Аннотация: Цикл "Казахские зарисовки". Рассказ 32-й
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
ЦИКЛ "КАЗАХСКИЕ ЗАРИСОВКИ"
(рассказ тридцать второй)
Иконы
Каменные солдаты-богатыри встают и встают передо мной, говорят и говорят мне о войне, об её крови, смерти, горе. Они не прощаются с нами, ведь мы идём к ним вечно и в мыслях и наяву, чтобы благодарить. Живые и мёртвые солдаты-богатыри на всей земле - герои, победители, защитники жизни и света - встают и встают перед нами - спасёнными потомками, - ведь мы идём к ним вечно.
Молчаливо рассаживаемся. Автобус трогается, плавно уносит. И парк Героев отдаляется. Я ещё вижу сквозь его наполненные весенней свежестью заросли с чёрными губчатыми стволами беспокойное мерцание Вечного огня и дрожащие блики на гранитных плитах. Ещё вижу пламенные островки его маковых клумб и сочные полянки газонов, неторопливые вереницы людей с цветами в руках и сидящих на скамеечках ветеранов с солнечными капельками на грудях. И звучит во мне папин голос: "Они грудью встали перед танками, но фашистов в Москву не пустили!" - И я жадно ловлю напоследок искрящуюся игру их солнечных капелек, горячо алеющих, словно наливающихся живой кровью - кровью, пролитой на полях сражений. Ловлю, чтобы увезти её с собой в свой маленький степной городок, чтобы поделиться её искрящимся теплом с родителями, сестрёнкой, друзьями, соседями и учителями, чтобы сохранить её в памяти на всю жизнь. - "Да, - накатывает свежая волна чувства, - вначале были танки, а ордена потом..."
- Уважаемые гости, - успокаивающе поёт экскурсовод. - Напоследок мы прокатимся по чудесным улицам весенней столицы и на этом наша экскурсия по любимой Алма-Ате закончится.
Но встают и встают передо мной каменные солдаты-богатыри. Вижу их взгляды, устремлённые в возвышенную даль, от которых слова пропадают и все замолкают, делаясь тише, возвышенней. Вспоминаю далёкие уже, но всегда живущие во мне портреты героев в папином классе Карагандинского ПТУ. И взгляды на портретах совпадают со взглядами каменных солдат-богатырей. "Тогда я испугался этих взглядов, - вспоминаю я. - А как пугались их враги, ведь это взгляды защитников детей, жён, матерей, стариков, защитников Родины, это взгляды мстителей!"
Плавно покачиваемся. За окном проплывают толстеющие желейной листвой исполинские пики тополей. Тополя старые, худые, но толсто-жильные. Их широкие морщинистые стволы, разбухая, разглаживаются. Пролетают белые яблоневые шарики. Их много. Они словно упали на город и беззвучно, почти невесомо летят и катятся, подпрыгивая, по его улицам. А кое-где вспыхивают вдруг розовым рассветом абрикосовые деревца.
Убелённые домики с маленькими голубыми окошками выделяют белёсые и солёные испарения. А за ними бело-розовые сады. В них кое-где жгут костры. И мы плывём в дымчато-известковом тумане. Какие-то дома совсем неказистые, с облупленными заборчиками и покосившимися дряхлыми пристройками, но тёплые, приветливые. Воротца открытые - выметенные земляные дворики, бельё на верёвочках, скамеечки, метёлки, корыта, тандыры...
В воротцах стоит девочка в оранжевом платьице. Её длинные смоляные волосы стекают с плеч гладкими и сверкающими на солнце ручьями. Угольки глаз игриво поблёскивают. Непривычно белое для казашки лицо её приподнято и вот-вот полетит в голубую высь, выше домов и тополей, даже выше снежных гор! Она сплетает косичку, жмурится, кажется, хочет чего-то рассмотреть в небе, может, птицу, может, самолёт, а в глазах её, губах, в играющей на полнощёком лице детской смешинке воплощается сама южно-казахстанская весна - белая, мягкая, смешливая!
По земляному тротуарчику, пыля серой пылью, бежит на перегонки с собаками уже босая детвора. "Уже босиком! - удивляюсь я. - Ведь ещё апрель, хотя по-летнему жарко и совсем скоро май, сорокалетие Победы..." Они с ног до головы вымазаны в чём-то чёрном, то ли в жирной садовой земле, то ли в липком южном загаре. Мать с тазиком им вдогонку кричит и резко сливает бурую жидкость нам под колёса.
- Вот настоящая Алма-Ата! - кивает в окно улыбкой учитель.
На лавочке между двумя окошками опрятного домика сидит хиленький лопоухий ветеран в тюбетейке. Он утопает в измятом пиджаке, который беспорядочно увешан медалями, словно большими бантами и фантиками. На ногах его серые от пыли сапожища. Одной рукой он упирается о клюку, в другой держит зажжённую спичку. К его огоньку по очереди спешно пригибаются прикурить огромные по сравнению с ним, мордатые мужики. Тот, кто прикурил, несколько раз низко кланяется аксакалу-ветерану и спешно отходит в сторону. А следующий уже прикуривает. Прикурил - кланяется, благодарно прикасается двумя руками к его костлявой руке на клюке, отходит. Следующий... Последний тянется на цыпочках: волнуется - успеет ли? а если не успеет, удостоится ли ещё такой чести - прикурить от руки аксакала-ветерана? - "Волнуется, бедный, - переживаю за него. - Кажется, успевает. А довольный-то!" - радуясь и я вместе с ним. А их маленький повелитель не смотрит на них своими осоловело полузакрытыми глазками, не смотрит даже в их сторону - ну, это ведь такое обычное для него дело!
Сейчас пишу эти строки и совершенно точно понимаю, что старые люди у казахов - святые, и в первую очередь женщины и ветераны. А все ветераны у них без исключения - герои. У казахов нет икон в домах или мечетях. У них вообще нет икон. Но с ними всегда живые иконы - матери, бабушки, старики, ветераны.
Я не раз был свидетелем, когда к пожилому казаху, чиркающему спичкой, уже бежали со всех сторон и молодые и солидные казахи прикурить. И вот ата делает незначительное движение рукой в их сторону, ДАВАЯ им огонь. Мужики БЕРУТ его и благодарят, как Бога! И лица их светятся, ведь они прикурили не от простого огня, а от огня аксакала - огонь этот обладает великой доброй силой, от которой зажигается их внутренний огонь жизни...
А мы катимся. Дома удлиняются. В их больших окнах голубое небо или небесное море, а на фоне этого моря тянутся балконы, словно ленточки пенящихся волн. Улицы открываются шире и выпрямляются. Город приземляется и широко растекается во все стороны, замедляя своё движение, и проясняясь от тумана. Я смотрю по сторонам - всюду светлое, смеющееся умиротворение. В нём нет совсем резких скачков, виражей, теней, хмурых красок. Он не давит, не нагоняет тоску. Он всеми любимый большой добрый яблоневый отец, который спокойно и с наслаждением полёживает себе на ласковом солнышке в любимой пушистой ложе между мягкими горами, надёжно защищающими его от ветров.
Почему-то вспоминаю Леонида Ильича Брежнева, который очень любил приезжать в Алма-Ату. Даже в семидесятые годы, я - детсадовец - знаю, что у Брежнева в Алма-Ате есть самый лучший друг Динмухамед Ахмедович Кунаев. И всегда они так целуются, что я невольно замираю перед экраном телевизора, и вглядываюсь в их присосавшиеся и чмокающие лица. Я даже сам иногда чмокаю, пытаясь их скопировать, но у меня ничего не получается, потому что их чмоканья, как говорит папа, "высочайшие"!
Их чёрно-белые матовые портреты везде. На них они большеголовые, напудренные, вылизанные, гладкие, их отрешённые, безэмоционально замершие лица, словно застывшие взбитые сливки, всегда смотрят куда-то в сторону, но не в глаза. И всегда накануне демонстраций классный руководитель Нина Егоровна распределяет - кто какой портрет будет нести в праздничной школьной колонне. И вот я четвероклассник на ноябрьской демонстрации несу портрет Первого секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Казахской ССР Кунаева. А Дима - мой друг - несёт портрет Генерального секретаря ЦК Компартии страны Брежнева. Мы шагаем рядом - так и должно быть: мы друзья и они друзья. Только мы не целуемся, но мы ведь пока не секретари ЦК, а четвероклассники!
А через пару дней оказывается, что портрет Брежнева Дима нёс в последний раз - Леонид Ильич умер. И в центре школы на столе, покрытом красной бархатной скатертью, утопает в цветах тот же самый портрет, который нёс Дима. Все - и ученики, и учителя, - мимо него теперь не проходят спокойно - замедляют шаг, затихают, опускают руки по швам, кто-то даже приостанавливается и некоторые чуть заметно кланяются (хотя кланяться нам не говорили учителя), а пионеры обязательно отдают портрету салют и все смотрят на него грустно-грустно. Даже анекдоты про Брежнева никто и нигде теперь не рассказывает - ни в дружеских компаниях, ни в банях, ни в курилках. А Дима всегда со вздохом добавляет, если речь заходит о Брежневе: "Я его нёс на демонстрации" - "Живого, что ли?" - поражённо выпучивают на него глаза ученики младших классов, они-то ведь ещё на демонстрации не ходят - молокососы ещё, одним словом! - "Портрет этот, болваны!" - сердится на них Дима.
И на школьной линейке, после того, как директор школы, вся словно чёрная, мясисто распираемая туча, жалобно произносит: "Умер наш дорогой Леонид Ильич" - слышу его твёрдый и настойчивый шёпот: "Я нёс его на демонстрации" - на что недовольно цыкает Оксана, а Лариса, яростно сверкая на него глазищами, громко рыкает: - "Ой, да хватит уже!". И все учителя поворачивают в её сторону головы с открытыми ртами, а у Нины Егоровны ещё и вылезают глаза из орбит, даже директор, вздрогнув, замолкает, и как-то вся сжимается. Она, конечно, совсем не ожидала такой реакции четвероклассницы на её слова. А Лариса нахмуренно и грозно смотрит на них, дескать, "чего уставились, не я ведь умерла!". Самое интересное, что она искреннее всех переживает, я даже вижу у неё возле носа слезинку. Директор, чуть разжав плечи, жалобно и, кажется, испуганно продолжает: "Вся страна ещё сильнее сплотится... Нам никакие испытания не страшны... Вечная память о Леониде Ильиче навсегда сохранится в наших сердцах... Вперёд к победе... В день похорон по всей стране все советские граждане - рабочие и колхозники, инженеры и учёные, учителя и студенты, солдаты и служащие, деятели культуры и сферы обслуживания, и все люди доброй воли во всём мире - замрут возле своих рабочих мест в минуте молчания. На всех заводах, фабриках, поездах, кораблях и пароходах прозвучат поминальные гудки. В воинских частях раздадутся поминальные орудийные залпы... - А в конце самое интересное: - Для учащихся средних школ в день похорон занятия отменяются..." - "Спасибо товарищу Брежневу! - горячо говорят потом старшеклассники. - Он и смертью своей позаботился о нас, сделав нам выходной! Всё-таки, хороший был человек!" - И анекдоты из уважения всё также не рассказывают.
А в день похорон я с Димой катаюсь на лыжах в парке по снежному пушку. И все сосны вокруг усыпаны пушком - сказка! Только лыжная прогулка по сказке не радует: перед глазами портрет дорого Леонида Ильича в чёрной рамке, скорбные и плачущие лица москвичей, идущих в Доме Союзов нескончаемым потоком мимо гроба, утопающего в орденах, медалях, венках и цветах, а в ушах один и тот же плачущий похоронный марш Шопена.
На обратном пути в степи встречается вдруг откуда ни возьмись какой-то не очень стойкий мужик в фуфайке и облезлой кроличьей шапке-ушанке с лохматой чёрной щетиной и невыносимым запахом спирта.
- Да, умер... - жалобно хрипит он нам, брызгая кислой слюной. - И всхлипывает.
- Да, дяденька, умер...
- А какой был... - Он приподнимает лицо и чуть не падает. - Ох, какой был... Такой... - И мы видим его широкий волосатый кулак возле наших носов.
- Да, дяденька был... - быстро соглашаемся мы.
Мужик сильно бьёт себя кулаком по груди, но снова остаётся на ногах - слава богу, хотя весь болтается в разные стороны, как семейные трусы на ветру.
- Я сегодня немножко выпиваю - сегодня можно. - Всхлипывает ещё сильнее, сморкается и брызгается на нас уже не только слюнями - мы терпим и делаем вид, что не замечаем: мало ли кто он такой, а вдруг он сбежал из зоны, зарезав охранника, и у него за пазухой большой нож спрятан. - Даже милиция сегодня в вытрезвитель не забирает, - продолжает брызгаться. - Я проверял: специально прилёг на лавочку, а они меня спрашивают: "Ты что такой пьяный?" - А я им: "Дорогого Леонида Ильича Брежнева поминаю!" - Они сразу повернулись и ушли. Вот так! А потому что соображают...
- Да, дяденька, соображают. Ну мы пойдём, дяденька, нам домой пора...
И, уже отойдя на несколько шагов, слышим его грозное рычание:
- Наши войска приведены в боевую готовность номер один!
- Почему? - оборачиваемся мы.
- А вдруг американцы нападут - страна-то сейчас без руководителя, вот так! - И достаёт из-за пазухи пол бутылки водки, пол горлышка которой сразу заглатывает...
Эта новость нас с Димкой сильно впечатляет. "Неужели может начаться война?!" - От это мысли становится страшно. И страшно прежде всего от того, что на войну сразу призовут папу, он ведь танкист, старший лейтенант запаса. И я представляю, как мы прощаемся с ним - навёртываются слёзы.
- Нет, не дай бог! - вдруг вырывается у меня вслух.
- Да, не дай бог, - соглашается тут же Дима, думая о том же...
Придя домой, первым делом включаю телевизор. А там как раз гроб опускают в могилу. Вдруг гроб срывается у одного могильщика с рук. Я ахаю и закрываю рукой глаза: "Что сейчас будет!" - Но всё обошлось. И только я чуть успокаиваюсь, как вдруг вздрагиваю от грохота и воя. Первая мысль обжигает: "Война!" - Но и на этот раз обошлось: это те самые поминальные орудийные залпы и гудки о которых говорила директор. И они не только в Москве, но и, действительно, за окнами - с наших заводов, электричек, с нашей воинской части Внутренних войск. "Неужели вся страна сейчас гремит и воет?" - Это снова впечатляет.
Портрета Брежнева после похорон нигде больше нет. И на демонстрациях теперь вместо него несём новый портрет - Константина Устиновича Черненко, хотя новые анекдоты рассказываем про Брежнева. Через год и Черненко умирает. И всё повторяется - портрет в чёрной рамке на столе посреди школы, цветы, пионерские салюты, грустные взгляды, линейка, речь такого же чёрного и сжавшегося директора: "Умер наш дорогой Константин Устинович... Вся страна ещё сильнее... Нам никакие... Вечная память навсегда... Вперёд к победе... В день похорон по всей стране... На всех заводах... В воинских частях... Для учащихся... отменяются..."
После похорон и портрет Черненко куда-то сразу отовсюду исчезает. Вместо него появляется портрет Юрия Владимировича Андропова. Но и Андропов через год умирает! И всё повторяется. И появляется портрет Михаила Сергеевича Горбачёва. И все тогда с облегчением произносят: "Хоть молодой, слава богу. Этот-то уж надолго!"
А портрет Кунаева вместе с другими портретами наших руководителей мы как носили, так и продолжаем носить. И я часто слышу шептания пожилых людей, что эти самые портреты - советские иконы, и самая главная советская икона - это портрет Ленина, который всегда носится впереди всех портретов, и он ниоткуда никогда не исчезает...
Да, может быть, для большинства советских людей они были иконами, но у казахов, я убеждён, были и другие иконы - самые главные, живые, родные...
- Мы предлагаем вам также, уважаемые гости, посетить мемориальный музей великого казахского акына Джамбула Джабаева, - преспокойно себе подплывает голос экскурсовода, - что находится в шестидесяти километрах от Алма-Аты. Вы сможете побывать на его могиле, в его саду, который он вырастил своими руками, а также в его доме, где он жил, творил и где в годы войны почти столетний аксакал написал своё знаменитое стихотворение "Ленинградцы, дети мои"...