Порой и поесть ему было нечего, куска хлеба не было, но музыку писать не прекращал. Жил по-соседству с Бетховеном и оба рядом творили гениальную музыку, а проходя мимо, даже поднять глаза на него не смел: боготворил.
А Бетховен разглядел его незадолго до своей смерти, когда уже слёг: ему показали его песни, чтобы как-то оживить дух умирающего титана. Умирающий от них, действительно, ненадолго ожил: он просматривал их и часто в восторге восклицал, что тоже на эти стихи обязательно написал бы музыку, если бы они ему попались, что в этой музыке оригинальные решения, что она свежа! И уже обессиленно со сверкающими глазами: "В нём живёт божественная искра! Он пойдёт дальше меня!" И попросил показать ему его симфонии, оперы, сонаты... Но не успел посмотреть - умер. И только тогда на бренной земле в первый и в последний раз они не прошли мимо друг друга: "встретились" у смертного ложа. Потом он шёл за гробом в числе тридцати восьми факельщиков, потом бросил горсть земли... И в одиночестве стоял у могилы с горящим факелом, словно принял от "божества" скипетр...
Единомышленники. К примеру, Бетховен: "Всякое несчастье несёт в себе какое-то благо" - Он: "Страдания обостряют ум и укрепляют душу. Напротив, радость редко помышляет о первом и расслабляет вторую" - Бетховен: "Даруй красу и благо!" - Он: "Одна красота должна вдохновлять человека всю жизнь"
После похорон секретарь Бетховена передал ему стихи, якобы на которые великий композитор хотел написать музыку, но не успел, и якобы он сам просил их передать именно ему. Выходит, разглядев его перед самой смертью, признал, как равного, даже не увидав его творений большой формы - не успев увидать. Но преемника увидать всё же успел...
Людвиг ван Бетховен - творец революционный, всемогущий: своротил в числе первых незыблемое - классицизм, явив музыкальному миру романтизм. Он же действительно принял от "божества" необъятно сверкающий скипетр, раскрыв миру всё бесконечное многообразие нового направления.
"Иногда мне кажется где-то в глубине души, - говорил он совсем ещё юным другу Йозефу Шпауну во времена учёбы в школе, - что из меня что-нибудь получится, но кто может хоть чего-нибудь добиться после Бетховена!"
Исследователь Гарри Гольдшмидт в своей монографии о нём говорит, что сразу после похорон он с друзьями Бенедиктом Рандхартингером и Францем Лахнером в трактире поднял первый тост: "В память о нашем бессмертном Бетховене!" И следом второй: "За здоровье того из нас, кто первым последует за ним!" Не известно, на самом ли деле так было, только через полтора года последовал он в возрасте тридцати одного года...
Кстати, к тридцати одному году Бетховен создал лишь первую симфонию из девяти за пятьдесят шесть лет жизни. А у него уже было девять. Это говорит лишь о его фантастической плодовитости и не более (к примеру, Гольдшмидт: "За один 1815 год восемнадцатилетний юноша написал больше произведений, чем иной за всю жизнь!", а доктор медицины Антон Нормайер в книге "Музыка и медицина" выразился так: "...настоящий феномен продуктивности, равных которому в музыкальном мире нет"). Близкой обладал только Моцарт. Но он, в отличие от Вольфганга Амадея, не был вундеркиндом, хотя и у него проявилось раннее стремление к сочинительству (к четырнадцати годам у него несколько сочинённых песен и пьесок для клавира, а также первый струнный квартет и несколько месс - три или четыре (в разных источниках по-разному), - одну из которых он посвятил своему первому профессиональному учителю Михаэлю Хольцеру). И ещё: вечно юный Моцарт ушёл в тридцать пять, а он...
А он боготворил и Моцарта. Даже Антонио Сальери, который несколько лет до его девятнадцатилетия бесплатно учил его контрапункту и композиции, так и не смог противостоять этой любви, хотя старался. Вот цитата из дневника девятнадцатилетнего юноши: "Среди мрака этой жизни он (Моцарт - прим. моё) указывает нам прекрасные светлые дали, кои исполняют нас надеждою. О Моцарт, бессмертный Моцарт! Как много, как бесконечно много благотворных образов жизни гораздо более светлой и прекрасной ты запечатлел в наших душах" - Однако, как серьёзно о жизни для юноши, не правда ли? - "среди мрака этой жизни..."
Читая высказывания столь молодого человека, удивляешься его зрелости. К примеру, из дневника: "Жутко смотреть, как всё кругом закостенело в пошлой прозе, как большинство людей спокойно смотрят на это и даже остаются довольными, скользя по грязи в самую пропасть" В конце же жизни говорил, как мудрый старец: "Я пел песни, и пел их много... Когда я пел о любви, она приносила мне страдания, когда я пел о страдании - оно превращалось в любовь. Так любовь и страдания раздирали мою душу"
"Внешность его, - писал о нём в 1854 году, то есть, через двадцать шесть лет после его смерти, композитор и пианист Анзельм Хюттенбреннер Ференцу Листу, - была менее чем впечатляющая или располагающая. Он маленького роста (157 см - прим. моё), с полным круглым лицом, довольно полный. Его лоб красиво округлен. Из-за близорукости он всегда носил очки, которые не снимал, даже когда ложился спать" Ему вторит музыковед Игорь Горин в книге "Мне как молитва эти имена": "...толстый, нескладный, близорукий, пальцы короткие, лицо полное круглое, нос тупой и широкий, короткая шея"
Итак, не сложно догадаться, что речь идёт о Франце Шуберте.
Великий австрийский композитор появился на свет 31 января 1797 года в пригороде Вены двенадцатым ребёнком в семье школьного учителя Франца Теодора Шуберта. А всего в семье было четырнадцать детей и только пятеро из них дожили до взрослой жизни.
Трепетно относился к матери Элизабет. Любил самой нежной сыновней любовью. Ближе её не было никого. Ну разве что ещё старший на два года брат Фердинанд.
Семья жила в квартире общей площадью в тридцать пять квадратных метров. Понятно, что в подобной тесноте любое несчастье в семье происходило на глазах в непосредственной близости и имело для впечатлительного ребёнка глубокие переживания. К примеру, с трёхлетнего возраста он узнал о смерти, прогоревав вместе с родными (с матерью!) об умершей от оспы сестрёнке Алоизии Магдалены. И тема смерти поглотила всё его ещё маленькое нежное беззащитное существо: отныне в нём звучали скорбные, мрачные, плачущие мотивы, которые он воспроизводил на стареньком клавире родительского дома (совсем не удивительно, что первые песни были посвящены смерти, к примеру, первая начинается словами: "Здесь на холме горячего песка я сижу и передо мной лежит мой умирающий ребёнок" или вот, к примеру, хотя бы их названия: "Отцеубийца", "Песня могильщика", "Похоронная фантазия"). Здесь следует заметить, что первыми учителями были старший брат Игнац, который дал ему в трёхлетнем возрасте азы игры на клавире, и отец, который с восьми лет обучал его игре на скрипке. Но поскольку глубокие знания преподать они не могли, ведь были музыкантами-любителями и в большей мере всё-таки самоучками, маленький Франц вскоре занялся самообразованием, днями, а порой и ночами просиживая за клавиром, совершенно забывая и даже не подозревая об отдыхе, сне, детских забавах и играх (впечатление такое, что и детства беззаботного у него вообще не было, а сразу началась сложная кропотливая целеустремлённая работа). И просиживал, конечно, часто в ущерб занятиям в школе, что очень сердило отца. И с раннего детства у него складываются совсем не простые, совсем не детские отношения с отцом. Но утешение и ласку, так необходимые для маленького человека, он всё-таки получал от горячо любимой матери.
Следом за сестрёнкой и сам переболел оспой, но выздоровел. И с четырёх лет, буквально сразу после выздоровления, тщеславный отец стал методично готовить его к учёбе в начальной школе, практически переселив его из родного дома в центр столицы в Венский Императорский королевский конвикт (что-то вроде школьного общежития, в котором школьники жили на всём готовом). Так совсем ещё маленький Франц, зажил самостоятельной жизнью. И закончилось его детство, которого, быть может, и не было вовсе. И далеко не всегда теперь он имел возможность побаловать себя домашней пищей и материнской лаской...
Практичный отец, всю жизнь добывавший кусок хлеба для себя и семьи непростым учительским трудом, не верил и не хотел верить в необыкновенные музыкальные способности сына. Он не сомневался, что сын его пойдёт также по учительской стезе и кусок хлебы свой он будет всегда иметь. И будучи по натуре категоричным, не допускал от кого бы то ни было возражений на этот счёт, а тем более от малолетки! Но сын уже с раннего возраста находил силы отстаивать право заниматься любимым делом.
Однако, вскоре необыкновенные музыкальные способности в отличие от отца заметил регент церкви в Лихтентале Михаэль Хольцер, где Франц пел в хоре (в одиннадцать лет, занимая в конвикте должность Первого мальчика придворной капеллы, вёл партию Первого дисканта, нередко исполнял сольные партии так скромно, выразительно, проникновенно). И, добившись разрешения отца, Хольцер стал обучать его гармонии, контрапункту, а ещё игре на органе. Но уже совсем скоро Хольцер восторженно сокрушался отцу: "...никогда у меня ещё не было такого ученика. Только я соберусь объяснить ему что-нибудь новое, а он уже это давно знает. Поэтому я, собственно говоря, никаких уроков ему не давал, просто беседовал с ним или молча восхищался им" Отец лишь недоверчиво молчал и продолжал требовать от сына большего усердия в школе, нежели в сочинительстве музыки.
Не убедил отца и придворный органист, альтист, руководитель оркестра конвикта Венцель Ружечка, который по собственному желанию, и, быть может, опередив Антонио Сальери, стал дополнительно, ещё более глубже, отдельно от других учеников обучать Франца игре на контрабасе, клавире, скрипке, альте, виолончели, который ещё более основательней стал давать ему уроки по теории музыки. И вскоре он поражённо констатировал: "Его я не могу научить ничему, Господь Бог уже его научил!" Он стал доверять ему в оркестре с единогласного одобрения музыкантов (и гораздо старших по возрасту) роль ведущей скрипки и случалось часто оставлял за себя руководить оркестром.
И он стремительно рос и зрел как музыкант и композитор в основном под двумя солнцами, самыми главными - Бетховеном и Моцартом! Конечно, были и другие звёзды - и Гайдн, и Глюк, и Гендель... - но они лишь подсвечивали его "побеги". А главное наполнение формировали эти светила, которые всегда были с ним. И оркестр конвикта всегда теперь был с ним, потому был первым исполнителем его первых сочинений, которыми он часто сам и дирижировал...
Но в двенадцать лет случился первый конфликт с отцом: отец запрещает ему сочинять музыку. Более того, отец запрещает ещё совсем юному человеку переступать порог родительского дома в случае, если он не примет волю отца. Франц не принял... И три года жил в разлуке с семьёй, с матерью. Трудно себе представить, какая боль в это время поселилась в его неокрепшей душе. И эту боль знала одна только музыка, которой - ей единственной - он стал доверять самое сокровенное...
А через три года после конфликта его постигает ещё удар - умирает мать от брюшного тифа. Смерть самого близкого, самого любимого, самого дорогого человека потрясла пятнадцатилетнего Франца. И боль в душе, которая отныне поселилась в ней навсегда, только усилилась.
Смерть матери смягчила отца и он принял сына обратно в родительский дом и даже разрешил ему сочинять, признав, наконец, талант сына. И вот тут уж Антонио Сальери не упустил своего ученика: один из самых почитаемых в то время композиторов и один из самых авторитетных педагогов с радостью стал обучать его контрапункту и композиции абсолютно бесплатно! И результаты не замедлили быть: в шестнадцать лет по случаю окончания конвикта сочиняет первую симфонию, назвав её "Окончание и конец" (напомню, Бетховен первую симфонию создаёт в тридцать один год), которую посвящает дирижёру Лангу, а в семнадцать - первую оперу "Замок сатаны", о которой так отозвался учитель Антонио Сальери: "Этот всё может: песни, мессы, струнные квартеты и вот теперь - опера!"
Но не смотря на успехи сына, расположение отца было недолгим: вскоре он снова запрещает писать музыку и практически изгоняет его из дома, лишая всяких средств существования. И начинаются у молодого человека долгие годы скитаний...
Было голодно, бездомно, но спасала музыка - согревала, утешала, давала силы жить, любить, сочинять, а стало быть, снова жить, не смотря ни на что. А ещё спасали друзья. Вот как пишет об этом периоде Гарри Гольдшмидт: "Если бы его друзья не поддерживали его, он умер бы от голода" И далее, что очень интересно: "Он не умел ещё разбираться в капиталистических противоречиях, но здравый смысл подсказывал ему, что таких, как он, должно содержать государство" - Вот так! - он всегда знал себе цену!
Была и возлюбленная. И молодые даже собирались пожениться. Но она в итоге вышла замуж за булочника, поскольку, булочник хоть и не писал музыки, но был всегда при деньгах...
Большой, конечно, удачей было знакомство Шуберта с успешным певцом-баритоном Иоганном Михаэлем Фоглем, который помог молодому композитору (молодому по возрасту, но зрелому по содержанию) утвердиться на сцене и как композитор, и как пианист, и как аккомпаниатор. Именно благодаря певцу Вена узнала его песни и полюбила их. А следом за Веной их узнали и многие первые города Европы, по которым они вместе гастролировали. Конечно, кроме песен слушатели узнавали и другую его музыку, но прежде всего свою любовь они дарили всё-таки его песням...
На портретах в белом накрахмаленном воротничке, гладко выбрит, свеж и аккуратен, в элегантном платье, тоненьких очках - лоск, богема. Но вряд ли всё это было у него постоянно и в достаточной степени - и накрахмаленного воротничка, а тем более белого, и элегантного платья, и гладких свежих щёчек: несмотря на любовь слушателей был он всё же неухоженным, нищим и глубоко одиноким. И даже самые стойкие попутчики его - романтики бессребреники, к примеру, поэты, на стихи которых он писал песни, - пожив с ним одной жизнью, зачастую не выдерживали этой самой жизни впроголодь и сдавались: покидали его, продавая свой талант. А он... им только сочувствовал.
Кстати, о поэтах. Вот поэты, на стихи которых написаны самые известные песни: Гёте, Шиллер, Вильгельм Мюллер, Зейдль, Майрхофер, Вальтер Скотт (достаточно назвать "Ave Maria"!), Гейне, Шлегель, Навалис, Швиндморицфон, Рельштат... Иоганну Гёте он слал для ознакомления песни, написанные на его стихи (к примеру, "Полевая розочка", "Лесной царь", "Неустанная любовь"). Но ответа не получил. Скорей всего, как отмечают некоторые исследователи, Гёте их даже не смотрел, поскольку, чуть ли не ежедневно получал мешки писем от "гениальных" композиторов, а зачастую, просто от обыкновенных выскочек, жаждущих в лучах великого поэта и философа быстро прославиться.
И ещё хочу чуть-чуть остановиться на поэте Иоганне Майрхофере. Это был прекрасный поэт, серьёзный, глубокий, искренне любящий музыку и тонко чувствующий её. И, услышав один раз музыку Шуберта, он понял, что встретил не просто своего композитора, а своего собрата. У них с первого же знакомства возникла сильная симпатия, которая быстро переросла в крепкую дружбу. Вместе они стали делить хлеб и крышу. Вместе они стали жить одной жизнью, беззаветно посвящая её искусству. Их общее жилище стало домом вдохновения и труда, домом поэзии и музыки! Но это оказалось, к сожалению, не навсегда: голодная и, как казалось поэту, беспросветная жизнь сломила его. Поэт сдался, став зарабатывать себе кусок хлеба в императорской цензуре. Поэт стал цензором! - это как птицу посадить в клетку... Да, он ещё пытался служить Поэзии, но резкое расхождение его идеалов со служебным положением сыграли с ним роковую шутку. Доктор медицины Вальтер Хольцапфель писал о Майрхофере, что "...он, будучи восторженным поклонником свободы мысли, был вынужден выступать в роли строгого цензора..." Именно это противоречие, как указывает доктор, "...и может служить объяснением тяжёлого заболевания его психики и чрезвычайной раздражительности...", что и привело его в конце концов к самоубийству...
Но вернёмся к Шуберту. Писал музыку всегда и везде. Одних песен у него более шестисот. Музыка была всем для него, как не раз уже было сказано, - и смыслом, и радостью. Другой радости он в общем-то не знал. С ней он забывал о голоде, одиночестве, неустроенности. Она была ему в его одиноких скитаниях и верным другом, и милой любовницей, и заботливой женой, и сыном, и дочкой, и водой, и хлебом, и теплом в лютый холод, и прохладой в летний зной... Только она одна знала всё сокровенное его души, только она одна знала её боль, только она одна знала, как он страдал, но и как был счастлив... с ней...
Все слова о его музыке неточны и бескровны. Я впервые не хочу, а точней не могу говорить о музыке любимого композитора, потому как всё чтобы я не сказал, выглядит мёртво. Лучше не говорить, а лучше слушать её, к примеру, его "Вечернюю серенаду" или сонаты, или "Неоконченную" симфонию... Кстати, есть чудесный фильм-спектакль о нём с таким же названием - "Неоконченная симфония" (1968). И снова можно много говорить об этом фильме, о игре актёров и особенно игре моего любимого Александра Калягина. Но снова всё это будут только слова. Потому лучше молчать и смотреть - молчать, смотреть и слушать...
Вначале июля 1822 года - очередное примирение с отцом: явные успехи сына и его непоколебимая преданность музыке не могли не тронуть стареющего Шуберта старшего. Композитор вновь возвратился в родной дом. Но радость эта снова оказалась недолгой: отец никак не мог смириться с его нищенским состоянием, в котором иногда даже куска хлеба не было! "Что ты есть? Что ты можешь? - негодовал отец. - Когда же ты станешь хотя бы себя кормить? Я не желаю тебя видеть!" - И прощай снова родимый дом!
Скиталец... Скитания стали его образом жизни, сердцевиной его музыки, его лиризма. Вся его музыка - это неизгладимая тоска по теплу родного дома, по вниманию и, главное, пониманию близких... "...Лиризм Шуберта, - пишет Гольдшмидт, - столь всемогущ, что он проникает в значительной степени и в его инструментальную музыку и даже оказывает большое влияние на её развитие. Если она не передаёт скорбь или страдания, то почти всегда в ней звучат нотки тоски. Быть может, это и есть глубокий цветок романтики..."
Он пишет стихотворение "Моя молитва" и аллегорический рассказ "Мой сон" о своей жизни. Это как плач души, как её последняя отчаянная попытка даже вот таким способом излить свою горечь невидимому слушателю и, тем самым, как-то облегчить свою долю. И молитва, и рассказ, в этом нет сомнения, становятся программной линией для восьмой симфонии, самой знаменитой, как показало время, которую он пишет в двадцать пять лет. Гарри Гольдшмидт: "Он создаёт одну из самых сокровенных и глубоких исповедей героя своего времени" Но пишет-то только две части. А вместо того, чтобы написать третью, создаёт фантазию с характерным названием "Скиталец".
Неоконченная симфония... Современники её не оценят и забудут. И только через пол века она войдёт в бессмертие с именем "Неоконченная".
Эта симфония - психологическая драма. В ней темы любви, страданий, исканий, скитаний, одиночества, острота душевных переживаний принимают резко трагическую окраску. В ней, по утверждению некоторых исследователей, "печаль углубляется до смысла жизни". В её сжатых и выпуклых формах всё: и разрыв с отцом, и скитания, и смерть матери, и вечное одиночество - вся его безутешная жизнь...
Многие исследователи утверждают, что художественный результат этой симфонии говорит о её законченной концепции - драмы, развёртывающейся в двух лирических аспектах. "Во всяком случае, - пишет Гольдшмидт, - идеи и переживания, вызвавшие к жизни это сочинение, высказаны автором в первых двух частях настолько сконцентрировано, что произведение это не требует продолжения. Не случайно все попытки последующих музыкантов дописать симфонию оказались бесплодны!"
И в том же 1822 году его настигает ещё удар: он заболевает страшной, неизлечимой венерической болезнью (доктор Антон Нормайер считает, что это случилось 28 ноября, когда со школьным другом Йозефом Шпауном пообщался на свою беду с женщинами лёгкого поведения), заразиться которой было не так уж и сложно в его бесприютной жизни. "Шуберт одичал, - писал друг Франц Шобер, когда в январе 1823 года болезнь стала проявляться, - слонялся по трактирам, где он, конечно, и сочинял свои самые прекрасные песни..."
Ей - жизни - за год до смерти Шуберт посвятил второй цикл песен на стихи Вильгельма Мюллера - "Зимний путь" (первый цикл - "Прекрасная мельничиха" на стихи того же автора). Этот знаменитый цикл состоит из двух частей, в каждой из которых по двенадцать песен. "Венок жутких песен" - так назвал этот цикл сам композитор.
- Это, - показал он друзьям ноты с мрачным видом, - мне нравится больше всего. Сегодня я вам это исполню...
"...мы были в восторге от этих печальных песен, - писал потрясённый после исполнения Йозеф Шпаун. - Прекраснее их нет немецких песен!"
Предчувствуя, что ему скоро предстоит уйти из жизни, Шуберт осенью 1828 года посетил могилы матери, Бетховена и Гайдна. Кстати, чтобы посетить могилу последнего в Айзенштадте Шуберт преодолевает пешком расстояние в тридцать пять километров. И столько же обратно. Да, он ещё был в состоянии это сделать. Но уже в конце октября смертельная болезнь лишает его сил. Он не может выйти из дома, не может писать музыку...
В ноябре он перестаёт принимать пищу и чувствует страшную слабость во всём теле. "Я не чувствую никакой боли. У меня ничего не болит, - утешает он друзей, - но у меня ужасная слабость. Я ничего не могу..."
А дальше - хуже: "Я болен, - пишет он в последнем своём письме за неделю до смерти другу Францу Шоберу. - Уже 11 дней я ничего не ел и не пил, и брожу изнемогая и шатаясь от кресла к кровати и обратно... Если я что-нибудь и съем, то сейчас же должен отдать это обратно. Будь же так добр, помоги мне в этом отчаянном положении книгами для чтения..."
Он бредил, вскакивал с кровати и постоянно просил тех, кто был рядом, отвести его домой: ему чудилось, что он в чужом жилище, среди всего чужого. Брат Фердинанд как мог пытался успокоить его: "Послушай меня, Франц, это я, твой брат Фердинанд, поверь мне, ты у себя дома. Поверь мне! Ты же всегда мне верил!" Но он продолжал настаивать на своём...
Уже перед самой смертью он вдруг стал повторять одну и ту же фразу: "Нет, здесь Бетховен не лежит! Нет, здесь Бетховен не лежит! Нет..."
Нет, не та болезнь, которой он заразился в 1822 году, убила его, а другая, но такая же страшная. Та самая, которая убила его мать Элизабет...
19 ноября 1828 года его убил брюшной тиф. У доктора Антона Нормайера в этом нет сомнения. Брат Фердинанд: "В три часа дня навсегда закрыл глаза самый поэтичный музыкант, который когда либо жил на земле..."
Вначале хотели похоронить композитора на ближнем Мацлейндорфском кладбище, где покоились прахи Глюка и Сальери (и где через двенадцать лет упокоят Фогля). Но в последний момент Фердинанд усомнился: он никак не мог забыть слова брата, сказанные им в бреду перед самой смертью - "Нет, здесь Бетховен не лежит!" И Фердинанд расценил их, как завещание...
Похоронили Франца Шуберта на дальнем (в четырёх милях) Виргинском кладбище всего лишь через две могилы от Бетховена. И на памятнике высекли слова поэта Франца Грильпарцера:
МУЗЫКА ПОГРЕБЛА ЗДЕСЬ БОГАТСТВО СВОЁ
И ЕЩЁ БОЛЕЕ ПРЕКРАСНЫЕ НАДЕЖДЫ
Кстати, отец не приехал на похороны, а ограничился лишь письмом сыну Фердинанду...
И ещё: 27 сентября 1888 года МИР перенёс останки двух великих своих сыновей - Бетховена и Шуберта - в Почётную могилу на Центральном Венском кладбище.
Вот так! - при жизни не смел поднять глаза на него, а со смертью легли бок о бок на века...
Не могу не привести хоть каплю высказываний о его творчестве русских музыкантов. И первый Пётр Ильич Чайковский: "С тех пор, как я начал писать, я поставил себе задачей быть в своём деле тем, чем были в этом деле величайшие музыкальные мастера: Моцарт, Бетховен, Шуберт..." (из письма к великому князю К.К.Романову от 18 мая 1890 года). И ещё Пётр Ильич (из его писем 90-х годов братьям и великому князю К.К.Романову): "...две части из Неоконченной симфонии Шуберта отличаются прелестью основных тем и необычайной пластичностью изложения... Шубертовский квартет (a-moll) ("ля-минор" - прим. моё) - одно из прелестнейших произведений во всей камерной музыке. Что за неисчерпаемое богатство мелодического изобретения было в этом безвременно окончившем свою карьеру композиторе! Какая роскошь фантазии и резко очерченная самобытность... Моцарт, Бетховен, Шуберт, Мендельсон, Шуман сочиняли свои творения совершенно так, как сапожник шьёт свои сапоги, то есть, изо дня в день... В результате выходило нечто колоссальное..."
Удивительно как перекликаются судьбы Франца Шуберта и Петра Ильича Чайковского: оба в детстве покинули семью, горячо любимых матерей и начали самостоятельную жизнь в столичных "казённых домах" (конвикте и училище правоведения), оба лишились милых матерей в пятнадцать и четырнадцать лет, соответственно (у обоих матери умерли от заразных болезней, от которых же они сами и умрут: мать Шуберта - от брюшного тифа, мать Чайковского - от холеры), у обоих после смерти матерей самыми близкими людьми стали их родные братья (Фердинанд и Модест), которые их и похоронят, никогда оба не имели собственных домов, у обоих бездетная, неудачная личная жизнь, оба глубоко страдали от своих болезней (Шуберт - от сифилиса, Чайковский - от великогрешной болезни своего естества), оба рассказали о себе и своих жизнях в симфониях, которые стали самыми знаменитыми ("Неоконченная" и Шестая "Патетическая"), оба всю жизнь были безнадёжно одинокими и утешение, радость, любовь находили только в музыке, оба были великими мелодистами и великими романтиками, оба умерли от заразных болезней, от тех же самых, от которых умерли их матери...
А вот, к примеру, Антон Рубинштейн: "Нет, ещё раз и ещё тысяча раз Бах, Бетховен и Шуберт - высочайшая вершина музыкального искусства!"
Эдисон Денисов: "Музыка Шуберта для меня символ вечной красоты и человеческой искренности" А вот из его последнего интервью 23 сентября 1996 года (Париж): "Я люблю музыку, которая несёт в себе солнце, воздух, свет... Музыка Шуберта обладает этой внутренней красотой. Его произведения часто написаны в мажорных тональностях. Тем не менее, его мажорных аккорды очень трагичны. В них есть что-то от этой вечной, божественной красоты. Его мажорные аккорды не только чрезвычайно красивы. Они передают ощущения человека, его сердца, души, его внутренней чистоты. В своих последних сочинениях... Шуберт также, как и Брамс... воспевал вечность искусства..."
Вообще, Эдисон Денисов боготворил Шуберта, всегда подчёркивал, что без его музыки он бы не состоялся тем композитором, коим его знает весь мир. И, зная его особенную любовь к музыке Шуберта, Баховская академия в 1994 году (за три года до двухсотлетия со дня рождения композитора) предложила ему закончить ораторию Шуберта "Лазарь".
И оратория "Лазарь" (как и сам библейский персонаж!) воскресла через полтора столетия благодаря русскому композитору! Здесь очень важно сказать, что Денисов начал работать над ораторией в тяжелейший момент своей жизни, пережив второе рождение после страшной автокатастрофы, и ещё находясь в больнице после нескольких операций. И, начав работать, композитор позабыл о случившемся. А закончив работу, полностью выздоровел! Получается, что он воскресил "Лазаря", а "Лазарь" воскресил Денисова!
Композитор и музыковед Борис Асафьев: "Шуберт больше принадлежал всем - окружающей среде, людям и природе, - чем себе, и музыка его была его пением про всё, но не лично про себя" И музыковед Константин Зенкин: "Искренность и высшая естественность лирики Шуберта... очаровала русских композиторов, для которых австрийский композитор стал своим, родным..."
Впервые я услышал его музыку лет в десять, когда учился в музыкальной школе. Это была "Баркарола". Исполнял её на кларнете мой товарищ по имени Паша - долговязый губастый паренёк с огромной копной тёмно-русых волос. Он её разучивал тогда на конкурс. И каждый раз, придя пораньше на репетицию духового оркестра, я замирал возле дверей классной комнаты, откуда лились эти звуки... Однажды в один из осенних мрачных вечеров, стоя в полутьме, я был особенно пленён этой мелодией. Наверное, это было лучшее её исполнение. И когда она смолкла, я, придя в себя, не удержался и приоткрыл двери. И что же я увидел... А вот что: Паша и его седовласый учитель, Геннадий Александрович, замерев, стояли друг перед другом и смотрели друг другу в глаза. Всё! В полной тишине, вот так - замерев, стояли... и смотрели... посреди класса... Эта немая сцена длилась, как мне казалось, долго: замерев, стояли... молодой и пожилой... посреди класса... и смотрели... в глаза... друг другу... Я эту сцену запомнил на всю жизнь...
Никогда не забуду тот дождливый осенний день, когда услышал его "Ave Maria" в исполнении Ирины Архиповой. Я тогда простудился и меня учитель сольфеджио отпустил с урока домой. И, уходя в печальном настроении, я взял в библиотеке музыкальной школы почему-то пластинку этой певицы. Почему я её взял - не знаю. И вот дома в одиночестве в полутьме я услышал эту песню... В тот день я, десятилетний пацан, открыл для себя не просто великую песню и восхитительную исполнительницу. Тогда я открыл для себя новый мир красоты. Тогда я понял, что в мире есть ещё такая сила, которая побеждает всё - и грязь, и серость, и печаль, и холод, и тьму, и даже болезнь...
Были и есть со мной многие другие его мелодии, к примеру, "Вечерняя серенада", которая звучит всегда во мне как молитва. Или его "Неоконченная" в исполнении Берлинского симфонического оркестра под управлением Клаудио Аббадо, или его сонаты... Его мелодии возникали у меня в жизни, как свежие милые сердцу неувядающие цветы, как песни сложного и прекрасного пути, назначенного мне. И каждую мелодию его я воспринимал и воспринимаю, как подаренную композитором мне лично, как что-то сокровенное. Да, точно и не скажешь: его музыка - это моё личное, сокровенное.
Мелодии он не выдумывал, а переносил с ювелирной точностью великого мастера на бумагу мелодии своей души. И при этом он никогда и ни грамма не лукавил. Вся его музыка - это музыка его души без всяких прикрас и штампов. Вот почему она такая проникновенная. Вот почему она так волнует, так берёт за душу. А ещё она бесконечная, как река, как Вселенная и такая земная, и такая живая! И зачем же я заговорил о его музыке, ведь всё сказанное, действительно, выглядит неточным и бескровным...
Мне только сейчас стало понятно, почему его музыка - это моё личное, сокровенное: он словно переносил на бумагу мелодии не своей, а моей души: так они созвучны! Потому его музыке я верю, как себе...
Все выдающиеся музыканты исполняли и исполняют его музыку. Но не всем, как мне кажется, удаётся исполнять её так, как своё личное, сокровенное. Именно так, не сомневаюсь, исполняют её Святослав Рихтер, Евгений Кисин, Мстислав Ростропович... Кстати, о Мстиславе Ростроповиче. Я долгое время только понимал, что он - великий виолончелист. Понимал, но не чувствовал. И не чувствовал до того самого момента, пока не услышал вдруг в его исполнении сонату Шуберта Arpeggione. А вот когда услышал, вот тогда почувствовал его величие в мире исполнительского искусства! И вот тогда стал называть его не иначе, как "Его Величество, Ростропович"!
Очень надеюсь, что ещё не раз напишу о Франце Шуберте. Очень хочу. Ещё много тем, которые хотелось бы затронуть - и о влиянии его музыки на русское искусство, и об его исполнителях (к примеру, о самых знаменитых: Фёдоре Шаляпине, Сергее Лемешеве, Иване Козловском...), и о наследии его, которое так до конца и не раскрыто, которое всё раскрывается и раскрывается... словно он и не прекращал со смертью и не прекращает до сих пор писать музыку (!), и о любви к нему в России, и, конечно, ещё о своём... сокровенном... Очень надеюсь, потому что писать о нём... это честь, это очень приятно. Ну, о ком же ещё писать, если не о нём?..
Думается, вся жизнь наша - это стремление к истинной свободе, потому как только истинно свободный человек истинно счастливый. Мы можем это не понимать, но мы неосознанно живём этим стремлением, этим чувством, которое в нас как инстинкт самосохранения, как воздух, как свет к которому тянется всё живое и мы в том числе. Именно поэтому наша жизнь - это один взмыленный бег: мы всегда спешим, бежим, торопимся, боимся опоздать... на встречу, на работу, на учёбу, ещё куда-то... Мы верим, что там, куда мы спешим, нас ждёт наша заветная истинная свобода, а вместе с ней - наше заветное истинное счастье. И каждый раз мы боимся опоздать - боимся упустить свой шанс стать истинно свободными, ведь каждый раз мы уверены, что это наш последний шанс и другого шанса не будет.
А добегает ли кто-то? И что же это за люди такие - истинно свободные? И есть ли они на самом деле?
Отвечу так: нет, никто до неё не добегает, потому как истинная свобода не вне человека, а заключена в нём самом, в его душе и истинно свободный человек тот, который не ведает стремления к ней, и потому он никогда никуда не спешит, никогда никуда не бежит, никогда никуда не торопится и не боится опоздать - он просто живёт и наслаждается жизнью. Да, именно наслаждается, какой бы она ни была.
Франц Шуберт, думается мне, был именно таким человеком: всю свою непростую недолгую жизнь он не знал этого стремления, поскольку, истинная свобода всегда была в его душе вместе с "любовью и страданиями" - вместе с его музыкой...
Санкт-Петербург, 06.07.2020
(в день смерти Эннио Морриконе)