Аннотация: Казахские зарисовки. Рассказ одиннадцатый
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
ЦИКЛ "КАЗАХСКИЕ ЗАРИСОВКИ"
ЖЕРЕБЁНОК
Белая ковыльная степь, словно соткана из пуховых ниточек. И ни одна её ниточка, ни одна пушинка не колыхнутся. Белая, чистая, молчаливая степь, открытая до горизонта. Она одна. Ограничивает её только горизонт. Он кружится вокруг неё так, что вместе с ним начинает кружиться голова. А степь замерла...
Небо, словно прозрачное бездонное озеро с растёкшейся на его поверхности белой солнечной пеной и усыпанное пушистыми веточками ковыля вместо облаков. Пена растеклась во все стороны и встала. Веточки разметались между пенными ручейками и в вихре застыли. И ничего там, в необъятной вышине не шелохнётся. Небо замерло...
Между степью и небом - жар. Он плотный и липкий, тягучий и жирный. От него не укрыться и не сбежать. Он беспрерывный и повсеместный. Он наполнил собой пространство, встал и замер...
Всё замерло. Тихо. И ничего не нарушает тишины даже мои шаги по тонкому пуховому ковру. Я иду...
Белый жеребёнок. Я его замечаю впереди на пригорке. За ним только небо. Его юные, негладкие, ещё недостаточно гибкие и плавные, угловато-вытянутые очертания, словно вычерчены на небесном полотне простым карандашом неловкой детской ручкой. Он вздрагивает всем телом, почувствовав меня, и начинает пошатываться. И я останавливаюсь, замираю...
Мы внимательно смотрим друг на друга. Он смотрит на меня угольками глаз. Его ушки растопырены. Он весь в лёгком пушке и худой даже тощий: видны рёбрышки, а ноги, словно белые длинные косточки, ими он еле двигает, кажется, с дрожью, как-то неловко и робко, неуверенно. Он смотрит на меня доверчиво и беззащитно. Он смотрит на меня детскими наивными и взрослыми, кажется, печальными глазами. И я вглядываюсь в них. И начинаю видеть только их, а его тощее тельце как будто испаряется.
Мне его жалко. Мне очень не хочется его пугать. Я даже начинаю бояться этого. Я боюсь сделать резкое движение, суровое или хмурое выражение лица. Потому улыбаюсь ему. И очень хочется подойти к нему, погладить его, успокоить, поцеловать. Но боюсь испугать. Очень боюсь испугать. Мне кажется, что одно моё грубое действие по отношению к нему даже грубый звук или взгляд могут травмировать его. Он же такой слабенький, такой беззащитный. Он же ребёнок. Потому стою на месте и не двигаюсь, только улыбаюсь ему. А он решает уйти с пригорка. И начинает передвигать ножки. И не смотрит уже на меня.
Качаясь, нестойко, как-то робко ступая, словно поглаживая ковыльный ковёр, он скрывается за бугорком. А я тогда тихо, не спеша взбираюсь на него и вижу впереди несколько убогих казахских мазанок. А жеребёнок шагает к серой кобыле в чёрных оливинах на ногах с буйной, небесной гривой. Она уже совсем рядом с ним и что-то говорит ему на лошадином языке, а он топает ножками к ней, качает вытянутой мордочкой, и старается, как мне показалось, делать это весело.
"Может, от того, что видит её и радуется ей? - думаю я и сразу понимаю: - Конечно, радуется, ведь это его мать..."
Стою на пригорке. Не шелохнусь. Стараюсь им не мешать, словно меня нет. Я здесь только тихий и маленький благодарный наблюдатель. Даже тише и меньше, чем этот жеребёнок.
"И не обращайте, пожалуйста, - прошу я их мысленно, - на меня внимания. Не обращайте, пожалуйста..."
А он доходит до матери и ложится к её ногам. Он устал. Она, наверное, говорит ему, чтоб отдохнул, называя его на своём лошадином языке "сыночек мой". Я это понимаю. Голос её тихий, но я слышу. Она что-то говорит ему ласковое. Я это понимаю. А он такой спокойный теперь. Ему так хорошо рядом с мамой. Смешно ей улыбается, задирая верхнюю губу и нос. Всё тело его недвижимо, только рёбрышки покачиваются чуть-чуть, и мордочку он поднимает на мать, и что-то лепечет ей.
"Наверное, обо мне, - предполагаю я и тут же понимаю: - Конечно, обо мне. А мать со знанием дела отвечает ему. И им так хорошо вместе. И такие они счастливые. Самые-самые счастливые..."
Они посматривают на меня. А мать ещё и хвостом мне вихляет, словно приглашает в их семейный круг. А я не подхожу - не хочу им мешать.
"Я лучше постою на пригорке, - отвечаю я ей мысленно, - и полюбуюсь вами. Можно? Я постою тихонечко и просто тихо полюбуюсь вашим семейным счастьем. Если вы разрешите, конечно..."
А жеребёнок поднимается и делает два шага к материнским задним ногам, опускает голову, выгибает шею и просовывает мордочку ей между ног. И присасывается к вымени. Все ножки его раздвинуты и, кажется, чуть-чуть дрожат от напряжения. Тельце чуть вытянуто и напряжённо, голова чуть заметно покачивается, а ушки иногда дёргаются, хвостик опущен, а правым глазом он посматривает на меня. Я смотрю на него, на его глаз и понимаю, что он наслаждается. Мне кажется, что его глаз улыбается...
Мама замерла. Она ловит каждое движение сыночка, каждый его крохотный глоточек, каждый проглоченный им грамм молока. И так они стоят посреди замершего мира. И только у одного жеребёнка в целом мире чуть покачивается голова между материнских ног...
Насытившись, он поворачивается ко мне и смело смотрит на меня, облизываясь. Теперь он сильный. Теперь он защитит свою маму. Но защищать-то не надо. Он понимает, что я не опасен, что я их друг. Потому, облизавшись, пригибает голову и улыбается мне, оттопыривая губки, и свесив ушки. И передние ножки у него растопырены. И таким смешным, улыбающимся зубастиком смотрит на меня и покачивает мне о чём-то головой.
А к ним от мазанок спешит мужик с лицом, похожим на обильно смазанную сливочным маслом сковородку. Он в белой шляпе, похожей на колпак, чёрном пиджаке, широких тёмных штанах, заправленных в серые от пыли сапоги. Это хозяин. Впереди прыгает рыжая собачонка. Она подбегает и начинает крутиться вокруг них, виляя хвостиком. Она проверяет, все ли в целости. А хозяин подходит к ним, не отрывая от меня свои чёрные щелочки глаз. Он что-то серьёзно говорит кобыле на казахском языке. Он смотрит ей в глаза и похлопывает по шее и бокам. Потом поглаживает по волнистой гриве жеребёнка, что-то приговаривая ему ласково. Кобыла кивает хозяину и, соглашаясь, фыркает. Жеребёнок наслаждается хозяйским поглаживанием и улыбается уже ему. А хозяин вдруг мне кричит:
- Всё, домой пора, домой пора! - и махает рукой в сторону мазанок.
- Счастливо! - кричу я им и машу рукой.
- Ага, домой пора, домой пора...
И они медленно идут домой, только собачонка также резво прыгает впереди. А ещё, кажется, что хозяин что-то поёт, идя между ними. Что-то своё, родное. Да-да, я слышу его голосок, льющийся ко мне тоненькой звонкой струйкой. Кобыла с жеребёнком с удовольствием слушают. Она виляет хвостом, тянет к его левой щеке губы. Жеребёнок тянет вверх ушки и покачивает задорно головой. И вдруг он останавливается и оборачивается на меня. И я замечаю, как блестят его угольки глаз. Он прощается...
"Не имеет всё конца, - понимаю я, - эта степь, это небо, кони, жеребята. Да-да, жеребята! И этот жеребёнок. Он останется со мной навсегда. И будет греть меня своим жеребячьим теплом. И это солнце, которое загорает на небе таким же белым жеребёнком и сыплет жаром жеребячьим
...по степям и спинам красным
Юртам, белым городам...
И эта песня аксакала. Она тоже не имеет конца, как казахская душа!"