Я много раз слышал от местных жителей, что на этой горе навсегда пропадают люди и скот. В тот ненастный день, всматриваясь в окошко, я мог различить в серой дымке над лесом только фиолетовый клубок её верхушки. А бывали дни, когда она показывала свои пологие склоны, словно приподнимаясь над волнистым лесным одеялом. Это было интересно и загадочно!
- Бабусь, а почему её зовут чёртовой горой? - спросил я.
- А недобрая она гора.
- Недобрая?
- А то! - Бабуся передвинула на очаге чёрный от копоти кипящий чайник и подошла к буфету. - Чай попьём, милок?
- Попьём.
Бабуся зазвенела кружками и блюдцами.
- А почему недобрая? - снова спросил я, садясь за стол.
- А сколько, милок, на ей людей-то сгинуло! А про скотину уж я и не говорю! - её слабый, тоненький голосок лился в притихшей и потускневшей кухне, словно весенний ручеёк среди помрачневших сугробов - буфета, прилавка, стола, койки, лавки, печи. И только дождик за окном 'поддакивал' лениво ей по подоконнику. - Скотина-то всё к травке сочной тянется. А травка-то на ей хорошая - густая, несмятая. Вот, забредёт на неё и с концами! - Она махнула рукой и принялась разливать заварку. Оцинкованный заварной чайник с чёрной, изящно выгнутой ручкой, блеснул в её руке и залился золотыми струйками. А струйки тут же заиграли в кружках глухими трелями.
- А чего там происходит, бабусь?
- А вот и то! Дьявол ли, чёрт ли в ней обитает али ещё какой нечистый дух, только, как заманит она к себе, потом уж и не отпустит. - Бабуся перекрестилась на тёмную икону над столом, прошептала молитву и села за стол. - Наши-то деревенские давно уж её прокляли, - продолжала она, наливая чай в блюдце. - Так и зовётся она - проклятой али чёртовой. Держаться от неё надо подальше, милок, уж ты послушайся меня. Хоть я и неграмотная, а только ещё когда девкой была, видала, как чего-то в ей искали. Ох, как больно сильно копали-то на ей да буйно-то как, даже страшно!
- Чего искали-то?
- Да, бог его знает, чего искали-то! Камни, может, какие больно дорогие искали али енту самую... руду какую! Я-то ведь в этом не соображаю, милок. Ты об ентом отца своего спроси, он на ей молодым работал. А я вот только одно знаю, что спортили гору-ту всю. Места живого в ей не оставили. Всё перерыли там у ей. Да, только, видать, зря - не нашли ничего...
- Не нашли?
- Нет, не нашли, милок, не нашли. А я-то, - оторвалась она от комочка сахару на ладошке, который звонко раскалывала ножом, - вот что думаю, милок: гора-то сама не раскрыла своего главного богатства-то...
- Сама?
- Сама, ей богу, сама! Она с непокладистым характером оказалась! Да, ведь у нас горы-то все с характером своим непростым. - Она утёрла вымазанный сажей нос кончиком платка и продолжила крошить сахар. - Не каждому горы раскрывают богатства-то свои. К каждой горе-то свой подход нужен, милок. Они ведь, как люди. А енту гору-ту обидели, видать, крепко. Обидели, ей богу, обидели. Вот и не любит она с той поры нас. - Бабуся ловко закинула кусочек сахару в рот и отхлебнула из блюдца.
А я неторопливо слизывал земляничное варенье с чайной ложки, запивая маленькими глоточками чаёк с ароматом зверобоя, и, смотря на бабусю, вспоминал горы. И были они то хмурыми и неприветливыми, то весёлыми и гостеприимными, то потухшими и тяжело гудящими, то сверкающими, звонко поющими и играющими солнечными лучиками. А на рассвете в туманной тёплой дымке они были нежными, мягкими, беззащитными. Но были и какими-то молчаливыми, внимательными, словно недоверчивыми. А ещё, какими-то загадочными, таинственными, сказочными, особенно в лунном свете...
- А как обидели-то? - снова спросил я.
- А так! - нельзя так было копать, как они копали. Горы любят как? - когда с ними по-хорошему, милок, бережно, когда с любовью к ним относятся. Вот тогда-то они и раскрываются перед людьми всеми своими богатствами-то. А енти что? - пришли, нарушили её всю, побили её всю, матушку, напакостили на ей и бросили! Разве так можно? - Бабуся уставилась на меня, склонив голову. Её щёчки порозовели, а синие от старости тонкие полоски губ приобрели бордовый оттенок. Она высморкалась в подол и продолжила: - Шахты енти свои так и оставили открытыми, не засыпали, не огородили ничего. Наши деревенские всё пытаются огородить да без толку. Скотина постоянно на ей пропадает. Ей же не объяснишь, что нечего туда соваться! Она же ведь всё ищет, где травка послаще да посочней. И незнающий человек - приезжий ли, городской ли какой - да и местной тоже: заблудится, забредёт на неё - всё, назад уж не воротится - поминай, как звали! - Она снова махнула рукой.
- Не воротится?
- Нет, не воротится! - проглотит она его и всё. Или в шахту провалится, или обрушится скала на него какая. Гора-то ведь нестойкая теперь, постоянно в движении, словно бес в ей поселился. А самое-то опасное, что притягивает она к себе-то. Притягивает, милок. К ей даже подходить-то опасно. Смотри, - стала грозить она мне чёрным от сажи пальцем, - ты к ей даже не подходи, милок...
После этого разговора, каждый раз, приближаясь к горе, меня охватывал необъяснимый страх, коленки начинали дрожать, а ладони со лбом покрывались испариной. Где-то у подножья было ограждение - столбики с натянутой проволокой. К некоторым столбикам была прикреплена дощечка с надписью: 'ПРОХОД ЗАПРЕЩЁН! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!'. Но часто ограждение было повалено или его вовсе не было.
Я каждый раз с трудом останавливался у её подножья. И, действительно, тянуло сделать шаг вперёд - на неё. Очень тянуло. Очень хотелось взобраться на вершину. Очень хотелось покорить эту 'чёртовую' гору! Но невероятным усилием я останавливал себя, поворачивал и уходил прочь.
Однажды, как только повернул прочь, над головой сразу что-то засверкало, а через несколько секунд громыхнуло, и земля под ногами задрожала. Я попытался побежать, но не смог. Ватные ноги еле передвигались, словно гора держала меня, а я вырывался! Только отойдя на несколько метров, смог побежать. Полил ливень с громом и молнией. Я бежал домой, не чувствуя ног, а перед глазами видел только сверкающую водную пелену, а в ушах слышал только ужасный скрежет и гром. Крепко испугался я тогда. Долго потом не решался подходить к горе, только издали посматривал на неё. А она, действительно, манила к себе, притягивала, словно каким-то магнитом...
А подошёл к ней неожиданно с папой. Мы ходили в тот день по грибы и, закружив по лесу, увидели её вдруг перед собой.
- Вот, сынок, в молодости я всю её излазил, а теперь нельзя - вся в заброшенных шахтах. Их и не заметишь из-за густой травы - всё заросло!
- А почему их бросили?
- А геологи ошиблись: думали, что титановой руды много, а оказалось потом, когда уже стали разрабатывать, что её совсем практически нет! А, как всё начиналось! Я после техникума сюда приехал. Какая здесь была бурная жизнь! Как было весело: всё строилось, поднималось, развивалось! Город уже целый строили! Даже название ему уже было - Титаногорск. Да, - задумчиво произнёс он, - весёлое было время... - Он посмотрел ещё раз на гору и повернул обратно. - Пойдём, сынок, делать здесь нечего...
- Как же они ошиблись? - догнал я папу.
- Не знаю. Только знаю, что любое дело, сынок, надо делать с душой. Даже самое маленькое дело. - Мы неторопливо шли по сосновому бору, глядели вперёд на янтарно-стройные деревья, голубое небо в его поющих поднебесных теремах, и папин голос отдавался оттуда эхом. - С душой и любовью, что, наверное, одно и то же. С душой и любовью. С невыдуманной любовью к человеку. И тогда у нас всё получится!..
Как-то в дождливый августовский день, собираясь на рыбалку, я забрался на вышку бабушкиного дома. Там, среди старых вещей - огромных калош, медных самоваров, книг и ржавых утюгов - я искал резиновые сапоги. Вдруг на глаза попалась стопка пожелтевших журналов. Я присел у щелочки и в лучике света стал их просматривать. Вскоре я так увлёкся, что совсем позабыл о сапогах. Одну заметку я запомнил наизусть:
Мы празднуем настоящую победу: на Южном Урале в одном из горных массивов нашими геологами обнаружены большие залежи титановой руды! Мощными темпами ведётся разработка. А рядом строится рабочий посёлок. И никто в нашем институте не сомневается, что лет через пять, на месте этого посёлка будет цветущий город! И название мы ему уже придумал - Титаногорск. А, может быть, он будет называться так: Советский Титан! Но самое главное, что совсем скоро у нашей Советской Родины будет достаточно титана! Ура! Теперь всё зависит от армии наших доблестных горняков, строителей, шахтёров...
'Титаногорск...' - вспомнил я недавний папин рассказ. После этой заметки, от журналов не мог оторваться, пока не перечитал их от корки до корки. Кроме маленьких статеек в них было много фотографий гор и горных хребтов, хвойных лесов и горных рек, улыбающихся геологов в широких свитерах и найденных ими минералов - блестящих и тусклых, 'кудрявых' и гладких камней и камушек. Но особенно мне понравились фотографии с заходящим за горы или восходящим из-за гор солнцем! И нисколько не огорчало, что фотографии были чёрно-белыми. Меня захватили эти холодные и таинственные пейзажи. И не нужны были никакие цвета! Эти три цвета - чёрный, белый и серый - казались мне тогда самыми яркими и сочными на свете!
И только на одной фотографии солнце было искусственно выкрашено в красный цвет. Я тогда ещё подумал: 'Какое-то неестественное солнце получилось, словно кровавое, словно его специально вымазали кровью...' - И даже почувствовал запах крови! А под фотографией прочитал:
Геологи нашего института узнали от местных жителей древнюю славянскую легенду. Мы приводим вам...
Дальше было неразборчиво, но легенду можно было прочитать. Вот она:
Огромное солнце опускалось всё ниже и ниже к горизонту, наливаясь горячей яркой кровью. И уже у самого горизонта оно было полностью кровавым! Крови было так много, что она изливалась на землю во все стороны красной кипящей лавой, которая накрывала поля и леса, горы и болота, реки и человеческие селения. И так происходило изо дня в день. Люди - и стар, и млад - каждый день, с замиранием сердца, в этот момент понимали, что это двуглавое чудовище Ящер - владыка недр земных и "земной крови", владыка гор и вод, рыб и водных путей - пожирает светило своею западной пастью! Люди с трепетом смотрели на запад, провожая солнце. А когда от него не оставалось и маленького лучика, на всей огромной земле наступала ночь. Люди вытягивали руки на запад и молили Ящера вернуть солнце:
- О-о-о-о, - пели они по всей земле, - о-о-о, великий бог, владыка недр и гор, земных огней и мечей, владыка огненных камней и вершин, владыка бездонных вод и водных путей, рыб и морских чудовищ, не погуби нас и проснись завтра, и даруй нам солнце, ибо нам без него смерть! - После чего все смиренно уходили спать.
А солнце внутри Ящера проплывало по реке с запада на восток, после чего Ящер возвращал солнце на небо, изрыгая его своею восточною пастью. Прекращалось тогда царство мёртвой ночи, и на землю возвращался светлый добрый день, приносящий жизнь и радость. Люди радовались солнцу и каждому дню, за что благодарили Ящера, принося ему жертвоприношения в виде чучел, специально для этого подготовленных заранее...
Всё. Не могу сказать, было ли продолжение, поскольку, следующая страница была вырвана. Вот так и осталась она у меня в памяти...
А когда мои каникулы у бабушки закончились, я накануне отъезда последний раз любовался солнечным закатом. Все были в доме, а я тихо вышел за крыльцо, встал на самое высокое место крутого берега и, возвышаясь над серебряной притихшей рекой, жалкими ивами и почерневшим черёмуховым лесом, наблюдал закат. В тот вечер он был каким-то особенным. Может быть, оттого, что видел его в самом конце лета, и солнце оттого казалось особенно красным. Или оттого, что в последний раз видел этим летом закат уральского солнца, и в груди было чуть-чуть грустное и чуть-чуть сладкое чувство, которое, может быть, придавало ему дополнительные волнительные оттенки. А может быть, просто оттого, что за это лето повзрослел и как-то по-новому вдруг увидел его - это большое уральское солнце... 'Стоп! - а солнце-то садится за 'чёртовую' гору!' - осенило меня.
- Ящер... - вдруг произнёс я вслух и испугался...
И только тогда обнаружил, что кругом была уже тьма...
Помню, как беспокойно спал в ту ночь. Снился какой-то красный, жаркий, душный сон. И только утром, увидав за окном милое, доброе, ещё по-летнему щедрое солнце, полностью успокоился. Но с той поры я каждое утро радуюсь ему - солнцу! - ему, возвращённому нам Ящером. Пока...
1992 год. Зима.
Я сидел на лекции в аудитории десятого корпуса Томского политехнического университета, озарённой ослепительно белыми лучами сибирского солнца. Рядом жались от холода однокурсники с синими носами. Седой профессор с тонкими морщинками и губами на бледном лице активно шагал взад-вперёд за кафедрой, непрестанно растирал белые руки и громко говорил нам, словно 'пробивал' плотные солнечные потоки, льющиеся между нами:
- ...тема атомного оружия остаётся, не смотря на все перемены в обществе, строго засекреченной и потому до сих пор наводит на основную массу населения неподдельный интерес и естественный страх! Страх перед реально существующими у нас и у наших идеологических врагов... - здесь профессор замолчал и, немного подумав, продолжил: - Хотя, наверное, правильнее сегодня сказать - наших партнёров, - он снова замолчал, смутившись. - Да, бог с ним! - махнул он рукой. - Это сейчас для нас не важно...
Он говорил о накопленном ядерном оружии, сравнивая его с чудовищами, которые надёжно спят, но в любое мгновение, лишь по одному лёгкому прикосновению маленького человеческого пальчика готовы проснуться...
- И, что тогда будет? - спросил он нас.
- Ядерная война, - ответили мы хором тяжело и глухо.
- Действительно, - согласился профессор поникшим голосом. Он постоял, словно в растерянности, смотря на кафедру моргающими глазами, и задумчиво произнёс: - Будет катастрофа... - Вдруг он резко поднял голову, и голос его вновь взлетел: - Наглядными примерами являются трагедии японских городов Хиросимы и Нагасаки в начале августа 1945 года. Тогда сразу погибло более двухсот тысяч мирных жителей и ещё сотни тысяч от последующего воздействия радиации. И любой здравомыслящий человек должен понимать, что в ядерной войне победителя не будет! Принято считать, что для человека, - продолжал профессор, закатив голову, и широко жестикулируя, - мирное существование - это естественное его состояние. Но почему же тогда история человеческой цивилизации - это бесконечные войны? - он повернулся к аудитории и вопросительно посмотрел на нас. И, не дождавшись ответа, продолжил...
Голос его звенел в холодном воздухе тонкой напряжённой струной, в звуке которой слышалась острая хрипотца его немалых лет, его волнения и дыхания подступающей простуды. Я старался вникнуть в каждое его слово. В тот морозный солнечный январский денёк нам впервые, после двух с половиной лет обучения, так свободно и непринуждённо говорилось о ядерном оружии.
- История человеческой цивилизации, - звенел профессорский голос в моих ушах, - не знает примеров таких грандиозных свершений и открытий, какие произошли в первой половине двадцатого века, начиная с открытия в 1896 году французским физиком Беккерелем явления радиоактивности, и, заканчивая созданием в 1945 году - ядерного, а в 1953 году - термоядерного оружия. Кроме этого, в 1954 году была запущена первая в мире атомная электростанция в городе Обнинске. В этот же список я добавлю и Сибирский химический комбинат, который находится совсем недалеко от Томска, где в декабре 1958 года была запущена первая промышленная атомная электростанция в Советском Союзе! Что же такое для истории 60 лет? Это срок ничтожный и огромный: ничтожный - для истории человеческой цивилизации, но огромный - для истории науки. Эти годы принципиально изменили мир...
- Ты куда после лекции? - спросил меня рядом сидящий товарищ.
- Не знаю. Может, в библиотеку - там теплее...
- Товарищ профессор, - раздался вдруг плотный и тягучий, словно густой кисель, голос моего тёски с 'галёрки', - а можно вопрос?
- Да, слушаю вас! - с готовностью отозвался профессор и сощурился в сторону спрашивающего студента.
- А, скажите, пожалуйста, товарищ профессор, - противно тянулся голос через всё аудиторию, - есть ли бог на свете?
Профессор задумался и развёл руками.
- Уважаемый студент, - начал он задумчиво, - философские вопросы требуют много времени, которого у нас с вами, к сожалению, нет. - Он снова активно заходил, не глядя на нас. - Нам нужно живенько коснуться истории создания ядерного оружия и, пока мы здесь с вами окончательно все не перемёрзли, перейти непосредственно к спецтехнологии. - И, обернувшись к нам, с весёлой улыбкой добавил: - Скоро вы сами станете богами! - Послышался довольный студенческий гул. А профессор, шагая вдоль кафедры, серьёзно продолжал: - Итак, в 1932 году английский физик Чедвик открывает нейтрон - 'разрушитель атома' - за что получает Нобелевскую премию по физике за 1935 год. В 1938 году немецкие учёные Ганн и Штрассман открывают явление деления атомного ядра урана. Здесь нужно отметить, что в нацистской Германии мозги учёных работали в чётко определённом направлении - военном. И потому, перед ними встала чёткая задача: срочно научиться использовать в военных целях энергию деления ядер изотопа урана-235...
А когда он сообщил, что количество энергии, заключённое в одном килограмме урана, эквивалентно количеству энергии, заключённому в целом железнодорожном составе с каменным углём, его спросил заикающийся студент с первой парты:
- П-потому у нас т-так х-х-холодно, что н-нет ат-томной с-с-станции?
- Не правильно говорить, что в Сибири нет атомной станции, - возразил профессор, - поскольку, на Сибирском химическом комбинате, как я уже говорил, работает промышленная атомная станция. Да, это не мирная энергетика, но её отводимое тепло используется для отопления промплощадки...
- Ох, как холодно, - вздохнул мой товарищ. - С тобой, что ли, пойти в библиотеку погреться...
Профессор говорил уже про какие-то снежки, катящиеся с горы, и про какой-то эффект 'сотой обезьяны', и даже чего-то чертил на доске. Но холод постепенно 'замораживал' мозги и они переставали понимать.
- ...для ядерного взрыва нужна, так называемая, критическая масса делящегося вещества, - ещё воспринимал я слова профессора, - высота горы или та самая сотая обезьяна... - Я уже не понимал.
- А, что это за сотая обезьяна? - снова спросил мой тёска, явно стараясь показать профессору своё усердие, но тут он 'промахнулся':
- Я же только что объяснил! - Профессор развёл руками.
- Ну, мы не п-п-поняли. Мо-момммозги у...у... у... - замычал студент с первой парты, - уже за-за-зазззамёрзли...
- Я просто хочу вас правильно понять, уважаемый профессор, - мой тёска уже явно переигрывал.
Профессор легко повторил про 'обезьяну' и продолжал:
- В 1939 году в Германии возникает, так называемый, Урановый клуб, объединивший лучших немецких физиков-ядерщиков Гамбургского, Лейпцигского и Гейдельбергского университетов. Главным теоретиком его стал нобелевский лауреат Вейнер Гейзенберг, ученик Нильса Бора...
- Слушай, а может, в баню сходить? - вдруг осенило меня. - Я знаю такую баню хорошую - на дровах! Правда, она далековато...
- Пошли!
- ...а США по-военному чётко и быстро 'собрали' со всего мира почти всех учёных, работавших в то время над проблемой деления атомного ядра. Кроме того, богатая и далёкая от театра военных действий страна выделила на Манхэттенский проект двадцать процентов...
- Лучше бы побольше печей строили на дровах - теплее бы было! - пробурчал мой товарищ.
- ...и задействовала в работе не менее ста пятидесяти тысяч человек...
У меня даже потеплело от этой мысли.
- Действительно, - согласился я, - в Сибири дров бы точно хватило!
- Главное, добежать до бани - не 'дать дуба'!
- Таким образом, - повернулся к нам профессор, - дату двадцать четвёртое июля 1945 года можно считать днём рождения отечественной атомной промышленности. А уже двадцать девятого августа 1949 года произошло успешное испытание советской атомной бомбы на полигоне в Семипалатинской области Казахской ССР. Всего лишь за четыре года в нашей стране создано ядерное оружие - 'Ядерный Щит Родины', сокращённо - 'ящер'! - Профессор вывел на доске большими буквами - ящер. - Совершенно новая отрасль экономики - атомная промышленность, которая, словно ужасное чудовище из древней славянской легенды, пожирающее и изрыгающее солнце, появилось на советской земле, незыблемо встало на неё и расправило на её просторах железобетонные монолитные части своего страшного тела с заводами, полигонами, институтами, конструкторскими бюро, городами, войсками...
'Ящер!' - словно пронзило меня молнией и в глазах всё слилось в ярко-ярко-белую муть. Потом эта муть стала сжиматься и краснеть. И вот уже перед глазами был красный шар. Он опускался за что-то чёрное. Это был солнечный закат. И красное солнце темнело, словно становясь гуще и неестественней, как будто чья-то невидимая рука его настырно разукрашивала слишком густой бурой краской, точно такой же, как на фотографии в том самом журнале, найденном на вышке бабушкиного дома. И, как и тогда, я почувствовал запах крови! А шар опускался за гору - за 'чёртовую' гору! - как и тогда в последний вечер моих летних каникул у бабушки...
- ...именно понимание, - донеслось вдруг откуда-то из мглы, - того факта, что в случае применения одной из сторон ядерного оружия немедленно последует адекватная мера другой стороны - обеспечивало и обеспечивает сохранение мира на земле...
'Ящер! Неужели, снова Ящер?' - Передо мной стоял профессор. Он смотрел на меня и настойчиво чего-то говорил мне. Я вслушался:
- ...вы будете ковать его, и хранить его сон! И нужно будет делать всё, что от вас зависит в вашей непростой, но, не сомневаюсь, яркой, интересной жизни, чтобы ящер никогда не проснулся! Никогда! - повторил он отчётливо и я разглядел, наконец, что стоит он также за кафедрой, а не рядом со мной. - Никогда! - снова резануло слух это слово. - Даже если правители впадут в помешательство...
'Ящер! Неужели, снова Ящер...' - Была в голове одна только мысль.
- Не спи - замёрзнешь! - вдруг услышал я над собой и открыл глаза. - Ну, ты в баню идёшь? - Товарищ в кроличьей шапке на голове стоял в проходе и нетерпеливо смотрел на меня.
- Да, иду...
1997 год. Лето.
Жарким и сухим было лето в тот памятный год. Тайга горела. Пожарные круглосуточно сражались с огненной стихией на огромных таёжных территориях, преграждая путь к большим и маленьким островам в зелёном 'океане' - городам и посёлкам. В свою очередь, всё, что находилось на 'островах' - дома, дороги, мосты, машины, линии электропередач, деревья, животные, люди - всё хорошенько 'поджаривалось' на солнце!
Один из 'островов', расположенный неподалёку от Томска, оберегался не только пожарными, но и войсками внутренних войск, а всё потому, что на нём располагалось ядерно-опасное предприятие. На нём я и работал тогда молодым специалистом после окончания университета, осуществляя экологический контроль всех его производств.
Да, тайга горела страшно, со зловещими грохотом и треском, нескончаемыми вспышками и разрушениями, с ежеминутными потерями главного сибирского богатства - лесов! А запах таёжной гари лёгким налётом висел в городском воздухе и придавал настроению необычный для трудовых будней такой волнительный и одновременно приятный оттенок тревоги и лесной романтики, тем более что сезон отпусков уже наступил!
Кондиционеров в моём отделе тогда не было, и коллеги напоминали мокрые красные мочалки, разбросанные властной рукой по душным кабинетам. Они неподвижно и обессилено сидели в креслах, распластавшись во все стороны, а некоторые грудью лежали на рабочем столе поверх бумаг, книг, папок, ручек, футляров для очков и ещё чего-то, похожего, то ли на канцелярскую мелочь, то ли на мусор. В основном, все молчали, а говорили односложно в случае крайней необходимости. Мысли в головах сотрудников к обеду теряли всякую ориентацию и привлекательность, они, будто талое мороженое в блюдце 'растекались' в головах во все стороны. А, после обеда отдел вообще 'вымирал'. Только время не останавливалось, методично щёлкая из приёмной на весь отдел, хотя и оно, не выдерживая раскалённого пространства, 'расплавлялось' и тянулось гораздо медленнее, чем до обеда, подобно загустевшему сахарному сиропу.
Квадратная секретарша, с копной кудряво-коричневой причёски и краснощёким лицом, после обеда раздувалась в шар. Помню, она, не двигаясь, всей своей раскалённой и напряжённой массой лежала в кресле приёмной и периодически внезапно издавала пугающий всех в отделе, даже начальника, голос, напоминающий недовольное и нечленораздельное рыканье пьяного мужика, произнося одну и ту же фразу: 'Заберите документы!'. - После чего мой коллега, Станислав Анатольевич, сидевший в соседнем кабинете, иногда тихо (но, я-то слышал!) добавлял к этой фразе одно только слово, подстраиваясь под тон её голоса: 'Сволочи!'. - И снова всё затихало.
К концу рабочего дня отдел чуть-чуть 'оживал': раздавались глухие, трудно узнаваемые голоса, тягучий скрип дверей и медленное шарканье ног.
Я расскажу о пяти днях того самого жаркого лета, когда горела тайга, когда я молодым специалистом второй год работал на комбинате и столько же был знаком с человеком, ставшим мне не только коллегой по работе, но и другом!