Аннотация: Дневник странствий. Рассказ из дневника молодого поэта Атилло, странствующего во сне и наяву
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
ДНЕВНИК СТРАНСТВИЙ
(рассказы из дневника молодого поэта Атилло,
странствующего во сне и наяву)
ГАЛЛИЯ - СОБИРАТЕЛЬНИЦА МУЖСКИХ ТАЛИСМАНОВ
I
Вот уже год, как я ищу его.
Люди, города, степи, горы, деревни, моря, пустыни, леса... - проносятся мимо в какой-то воспалённой лихорадке. Всё бессмысленно и всё нетерпимо. Всё чужое и всё мимо - интересует только он! Живу только им! Где же он?
И вот иду по лесу не знаю где, в какой стороне, на чьей земле. Упорно иду по мхам, звериным тропам, пробираюсь через ручьи, овраги, бурелом. Усталые ноги сами куда-то ведут. Ведут и ведут через сосновые боры, осиновые рощи, ельники, болота - в дебри, всё дальше и дальше от людей, словно от прокажённых (а люди, встреченные за последний год, действительно, всегда казались агрессивно больными! Неужели, мы - сборище опасно больных?). Только птицы и звери вот уже много дней единственные со мной живые существа. Они лучше людей - с ними спокойней...
Впереди разливается закат. На его фоне деревья выглядят обугленными. А над ними в малиновом зареве серебрится олень. Мне к нему!
Бегу. Взбираюсь на каменистый пригорок. Олень, тонко цокая, удаляется в заросли, уступая мне место на вершине. И передо мной открывается кровавая от заката гладь озера. За озером дымится поле, окутывая своим огненным дыханием чёрный замок. Сердце мне подсказывает, что я у цели.
Срываюсь к замку: спускаюсь, огибаю озеро, врываюсь в полымя и озарённый, ослеплённый подбегаю к массивным воротам. Стучу изо всех сил кулаками. Кричу: "Откройте странствующему поэту! Спасите меня!"
Гремят засовы. Ворота с тяжёлым скрипом открываются. Вхожу в тёмный, выложенный булыжником, двор. Возникает карлик, словно нечистый дух из-под земли, укутанный с головы до пят в чёрный балахон. В одной руке у него факел, в другой - связка ключей. Улыбается мне во всё лицо, выставляя кривые гнилые зубы, о чём-то весело пищит, приплясывает, словно рад мне. Машет рукой, зовя за собой. Иду...
Карлик с горящим факелом впереди. Я еле поспеваю за ним. Идём по узким коридорам, поднимаемся по лестницам, закрученным в спирали, и спускаемся. Звенят ключи, гремят засовы. Хрипящим эхом, царапающим поджилки, отдаются мои шаги. Карлик же словно летит - его шаги беззвучны. Нигде нет окон. Всюду холодная, плотная тьма. Свет от факела отодвигает её спереди, зато сзади она так и напирает, идя по пятам, и дыша своим ледяным дыханием в спину - нельзя ни на миг притормозить: поглотит. Холод и духота сдавливают горло. По сторонам каменные стены высвечиваются чёрными трещинами, похожими на змеи. Стены хмурые, морщинистые, тяжёлые. Они глухи, тучны, свирепы. Они давят, погребают, замуровывают. В щелях копошатся, скребутся, пищат пауки, мыши, крысы. Страшно.
Короткие и длинные, прямые и извилистые коридоры, спуски и подъёмы, ходы и выходы - всё сплетено в плотную паутину. Неужели, это западня? Понимаю, что нельзя идти дальше: этот кривозубый карлик меня запутывает, уводит в преисподнюю. Он действительно нечистый дух! Нужно немедленно повернуть и бежать обратно, пока не поздно... Поздно! - я в западне! Обратной дороги нет: за мной только сомкнутые каменные стены и зловещая тьма.
Кричу карлику: "Стой, маленький злодей!". Он не реагирует. Кричу громче: "Стой, зубастая маленькая бестия!" - бесполезно. Он ускоряет шаг. Кричу изо всех сил: "Стой, нечистый дух, проклятый карлик, тебе не удастся меня запутать и увести в свой нечистый мир!". Он бежит. Бегу за ним. Но совсем скоро теряю его из виду. Бегу на свет факела. Но и свет скоро исчезает. Меня поглощает тьма. Слепну и глохну. Теряюсь. Останавливаюсь. Мне жутко.
Топчусь и кружусь на месте, вытянув руки. Не решаюсь сделать шаг: кажется, что стою на краю бездны. Не на что опереться. Не за что ухватиться. Еле сохраняю равновесие. Чувствую под ногами что-то мягкое, живое. Кажется, оно ползает - крысы, змеи? А, если упаду - куда? на кого? что будет? Что вообще со мной теперь будет? Да, я сам нашёл этот замок, сам напросился, чтоб впустили, сам пошёл за этим маленьким зубоскалом - сам, совершенно не задумываясь над последствиями. Вот уже год я не слышу рассудка. Вот уже год я не нахожу себе покоя на земле. Вот уже год, с того дня, когда я потерял его...
Вспыхивает свет, впиваясь в глаза. От боли ахаю, жмурюсь, сгибаюсь. Сквозь боль осматриваюсь: зала без окон и дверей, устланная кроваво-рыжими шкурами диких зверей. Стою в центре. На меня сверху со всех сторон льются горячие лучи света. Они льются из глаз и ртов застывших в ужасе лиц людей, а может, морд зверей или каких-то невообразимых чудовищ - полу-людей, полу-зверей. От этого колкого сухого света невозможно укрыться: он повсюду, проникает сквозь веки, пальцы, губы, кожу. От него жарко и сохнет во рту. И глаза... он продолжает сосать мои глаза! Ох, как это больно! Я начинаю стонать.
Тишина. Гнетущая тишина. Она давит. Болят уши. Затыкаю их руками. Жмурюсь. И только стон чуть облегчает мои страдания...
Оглушительный щелчок. Испуганно вздрагиваю. Открываю глаза: на меня мягко идёт обнажённая женщина с плёткой. От красного света она вся горит чудесной алой птицей! В первые мгновения не верю глазам - видение... обман... помутнение рассудка... что это? А может, это явление, опасное... злое... из царства тьмы... это расплата, моя смерть... Пугаюсь.
У неё чёрные длинные волосы и пухлые яркие губы. И кожа, и волосы, и губы сверкают гладью. Её тонкий язычок медленно полизывает губы. Выпирающая двумя воспалёнными пузырями грудь твёрдо покачивается над узкой талией, словно заведённый точно размеренный механизм. Широкие бёдра с приближением всё явственней открывают мохнатый персик между ними. Большие глаза, словно чаши холодного чёрного вина, надменно смотрят в мои, охлаждая меня, и утоляя жажду.
Глядя на неё, страх, растерянность, боль в глазах и ушах, сушь и жар во всём теле вдруг сменяются одним сладким волнительным ознобом. Слабеют ноги. Дрожит тело. Вытягиваются к ней дрожащие руки. Сгибаюсь к ней. Хочу быстрее к ней. Хочу быстрее её! И, преодолевая вспыхнувший во мне кровавый густой сироп, начинаю к ней еле пробираться, словно через густую болотную тину. О, этот мучительный путь! О, это мучительное бессилие...
Но вот она рядом. И кончики пальцев почти уже касаются её груди... Но щёлкает плётка и гаснет свет. Я теряю сознание...
II
Тьма. Мягко и жарко. Только вижу перед собой две светящиеся зелёные точки. Они то гаснут, то вспыхивают вновь. Только слышу частое дыхание. Не человеческое - зверя. Зверь такой же чёрный, как и сама тьма. И он рядом. И он видит меня во тьме. Он контролирует каждое моё движение.
Доносится какое-то позвякивание. Может быть, это звучание его цепей, если он вообще на цепях. Чую его горячее кислое дыхание, солёное тепло, дикую мощь. Это большой, ужасный зверь - зверюга ужасный, то ли земной, то ли подземный. Подземный... Неужели, я в подземном мире, а этот зверюга мой ужасный страж? Переступив порог этого замка, я помню только чёрного карлика, наш долгий холодный и мрачный путь, помню тьму, свет, жаркий, сухой, колкий и боль... невыносимую боль, прокалывающую голову насквозь, а потом алое явление - птицу... женщину... демона...
Вспыхивает свет. Передо мной большая пантера с широким ожерельем на шее - это оно позвякивает. А зелёные светящиеся точки - это её глаза. Она смотрит на меня, виляет хвостом, облизывается. От страха не шевелюсь, даже не моргаю.
Поняв, что зверь спокоен, осторожно осматриваюсь: маленькая комната без окон и дверей, шкуры на полу, стенах, потолке, прямо на меня сверху сочится белым лучом свет.
Пантера улыбается, но не мне - тому, кто за моей спиной.
- Раб! - оглушает женский голос сзади.
Вздрагиваю. Оборачиваюсь: та же самая обнажённая женщина и только плётка в её руке чёрной змейкой чуть-чуть закрывает её безумно соблазнительное, аппетитно сбитое, сливочно белое тело.
- Раб! - повторяет она чистым и твёрдым голосом властно. - Я знаю зачем ты пришёл ко мне. - Губы её чуть растягиваются в презрительную улыбку. - Ты пришёл за своим талисманом. - Она усмехается. - Вы, мужчины, легко теряете их, а потом ищете, носясь несчастными по всему свету. Я же их нахожу и собираю в ожерелье в память о мужской беспечности. - У неё приподнимается подбородок, раскрываются в надменном взгляде чёрные бутоны глаз, вытягиваются на меня воспалённые острые наконечники грудей, и звучит с новой властно летящей силой её голос: - Меня зовут Галлия. Я собирательница мужских талисманов. Мужчины меня находят, подчиняясь зову своих предков. Вот и тебя зов твоих предков не обманул и ты нашёл меня. Да, твой талисман у меня. Он в ожерелье вместе со всеми остальными талисманами на шее моей любимой подруги Лейлы. - Чёрная кошка, яростно оскалившись, дико рыкает и свирепо долго огрызается, видимо, усмехаясь, отчего у меня мурашки побежали по всему телу. - Но ты, - продолжает давить властный голос Галлии, - уже готов променять его на одну ночь со мной. Уже готов! Я не сомневаюсь в этом - все вы мужчины одинаковые: все вы каждую секунду готовы предать главное, высокое ради низменного наслаждения - все вы рабы женской плоти и сладострастия. Потому, отныне ты мой раб! - Она делает резкий взмах плёткой и раздвоенный её кончик, щёлкая, жалит мой нос. - К ногам! - повиливает она. - К ногам, раб ничтожный! - И её лицо искажает гневная гримаса.
Ноги подкашиваются. Падаю. И, ощущая во всём теле тот же самый приятный до боли озноб, намешанный на нестерпимо потрясающем возбуждении и упоительно щекочущем страхе, покорно ползу к её ногам под злорадное рычание пантеры...
И вот её гладкие сильные ноги рядом. Они потрясающе пахнут. Их хочется потрогать. И я готов отдать всё на свете, даже жизнь ради одного единственного прикосновения к её ногам! О, её ноги!
Стройные, шикарно сбитые, гладкие, плотные, ароматные, желанные! Их хочется обнимать, гладить, хлопать, мять и целовать долго, бесконечно, до последнего вздоха! Их хочется ощущать руками, языком, губами, щеками, шеей, подбородком, грудью, животом, ногами... Их хочется лизать по-кошачьи, лизать по-собачьи, лизать по-волчьи, лизать диким голодным зверем, лизать и лизать, пока есть силы, пока стучит сердце, а потом умереть на них. Обязательно на них! О, это прекрасная безумная смерть!
Судорожно дрожу. Бросает в холодный пот. Рычание пантеры только обостряет возбуждение, словно затачивает раскалённое острие моей страсти!
Галлия смеётся, глядя на меня сверху вниз. Она громко и презрительно смеётся надо мной, она - моя госпожа, моя повелительница! А я жалкий, ничтожный её раб умоляюще смотрю на неё снизу вверх и весь лихорадочно дрожу, и стон раздирает мою глотку, и кипящие слюни тянутся изо рта. Я ничтожный раб её плоти! Я жалкий пёс у её ног! Смотрю на её пальцы, ступни, колени, бёдра. Смотрю на её персик, играющий перед глазами своей нежной, сочной мякотью и, кажется, вот-вот готовый треснуть и брызнуть мне в лицо своим животворящим нектаром!
- О, Галлия, - кричу ей, - да, я твой раб! Я жалкий пёс! Не гони своего верного, ничтожного пса, я буду вечно у твоих ног!
Вожделенная нога её сгибается в колене и изящная маленькая ступня поднимается к моим губам.
- О, Галлия, не мучай меня, - умоляю её. - Дозволь прикоснуться к ней губами... Даже не губами... Дозволь прикоснуться к ней руками... пальцами, хотя бы одним пальцем, Галлия, одним единственным пальчиком! - выгибаюсь весь и моё лицо перекашивается, словно я в припадке падучей болезни.
- Ты правильно делаешь, что спрашиваешь разрешения, - гремит её голос надо мной. - Если бы ты прикоснулся без разрешения, тебя бы сразу растерзала Лейла! - И пантера тут же устрашающе рыкает, соглашаясь со своей хозяйкой.
- А что же лучше, - кричу ей в ответ, - что же лучше, Галлия: коснуться твоих ног и счастливым в пару секунд умереть в зубах дикой кошки или долго умирать от муки неудовлетворённой страсти?
- Может, я тебе и разрешу прикоснуться, кто знает, но в другой раз. А сейчас спать!
И оглушительный хлопок. И гаснет свет. И я снова лишаюсь чувств...
III
Открываю глаза: в маленькое окошко пробивается розовый лучик - это рассвет, это моя любимая пора. Я не должен пропустить её. Не должен! Я по привычке собираюсь вскочить и побежать на рассвет по росе, но острая стрела воспоминания пронзает мою грудь: рассвет там - на воле, а я здесь, я же раб! За что? О, Галлия! С отчаянной силой закрываю лицо руками, зажмуриваюсь...
Так что же... что же вчера произошло? Что же случилось вчера со мной? Неужели, я был способен на такую низость - жалко ползать у женских ног? Неужели, я был способен стать таким ничтожеством, таким жалким гадким существом? Неужели я молил её о том, чтобы прикоснуться к её ногам, даже одним пальчиком? Неужели, я был способен на такую мерзость? Неужели, это был я? Осознание этого - мука!
Так что же... что же вчера произошло? Я вдруг увидел женщину дивной красоты. Но для меня женская красота всегда складывалась из внутренней красоты и внешней. Какова же у неё внутренняя красота? Я не знаю. Значит, вчера я поддался только её внешней красоте. Значит, вчера я изменил себе, в одно мгновение став рабом женской плоти! В одно мгновение, не раздумывая! Значит, я способен на это. Значит, я такая же скотина, как и все те скоты, которых я так часто встречал и в хлевах, ползающими в своих испражнениях, и в шикарных дворцах, живущими извращениями с кем бы то ни было!
Так что же... что же вчера произошло? - я изменил себе. Я стал "не я".
А как же моя Лира? Где же она теперь? И что она теперь для меня? Что же теперь для меня смысл - женская плоть или Лира? До встречи с Галлией я не сомневался, что Лира. Она поглощала меня целиком и всю мою жизнь, а я ревностно оберегал её. Я не сомневался, что она мне послана Небом. И, живя в её свете, в её песнях, в её полётах и мирах, я большего счастья и не знал в целом свете! И я всегда был предан ей. Любил её. Жил ею. Жаждал и желал её каждый миг. И мы были счастливы! И ни одна женщина не смела отнять у нас даже маленькую частичку нашего счастья.
А что же теперь произошло? Что же произошло со мной? Как же я смог поддаться женщине? Как, после всего того неописуемого поэтического счастья? Как же она смогла завладеть мною, моим существом, как? Не понимаю. Это не возможно понять. Это выше сознания! Человек, что же ты такое? Что же ты за существо такое, которое так непостоянно, так непостижимо и до такой степени мерзости непредсказуемо? А есть ли грань твоей мерзости? Человек, отзовись...
Зарываюсь лицом в густой мех. Весь сжимаюсь. До боли зажмуриваюсь. Замираю. Пытаюсь успокоиться. Успокоиться... успокоиться... Успокаиваюсь. Открываю глаза. Поднимаю лицо. Где я?
Тускло освещаемая лучиком комната. Вместе с лучиком в комнату вливается и девственная тишина рассвета и кристально чистая, ароматная росистым просыпающимся миром свежесть. И всё это с одним тоненьким лучиком. Как это чудесно! И не стало тьмы. И не стало холода. И не стало зла! И это всего лишь от одного тоненького лучика! Как это чудесно! Мир... мир чудесный, он живёт и побеждает! Надо жить... жить светом!
Лежу на медвежьей шкуре. Различаю запах вина, табака и ещё чего-то, то ли крови, то ли масляной краски, которой пишут художники.
Сажусь. Продолжаю осматриваться: серые каменные стены, массивный стол, длинные лавки, на столе бутылки, фужеры, гроздья винограда. За столом два человека. Они неподвижно сидят на противоположных сторонах стола. Их головы склонены. Оба - в простых, сильно изношенных холщовых рубахах. Один - худой и старый, весь из дряблой кожи и тонких костей, с седыми, короткими, кряжистыми волосами, словно корневищами. Другой - круглый и покатый, смуглый и чумазый, буйно заросший смоляными волосами и щетиной, неприятный, опустившийся. Кажется, спят.
- Ты присаживайся к нам, - вдруг слышу мягкий голос старика.
Встаю на ослабевшие ноги. Подхожу, пошатываясь. Сажусь между ними. Они поднимают в мою сторону лица.
- Меня зовут Аглавий. Я композитор, - говорит старик. - А его зовут Живания. Он художник. А ты кто?
- Меня зовут Атилло. Я поэт.
- Ещё один поэт, - зверем рычит Живания и опускает голову, видимо, я ему больше не интересен и он всё про меня уже знает наперёд.
Кончики жилок губ старика приподнимаются - он пытается улыбнуться, но оттого, что кончики век его глаз при этом опускаются, лицо его становится ещё печальней.
- Да, Атилло, ты не первый, - покачивает он головой. - Много здесь было поэтов. Много здесь было и композиторов, и художников, и скульпторов, и архитекторов. Были и артисты, и музыканты. Был даже один цирюльник...
Живания давится усмешкой в стол.
- Точнее, пугало! - режет он хрипящим рычанием.
Бросаю на художника взгляд: он вызывает лёгкое отвращение. Спрашиваю у старика:
- А где же они?
- Ха-ха-ха! - вдруг взрывается оглушительным хохотом художник, задирая кверху мохнатое круглое лицо, жирно вымазанное в краске, и также внезапно прекращает смеяться, снова опуская тупой взгляд на стол. Замирает.
- Лейла, не правда ли откормленная кошка? - на этот раз старику удаётся улыбнуться. - Да, Атилло, - покачивает он головой, - ты правильно понял: все они либо не удержались от адского соблазна, либо в отчаянии специально коснулись её ног. И вот остались только мы. Вот уже много лет мы живём здесь в этой комнате в муке безволия и неудовлетворённой страсти. Вот уже много лет мы хотим вырваться отсюда на волю, но когда видим Галлию, мы хотим её больше воли. Больше воли... - повторяет старик и в его глазах играет беспокойство, словно он вдруг неожиданно для себя впервые произнёс вслух эти слова - это страшное признание, и от неожиданности вначале растерялся, а потом испугался. - Да, да, это страшно: хотеть женщину больше воли, больше того, что делает нас истинными творцами, что даёт нам смысл жизни. Это, действительно, страшно, очень страшно и ты поймёшь это, если уже не понял.
И очередная стрела воспоминания ещё больнее пронзает мою грудь: я вижу себя у её ног и слышу свои стоны, свою мольбу...
- Это какая-то чудовищная непреодолимая страсть, - продолжает взволнованно Аглавий со страшным взглядом в никуда, - делающая нас рабами. И только разум пока ещё удерживает её. Разум... пока ещё...
Старик так и замирает со страшным ослеплённым взглядом. Я перевариваю каждое его слово - воля, делающая нас истинными творцами, дающая нам смысл жизни... чудовищная, непреодолимая страсть, делающая нас рабами... хотим её больше воли вот уже много лет, когда видим её... больше того, что делает нас истинными творцами... и только разум пока ещё удерживает страсть... разум... пока ещё...
Несколько минут стоит тишина. И в этой тишине слышу, как художник начинает тихо смеяться:
- Ха-ха-ха-ха-ха... - И тяжело рычит в стол: - Ра-а-зу-ум... ра-а-зу-ум... он сказал "ра-а-зу-ум"... Ха-ха-ха-ха... - И его смех переходит в стон.
Его стон становится всё громче и громче, громче и громче. И вот уже стон становится нестерпимым - он ужасен, он разрывает грудь! Вдруг художник вскакивает, поднимает над головой вымазанные в краске волосатые кулаки и бешено кричит:
- Я напишу тебя, восхитительная дрянь! - Он подбегает к квадратной железной двери и начинает бить её кулаками, продолжая безумно вопить: - Я напишу тебя, чудовищная красавица! - Он бросается на пол и сгребает в охапку холст, кисти, палитру. - Я напишу тебя, моя единственно желанная и единственно ненавистная женщина! - Бежит в тёмный угол, откуда уже слышу его судорожные рычания: - Напишу... напишу... ты поразишься... напишу... поразишься... - И затихает, только слышны его нервные быстрые скребки, только видны резкие, рваные движения его рук, плеч, спины, головы.
Я отворачиваюсь. Мне не по себе.
- Как, - давлюсь я избытком нахлынувших чувств, - вот так много лет? Много-много лет, пока не сожрёт эта прожорливая кошка? - с трудом произношу я и ледяная волна ужаса сковывает меня всего. - А как же... как же... - язык не подчиняется.
- А вот так. - спокойно отвечает старик. - Мы пришли сюда такими же молодыми, как и ты. Да и все сюда приходят такими же юными, наивными, беспечными творцами, ибо молодость - талантливая беспечность...
- Но за что? - прокалываю пространство.
- За свою молодость - талантливую беспечность, я же сказал. За свою глупую, необузданную страсть жизни.
- Глупую? Необузданную?
- Да, хотя на то она и молодость, чтобы быть глупой и необузданной, но за неё всё-равно рано или поздно наступает расплата. Да, да, наступает расплата. Только у каждого она своя. У нас - такая...
- Но кто она такая? Как она смеет?
- Смеет! - твёрдо отвечает старик, смотря мне в глаза суровым взглядом. - Потому что мы сами к ней пришли. Потому что мы сами пали к её ногам. Потому что мы сами стали её рабами - рабами её совершенной плоти. О, её плоть... - Кажется, мучительная боль пронзает старика: он поднимает лицо со страдальческим выражением, приложив ко лбу руку. И, перетерпев её, снова печально смотрит на меня и тихо продолжает: - И только здесь мы впервые по-настоящему задумываемся: что же для нас смысл - женское тело или наше искусство? И не можем найти ответа. И начинаем терзаться, потому как, не видя её, мы отвечаем - искусство, а видя её, наша воля становится подавленной и мы в счастливом безумии соглашаемся стать её жалкими, ничтожными псами. Ведь так, ответь мне честно, так?
Я хватаюсь от острой боли за грудь, словно пытаюсь закрыть её от летящих стрел воспоминаний...
- Так.
- Вот видишь, мой мальчик, ты уже понял это. Ты уже понял, какое здесь, в этом ненавистном каменном склепе, главное мучение. И понимая всё это, и мучаясь от этого, нам не хватает силы запросто и мгновенно прекратить это существование в зубах зверя. Не хватает! Не хватает... Оказывается, животный страх перед телесной смертью сильнее страха нашей творческой кончины. Мы только здесь начинаем это понимать. Мы только здесь начинаем понимать чего мы стоим, как творцы! - Он опускает глаза и произносит шёпотом: - Потому что это человек. Потому что это гадкое ничтожество...
- И всё-таки как она может так запросто распоряжаться судьбами людей?
- Ты ошибаешься - она не распоряжается, - резко поднимает он на меня глаза. - Мы сами распоряжаемся ею, ведь мы потеряли свои родовые талисманы, - почти шёпотом, словно сокровенно, он объясняет мне, - данные нам на сохранение нашими отцами. Мы потеряли свой родовой стержень, свою родовую крепь в этом мире. Она же их нашла и сберегла, и надёжно их сберегает у себя в доме за толстыми каменными стенами на шее непобедимого ужасного зверя. И мы, благодаря ещё не угасшему в нас зову предков, сами пришли к ней за своими талисманами, и пожелали здесь остаться. И она нас совсем не держит, нет! - мы можем хоть сейчас уйти отсюда - пожалуйста! А дверь закрывается на засовы для нашей же безопасности, ведь по замку спокойно разгуливает Лейла! Но мы никуда не уйдём отсюда. - Он тоскливо улыбается. - Потому как нет нам больше иных дорог в целом мире, как только к ней. Потому как нет нам больше иного места в целом мире, как только её дом. Потому как нет для нас важнее человека в целом мире, как только она. И мы обречены здесь жить в муках терзаний, надежды и страсти рядом со своими талисманами. И, может быть, уже обречены здесь умереть либо жалкой смертью раба, либо в зубах дикого зверя. Может быть... - Старик замолкает, опустив голову.
Несколько мгновений стоит тишина.
- Иногда, - нарушает тишину старик, не поднимая головы, - совсем молодым, дотронувшимся вдруг до неё по своей ещё совершенно необузданной страсти, она дарит ночь любви. Но это из жалости к ним и, конечно, ради собственного наслаждения совершенным юным телом...
- А что же потом происходит с ними?
- Потом на рассвете ими, измученными и высосанными, долго наслаждается Лейла.
- Ах! Это чудовищно!
- Потерявшие крепь, пустые, недостойные искусства и памяти предков юнцы получают по заслугам! Мы все получаем по заслугам!
Но такое чувство, что старик чего-то недоговаривает. Действительно, не договаривает, ведь он сказал: "И, может быть, уже обречены умереть либо жалкой смертью раба, либо в зубах дикого зверя. Может быть..." - почему же "может быть"? Значит, есть ещё какая-то надежда, есть ещё шанс...
- Да, да, - слышу его, - я вижу в твоих глазах вопрос. Ты очень внимателен и чуток. Ты мог бы стать хорошим поэтом. А, кто знает, может, ещё и станешь им, ведь есть шанс.
- Шанс? - словно собака, хватающая на лету кость, ухватываюсь я за это слово, дающее надежду.
- Да, шанс. - Глаза старика теплеют. Он смотрит на меня спокойно, по-отечески. - Отсюда можно выйти живым после ночи любви и со своим талисманом, но только в одном случае.
- В каком же? - скалюсь я, действительно, как собака.
- Галлия на правах собирательницы наших талисманов предлагает нам вернуть их себе силою своего таланта: её нужно поразить своим искусством. Вот только тогда, поражённая и сражённая, она отдастся тебе, вернёт тебе талисман и отпустит тебя. Только никому ещё, как утверждает она, не удавалось её ещё поразить...
Страшно громыхают засовы. Поворачиваемся к двери. Она с тяжёлым воем открывается.
- Очередная попытка, - улыбается мне старик, вставая. - А точнее пытка. Удачи тебе и не поминай лихом...
И двери также тяжело и страшно закрываются за ним.
IV
За окошком шумит ветерок, а здесь плачут стены, камни. Лучик уже давно не розовый, а золотистый - там за окошком прекрасный летний денёк, там солнечная воля! Ах, как я хочу туда - в тёплый, поющий, танцующий мир!
Уже несколько часов нет Аглавия. Что с ним? Может быть, его уже нет в живых? Вспоминаю его последние слова: "Удачи тебе и не поминай лихом" Неужели, он прощался?
Живания, измождённый многочасовой изнурительной работой, мертвецки спит на полу. Я попытался взглянуть на его картину, но это невозможно: он лежит на холсте, широко раскинув руки и ноги.
Кто же пойдёт на испытание следующий - он или я? А если я, что же я ей скажу, ведь нужно поразить её своим искусством? Поразить...
Как поразить? Чем поразить? И, неужели, она ещё ни разу за много-много лет не поражалась? Разве такое может быть? Удивительно! Как же она живёт? Чем же она живёт?
Я же до потери талисмана поражался каждый миг: солнцем, небом, громом, молнией, росой и дымкою в полях, горах, таинственных низинах... А ещё мелодиями рек, ветров, вьюг, волн, птиц, весенних свирелей пастушков... А ещё песнями рыбаков, когда они тянут из моря тяжёлые сети и их голоса заглушают волны... А ещё песнями бродячих артистов под стук колёс их кибиток в жаркий полдень на большой дороге или в моросящий дождик... да-да, в моросящий дождик и для каждой погоды или времени у них своя песня: для солнечной - солнечная, для дождливой - дождливая, на закате - закатная, на рассвете - рассветная... и всегда новая, словно они тут же сочиняют её... А ещё горящей на солнце рекой, но не сгорающей... А ещё, детскими голосами, глазками, улыбками, руками матерей, глазами стариков, лицами, лицами, лицами... О, этими лицами! Нет ничего поразительнее человеческих лиц, ведь они всегда неповторимы, бесконечны, поэтичны и всегда знакомы! - это ли не поразительно: неповторимы и всегда знакомы? А ещё нет ничего поразительнее несущихся облаков, ведь они уносят тебя с собой, но ты остаёшься на земле! А ещё звёздного неба, летящих звёзд... А ещё закатов, рассветов... Даже вот этого тоненького лучика! Разве он не поразителен вот здесь среди вечного мрака, холода, воя? И, вообще, разве не поразительно всё это - весь этот большой вечный мир, в любом его уголке и в каждое его мгновение? И разве всё это не чистое искусство? - конечно, искусство! А, что же ещё может быть искусством, ведь другого в этом мире нет?
Нет ничего поразительнее реальности - я в этом убеждён! Мир - это чистое искусство! Это так естественно, как день и ночь! Вся сложность только в том, чтобы суметь передать его в творении. Но это и есть счастье творчества. Это и есть то, ради чего художник творит, ведь он творит не ради продукта, а ради процесса... Да-а-а, ради процесса - это счастье творческого полёта! И это тоже поразительно!
А она не поражалась... А может ли она вообще поражаться искусством? А если не может, то чем же тогда её можно поразить? Чем-то нереальным? Нереальным миром? Нереальным искусством, к примеру, нереальными стихами, мелодиями, картинами? А что же это такое?
Удивительные, невероятные словосочетания! Мне просто удивительно произносить эти слова вместе друг с другом, невероятно слышать эти слова рядом друг с другом. Какая же это нелепость - "нереальные стихи"!
Если даже допустить, что они возможны, не иначе это должны быть какие-то совершенно новые стихи: новые и неожиданные слова и сочетания слов, новые и неожиданные рифмы, идеи, сюжеты, чувства... Новые, неожиданные, невероятные, нереальные...
Но откуда они? Какие же ещё могут быть слова, рифмы, идеи, сюжеты, чувства кроме тех, коими мы - люди - живём в этом мире, коими мы объединяемся, коими мы и определяемся, как люди, живущие на этом и только этом свете, коими он - этот свет - и наполнен? Какие? - не знаю.
Я не знаю! И не могу знать, потому как нет у меня другой Лиры, кроме своей, самой земной, самой реальной. И потому не смогу их найти, как бы не искал. Может, их надо искать где-то в другом мире? В каком - потустороннем? Стать колдуном, чародеем? Продать душу дьяволу? Но нет, никогда!
Но что же... что же её может поразить? И способна ли она поражаться поэзией? Слышит ли она её, чувствует ли, понимает ли её?..
Итак, я мучительно пытаюсь вот уже несколько часов что-то сочинять, но Лира покинула меня. Быть может, она обиделась на меня, когда я променял её на Галлию в тот самый момент, когда увидел её, и готов был променять даже жизнь свою ради одного единственного прикосновения к её ногам. Быть может, обида её окрепла и тогда, когда я не нашёл ответа на мучивший меня сегодня на рассвете вопрос: что же для меня желаннее - женское тело или Лира?
О, Лира, прости меня! Ты обиделась, но ведь ты простишь. Ты ушла от меня, но ведь ты вернёшься, ты же никогда меня не бросала и в радости, и в горести. Прости, моя любовь!
А если не простит? Тогда я самый несчастный человек и нет мне больше смысла жить на этом свете. Нет! Потому, как только я увижу Галлию, сразу брошусь к её ногам и пусть меня в следующее же мгновение растерзает дикая кошка! - пусть! - я буду только счастлив!..
Громыхают засовы. Я вздрагиваю. Ледяная волна окатывает с головы до пят. Невольно встаю. Художник вскакивает. Мы в оцепенении смотрим на дверь. Она, открываясь, воет.
Входит Аглавий. Он еле волочит ноги, опустив руки, плечи, голову. Он ещё суше, ещё белее, ещё старее. Что же она сделала с ним?
- Живания! - раздаётся всё тот же торжественный голос за дверью. - Вас приглашает на испытание Галлия!
Художник, крепко прижав к груди двумя руками холст, с нетерпеливым рычанием, словно он изголодавшийся лев перед скорым нападением на жертву, с бешено горящими глазами выбегает вон. И дверь снова воет. Засовы громыхают...
Мы долго сидим молча за столом. Старик сгорблен, жалок. Он измождён. Кажется, у него нет сил даже пошевелить губами. Но я сгораю от любопытства.
- Что же было все эти часы? - наконец, спрашиваю я с трепетом.
- Я молчал, - шёпотом отвечает старик, не поднимая головы. - Я все эти часы стоял перед ней и молчал.
- Молчали? - удивляюсь я.
- Да. - Его голова поднимается и он смотрит на меня страдающим взглядом. - Мне остаётся уже только молчать, ибо все самые оригинальные, самые невероятные свои звуки, все самые оригинальные, самые невероятные свои мелодии, которые могли бы её поразить, я уже ей пропел. Теперь осталась у меня только одна единственная мелодия, но самая оригинальная, самая грандиозная на всём свете, самая невероятная - мелодия тишины. Я первый, кто её исполняет. А первых понимают далеко не все, а только избранные. И Галлия - избранная, я знаю. И эта мелодия рано или поздно поразит её. Я в этом не сомневаюсь, потому что Галлия очень умна и она поймёт мою мелодию тишины. Поймёт...
- Услышит! - пытаюсь поправить я его.
- Не-е-ет - она поймёт её, мой мальчик. Поймёт, понимаешь? Она поймёт её и, наконец, поразиться - только понимая, можно поражаться. И когда она поймёт, она поразиться так, как никогда ещё не поражалась, как даже представить себе не могла, потому что ничего нет в этом мире поразительней, чем эта мелодия тишины. - Он поднимает указательный палец над головой и повторяет громче, повторяет многозначительно, с каким-то восторженно ослеплённым выражением лица: - Ничего нет поразительней этой мелодии в целом свете!
- Что же это за мелодия? - недоумеваю я.
Мне передаётся его восторженное волнение.
- Есть такая мелодия, мой мальчик. - Он вспыхивает. - Есть! Я её исполняю на струнах своей истерзанной страстью души. - Его глаза сверкают всё ярче и ярче холодным блеском. - Только я умею её исполнять. Только я умею её преподать. Только я умею заставить ею поражаться! Я исполняю её, а страсть продолжает терзать мою душу и от этого мелодия становится ещё более поразительней. Но я исполняю, а страсть терзает и терзает мою душу, и мелодия становится ещё более поразительней! А я исполняю, - кричит он во весь голос, - а страсть терзает - мелодия ещё более поразительней! А я исполняю, а страсть...
- А что же Галлия?
- Она пока не понимает эту мелодию, - гаснет старик.
- Мне не понятно: как можно понимать мелодию, ведь мелодию нужно слышать, Аглавий?
- Нет! - кричит он, резко поднимая на меня остекленевшие глаза, и его кулаки сжимаются. - Нет! Нет! Нет! Ты ничего не понимаешь, жалкий, бездарный мальчишка!
Гнев охватывает его: губы сильно сжимаются, зрачки расширяются и глаза чернеют, застывая в безумном страшном взгляде. Кажется, он люто ненавидит меня в этот момент. Но за что? Что я такого сказал? Ведь я сказал истину?
- Нет! Нет! Нет! - бешено кричит он. - Не истину! Всё это наивное и глупое баловство! Всё это выдумки бездарей и авантюристов! Запомни, жалкий юнец: невероятное, а значит, поразительное искусство нужно понимать, и только понимать - музыку не слышать, а понимать, картину не видеть, а понимать, стихи, ваяние, игру музыканта - понимать, понимать, понимать!
Он словно взбесился. Мне становится страшно находиться рядом с ним. На его лице я вижу волчий оскал...
Стараюсь молчать и не издавать никаких звуков, даже почти не дышу. Кажется, он приходит в себя: дыхание его успокаивается, глаза теплеют, лицо смягчается, разглаживается, приобретает то самое доброе, учтивое выражение, которое было сегодня утром.
- Извини, Атилло - нервы... - Я молчу. Я поражён. - Ты поражён, мой мальчик, - слышу его нежный голос. Он протягивает к моему плечу руку и гладит его. - Выпей вина. - Подаёт фужер. Я беру наполовину наполненный чёрной жидкостью фужер. Глотаю, но вкуса не чувствую. - Да, - продолжает он, поглаживая плечо, - в этом проклятом месте чего только не увидишь, чего только не поймёшь и кому только не продашься...
Я роняю фужер на стол. Он бьётся. Вино проливается тёмной густой кровью, капает на колени, пол. Я в оцепенении смотрю на разбившийся фужер. Мутнеет в глазах.
- Ты всё поймёшь, - льётся через красную, душную муть нежный голос старика. - Ты умнее меня, того - молодого, наивного дурочка. Я долго этого не понимал. А потом долго не мог на это решиться. - Сквозь муть вижу его милую улыбку, но в глазах - безумие. - Но ты скоро... совсем скоро, мой мальчик, поймёшь, что тебе нужно сделать...
- Нет, - говорю я, приходя в себя.
- Да, - говорит он мне твёрдо и строго, и его нежности, и улыбки как не бывало.
- Нет, - твёрже говорю и я.
- Да, - говорит он твёрже и строже.
- Нет! - кричу я и смело смотрю ему в глаза.
Громыхают засовы. Мы одновременно поворачиваемся к двери. Она воет. Вбегает Живания с измятым холстом. Он в безумии начинает носиться по комнате. Хрипит, плюётся, кричит что-то несвязанное, рычит. Отшвыривает в мою сторону холст. Подбегает к столу. Бешено стучит по нему кулаками. Наконец, разбираю его слова:
- Она ничего не понимает! Она глупа и бездарна! Она не способна понимать невероятное, а значит, не способна поражаться! - Он падает на стол, обхватывает голову руками и начинает рыдать.
- Атилло! - звучит торжественный знакомый голос за дверью. - Вас приглашает на испытание Галлия!
Я прыгаю к холсту. Поднимаю его. Разворачиваю. И вижу... И вижу во весь холст... чёрный квадрат!
Бросаю холст. Выхожу. За спиной громыхание... вой...
Иду за огромной сутулой спиной, лысой головкой, необъятными ногами и руками. Длинный узкий коридор освещается горящими факелами.
Я понял... я ещё раз понял, ещё раз убедился в том, что может быть в этом мире действительно и единственно поразительно!
V
Двери плавно и бесшумно открываются. Громила отходит в сторону. Поворачивается ко мне. И с любезной улыбочкой на мясистом лице, с поклоном приглашает войти. Вхожу...
Ослепительные люстры, золочённая красная мебель, хрустальная и серебряная посуда. Стол ломится от ваз с цветами, блюд с мясом, чаш с фруктами, бутылок и фужеров с вином. Много красного бархата, радужных ковров, леопардовых и тигриных шкур, звериных морд, оленьих рогов. Пощёлкивает оранжевым костром камин из чёрного мрамора...
На кровати, размерами чуть ли не в половину помещения, возлежит обнажённая Галлия. Она томно смотрит на меня. Её руки и ноги лениво двигаются: руки гладят алый плед, ноги раздвигаются и персик ко мне приподнимается, открывается...
- Ну, подойди же ко мне, Атилло, - шепчет она.
Подхожу... Белое тело на алом... Хочется разъярённым зверем прыгнуть на неё, но какая-то сила останавливает меня.
- Нет! - кричу и отворачиваюсь, сильно закрываю глаза. - Нет, нет, нет, только не это, - как заклинание произношу я.
- Ну, почему же, Атилло? - слышу её недоуменный вопрос. - Я же вот, совсем близко. Бери меня всю целиком - я твоя...
- Нет, тебе не удастся подавить мою волю! Я до конца останусь свободным поэтом!
Молчание.
- Хорошо, - произносит она серьёзно. Слышу, как медленно встаёт, идёт. Звенит посуда. Льётся жидкость. Она приближается. - Ты собираешься сегодня меня поразить? - слышу у самого уха, а возбуждающий её аромат охватывает меня и, кажется, что я уже в его власти. - Да, мой юный друг?
- Да! - Зажмуриваюсь до боли.
Слышу её возбуждающий смех, неторопливое, глубокое дыхание.
- Ну, хорошо, Атилло. Я вижу ты серьёзно подготовился к нашей первой встрече. - И шепчет мне в самое ухо: - К нашему первому долгожданному свиданию. - Она глотает - это вино: я чувствую его волнующий аромат. - Не правда ли, мой юный друг, - к долгожданному?
- Да - к долгожданному!
- Чем же ты будешь меня поражать?
- Своим искусством.
- Своим искусством? - Снова смеётся. - Своим искусством... Да-а, интересно узнать твоё искусство, - произносит она насмешливо, выделяя слово "твоё". Глубоко и неторопливо вздыхает. - Интересно... - Она кружит вокруг меня - я чувствую её аромат, летящий ко мне со всех сторон, то приближаясь, то отдаляясь. - Интересно... Много я искусств перевидела, переслушала, и все творцы всегда утверждали и утверждают, что это их искусство. Их! Они лезли и лезут их кожи, доказывая это, только я им никогда не верила и не верю. Не верю. А так хочется поверить... Вот и ты рвёшься показать мне своё искусство, точнее, поразить им. Ну, что ж, хоть я и устала сегодня безумно, но мне интересно, а интерес сильнее усталости. А вдруг я тебе поверю и поражусь? - Она останавливается передо мной. - Итак, Атилло, я вся во внимании - начинай...
Лира, любовь моя, не бросай, не покидай меня, не уходи, вернись!
Я ступаю, иду... И не чувствую ног - меня уносит...
И лечу... лечу сквозь чёрные тучи, кручи, глыбы, камни, стены, мрак... Повсюду несутся чёрные звери, звери, звери... ужасные звери... ужасные морды, зубы, пасти, глаза... Повсюду злое рычание, дикое дыхание, скрежет и лязг клыков, вой... во-о-ой повсюду, словно ветер в степи... И чувствую холод, и страх, и ужас... Но верю... верю... верю, что впереди свет, обязательно свет! Я верю и ни капли не сомневаюсь, верю - будет свет, будет жизнь, будет счастье! Будет! Будет там, впереди... Верю, надеюсь, люблю...