Аннотация: Цикл "Казахские зарисовки". Рассказ 33-й
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
ЦИКЛ "КАЗАХСКИЕ ЗАРИСОВКИ"
(рассказ тридцать третий)
Акын
Джамбул...
Я закрываю глаза. Меня уносят крылья фантазии. Зависаю над степным пространством. Осматриваюсь. Замечаю неподвижную точку. Приближаюсь...
Человек. Он сидит, крестообразно поджав под себя ноги, на твёрдой, словно камень, прожаренной и выветренной земле, с сиротливо пригнутыми стебельками. Старый шапан плотно стягивает его худое тело. Его приподнятое остроскулое и смуглое, словно вылитое из бронзы, лицо утопает в лисьей шапке. Оно неподвижно, только еле двигаются натянутыми синими струнками губы, словно колеблются на ветру. Чёрная щель его рта резко контрастирует с белой бородкой.
Ветер доносит его голос. Они вместе летят в одной бесконечной песне туда, куда устремлены его горячие глаза - вдаль. Кажется, они слепы. Кажется, внутренний огонь застилает им этот серый войлочный диск, это сиротливое покачивание в такт песни иссушенных стебельков полыни, эту кувыркающуюся за песней ковыльную позёмку, этот летящий за ней же дымчатый кустик, наконец, это небо, вылизываемое песней до лазуревой глади. Кажется, что не видят, но всё-таки видят - горизонт. Да, они давно видят только горизонт. Они срослись с ним. И к горизонту летит эта песня.
В его длинных костлявых кистях испещрённая морщинами, как и его руки, прожаренная и выветренная как и степь домбра. Она срослась с руками и стала его кровеносным органом.
Это акын. Его далеко видать и отовсюду. Я кружу вокруг него. Кружу и кружу, кружу и кружу... И сама степь вдруг начинает вокруг него кружится, а он становится её центральной опорой...
"Я всё это когда-то видел и слышал - этого акына, эту степь, его песню. А когда же? - задумываюсь, возвращаясь в гулкий и мягкий автобусный полёт сквозь алма-атинское светлое месиво. - Когда-то в степном детстве" - И снова улетаю...
Его кисти, словно отпущенные гибкие, утончённые крылышки, порхая, гладят и чешут домбру, бойко прыгают по ней и цепко хватают её вытянутое тонкое горло, прокалывают и теребят его, потягивают и дёргают её конские тугие жилы, пощипывают и бьют их, отчего она, то взмывает от самой земли в затяжной стон, то срывается вдруг и падает с отчаянным воплем, захлёбываясь, и бежит-бежит-бежит, подпрыгивая на его худых коленях, гогочет и тараторит обо всём, что чувствует и переживает, о чём волнуется и смеётся, надрывно рыдает и глухо плачет, зависая вдруг на его впалой груди.
О чём его песня?
Вдруг ко мне протягиваются папины руки. Папа берёт меня на руки и я слышу его чистый звонкий голос:
- Не устал, сынок?
- Нет. Папа, - кричу ему, - о чём он поёт?
- В его песне рассказ о родном и вечном: о правде, труде, о хлебе, молоке, о матери, степи, о доме, отце, о детях, любви.
- Что, правда? - удивляюсь я.
- Правда! В его песне о любви к Родине, материнской любви, сыновей любви, о любви к женщине, детям, отцу, сестре, брату, о любви к людям. Для него, сынок, все чистые светлые люди были детьми!
- Что, правда? - поражённо уже спрашиваю я.
- Правда, сынок!
- И это всё в одной песне?
- И это всё в его песнях! - И папа поёт:
Я по степям родным пойду,
И песней путь в сердца найду.
И буду петь всё веселей
О Родине моей!..
И ещё:
...Кто вольностью дышит - богатым не будет,
Кто лижет подмётки - сапог не добудет,
Кто стонет да плачет над байским порогом,
Слёз у того наберётся не много.
Кто беден умом, тот овечкою блеет,
Кто песен не знает, тот жить не умеет,
Кто шею не гнул перед баем богатым,
Тот до могилы не будет горбатым!
Кто песню свою продаёт за барана,
Тот мухи ничтожней, трусливей кояна,
Блудливей хорька и трусливей тушкана!
Я смеюсь. Мне хорошо сидеть на папиных сильных руках, в его тёплых, нежных объятиях. Мне приятно слышать его голос, дыхание, прикасаться к его щекам. Я любуюсь его голубыми глазами, пышными волосами. Мне с ним необычайно интересно и весело, тепло и спокойно. Это мой любимый папа!
- А ещё, ещё о чём он поёт?
- А ещё о степном солнце, сынок. Посмотри на него.
- Какое оно большое... - восхищаюсь я.
- Да, большое, ослепительно щедрое и бесконечно родное. Каждый раз оно открывает нам этот вольный степной день. Посмотри, как оно встаёт из-за горизонта. Вон туда, смотри! - Он поднимает меня выше и протягивает руку к красному зареву.
- Вот это да! - кричу я. - Как красиво!
- Красиво, широко, вдохновенно, пылая радостью и любовью ко всему живому. Только степное солнце так встаёт над землёй, так вдохновляет жить!
- А как вдохновляет жить?
- А так, что ты хочешь прожить этот день так же красиво и широко, как оно встаёт, с такой же радостью и любовью ко всему живому, как оно пылает. А посмотри, как оно катится в течение дня по небесной дуге с одного края степи на противоположный. - Он начинает медленно кружиться.
- Ой, как ослепительно и жарко!
- Да, ослепительно любя и жарко целуя! - И папа поёт:
Я ходил по степям, я бродил между скал, -
Загорелый, обветренный и седой -
Девяносто лет я с солнцем вставал,
И солнце вставало со мной!
- Что, правда девяносто лет?
- Правда! Джамбулу почти целый век домом была степь. А посмотри, сынок, - голос его становится тише, нежнее, - как солнце закрывает день.
- Грустно.
- Поэтично, волнительно, убаюкивая в сладкие сны детей. - И папа покачивая меня, напевает:
Засыпай, малыш-казах,
Ты в испытанных руках...
Чтоб ты вырос всех счастливей,
Всех умнее, всех красивей,
Всех отважней на земле!
- А почему "казах"? Я ведь не казах!
- Для него все светлые и чистые люди были детьми, я тебе уже говорил, а значит, все были казахами. Для него "казах" означает "родной", то есть, он пел: "Засыпай, малыш родной!"
- А солнце вернётся, папа?
- Завтра на рассвете ты увидишь его! Оно возвращается каждый день и как всегда возвращается красиво, широко, вдохновенно. Ты всегда будешь видеть его, как вижу его я, наша мама, как видит его Джамбул. И где бы ты не был, в какой бы стороне ты не жил в своей большой жизни, даже ночью, даже когда солнце будут закрывать самые страшные, самые свирепые тучи, ты будешь всегда видеть солнце, сынок, потому что это большое щедрое казахское солнце будет всегда жить у тебя в душе!
- Что, правда, пап?
- Конечно, правда!
- А почему?
- А потому что тот, кто растёт в его лучах, сохраняет его в душе на всю жизнь. И всегда оно будет светить в его душе. И всегда у него в душе будет солнце!
- Здорово! А я и не знал. А ещё о чём поёт дедушка Джамбул?
- А ещё он поёт о степной луне - бледной и молчаливой дочери степной ночи. - И мир вокруг нас погружается в ночь. - Посмотри, сынок, как она завораживает тусклым светом своего глубокого взгляда.
Мне чуть-чуть становится страшно. Падаю на папину грудь, крепко обнимаю его за шею, прижимаюсь щекой к его лицу.
- Не пугайся, луна не страшная. Она скрытная, отрешённая, безмолвная, но она добрая, поверь мне, сынок, добрая! Она тихая, вечно одинокая. Её не надо боятся. Её надо уметь слышать и понимать.
- Как же её услышать, если она молчит?
- Надо научиться слышать её молчаливый глубокий взгляд. В нём всегда чистая правда, всегда истина.
Я поражённо гляжу во все глаза на луну. А папа продолжает:
- Она ничего не отнимает и не прибавляет. Она честна и откровенна. Ты научишься слышать и понимать её взгляд, поверь мне, и тогда тебе будет открываться истина, и ты будешь записывать её, может, в прозе, а может, в стихах. - И папа запел:
...С лицом похожим на Луну
Старик Джамбул рванул струну
В порыве жарком и высоком.
Дождь песен, брызнув, зашумел.
Нет! - ливень песен зазвенел.
Нет! - песни понеслись потоком...
- А ещё, ещё о чём он поёт? - Мне безумно интересно.
- О степных звёздах - каплях молока небесной кобылы, - питающих ночами пастухов и путников. - Папа снова закружил. - Посмотри, милый мой, на небо!
- Ах! - восхищаюсь я.
А папа кружится и продолжает:
- О защите слабых. О помощи обездоленным. О любви к людям. Только исходив степь вдоль и поперёк, испытав все ветра, морозы и зной, пережив все лишения и невзгоды, наконец, познав всё людское горе, только этот человек по-настоящему смог полюбить людей, ведь любовь к людям не рождается в человеке сама по себе или не приходит к нему из благополучной жизни. Счастье любить людей по-настоящему, сынок, человек познаёт только после испытаний души и тела, выпадающих на его долю. И чем больше, тяжелей, больней эти испытания, тем крепче и глубже его любовь. Потому, я желаю тебе, сынок, в жизни испытаний, ты не бойся их - они во благо! Я желаю тебе достойно пройти их и познать счастье любви к человеку! - Папа целует меня, смотрит на меня сверкающими голубыми глазами, обнимает крепче. И голос его снова звенит: - Он поёт о родном доме, дающем благодатную силу умам и душам детей, молоку и рукам матерей, словам и песням отцов, сердцам и оружию воинов. Никогда не забывай родной дом, сынок. Где бы ты ни был, всегда помни о нём и знай, что это единственное место на земле, где тебя всегда ждут и тебе всегда рады.
- Ладно.
- Он поёт о степных травах и реках, дающих живительную силу ногам коней, глазам орлов, дыханию ветров... - Папа вдруг останавливается. - И ещё о чём-то неуловимом, сынок. - Он задумывается.
- О чём?
- О том, о чём мы можем только догадываться.
А по лицу акына текут слёзы.
- Папа он плачет! - пугаюсь я.
- Он видит умирающих от голода своих детей - Ленинградцев.
- А кто это?
- Это такие люди, сынок. Они живут далеко на севере в большом городе Ленинграде. Враги окружили этот город и бомбят его, а ленинградцев морят голодом. И дети, матери, старики, женщины и сёстры, больные и немощные - умирают от голода. Они умирают в муках, но не сдаются. Джамбул восхищается и гордится ими. И только песней он может им помочь:
...Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!..
...Не затем я на свете жил,
Чтоб разбойничий чуять смрад;
Не затем вам, братья, служил,
Чтоб забрался ползучий гад
В город сказочный, в город-сад;
Не затем к себе Ленинград
Взор Джамбула приворожил!
А затем я на свете жил,
Чтобы сброд фашистский громил...
К вам в стальную ломится дверь,
Словно вечность проголодав, -
Обезумевший от потерь
Многоглавый жадный удав...
Из глубин казахской земли
Реки нефти к вам потекли,
Чёрный уголь, красная медь
И свинец, что в срок и впопад
Песню смерти готов пропеть
Бандам, рвущимся в Ленинград.
Хлеб в тяжёлом, как дробь, зерне
Со свинцом идёт наравне.
Наших лучших коней приплод,
Груды яблок, сладких, как мёд, -
Это всё должно вам помочь
Душегубов отбросить прочь!..
Спать не в силах сегодня я...
Пусть подмогой будут, друзья,
Песни вам на рассвете мои,
Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!..
Сдохнет он у ваших застав!
Без зубов и без чешуи
Будет в корчах шипеть змея!
Будут снова петь соловьи,
Будет вольной наша семья,
Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!..
Вот и сейчас, когда пишу эти строки в петербургское тусклое утро, я вспоминаю: "Откуда этот образ? Неужели, это был прекрасный сон? Но откуда этот такой явственный образ акына - человека абсолютно отстранённого от суетности, как и сама степь? Откуда этот человек, устремлённый в дымчатую даль, как и сама степь? Откуда этот земной и возвышенный, близкий и далёкий образ: эта хилая, парящая в центре степного мира фигурка, это сосредоточенное остроскулое лицо, эти вонзённые в горизонт горящие глаза, эти руки, пальцы, домбра, колени? Откуда этот голос, пронзающий пространство высокой бесконечной песней, которая звучит во мне всю жизнь?"
И я снова кружу вместе со степью в веере его звенящих лучиков. Подлетаю к нему почти вплотную и отдаляюсь далеко-далеко в степь, а потом оборачиваюсь и вижу его тёмный бугорок на горизонте. И снова лечу к нему. И снова его бесконечные лучики накатывают на меня с новой звенящей силой.
Я вижу и слышу его. Во сне и наяву. В папиных рассказах и песнях. В маминых сказках и ласках. В книжных стихах и картинках. В словах и песнях аксакалов. В тепле и улыбках апа. На уроках, праздниках, сценах, концертах. И в степи, степи, степи... - в далёком открытом вольном пространстве, где я люблю в одиночестве гулять с самого детства, вслушиваясь, всматриваясь, впитываясь степью целиком без остатка. И его образ живёт во мне. Живут во мне его голос, его песня, его дети-Ленинградцы, его слёзы, его боль. Живёт во мне его горизонт, его степь, его солнце, небо, луна, звёзды - его мир, созданный им вокруг себя, и олицетворением которого он стал для меня. Это акын - олицетворение степного мира...
И в это петербургское утро я слышу его песню. Она снова проливается во мне после долгого перерыва. И я пишу:
Я видел акына в бескрайней степи.
Дороги к нему отовсюду вели.
И небо, пространство, и солнце, луна,
И степь лишь акыном дышали тогда...
И долго бродя по продуваемым колючим балтийским ветром улицам, каналам, мостам, садам, я вижу акына и вижу его мир: мохнатое солнце, крылатое небо, оглушённую его песней степь, горизонт, луну...
И небо, пространство, и солнце, луна,
И степь заключались в акыне тогда...
Но вернёмся в алма-атинскую весну восемьдесят пятого прошлого века. Промасленные весенними смолами и испарениями алма-атинские улицы беззвучно и медленно всё тянутся и тянутся за окном. Они словно всасывают наш "Икарус" в самый центр дна городской чаши. Или автобус сам по себе стекает в их масле с сахарных кристаллов Заилийского Алатау. И снова как не вспомнить здесь Джамбула - его "Алатау" (1937г., перевод К. Алтайского):
В орлиных просторах большой высоты,
Как чалые кони вздыбились хребты.
Над всём Джатысу поднялся Алатау,
Исполнен величия и красоты.
Снега на вершинах мерцание льют,
Косматые тучи нашли там приют.
Они, золотясь, при закате клубятся
И тайны жемчужных вершин стерегут.
С покрытых снегами и льдами громад
Кипит, низвергается, бьёт водопад,
Гремит валунами и песней играет,
Из радужных брызг надевая халат.
Снега и орлы высоко в небесах,
А ниже - дремучих лесов полоса.
Зелёные сосны звенящей хвоей
Поют свои дикие песни в лесах...
В садах под плодами ломается сук,
В них сочные яблоки, сладкий урюк.
В горах созревают пурпурные вишни,
Ковры земляники алеют вокруг.
В лучах зеленеющих как изумруд
Джейраны и туры кочевье ведут.
Багровые лисы и снежные барсы,
Медведи и волки в ущельях живут.
В долине меж гор под парящим орлом
Густой синевою блестит водоём.
Весёлые стаи играющей рыбы
Мерцают в воде голубым серебром.
На склонах трава от лучей золота,
Луга в бирюзовых и жёлтых цветах.
А ниже в напевном журчанье арыков
Столица - красавица Алма-Ата...
Действительно, Алатау (в переводе с казахского это слово означает "Пёстрые горы"): вершины их снежные, а ниже они покрыты богатыми сочными лесами, предгорья же их утопают в яблоневых, грушевых, абрикосовых садах. Когда в девятнадцатом веке их вдруг неожиданно увидели русские солдаты, они воскликнули, наверняка, так:
- Это же сказка, разноцветный оазис! Посмотрите, братья, какие пёстрые горы за рекой Или!..
Видимо, с тех самых пор так и сохранилось название этого горного хребта на северо-западе Тянь-Шаня - Заилийское Алатау, то есть, Пёстрые горы за рекой Или...
А мы уже посреди чаши - на залитой солнцем площади. Нас встречают голубые ели и высотная гостиница "Казахстан" с золотым гребешком в чистом небе.
- Устроим праздник по случаю окончания конкурса! - шутливо моргает мне глазом учитель.