он к вершине.
Наконец, ещё шаг и песчаная гора была покорена! Теперь можно было отдышаться. Конь победно оскалил морду и затопал ногами, непрестанно мотая головой, и выпуская пар. Аблайхан окинул внимательным взором степной простор и заметил одинокое пятнышко, светлеющее вдалеке. Это и была юрта слепого безумного старика. А конь уже нетерпеливо бил копытами по песку и вырывал узду из рук всадника резкими движениями головы, почуяв впереди запах человеческого жилища.
- Ша, - прикрикнул Аблайхан, чуть дёрнув узду, и стукнув слегка коленками животного.
Конь, сдерживаемый хозяином, осторожно стал спускаться.
- Ша, ша... - слышал конь, как ему на ухо отрывисто говорил человек, когда спуск был спокойный. - Ашш... ашш... - вдруг слышал он угрожающее шипение выпрямившегося хозяина, и удерживающего его сильными руками, будто железными клещами, когда передние ноги начинали скользить, а задние заноситься в сторону, а когда спуск успокаивался, он снова слышал возле самого уха отрывистое: - Ша, ша...
Уже внизу, почувствовав, наконец, ослабление, конь прыгнул на плотную поверхность земли и помчался изо всех сил, в предвкушении воды и отдыха...
Рядом с убогой маленькой юртой горел костерок, обложенный камнями. На камнях стоял чёрный котёл. Старая худая женщина, завёрнутая с ног до головы в тёмные одеяния, помешивала в нём дымящую мутную жидкость. Увидев приближающегося господина, она упала на колени, выставив вперёд тонкие руки, и застыла, уткнувшись лицом в землю.
Из юрты выбежал жалкого вида юноша. Он, немного пробежав в сторону всадника, так же, как и женщина упал на колени и застыл. Так он лежал, не шелохнувшись, пока не услышал, как всадник спрыгнул с коня. Тогда он вскочил и в прыжке поймал брошенную в его сторону узду и, не произнося ни звука, бегом повёл коня к колодцу. Аблайхан не взглянув на женщину, властно направился к юрте.
Ступив внутрь, он сразу поклонился, приложив правую руку к груди, а подняв голову, не спеша осмотрелся: пол - голая земля, стены - рваные куски овечьих шкур, в центре - маленькая согнутая человеческая фигурка. Аблайхан сделал к ней три широких шага и сел. Теперь он мог спокойно рассмотреть старика: завёрнутая в белый балахон маленькая голова, опущенное худое смуглое лицо с белоснежной длинной бородкой. Закрытые глаза и сложенные на коленях руки говорили, что старик или спал, или был погружён в глубокие мысли.
Вдруг из-за спины Аблайхана тенью появился юноша. Изогнувшись в поклоне, он протянул двумя руками господину глиняную чашку с жидкостью. Аблайхан принял. Юноша, не разгибаясь, и словно не касаясь ногами земли, подлетел к старику, и сразу задвигал губами возле его уха. По еле заметному движению глаз старика он прекратил двигать губами и, ещё ниже склонившись перед великим гостем, выбежал прочь. Аблайхан неотрывно смотрел на неподвижного старика, собираясь с мыслями. Наконец, глубоко вздохнув, он не громко, но ясно произнёс:
- Аксакал, моё почтение. - И замер, склонив голову, а через несколько мгновений, подняв глаза на старика, снова заговорил: - Я пришёл к тебе, чтобы спросить тебя: почему мои кони перед врагом становятся слабыми и трусливыми и падают перед ним на колени, как жалкие предатели?
IV
Долго пел старик высоким звонким голосом свою песню, подняв стеклянные глаза кверху, то затягивая её, и тогда голос напоминал свист весеннего ветерка, вольно несущегося по цветущей степи, то внезапно проговаривая речитативом, и тогда голос походил на топот коня, сорвавшегося вдруг в отчаянный бег. Аблайхан понимал, что так старик думал над его вопросом и мысли выходили песней, смысл которой он изо всех сил старался понять:
Кони, кони Аблайхана-а-а,
В вас гнездится злая рана-а-а.
А в норе змеиной Зло-о-о,
У норы - сестра Добро-о-о.
Гнётся крепь,
Режет вой,
Полнит степь
Смертью бой!
Кони, кони Аблайхана-а-а,
Вас сражает злая рана-а-а.
Обратилось в змею Зло-о-о,
Жалит из норы Добро-о-о.
Треснет крепь,
Брызжет кровь,
Мёрзнет степь
Смертью вновь!
Кони, кони Аблайхана-а-а,
Кровоточащая рана-а-а.
Жалит, жалит Добро Зло-о-о,
Погибает уж Добро-о-о.
Рвётся крепь,
Хлещет кровь,
Стынет степь
Смертью вновь!
Кони, кони Аблайхана-а-а,
Вас сразила злая рана-а-а.
Торжествует уже Зло-о-о -
Бездыханное Добро-о-о.
Сыплет смерть
Белый гость,
Будто плеть
Его хвост!
Вдруг старик, эмоционально жестикулируя, и мотая головой, взволнованно и сбивчиво закричал:
- Давно это было. Ох, давно это было. Когда степь была жирной, как баранье мясо, а небо прозрачное, как вода в колодце. Только ветер метался, как могучий лев, да носились тучи диких коней по степи. Всем хватало земли. Всем хватало воды. Всем хватало травы. Только чёрный конь повёл свой табун войной на соседний табун. Много побилось коней. Ох, много осталось коней. Забрав добычу, жадный чёрный конь змеёй повёл свой табун войной на другой табун. А на его пути встала белая кобылица и сказала ему: 'Не бросай павших коней!' - 'Я вернусь!' - крикнул он ей. Много побилось коней. Ох, много замёрзло коней. Схватив добычу, алчный чёрный конь жалом повёл свой табун войной на другой табун. А на его пути снова встала белая кобылица и сказала ему: 'Не бросай павших коней!' - 'Я вернусь!' - крикнул он ей. Много побилось коней. Ох, много остыло коней. Урвав добычу, безумный чёрный конь ядом повёл свой табун войной на другой табун. А на его пути снова встала белая кобылица и сказала ему: 'Не бросай павших коней!' - 'Ты мне надоела, белая кобылица!' - бешено крикнул он ей и ударил её копытом прямо в голову. И упала она. И замолкла она. И осталась лежать там, в степи умирать. Много побилось коней. О-ох-ох-ох, много побилось коней. Ах-ах-ах, лопнула туча коней. Только алчный и безумный чёрный конь проиграл этот бой. Испугавшись, бежали они - он и табун, как куча сурков. А на них наступала туча коней. Много побилось коней. Только слабый чёрный конь проиграл снова бой. Испугавшись, бежали они - он и табун, как кучка мышей. А на них наступала туча коней. И побились последние кони его. И остался в ночи он один, а вокруг никого. И был жалким, раздавленным он. И стал в муках от боли вдруг корчиться он, задыхаться, сгорать изнутри. И увидел вдруг он белый вихрь из звёзд, а из вихря неслась на него, будто белая, злая, ужасная смерть, во всё небо большая, и всю степь накрывая, его белая смерть, в виде той, им убитой сестрицы, той самой белой кобылицы. И в последний момент она встала на дыбы и крикнула ему, так громко, как гром: 'Это тебе в наказанье за то, что ты потерял память!' - и ударила его копытом по голове. И упал он. И замолк навсегда! - замолчал мгновенно старик, и застыл, опустив голову.
Аблайхан долго сидел неподвижно. Он был потрясён: перед глазами бились на смерть табуны диких безумных коней, и невыносимо трещали их хребты, и летели в разные стороны кости, и хлестала с разорванных тел кровь, и падали замертво друг на друга кони, кони, кони, кони, кони... и вдруг эти кони превратились в воинов Аблайхана! И почувствовал вдруг он, как нестерпимый огонь змеиного яда начинает сжигать изнутри его тело: ноги, руки, живот, грудь, плечи, и вот уже ядовитые острые когти и зубы вцепились в его горло! Он схватился двумя руками за горло, повалился на землю и захрипел, ползая и кувыркаясь в агонии...
Никто не решался к нему подойти. Никто не смел, даже взглянуть на него - старуха и юноша, сжавшись в маленькие комочки, притихли у входа, умирая от страха, а старик так и оставался застывшим идолом.
В страшных мучениях и с дикими воплями выполз Аблайхан наружу, хватая воздух ртом, и цепляясь окровавленными пальцами за камни и траву, яростно вырывая их, и разбрасывая в безумии. Кругом он ничего не видел, кроме жаркой и душной мглы. И вдруг из этой мглы на него неслась ужасная, большая, белая кобылица, та самая, которая привиделась прошлой ночью. И, как и в прошлую ночь, он в ужасе закричал, протягивая вперёд руки, будто пытаясь закрыться от неё:
- Ыа-а-а-а!
А белая кобылица становилась всё ближе и ближе. И вот, она застилала собой уже всё чудовищное чёрное пространство! Ещё мгновение, и она раздавит, раскрошит, размажет его по земле!.. Но вдруг эта белая страшная неземная бестия - белая кобылица! - встала на дыбы и громоподобно разразилась словами: 'Это тебе в наказанье за то, что ты потерял память!'...
V
...всюду лежала безобразная от жутких побоищ серая и воющая степь. Аблайхан шёл по ней, а к нему со всех сторон тянулись тонкие кости человеческих скелетов. Это были его павшие воины. Они узнавали своего вождя и начинали вопить:
- Ты нас бросил и забыл... ты нас бросил и забыл... ты нас бросил и забыл...
Аблайхан в ужасе смотрел на них, но, всё-таки, шёл. Он не мог иначе: какая-то непреодолимая сила вела его вперёд, через кучи костей и черепов. И чем дальше он шёл, тем больше их становилось. И всё громче становились их голоса с одними и теми же словами:
- ...ты нас бросил и забыл...
И эти слова сливались в один общий душераздирающий вой. И уже вся степь вокруг него нестерпимо выла:
- ...ты нас бросил и забыл... ты нас бросил и забыл...
Аблайхан уже понимал, что ему не вырваться отсюда, и он обречён на вечные мучения между небом и землёй вместе со своими воинами. Только для него эти мучения будут, конечно, страшнее.
'Это меня наказала белая кобылица, - подумал Аблайхан. - Справедливо наказала, ведь я бросил своих павших воинов в степи, не похоронив их, и позабыв о них! - Слёзы брызнули по его худым щекам ледяными струями, но он не боялся их и не утирал, - Справедливо я наказан, - снова подумал Аблайхан, медленно пробираясь через костяное и воющее море. - Справедливо. Я это заслужил. И нет мне прощения. И не может быть мне прощения, если я смог бы даже похоронить их! - этого нельзя прощать мне, вождю, тому, кто ведёт человеческие души и жизни на смерть! Нельзя... нельзя... нельзя...'
Вдруг мелькнуло лицо его сына.
- Барсхан? - спросил он. - Ты тоже здесь? Я тоже тебя бросил?
Лицо растворилось в пелене. Потом вдруг снова возникло и в глубокой печали посмотрело на него.
- Барсхан? - снова спросил он.
- Отец... - тихо донеслось до него.
Лицо его не замечало: оно продолжало печально смотреть на него, не реагируя на его слова и движения, только шёпотом повторяя:
- Отец... отец...
- Барсхан, я здесь! Сын мой, прости меня!
- Отец... отец...
- Сын, подойди ко мне!
Вдруг лицо сына стало приближаться. Оно росло, глаза полные надежды увеличивались, а губы краснели и наполнялись соком. И вот уже родной голос был громким:
- Отец! Отец!
- Барсхан...
Вмиг лицо оживилось, озаряясь красным светом.
- Отец, - радостно заговорил Барсхан. - Я думал, ты умер.
Аблайхан понял, что лежит в своём шатре. Он попытался что-то сказать, но у него ничего не получилось.
- Что ты сказал, отец? - сын наклонился к его лицу.
Аблайхан что-то прошептал. Барсхан, подумав, что отец просит воды, быстро поднёс ко рту чашу. Напившись, он прошептал сыну:
- Я потерял память...
По его приказу было выстроено войско.
- Мои великие воины! - обратился к ним вождь, сидя на коне. - Боги вернули мне жизнь, чтобы я выполнил свой земной долг. - Он обвёл решительным взглядом чёрное море грозных воинов и громко продолжил, замолкая перед каждым словом, усиливая его значимость: - Я, мой сын и вы, мои могучие, великие воины степи будем хоронить всех наших павших воинов и коней, которых я бросил и забыл, но настало время вспомнить и искупить мне свою вину, насколько это возможно!
Барсхан взглянул на отца и его глаза взволнованно сверкнули. Преодолевая волнение, он наполнил грудь свежим утренним воздухом, подняв глаза поверх воинских шлемов. У всех воинов просветлели лица. Как никогда, они были преданны в этот момент своему вождю.
Целый год, несмотря на зной, холод, дожди и снега, они искали в огромной степи павших воинов и бережно свозили их в одно место, где была вырыта глубокая яма. Аблайхан, как степной волк 'чуял' останки своих воинов и коней, и никак не мог успокоиться, если вдруг случалось, что он долго не мог найти их. Тогда он переставал принимать пищу, пить, спать, отдыхать, говорить, а только метался и метался один по степи, не щадя ни себя, ни коня. Иногда конь не выдерживал и падал без сил. Тогда он садился на другого и снова мчался на поиски погибших. Барсхан, как тень следовал за ним, не позволяя себе отставать от отца. А когда Аблайхан находил останки, он радостно кричал:
- Я нашёл вас!
И вместе с ним радовался сын. А потом и всё войско.
Наконец, Аблайхан почувствовал в груди какое-то облегчение, будто тяжёлый камень свалился с неё. Тогда он понял, что нашёл останки последнего воина.
Наступил торжественно-скорбный ритуал погребения. В полной тишине, и стоя на коленях, воины Аблайхана передавали друг другу останки из рук в руки. Последним брал Аблайхан, принимая их от рук сына, и аккуратно укладывал в яму. И никто не смел произнести звука. И никто не смел сделать лишнего движения. И никто не смел подняться с колен. Даже враги не смели нарушить тишину этого священного ритуала.
А когда последние останки были уложены, сверху стали укладывать камни ровно столько, сколько было погребено воинов. И каждый камень имел имя - имя погребённого воина. Аблайхан брал камень в руки и подносил к устам. Он произносил имя погребённого воина и молитву. И так было с каждым камнем.
И вот уже яма была закрыта камнями. И вот уже стал расти могильный холм. И с каждым камнем, он становился всё выше и выше, а вместе с ним, поднимался к небу Аблайхан. И вот уже над степью вырос высокий каменный курган.
Положив последний камень, вождь долго не отрывал от него руки. Казалось, у него нет сил. Он стоял на коленях с закрытыми глазами, и только плечи чуть заметно двигались у него. Все смотрели на его спину, и никто не смел подняться с колен.
Он встал. И все встали. Спустившись вниз, он взял родовое знамя и протянул его сыну, твёрдо смотря ему прямо в глаза.
- Возьми этот древний символ власти, - спокойно сказал Аблайхан, и, дождавшись, когда сын его взял, продолжил: - Теперь ты вождь.
Барсхан обескуражено посмотрел на отца, на мгновенье растерявшись. Но крепко сжав древко, он поцеловал знамя и низко поклонился отцу, приложив правую руку к груди.
- Неси достойно его, как несли его все наши предки. - Аблайхан замолчал.
Барсхан, поклонившись отцу, повернулся к войску и поднял знамя над собой. Все воины сразу опустились на одно колено, присягая новому вождю. А когда Барсхан сел на коня, все поднялись и приветственно закричали:
- Барсха-а-ан!
- И помни, - заглушая воинов, снова обратился к сыну Аблайхан: - Наш род будет жить до тех пор, пока в нас жива память. А потерявший её - обречён на вымирание.
- Я понял отец! - решительно ответил Барсхан. - И буду помнить это до конца жизни. И буду учить этому своих детей!
Впервые он увидел улыбку на лице отца.
- Сейчас у тебя сильные глаза - достойные воина, - произнёс Аблайхан, любуясь сыном, и добавил: - Дорожи этой силой. - И, сделавшись серьёзным, отвернулся.
- Я понял отец!
Аблайхан направился к кургану.
- Отец, - обратился к нему Барсхан.
- А я остаюсь здесь, навсегда, со своими воинами, - спокойно сказал ему Аблайхан. - И буду вспоминать их до конца жизни. И у каждого буду просить прощения.
Сверкнули глаза у сына. Но увидев недовольное лицо отца, он выпрямился, резко поднял правую руку вверх, привлекая внимание воинов, и закричав, что есть силы:
- У-у-у-у!.. - резко опустил её прямо перед собой, указывая вперёд вытянутым указательным пальцем, крича при этом, с грозным выражением лица: - У-а-ху-у-у-у!
И огромная чёрная туча воинов понеслась по степи...
VI
Прошли годы. Лежала жёлтая степь. Мутный горизонт отчерчивал вдали её границы. Именно там начиналось синее небо, в самом центре которого, будто на дне необъятного казана плавился большой кусок ослепительно белого солнечного сала. Размазывая его растекающиеся в разные стороны кипящие струи, высоко в небе кружил вечный крылатый страж степного мира - зоркий орёл, подмечая и запоминая всё вокруг себя до самого горизонта. И была пронзительная тишина.
Посреди степи стояли неподвижно два человека. Они смотрели на орла, как заворожённые. Один из них был выше своего спутника на полголовы. Он был с юным белым лицом, голубыми глазами и алыми губами. Он смотрел на величественную птицу, и по его лицу не трудно было догадаться, что он радуется ей - глаза сверкали, а лицо светилось счастливой улыбкой! На голове его была пушистая серебристая шапка, блистающая на солнце. Рыжий, прошитый белыми жилами шерстяной халат плотно стягивал в тонкий стебелёк его вытянутую гибкую фигуру, и только упругие сильные плечи ухабисто разносились в стороны.
Наконец, не отрываясь от парящей птицы, он весело произнёс, озаряя тишину задорным чистым голосом: