Аннотация: Цикл "Казахские зарисовки". Рассказ тридцать первый
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
ЦИКЛ "КАЗАХСКИЕ ЗАРИСОВКИ"
(рассказ тридцать первый)
Герои
Каждый пятый казахстанец ушёл защищать Родину от фашизма. Почти половина из ушедших сынов и дочерей казахской земли - не вернулась.
Сотни казахстанцев стали Героями Советского Союза. Четыре - дважды героями: лётчики-штурмовики Талгат Якубекович Бегельдинов, Леонид Игнатьевич Беда, Иван Фомич Павлов и лётчик-истребитель Сергей Данилович Луганский. Сотни казахстанцев стали кавалерами орденов Славы.
Десятки сформированных в Казахской Советской Социалистической республике воинских подразделений героически дрались под Москвой, защищали Ленинград и прорывали блокаду, бились за Сталинград, на Курской дуге, форсировали Днепр, освобождали Белоруссию, Украину, Молдавию, Латвию, Эстонию, Литву и страны Восточной Европы.
Вечная слава мужественным советским воинам Великой Отечественной войны! Вечная слава воинам-казахстанцам! Я вспоминаю некоторых из них...
Майское утро. Окна открыты настежь. Тюлевые шторки, вспучиваясь, раскрываются, и в квартиру, распирая рамы, широко вливаются солнечные пушистые волны вместе с шелестящей горьковатой свежестью. И всё пространство по летнему звонко и терпко озаряется. А за окнами - только белый пожар и больше ничего: ни липких тополей у самых окон, разносящих повсюду свою въедливую горечь, ни золотых горок песочницы, ни ребристой беседки с кустами карагача вокруг неё, ни сохнувшего белья на верёвочках, протянутых между столбиками, ни этих самых столбиков со скрюченными ржавыми гвоздиками, ни писклявых качелей... - это оттого, что солнце уже по летнему опустилось на наш маленький двор. Оттого и окна распирает...
В полусне приоткрываю глаза и щурюсь. Сквозь лучисто сияющее пространство со вспыхивающими узорчатыми гирляндами солнечных зайчиков долетает невесомый голос мамы:
- ...отключи... там блины...
Следом в два прыжка - кудрявый голос папы:
- Иди, не-то...
И пушистые смешинки сестрёнки... И её задорный голосок, и бойкий папин... И снова смешинки... Словно это солнечные зайчики разговаривают друг с другом.
- Хохотунья, - отчётливо слышу маму, - ты в школу-то не опоздаешь?
И улетающие ласковые голоса, смешинки, пушинки, зайчики...
Я потягиваюсь - как сладко ещё понежиться в пуховых лучиках! А за окном чирикают наперебой птички - радуются: он проснулся, чик-чирик-чик, посмотрите, чик-чирик! он проснулся, чик-чирик-чик, вы взгляните, чик-чирик! а давно уж солнце встало, засияло, заиграло, затопило небо, степи, город, двор...
Слышу щёлканье замка входной двери, её скрип и улетающие родные голоса, смешинки. Я вскакиваю и бегу попрощаться, но дверь хлопает! Тогда выбегаю на балкон. А там в свежей пелене, гладко поглаживающей лицо и плечи, стоит папа. Он поднимает меня на руки и мы вместе машем руками маме и сестрёнке, пока их видим. Они нам тоже машут, пока не растворяются в пожаре...
И мы с папой остаёмся одни. Молчим, вдыхаем, впитываем пряную свежесть. Ажурная занавесочка осторожно дотрагивается до наших спин и плеч. Тополиные листочки перед нами колышутся и горят льющимися с неба лучистыми ручейками, а веточки вздрагивают от прыгающих и чирикающих на весь двор птичек. Не торопимся уходить - молчим, вдыхаем, впитываем...
Оба по пояс голые. Папа, заливаясь "Песней первой любви" Арно Бабаджаняна, непринуждённо красиво совершает утренние процедуры, легко перемещаясь из кухни в ванную и наоборот. А я за кухонным столом аппетитно красиво доедаю тающие во рту мамины блинчики с уральским земляничным вареньем, запивая молочком. У нас одинаковое бесподобное настроение. У меня-то понятно отчего: я не иду сегодня в садик, а еду с папой в Караганду!..
Папа, напевая радостный мотив, бреется перед зеркалом в ванной. Я, глядя на него, угораю со смеху: он старается как можно смешнее скорчить намыленное лицо. И чем сильнее я угораю, тем смешнее у него получается...
- Костюша, ты покушал? - впервые за всё утро произносит папа белее-менее серьёзно.
Он уже сосредоточенно поправляет на шее галстук. А я продолжаю угорать, поскольку, мне и это выражение его лица кажется невероятно смешным. Мне всё уже что он ни сделает и ни скажет кажется невероятно смешным. Иногда, найдя в себе силы, кричу ему:
- Папа, ну сделай вот так ещё! - И корчу его самую смешную гримасу.
Папа, конечно, сразу делает - я падаю, хватаясь за подлокотники кресел. Кувыркаюсь. Угораю...
А папа уже обувает туфли, аккуратно, чтобы не запачкать их блеск. А я, еле удерживая себя на ногах, ещё прошу хрипящим визгом показать ту же самую гримасу. Папа, конечно, сразу показывает. На этот раз я действительно падаю и катаюсь по полу.
Я начинаю хрипеть или хрюкать, как пойманный розовенький поросёнок, и дрыгать ногами, чтобы застрявший в горле плотный сгусток хохота "вышел" через них наружу. Но он никак не выходит, и я даже начинаю задыхаться, отчего ещё быстрее начинаю дрыгать...
Вдруг папа ахает:
- Опаздываем! - И серьёзно гремит: - Быстро одевайся!
У меня смеха как не бывало, а "сгусток" я сразу с испугу глотаю. Уже держу перед собой брючки и пытаюсь попасть ногой в штанину, но никак не попадаю. Папа подхватывает меня. И вот я уже перед ним на стуле.
- Суй ногу! - держит он брючки.
Я, плохо соображая, сую.
- Не эту - другую.
Сую "другую". Разобравшись с брючками, папа командует:
- Одевай носки, сандалии, рубашку!
В носки не сразу, но попадаю. Я уж не думаю какой из них "правый", а какой "левый". В сандалии попадаю сразу. Бегу за рубашкой. Брюки сползают. Запинаюсь. Папа подхватывает. И снова я перед ним на стуле.
- Суй руку!
На этот раз соображаю правильно. Папа точными движениями заправляет рубашку, затягивает ремень на брючках с любимыми мамиными стрелочками и застёгивает ремешки на сандалиях. А мне главное устоять в его сильных руках.
- Причешись, - протягивает мне свою расчёску, что бывает только в крайние моменты, когда двумя-тремя незамысловатыми движениями руки надо срочно превратиться в человека...
Бежим на автобусную остановку через двор. Я не вспоминаю о песочнице и качелях - какие там могут быть золотые, приятно прохладные в глубине горки и так приятно поднимающие кишки качания, если опаздываем, а тем более, папа сердится. Мне главное за ним поспевать и не запинаться...
Едем. Плавно покачиваемся под унылое завывание при разгонах и усталое шипение на остановках. Остановившись же, узенькие дверцы пискляво складываются в гармошку и в салон активно протискиваются пассажиры.
На одной остановке тётя, истошно охая, пытается забраться на первую ступеньку. Её подталкивают дяди сзади, игриво призывая: "Ну, давай веселей, сладкая наша!" Она старается изо всех сил дотянуться до поручней. А один глаз у неё закрыт оранжевой мочалкой волос.
- Во распёрло-то, и в автобус не протиснуться! - режет голос сзади.
И доносится запах табака с кислинкой перегара. Оборачиваюсь - сморщенный дядя в грязной кепке ухмыляется. Отворачиваюсь - тётя хрипит, забирается на первую ступеньку, но до поручней пока не дотягивается, бедная! Её "мочалка" закрывает уже второй глаз - тянется вслепую! И... дотягивается!
Тётя, двинув резко "мочалку" назад, бросает на него яростный взгляд на взмыленном лице. Делает шажок и её многослойное розовое тело сотрясается вместе со студенистыми щеками и подбородком, с массивными серёжками, нещадно растягивающими маленькие ушки, и кроваво-каменными бусами, перетягивающими отвислый подбородок. Автобус трогается - она хватается двумя руками за поручень.
- Катастрофы нам не хватало! - не шутя, но противно снова режет.
- Да замолчи ты, ненормальный! - ухает она нахмуренно на него со сдвинутым снова на глаз "мочалкой" - вид устрашающий.
- Не смейтесь над женщиной, - оборачивается папа к мужику. - Это совсем вас не красит.
- А я что... Я ничего...
"Вот так!" - победоносно оборачиваюсь и гордо наблюдаю как он сжимается в пучок, надвигает кепку на глаза и делается темнее - гаснет.
Сотрясаясь, и охая, она долго целится в кресло. Потом медленно, прекратив оханье и хрип, опускается задом, кажется, прямо на меня. Я наблюдаю как он медленно опускается и мои глаза также медленно раздвигаются в разные стороны, словно скользят по нему. Наконец, она плюхается, вся взбалтывается, прорывается оханьем с хрипом через нос и рот одновременно. Поправляет "мочалку", но всё-равно она у неё на голове остаётся какой-то кособокой. Поворачивается к папе и благодарно покачивается ему выпирающими из натянутого розовенького платья слоями и прослойками вместе с подбородком, губами, щеками, серёжками...
У папы на коленях лежит блестящая папка шоколадного цвета. Мне всегда кажется, что она очень вкусная, но запах её горьковатый. Зато она всегда тёплая и мягкая. Её всегда очень приятно пощупать и чуть-чуть помять, даже просто прикоснуться пальчиками. Сейчас в ней, я знаю, аккуратно уложены длинно и ровно отточенный карандашик - папа каждый вечер его аккуратно затачивает лезвием, - блокнотик, исписанная тетрадка, чистые листочки, книжка, два кусочка мела, завёрнутых в тряпочку. Папа поглаживает её "вкусную" податливую кожу, смотрит внимательно вперёд и иногда посматривает на часы. Мне хочется прикоснуться к папке, но не решаюсь, и, выпучив нижнюю губу, поглядываю на папу, горестно соображая: "Как же это так получилось, что опаздываем? Интересно просто..."
Да, расстраиваюсь немножко. А ведь так всё хорошо начиналось! Такие были счастливые планы и ожидания ещё со вчерашнего вечера: прокатиться на автобусе, встретиться в Караганде с друзьями - папиными уже взрослыми учениками с тоненькими усиками, побродить по классу во время урока, понаблюдать секретно за ними как разведчик, понюхать в туалете дым, когда они будут в тайне от учителей курить, покушать в столовой макароны с котлетой, а после уроков погулять с папой по Караганде среди высоченных домов и весёлой шумихи, попить холодной газировки где-нибудь на улице с автомата по три копейки, посмотреть на регулировщиков, ловко управляющих движением всяких машин, автобусов и мотоциклов с люльками, понаблюдать за миганием светофоров, рассмотреть картинки на обложках журналов в киоске, в котором папа покупает газеты, встретить маму возле её фабрики и посидеть в какой-нибудь кулинарии, покушать беляши или чебуреки, купить бутылку газировки и выпить её втроём из горлышка, наконец, пойти по важному делу, в котором я обязательно родителям нужен...
Но постепенно дорога увлекает и я начинаю с интересом наблюдать за пассажирами. Прежде всего, за сидящим через проход красным и пузатым дядей в расстёгнутой чуть ли не до пупа рубашке с ручейками на рыже-волосатом пузе и капелькой на носу, которая растёт, дрожит и должна скоро капнуть. Никто в автобусе не видит эту капельку, а я вижу. Даже этот дядя про неё не догадывается! Пузо у него лежит на маленьких коленках и ещё больше выпячивается, когда он приоткрывает рот - дышит. Капелька дрожит, пузо выпячивается - интересно... А сидящая впереди тётя уже дремлет и всё время падает вперёд, резко дёргая головой, отчего её "мочалка" чуть не сваливается на пол. Она её успевает поймать, сдвигает назад и снова начинает дремать. Её студенистые руки и слойки на спине трясутся вместе с дребезжанием автобуса. Иногда хочется надавить пальчиком на самую большую слойку - проверить толщину жира, но опасаюсь: вдруг платье лопнет, ведь оно кажется таким тоненьким. А за красным пузатым дядей сидит зевающий казах. Его лицо напоминает мне обильно смазанный растопленным сливочным маслом блин, какой сегодня ел на завтрак: такое же круглое, поджаренное, гладкое, сочное, аппетитное. Рот у него лениво широко открывается, щёки растягиваются, а глазки сужаются, превращаясь в чёрные щелочки. Сидит он один. "А если бы они вместе с тётей сели на одно кресло?" - И пытаюсь это представить, но тётя у меня оказывается на полу и также, как при входе в автобус, тянется до поручня, охает, кряхтит и хрипит, а дядя спокойно также сидит и зевает.
На остановках переключаюсь на входящих пассажиров: наблюдаю как они толпятся, пробираются, держатся, упираются, переговариваются, передают оплату, бросают денежки в кондукторский аппарат, выкручивают билетики. А аппарат им, недовольно фыркая, выдавливает из себя бумажную ленточку билетиков. А когда трогаемся, посматриваю ещё и в окошко на дома, машины, мотоциклы, будки, столбы, трубы... "Капнула!" - вовремя поворачиваюсь к пузатому дяди...
В папином училище светло, просторно и прохладно, а ещё тихо и пусто, потому что все в аудиториях - идёт урок. Тонко и певуче стучат папины туфли по бетонным полам и ступеням. Торопливо и глуховато - стучат мои. Заворачиваем в учительскую. Папа перед зеркалом поправляет причёску и галстук. Всё - теперь можно на урок.
- Здравствуйте, товарищи! - твёрдо и чётко говорит папа. - Прошу садиться. - Расстёгивает папку. - Повторим пройденный материал...
В отличие от школы, в училище одни парни, которые все нам с папой всегда очень рады. Они мне даже кричат издалека, поднимая кулаки:
- Привет, Костя!
Я им тоже тогда сразу поднимаю кулак и кричу:
- Привет!
А они мне:
- Как дела, всё путём?
- Всё в порядке! - всегда отвечаю я, как научил папа.
Некоторые ученики на переменах резко поднимают меня к потолку, как ракету. Они так и кричат всегда: "Ракета "Союз" взлетает!" - И я взлетаю! А один самый высокий ученик, которого зовут все дядей Стёпой, поднимает меня так быстро, что я в одну секунду оказываюсь возле самой люстры - дух захватывает! А дядя Стёпа кричит: "Ракета "Союз" пристыковалась к американской ракете "Аполлон" - ура!" И все внизу кричат: "Ура-а-а!" И я смеюсь от восторга, машу всем руками, и болтаю ногами, дескать, "ага, пристыковался!". Иногда случайно бью ногами грудь дяди Стёпы, а он не обращает внимания - смеётся! Да все смеются, глядя на меня снизу вверх. А мне возле люстры всегда интересно повисеть и посмотреть на её запылённые лампочки, проводки, кучки пыли. Потом интересно посмотреть на потолок, стены, портреты, плакаты, цветочки в горшках на подоконниках...
Папа давно уже не сердится - я чувствую это по его улыбкам и весёлым рассказам возле доски. А я давно уже брожу по классу среди своих друзей и стараюсь пожать их протянутые ко мне широкие и твёрдые ладони, шёпотом отвечая: "Всё в порядке" - или: "Да всё путём". Кое кому тоже подмигиваю правым глазом. Вот только обоими глазами подмигивать по переменке у меня пока не получается. У меня-то и левым, признаться, плохо получается. Потому подмигиваю только одним правым глазом...
После уроков, когда класс пустеет, папа рассказывает мне о героях, изображённых на портретах в классе:
- Вот это гвардии-полковник Бауыржан Момышулы. - Показывает на дядю с квадратным лицом и орлиным взглядом. - Он сам и оставшиеся в живых бойцы его батальона героически остановили гитлеровцев под Москвой. Они грудью встали перед танками, но фашистов в Москву не пустили! Потом за этот подвиг их назовут героями-панфиловцами - по имени командира дивизии генерала Панфилова.
- И они совсем не испугались, что ли? - поражённо спрашиваю я, представив солдат, встающих перед страшными вражескими танками.
- Испугались, конечно, ведь они были такими же обыкновенными людьми, как и мы с тобой. Но в том то и дело, сынок, что героями становятся только те, которые побеждают страх! А победив страх, им даже умирать не страшно, тем более умирать, защищая Родину, своих детей, родителей, свой народ, свою столицу! - Голос папин торжественно звенит. - Отступать им было нельзя, ведь позади была Москва - наша столица. В критический момент политрук Василий Клочков крикнул солдатам: "Велика Россия, а отступать некуда - позади Москва!"
- И они все погибли?
- Почти все. Вот Бауыржан Момышулы выжил, несмотря на несколько ранений. Истекая кровью он дрался с танками врага пока мог держать гранаты, как и остальные двадцать восемь героев-панфиловцев. Правда, - тише говорит папа, - изначально было двадцать девять человек, но один оказался предателем. Он, увидав танки, испугался и побежал сдаваться, подняв руки. Тогда все остальные герои выстрелили в него одновременно!
Я представляю, как бежит предатель с поднятыми руками, а в его спину все одновременно стреляют...
- Бауыржан Момышулы, - повторяет папа. - Народный герой. Сейчас он известный писатель. Пишет книги о войне.
Переходим к следующему портрету.
- Вот следующий наш герой - молоденькая девушка, пулемётчица Маншук Маметова. - Я смотрю на девушку в военной шинели и меховой шапке. - Когда всех её боевых товарищей убило в бою, она раненой в голову осколком снаряда бесстрашно стреляла из пулемёта по наступающим фашистам и одна уничтожила почти сотню врагов! Так и погибла она, сжимая в руках пулемёт! Посмотри и запомни её...
"Молоденькая девушка... погибла, сжимая в руках пулемёт..." - повторяю за папой и смотрю на чистое, ласковое, лучезарное лицо, от которого в классе по-настоящему становится светлее.
- А это Султан Баймагамбетов, посмотри, сынок, - зовёт меня папа к себе. - Он лёг на фашистский дзот - огневое сооружение, откуда немцы стреляли из пулемёта и не давали нашим солдатам подняться, чтобы пойти в наступление. Вначале он подполз к дзоту и забросал его гранатами, но это не помогло - пулемёт из щели дзота всё-равно стрелял. Тогда он подбежал к дзоту и закрыл собой эту щель - грудью закрыл! Понимаешь? Грудью...
- Как? - вырывается у меня.
- Вот так, сынок! - закрыл собой щель и сразу погиб, приняв на себя пулемётные выстрелы. А наши войска смогли пойти в атаку!
Я взволнованно молчу, пытаясь это представить. А, представив, пугаюсь...
- А это снайпер Алия Молдагулова, - говорит папа, а я потрясённый еле отрываюсь от портрета героя с большим круглым лицом. - Она совсем ещё была юной девушкой. Посмотри какая молоденькая! А какая красивая, посмотри, сынок! Ей всего-то было восемнадцать лет, когда она совершила свой бессмертный подвиг.
- А как?
- На войне она была снайпером. Уничтожила из снайперской винтовки очень много фашистов. Во время одного наступления, она под градом огня встала во весь рост и крикнула нашим бойцам: "Братья, солдаты, за мной!" И мужики сразу смело встали, и побежали за ней в атаку. В этом же бою, будучи раненой, она участвовала в рукопашной схватке. Представляешь: такая хрупкая девочка участвовала в рукопашном бою! И наравне с бойцами убила несколько немцев, но была ещё раз ранена фашистским офицером, которого сумела, всё-таки, убить. Но эта вторая рана оказалась смертельной. Перед смертью она успела ещё написать письмо своей родной сестре...
- А что она написала?
- Она прощалась с сестрой, потому что родители её умерли, когда она была маленькой. Она прощалась с родными, друзьями, со всеми добрыми людьми на земле. Она прощалась с жизнью, но нисколько не жалела о том, что умирает, потому что она до конца выполнила свой солдатский долг перед Родиной, даже свою юную жизнь она отдала ради спасения Родины...
- А вот портрет Нуркена Абдирова...
Я не слышу папу. Я всё не могу оторваться от такой смелой и красивой девочки с длинными чёрными волосами. Я и жалею её, и восхищаюсь ею...
- Не переживай, - говорит ласково папа, заметив моё волнение. - Не переживай, сынок. Они погибли ради жизни на земле! - Он хлопает меня по плечу, присаживается, обнимает, целует. - Они погибли ради вас - детей, ради вашего счастливого детства, ради вашего будущего! - Папа смотрит мне в глаза, улыбается. - Веселей, сынок! Надо радоваться мирной жизни, ради которой они погибли! Надо радоваться!
И, слушая папу, и глядя в его тёплые голубые глаза, я полностью успокаиваюсь. Расплываюсь в улыбке. И моё волнение вдруг сменяется искрящейся радостью!
Пообедав в столовой, папа разрешает мне напоследок прокатиться на мопеде ученика.
- Только, Зиновий, держи его крепко, - наказывает папа.
- Да не беспокойтесь, Игорь Николаевич, никуда не денется!
Зиновий тоже мой друг, но мне всегда не нравятся его кривые зубы во рту, особенно когда он мне улыбается, к тому же зубы у него такие большие! Да и рот у него вообще-то тоже слишком большой. Но я никогда не показываю виду, что мне не очень приятно с ним общаться - никогда не отворачиваюсь, когда здороваюсь с ним или перемигиваюсь. Один раз, правда, когда стал ему мигать, глаз у меня чуть-чуть сам повернулся в сторону. Он ещё спросил меня тогда: "Ты что, косишь, что ли, правым глазом?"
Зиновий садит меня перед собой на топливный бачок. Одевает мне на голову огромную каску и затягивает на подбородке ремень. Сразу чувствую как голове в ней очень хорошо: так просторно и тихо, словно у меня голова сразу делается пустой и совсем без ушей - ничего не слышу! Даже когда Зиновий стучит по каске своей каской, наклоняясь чего-то проверить в моторе, тоже не слышу! Доносится только рёв мотора, а больше ничего. И папу тоже не слышу. А он мне что-то кричит, наверное, прощается.
- До свиданья, папа! - кричу, а сам сильно держусь за руль и весь готов уже к гонкам. - До свиданья! - успеваю ещё раз крикнуть, и мы погнали.
Так погнали, что даже в самом начале переднее колесо поднялось и мы несколько метров проехали на заднем - здорово получилось!
Гоним по тротуару. В лицо сухим жаром бьёт ветер. Подо мной мопед вопит и трясётся. Особенно хорошо встряхивает, когда налетаем на ямку или кочку. От этого становится хоть и страшновато, но ещё интересней, и хочется ещё и ещё раз встряхнуться! Я весь в напряжённом восхищении срастаюсь с мопедом. Вижу впереди как несётся под колесо узорчатая от теней дорожка, а на руле - мои беленькие и гладенькие ручки. А у Зиновия руки широкие и волосатые, в ссадинах и царапинах, загорелые и сильно вымазанные в машинном масле, они то и дело крутятся - газуют!
С двух сторон деревья мельтешат, отчего в глазах рябит. Прохожие заранее расступаются. Собаки бегут за нами, смотрят на нас испуганными мордами, скалятся, дёргают мордами, наверное, лают, но у всех хвосты виляют, значит, им весело. А мне тоже весело! Зиновий делает резкий поворот и от собак отрываемся. Наверное, они сами не хотят дальше бежать за нами. Заезжаем на стадион. А на нём блестящие футболисты в трусах. Мы гоним по беговой дорожке. Зиновий прибавляет газу. Сильно разгоняемся на стометровке, отчего я начинаю орать: "А-а-а!" Вдруг один футболист машет рукой. Зиновий тормозит. Футболист подбегает, пожимает руку Зиновию, потом мне. Он что-то просит. Понятно - коробок спичек. На прощанье футболист хлопает меня по спине, а у самого трусы в маленьких дырочках...
Гоним! Делаем круг по стадиону. Зиновий лихо объезжает ямки и кочки на потресканном асфальте, не снижая скорости, отчего мы в разные стороны опасно наклоняемся, но Зиновий вовремя выставляет ноги. Я со всей силы сжимаю руль и восторженно ору в налетающую ослепительную и густую воздушную массу: "А-а-а!" - Но себя абсолютно не слышу ещё и потому, что эта масса тут же сдувает со рта крик!
На обратном пути собаки, как бешеные, снова бегут за нами и чуть под колёса не попадают. Они, наверняка, пока мы были на стадионе ждали нас. Наверное, мы въезжаем на их территорию, вот потому они и ругаются, хотя хвосты виляют ещё сильнее, значит, им ещё веселее. Вижу впереди папу. Он машет нам рукой. Мы гоним прямо на него. Он заранее отходит. Вдруг смотрю, а Зиновий руки с руля отпускает! И последние метры до папы я сам рулю!..
Идём с папой по улице. Я рассказываю ему о гонке всё по порядку: и про зубы Зиновия, и про свой правый глаз, и про ощущения головы в каске, хвосты собак, промасленные и исцарапанные руки на руле по-сравнению с моими, блестящих футболистов, вымазанные трусы у вратаря и маленькие дырочки на попе у другого, коробок спичек, бревно возле ворот, которое так объехали, что чуть не упали, кочку с травкой на асфальте, согнутую штангу, хвосты...
- Слушай, может, ты писателем будешь? - спрашивает вдруг папа.
- ...виляют... Каким? - не понимаю я.
- Ну как каким - известным, конечно!
Я затрудняюсь что-то ответить и пожимаю плечом. А папа звонко продолжает:
- Будешь известным писателем. Тебя все будут уважать, говорить о тебе: "О-о-о, он писа-атель!" - Папа поднимает палец над головой. - "У него башка сообража-ает!" - И многозначительно трясёт пальцем.
Я с растерянным интересом смотрю на его палец, даже рот открываю. А папа продолжает, изящно и широко жестикулируя:
- Будешь книжки писать.
- Какие?
- Интересные!
- А что я в них буду писать?
- Да хотя бы вот про эти самые гонки. Если напишешь так, как сейчас рассказываешь - будет интересно!
- Так я же писать не умею! - вдруг спохватываюсь я.
- Научишься! В школе всему научат: и писать научат, и читать научат.
- Да, я так хочу научиться читать! - признаюсь горячо. - Вот научусь, тогда все книжки на планете прочитаю!
- Прочитаешь! Ну-ка, подожди-ка, писатель ты мой, - ставит меня папа на скамейку, - рубашку заправлю, а-то некрасиво как-то...
А я всё соображаю: "Писатель! Буду книжки писать... Будут все уважать... Башка будет соображать... Интересно..." Папа аккуратно кладёт на скамейку папку и заправляет. Я в этот момент вижу своих друзей, которые весёлой кучкой идут совсем недалеко. Увидав нас, они все поднимают мне кулаки и кричат:
- Пока, Костя!
- Пока! - Я улыбаюсь им и тоже поднимаю кулак.
"Они тогда вообще будут меня запускать в потолок, как самую настоящую ракету!" - не сомневаюсь я, держа над головой кулак. Папа оборачивается. Ему они улыбаются и уважительно кивают уже без кулаков...
Я кушаю в кулинарии горячие беляши, а папа сидит рядом и старается не мешать, только поправляет салфетку на рубашке, чтобы не закапал. Потом, когда всё съедаю, он утирает ароматным платочком мои жирные руки и раскрасневшееся лицо. Спрашивает:
- Ну, наелся хоть?
- Да... - чмокаю я.
Пью пару раз на улице газировку с автоматов, а папа пьёт только один раз и удивляется: "Куда в тебя влезает?" Пьём квас с бочки из кружек, правда, в этот раз я не допиваю и отдаю папе. Потом я несколько раз захожу в кустики и один раз - за дерево, но за самое широкое дерево, а папа не заходит ни разу...
Идём по шумным широким улицам. Припекает, потому стараемся идти в тени тополей. А деревья сочно млеют на щедром солнце. Вокруг пыхтят, гудят машины и воют автобусы, рычат мотоциклы и свистят регулировщики, мигают светофоры и ослепительно блистают окошки домов. Торопятся, отдуваясь, прохожие в рубашках и платьях, панамках и прозрачных шляпках, с сеточками, портфелями, бидончиками, сумочками - на остановку, в магазин, беседку, на детскую площадку... - поспевают за ними вприпрыжку дети в косыночках и шортиках. Звенят голосками и качелями детские садики. Гавкают собачки... Мне нравится Караганда - просторная, разноцветная, большая, весёлая!
Папа покупает газеты в киоске "Союзпечать" и я их по дороге нюхаю. Потом он их читает на лавочке в тенёчке, а я наблюдаю, как тётя в широких брюках с большими карманами и тапочках на босу ногу поливает цветочки в клумбах из чёрного резинового шланга, протянутого от большой оранжевой машины. "Вот бы меня облила хоть немножко!" - И стараюсь подойти к звонко сверкающей струйке поближе. А водная струйка вначале поднимает пыль с земли, потом начинает на солнце разноцветно переливаться, поглаживая цветочные полянки. А полянки кланяются и переливаются разноцветными маленькими огонёчками. Тётя внимательно наблюдает за струйкой, управляет ею пальчиками, делая из неё то пушистый фонтанчик, то тоненькую, скачущую змейку или спиральку, и отходит от меня всё дальше и дальше, унося за собой шланг и струйку. Машина за ней потихоньку гудит и ползёт, только фыркает и устало вздыхает, когда останавливается.
Я за тётей не отстаю. И хочется прыгнуть под струйку и как-то сладко колется в груди - опасаюсь отчего-то. А сама она меня никак не обливает. Но мне всё-равно достаётся от струйки свежая прохлада, а ещё запах, намешанный на ароматах холодной водички, смоченной земельки и ярких цветочков!
Когда машина и тётя уезжают, подсаживаюсь к папе.
- Пап, а что там написали в газете?
- Что написали? - отрывается он. - Так... - пробегает глазами по газете. - Написали, что продолжается перевод с русского языка на казахский пятидесяти пяти томного собрания сочинений Владимира Ильича Ленина. Выпущен уже двадцатый том. А том - это толстая книга. Так что Ленин написал пятьдесят пять толстых книг.
- Ничего себе! Он что, этот, что ли... писатель?
- Ещё какой!
- Интересно, что ли, написал?
- Конечно, интересно! Почитаешь ещё...
- Так если он написал уже, зачем мне-то ещё писать?
- Он написал свои книжки, а ты будешь писать свои.
- Понятно. А ещё что написали?
- Пишут, что будет жарко и ожидаются грозы, что скоро во всех школах будут обучать мальчиков водить машины, а девочек шить одежду. Так что в школе ты не только научишься читать, писать, и ещё многому интересному, а научишься ещё и машину водить, права получишь.
- А на каких машинах будут учить?
- Грузовых.
- Быстрей бы в школу!
- А самое главное, сынок, пишут, что посевная у нас в разгаре.
- А что это?
- Посевная хлеба - это хлебные зёрнышки хлеборобы садят сейчас во вспаханную землю. Из них летом вырастут колоски с такими же зёрнышками. К осени эти колоски созреют - станут золотыми, зёрнышки в них нальются силой и вкусом. Тогда наступит пора сбора урожая - хлебная страда!
- А долго эта посевная хлеба будет продолжаться?
- Южные совхозы уже закончили её, а некоторые северные только начинают. Вот в Тургае только приступили с севу. И хлеборобы бригады Героя Социалистического Труда Белоглазова только торжественно отметили праздник первой борозды...
- А почему он герой, он что на войне воевал?
- Нет, не воевал. А героем он стал на работе за свой геройский самоотверженный труд.
- А как это?
- Как объяснить, - задумывается папа. - Вот представь, ты работаешь и устаёшь - идёшь отдыхать. А он работал без отдыха, и готов был отдать жизнь ради скорейшего выполнения работы. Понимаешь? - жизнь!
Я задумываюсь, а папа, наклонившись ко мне, говорит:
- Вот послушай, сынок, как поэт Валентин Смирнов пишет о земле и посевной:
...Я влажна, мягка,
Согрета солнцем,
Взять в себя
Готова семена.
Бросить зёрнышко -
И всход пробьётся
Выстрелом зелёным
Из зерна.
Зашумят, зазеленеют всходы
И пойдут под ветром
Густо в рост.
Хлебороб!
Сейчас твоя погода,
Сей с утра
И до вечерних звёзд!..
Сев -
всему начало.
Сев! -
Какой глубокий в слове смысл!
Сеятель! Ты кровно
С полем связан.
Сеятель! Из века и вовек
Ты воспринимаем,
Как хозяин,
Как влюблённый
В землю человек!
Вот они и тронулись,
Родные,
И пошли, пошли
Себе пошли!
Улетели зёрна семенные
В мягкие объятия земли,
Полной страстной
Жажды материнства,
Полной неизбывного тепла.
- Кто же впереди?
- Кто?
Коммунисты!
Впрочем, позже подобьём дела!..
И представляется мне жирно вспаханная степь под морем белого огня...
Встречаем маму у проходной. Я столько стараюсь рассказать интересного, что произошло сегодня в Караганде. И ещё о чём-то хочу, и пытаюсь, но никак не выходит: никак не подобрать нужных слов. Вижу ту же самую степь под морем солнца и поёт внутри меня солнечный мотив, словно само солнце оказалось вдруг внутри меня и поёт, но мне никак не получается передать маме эту песню, хотя бы немножко её, хотя бы её солнечную частичку! Вдруг я догадываюсь откуда этот мотив. Тогда кричу папе:
- Пап, а как там было?
- Где? - не понимает он.
- Ну вот там, в газете, где было про землю и про её объятия?
Папа читает нам с мамой. И словно начинает петь, когда читает про объятия земли. Да, это папа поёт мне и маме мою внутреннюю солнечную мелодию! И слов уже никаких не надо - мама всё понимает! А когда папа заканчивает читать, я много раз легко про себя продолжаю с необыкновенным чувством распевать этот солнечный мотив, это поэтическое солнце: "...Улетели зёрна семенные в мягкие объятия земли..." - это счастливое солнечное детство...
- Вот сынок, чтобы у всех детей было счастливое детство, как сейчас, чтобы у всех нас было мирное небо над головой, вот такое ласковое солнце, вот такая добрая земля и такой вкусный солнечный хлеб, миллионы наших солдат погибли на войне с фашистами, я тебе уже рассказывал сегодня о некоторых героях. - Папа берёт меня за руку и подводит к памятнику. - Вот, посмотри: это один из этих героев - военный лётчик, казахский Гастелло. Зовут его Нуркен Абдиров. Это ему памятник. Посмотри, сынок, на героя и запомни его на всю жизнь...
Я задираю голову и вижу, как с голубого неба на меня грозно смотрит лётчик. И от его взгляда я испуганно цепенею.
- Какой страшный взгляд у него, - тоже пугается мама.
- Бесстрашный и беспощадный, - уточняет папа. - Он же вместе со своим стрелком-радистом Александром Комиссаровым, также Героем Советского Союза, направил свой горящий самолёт на колонну фашистских танков! - И папа, почти в точности изобразив на лице это выражение, со страшным рёвом подбитого самолёта резко разворачивается на месте и наклоняется к земле, держа перед собой сжатые в кулаки руки, словно они сильно сжимают штурвал военного самолёта.
Я представляю горящий самолёт с красными звёздами. Он летит на колонну танков с чёрными крестами. Падает. Взрывается... И вздрагиваю. И меркнет внутри меня солнце. И затихает его песня...
- Они погибли? - шёпотом спрашиваю папу.
- Погибли, сынок! Но остались в нашей памяти навечно героями! Вот тут так и написано и на русском, и на казахском языках:
ГЕРОЮ СОВЕТСКОГО СОЮЗА
СЕРЖАНТУ
АБДИРОВУ НУРКЕНУ
ВЕЧНАЯ СЛАВА
"Герою... Нуркену... Вечная слава..." - впечатываются в память слова.
Я взволнованно всё оборачиваюсь на героя среди широкого, солнечного и звонко живущего проспекта, пока памятник не скрывается за домами. Но летит и летит на меня с голубого необъятного неба военный лётчик с беспощадным и бесстрашным взглядом, сжимающий в сильной руке штурвал своего горящего самолёта. Летит и летит... Летит и летит к своему подвигу, к своей вечной славе! И его взгляд уже не пугает. Нет! - наоборот: мне кажется, что от этого взгляда я становлюсь смелее и сильнее. И мне очень хочется стать таким же бесстрашным и беспощадным к врагам военным лётчиком.
- Пап, я тоже хочу быть военным лётчиком!
- Если хочешь, значит, будешь!
- Да ну, - пугается мама. - Опасно же, сынок, разобьёшься...
Но меня это не пугает. Я стараюсь крепче сжать папину ладонь, и он мне тоже - мы понимаем друг друга без слов.
- Сейчас в ателье тебя дядя замерит, и сошьёт тебе костюм как у военного лётчика! - объявляет вдруг папа. - Потом сошьём тебе ещё шлем, как у военного лётчика и краги!
"Как у военного лётчика!" - моему восхищению нет предела...
В просторном помещении высокий дядя ленточкой замеряет мой рост. Потом садит меня на подоконник и замеряет ноги, руки, грудь... Мама с папой тихо стоят в сторонке и улыбаются мне. А я стараюсь всё в точности сделать, как просит дядя: и вытянуть ногу, расправить плечи, приподнять подбородок... Всё ради одного: "Костюм, как у военного лётчика..."
И всю дорогу домой вспоминаю героев, особенно девушек и военного лётчика. И представляю, как я летаю на боевом самолёте, громлю врагов, защищаю маму, папу, сестру, бабушек, всех людей и всех девочек на свете, а ещё обязательно Машук и Алию, которые не погибают, а остаются живыми, потому что я их спасаю на своём самолёте...
Каждый день спрашиваю у папы о костюме - пока не сшит. Терпеливо жду - готовлюсь: ещё серьёзней и громче марширую каждый день по квартире в кирзовых сапогах и каске, с автоматом через плечо и кортиком на солдатском ремне. Увешиваю грудь значками, словно боевыми орденами и медалями. Они позвякивают, как настоящие - мне очень нравится...
Как-то вечером слышу разговор родителей на кухне:
- Модельер-то наш, который шьёт костюм, пропал! - говорит папа.
- Как пропал?
- Вот так! В ателье не появляется уже две недели.
- Ничего себе! Может что случилось?
- Да нет. Говорят, что запил. И это уже конец нашим мечтам о костюме...
Но я сильно не расстраиваюсь. Тем более что в этот момент Роза Рымбаева поёт по телевизору мою любимую песню, посвящённую Алие Молдагуловой. Особенно мне нравится припев, первое слово которого "Алия" я всегда обязательно пою вместе с ней и также как она развожу зачарованно руки. Все тогда в этот момент затихают и смотрят на меня: мама с сестрёнкой смотрят восторженно, а у папы всегда восхищённо приоткрывается рот. А я заливаюсь себе во весь голос, закатывая глаза: "Алия-а-а-а!" - Дальше не пою, потому что казахского языка не знаю - жду следующего припева. Дождавшись, всё в точности повторяю: "Алия-а-а-а!"
В этой замечательной песне (музыка Сейдуллы Байтерекова, стихи Бакира Тажибаева) есть такие строки: