Измайлов Константин Игоревич : другие произведения.

Автобиографические записки - 5

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рукопись

  
  ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
  
  
  
  
  Автобиографические записки - 5
  
  
  
  
  
  РУКОПИСЬ
  
  
  
  
   "Вот пойду на пенсию, и начну писать роман! - мечтательно говорил часто отец и в шутку добавлял: - И роман будет начинаться так: "Деревушка наша стояла на берегу маленькой речушки!" Ну, и так далее... Да... - чуть задумывался в предвкушении он. - Начну... Вот увидите!"
   Но на пенсии ещё долго не начинал: вначале нужно было заняться своим здоровьем - давление, одышка, лишний вес. И вот, в какой-то момент, через пять лет после выхода на пенсию (в 2002 году), он вдруг засел. Но также резко и прекратил. В итоге получились записки о первых годах жизни: с рождения (27 февраля 1937 года) и до одиннадцати-двенадцатилетнего возраста.
   Одиннадцать-двенадцать лет жизни отца, жизни семьи. Довоенные, военные и послевоенные годы... Отец их заново пережил. Это волнующий, бесценный документ.
   Работая над рукописью, папа что-то зачитывал маме, сестре, но мне - только один раз и самое начало. Всё. Объяснял просто: рукопись не готова, не отредактирована, черновая.
  Он так и не выбрал названия своим воспоминаниям. А названий было несколько, но во всех неизменным было одно слово "озноб": именно с ним ассоциировалось у него его военное и послевоенное детство - не холод, не тепло - ОЗНОБ. Именно поэтому это слово я и оставил в качестве заголовка отцовской рукописи.
   Итак, воспоминания отца, Измайлова Игоря Николаевича, о своём детстве...
  
  
  
  
  ОЗНОБ
  
  
  
  I
  
   "Мать вспоминала неспокойные дни Гражданской войны, годы разрухи, годы засух и голода. Особенно вспоминала 1929 год, когда люди ели крапиву, лебеду, гнилой картофель, когда дети были лишены обыкновенного куска хлеба... Мать вспоминала, как ребёнком она собирала колоски на полях...
   Вспоминала, как на её глазах осенью 1918 года дутовские белобандиты убили деда, Жеребова Нила Ивановича, прямо на пороге своего дома, когда он в одном исподнем попытался преградить им путь. Офицер два раза выстрелил в него. Он упал. Бандиты через его труп переступили, вошли в дом, взяли все продукты. Потом зарезали корову. Было матери тогда два годика (родилась она 28 сентября 1916 года) ...
  Вспоминала, как увидала изрубленного отца на телеге. Он был Красным командиром и бился за Советскую власть. Вспоминала, как её не пускали к телеге, как она с плачем рвалась к нему. Было ей года три-четыре...
  После Гражданской войны деда и отца торжественно перезахоронили вместе с погибшими красноармейцами в Белокатае в братской могиле. Всего похоронено в ней 24 человека. Имена каждого выбиты в алфавитном порядке на специальных мраморных плитах.
  Мать часто бывала на этой братской могиле. И нас с Риммой брала с собой. Мы там прибирались, подметали, зимой убирали снег. Потом, когда вечером приходил отец, всё ему рассказывали...
  Она вспоминала о страшных годах коллективизации, когда хозяин, имевший дом, корову, подростка и двух овец объявлялся кулаком...
   Совсем юной мать подалась в Златоуст. Работала на металлургическом заводе. Жила в общежитии. В возрасте семнадцати лет вышла замуж за инженера того же завода Виктора. Родила Римму в 18 лет. Муж пил. Бил её от ревности и от пьяной дури своей. Страдала не только она, но и дочь.
  Сбежав с годовалой дочерью от мужа, она вернулась в Сосновку...
  Встретила мать своего второго мужа и моего отца на станции Ургала, куда частенько ездила кое-чем торговать на перроне. В тот день она запомнила его до мельчайших подробностей. День был яркий. Николай появился перед ней неожиданно. Среднего роста, в военной форме. Голубые глаза сверкали, кудрявые русые волосы были растрёпаны. Он спросил, где можно купить хлеба и широко улыбнулся. Он разговаривал с ней ласково. Мать, отвыкшая от такого обращения к ней, сразу потянулась к нему и сразу всё ему рассказала о себе - поплакалась...
   Поезд тихо тронулся. Из вагона спрыгнул Николай. В руках он держал видавший виды баян, а за плечами его был вещмешок. Возвращались они в Сосновку вместе пешком и на попутках - телегах, грузовых машинах. По дороге Николай всё о себе рассказал...
   Родился он в 1914 году в Вятской губернии в дворянской семье. Быть может, родился в самом городе Вятка. После революции 1917 года и дед его, и многие родственники его эмигрировали за рубеж - куда-то в Америку. А вот их семья осталась. Видимо, не решились покинуть Россию. Да и вера была, что переживут худшее. Главное - на родной земле, вместе с Родиной.
  Бедствовали крепко, конечно. Страдали. Голодали. Можно себе только представить, через что они прошли, что пережили. Но Николаю вначале тридцатых годов удалось закончить военное училище, и он стал офицером Красной кавалерии.
  По долгу службы на Южном Урале появился отец вначале 1936 года. И уже весной этого же года он встретил на станции Ургала Феню. Было ей тогда девятнадцать лет, а ему около двадцати двух...
  Николай вначале пожалел её, а потом и полюбил. Полюбил и Римму, как собственную дочь, которой было тогда полтора года. Феня и Римма - стали для него самыми дорогими людьми. А меньше чем через год, 27 февраля 1937 года, родился я...
  Мать рассказывала, что меня младенцем крестили в селе Белокатай, где-то через неделю после рождения. Рассказывала, как за ними гнались волки, когда ехали на санях от Сосновки до Белокатая ранним утром, ещё до рассвета. Как отец стрелял в них из ружья.
  В то утро был сильный мартовский мороз. Всходило яркое солнце. День был солнечный, весенний. И было воскресенье Великого поста.
  - Как сына-то нарекли? - спросил священник.
  - А как ты, батюшка, решишь... - ответили родители.
  Тогда он и говорит:
  - Значит, Игорем будет - в честь Великого русского князя! Да будет так!
  И в купель меня со словами: "Крещается раб божий Игорь во имя Сына, Отца и Святого Духа!"
  Так меня и окрестили в марте 1937 года в воскресенье в Великий Пост...
  
  
  II
  
   Отец любил службу. Жил ею. Всегда говорил о ней с любовью. Именно Армия сделала его настоящим мужчиной - дисциплинированным, точным и требовательным к себе. После нескольких лет общения с лошадьми в Армии, он очень полюбил этих умных и благородных животных. Ухаживал за ними, как за детьми. Помню, коня его звали Буян.
   Мать работала в колхозе "Красный Пахарь" делопроизводителем. Было хозяйство - огород, скотина. Корову нашу звали Настя.
   За свой труд колхозники деньги почти не получали. Рассчитывались с ними натурой: пшеницей, овсом, фуражом...
  С приходом осени, ходили по всем дворам уполномоченные по сбору налогов. Они разносили уведомления, в которых было показано, кому и сколько сдать государству молока, мяса, шерсти и другого добра. А хотелось бы и себе, конечно, что-то оставить, ведь у всех были большие семьи и наступала зима.
  Но всё равно в то время всем нам было хорошо, потому что был мир, был покой, мы все были сытыми, верили в Сталина, в Советскую власть, а главное, отец был всегда рядом!
   Родная Сосновка была на загляденье: по одну сторону деревни стоял величественный сосновый бор, за которым начинались покосы, а по другую, прямо за огородами, текла река Сосновка, за ней простирались колхозные хлебные нивы и овощные поля, за которыми снова были леса. Да, леса были красивы и величавы!
  Тогда в Сосновке было дворов 200. Это была немаленькая деревня.
   В 1939 году мать родила Юру, а в 1941 - Тамару. Отец, конечно, не мог нарадоваться: теперь у него было два сына и две дочери.
   С детьми, когда родители были на работе, водилась бабка Пелагея. Она была нам, как родная, и мы называли её ласково "бабуся". Только маленькая Тамара называла её по-своему - "Буся". Муж её слишком любил "горькую". От неё и рано умер, не дожив и до пятидесяти. Детей им бог не дал. И на всём белом свете у неё никого не было. Потому на старости лет она была очень рада помогать нашей молодой, но уже большой семье.
   Помню, отец часто играл на баяне и в доме было весело: звучала музыка, пели песни. Особенно родители любили "По дальним степям Забайкалья". Они её часто пели вдвоём. С детства помню эту песню.
  Старшая родная сестра матери, Матрёна Николаевна, по мужу Балыкова, жила с семьёй в селе Сулея. В их семье были дети: Аркаша, Гера, Коля и Тоня. Они часто приезжали всей семьёй к нам в гости. Её Иван был трактористом, а сама она - дояркой.
   Младший родной брат матери, Жеребов Николай Николаевич, когда остался сиротой, стал замкнутым, тихим, неразговорчивым. После детдома, в котором прожил почти десять лет, и после службы в Красной Армии жил и работал тогда в Ташкенте. С ним переписывались. Он тоже приезжал в гости. В один из приездов, уже перед самой войной, он привёз сундучок. Из него дядя Коля достал кулёчек с леденцами и подал его мне. Я по-деловому начал делить конфеты - себе, Юре, Римме. И, немного оставив конфет, сказал: "А это Тамарке!"
   В тот же день дядя Коля взялся чинить крышу сарая. Вооружившись молотком, гвоздями, толью, которую нашёл в чулане, он залез на крышу. А мы с Риммой помогали ему: в банку, которую он спускал на верёвке, клали по его команде гвозди, кусачки, ножницы или заранее налитую в бутылку воду. А если надо было посмотреть за Юрой и Тамарой, которые устроились тут же на одеяльце с ящиком своего "добра", он говорил нам, чтобы "не спускали глаз с этих озорников". Но те увлечённо играли грудой лоскутков, камушками и пуговицами. Это "добро" принадлежало им. Наигравшись, они валились тут же спать...
   Часто дядя Коля высоко поднимал меня, целовал и снова опускал на землю. Это же проделывал и с Юрой, который от восторга визжал и громко орал, и с Тамарой. У Риммы дядя Коля расчёсывал кудрявые волосы...
  
  
  III
  
   Когда объявили, что началась война, мы с матерью ходили к правлению колхоза. Помню, там много народа. Люди просто стояли у крыльца правления и чего-то ждали. Скорей всего ждали каких-то объяснений, опровержений. В глубине души люди надеялись, что это ошибка, что войны никакой нет...
   С наступлением войны в Сосновке стало как-то тихо, настороженно.
   Каждый день по радио - чёрной тарелке, которая всегда теперь висела над крыльцом правления, - передавали тревожные новости. Передавали, как фашистские самолёты бомбят наши города, как враг рвётся к Москве. Люди, затаив дыхание, слушали. Потом молчаливые и задумчивые, расходились.
   Очень часто все вспоминали Сталина, ждали его выступления, ведь он Отец, он всё разъяснит, он успокоит. На него была большая надежда. Старухи украдкой крестились и шептали: "Дай Бог ему здоровья..."
   Выступление Сталина состоялось вначале июля. Люди услышали его как всегда спокойный голос и этого было достаточно, чтобы все в деревне сразу повеселели, воспряли духом. А после его выступления на всю деревню грозно зазвучала песня "Вставай страна огромная!". Песня неслась мощно, сильно, от неё даже холодела кровь. Мужики молча засобирались на войну.
   Часто со словом "война" взрослые произносили слово "горе": "горе-то какое...", "пусть горе не придёт в наши дома...", "дай Бог, чтобы горе это поскорей покинуло нашу землю...".
   Пришло время расстаться и с отцом.
   Почему же так устроен мир! Почему же любящие родные люди должны расставаться!
   Отец уходил на фронт...
  В последнюю ночь родители спать не ложились. А мы спали как всегда "валетиком" - я с Риммой, а Юра с Тамарой. Уж так повелось, каждый знал своё местечко и никогда не спорили, кому с кем ложиться.
  Утром я сходил в туалет. В углу у порога стоял отцовский вещевой мешок. Родителей в доме не было. Вернувшись, снова лёг. Проснулся от крика матери. Проснулась и Римма. Мы оба выбежали из спальни. Никого в доме не было. Мы рванули во двор. Увидели отца с матерью. Мать плакала. И мы тоже заплакали...
  В тот день поехали провожать папу на фронт в Ургалу. Отец ускакал раньше. А мы поехали в кузове машины.
  Помню, отец на перроне высоко меня поднял над головой и крикнул: "Родной мой, здравствуй!" Я смеялся.
  На перроне было тихо, хотя народу было много. Все прощались молча.
  Когда поезд тронулся, женщины заголосили. Но мать не плакала. В какой-то момент мы все побежали за поездом. Мать с Тамарой на руках бежала впереди. И вдруг, запнувшись, упала. Тамара отлетела в сторону к рельсам. А мимо, совсем рядом, проносились вагоны. Мать бросилась к ней. Взяла её на руки, поднялась. К матери подошёл какой-то дед и сказал: "Ты что, милая, убьёшь себя и ребёнка!" Больше мы не бежали. Только стояли все, плакали и смотрели вслед уходящему на запад составу. Потом, когда он скрылся, тихо побрели к вокзалу.
  Так расстались с отцом.
  Мать назвала меня в тот день "маленьким мужичком".
  В те дни стояла небывалая жара. В огородах и в полях всё горело. Все ждали дождя. И после проводов отца пошёл дождь с сильными грозами. Было страшно и весело - как на войне! Мы веселились, бегая под дождём. Даже мама нас не ругала: радовалась дождю...
  Вскоре и Иван Балыков ушёл на фронт. И остались сёстры - Матрёна и Феня - с детьми одни...
  
  
  IV
  
   Многие солдатки, проводив мужей на фронт, перебирались с детьми в город - в Уфу, Златоуст, Кусу, Миасс - ведь там всем, кто работал на заводах, к зарплате (а денег в деревнях вообще не было) давали ещё и хлебные карточки на каждого члена семьи. А в деревнях с хлебом стало плохо.
   Первой перебралась в Кусу с детьми Матрёна. Скотину - корову и поросёнка - сдала заготовителям на мясо. Дом заколотила. Добиралась она до Кусы на товарняках, чтобы сэкономить деньги. Устроилась на Машзавод в литейку какой-то "чистильщицей". И получив жильё от завода, она перевезла детей.
  Поселились Балыковы в бараке. По рассказам тёти Моти, бараки были длинные, деревянные, старые, а комната её была большой, но очень неуютной, грязной, холодной, сырой. В ней стояла большая железная печка, но от неё было мало тепла, ведь из окон сильно дуло. Стояла железная кровать, на которой спали все дети. Самому старшему Аркаше шёл тогда девятый год, а самой маленькой Тоне - пятый.
   С осени и мать задумалась о переезде в Кусу. Но разве бросила бы она родные места! - жизнь заставляла это делать: денег в деревне не платили и не было хлеба.
   Матрёна прислала письмо, в котором писала, что работает на заводе, живут в бараке, дают хлебные карточки. Радовалась, что новой картошки хватит на всю зиму, без неё, конечно, было бы трудно. Мать ездила к ней.
   В ту осень, убрав свой урожай, мы с Риммой собирали остатки овощей на колхозном поле - запасались на зиму. А мать всё уезжала в Кусу хлопотать о работе и жилье: она окончательно решила уезжать с деревни, хотя не так-то легко сниматься с насиженного места!
   Помню, я всё кумекал, какой он город-то: "Наверное, - думал я, - там много больших домов и ездят машины..."
  Перед самой зимой мать продала корову, и вначале ноября мы подались в город.
  Ехали на колхозной полуторке. Бабуся Пелагея с Тамарой сидели в кабине, а в кузове, как галчата, устроились остальные. Мать нас всех укутала потеплее, но ветер всё равно пробирал до костей. А мы - дети - радовались. Особенно я. Помню, я что-то кричал, урчал, как машина. Римма помогала маме оберегать Юру, поправляла ему шапку, завязывала шарф.
  Перекусывали в дороге варёной картошкой с лепёшками, запивали чаем, который в бидоне успел уже остыть.
  Когда увидели Кусу, мы соскочили со своих узлов и закричали.
  Вскоре остановились возле двухэтажного деревянного дома. Кругом стояли такие же дома. Водитель выскочил из кабины и крикнул матери: "Прошу, Федосья Николаевна, вы дома!"
  Мать с водителем сняли нас с кузова. Потом начали перетаскивать в дом вещи - узлы, кастрюли, картошку...
  В доме было несколько квартир. В нашей квартире пахло нежилым, было грязно, во многих местах штукатурка отвалилась, полы скрипели, в другой комнате вместо одного стекла была вставлена фанера.
  Пелагея смахнула слезу. Мать расстроилась. "Ничего, Феня, всё мы сделаем, всё отмоем, отремонтируем, утеплим!" - утешала Пелагея, но сама, чуть не плакала.
  Стали растапливать печку. Искали на улице дровишки. Потом варили картошку, кипятили чай. Юра и Тамара спали на узлах.
  Поужинав, легли прямо на полу, расстелив вещи, одеяла...
  Рано утром, ещё до рассвета, мать ушла из дома. Как она рассказывала, у хлебных магазинов уже были скопления людей, хотя они открывались в 10. Как выяснилось, очередь люди уже занимали с шести часов и раньше. Часто хлеба на всех не хватало, как говорила тётя Мотя, и приходилось ждать его после обеда, часов до пяти-шести вечера. Хлеб или что-то другое - соль, спички, керосин и пр. - отпускали только в том районе, в котором люди были прописаны. Поэтому, тот кто не шёл с утра на работу, устремлялись рано утром в магазины...
  Домой мать вернулась к вечеру. Все мы её ждали. Она сказала, что будет работать на Машзаводе, но вначале надо пройти медкомиссию, а в военкомате пообещали привезти немного дров...
  С утра и до вечера мать крутилась, ведь до праздника 24-й годовщины Великого Октября мать хотела успеть всё сделать: устроиться на работу, прописаться, получить хлебные карточки, немного отремонтировать квартиру. Да ещё топить было нечем, где-то надо было прикупить дров...
  В праздник занимались ремонтом и уборкой: мать с Пелагеей промазали все щели в квартире, побелили, всё промыли, повесили на окна занавески, даже удалось заменить фанеру на стекло - это сосед, деда Миша Голдырев, нашёл два стёклышка и вставил. Получилось неплохо: в квартире стало чище, теплее и веселее.
  А я не сидел дома, даже успел с некоторыми соседскими ребятами подружиться. Стал я какой-то "ершистый". Помню, приносил с улицы много всяких цветных стёклышек, чурбанков. Всё это складывал в своём уголке за сундуком и играл: что-то строил, рушил, соображал. Юра от меня не отставал, гонялся за мной. А Римма играла с двумя девочками из соседнего дома.
  Кроме нас на площадке жили ещё три семьи: Голдыревы - бабка с дедом, Ивановы - мать со взрослой дочерью, у которой муж тоже был на войне, и в одной комнате жила детский врач, не молодая, очень полная женщина. Она часто вечером заходила к нам и одаривала нас то карамелькой, то кусочком сахара. Мы её очень любили, тянулись к ней. Одевалась она всегда в толстую, длинную, чёрную юбку, чёрную кофту и валенки с калошами. Часто уводила к себе Римму, учила её читать и писать. Часто Римма там засыпала до утра. А утром она приносила Римму домой...
  
  
  V
  
   Мать работала в "горячем" цехе "чистильщицей": железными щётками она очищала от окалины и налипшего песка детали, валы, колёса... По началу с трудом ворочала эти не остывшие после литья изделия. Потому получалось не быстро и сильно уставала. Всегда хотелось пить.
  Рядом с ней работали другие такие же чистильщицы. Была женщина-контролёр, которая внимательно проверяла качество их работы. И тому, у кого принимала работу, она давала железный жетон. Получив его, женщины сразу приступали к зачистке другой детали. Чем больше этих жетонов они сдавали в конце смены, тем больше был их заработок.
  От работы у матери стали болеть руки, ноги, спина...
  Каждый вечер мы ждали её с работы и всегда были очень рады, когда мать была дома в выходной. Она нас всех мыла в корыте, переодевала в чистые рубашки, что-то готовила, иногда даже оладушки. Но муку экономила.
   Юра и Тамара стали ходить в садик, который находился рядом.
  Римма уже вела себя, как взрослая в свои семь лет. Мы все её слушали. А я так вообще не отходил от неё ни на шаг. Помню, она учила меня читать по разрезной азбуке, которую сама изготовила из старой обувной коробки, и я уже в шесть лет складывал по слогам. Училась она тогда во вторую смену с двух часов, потому с утра занималась со мной. Потом кормила меня. А перед школой собирала меня гулять на улицу. Ключ от дома она мне не доверяла. Вот я и гулял до мамы - до пяти-шести часов вечера. А если было холодно, то согревался у друга Аркаши Чурикова. Он жил в соседнем доме. Парень был смышлёный, делал всё сам. С утра был в школе, потом начинал варить, обедал, угощал меня.
  Жил Аркаша Чуриков со старшей сестрой. Матери и отца у них не было: похоронили обоих, когда Аркаше было только два годика. К приходу сестры всё было у него готово - и обед, и наношена из колонки вода, и убрана комнатушка в которой они жили.
  Вечером Аркаша обязательно промышлял насчёт дров. Сестра получала совсем немного, потому денег на дрова не было, вот он и приносил по плашке дров, которую брал во дворе школы.
  Он брал только одну плашку и им хватало её на весь день - и натопить, и сварить еду. К этому он незаметно приучил и меня. И стали мы ходить за дровами вдвоём. Пролазили в щель забора в школьный двор, брали плашки и уходили назад. Нас никто и никогда не видел: до забора мы шли между сарайчиками и возвращались также. Да и кто пойдёт в сарай в темноте! Мать догадывалась, откуда каждый день в стайке появлялась плашка дров, но молчала, ведь без этого печку было бы нечем топить.
  Мать мечтала завести корову, ведь она не могла спокойно видеть, как мы с жадностью выпивали по кружке молока, которое она приносила с работы. Сама не пила, а копила его за неделю - получалось полтора литра. Приносила его в субботу после работы. И мы её в этот день особенно ждали. Выпивали молоко, жмурились от удовольствия. Вот только уже завтра она не могла нам налить...
  Мать о своей мечте завести весной корову рассказала нам, и мы очень обрадовались. А я заявил, что буду пасти Настю сам, в табун её не отдадим. "Почему, Настю?" - спросила мать. - "У нас же в Сосновке Настя была!" - ответил я.
  Мать меня называла "маленьким мужичком". И даже показывала, как я хожу - "как мужичок".
   Была тогда весточка от отца, в которой он сообщал, что был ранен, лежал в госпитале. Мать ночами плакала.
   Дома мы играли молча: старались маму не беспокоить, ведь знали, что завтра она опять рано уйдёт на работу.
   Часто мы все вспоминали бабусю Пелагею. Ждали от неё письма. Но она, как уехала, так и пропала - не было ни одной весточки. Поговаривали, будто её нашли какие-то дальние родственники и забрали к себе. "Ну и слава богу!" - говорила мать.
   Римму в школе учителя очень хвалили. Особенно она очень хорошо читала стихи, побеждала на городских конкурсах. Мать плакала от радости.
   Римме в школе, как ребёнку многодетной семьи, в большую перемену давали сладкий чай и булочку. Но она очень стеснялась и потому учительница её силой заставляла всё съедать.
   На работе у матери была одна работница, тоже солдатка, Валентина. У неё было трое детей, но они учились уже в старших классах. Жила она в своём домушке, садила большой огород. Весной она обещала выделить матери семенной картошки и даже одну леху в огороде для посадки.
   Тётя Валя как-то рассказала, как некоторые бабёнки в выходные дни занимаются торговлей спирта. Правда за это могут даже судить. Мать наотрез отказалась этим заниматься...
   К новому 1944 году военкомат обещал выдать нам помощь - что-то из одежонки. Эти вещи приходили из Америки. Были они не новые, но хорошие. Распределялись они в большие семьи. Мы на это очень надеялись, ведь давно ходили в одних обутках по очереди: я носил с Риммой старенькие валеночки, а маленькие - самодельные бурки с калошами. Эти бурки сшила им бабуся Пелагея, которые уже много раз были подшиты...
   Вечерами часто приходила тётя Мотя, которая стала часто прибаливать. Старший её Аркаша часто стал не бывать дома, иногда не приходил даже ночевать. Она рассказывала, что он что-то копошится в сарайчике, откуда-то приносит много пустых бутылок. Потом их моет и сдаёт на мыло, соль или др. Это было хорошо, но ведь он может и сам выпивать в свои двенадцать лет! Часто в карманах у него звенела мелочь, появление которой он объяснял продажей бутылок, мётел, которые они с Герой сами делали. Они ходили недалеко от дома в перелесок, ломали ветки и вязали их. Метёлки продавали на базаре. "Но только бы не начали пить, воровать, играть в деньги!" - думали сёстры. Осенью Аркаша обещал поехать учиться в Златоуст...
  
  
  VI
  
   Встречали новый 1944 год весело. Тётя Мотя с детьми Колей и Тоней пришла вечером, принесла с собой банку бражки, леденцов, которые выменяла на две пачки мыла. Мать испекла пирог с картошкой и капустой.
   Аркаши и Геры не было. По словам тёти Моти, они пошли кататься на коньках, которые где-то нашли. Катались они по очереди.
   В новогоднюю ночь по радио выступал Михаил Иванович Калинин. Он поздравил всех - и тружеников, и воинов - с новым годом, и сказал, что в наступающем году "...полностью очистим советскую землю от фашистских разбойников..." После его выступления стало ещё веселее.
   Мать с сестрой сидели долго. Вспоминали родителей, мужей. Говорили о последних новостях с фронта. "Хоть каким бы пришёл, - говорила мать об отце, - хоть безногим или безруким, посадила бы его в передний угол и любовалась бы им!" Плакали обе. Потом смеялись. Говорили, что с нового года обещали поднять нормы хлеба по карточкам. Говорили, что новый год будет "победным". Слушали патефон. Постоянно включали "Рио Риту". А мы пили сладкую водичку, играли около небольшой ёлки, которая была разряжена в разноцветные бумажные игрушки, бусы, ленты...
   Дня через три после новогоднего праздника Валентина привела к нам немолодую женщину, которая шепталась с матерью. А уходя, сказала: "Думай. О согласии передашь через Валю!" Мать после её визита была растерянной...
   В январе ходили в Запруд смотреть корову. Показалась она маленькой, комолой, но хозяйка заверила, что даёт 12-14 литров. Сказала, что деньги за корову можно не в раз. Мать договорилась купить к весне...
   Я тогда с утра до вечера пропадал на улице. Нашёл лыжи и всё время катался с горок, благо они были у каждой стайки. Пальтишко своё износил до дыр. Иногда дрался с соседскими пацанами и приходил домой с синяками. На расспросы матери не отвечал. И вообще стал молчаливым. С матерью стал спорить. Совсем её не боялся и совсем не терпел замечаний.
   В этом году я должен был идти в школу и мать ломала голову, в чём я пойду. Перебирала отцовские вещи. Думала перешить его штаны...
   Мать часто со слезами причитала, глядя на нас: "Когда же вы будете есть досыта хлеба! Когда же вы будете одеты! Когда же вы будете мыться с мылом, спать на тёплой, чистой постели и расти с отцом!"
   А сирот и попрошаек было много. Куса - городок небольшой, а сколько было беспризорных детей! За годы войны появилось три детских дома. Да, война принесла много горя в каждый дом, многим постучалась в дверь смертушка. Почтальонов люди боялись, как чумы...
   Вот и тётю Мотю постигла горькая участь: в один из вечеров пришло сообщение о гибели её Ивана: "Ваш муж пал смертью храбрых..."
  Два дня тётя Мотя лежала в лёжку, не ходила на работу, ничего не ела, смотрела молча в потолок. Но жить надо было дальше. На третий день встала и пошла на работу. За прогулы её не наказали.
  Теперь мать ещё чаще стала бывать у неё. В эти дни даже Аркаша и Гера сидели дома. Старались матери ни чем не досаждать, помогали ей во всём. Они теперь часто ходили работать на овощную базу. Платили им картошкой, капустой и даже хлебом.
  Вообще, война нас - детей - многому научила: торговать, находить любой приработок и даже воровать. Голод заставлял выкручиваться каждого.
  Часто в магазинах вовремя не отоваривали хлебные карточки: не хватало муки. На работе матери не всегда выдавали молоко.
  Хлеб нами - детьми - съедался, как пряник. Особенно трудно было, когда кончалась картошка.
  Зима была злая, суровая, морозы часто доходили до сорока и более. Дров не хватало. Даже городская больница отапливалась плохо: больные лежали прямо в одежде, завернувшись в одеяла, и прикрытые сверху своей одеждой. Не выдержав холода, больные часто уходили домой, но и там настоящего тепла не было. Вечерами по радио часто сообщали о найденных замёрзших людях, квартирных кражах, воровстве скота и о других происшествиях.
  Часто отключали свет и долгие зимние вечера коротали в темноте. Рано ложились спать.
  Многие стали искать радости в пьянстве. Пропивали всё, что попадёт под руку: одежонку, обутки, даже хлебные карточки. Вот и тётя Валя крепко сдружилась с "зелёным змеем". Мать боялась, как бы её не выгнали с работы. Когда тётя Валя была трезвой, она серьёзно говорила матери: "Не думай связаться с этими проклятыми спиртошниками. Я, наверное, пропала. И ты пропадёшь, если свяжешься... Жди мужа. Береги детей..." Потом они вместе плакали...
   Как-то соседка из соседнего дома, Стюрка Чурина, рассказала матери, что я, Аркашка Чуриков и другие мальчики играем в деньги. В тот вечер, как я не доказывал матери, что это игра "об стенку", что она хорошая, мать меня отшлёпала. Мать очень боялась, чтобы я не пристрастился. Грозила, что расскажет всё отцу.
   А мы играли на деньги азартно. Были все красные, злые, взъерошенные. Выигранную мелочь я держал во рту, так как там было надёжней всего, ведь карманы-то все были рваными!
   Стюрка Чурина была без мужа с двумя детьми: дочь училась в седьмом, а сын - в четвёртом. Она любила выпить и постоянно нигде не работала. Но не унывала. Обещала матери выделить весной клочок земли на своём огороде. Часто младших оставляли у неё, если приходилось матери задерживаться на работе. А задерживалась она часто...
   Свои обязанности я справлял исправно: каждый день приносил дрова, ходил за хлебом. За хлебом ходил только я - это у меня хорошо получалось! Малые меня всегда ждали с нетерпением, глазели в окно. Как только меня замечали, Юра слазил с табуретки и со словами: "Идёт! Идёт!" - бросался к двери.
   Хлеб я подавал старшей Римме. Та знала, сколько отрезать каждому - ей показала мама. Садились за стол и ели, смакуя такой вкусный хлебушко. Съедали хлеб, а потом брались за суп или ели картошку. Мамин хлеб никто не брал, ведь все знали, что она работает и ей надо хорошо есть.
  Вечером ели вместе с мамой. Иногда она приносила хлеба или молока. Она наливала в блюдечко подсолнечного масла, и мы дружно макали хлебом. Она часто украдкой смахивала слёзы...
  Весной нам дали шесть соток земли за городом. Место было хорошее.
  
  
  VII
  
   С приходом весны базар оживал. С раннего утра, особенно в выходной, сюда тянулись и те, которые что-то хотели продать, и те, которые просто глазели, и те, которые любили выпить, стащить и все остальные.
   Базар кишел, как улей. Продавалось всё: картошка, соль, сено, семечки, вязанки дров, бадейки... Здесь можно было купить талоны на хлеб, мыло. Можно было увидеть новые сапоги, ботанки, телогрейки, рубахи... Откуда-то появились цыгане, созывающие всех погадать, узнать, что ждёт впереди.
  Спиртного, вроде, не продавали. Но много стариков, подростков и даже женщин было навеселе. В стороне за ларьками табунились пацаны, подростки постарше. Играли "в чику", в карты и не просто так, а на деньги или вещи.
  Каждый день сюда стал наведываться и я.
  Базар был от дома не далеко и мне нравилось бывать там. На базаре меня все приметили: курчавый, в красном старом свитере, в холщовых коротких штанах с проймой через плечо, в рваных ботинках - напоминал Гавроша. Я всегда был готов помочь какой-то тётке, торговавшей молоком, к примеру, сбегать за водой, чтобы помыть пустые бидоны. Или бросить лошади охапку сена. Или просто покараулить воз, если хозяину требовалось отлучиться по малой нужде. За это меня угощали - молоком, огурцом, а иногда и кусочком хлеба. К приходу матери я старался быть всегда дома, чтобы она не расспрашивала, где я пропадаю каждый день.
  Сам я в деньги не играл - не решался: вдруг скажут, что ещё мал, да и часто игроков разгонял милиционер, который захаживал во все укромные базарные уголки. Особенно азартных игроков милиционер часто уводил в милицию. Там с ними разбирались, кто они и откуда приехали. Часто уводили и женщин - это были спекулянтки спиртом и самогоном. Многие из них больше на базаре не появлялись.
  Торговать разрешалось всем, но только своим. За спекуляцию карали строго. Таких называли "паразитами". Их судили и сажали в тюрьму. Но люди шли на это: жить надо было всем, ведь у одних не было постоянного заработка, другие без этого уже не могли, торговали по привычке, радуясь барышам. Они знали, что рисковали, но шли на это, так как дома их ждали голодные дети, старики-родители или мужья-инвалиды, вернувшиеся с фронта. Некоторые торговали даже хлебом, ещё тёплым, только полученным по карточкам в магазине, но жажда выпить перебарывала разум. Та или иная пьющая торговка знала, что дети сегодня могут остаться без хлеба. Но всё равно продавала его, бежала в укромное место, брала "горючее" и с жадностью выпивала его. Продав булку, она забывала, что нужно купить хоть немножко талонов на хлеб, чтобы хоть сколько принести домой. Дети в таких семьях пухли от недоедания или шли побираться по соседям. Но что могли подать? Все жили скудно, лишней еды не было. Спившихся родителей воспитывали соседи, вызывали к начальству на работе или в горсовет. Часто спившихся матерей через суд лишали материнства. Детей отправляли в детдома. Так малыши при живой матери становились сиротами. Хорошо, если их отец возвращался с фронта и находил их. Но у некоторых не было уже и отца...
  В ту весну мы впервые в Кусе садили картошку. Семена мать еле наскребла. Помогла тётя Валя: дала ведра три. Садили с навозом, который собирали у стаек и где попадёт. Работали дружно: мать копала, Римма бросала клубни, а я клал в каждую лунку навоз.
  Солнце припекало. Нас разморило - сбросили курточки. Потом обедали. Такими вкусными показались картошка и драники! Домой возвращались под вечер уставшими, но довольными.
  После посадки картошки, дел у меня стало много. С утра шёл в магазин отоваривать хлебные карточки. Потом, как заправский базарный торговец, шёл на базар продавать только что полученный хлеб. Я знал, где его можно быстро продать: там, где торговали сеном, дровами и картошкой. Эти торговцы были из близлежащих деревень, а в деревнях не давали хлебные карточки. Потому они меня всегда поджидали. Килограммовую булку я продавал за 150 рублей, а оставшиеся семьсот грамм - за 120. Не задерживаясь, тут же бежал за ларьки: там у жаждущих выпить можно было купить по дешёвке талоны на хлеб. Немного, как заправский меняла, поторговавшись, я покупал талоны килограмма на 2,5 хлеба и опрометью бежал в какой-то магазин. Меня уже в каждом магазине знали. Хоть я и талоны приносил не закреплённые за этой точкой, сердобольные продавщицы отпускали мне хлеб. Больно для них я был интересный: худой, маленький, кудрявый, с большими голубыми глазами, в рваных ботинках, штанах и свитере. Да к тому же ещё, я старался им помогать: заметал у магазина или отгонял собак. Но давали они мне не булкой, а кусками. А я радостно сгребал куски в большую холщовую сумку и со словами: "Завтра опять приду!" - бежал домой.
  Так хлеба получалось больше. И даже оставались ещё денежки, которые отдавал матери. Мать знала откуда они у меня и чем я занимаюсь, но ничего не говорила - главное, я же не воровал! Ей всё рассказали про меня продавцы. Но они хвалили меня. И один раз она меня назвала "добытчиком".
  Но кое-какие денежки оставлял себе. Потому со временем у меня появился чёрный брезентовый большой кошелёк. Я его засовывал под свитер, так как карманов у штанов не было. А дома я его прятал под кроватью за плинтус, который заранее отодрал от стены.
  На базаре в деньги с большими ребятами не играл: боялся связываться, ведь у них часто возникали драки. И заканчивались они только после разгона милиционером.
  А в сквере за Дворцом культуры собиралась патцанва от шести до десяти лет. Они играли в карты, в "пони-погоняло" и, конечно, "в чику" - "об стенку". Здесь были настоящие игроки - с ними боялись играть те, кто приходил сюда недавно.
  Я был сильным игроком "в чику": всегда ловко бил пятак о постамент памятника Сталину, и он всегда ложился рядом с денежкой противника. Машинально замерив пальцами расстояние между монетами, забирал денежку противника себе. И каждый раз я обыгрывал всех. Меня все уважали. Каждый мечтал научиться так же играть.
  Аркаша играл редко. Он больше смотрел и болел за меня. Если у меня не ладилась игра, он метался, бросался сам замерять расстояние между копейками и орал, как ошалелый: "Ну, что ты, играть не умеешь? Тогда не берись!" И мы орали друг на друга. Но вот Фортуна снова возвращалась ко мне (а может, это Сталин мне помогал, который сурово смотрел на нас сверху!) и я снова начинал побеждать.
  Домой возвращались мы уставшие, голодные, но весёлые. Денежки уже были пересчитаны. Я поштучно покупал 5-6 беломорин, но сам не курил, зато Аркаша - с удовольствием! Он прикуривал папиросу и блаженно затягивался. Домой я покупал стакан или даже два семечек. Юрка и Тамара, как большие, лузгали семечки, плевались на пол. Они уже оставались дома одни, ведь Римма после школы часто уходила на кружок чтецов или к подругам учить уроки: учебников на всех не хватало. Римма убирала подальше спички, оставляла им по кусочку хлеба, наливала в кружки чай, закрывала их. И пятилетний Юрка оставался за старшего, к примеру, помогал Тамаре сходить в туалет. Они знали, что я им обязательно что-то принесу - или хлеб, или семечки...
  Вечером дома становилось хорошо: все собирались вместе, на плите варилась похлёбка, вкусно пахло, становилось тепло...
  Тётя Мотя часто стала болеть, плакать. Всё жаловалась на старших, что они отбились от рук, что дома часто не ночуют, а Геру неоднократно уже забирали в милицию за драку на базаре или торговлю табаком. Жаловалась, что в школу они почти не ходят - "Не всем быть учёными!" - говорили они. Оба они мечтали стать трактористами и жить в деревне. Собирались осенью ехать в Златоуст в училище.
   Младший Балыков, Коля, был тихий, застенчивый, друзей у него не было, любил со мной ходить на базар и часто ночевал у нас. Тоня была незаметной, сидела дома, гулять на улицу почти не выходила. К приходу матери, у семилетней Тони всегда был сварен обед, в комнате убрано, помыт пол. "Это моя нянька!" - говорила о ней тётя Мотя. Но глаза у Тони всегда были грустными: она всегда помнила папу, который никогда уже не вернётся домой...
   Тётя Мотя каждый день собирала сучья в лесочке за бараками. И к осени сарайчик её был забит валежником и сучьями. К зиме собиралась купить ещё немного дровишек и угля.
   А у матери от работы на заводе сильно болели руки и спина. И ближе к сентябрю она сумела устроиться в пекарню помощницей пекарей. А работа была не легче: нужно было испечь ночью семь тонн хлеба и всё делалось вручную. Эта работа также приравнивалась к работам в "горячих" цехах.
   Мать рассказывала, что в первые дни у неё сильно кружилась голова от запаха хлеба. "Даже не хотелось есть!" - говорила она. Но, выполнив работу, утром, в конце смены, они усталыми пили чай со свежим хлебом.
  
  
  VIII
  
   Мать всё думала, в чём нас с Риммой отправить в школу. Она из старого пальто сшила Римме школьное платье. А для меня что-то пыталась сшить из старых отцовских штанов. Надеялись на военкомат: может, что-то выделит к школе. "Хорошо бы ботинки!" - думал я. А ещё ждали от военкомата угля.
   Приходя с работы, мать, наскоро перекусив, садилась за швейную машинку. Платье Римме из старого пальто было тёмно-серое, с пуговицами и белым воротничком. Сестра его каждый день не один раз примеряла, благодарно улыбалась маме. А мать говорила, обнимая её: "Будешь не хуже подружек, красавица ты моя. Вот и ботиночки с чулочками тебе как-нибудь справим!"
   Сумку мне мать сшила из старого отцовского заплечного мешка так, как я её попросил: чтобы можно было её носить через плечо - такие сумки я видел у старших школьников. В ней даже был крепкий карман для чернильницы. Я её много раз осмотрел, примерился, как с ней пойду. В конечном итоге она мне понравилась.
   Дня за два до начала занятий в школах, к нам прибежала молодая девушка, сказала, что матери завтра надо быть в военкомате. Помню, мать очень разволновалась: неужели какие вести о Николае! Всё у неё валилось из рук.
   На следующий день она пришла радостная, прямо с порога громко сказала: "Доченька, сынок, меряйте скорее!" - И стала развязывать принесённый узел. Из него достала две куртки - красную и синею, клетчатую рубашку и двое ботинок на толстой подошве. Вещи были не новые, но крепкие и добротные. Куртка Римме была великовата, но ботиночки с каблучком оказались в пору. Мне всё было в пору. "Спасибо людям, которые там в далёкой Америке о нас думают! - сказала радостно мать. - Да ещё вас обещали подкармливать в школе сладким чаем с булочкой!" Только вот Римма в прошлом году стеснялась ходить в буфет. Учительница всегда её силой заставляла выпивать чай и съедать булочку или кусок хлеба, намазанный маргарином. "Зато меня уж упрашивать не надо будет! - думал я. - Я хоть что съем и сколько не дай! А Римма всегда всего стесняется и боится!"
   Мы с сестрой радовались, что теперь вместе будем ходить в школу...
   И вот подошло время идти в школу. Была суббота. На улице было тепло. Я поднялся в этот день даже раньше матери. Сам налил в таз воды и стал мыться. Фыркал по-взрослому. Брызги летели во все стороны. Потом стал возиться со школьной сумкой. Потом одел школьные штаны, сшитые матерью из отцовских, клетчатую яркую "американскую" рубашку. Но особенно мне нравились ботинки, ведь они были на толстой подошве, тяжёлые! В общем, одевался я сам. И около восьми часов уже был готов.
   А Римме мать помогала одеваться. Расчёсывала ей волосы...
   Соседи, увидав нас, улыбались и говорили: "Какие же вы сегодня красивые!" И даже подарили нам по тетрадке в клеточку! Мы с сестрой были на седьмом небе, ведь это такая редкость - настоящие тетради! А в основном тетради делали из старых газет или из обёрточной бумаги.
   Школа была недалеко от дома. Я шёл первым. У школы было много народа. Ребята принаряженные кучковались группами. А в стороне стояли их родные. Кажется, что все забыли о войне...
   Помню, моя первая учительница легко взъерошила мои кудряшки. От неожиданности я даже задохнулся. Но учительница мне понравилась.
   Класс был на первом этаже в конце коридора. Мы все сразу расселись, как хотели.
   Услышав свою фамилию, я поднялся слишком быстро и получилось как-то неловко, загремел крышкой парты. Надо мной все засмеялись. Я смущённо плюхнулся на место.
   Потом нас учительница рассадила с девочками. Я сел за третью парту в левом ряду с остроносой маленькой худенькой девочкой. Была она какая-то пугливая. На меня смотрела исподлобья большими испуганными глазами. Она часто вздрагивала всем телом. Одета она была в кофточку поверх платья. Косички с бантиками торчали в разные стороны. Звали её Ритой Лаврентьевой.
   "Повезло" только одному - ему соседки не досталось.
   Потом распределяли учебники: букварь и арифметику выдавали на трёх учеников. Учительница наказала, чтобы мы дома учебники обернули в газеты, которые тоже выдала.
   На перемене ребята, как заправские мужики, знакомились друг с другом: подавали друг другу руки, жали их, называя имена. Девочки щебетали по уголкам, тоже знакомились, разглядывали друг у друга школьные наряды.
   Самым долговязым из ребят оказался Шурка Соснин, который остался за партой один. Весь он был мужиковатым, ходил вразвалочку и вообще держался уверенно. Оказалось, что ему уже девять лет. Раньше, где они жили, в деревне школы не было. "Ну и ладно! - сказал он. - Вы, пацаны, с мамами живёте, а я с тёткой!" Как оказалось, отца у него в прошлом году убили на фронте, а мать от горя умерла. Вот и приютила его тётя. "Как-нибудь классов пять кончу и пойду работать: тётка старая уже, еле ходит!" - Всё это он говорил громко, вызывающе и зло. "И вообще, вы ещё салаги против меня!"
   Всем его стало жалко. Мы все понимали, что он говорил это не со зла, а, чтобы как-то успокоиться. Одет он был в старые, много раз заплатанные штаны и сильно полинявший свитер. Носки его дырявых ботинок были сильно загнуты к верху.
   Я познакомился со всеми ребятами. Особенно мне понравились Генка Корзун и Вадим Горшенин. Они были спокойные. Говорили убедительно, с достоинством. Я им тоже понравился. В перемены мы тянулись друг к другу.
   Учительница, кажется её звали Феодосия Фёдоровна, помню, в первый день нам рассказала о фашистах - кто они, почему воюют с нами. Она сильно волновалась. А когда говорила о наших воинах, говорила уже с улыбкой и ласково смотрела на нас, ведь говорила она о наших отцах. Она, конечно, понимала, что теребит наши детские души, но не говорить о воюющих и погибающих советских солдатах она не могла...
   Когда учительница рассказывала о подвиге Зои Космодемьянской, в глазах многих девочек стояли слёзы, а Надя Хафизова вдруг разрыдалась во весь голос...
   Дома Юра и Тамара меня расспрашивали о школе, а я, как взрослый, обстоятельно им рассказывал...
  
  
  IX
  
   Часто на базаре можно было увидеть мужиков ещё не старых, но без рук или ног. Их все знали. Им каждый старался оказать внимание и заботу. Это война превратила их в калек. То, что они пили, их никто не осуждал, даже часто жёны, придя за ними, разговаривали с ними ласково и уговаривали их идти домой. А вот пьющих женщин прогоняли с базара. На них кричали. Их часто забирала милиция.
  Базар всегда меня тянул, да и дела там были. А дела свои я знал чётко и делал их почти машинально. Придя со школы, я бежал в магазин за хлебом, отоваривал карточки, потом торопился на базар, где продавал хлеб и покупал хлебные карточки и тут же снова - за хлебом в магазин. Проделав такую операцию, я возвращался уже с двумя килограммами хлеба - это на триста грамм было больше! Юра и Тамара часто ждали меня на улице, и я им давал по куску. Они сразу с жадностью набрасывались на хлеб, как на лакомство.
  Дома, выложив хлеб из сумки, я шёл в стайку рубить сучья, а Римма начинала варить суп. Потом я водился с малышами. Когда уже смеркалось, приходила мать и мы все вместе ужинали, рассказывая о прошедшем дне...
  Помню, к празднику Октября разучивали всем классом революционные стихи, песни, танцы, шили красные флажки. Баянист приходил к нам в класс только два раза в неделю, ведь его разрывали по всей школе, и он ковылял на своей деревянной ноге то в один класс, то в другой. А ещё, помню, мы разучивали физкультурные номера - пирамиды...
  Класс был дружным. Не было никаких ссор и разногласий. Появились лидеры. У ребят - это Геннадий Корзун. А у девочек - Галина Симонова. Но и я как-то всех притягивал к себе. Я был маленький, очень подвижный, кудрявый и был большим выдумщиком. Когда дежурила наша парта, ребята беспрекословно на переменах выходили из класса. А я плотно закрывал двери, открывал форточки. Рита поливала цветы на подоконниках, протирала доску и стол учителя.
  Я не любил только чистописание и вообще всякую писанину, зато складывал и вычитал любые цифры на лету - в этом мне не было равных!
  С Ритой мы сдружились, никогда с ней ни о чём не спорили. Обижать её никому не давал. Тому, кто лез к ней, говорил: "Перестань, не лезь, видишь, какая маленькая!" Рита ещё больше в этот момент сжималась и становилась ещё меньше. Она благодарно смотрела на меня исподлобья.
  Когда она утром приходила, мы тихо здоровались, и я её без лишних слов пропускал к стенке. От неё всегда чем-то вкусно пахло - свежестью утра, прохладой. Одевалась она очень аккуратно, чистенько, косички всегда были тщательно заплетены. Я же был ей полной противоположностью: кудри были всегда взъерошены, рубаха часто вылезала из брюк. Хорошо, если ботинки были помыты. "Ничего, - думал я, - я не девчонка, буду ещё расчёсываться! Сойдёт и так!" Но я не мог, помню, простить себе один случай...
  Как-то в большую перемену, когда с ней были дежурными, всё сделав в классе, мы сели отдохнуть. Рита достала из сумки два маленьких пирожка и один протянула мне. "Ешь, - сказала она, - они вкусные!" Я отпрянул от неё и резко сказал: "Что я голодный, что ли! Отстань от меня!" Она, не ожидая такого, испуганно одёрнула руку и быстро положила пирожок обратно в сумку. Она долго молчала, уткнувшись в парту, потом тихо сказала: "Это велела мама. Она знает твою маму..." Я не отвечал. Я был подавленный. Мне было её очень жалко. В этот день мы больше друг с другом не разговаривали...
  Дома я обо всём рассказал матери. Она, помолчав, сказала: "Не надо так делать, ведь она просто хотела тебя угостить, ей же велела мама... Сейчас все должны помогать друг другу, сынок. Иначе сейчас нельзя..."
  А мне в школу мать давала кусочек хлеба и две-три поджаренных картошки. А иногда и только картошку, без хлеба. Всё это я съедал с большим удовольствием, но всегда уходил в укромный уголок или во двор, подальше от глаз: не хотел, чтобы видели, как я жадно уминаю картошку. Я вообще готов был есть всё время, всё подряд и хоть сколько...
  
  
  X
  
   Был у меня друг - Аркашка Чуриков! Друг другу мы доверяли даже самые сокровенные свои тайны и мечты.
   Аркашка года на два был старше меня, но это нам не мешало дружить по-настоящему. Он второй год подряд сидел во втором классе, так как в прошлом году много болел и не учился. Старшая сестра его, Сима, была намного старше его. Была она очень строгой и требовательной: попробуй к её приходу с работы не сварить или не убраться в доме! Вот и разрывался он, крутился, как волчок.
   У него была заветная мечта: куда-то уехать из дома, к морю. Там можно было бы жить прямо на берегу, ловить рыбу и "быть хозяином самим над собой". Об этом он часто говорил и подбивал меня податься с ним в тёплые края. Но я не мог это сделать. "Как же они - мои-то без меня будут? - отвечал я ему вопросами. - Кто им принесёт хлеба, принесёт откуда-то дров? А если будет ещё корова, кто же её пасти будет?" Аркашка это понимал.
   После своих мечтаний, мы оба долго сидели и думали каждый о своём.
   Я любил Аркашку. Какой-то он был уж очень хороший! Всегда угощал меня вкусным супом или толчёной картошкой. Да и варил он вкусно. И был не жадным: больше заставлял есть меня, чем ел сам.
   "Хорошо иметь такого друга!" - часто думал я, глядя с большим уважением на этого долговязого, ушастого, носатого парня. Я тоже старался сделать ему что-то приятное. К примеру, продав хлеб на базаре, я всегда вместе с хлебными карточками покупал ему ещё несколько штук папирос "Беломор канала". Вот это Аркашка любил, ведь сестра ему на папиросы не давала денег: лишней копейки в их доме не было. Затягивался он всегда, как настоящий куряка, с наслаждением. Курить он начал ещё в первом классе - собирал бычки, прикуривал, часто обжигал губы. Вот так и привык. "А тебе, стрекозёл, - говорил он мне, - курить ещё рано! Только попробуй - получишь по губам!" Я не спорил. Да я и не хотел. "Успею ещё - накурюсь!" - думал я. Как-то один раз я курнул и тут же поперхнулся, сильно закашлялся. Аркашка испугался. Неистово колотил меня по спине и орал: "Пацан ты ещё маленький! Только попробуй ещё раз!" Больше меня и не тянуло курить.
   Учились мы в разные смены, потому виделись в основном в выходные. При сестре я к Аркаше старался не заходить: не любил я эту злую, чёрную и всегда лохматую "бабу".
   Сима была старой девой. Она ни разу не была замужем. После смерти отца и матери, заботу о своём младшем брате она взяла в свои руки. По-своему она его любила. И придя, иногда, с работы, заставляла его примерить что-то новое - носки или сандалии. И когда она обнимала его, что делала очень редко, он как пружина сжимался, а потом вывёртывался из её объятий и со слезами на глазах убегал от неё. Да, мало видел этот парень ласки в своей жизни. Одно он знал: надо помогать сестре, ведь ей с ним тоже нелегко.
  
  
  XI
  
   Перед самым праздником Великого Октября учительница попросила всех прийти нарядными: девочкам - в белых бантиках и в чём-то светлом, а мальчикам - в светлых рубашках, да к тому же ребята должны были быть ещё и подстрижены.
   Стригла меня всегда Римма - у ней это здорово получалось! Только вот когда стригла, попробуй только пошевелись: сразу шлёпала ладошкой по голове.
   Помню, вся школа была в красных флажках. На втором этаже, где проходили торжественные линейки, на самом видном месте висели портреты "дорогих и любимых вождей Ленина и Сталина". Их украсили ветками хвои. Под ними установили тумбочку, на которой красовался большой букет цветов.
   Помню, в праздничный день после второго урока вместо обычного звонка вдруг громко раздались звуки пионерского горна и дробь барабана. Мы быстро построились один за другим. Учительница осмотрела каждого. Кого-то заставила поправить волосы, заправить рубашку, стереть пыль с обуток. А по всей школе продолжали звучать громкие праздничные ритмы.
   Старшие классы становились на линейке у самых стен. Первоклассники стояли в первом ряду и нам всё хорошо было видно и слышно. И всё нам было в диковинку - команды, доклады, пионерские салюты. Мне тогда тоже очень хотелось вот также стоять и маршировать в красном галстуке.
   Директор школы говорила речь так, как будто она забивала молотком в самое сердце. Даже учителя слушали её не шелохнувшись. И закончила она словами-призывом: "Клянёмся, что все мы и впредь будем верны делу Ленина и Сталина, родной партии большевиков!" И все старшие учащиеся вместе с учителями в один голос: "Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся!" Мне в этот момент показалось, что стены сейчас рухнут и провалится крыша нашей старенькой школы.
   Потом был смотр художественной самодеятельности старших классов. По всей школе звучала музыка. Хорошо было: не надо было в этот день сидеть на уроках, на дом ничего не задавали и наступали осенние каникулы...
   Но меня, помню, огорчало то, что мать частенько домой после работы стала приходить навеселе. На наши с Риммой укоряющие взгляды она неумело оправдывалась. И всё повторялось...
   Как-то мамы долго не было с работы. Я переживал так, что ночью не мог уснуть. И всё слышал: как мать вернулась не одна, а с каким-то мужиком, как они сидели на кухне пьяными и весёлыми. От их смеха проснулась Римма. Она тихонечко встала, подошла к двери и посмотрела в щель. Потом она вернулась на своё место, прижалась щекой к подушке и заплакала. "Ты чего плачешь? - спросил я её. - Римма, ты не плачь. Вот придёт папа с войны, я ему всё расскажу!"
   А на следующий день мы с Риммой договорились, что матери пока не будем говорить, что мы всё знаем. "Может, она больше не будет!" - сказал я. Помню, нам обоим после этого стало весело. Сестра с улыбкой побежала в школу, весело помахала мне рукой. А я быстро помог собраться Юре и Тамаре на улицу. Те, как два гномика, пыхтя, одевались в свои одежонки.
   Особенно доставалось с Тамарой: она совсем не умела одеваться, приходилось усаживать её на табурет и натягивать на неё рейтузы, кофты. Из всего она уже выросла, но ей так хотелось на улицу! Дома их было не удержать. И, не смотря на дождь и холод, с удовольствием, взявшись за ручки, спускались с лестницы. А когда на улице шёл большой дождь, они играли в стайке. Там у них были всякие чурбашки, камушки, цветные стёклышки и даже висела качелька. Так что во время дождя, они прямым ходом направлялись к сарайчику. Я их там оставлял, а сам занимался своими обязанностями, к примеру, таскал воды во флягу, особенно, когда вечером мама собиралась стираться. Да ещё нужно было за хлебом идти и уроки учить.
   Букварь и арифметику мне вечером отдавала Валька Бурдиха. Она училась не плохо, но очень неохотно давала учебники, будто бы они были её. За это я называл её "каракатицей" и "толстухой". А она всё сносила от меня, только кричала: "Не лезь, битюк, - получишь на орехи!" Так её мама, тётя Зина, любила выражаться. Вот и Валька была такой же!
   Мне нравилась школа. Там как-то всё было по-другому: учительница рассказывала много интересного, о героях войны, об Александре Матросове, к примеру, о скорой победе. Часто водила нас в кино. Я любил шагать со своей учительницей в кинотеатр. Шли мы, взявшись за руки, кто с кем хотел. А на следующий день обязательно разбирали просмотренный фильм, кому что понравилось, чем запомнился тот или иной герой, на кого мы хотели бы походить.
   Взрослые говорили, что теперь 1945-й год будет точно "победным". И их лица преображались, светились радостью. Я и сам чувствовал, что войне скоро будет конец. Быстрей бы!
  
  
  XII
  
   Как-то зимой, ещё вначале войны, мать пригласили в военкомат. Потом она рассказывала, как комиссар сообщил ей, что муж пропал без вести. Она потеряла сознание. Потом очнулась. Увидела женщину во всём белом, которая подала ей стакан воды...
   Мать с того дня стала грустной, какой-то убитой. Ничего её не радовало. Она стала приходить очень усталой. Часто приходила поздно. Сразу ложилась отдохнуть, а я кипятил чай и разогревал вчерашнюю похлёбку. Мать часто весь вечер не вставала...
   С того дня - больше ничего об отце. Всю войну - ни весточки. "Был бы жив, - говорила иногда с тоской мать, - дал бы о себе знать..." - "Мама, как же так, - спрашивала тогда её Римма, - папы у нас больше нет?" - А потом со слезами в глазах кричала: "Нет, это не правда! Его не убили! Я не верю!" Мать только кивала головой, уставившись куда-то в одну точку. Иногда она гладила головки прижавшихся к ней Юры и Тамары. Те, чувствуя тревогу мамы, тоже испуганно молчали. Становилось не по себе. Да ещё на дворе в последнюю военную зиму всё время стояли большие морозы. Дома мы ходили одетыми, прямо в валенках и пальтишках. Ночью даже вода во фляге покрывалась корочкой льда. Дрова были не исходе, хоть и экономили. Понимали, что скоро будет нечем топить. Я не мог вытерпеть. Было страшно. Я бежал из дома...
   Все мы очень ждали радостную весть о Победе. Особенно весной 1945-го. Мы не сомневались, что настанет другая жизнь: всё будет восстановлено и сделано, хлеба будет вдоволь. "Когда же это будет?" - с нетерпением спрашивали взрослые. - "Не дождёмся!" - срывались некоторые. - "Нет, скоро и у нас будет радость!" - отвечала мать. При этих словах она загоралась: она в этот момент верила, что муж живой, что он воюет в партизанах и не может о себе ничего сообщить - мало ли что в этой жизни бывает! От этих маминых слов всем как-то становилось легче...
   Перед Первомаем ходили в Запруд к Терентьевым смотреть корову. На вид она была не совсем приглядная: комолая, маленькая, пёстрая, неказистая. Но Нюра Терентьева её хвалила, говорила, что даёт больше 15 литров молока, просто ей уже было не под силу, потому и продавала...
   В праздничный день на площади был митинг. А вечером пришли гости: тётя Мотя с Колей и Тоней, тётя Стюра из соседнего дома. Тётя Мотя принесла квашенной капусты и прямо в кастрюле ещё горячую варёную картошку. А Чурина принесла целую гору пряников, таких круглых и хрустящих. А ещё принесла трёхлитровую банку браги. Играл старенький патефон. Постоянно что-то хрипело, но всё-таки это была музыка. Мы сидели тут же за столом. Подметали всё, что нам давали. Все были добрыми, с улыбками, с любовью. Маленькие играли на полу...
   Вдруг в самый разгар посиделок на пороге появился какой-то толстый лысый человек. Я его сразу узнал: это был тот самый дядька, который пришёл тогда ночью с мамой, и когда они были пьяными. Он бесцеремонно ввалился, громко со всеми поздоровался. Начал всех ребятишек одаривать семечками: горстями доставал их из кармана и высыпал в подолы рубах ребят. Подошёл к столу и поставил на стол неполную бутылку с какой-то мутной жидкостью. Все молчали. А мать засуетилась: поставила ему табуретку ближе к столу. "Это мой знакомый!" - объявила она всем. Было понятно, что ей неудобно перед всеми. Стюрка вскоре ушла домой. Засобиралась и тётя Мотя...
  
  
  XIII
  
   В тот день я проснулся от крика Стюрки Чуриной. Она кричала матери: "Включай радио!"
  По радио мы услышали необычайно торжественный, до боли знакомый голос Левитана. Так мы узнали о Победе...
   Мать со Стюркой обнялись. Они и смеялись, и плакали. Вскочили мы и запрыгали, завизжали. Сон моментально улетучился. Мы кричали, что скоро приедет папа и привезёт подарки: "Скоро приедет папка! Папка привезёт подарки! Папка приедет скоро с войны!"
  Мать пыталась Стюрку усадить за стол, напоить чаем, но та вихрем выбежала за дверь - побежала к другим соседям: ей многим ещё хотелось объявить такую радостную весть.
   В этот день улицы заполнились людьми. И город весело заголосил. Все поздравляли друг друга. Совсем незнакомые люди обнимались, целовались. Многие плакали...
   Была настоящая радость!
   Но радость была со слезами на глазах, ведь сколько горя принесла война! Почти в каждом доме кто-то не вернулся. Всюду были и радость, и слёзы...
   В тот день побежал к Аркашке. Весёлые ходили собирать бутылочки из-под лекарств. Этот свой промысел мы знали хорошо: прутьями разгребали мусорные кучи у аптеки, находили их и собирали. Потом дома у Аркашки их тщательно промывали и несли сдавать в эту же аптеку. На вырученные деньги покупали обязательно Аркашке папирос, хлеба, семечек и даже леденцов!
   Хотелось ещё где-то подрабатывать, согласны были делать хоть что, но нам всегда говорили, что ещё маленькие.
   Помню, Аркашка меня тогда спросил, когда купим корову. Он очень хотел тоже её пасти. "Нелёгкое, наверное, это дело, - рассуждал он, - пасти стадо: утром надо гнать его в лес, а вечером - домой!" Пастухи всегда казались ему такими сильными и загадочными. Особенно он восхищался, как умели они громко щёлкать плёткой - вот бы также научиться! Потому он никогда не задумывался, кем хотел быть: летом - пастухом, а зимой - поваром.
   После "бутылочек" Аркаша стал помогать сестре носить из погреба картошку на просушку, поскольку, оказалось много гнилой. А я побежал к "Сталину" играть "в чику" ...
   Вначале лета мать отправила нас с Риммой в лагерь. Ехали мы по ухабам на открытых машинах. Старшие нам даже не разрешали вставать. Наконец, приехали...
   Место было очень красивое: кругом был сосновый лес, палатки и деревянные строения стояли среди большой поляны, рядом была река, за лесом виднелись дома совхоза "Красный Луч".
   В лагере всё было по сигналу горна: подъём, физзарядка, построение на завтрак, обед, ужин, отбой. Мылись в речке. Завтракали и уходили работать на совхозные поля. Возвращались уставшими, но загорелыми и бодрыми. Чего только мы не делали на полях: огребали картошку, поливали капусту, а ещё чистили овощехранилища.
  Столовая была в бараке. На всю его длину стояли деревянные столы и скамейки. С каждого стола назначались дежурные, которые подавали еду. Какими вкусными были гороховый суп и пшённая каша! И даже давали добавку! А компот можно было пить сколько хочешь!
   После обеда всегда был сончас. Потом рисовали, читали, загорали, играли в футбол, волейбол, купались, вечерами разжигали костры, дружно пели песни.
   Но мне всё это стало надоедать: туда не ходи, сюда не суйся, купаться только в отведённое время и в специальном ограждённом месте (в дно были вбиты длинные колья, между которыми была натянута металлическая сетка). Купались поочерёдно: вначале девочки, потом ребята. Особенно тоскливо было, когда начинались дожди. Тогда сидели целыми днями в палатках на тюфяках, даже ложиться на кровати не разрешалось. В такие дни я не знал, куда себя деть, только и ждал обеда и ужина.
   Я стал всё чаще вспоминать Юру и Тамару: как они там, ведь матери нужно на работу? "Уйду!" - решил я.
   Римме наоборот нравилось в лагере: говорила, что ей весело с девчатами и без дела они не сидят. Она даже научилась вышивать.
   На следующий день по дороге на работу в овощехранилище я отстал от всех, вернулся в лагерь, свернул свои вещи в узел, перевязал их и был таков!
   Я был очень рад: наконец-то был свободный! Шёл бодро, насвистывал. Кругом был лес, никто по дороге не попадался. Часто сворачивал к реке попить. Казалось, что, попив, меньше хотелось есть.
   Часа через три обнаружил, что иду по какой-то очень узкой дороге: здесь и телега-то не пройдёт! Взбежал на пригорок, огляделся - кругом был лес, кусты, полянки. "Куда же идти?"
   Начало вечереть. Решил идти по этой же дороге: куда-нибудь она приведёт!
   Когда не стало видно дороги, решил переночевать, а утром идти дальше. Залез на сосну. Огляделся. Вдали мерцали огоньки. Решил идти туда утром. Наломал еловых веток, разложил их под кустом, лёг и уснул.
   Утром было очень свежо. Натянул на себя всё, что было. Забрался снова на дерево - там, где были огни, просматривались силуэты домов. Я отметил, что к ним можно подойти, если всё время идти вдоль берега.
   Часа через два, сильно намучившись, ведь часто нужно было перелазить через упавшие деревья, пробираться через кусты, крапиву и лишайники, я вышел на дорогу, которая привела меня к домам. Очень обрадовался женщине, которая была возле колодца. "Тётенька, - обратился я, - это какое селение? Мне нужно в Кусу!" Она посмотрела на меня внимательно и удивлённо. Представляю себя в этот момент: измученный, изодранный, грязный. "Так это и есть Куса! Откуда ты такой? Постой-ка, я вынесу тебе что-нибудь поесть!" Помню, она принесла мне хлеба, картошки и прямо в крынке молока. Я набросился на еду. Глотал, почти не жуя, ведь со вчерашнего утра ничего не ел и отшагал 12 километров! "Где живёшь-то?" - спросила она. - "В центре, в казённом доме. Спасибо!" - Я побежал.
   Мать спросонья и в полумраке меня - "оборванца" - не сразу узнала. "Не узнаёшь, что ли? Да я это, я! - кричал ей, а сам увидел за её спиной всё того же мужика - "Пискуна", как называла его сама мать, - который быстро одевался и уже убегал. - Просто очень устал!" - зло добавил я.
  Забежал домой. Первым делом заглянул в комнату, где спали младшие. Брат и сестра спали как всегда вольтом. Потом побежал за дровами, растопил печь, стал греть воду, чтобы помыться. Матери сказал, что с Риммой всё в порядке, а я убежал и больше не поеду: "Проживу без этих дурацких воспитателей! Я лучше найду какою-нибудь работу!" Потом вдруг спросил мать: "А что ты папку уже перестала ждать?" - И вложил в эти слова столько ненависти, что мой голос перешёл даже на шёпот. "Не учи меня! - заорала мать. - Ты ещё от горшка два вершка!" Она подскочила ко мне и сильно ударила меня по щеке. Я бросился в другую комнату и закрылся на крючок. Слёзы бежали у меня ручьём. На все уговоры матери, дверь я не открывал. Вскоре я услышал, как хлопнула дверь: мать ушла на работу.
   Нашёл еду: картошку, квашенной капусты. "Уеду!" - решил я. Но когда проснулись младшие, стало их жалко. Они не могли нарадоваться, что я снова с ними. На обед они уплетали жареную картошку с хлебом. Это блюдо меня научил готовить Аркаша: мелко нарезанные картошка и хлеб заливались водой и молоком на сковородке, немного соли и постного масла. Еда получалась отменной!
   Придя с работы, и увидев порядок в доме, мать извинилась и так грустно посмотрела на меня. Я прильнул к ней. Оба молча плакали...
   На следующий день, помню, за мной приезжали с лагеря, но я наотрез отказался возвращаться.
  
  
  XIV
  
   Приезжал ближе к осени дядя Коля. Он подарил мне солдатскую полевую сумку, с которой я никогда не расставался и даже ложился с ней спать, засовывая её под подушку. Дядя Коля с матерью ходили в Запруд на счёт коровы. А потом и на счёт покоса.
  И купили корову в рассрочку.
  Она - Настя - была какая-то неприглядная, маленькая и совсем безрогая. В стайку она вошла не шарахаясь, и тут же навалила несколько больших лепёшек.
  Я не мог наглядеться на это чудо. Я подкладывал ей травы и сразу убирал её лепёшки в заранее изготовленную изгородь. Тут же крутились и младшие. Они ликовали! Да, наконец-то теперь они будут пить каждый день молоко! Помню, мы все с нетерпением ждали, когда мама будет доить.
  Наконец, в стайку пришла мать. Перекрестившись, она начала доить. Мы все вышли из стайки, ведь коровы не любят лишнего шума и возни. Вдруг из стайки вышла мама. Она смущённо улыбалась. Она была счастливая, ведь ведро было до краёв полное! "Мама, столько молока! - воскликнул Юра. - Какая хорошая Настя!"
  В этот вечер все были радостными, каждый пил молока сколько хотел, оно казалось таким вкусным! Мать говорила, что хватит и нам, и заплатить налоги. "А оставшиеся полторы тысячи рублей как-нибудь уж выплатим весной, - говорила она, - будем экономить. Может к этому времени удастся продать домушку в Сосновке. Хорошо бы..."
  Покос был не близко. Дядя Коля, я и мать, будучи в отпуске, прямо там и жили вместе с коровой. Мать каждый день носила молоко домой ребятам, которые остались с Риммой.
  Погода стояла хорошая. Трава была высокая, густая. Косили дружно. Дядя Коля косил по-мужицки - широко, размашисто. Мать шла рядом, старалась не отставать. Надеялись по такой погоде недели за две разделаться с покосом.
  Настя паслась в волю. С утра её привязывали на длинную верёвку. Я из ведра её поил - "любимицу Настёну" или "нашу пеструшку", как мы её звали. Потом разводил костёр, кипятил чай. Было хорошо. Ни за что не хотел уходить домой. А мать каждый вечер уходила домой с ведром молока. И мы оставались с дядей Колей. По-хозяйски с ним осматривали поставленные за день копна сена, готовили на ночь для костра дрова, что-то колдовали с едой. Корову на ночь поближе привязывали к шалашу, чтобы она никуда не забрела. Вообще, всё в руках дяди Коли горело и спорилось - настоящий мужик!
  Я пёк в золе картошку. Потом, поужинав, приятно было лежать у костра, смотреть в звёздное небо и мечтать о будущей жизни. О чём мы только не говорили в такие вечера! Говорили, что будет всего вдоволь, что все будут счастливыми, сытыми...
  Следили за Настей: всё ли у ней хорошо, не запуталась ли она верёвкой за кусты, не надо ли её перевязать на новое место.
  И только под утро, с появлением росы, мы забирались в свой балаган, укрывались и крепко засыпали на своих таких пахучих и мягких постелях!
  Утром было не жарко. Дядя Коля сразу принимался за дело. Я бежал за водой, поил Настю, потом её привязывал, разводил костёр, кипятил чай. Приходила мать и начинала готовить завтрак. Помню, как-то у Стюрки она раздобыла кусок сала. Вот с ним и варила лапшу...
  Как и намечали, с покосом управились за две недели. Возов 6-7 было заготовлено...
  Каждое утро теперь я вставал в пять или в половине шестого, ведь у меня было теперь большое дело: пасти Настю. Сколько не приучали её к табуну, ничего не вышло! Из табуна она, как бешенная, всегда убегала: стоило пастуху чуть отвернуться, она вихрем неслась из стада прямо напролом через кусты в сторону! Намаявшись с ней, пастух наотрез отказался её пасти: "У меня что, других что ли нет! - ругался он матери. - Если я только за вашей буду следить, то у меня все остальные разбегутся!"
  И вот я каждое утро надевал на шею своей любимице петлю, брал с собой нехитрую еду и шагал с ней в лес. А там было раздолье! Как и на покосе привязывал верёвку за деревце, а сам ложился досыпать или же смотреть в небо, на облака и предаваться мечтам.
  После обеда вёл корову к речке на водопой. А сам долго кувыркался в такой тёплой воде, визжал и кричал от удовольствия.
  К вечеру возвращались домой. Настя еле шла. Вымя распирало её задние ноги. При вечерней дойке часто восьмилитрового ведра не хватало. И мать стала брать с собой две посудины.
  Часто ходил со мной Юра. Юрка с удовольствием вскакивал рано утром и делал всё, чему я его учил: как делать петлю на шее у Насти, на какой длине привязывать её и за что привязывать, когда водить на водопой... "Пора тебе становиться самостоятельным!" - говорил я ему по-взрослому.
  Вдвоём, конечно, нам было веселее. Время проходило незаметно. Жгли костёр. Пекли картошку. Купались. А когда было слишком жарко, чтобы Настю не заедали комары, мухи и слепни, загоняли её в воду. Там она стояла спокойно и мирно жевала свою вечную жвачку...
  
  
  XV
  
   Была у меня заветная мечта - сбежать из дома куда-нибудь в тёплые края! Я мечтал устроиться на какой-нибудь корабль юнгой и плавать за границу, зарабатывать себе на жизнь. К этому меня часто подбивал Аркашка Чуриков. И мысль о побеге нами всё больше и больше овладевала, особенно, когда мать перестала ждать отца, а у Аркашки сестра вышла замуж.
   Сестра у него всё-таки вышла замуж и дома часто теперь у них были выпивки, скандалы. Надоело ему на всё это смотреть, потому желание сбежать было у него сильным. Вот только один он не решался: с товарищем всё как-то веселее! А мне жалко было оставлять младших, да и Римме, думал, тоже без меня будет трудно.
   Римма тогда была какая-то слишком тихая, молчаливая, только со мной и разговаривала иногда. Особенно она стала такой после того, как тётя Мотя, поругавшись с матерью, крикнула ей в порыве гнева: "Ты и Римку-то не жалеешь, потому что она не от Николая, а от другого!" Римма это всё слышала и растерянно спросила тётю Мотю: "Как это от другого? Скажите тогда, кто мой отец!"
  Она плакала. Её успокаивали... Вот после этого она и стала замкнутой. Даже за стол садилась как-то боком, неуверенно.
  На эту тему больше никто никогда не говорил. Одно только она спрашивала у матери: жив ли её отец? А, узнав, что он умер от пьянства в Златоусте, о чём снова сказала ей тётя Мотя, она вмиг стала взрослой: всё что-то делала - убирала, зашивала, варила, ухаживала за меньшими. А те очень тянулись к ней. Даже соседи её уважали, говорили, что она не по годам взрослая и умная.
  В свободное время она много читала. Постоянно ходила в школьную библиотеку, где перечитала почти все книги. Умела хорошо вязать. Обшивала и обстирывала братишек и сестрёнку. К школе она из двух старых кофточек связала себе и мне по свитерку. Вот только корову она не решалась доить. Говорила, что ей жалко тянуть Настены титьки - ей же больно, наверное...
  В то лето солдаты возвращались домой. Их встречали радостно. Без всякого приглашения в дом, куда вернулся солдат, шли соседи. Многие расспрашивали вернувшихся о своих отцах, сыновьях, братьях. Даже о тех, кто погиб: они надеялись на чудо. Надеялся и я, но чувствовал, что отца я больше никогда не увижу. От этого чувства становилось очень тоскливо. И тогда очень хотелось бежать из дома. Казалось, никакая сила меня не могла остановить.
  В какой-то день Аркашка пришёл ко мне в слезах. Рассказал, что его сильно обидела сестра за то, что он не убрался в квартире, что она орала на него, как угорелая, что назвала его "дармоедом", что домой он больше не вернётся и что убежит один из дома не мешкая, если я не решусь: "Если ты не поедешь, - говорил он, - угоню один, а ты сиди в этой дыре!"
  Мы говорили в тот вечер долго, рассуждали: что нас ждёт здесь - через три дня в школу, учёба, заботы, холода... - надоело! а там-то - юг, море, красота... может удастся попасть на корабль... только бы добраться до Севастополя...
  Надо было наконец-то решаться. И я решился.
  Собрались быстро. Тёплой одежды не взяли: ехали-то в тёплые края! Собрали все накопленные игрой "в чику" денежки - их должно было хватить на первое время. Оба были решительными. И утром всё было готово.
  В какой-то момент рванули на станцию!
  Решили ехать на товарняках: меньше всяких глаз, проверок.
  Долго не могли сесть на какой-то товарняк - все проходили мимо. Наконец, залезли в вагон с углём. Поехали!
  Товарняки шли почти без остановок. Помню, мы лежали на кучах каменного угля, смотрели на небо и мечтали о море. "Юг, - думал я под стук колёс, - какой он? Вот уж накупаемся в волю! Не беда, что измазались - отмоемся! А жрать-то будем фрукты - яблоки, виноград - не жизнь, а малина!"
  Ехали уже целую ночь. Мечтали...
  Утром корчились от холода, пронизывающего насквозь: наши дрянные свитера не грели - холод пробирал до костей. Да ещё стал накрапывать дождь.
  Решили на первой станции слезть, чтобы побегать - согреться, да и пожрать что-то раздобыть бы! Но остановки всё не было. Мимо проносились какие-то станции, разъезды, состав нырял между гор, с громом проносился по железным мостам через большие и маленькие речки...
  Наконец, долгожданная остановка. Спрыгнув на землю, поняли, какой у нас вид: оба были чумазые, лица были чёрными, белели одни зубы, ветхие одежонки ещё больше порвались. Поняли, что нас сразу заберут. Пошли на речку обмываться. У Аркашки был обмылок, которому я очень обрадовался.
  Аркашка руководил, как заправский путешественник. "Не дрейфь! - весело говорил он мне. - Слушай меня, титешник!"
  На речке обмылись, искупались, постирались. Днём было тепло, но очень хотелось жрать.
  Пожрать решили просить у торговок на станции, может пожалеют. "Ты маленький, - говорил мне Аркашка, - тебя пожалеют. Будешь просить, может, что и обломится! А я буду лямзить, что плохо лежит. Вместе ходить не будем..." - Ещё решили воровать в огородах огурцы, картошку, варить на кострах.
  К станции подошли с разных сторон. Подошёл пассажирский поезд. Торговки оживились, устремились к вагонам. Я начал просить еду...
  Вдруг лязгнули тормоза. Поезд тронулся. "Чего стоишь? - крикнул мне Аркашка, заметив, что проводник вдруг куда-то отлучился. - Прыгай за мной в вагон!" В руках у него была сумка...
  С каким наслаждением мы в тамбуре уплетали пирожки с картошкой, которых в сумке оказалось много. Хорошо бы ещё их чем-то запивать! Мне было жалко торговку. "Не жалей! - говорил Аркашка. - Нам тоже надо, не пропадать же от голодухи!" Он был доволен собой, ведь так всё ловко рассчитал!
  Решили ходить из вагона в вагон, делая вид, что пассажиры. Но всё равно некоторым проводницам примелькались, и они на нас кричали: "А-ну, марш отсюда, грязные страхулаты, ещё упрёте чего-нибудь!" - Мы убегали.
  Ещё Аркашка говорил, что почти под каждым вагоном должны быть специальные ящики, в которых перевозят животных. "Вот бы забраться туда на ночь!"
  На одной станции Аркашка побежал искать эти ящики, а я на платформе остался его ждать. Была ночь. Никто не выходил из вагонов. Вдруг появился Аркашка и почти заорал: "Пойдём, я нашёл. Сейчас залезем и согреемся, там даже солома есть!"
  В ящик нужно было забираться вперёд ногами. Он был не широким, но длиной почти во всю ширину вагона. И было в нём не так уж и тепло, но зато не дуло. Мы прижались друг к другу и начали согреваться.
  Решили, что выходить на станциях будет один Аркашка. "Ты какой-то маленький, шкодный, лохматый, тебя сразу заберут! - говорил он мне. - Ладно уж, буду тебя кормить, всё равно ты воровать не умеешь!" Я не спорил. "Хороший он какой-то, Аркаша!" - думал я тогда. "Ссы прямо лёжа, - предупредил он. - Ящик с дырками, водичка не задержится! Ну, а уж если, что посерьёзней, то это только на станции! Вот так, титешник: на Вятке у нас будут свои порядки!" - Это было его любимое выражение.
  Вскоре мы крепко уснули.
  Ночь ехали без каких-либо приключений. Спали, зарывшись в солому. Поворачивались на другой бок по команде Аркашки.
  Утром стоял густой туман. Мы смотрели вниз, видели, как проносились под нами шпалы и бесконечными змейками тянулись рельсы. Хотелось очень пить. Мне тогда казалось, что могу выпить целое ведро. Аркаша меня успокаивал: "Не дрейфь, титешник! Будет станция, раздобуду, так уж и быть! Буду действовать налётом! Меня не догонят, - деловито говорил он, - уж что-что, а бегать я умею!" Нам понятно было, что от дома уехали мы уже далеко, оттого-то у него было хорошее настроение...
  Вокзал был какой-то большой. Аркашка выполз из "логова" и побежал промышлять - нужно было торопиться, ведь поезд ждать не будет. Ему очень хотелось молочка. Помню, вид у него был такой, что от него наверняка все шарахались. Да и у меня был не лучше. Мы даже смеялись, глядя друг на друга. Оба были грязные, как черти, провонявшие псиной. "Наверное, в этих ящиках всё же иногда возили собак!" - думал я.
  Вернулся Аркашка быстро. Вначале забросил большую бутылку молока, а потом и сам залез. Сразу выпили - заморили червячка. "Тырить трудно, - жаловался друг, - того и гляди схватят мильтоны! Эти бабы орут, как оглашенные, будто мешок денег у них утащил!"
  Днём ехать было веселее. Было тепло. Только вот ничего не было видно. Приходилось смотреть вниз на шпалы и рельсы. О чём только мы не говорили. Вспоминали дом, родных. Я вспоминал Юру, Тамару. Казалось, они были уже так далеко! "Кто ходит за хлебом, - думал я, - за дровами? Юрка, наверное, один пасёт Настю..." Мне, помню, стало грустно и я захотел вернуться, но тут же отогнал эту мысль. "Теперь, наверное, тот Пискун каждый день приходит к матери! Нет, ни за что не вернусь! Сам как-нибудь прокормлюсь. Если не попаду на корабль, буду делать что-то другое..."
  Решили на следующей станции вылезти оба: надо размять ноги и где-то помыться.
  Остановились неожиданно. Вылезли. Ехать обоим в этом вонючем ящике больше не хотелось. Пошли. Была какая-то деревня. Решили у какой-нибудь бабки попросить поесть. "Скажем, что сироты. Идём в Уфу, - учил Аркашка. - А мы вам дрова порубим..."
  Постучали в первые ворота. Открыла какая-то толстая баба. "Чего вам? Кто такие?" - настороженно спросила она. Мы, как и договорились, начали дружно врать, что идём в Уфу, жили в детдоме, убежали, а теперь наскитались, решили вернуться обратно в детдом, дескать, надоело голодовать, да холода наступают, да учиться надо... Я помню робко её спросил: "Не надо ли чего сделать? Очень кушать хочется..." Женщина пристально посмотрела на нас: худые, грязные, рваные...
  Заставила нас помыться с мылом из бочки. Потом поставила перед нами чугун с остатками похлёбки, дала хлеба, налила по большой кружке чая. Чай был без сахара, но и этому мы были рады.
  Наевшись, мы подмели во дворе, сложили в поленницу дрова. На том и попрощались.
  Станция была большой. Старались не попадаться на глаза мильтонам. "Если что, - предупреждал Аркашка, - разбегаемся в разные стороны, так не поймают!" Ехать решили на товарняке, но поезда никуда не торопились. "Неужели эти грузы нигде не ждут! - ворчал Аркашка. - Сколько составов стоит без движения!"
  В привокзальном сквере расположились цыгане. Они орали, играли в карты, играли на гитарах, некоторые пели, а другие тут же спали. У вокзала копошились любители халкнуть - залить в горло. Это были в основном грязные старики и неубранные женщины. Тут же кто-то разливал горькую и с хрустом закусывал луковицей. Иногда появлялся милиционер и тогда все замолкали. Но только блюститель порядка отходил, как все сразу о нём забывали...
  Мы просили у торговок еды, но никто не давал. Многие ругались: "Много вас тут! Самим жрать нечего!"
  Решили, что если до вечера не уедим, то вернёмся к толстой бабе, она не выгонит, а утром двинемся дальше. "Не всё же время поезда будут стоять!" - всё ворчал Аркашка.
  К вечеру пришёл состав и было понятно, что пойдёт дальше. Мы залезли в вагон, нагруженный чурками металла. От них исходило тепло. "Поедем, как на печке! - смеялся Аркашка. - прожарим свои косточки!" Перед отъездом он решил раздобыть пожрать. Мне же наказал не высовываться, сидеть, как мышь, тихо...
  Товарняк медленно тронулся, но Аркашки всё не было. Я высунулся из вагона и увидел, как за ним гонится милиционер. А поезд уже мчался. Прыгать было страшно.
  Была надежда, что Аркашку отпустят и он меня догонит на другом поезде. Я заплакал...
  Ночью было холодно. Состав стоял на большой станции. Я бегал по вагону, чтоб согреться, бил себя руками. Решил не слазить: на большой станции заберут. Зато сумел перебраться в соседний вагон с соломенными тюками. Они были плотные, тяжёлые. Под одним нашёл фуражку. Прижался к тюкам, нагрёб на себя сена.
  Ночь была звёздная, безветренная, светила круглая луна. Мне было тепло. Часто просыпался от резких толчков и сильных гудков паровоза.
  Проснулся на какой-то небольшой станции. Спрыгнул на землю. И сразу состав тронулся. И навстречу шёл состав. И меня словно стало крутить, словно стало раздавливать между ними. Я растерялся. Под руки попал столб. Сполз по нему вниз. Старался сильно прижаться к земле, зарыться лицом в песок, только бы не слышать этот свист, этот скрежет и не видеть этих с грохотом проносившихся вагонов. Казалось, всему этому не будет конца.
  И вдруг всё стихло. Долго ещё не мог оторвать рук от бетонного столба. Шатаясь побрёл через линии в сторону вокзала. Перелез под вагонами двух составов и оказался на перроне. Мне не хотелось ни от кого бегать и прятаться. Хотелось просто где-то посидеть, оглядеться, вспомнить в какую сторону мне надо ехать. В ушах всё ещё стоял страшных грохот, голова кружилась. Сил не было.
  В палисаднике у станции сел на скамейку. Представляю, на кого я был похож: бледный, грязный, ноги в цыпках, свитер из красного превратился в чёрный. Долго сидел.
  Подошла тётка. Жалостливо посмотрела на меня, спросила, не болен ли. Дала хлеба, воды. Я набросился на хлеб - не жевал, а глотал целиком. Тётка ушла. Я смотрел ей во след и думал: "Какая она хорошая, отдала свой хлеб..."
  Вдруг кто-то тронул за плечо. Передо мной стоял милиционер. Спросил, с кем я и куда еду. Я молчал. "Ладно, разберёмся. Пойдём-ка со мной, только не пытайся бежать: от меня не убежишь!" Милиционер был не молодой. Я не возражал ему. Мне было уже всё равно. И мы пошли...
  
  
  XVI
  
   В милиции надо мной смеялись: "Да на него пачки мыла не хватит!" А тот, который меня привёл, за меня заступался: "Ладно, не болтайте вы зря! Надо определять парня. Звони в детприёмник!" Он улыбался мне и смотрел по-доброму. Все его звали "Митрич".
   В детприёмник ехали долго. В окна я видел какой-то город со старыми обшарпанными домами. Они были приземистые, словно вросли в землю. Но особенно удручала дорога: сильно трясло, часто приходилось объезжать большие колдобины, ямы, кучи щебня, разбитого кирпича. "Наверное, здесь была война!" - подумал я. Водитель всю дорогу ругался то на машину, то на дорогу...
   Наконец, остановились возле больших деревянных ворот. От ворот по обе стороны тянулась кирпичная ограда. Митрич громко постучал, но при этом он крепко держал меня за руку. Ворота открыл молодой высокий бородатый мужик. "Пополнение!" - сказал ему Митрич. Тот глянул на меня и кивнул головой. Мы вошли.
   Моему взору предстала большая кирпичная церковь и ещё ряд таких же строений. "Не горюй! - сказал мне весело Митрич. - Будешь жить, как у Христа за пазухой!" А я внимательно всё осматривал. Во дворе были ребята. Все они были стрижены наголо и одеты одинаково: в чёрные матерчатые штаны, в широкую полоску рубахи, на ногах у всех были тяжёлые солдатские ботинки. Я догадался, что это были такие же, как и я, бродяги. "Вот и я буду таким же!" - понял я. "Эй, пацан! - некоторые из них кричали мне. - Как там на воле-то?"
   Мы зашли внутрь. Прошли по узкому коридору. Зашли в кабинет. Там сидел мужик в военной форме, но без погон. Мне показался он очень суровым. "Парнишка, вроде, спокойный, - сказал ему Митрич. - Всё молчит... Ну да поживёт у вас, разговорится!" Он расписался в журнале. А когда уже стал уходить, обратился ко мне: "Ну, давай парень, обживай новый дом. Всего тебе!"
   "Ну, рассказывай! - обратился ко мне мужик в военной форме строгим голосом, когда дверь за Митричем закрылась. - Всё рассказывай про себя, без утайки: кто ты, откуда и куда путь держал! Учти, всё зависит от тебя: как расскажешь, так и судьба твоя сложится!" Я всё рассказал без утайки. Мужик остался доволен, он даже смягчился. Сразу дал указания работникам, чтоб я помылся, как следует, чтоб меня подстригли, чтоб определили мне кровать, чтоб накормили.
   Помню, с каким блаженством я мылся. Вода была не совсем горячая, но такая приятная! Я то и дело намыливался, неистово тёр себя мочалкой. Да, давно я так не мылся!
   После мытья было так легко! Дали белое полотенце и чистую одежду. Только вот штаны оказались большими - слетали! Их пришлось подвязать верёвкой. А вот рубаха оказалась в пору.
   Не успел переодеться, как тут же какая-то женщина меня визгливо позвала стричься. Жалко мне было терять свои кудри, но что делать...
   В большой комнате, в которой по обе стороны стояли тщательно заправленные железные кровати, все ребята меня в упор рассматривали. Посреди комнаты стояли столы, на которых лежали шашки, домино, газеты. От всего этого ребята, с появлением меня, сразу оторвались. Они обступили меня. И посыпались вопросы: откуда ты? куда ехал? где взяли?.. Среди всех был самый большой и самый взрослый. Он ко мне подошёл и важно сказал: "Меня зовут Сыч. Будет трудно или кто-то обидит, скажи мне! Понял, худорба?" - Я кивнул. Потом ещё он говорил мне гордо, видно, я ему понравился: "Мы маленьких не трогаем. Мы их наоборот защищаем!"
   Вскоре пошли в столовую обедать. Оказалось, что в детприёмнике есть и девочки, но у них был отдельный отряд. Они были в серых сарафанах и тоже коротко острижены. Девчата сидели в углу.
   На столах стояли большие миски с супом и рядом с каждой миской - два куска хлеба. После супа была перловая каша, которая мне очень понравилась. Чай был горячий и сладкий. За собой всё сами убирали. Поварих было две. Одна была шумная: у неё никогда не закрывался рот. А вторая - молчаливая. Она изредка, глядя на нас, ласково улыбалась. И ей всегда хотелось помочь. Но обе были добрые. Часто, если оставалась еда, они кричали: "Подходи за добавкой!" Желающие всегда находились.
   После сончаса все выходили на улицу на большой двор, окружённый высоким кирпичным забором. Каждый занимался, чем хотел. Работать не заставляли. Если было тепло, снимали рубахи, загорали.
   Во дворе были сараи. В одном была лошадь, но на ней никогда не ездили, наверное, от того, что она была старой. Мне нравился запах сена, навоза. И вообще, мне понравилось в детприёмнике. И убегать я не хотел.
   Разные были ребята. Были те, кто познал уже бродяжную и воровскую жизнь. Их старались скорее определить в спецучилище или оформляли на работу. Некоторых разыскивали по всей стране за преступления. Девочки тоже всякие были - и воровки, и шлюхи, и круглые сироты...
   Чтобы никто не сбежал, нас охраняли и работники, и местная милиция. Следили за нами зорко. Следили строго и за дисциплиной. Особенно следили, чтобы старшие парни не трогали девочек. Но всё равно не всегда удавалось уследить и тогда с наступлением темноты доставались заранее припрятанные в укромных местах пальтишки, фуфайки и начиналась бурная ночь любви! А завтра будь, что будет! Только сегодня было бы хорошо...
   Каждое утро в длинном коридоре мы все выстраивались, и начальник детприёмника распекал всех и вся, особенно доставалось охране, дежурным и "отличившимся". В руках у него были докладные, кто ночью куролесил, был не на месте.
  Вечером проблем было не меньше. Наступали холода, надо было во что-то одевать подопечных. Не хватало тёплых курток, бушлатов, шапок. Как могла помогала воинская часть, но всё равно не хватало. Часто срывался завоз хлеба и других продуктов. И потому неудивительно, что работники легко вздыхали, когда нас не прибавлялось, а становилось меньше: одних устраивали учиться, других - на работу и им давали общежитие, третьих - перераспределяли в другие приёмники, а бывало, что и за кем-то приезжали родители. Но через некоторое время снова привозили новых. Да, много детей шаталось по вокзалам, как говорили работники спецприёмника - только лови и всё равно не переловить! А причин было много: одни, став сиротами, так спасались от нищеты и голода, другие искали приключений и хотели познать жизнь во всех её прелестях, третьи просто сбегали от злых отчимов. Но всё это было недолго. Всё это заканчивалось обязательно детприёмником, а дальше - детдом, работа, учёба и даже колония...
  А на дворе уже стояли большие холода. На улицу старались не выходить, сидели, как сычи в помещениях. Натягивали на себя по несколько рубах и штанов, грелись, как могли. Во всех комнатах топили печки. Ребята, как суслики окружали их, грелись, вспоминая свои путешествия.
  Иногда приходили из местных школ учителя. Проводили устные уроки по литературе, русскому языку и другим предметам. Мы не записывали: нечем было писать, да и не на чем. Эти уроки всем нравились: всё-таки разнообразие. Да и учителя все были доброжелательными. Они с удовольствием слушали наши истории, давали советы, как жить дальше, желали скорее вернуться домой. А ждать приходилось долго. И если на линейке объявляли, что какого-то пацана на днях повезут домой, конечно, все ему завидовали. Мне казалось, что для меня этот день не придёт никогда. Теперь я был согласен на всё, лишь бы быстрей оказаться дома. "Пусть там тоже не мёд, - думал я, - но там сёстры. Наверное, Томка стала совсем большой. А Римку я вообще, наверное, не узнаю! Как там братик Юрка? Ему теперь приходится делать всё: и дрова рубить, и за хлебом ходить, и ведро с помоями Насте выносить... Ох, будет мне от матери!" Но мать я не так боялся. Больше я боялся Римму. "Она умная у нас. Вон её как всегда хвалили в школе. Всегда называли её умной и настойчивой..." От этих воспоминаний мне становилось легче. "Ничего, лишь бы скорей за мной приехали мать или дядя Коля. Хорошо бы дядя Коля приехал: мать ещё расплачется..."
  В сарае были ещё и козы. И я их с удовольствием кормил, убирал навоз, таскал им воду из колонки. Ни с кем я не сдружился: мне нравилось быть одному. Иногда только с соседом по кровати играли в шашки. Он был рыжий и конопатый. Ему было лет восемь, но уже несколько раз убегал из дома. Говорил, что дома плохо: жрать нечего, отчим пьёт и часто бьёт. Говорил он смешно - по-хохлацки. У него в семье, там на Украине, три брата и две сестры. Один брат и одна сестра старшие. Он хотел попасть не домой, а в детский дом: там хоть кормить будут.
  Как-то в один из холодных ноябрьских дней, когда я убирался в стайке, меня позвали к начальнику. Я разволновался - может, что пришло из дома! "Давай, признавайся, что натворил?" - спрашивали меня ребята. Уж очень они были любопытны. А я молча бросился к начальнику.
  "Мать твоя письмо прислала, - объявил начальник, когда я зашёл в кабинет. - Пишет, что приехать сама не может. В общем, повезём тебя скоро домой. Готовься!"
  Я выскочил из кабинета, как ошпаренный: "Неужели скоро домой!" Рот у меня в этот день не закрывался. Я радостно всем рассказывал, что скоро поеду домой. "Эх ты, бедолага! - сказал мне Сыч. - Чему радоваться-то! Сам же говорил, что голодно жил, бедно!" - "Ну и пусть! Зато дома буду. Надоело мне это шатание..."
  Следующие дни я только и жил отъездом: "Только бы не передумали! Только бы не передумали!" Я не мог уже здесь жить - всё уже опротивело.
  Говорили, что ехать придётся ночи две-три...
  
  
  XVII
  
   Общий вагон был переполнен. Мы с провожатым долго пытались где-то примоститься. Вёз меня усатый и хмурый мужик, Петрович. Он сразу сурово сказал: "Не вздумай убежать: я не таких возил, под землёй достану! Будешь делать всё, что я тебе буду велеть! Понял?" - Я даже оробел.
   В дороге провожатый меня ни на шаг не отпускал, даже в туалет со мной ходил. Ехал я на третьей полке сидя. На ночь он меня привязывал на верёвку к своей руке, как собаку.
   Народ в вагоне был разношёрстный. Днём в вагоне стоял галдёж: всем хотелось с кем-то поделиться своими думами, мечтами, куда и зачем он едет. В вагоне уже орали, спорили, играли в карты, дымили папиросами, предлагали друг другу что-то купить, обменять. Когда вокруг начинали есть, Петрович доставал из мешка свои припасы. "Давай-ка перекусим!" - говорил он мне.
   Ели мы в дороге хлеб, лук и сало. Запивали остывшим чаем.
   Освещение в вагоне было плохое: тусклый свет освещал только проход. Вечером совсем становилось темно. Люди засыпали на своих мешках, узлах, коробках. На верёвку он меня привязывал каким-то замысловатым узлом. На удивлённые взгляды Петрович отвечал: "Не бойтесь, он казённый человек. Мне его надо сдать по назначению!" Многие боялись, что я вор. Петрович и им объяснял, что бояться меня нечего, что я не вор и спать можно спокойно. А мне было всё равно: "Ну и пусть привязывает! - думал я. - Значит, так надо!" И засовывал привязанную руку в карман штанов, головой упирался в стенку и засыпал...
   Приехали в Кусу рано утром. Кругом лежал снег. Было холодно. Дул сильный ветер. "Да, это не Воронеж!" - шутил Петрович. Он был рад, что дорога была нетрудной: я и впрямь оказался тихим и смирным, как ему говорили.
   Вначале зашли в милицию. Там на меня милиционер строго посмотрел и погрозил мне пальцем. Петрович расписался в журнале. Потом - домой! Я бежал впереди. Петрович еле поспевал. Он уже не боялся, что я убегу. Одежда на мне была какая-то вся большая, свисала с плеч, куртка была почти до земли, вязанная шапка всё время лезла на глаза. Большими ботинками я всё время ковырял землю, запинался, падал, вставал и бежал дальше...
   Дверь открыла Римма. Она меня не узнала. "Римка, что не узнала? Это я, Игорь!" Тогда она закричала: "Ребята, Юра, Тамара, Игоря привезли!" Мы обнялись крепко. Она спросила: "Игорь, почему ты лысый? Где твои кудри?"
   Мы зашли домой. Петровича Римма тоже пригласила. Сказала ему, чтоб раздевался, что у нас тепло - топится печка. Убежала куда-то за матерью. А Юрка и Тамара, как приклеились ко мне, не моргая, смотрели на меня. Вдруг Тамара спросила: "А ты правда наш Игорь?" - Я засмеялся: "Неужели не узнаёте меня, малышня?"
   Никто в суматохе не заметил, как зашла мать. Она тихо стояла у порога и разглядывала меня. Потом тихо сказала: "Сынок приехал. Наконец-то..." И заплакала. Я не узнал мать: она была какая-то не убранная, растрёпанная, уставшая и постаревшая. Она благодарила Петровича. Светилась и суетилась. Стала что-то варить. Мы с Петровичем помылись.
   Понемногу всё успокоилось. Римма засобиралась в школу. Ребята стали наводить порядок в доме. Потом Юрка ушёл за хлебом.
  
  
  XVIII
  
   Петрович три дня жил у нас. Он не торопился уезжать. Мать его угощала, чем бог послал. Мать вообще стала часто выпивать. Особенно с соседкой Стюркой. А ещё к нам часто стали заходить какие-то тётки. Они оставляли матери в больших бидонах спирт, который она тихонько сбывала любителям выпить. Часто и ночью стучали в дверь разные ханыги, которые просили продать или дать в долг спирт.
  Петрович уехал через три дня и в доме стало поспокойней, выпивки прекратились. Но всё равно я замечал, что мать стала совсем другой: её ничего не интересовало. В доме часто не было ничего поесть, кроме картошки. Хорошо, хоть она ещё была, да и та уже кончалась. Хлеба всё также выдавали по карточкам. Юрка и Тамара были бледными, давно не стриженными и не мытыми.
  Римма сказала, что уже не один раз к ним приходили из какой-то комиссии две женщины. Они предлагали младших начать оформлять в детдом. Но мать не соглашалась. После этих посещений, она старалась навести в доме порядок, каждый день что-то варила, стирала. Но проходило несколько дней и всё опять начиналось снова - и выпивоны, и мужики, и крики, и ругань.
  Насти у нас больше не было: старые хозяева забрали её обратно, так как мать, так и не отдала им долг в полторы тысячи рублей, они отдали две тысячи обратно и увели корову. Когда уводили корову, Юрка и Тамара очень плакали, кричали, что снова у них не будет молочка. Римма тоже плакала. Приходила тётя Мотя и ругала маму, но и это не помогало. Тётя Мотя боялась, что мать могут лишить материнства или посадить за спекуляцию спиртом. Римма написала письмо дяде Коли, чтоб приезжал и поговорил с матерью.
  Как-то в один из дней мать вызвали на какую-то комиссию. Она вернулась присмиревшая, испуганная, взялась обихаживать младших, нагрела воды. В этот вечер она всех нас перемыла. Вечером все чистенькие сели пить чай. Мать каждому дала по куску хлеба и по два комочка сахару. Вдруг Римма заплакала. И сквозь слёзы: "Мама, давай всегда так жить, ты же у нас такая была хорошая! Мы же не хотим оставаться без тебя!" - "Не бойтесь, родные мои, я больше не буду пить..."
  В школе тогда началась вторая учебная четверть. Я учился во втором классе в первую смену. Я очень волновался: боялся, что ребята будут смеяться надо мной за побег. Да ещё эти волосы так долго отрастали! "Приду, как зык какой-то!" - думал я.
  Ребята и девчата впились в меня глазами, когда директриса завела меня в класс. Все меня не могли узнать: я был худой, бледный, остриженный, скуластый пацан. На мне были серые в ёлочку штопанные перештопанные штаны, широкая клетчатая рубаха и большая не по возрасту цвета хаки куртка. Одно только было моё: это большие испуганные голубые глаза. Я стоял, опустив голову. "Ну что ребята, принимайте нашего товарища! Садись, Игорь!" Я сразу заметил, как Ритка Лаврентьева отодвинулась к стенке. И я сел на своё место за третью парту.
  На перемене все ребята окружили меня. "Ну, давай рассказывай, - все просили меня, - где был, куда доехал. Хорошо там на воле-то?" И я начинал рассказывать...
  Так было каждую перемену. Мне это нравилось. Откуда что бралось! Слов не подбирал. Говорил о своих путешествиях, как герой! Ребята и девчата удивлялись, как это не есть по 3-4 дня или ночевать в лесу! А я входил в раж. Сам удивлялся, как это мы с Аркашкой не замёрзли на смерть в товарняках, промокшие насквозь. Рассказывал, как Аркашка воровал еду - хлеб, молоко, варёную картошку, пирожки. Все были очень удивлены, как это мы вдвоём умещались в собачьем ящике, в котором, наверное, и собака какая-нибудь большая еле помещалась!
  После этих ярких рассказов все ребята ко мне стали относиться с уважением. Дружелюбно каждый старался чем-то мне помочь в учёбе. Мне выдали отдельные учебники.
  А как-то на большой перемене Ритка Лаврентьева протянула мне два небольших пирожка с картошкой. "Ешь, - сказала она, - надо поправляться, мама велела отдать тебе. Вон ты какой худющий!" Я не стал сопротивляться. Благодарно взглянул на Ритку. Пирожки показались мне такими вкусными! "Только ты больше не носи мне, - сказал я ей. - Ребята засмеют!" - "Не бойся, они не увидят. Ты, наверное, не ешь дома по утрам..."
  А вскоре всё забылось, как будто никуда и не уезжал. Снова я каждый день ходил после школы по магазинам, получал хлеб, продавал его, приобретал талоны, отоваривал их у знакомых продавщиц. Поздно вечером ходил к школе за плошкой дров. Ходил за водой. Но всё равно в доме всегда было холодно: дом был старый, во все щели дуло. Юрка и Тамара с утра закутывались во все свои одежонки. Печка топилась целыми днями и только где-то к обеду становилось веселее.
  Мать часто уходила из дома с большим бидоном, в котором был спирт. Бидон этот был с хитростью: крышка его была изготовлена в виде банки, в которую наливалось молоко. Сверху эта, так называемая крышка, закрывалась другой крышкой. По рассказам матери, её часто просил милиционер открыть бидон. Но увидав молоко, он отходил в сторону. Но на базаре мать старалась не торговать: её клиенты ждали её в укромных местах - на задах, у ларьков, за магазинами. Ближе к обеду мать приходила домой. Если удавалось продать, то приносила с собой какой-то еды: крупы, чая и даже сахару...
  Помню, в морозную зиму из военкомата принесли пол мешка муки, маргарину, двое штанов, две куртки и пару ботинок. Теперь у меня были приличные штаны. Они были длинноваты, но Римма окоротила их.
  Мать пока вела себя хорошо: перестала выпивать, пуще стала заботиться о маленьких. Если кто-то стучался в дверь, мы по договорённости с матерью, спрашивали: "Кто там?" И если был кто-то незнакомый, отвечали: "Мамы нет. Мы дома одни и не откроем!" Ночами нас почти не тревожили, да и вообще меньше в доме стали появляться всякие незнакомые пьяные дядьки и тётки.
  Помню, мы с Риммой решили на праздник поставить ёлку, которую откуда-то принесла сестра: она как-то шла из школы, завернула на свою улицу Чернышевского и увидела её на дороге. Наверное, их много везли на машине куда-нибудь в школы и садики, и одна упала. Елка была не такая уж и большая, но ветвистая. От неё так приятно пахло хвоей, зимним лесом!
  Мы поставили её в переднем углу в ведро с водой. Римма несколько дней делала новогодние игрушки из ваты, бумаги, ярких лоскутков и картона. Она, как только приходила из школы, сразу садилась за стол и с упоением что-то чертила, рисовала, вырезала, клеила. Часто к ней лезли Юрка с Тамарой, надоедали ей. Она их любовно отгоняла, говорила им, что скоро они всё увидят на ёлке. Подходила к ней часто и мама. Хвалила её, гладила по голове. Римма склоняла голову, краснела и почему-то у неё сразу появлялись слёзы на глазах...
  Наступили зимние каникулы. Римма закончила без троек. У меня же были одни тройки. Но для меня и это было неплохо.
  Ёлка стояла красавицей, ярко раскрашенная игрушками, даже какая-то звезда на ней была, ярко красная.
  На праздник пришли тётя Мотя с Колькой и Тонькой. За столом было тесно. Кое-как всем хватило места. Ели сладкие морковные парёнки, жареную картошку, пили чай с пирогом с картошкой и грибами, который принесла тётя Мотя. Мама была весёлая, но не пьяная. Они немного выпили с сестрой. Они надеялись, что может быть, этот сорок шестой год немного станет лучше. "Хорошо бы хлеба прибавили! - мечтали они вслух. - А лучше бы вообще бы отменили эти проклятые карточки - так надоело жить впроголодь!"
  В январе приезжал дядя Коля. Он был длинный, худой. Спал я с ним на полу. Долго всегда мы с ним шептались о жизни. Я рассказывал ему о своих "странствиях", я дядя Коля о своём житье-бытье. Говорил, что везде сейчас живут одинаково - бедно и полуголодно. "Ты только не делай так больше - не убегай!" - просил он меня.
  Он учился в техникуме в Златоусте. Рассказывал, что там многие на занятиях падают в голодные обмороки. Но об этом он мне говорил по секрету и не велел рассказывать матери, чтобы её не волновать. "А я двужильный, - шутил он о себе, - выдержу!"
  Да я и сам видел, как часто на улицах с кем-то случались голодные обмороки - падали или останавливались передохнуть, садились прямо на землю, а потом еле поднимались и плелись дальше. Особенно трудно было старым. Упавших поднимали. Тех, кто не мог дальше идти, увозили в больницу.
  На базаре за любую вещь, какая бы она не была дорогая, больше булки хлеба не давали. Люди продавали всё, отдавали последнее, лишь бы утолить проклятый голод!
  Город выглядел уныло. Часто отключали свет и город ещё с вечера погружался в темноту. С восьми вечера никого уже не было на улицах. Процветало воровство, пьянство. Иногда на улице слышалась стрельба, крики о помощи. Даже в войну такого не было! Но люди понимали, что нужно потерпеть, ведь была война и всё в раз не поправишь. Главное, был мир! И все очень ждали улучшений в жизни, облегчений.
  
  
  XIX
  
   Каждый вечер мать садилась за шитьё. Ей заказывали. И заказов было много. Она шила всё: платья, штаны, сарафаны и другие вещи. Рассчитывались с ней, чем могли: картошкой, мукой, молоком. Продолжала работать по сменам на хлебозаводе. К тому же она ещё всё-таки приторговывала спиртом, который ей тайно привозили с Петропавловского спиртзавода. Опасно было, даже страшно: тогда шла жёсткая борьба со спекуляцией, в тюрьмы отправляли за любую мелочь.
   Мать старалась не пить. Как-то в раз прекратила. Сама радовалась.
   Мать, конечно, устала от такой жизни. Военкомат уже не помогал, хотя на помощь его всегда надеялись. А нас надо было каждый день кормить, одевать. Мы с Риммой ходили в одних валенках: она уходила в школу с утра, потом приходила, снимала валенки, и я шёл в них в школу во вторую смену. Вся одежда была старой, залатанной. Зимой почти не выходили на улицу.
   Но мать спиртом втихаря торговала. Всё выкраивала лишнюю копеечку. Торговала в самом углу базара за туалетом. Рассчитывались с ней чем могли: куском мыла, кучкой сахара, какими-то обувками, мануфактурой, мелочью и даже деньгами.
   Всегда у ней было два бидона.
  В тот день она торговала уже вторым. Продавала, по её словам, не дорого: пол-литра - за 170 рублей, чекушку - за 75 рублей, сто грамм - за 35. Жаждущие несли последние копейки, лишь бы халкнуть и не думать об этой проклятой жизни...
   Милиция за матерью давно охотилась: не могли взять с поличным. И вот в тот день им удалось. Как рассказывала мать, перед ней неожиданно возникли два милиционера. Быстро составили протокол. Описали всё, что было: почти литр спирта, два куска хозяйственного мыла, несколько метров ситца, пара килограммов сахара, деньги.
   Мать плакала, умоляла не забирать её, говорила, что дома у неё дети. Просила, дать хоть возможность зайти домой, показать ребятам, что делать без неё. Она рыдала, грозилась, что наложит на себя руки, если её не отпустят. Но стражи порядка были неумолимы...
   Матери в тот день не было долго. Я бросился на базар. Людей там почти уже никого не было. Подумал, что мать ушла другой дорогой. Вернулся домой.
   Поздно вечером мать вдруг тихо появилась и сразу бросилась к нам. Обнимала нас всех, плакала навзрыд, причитая: "Милые вы мои, как же вы будете жить без меня, ведь меня посадят. Отпустили только до утра..." Она то причитала, то вскрикивала: "Что я наделала! За это не прощают!"
   Попив чаю, она чуть успокоилась и начала наказывать нам с Риммой: "Будьте дружными..." Больше она ничего не могла сказать - ревела.
   Мать сразу как-то сникла, постарела. За эти несколько часов она превратилась в плачущую старуху. Но у неё была надежда на то, что у неё маленькие дети - а вдруг не посадят! - куда их-то денут? Но на это было мало надежды.
   Утром мать ушла в милицию. Оставалось ждать своей судьбы...
   Приходила тётя Мотя. Чем могла помогала нам. Но чем же она могла помочь? - у самой четвёрка на руках! Вот и старшие - Аркаша и Гера - где-то шатаются по Белому Свету. Часто Аркаша приходил выпивши, в открытую курил, а ведь было ему всего пятнадцать лет! Работал он где-то на складах, таскал мешки, грузы, очень уставал. А Гера вообще редко бывал дома. Часто пропадал. Где-то шатался по вокзалам, базарам, подворовывал, тащил всё, что плохо лежало. Если ловили его, то сильно били. Но он был неисправим. Младшие Колька и Тоня наоборот были тихими. Росли, учились, всегда хотели есть, но часто в доме еды никакой не было...
   Многие соседки обещали ходатайствовать на суде, чтоб пожалели, не говорить о матери ничего плохого. Но находились и такие, которые в глаза её упрекали за разгульную жизнь. А дядька Фёдор Бурдин, живший в другом подъезде, сказал прямо: "Нет! И не будет тебе защиты: ты не ради детей торговала, а ради мужиков и пьянки! Постыдилась бы..."
   Мать судил судья по фамилии Буслов, человек суровый, уже немолодой. Народу в зале было немного. Мать сидела с опущенной головой. Кто-то за мать заступался, было зачитано ходатайственное письмо от соседей, просили наказать, но не лишать свободы. Но в другой бумаге, которая была зачитана после заявления соседей, говорилось противоположное. В ней говорилось, что мать систематически пьянствует, не занимается воспитанием детей, которые часто остаются одни, голодными. В конце письма авторы требовали лишить её материнских прав. В зале после этого наступила тревожная тишина. Мать как-то была потерянной, словно присутствовала на суде уже как-то машинально, отвечала невпопад, путалась, принималась вдруг реветь или уходила в себя, смотрела в одну точку и молчала.
   К вечеру был оглашён приговор - два с половиной года лишения свободы, под стражу взять в зале суда.
   Мать стояла не шелохнувшись, не плакала после вынесения приговора. Она широко открытыми глазами смотрела в зал, на людей. Многие женщины вытирали слёзы. Тётя Мотя обеими руками держалась за сердце. Потом она подбежала к матери и закричала: "Тебя отпустят, вот увидишь! А за квартирой я присмотрю, не беспокойся. А ребятам в детдоме будет хорошо, они будут сыты! А тебя отпустят, Фенюшка!" - Она говорила часто, взволнованно, очень торопилась, словно боялась не успеть всё сказать. "Ты только береги себя! Только береги себя!" - кричала она. Мать в ответ только разрыдалась: до неё дошло, что случилось.
   Маму увезли в тюрьму. Мы все очень плакали. Нам даже не разрешили с мамой попрощаться...
   Вернувшись домой, не знали, что делать, как теперь жить. Все молчали и плакали. Ели плохо. Пришла тётя Мотя. Велела нам успокоиться. Принесла грибную похлёбку. Начала что-то стирать...
  
  
  XX
  
   Дня через два ребят увозили в детдом. Римма ехала с маленькими. Долго обнимала меня. Мы плакали. Юра и Тамара тоже ревели. Мы прощались друг с другом, не зная, когда увидимся. Я один оставался дома. Обещал, что приеду к ним в детдом попроведывать. У крыльца стояли соседи. Они тоже плакали.
   Я бежал за газиком и кричал: "Я приеду к вам. Скоро будем все опять вместе!"
   Дома, не раздеваясь, лёг на кровать, и думал: "Как я один-то буду?" Во рту горело, сильно болела голова.
   Напившись из чайника, начал убираться. То и дело попадались игрушки, всякие ленточки Тамары, гребёнка Риммы. Всё это вызывало тоску, горечь, наворачивались слёзы. Находиться в доме больше не мог. Быстро собрался и побежал к Балыковым. Хоть и тётя Мотя обещала прийти, но мне было невтерпёж. "Скорее! Скорее к родным, - думал я, - к Кольке и Тоньке! С ними легче. Ночую у них. А завтра буду думать о жизни дальше..."
   Каждое утро ко мне поднимался Иван Туров - нижний сосед. Он был моим опекуном. "Я теперь за тебя в ответе! - говорил он мне и всегда добавлял: - Пойми меня и не сердись..." - "Конечно, дядя Ваня, я понимаю!" Он всегда наказывал, чтоб говорил ему, куда ухожу. Он получал на меня какие-то деньги и старался тратить их только на меня. Человек он был немногословный, уже немолодой. Имел двух взрослых детей. Часто баловал меня конфеткой. Жена его была очень тихой и скромной, работала она в городской бане. По утрам она приносила мне чай с хлебом. Иногда давала что-то ещё, какой-нибудь пирожок. А в обед звала меня к себе. Она была со мной очень ласкова, кормила меня вместе со своими детьми, украдкой иногда смахивала непрошенную слезу.
   Время летело быстро. Перед началом учёбы в третьем классе мне из Городского отдела народного образования принесли кое-какую одежду. Дали тетради, учебники.
   Тётя Мотя стала прибаливать и редко приходила. От дяди Коли пришло письмо, в котором он наказывал мне быть мужиком, не раскисать. Писал, что в отпуск ко мне приедет.
   От ребят и от матери писем ещё не было.
   Я сильно изменился: стал задумчивым, серьёзным, со всем соглашался.
   Жена дяди Вани Турова иногда брала меня с собой на работу. Там я помогал ей носить дрова, убирать тазы из моечной, топить печки, чтобы в раздевалках было тепло. Всё это мы делали утром. А к десяти часам, когда баня открывалась, я уходил домой.
   Очень хотелось в школу, ведь там с ребятами будет веселее. "Теперь мне надо стараться хорошо учиться, - настраивался я. - Потом выучиться на кого-нибудь и помогать маме, сёстрам, братику... Ничего, - успокаивал я себя, - когда мама придёт, я уже закончу пять классов, а потом закончу семилетку и поступлю в какой-нибудь техникум..." От этих дум мне становилось радостнее и спокойнее. "Время не стоит на мете - всё проходит!" - часто говорил мне дядя Ваня. "Хорошо, что есть хорошие люди!" - думал я тогда, глядя на него.
   Я удивлялся, как это тётя Валя - жена дяди Вани - всё успевает: много ребят, варит, убирается у себя и у меня, часто заставляет меня переодеть рубашку или бельё, она всё мне перештопала, пришила к штанам и к рубашкам отлетевшие пуговицы. К школе она меня подстригла. Дала мне расчёску и заставляла меня расчёсываться. По началу мне это не привилось, но потом привык. Теперь, глядя в зеркало, часто думал, что стал каким-то не таким, повзрослевшим, что ли. А тётя Валя восклицала: "О, да ты, Игорёк, настоящий кавалер! Смотри, девки будут без ума от тебя!" От таких слов мне становилось и радостно, и стыдно. И я быстро убегал от неё, говоря ей: "Да ну вас, тётя Валя!"
   Теперь я много читал. Книги брал у Туровых, в городской библиотеке. Любил читать про путешествия, увлекательные фантазии о приключениях. Но всегда ждал писем от родных. Вспоминал сестёр, братишку и маму. В такие минуты я замыкался в себе, становился задумчивым и серьёзным. "Неужели, нельзя было маму простить? - думал я. - Столько людей ещё небольших от этого страдает!"
   Ждал очень писем. Надеялся, что Римма вот-вот скоро напишет. Очень ждал дядю Колю. Но он что-то никак не приезжал...
   Когда приходил со школы, сразу же садился за уроки. Задавали на дом много.
   Быстро вечерело и наступали утомительные минуты одиночества. Никуда не хотелось идти. С Аркашкой я стал редко видеться. Сидел долгими вечерами у окна. Свет не включал. Смотрел на улицу. Вспоминал родных, маму: "Как они там? Сыты ли? Что поделывают? Мама, где она работает?" Почему-то мне казалось, что в тюрьмах все осуждённые обязательно работают на лесоповале, сильно устают и спят прямо в ватниках и фуфайках на нарах. Я об этом читал в книгах. От этого мне становилось очень грустно, даже начинал плакать. Часто от этих дум меня отвлекала тётя Валя. Она приходила и звала меня ужинать или приносила еду и заставляла всё обязательно съесть. Я тогда быстро вытирал слёзы и принимался за еду.
   В школе все ко мне относились дружелюбно. Многие приглашали меня в гости. Опять я сидел с Риткой. Она повзрослела, стала какой-то задумчивой. Сильно всё-таки за лето все выросли! Самым здоровым стал Генка Корзун. И Вадька стал настоящим дылдой. Зато Надька Харизова потолстела, стала как клуша. Её так и звали - хохлатая клуша! Опять она была старостой класса. Но её все уважали и слушались. И вообще, хорошо было в школе! А вот дома была скукота!
   В сквер я теперь не ходил, в деньги перестал играть. Да и зачем они мне были? Теперь даже и за хлебом ходить не надо было. Я знал, что дяде Ване на содержание меня сколько-то дают. Но мне ничего не надо было! Казалось, что я и так бы жил без всего. Уж очень мне было скучно без родных...
   Как-то в один из выходных дней вначале октября я получил сразу два письма. Одно - от дяди Коли, а другое - от Риммы. Перечитывал их по несколько раз. Вначале ничего до меня не доходило: чувство радости не давало сосредоточиться. Наконец, до меня дошло, что дядя Коля в Челябинске, ждёт отправки куда-то, ещё сам не знает куда, на какую-то службу. А Римма писала, что у них всё в порядке, все живы и здоровы. Она в старшей группе, учится. Юра и Тамара в средней группе. Юра ходит в первый класс. Писала, что кормят их хорошо, сытно. Наказывала и мне вести себя хорошо. Она успокаивала, что два с половиной года пройдут быстро, придёт мама и что мы опять будем все вместе. Прочитав письма, я успокоился: "Хорошо хоть у ребят-то там в детдоме всё нормально! Теперь быстрей бы получить весточку от мамы..."
  
  
  XXI
  
   Мать вернулась года через два по амнистии. Холодно было, зябко, сыро, промозгло. Римма была дома. Обнялись втроём. Плакали. Мать была какая-то жалкая: худая, постаревшая, походила на старушку, была, как какая-то беднушка! Мне было её очень жалко. На следующий день поехали за ребятами в детдом...
   Мать родила Вовку. "Смотрите, это наш Вовка! - всем кричали Юрка с Тамарой, стоя возле детской кроватки. - Он маленький совсем. Часто ревёт, а мы его качаем!" Помню, кроватка эта была сколочена из старых досок, покрашена в синий цвет. Вовка часто плакал, а Юрка с Тамарой ему говорили: "Не реви, сейчас придёт мама, даст тебе титьку!"
   Мать всегда была занята: работала, шила. Хорошо Римма помогала: она училась во вторую смену, потому с утра стирала пелёнки, рубашонки, убирала, если он обсикался или навалил. Она ловко его пеленала, убаюкивала, просила мать покормить его.
   В доме всегда было холодно. Вовку накрывали всем тёплым - одеялами, фуфайками.
   Вовку все любили, водились с ним, качали кроватку, брали на руки. Он не плакал, улыбался, что-то весело кричал. Приезжал дядя Коля. Брал его на руки, что-то ему мурлыкал на ушко. Ловко у него это получалось, как будто он всё время занимался этим.
   Вовка рос шустрым, везде лез, был надоедлив и непоседа. Всегда что-то лепетал. Но все его любили, часто играли с ним, давали сахар, хлеб. Юрка и Тамара всегда теперь гуляли с Вовкой. Но как за ним не смотрели, он всегда с улицы приходил сильно испачканным. Особенно доставалось сандалиям: он своими косолапыми ногами обязательно вставал во все лужи, при этом громко орал и смеялся. На него не ругались: он же был маленький, не смышлёный. Я наоборот всегда целовал этого карапуза..."
  
   На этом рукопись заканчивается.
   Теперь понятно, почему отец так любил Кусу. Он и Магнитку любил, но Кусу любил как-то по-особенному, трепетно, с болью, называя её "матушкой". И не только потому, что я в ней родился, хотя и поэтому тоже, конечно. И не только за то, что работал Первым секретарём Кусинского райкома комсомола и почти восемь лет наша семья прожила в этом городе. Нет, не только. Главной причиной, как я сейчас понимаю, его особенной любви к этому городу было то, что Куса была его городом детства - была его ГОРОДОМ ВОЕННОГО И ПОСЛЕВОЕННОГО ДЕТСТВА...
  Каждый раз, приезжая в этот городок, он всегда со слезами на глазах вспоминал, ЧТО пришлось пережить в этом городе. Вспоминал мать, братьев и сестёр, соседей, одноклассников, учителей, закадычного друга Аркашку Чурикова. Вспоминал тех дорогих земляков в те суровые военные годы. Вспоминал ту старенькую деревянную школу, ту казённую холодную квартиру, тот базар, тот памятник Иосифу Сталину, где он с пацанами играл "в чику", ту корову-кормилицу Настю, тот покос, на котором они жили с дядей Колей, тот огород, где садили картошку. Вспоминал тот хлеб, который каждый день отоваривал в магазинах, те бутылочки, которые они с Аркашкой собирали у аптеки. Вспоминал тот голод, тот холод, ту "житуху" - "Ох и житуха была! Не дай бог..." - вздыхал он тогда.
  Папа и с грустью в глазах, и со счастливой искрой всегда гулял по Кусе, по её милым улочкам, по её площади, скверам - по памятным местам и вспоминал, и рассказывал...
  "Матушка-Куса, всё такая же..." - задумчиво приговаривал он.
  Куса была для него действительно родной, была Родиной.
  "Да, Костюшенька, - растроганно говорил папа, когда уже возвращались домой с прогулки, - всё равно это наша Родина. Всё равно у нас нет родней земли, кроме этой. И где бы мы не были, где бы мы не жили, она всегда будет у нас в душе. И нет ничего страшней на свете забыть родную землю..."
   Папа пишет, что новый 1944 год они встречали особенно весело, что мать в новогоднюю ночь говорила об отце: "Хоть каким бы пришёл, хоть безногим или безруким, посадила бы его в передний угол и любовалась бы им!" Но через десять дней после этих слов Николай Петрович погиб...
  Вот некоторые уточняющие сведения о дедушке, Измайлове Николае Петровиче.
  Дедушка ушёл на войну в июне 1941 года, как кадровый офицер-кавалерист Красной Армии. Судя по воспоминаниям отца и бабушки, Федосьи Николаевны, от него осенью-зимой 1941 года была весточка, в которой он сообщал родным, что был ранен и лежал в госпитале. Потом зимой 1941-го или вначале 1942-го Федосьи Николаевне в Кусинском военкомате сообщили, что её муж пропал без вести. И всё. И всю войну не было больше о нём никаких сведений. Была ещё надежда, что он вернётся, но с каждым годом она таяла. Потом уже после войны искали только его могилу. И нашли, наконец, уже через много лет после войны. В официальном письме Центрального Ордена Красной Звезды архива Министерства обороны СССР сказано: "...лейтенант, Измайлов Николай Петрович, 1914 года рождения, командир роты 318 стрелкового полка 241 стрелковой дивизии, погиб 10 января 1944 года. Похоронен: кладбище деревни Лозоватая, Липовецкого района, Винницкой области."
  Таким образом, Измайлов Николай Петрович погиб 10 января 1944 года лейтенантом, командиром роты 318-го Гвардейского стрелкового Львовского орденов Кутузова III степени и Красной Звезды полка 241-ой стрелковой Винницкой орденов Богдана Хмельницкого и Красной Звезды дивизии 17-го Гвардейского стрелкового корпуса 38-ой Армии 1-го Украинского фронта (полевая почта 838; командующий фронтом генерал-армии Ватутин Н.Ф.). Погиб дедушка в самый разгар Житомирско-Бердичевской операции, которая проводилась в период с декабря 1943-го по февраль 1944-го.
  Вот что говорит об этой операции доктор исторических наук, профессор, ведущий специалист по истории 2-ой Мировой войны, Николай Яковлев, в своей книге о маршале Георгии Жукове: "В январе-феврале 1944 года было проведено окружение и уничтожение значительной Корсунь-Шевченковской группировки врага... Проводилась она двумя фронтами - 1-м и 2-м Украинскими, действия которых координировал маршал Жуков... 18 февраля операция завершилась. Противник потерял только убитыми до 55 тыс. человек. "Исторической", "блестящей" назвал её тогдашний начальник Генерального штаба А.М. Василевский..."
  А вот что пишет коллектив историков под общей редакцией члена-корреспондента Академии наук СССР генерал-лейтенанта П.А.Жилина в научно-популярном очерке "Великая Отечественная война: 1941-1945": "24 декабря перешёл в наступление 1-й Украинский фронт. К 15 января наши воины нанесли тяжёлое поражение 1-й и 4-й танковым армиям противника в районе Житомира и Бердичева, и продвинулись от 80 до 200 километров. Они ещё больше нависли над гитлеровскими соединениями, оборонявшимися в районе Канева... В ходе наступления войска 1-го и 2-го Украинских фронтов добились крупного успеха, но сомкнуть фланги западнее Днепра не смогли. Противнику удалось удержать обширный выступ в районе Корсунь-Шевченковского, где упорно оборонялись девять пехотных, одна таковая дивизии и одна моторизованная бригада. Разгром этой группировки приобретал первостепенное значение, так как она угрожала флангам 1-го и 2-го Украинских фронтов и сковывала их действия. 12 января Ставка приказала командующим войсками 1-го и 2-го Украинских фронтов окружить и уничтожить вражеские войска в районе выступа... Завязались ожесточённые бои... К исходу 28 января 1944 года части 20-го танкового корпуса генерала И.Г. Лазарева вышли в район Звенигородки. В тот же день подвижный отряд 6-й танковой армии под командованием генерала М.И. Савельева ворвался в Звенигородку с противоположной стороны. Стальное кольцо замкнулось. В окружении оказалось более 10 дивизий, насчитывавших около 80 тыс. человек, до 1600 орудий и миномётов, 270 танков и штурмовых орудий. Враг предпринимал отчаянные попытки вырваться из окружения... Шли тяжёлые кровопролитные бои... 8 февраля советское командование предъявило командованию окружённой группировки ультиматум о капитуляции. Однако враг отклонил это гуманное предложение... 17 февраля окружённая группировка перестала существовать... В ходе боёв фашисты потеряли 55 тыс. солдат и офицеров, свыше 18 тыс. попали в плен... В результате успешного проведения операции враг был окончательно отброшен от Днепра в его среднем течении. Для советских воинов открылась дорога к Южному Бугу и Днестру... Операция вошла в историю Великой Отечественной войны как один из блестящих образцов советского военного искусства по окружению и уничтожению крупной группировки врага..."
  Вятка, Сосновка, Белокатай, Александровка, Златоуст, Магнитка, Куса, Злоказово, Абай, Степногорск... К этим дорогим родным местам нашей семьи 10 января 1944 года добавилось и ещё одно: деревня Лозоватая, Липовецкого района, Винницкой области, где погиб в бою и похоронен в братской могиле дедушка, воин, Измайлов Николай Петрович.
  Бабушка была на той могиле. Привезла уральскую землю, увезла землю с могилы. Там имя и воинское звание дедушки высечено на камне вместе с десятками имён других мужественных советских воинов. "Много вспомнила там, - говорила она. - Много слёз выплакала..."
  А вот суждено ли нам - внукам - побывать на той земле, на той братской могиле, суждено ли нам выполнить свой долг? - не знаю, ведь сегодня снова гибнут воины на той дорогой родной земле...
  
  Санкт-Петербург, 21.08.2022
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"