Аннотация: Исторический роман о русском духе, непобедимом и неустрашимом.
Юрий Иванов-Милюхин.
КОЗЕЛЬСК - МОГУ БОЛГУСУН.
Исторический роман.
Глава первая.
Подходил к концу первый месяц весны 6746 года, воздух успел напитаться водяными и земляными испарениями, исходящими от щедрых снегов и от вершин бугров с проталинами на возвышенностях, прогретых подобревшим солнцем. Он как бы загрузнел, омрачил козельские дали, прозрачные до этого, стал тяжелым, заставляя стариков страдать одышкой. И старики со старухами все больше сидели по истобам, прижимаясь к стенкам печек, топящихся по черному, с продухом - отверстием в крыше или над дверью, для выхода дыма. Но Вятку, мужика за двадцать лет, природное это неудобство не трогало, он легко поднялся по взбегам на городню, одну из деревянных клетей, плотно забитых внутри землей и камнями, из которых состояла крепостная стена вокруг Козельска, и опустился на корточки на верху прясла, просторном участке между вежами - глухими башнями. Эти громоздкие башни в отличие от проездных, или воротных, пробивающих основанием стену до самого низа, строились прямо на пряслах. Задача перед ним стояла важная: закрепить плаху - толстый дубовый брус с прорезью для стрельбы из лука и бросания камней в неприятеля под стеной - внутри заборола с бойницами для стрелков и с крышей над ним в два теса, от дождя и неприятельских навесных стрел. Окинув быстрым взглядом своих двух помощников, раньше его управившихся с обедом и возившихся с этой плахой в тесном забороле, он выдернул из-за пояса чекан, с которым ходил на охоту. Тот имел форму секиры с клювообразным обухом вместо верхней ее острой части, только был меньшего размера и насаженный не на жердину, а на длинную ручку из вяза. Такое топорище сразу не сломается - не березовое, то дерево было годно лишь на приступки к крыльцу да на растопку печки. Вятка глубоко вздохнул, намереваясь присоединиться к молодым мужикам, которые были одеты, как и он, в длиннополые зипуны с меховыми безрукавками под ними, в посконные порты с навернутыми на них полотняными белыми онучами, перевязанными лыковыми бечевками, и в лыковых же лаптях, успевших разноситься за зиму. У всех имелись сапоги, сшитые из выдубленных шкур домашнего скота, но их надевали только в распутицу и по праздникам, а зимой удобнее было носить лапти, теплые из-за онучей и по наледи не скользящие. Мужики затесывали откос в передней стене заборола, чтобы плаха плотно уселась в гнездо. Пальцы Вятки привычно обхватили топорище, а глаз приметил место для затеса торцов бревен с другой стороны от помощников, когда вдруг кто-то сильно толкнул его под правый локоть. Он невольно оглянулся, но сзади никого не оказалось.
- Вота, бесу неймется, - обращаясь к мужикам, воскликнул Вятка недоуменно и в то же время весело. - Тако садануло под локоть, ажник чекан не вышибло.
Помощники обернулись на него, ухмыльнулись в светлые усы и снова взялись обтесывать неровные края заборола, выходившего уступом за стену для лучшего обстрела с него. Они знали своего дружка, который дня не мог прожить без выдумки.
- А ты этому бесу по рогам бы настучал, - откликнулся Бранок через некоторое время. - А то отпустил его без отместки, а он в обрат возвернется.
Его напарник Охрим хохотнул и ловко отколол нужную щепину от дубового комля, выступающего за отведенные пределы и мешающего занять тяжелой плахе свое место. Но ответа от Вятки не последовало, как не послышалось и стука его топора. Оба помощника, подождав еще немного, оглянулись на старшего и разом открыли рты с крепкими зубами за усами с бородами. Вятка стоял посреди боевой площадки, не сводя взгляда с точки за стенами крепости, его вид говорил о том, что случилось что-то из ряда вон выходящее. Мужики сглотнули слюну, они не решались сразу повернуться лицами к синеватым далям, открывавшимся с козельского бугра.
- Вота оно, надвинулось! - наконец подал голос Вятка. - Дождалися и мы этого обстояния...
Мужики упорно не хотели поворачиваться назад, чтобы посмотреть на то, что увидел Вятка, они продолжали пожирать глазами старшего, словно чувствовали, что он углядел то, от чего вряд ли будет спасение. Наконец Бранок продрал голосом горло, враз перехваченное спазмом:
- Что тама, Вятка? - он облизал губы, боясь произнести то, о чем они знали. - Жиздра вспужилась?..
В этот момент в одно из бревен с внешней стороны заборола, рядом с проемом, возле которого стояли мужики, воткнулся наконечник стрелы. Древко ее мелко задрожало, издавая тонкий зуд, от которого плотникам захотелось втянуть голову в плечи. Они с детских лет впитали в себя этот звук, потому что сами были отличными лучниками.
- Тугары!.. - выдохнул Охрим и дернул длинными руками, будто намереваясь схватиться с невидимым противником.
- Они, поганые, - глаза у Вятки недобро сузились, забегали по углам бойницы. - Стрелют как на игрищах, будто страху не имут...
Он наткнулся взглядом на лук и колчан со стрелами, прислоненные к стене. Вместе с мужиками, которые при его словах мигом отшатнулись от проема и схватились за оружие, он присел за выступ, затем пробежался пальцами по поясу с подвешенным к нему засапожным ножом, и потянул к себе лук. Вторая монгольская стрела впилась в бревно с другой стороны проема, она, как и первая, издала осиное зудение глиняной свистулькой, привязанной к ней. Мужики на корточках выглянули из-за углов недоконченной бойницы. На противоположной стороне реки с успевшим просесть по руслу снегом топтались с десяток всадников на низкорослых мохнатых лошаденках с крупными мордами. До них было саженей сто, а то и больше. Зоркие глаза молодых мужчин рассмотрели длиннополые шубы пришельцев, вывернутые мехом наружу, треухие малахаи из собачьей шерсти и большие их головы с широкими темными лицами и узкими глазами. У каждого воина к седлу был приторочен волосяной аркан, саадак для лука и для кожаного колчана со стрелами, воткнутыми в него наконечниками вверх. На поясах у незваных гостей висели кривые мечи в кожанных ножнах с расширением книзу и охотничьи ножи с загнутыми концами. За спинами всадников в такт движению покачивались копья с длинными древками.
- Тугары... морды у них чугунами, что ихние лошадиные, - повторил Охрим с придыханием, в его голосе почудилась боязнь пришельцев.
- Помолчь гамо! - обрвал его Вятка, светлые зрачки у него все больше накалялись от злости, они становились темными. Он добавил, уже как бы про себя. - Смалявые нехристи, огаряне... Дальновато до них.
Бранок, поняв, о чем пожалел его дружок, попытался прояснить ситуацию:
- Луки у них тугие. Сбеги сказывали, что мунгалы гнут их из турьих рогов, а тетиву натягивают из подколенных жил тех диких быков, - он с сомнением поджал губы. - Наши стрелы вряд ли до смалявых достанут.
- А вот мы стрелим, оно и прояснится, - Вятка с каким-то радостным возбуждением взялся насаживать оперенную стрелу на тетиву, тоже сплетенную из жил домашнего скота. Железный наконечник у нее был скошенный, что придавало ему вид маленького скребка для разделки шкур. - Щас, нехристи, мы вас покрестим козельской железой самокованной...
Передовой десяток монгольских воинов продолжал крутиться на другом берегу широкой реки, занесенной напитавшимся водой, просевшим снегом, пришельцы были уверены в том, что находятся на безопасном расстоянии от урусутской крепости и стрелы защитников до них не достанут. Они, видимо, успели узнать все об урусутском вооружении и о боевых его качествах. На стенах самой крепости насторожились только дозорные, не покидавшие веж ни днем, ни ночью, они еще не успели осознать опасности, надвинувшейся на маленький городок, поэтому не спешили подавать сигнала бить во все колокола. Между тем монголы, оскалив рты с крупными желтыми зубами, издавали громкие звуки, похожие на смех, они выкрикивали незнакомые слова и потрясали оружием:
Другие воины поднимали лошадей на дыбы и словно заходились в прерывистом кашле:
- Кху, кху, монгол!.. Урррагх!
Вятка насадил стрелу на тетиву и, натянув лук наполовину, прищурил один глаз, выискивая цель. Он ждал, когда кто-нибудь из врагов повернется к крепости спиной, чтобы постараться вонзить железный наконечник под лопатку. Он знал от сбегов - беженцев от орды, искавших спасения в их городке, что Батыевы воины, в отличие от остальных степных разбойников, прикрывают доспехами только грудь, живот и бока, но спина у них остается прикрытой лишь несколькими лоскутами кожи. Делать так монголов и кипчаков, пришедших с ними, принуждали военачальники для того, чтобы они не убегали от противника. У них считалось со времен Темучина, главного хана, прописавшего для орды в 'Ясе' все законы, что тот из воинов, который показал врагу спину, достоин смерти, они поэтому не щадили себя, тем более, другие народы, пошедшие с ними в поход. Вятка это знал и не спешил отпускать тетиву. На охоте у него получалось не промахнуться по дичи даже в лесу, среди стволов и веток, на расстоянии едва ли меньшем, чем сейчас. Лук у него тоже был добрым, он выменял его у заезжего восточного купца на несколько шкурок чернобурых лисиц. Он был собран из двух рогов какого-то степного животного и частенько вызывал завистливые взгляды других ратников, хотя редкостью этот лук среди козличей не считался. Купцы могли исполнить любое желание горожан, был бы спрос на товары и ценные шкурки для обмена. Наконец один из всадников, истоптавших копытами коней девственный снег на другом берегу русской реки, отъехал от своих и будто примерз к месту, подавая рукой сигналы в сторону леса, чернеющего вдали сплошной стеной. Вятка внутренне напрягся, затем плавно приподнял лук, примеряя на глаз траекторию полета стрелы и, натянув так-же плавно тетиву до отдачи, разогнул пальцы. Стрела шумнула оперением и унеслась в заснеженную даль, она угодила точно в спину монгольскому воину, было видно, как откинулся тот назад, доставая затылком до крупа лошади. Другие ордынские всадники подскочили к нему и закружились в бесовской круговерти, не переставая кричать что-то по своему. Они схватили его за плечи и опрокинули на холку лошади, кто-то подергал стрелу из раны и с визгом отвернул коня от раненого - в его руках остался лишь длинный конец стрелы с оперением, но без наконечника.
- Ух ты, как угораздило! - радостно вскинулся Вятка. - Надо Калеме-кузнецу наказать, чтобы он срезней с зарубинами наковал поболе, тогда их силком из тела не выдерешь.
Его помощники переглянулись, на бородатых лицах отражался испуг одновременно с восторгом от того, что враг оказался не бессмертным, как его расписывали, а тоже уязвимым. Охрим сдвинул со лба меховую шапку и помял бородатый подбородок:
- Вятка, а ты не поспешил с самострелом-то? - спросил он с сомнением в голосе. - Индо запамятовал, что сказывал наш воевода?
- А что он сказывал? - отозвался стрелок, не отрывая взгляда от вражеских всадников.
- Что Батыга не пройдет мимо нашего Козельска без осады, ему надо отомстить за послов числом с десяток, которых порубил наш удельный князь Мстислав Святославич пятнадцать весей назад на Калке-реке. За что сам и поплатился.
- Сплясали поганые на наших двенадцати князьях. Накидали на них горбылей и пошли в пляс на кривых ногах, пока они кровушкой не изошли, - напомнил Бранок ратникам о том событии, о котором знали козляне от мала до велика. Он тоже начал сомневаться в поступке Вятки. Добавил. - Заезжие дреговичи сказывали, что тот пир на крови устроил Себядяй, а случилось это у киевского Заруба, что стоит подле брода через Днепр.
- Ужель наш князь рубил ордынцев один! - вскинулся Вятка возмущенно. - А если и так, то не они должны нам мстить, а мы пустить тугарам и мунгалам юшку. Мы на них войной не ходили, они пошли на Русь многими ордами.
Бранок взбодрился, он тут-же схватился, пока Охрим разгонял сомнения в голове, за рукоятку длинного меча с круглым железным яблоком на конце для противовеса клинку.
- Истинное твое слово, - воскликнул он. - Мунгалы в те поры нас не пощадили, а иссекли всех русских ратников как ржаной колос серпом. А наши полки всего-то хотели помочь союзникам-куманам отогнать ордынцев от границ с ихним Диким полем.
- Русичей тогда было вместе с половцами в четыре раза поболе чагонизовых орд, и если бы степняки не повернули при виде ордынцев обратно, и не смяли наши полки, то неизвестно, кто бы праздновал ту победу,- встряхнулся и Охрим. - Нам, выходит, тоже пришла пора показать себя в ратном деле, потому как правда на нашей стороне, иначе мунгалы от нас за просто так не отстанут. - Он дотянулся до лука и ловко наложил стрелу на тетиву. - А нук-от и я ручной самострел примеряю, пока нехристи в себя не пришли.
Охрим деловито настроил лук, долго шарил взглядом по спинам вертлявых ордынцев, пока не прилип зрачком к одной из них, самой широкой. Но даже такая цель показалась недосягаемой, потому что на таком расстоянии стрела впилась бы в шубу уже на излете. А надо было бить наверняка, чтобы неприятель понял, что здесь встретят его не хлебом с медами и другими подарками, как встречали в иных краях, а летучей стрелой, быстрым копьем и острым мечом. Он чуть приподнял наконечник, служивший ему прицелом, с расчетом на потерю стрелой высоты на второй половине пути и, не отпустил тетиву сразу, а выдавил от себя левой рукой середину гнутого из корневища лука. И только потом разжал пальцы. Это был мунгальский прием, которому старшины учили княжеских дружинников и ратников из молодых козельских мужиков с той поры, как орда пошла на Русь. Каждый сбег из малых и больших городов и весей, разоренных степным воинством, ненасытным как прузи - саранча, стремился выложить соплеменникам все, что успел узнать о силе, военных навыках и привычках узкоглазых врагов, не знавших пощады. Стрела вспорхнула с крученой жилы и унеслась за реку, и тут-же над головами Вятки с Охримом резво хлопнула тетива от лука Бранка, не захотевшего оставаться в стороне. Лук у него был согнут из молодой ольхи, тетиву же он вытянул из подколенной жилы матерого лося, за которым гонялся по лесам несколько дней. Все трое как по команде подались вперед, напрягая зрение. За рекой ордынцы возились со своим товарищем, стараясь положить его поперек седла, они словно забыли об опасности, уже показавшей им свое жало. Наверное, тот воин был начальником, слово которого было законом и в руках которого были их жизни, поэтому они показывали перед ним и друг перед другом свою прыть, но бестолковая возня стоила им новых нериятностей. Ордынец с широкой спиной скособочил вдруг голову и попытался достать стрелу, впившуюся в шею, рукой с висящей на ней плетью, через мгновение под вторым воином упал как подкошенный конь. Остальные мунгалы завизжали и бросились врассыпную, но тут-же опомнились, словно кто-то могущественный одернул их железным словом. Они взялись носиться по берегу, посылая стрелы на полном скаку в то место, откуда атаковал неприятель, не решаясь пересечь реку и за нею глубокий ров, засыпанные снегом. Солнце наконец-то пробило толщу тумана, укрывавшую равнину, отчего невозможно было угадать полет стрел, потому что они сливались с заискрившимся снегом. Ратники едва успели спрятать головы за бревнами заборола, как рой их с красным оперением впорхнул в проем и кучно вошел в заднюю стену. За ним последовала новая атака, еще и еще.
- Ладные у нас луки, - довольно ухмыльнулся Вятка под змеиное сипение ордынских стрел. - А и срезни Калема-кузнец наковал хрушкие.
- А ни то! - осклабился и Охрим, сомневавшийся до последнего в нужности затеи. - Ихний доспех-то оказался худой, и щиты, что у мунгал сбоку, из ивы плетеные.
Бранок лишь молча принялся осматривать свой лук, он был недоволен тем, что его стрела поразила только ордынского коня, лохматого как бродячая козельская собака.
Скоро мунгальские наконечники гарпунного вида взялись расщеплять надвое тростниковые древки своих же стрел, впившиеся в бревна раньше, стена, противоположная проему, оказалась густо утыканной ими. Вятка, прильнувший спиной к углу, задумчиво почмокал губами, длинноватое его лицо, обросшее соломенной бородой, мрачнело все больше.
- Так-от я глаголю, стрел у нас, знамо дело, прибавилось. Но ежели у маленького отряда мунгал имеется столько хрушких луков, нужно немедля бежать к воеводе и молвить ему, что пора поливать водой соломенные и щеповые крыши наших истоб, и мазать их грязью, - он с силой втянул в себя воздух. - Индо они займутся от огня в один момент, ежели нехристи обмотают древки горящей паклей и станут посылать стрелы так же, как нонче, и от нашего города останутся только тлеющие угли.
Охрим, свернувшийся клубком под проемом, сипло прокашлялся:
- Вряд ли крыши возьмутся полымем, нонче вся солома на них во льдах, а когда совсем потеплеет, лед-от потечет и промочет ее наскрозь.
- А ежели горящая стрела пробьет крышу-то и застрянет под застрехами, тогда как? - подал голос Бранок. И сам же ответил. - Тогда вся хата займется полымем изнутри.
Вятка помолчал, прислушиваясь к посвисту стрел вверху и сбоку от головы, потом сказал:
- Надо покрыть крыши сырыми досками и грязными шкурами. Нонче этой воды и грязи - не жалей, благо, на дворе самая-та распутица.
Помощники не ответили, было видно, что они согласились с его доводами и теперь мысли перекинулись с мирских дел на военные приготовления. Обстрел прекратился так-же неожиданно, как начался, вдали растаяли громкое фырканье и топот копыт мунгальских коней с визгливыми восклицаниями необычных всадников. Вятка хотел было расслабиться, он намеревался обратиться к друзьям с каким-то вопросом, но тут-же снова чутко навострил уши. Услышал вдруг какой-то непрерывный шорох, будто в летнюю пору приближался по крышам истоб и по кронам деревьев крупный дождь. Он все усиливался, нагнетая смутное беспокойство, словно переходил в сплошной ливень с градом, обещающий залить водой округу и побить рыбьи пузыри на окнах. Бранок переглянулся с Охримом, оба снова взялись за луки, между указательным и средним пальцами скользнули длинные тростинки стрел, они замерли нижними концами на тетивах. Вятка сделал рукой упреждающее движение, рывком поднялся на ноги и осторожно выглянул наружу. То, что он увидел, заставило невольно отшатнуться назад. От далекого леса по равнине накатывались к козельской крепости волны воинов в островерхих малахаях и длиннополых шубах с пиками и круглыми кожаными или плетеными из ивы щитами с левой стороны, сидящих на небольших как у мунгальских разведчиков лохматых конях. Первые ряды подошли так близко, что можно было разглядеть кривые сабли на широких пестрых поясах, похожих на восточные крученые кушаки заморских купцов, вместе с кругами волосяных арканов. Еще выделялись чехлы-саадаки для луков с колчанами, полными стрел с черными наконечниками, притороченные позади деревянных седел с высокими луками, отполированными до блеска. Кто-то из воинов был в цветных сапогах, кто-то в огромных плетеных бахилах с белыми урусутскими онучами поверх полосатых портов. Над головами колыхалось белое пятиугольное полотнище знамени, закрепленное на копье с конскими хвостами, свисающими с него, с вышитым на нем шелковыми нитками степным кречетом с вороном в когтях и несколькими широкими лентами. Множество пик, дротиков и сулиц за спинами воинов, сверкающих наконечниками, ритмично качались из стороны в сторону. Всадники и кони поблескивали зубами, словно заранее копили в себе клубки ярости, нужной им при штурме крепости. А может, это чувство было в них от рождения и никогда их не покидало.
Разномастая орда, ведомая невидимыми военачальниками, неспешно придвигалась к городским стенам, уверенная в своей силе и непобедимости. Бранок с Охримом не утерпели и тоже пристроились рядом со старшим, лица их начали вытягиваться а глаза выпучиваться, казалось, что этому действию не будет конца до тех пор, пока подбородки мужиков не упрутся в кадыки. Так оно и случилось, только тогда складки на щеках стали принимать суровые очертания, а мужики на глазах превращаться в мужественных ратников. В этот момент на центральной козельской площади ударили в вечевой колокол, подвешенный к коренной балке звонницы церкви Спаса-на-Яру с голубыми куполами, ему ответил колокольный перезвон церкви Параскевы Пятницы на Завершье. Скоро колокола церквей на Подоле, на Нижнем Лугу, а потом во всей крепости, залились тревожной трелью и отозвались рассерженными басами. Заполошный медный бой заполнил округу, заставив русских людей замереть на месте и осенить себя крестным знамением, а воинов орды осклабиться в довольном оскале. Они были рады нескончаемому гулу, предвещавшему разбой, насилие и грабеж в новом урусутском городе, падущим на колени перед силой и величием, с добром в деревянных сундуках и женщинами с белыми телами.
Вот только запах от женщин, как от всех урусутов, шел не степной, настоянный на зловонии немытых с рождения тел, кожаных седел, сопревших под задницами, с прокисшей одеждой, от кровавой, как у степного курганника еды кочевника, а свежий, как от снега, смешанный с березовым ароматом. Таким запах был оттого, что урусуты через каждые шесть дней ходили в бани, наполненные горячим и душным паром, настолько плотным и обжигающим, что от него можно было умереть прямо в этой бане с камнями, раскаленными докрасна, которые они поливали ледяной водой. Они говорили, что пар выгоняет болезни, убивает насекомых и костей будто бы не ломит, и что от него прибавляется здоровье. Но все получалось наоборот, пар вышибал из воинов орды дух, обжигал внутренности и выворачивал кости из суставов. Эта урусутская баня противоречила одному из главных законов степи, который гласил: если омоешь тело в воде, то смоешь с себя свое счастье. От незнакомого запаха у степняков кружилась голова и хотелось побыстрее разбавить его запахом крови беспомощной жертвы. Для этого имелось все, начиная от сабель и ножей, кончая крючьями на концах веревочных лестниц и волосяных арканов, которыми удобно было хвататься за деревянные зубцы крепостных стен, за дубовые части осадных машин, чтобы подтащить их к воротам, а заодно, когда нукеры проникали на городские улицы, протыкать кожу на животах защитников и цеплять их за ребра.
За спинами козельских аргунов-плотников послышалось сплошное вжиканье, это по взбегам спешили на навершие стены ратники и дружинники, кто в сапогах, кто в лаптях, перебрасывая луки из-за спины в левую руку, нашаривая правой рукой стрелы в сумицах, плетеных из лыка. Вятка бросил невольный взгляд по направлению к проездной башне, перед которой всегда находился неширокий подъемный мост через Жиздру. Его не убирали даже зимой, превращая в продолжение дороги, с которой можно было свернуть на Серёнск, маленький городок, своего рода кладовую крепости со скринами и порубями, до верху забитыми припасами и зерном в рогожах. По этому мосту посадские возили горожанам продукты своего производства, включая, кроме овощей, фруктов, мяса и зерна, шерстяные домотканые изделия, а так-же глиняную посуду, плетеные корзины и другие поделки из дерева и железа. Вторая воротная башня находилась на другом конце города, ее ворота открывались на южную напольную сторону, впуская поезда с заграничными товарами и защищая жителей крепкими дубовыми плахами от степняков, частых 'гостей' в этих местах. Ту башню козельский воевода давно приказал укрепить новыми городнями, углубить перед ней ров и нарастить старый вал землей из этого рва. Кроме всего, сам вал был покрыт глиной, выходящей в этих местах на поверхность, ее обожгли кострами, разведенными на дне рва, отчего она стала гладкой и заблестела будто глазурью. Вдобавок, когда нагрянули морозы, глину полили водой, что превратило вал в ледяное неприступное препятствие для пеших и конных врагов. Таким же образом обустроили вал с северо-востока городка и с юго-запада. Кроме всего был спешно прорыт канал между Жиздрой и притоком Другусной с плотиной в устье последней, чтобы в случае осады ее можно было разобрать и пустить воду в ров, потопив в нем осаждающих. Сам городок Козельск, центр удельного княжества, был, помимо рукотворных сооружений, окружен четырьмя реками: Жиздрой, Другусной, Клютомой и Березовкой, он представлял неприступную крепость, защищенную с трех сторон самой природой. Без защиты оставалась лишь южная сторона, напольная, которую горожане постарались укрепить со всем усердием. Но с северной стороны ворогов никто не ждал, стена тут была неприступна из-за широкой реки перед ней, высокого и отвесного левого берега, на котором высились крепостные стены, и заболоченной низины с заливными лугами с правого берега, старицы и озерки на которых промерзали до дна лишь в зимнюю стужу. Козличи редко привечали с этой стороны стрелой незваных гостей, там находились сплошь города русичей, раздираемые внутренними распрями. Но в этот раз Батыга пришел не из южных бескрайних степей, а с севера, от Новгорода, который не решился брать из-за того, что любимая шаманка Керинкей-Задан, одетая в рваную шубу, с грязным бубном в заскорузлых руках с крючковатыми ногтями, увешанная с ног до темени птичьими головами, костями мелких животных с их черепами и множеством лент, утратившим цвета из-за грязи, покрывавшей толстым слоем и саму колдунью, утонула в болотах, не успев поведать джихангиру, что сказали желтые степные духи онгоны, приносящие ей вести с семидесяти сторон света. А всего тех сторон насчитывалось семьдесят семь.
Вятка пошарил глазами вокруг главной башни и сердце зачастило ударами, ему показалось, что бревна, из которых был собран мост, не успели убрать. Хотя об эту пору он был бесполезным что для осаждающих, что для осажденных, была все же надежда, что осада продлится долго и Жиздра успеет освободиться от льда, став для степных орд непреодолимым препятствием. Но потом он шумно перевел дыхание, вспомнив, что переправу разобрали еще седмицу назад, а на снегу, укрывающем реку, чернеют следы от нее и полозьев дровен с пожитками посадских, решивших переждать смуту за городскими стенами. Теперь к этому месту бежало десятка два мужиков, женщин и детей, не успевших по каким-то причинам укрыться в крепости раньше, несмотря на то, что козельский воевода давал распоряжение: сжечь дотла весь посад на случай прихода орды в их места, для лучшего обзора дружинниками поля боя и для того, чтобы мунгалы не смогли укрываться в избах и отдыхать в них. Посад успели сжечь, но видно не все выгорело дотла, если остались люди, которые спешили сейчас к воротам. Да кто бы открыл их несчастным, когда враг одним копытом уже утвердился под стенами, разве что ратники сбросят вниз пеньковые веревки и подтянут людей наверх.
Но и этому не суждено было сбыться. Не успели посадские перебежать по снегу Жиздру, как от ордынских полчищ отделился отряд нукеров. Они сноровисто вскинули луки и расстреляли, не сбавляя бега коней, беженцев от мала до велика. Крепостная стена, успевшая принять в вежи, на прясла и в заборола дружинников с ратниками, ахнула от невиданного изуверства, на ордынцев посыпалась туча стрел и вертких сулиц. Загудели в полете болты, похожие на толстые копья, пущенные из арбалетов, привезенных ванзейскими купцами в обмен на козельские товары. Но лишь единицы из всего оружия смогли зацепить мунгалов наконечниками, не нанеся большого вреда. И все-же в плотных рядах началось волнение, когда один из ордынцев, проткнутый болтом насквозь, вдруг вырвался на коне вперед и принялся носиться вдоль рядов войска, мотаясь в седле из стороны в сторону тряпичным пугалом. Кто-то из мунгал попытался схватить коня под уздцы, кто-то рванул на себя болт за древко, но это делу не помогло. Видимо, не только всадник, но и конь был поражен стрелой из лука в больное место, не давая возможности справиться с охватившей его паникой. Русские ратники, глядевшие из-за углов заборол, видели, как ордынец в лисьем малахае, одетый в кожаную бронь с металлическими бляхами, нашитыми на нее, резко взмахнул рукой и сразу несколько стрел впились в шею и в глаза животного, заставив его упасть на колени, а потом повалиться на бок. На всадника и на коня набросили арканы и уволокли в глубь войска. Тот-же ордынец выхватил саблю и выбросил руку вперед, из-за его спины сорвался десяток воинов, натягивая на скаку луки. Они кинулись с едва приметного берега на речной простор и сразу провалились в рыхлый снег по лошадиные шеи. Кони завизжали и забили копытами, пытаясь выбраться из плена, но попытка ни к чему не привела, а только затянула всадников в снег еще глубже. Видимо вода, скопившаяся под ним, успела пролизать слой льда, укрывавший реку, копыта скакунов скользили по нему, не в силах найти твердую опору.
- Добрая примета, - воскликнул кто-то из дружинников под радостное галдение мужиков. - Мунгалы обломают лошадиные зубы об стены нашей крепости.
- А ни то! - дружно поддержали его. - Слава Перуну, и Велесу слава...
- И богу Яриле слава, что размягчил под погаными снежную твердь.
- А мы тожеть не замаемся, на то мы тут приставлены...
Между тем ордынцы, попавшие в снежный плен на Жиздре, выбрались на берег с помощью волосяных арканов соплеменников и попытались снова занять места в плотных рядах. Но сделать этого им не удалось, навстречу выехали нукеры в добротных шубах и в островерхих меховых колпаках с отворотами, они окружили незадачливых зачинщиков атаки, разоружили их, а командиру смахнули саблей голову на виду у всех. Потом провинившихся под одобрительный гул войска и хриплый рев рожков прогнали между рядами воинов, и они растворились в их среде.
- Вота они как своих-то! - ахнул кто-то из защитников. - Чего же от поганых ждать нам?
- А нечего ждать от них пощады. Вятка с мужиками показали, как надо с ними обходиться, - громко откликнулся его сосед. - И я мыслю, что войну с Батыгой надо вести не на живот, а на судьбину.
Вятка отвернулся от проема в забороле и поставил лук нижним концом на деревянный пол, он понял, что после случая с мунгалами, попавшими в снежный плен, ждать атаки на крепостные стены пока не придется. Затем повернулся к ратникам:
- Мунгальские старшины поступили правильно, - сказал он так, чтобы его услышали стоящие на стене. - Ежели б за тем десятком бросились остальные десятки и сотни, то сколько воев погибло бы и в мокрых снегах, и от наших стрел.
На прясле на некоторое время установилась тишина, защитники понимали, что Вятка сказал правильно, но им было жалко, что картины с неприятельской атакой не произошло. Они бы тогда постарались помочь ворогам уменьшить их же численность.
- Если бы они послов заслали заместо десятка воев со стрелами, начавших изгаляться перед нами, тогда воевода затеял бы с ними толковище, - раздумчиво заметил ратник из посадских в самодельном тегиляе, панцире, подбитом пенькой. Он покосился на странное воинство, заполонившее равнину до кромки леса. - У мунгал как, пока по ним не стрелишь, покалякать о животах еще можно, а как стрела с тетивы спорхнула, хоть до них не долетела, а глуздырем уткнулась под копыта коней, а еще не дай Бог кого задела, тогда руби домовины.
- Это еще поглядеть надоть, - расправил крутые плечи Темрюк, княжий дружинник в колонтаре - кольчужном доспехе без рукавов и в шеломе с шишаком и с бармицей сзади -железной сеткой из мелких колец. Широкое его лицо прикрывала личина, повторяющая каждую складку, на ногах были бутурлыки из металлических тонких пластин. Он повернулся к ратнику, говорившему об обычаях орды. - Вота оповести нас, Прокуда, за сколько ден смалявые нехристи овладели вашей Рязанью. А там ратей под десницей князя Романа Ингваревича и воеводы Еремея Глебовича были тьмы. Да рязанцы позвали еще половцев.
- За шесть ден, Темрюк, - отозвался тот, которого окликнули по имени Прокуда, он был в байдане - кольчуге из плоско раскованных колец, с прямым мечом в правой руке и с кистенем в левой. - Тако же и Владимир, стольный град, продержался несколько ден, Георгий Всеволодович, Великий князь Руси, оставил его на сыновей, Всеволода и Мстислава, решив дать бой на реке Сити под Красным Холмом. Зряшно он поступил, и детей сгубил, и сам с войском, которое успел собрать, погиб бесславно.
Чернобородый воин из сбегов в бахтерце без рукавов и с железными пластинами на груди процедил сквозь зубы:
- Зато эти мунгалы, что стоят под козельской стеной, за своего царевича Кюлькана, молодшего сына Чагониза, убитого под Коломной, положили в могилу с ним сорок русских девушек вместе с конем в золотой сбруе и хашарами - пленными без счета. Среди них были мои брат и сестра, - одна его узловатая рука нервно теребила костяную рукоятку засапожного ножа в ножнах, засунутых за кожаный пояс. А шуйца, левая рука, опиралась на огромный ослоп - дубину, обитую железом, с острыми шипами вокруг утолщения внизу. - Они оставили от Коломны одни обугленные головешки.
Дружинники окидывали гневными взглядами ордынскую тьму, покрывшую черным пологом равнину за правым берегом Жиздры, на скулах ходуном ходили тугие желваки. Было видно, что косоглазым воинам, грудившимся тесными рядами в лучах полуденного солнца, не привыкать устраивать кровавые пиры. Так же можно было понять по неподвижным выражениям на широких лицах с раскосыми глазами, что свою жизнь они ценили тоже не высоко.
- Якуна, не один ты страдалец, мы тоже пришли сюда не меды пить, а для мести, - мягко сказал чернобородому воину седой, еще крепкий, старик в справной сброе и с секирой на плече. На поясе у него висел длинный прямой меч в кожаных ножнах, обложенных медными пластинами. - Коломна была не первой и не последней, за ней пали Суздаль, Переяславль, Юрьев, Кашин, Скнятин, Бежецк, Псков, Судиславль - все тут есть остатками своих граждан. Кто один пришел, а кто с семьей добрался околесицей по темным лесам.
Позади ратников объявился Калема-кузнец, поднявшись по взбегам на прясло, перевел дыхание. Он слышал, что сказал старик, вгляделся, моргая сощуренными глазами, в черное болото из малахаев и остроконечных азиатских шапок, и скрипнул крепкими зубами:
- Мунгалы на такое горазды, они только за один месяц опустошили четырнадцать русских городов - Полоцк, Ярославль, Кострому, Галич, Бело-Озеро... Там даже кошек с собаками не осталось, видать, кипчаки сожрали, что за ними увязались. Сказывали, мунгалы тоже ничем не брезгуют, они даже питаются кровью загонных коней, которых ведут за собой на чембурах - третьих поводах. Когда им жрать нечего, надрезают яремную вену и пьют из нее кровь, - он сплюнул в сторону. - Один Торжок продержался две седмицы... И здесь Батыге придется вкусить железа досыта, я успел наделать с помощниками довольно заготовок и для стрел, и для сулиц, и для ганзейских арбалетов-самострелов.
- Здравица тебе, Калема-кузнец, - разом заговорили защитники крепости, стоявщие возле заборола, в котором находились Вятка с ратниками, принявшими бой первыми. - Пусть не устанут твои десница с шуйцей ковать мечи и ножи, и пусть у тебя не кончается железо.
Между тем, ордынцы за крепостной стеной продолжали жить своей жизнью. На невысоком холме слева ближе к западной стене, объявилась свита из мунгалов в добротных шубах и круглых шапках, обшитых собольими шкурами, из нее выехал на длинноногом жеребце всадник в медвежьей шубе и в круглом блестящем шлеме с шишаком и белым пером цапли над ним, застыл истуканом на верху. Подле стремени вертелось какое-то существо, похожее на побитую собаку, наряженную в лохмотьях от восточных одежд. Оно то било палкой в круглый бубен, то крутилось юлой на месте, будто рассеивая что-то вокруг себя, а то вдруг падало на спину и дрыгало ногами, взбивая мокрый снег маленькими горками. Наконец странное существо надолго приникло к зеленому сапогу важного мунгальского сановника, который даже не шелохнулся, а лишь чуть наклонил голову вниз. Выслушав шамана, знатный всадник вздернул подбородок и поднял вверх руку с плетью, существо крутнулось вочком еще раз, и испарилось между ногами коней свиты. От холма донесся ритмичный барабанный бой, захрипел рожок, заревели натужно длинные трубы. Трубачи находились за спиной господина, ближе к подножию холма. Защитники крепости увидели, как подобралось огромное войско, разделившись на десятки и сотни во главе с начальниками. Часть ордынцев, стоявших позади, повернула коней и стала быстро удаляться туда, откуда пришла, оставшаяся меньшая часть разделилась на несколько отрядов по пять всадников в ряд и тоже повернула назад, уходя от стен городка. Нехристи оставляли после себя загаженный снег и тяжелый дух, приносимый на стены крепости порывами весеннего ветра.
- Уходят, смалявые огаряне? - Охрим выпучил глаза и уставился на Вятку. Тот не выпускал из рук тетиву лука со стрелой, приставленной к ней. Бранок тоже повернулся к старшему десятка ратников, собравшихся за их спинами, но промолчал. Охрим добавил. - А может, они решили нас выманить, так этот прием нам известный.
Вятка обвел потяжелевшим взглядом подчиненных и приказал незнакомым хриплым голосом:
- К бою, козличи, кончилась наша мирная трапеза, - он дернул правым плечом. - Теперь нам предстоит питаться кровавой пищей до тех пор, пока десница будет держать меч.
Ратники поначалу застыли на месте, не понимая, отчего старший отдал такой приказ, когда вороги собрались уходить от городка. Потом как по команде зашевелились, занимая каждый свое место, заранее указанное им на стене.
- Стрелы сберегать, зазря их в мунгалов не пускать, - Вятка подхватил с другими ратниками плаху, лежащую под ногами, и ловко вогнал в гнездо. Смахнул за спину прядь длинных волос, выбившихся из-под подшлемника с длинными ушами. Шлем, как и броню, он оставил дома, как и двое помощников. - До леса нам теперь не добраться, и в броню облачиться не успели...
- Вятка, вот твоя броня, - звонко крикнула девушка в фофудье - теплой одежде и в цветастом платке, из-под которого на спину сбегала соломенная коса с косником - треугольным украшением на конце ленты, вплетенной в нее. В руках она держала кожаный доспех, покрытый металлическими пластинами.
- Вота, Агафьюшка! - завидев сестру, оторопел ратник от неожиданности. - Откуда ты взялась?
- А как только ударили в набат-то, так мы все побежали сюда, - объяснила Агафья, отдавая бронь брату.
Вятка оглянулся вокруг и только теперь увидел, что по полатям - проходу с внутренней стороны крепостной стены - бегают девки и бабы с недорослями и стариками, каждый из добровольных помощников был не с пустыми руками. Скоро на пряслах выросли горки из камней и бревен, а возле лучников появились берестяные туески, плотно забитые стрелами с калеными наконечниками, припасенными по приказу того же воеводы задолго до прихода орды в эти места. Туески и мелкие камни подносили женщины с молодыми девками, прибежавшие под стены с первыми тревожными звуками козельских колоколов, они же разожгли костры под большими котлами с черной смолой, называемой варом, и готовились разлить кипящее варево по глиняным горшкам с широкими горлами, обмотанным тряпками. Отроки от двенадцати до шестнадцати лет скакали по взбегам, помогая мамкам, отцам и братьям кто чем мог. Крепостная стена вокруг городка на всем протяжении пришла в движение, и не было на ней ни одного праздного человека. Священники в фелонях - церковной одежде до пят, в камилавках - высоких фиолетовых бархатных головных уборах, а монашествующие в клобуках с тремя черными лентами, ниспадающими на спину, в куколях, остроконечных черных колпаках с нашитыми на них спереди белыми крестами, не уставали махать кадилами, благославляя козличей на ратный подвиг. Некоторые, засучив рукава фелоней, хватались за концы тяжелых бревен и волокли их вместе с ратниками на прясла, поближе к бойницам. Город пришел в движение от Завершья до Подола с Щитной, Мечной и Копейной улицами, до Нижнего Луга с волглыми соломенными крышами на истобах, топящихся по черному, до сбегов из других мест, живших кто в землянках, кто в шалашах. Их было мало - сотни две женщин, детей и стариков, среди которых насчиталось бы несколько десятков мужиков - почти всего населения, оставшегося от разоренных ордынцами русских весей, но все они пришли под стены крепости, помогая защитникам кто чем. Это обстоятельство придавало силы дружинникам с ратниками, несмотря на то, что никто не слыхал еще голоса воеводы, не получил напутствия матери козельского князя Василия Титыча, двенадцатилетнего правопреемника на княжество от Ольговичей, ведущих начало рода от Рюриковичей. Род этих князей происходил не из ярлов из северной варяжской страны Халогаллан, хотя многие славяне считали их таковыми, а из такого же славянского племени, жившего ближе к границам с варягами, что послужило быстрому их внедрению в привычную среду. Не было и самого веча на главной площади, где разрешались городские вопросы - так быстро все случилось.
А на равнине, раскинувшейся за правым берегом Жиздры, окаймленной на горизонте черной полосой леса, разворачивались события, не виданные до сей поры ни одним козлянином. Несколько больших отрядов мунгалов по пять человек в ряд продолжали движение по направлению к лесу, они выдерживали между собой равное расстояние, не приближаясь и не удаляясь друг от друга. Кони перебирали мохнатыми короткими ногами, неся на спинах всадников с такими же короткими и кривыми ногами, воткнутыми носками обувки в стремена, свисавшие чуть ниже середины круглых боков этих лошадок, в большинстве рыжих по масти. Всадники, одетые в длинные шубы, в лохматых малахаях с наушниками, с кучей оружия, навешанного на них со всех сторон, казались по сравнению с конями великанами, оседлавшими маленьких животных. Но так только казалось, потому что не было на свете скотины, выносливее монгольской лошади, даже ослы с ишаками не могли сравниться с ними ни в чем - ни в силе, ни в выносливости, ни в скорости. Эта деталь, необъясниимая на первый взгляд, была одной из разгадок непобедимости монгольского войска, заставившего работать на орду со столицей Каракорум половину подлунного мира. Монголы с другими примкнувшими к ним кочевыми племенами, жили в каменном веке, не имея ничего и не умея тоже ничего, хотя окружены были нациями, цивилизованными по тем временам - с востока китайцами, корейцами, уйгурами-писарями при средневековых дальневосточных дворах, с юга граничили с Тибетом, через него с Индией, с юго-запада со среднеазиатскими халифатами, имевшими письменность с государственностью. Это недоразумение указывало на неоспоримый факт, что человеческий мир имеет общие корни с миром животным, среди которого были свои тигры, львы, трутни с одной стороны, а так-же лошади и коровы с пчелами с другой. Среди людей так-же были воинственные племена и нации нахлебников, не желавшие жить мирно и работать на свое и общее благо, стремящиеся жить за счет других, а так-же народы, толкающие мир разумом и трудом к цивилизации. Пчелок с дойными коровами было больше, нежели пантер и оводов, они были по большому счету беззубыми, чем пользовались слепни и другие кровопийцы из зверей на четырех ногах. Вот почему империя чингизидов, рассадник зла и насилия в течении нескольких веков, раскинулась на востоке от Корейского полуострова с Тихим океаном, омывающим его берега, до южного Русского моря с множеством кочевых народов вокруг него. И курултай во главе с Угедэем, каганом всех монгол, решил расширить границы империи не только на севере, но дойти на западе до последнего моря, за которым не будет уже никого из племени людей, чтобы поработить человечество полностью и доить его веками, утопая в роскоши, добытой кровавыми походами. Такой наказ дал Высший совет монгольской Орды Батыю, внуку Потрясателя Вселенной, назначив его джихангиром - начальником войска, собранного из степных, равнинных, горных и приморских с озерными народов, подмятых великим ханом, имя которого после его смерти нельзя было произносить вслух. Под власть Батыя попали и одиннадцать царевичей-чингизидов, ненавидевших его, мечтающих каждый стать великим каганом Орды.
Но никто из царевичей, как и Батый, не подозревали, что они находятся под пристальным вниманием непобедимого полководца Субудая и, если посмотреть со стороны, могло показаться, что под заботливой как бы его опекой. Славное звание - багатур - дал ему Потрясатель Вселенной. Это было тоже тайным решением курултая, о котором знали немногие, желавшего таким образом убить сразу двух зайцев - не дать царевичам передраться, и выявить среди них единственного, достойного титула кагана всех монгол. Так было прописано в законах 'Ясы', составленной Священным Воителем и записанной им с помощью китайских мудрецов на китайской же бумаге, 'Ясе', предугадывающей падение преемников в роскошь и разврат, и тем самым частично отрицающей наследственность. Так-же, как никто из высокородных не догадывался, как ненавидит их на самом деле великий полководец с рукой, высохшей как больная лапа у побитой собаки, с одним глазом и с болезнями, разъедающими его. Как хочет он вытолкнуть наверх двоих сыновей, старшего Урянхая и младшего Кадана, чтобы каганом стал кто-то из них, а не зажравшиеся и развязные потомки его лучшего друга и повелителя всех монгол на века, которого он боготворил, Великого хана бескрайней степи и завоеванных им народов. Чего стоил хан Бури, незаконнорожденный от кипчакской женщины сын Мутугена, внук Чагатая, правнук Чингисхана, он день наливался хмельными напитками хорзой или орзой, сброженными из кумыса, потом всю ночь менял наложниц. И так продолжалось изо дня в день. Его отец, хан Мутуген, соединился с женой своего раба, а когда она понесла, монголы отлучили ее от мужа и оберегали до тех пор, пока она не разрешилась мальчиком, которого назвали Бури. После чего женщину вернули мужу. Не зря говорили, что в его жилах течет дикая кровь. Бури был хорошим военачальником, но ему было бесполезно доказывать, что с женщинами нужно быть осторожным, потому что они обладают ключами от войны и мира. И что Великий Воитель, божественный прадед, был изранен кинжалом, оказавшимся в руках дочери кипчакского правителя, одной из наложниц, что ускорило его смерть. Чингизидам было наплевать друг на друга, тем более, на окружающих, стоящих ниже рангами, которых они не считали за людей. И недалекая эта заносчивость принесла, в конце концов, свои плоды.
Отряды дошли скорым шагом почти до черного массива леса, казалось, что они скроются в нем, чтобы не возвращаться больше назад. И вдруг вся масса всадников, как по команде незримого повелителя, повернула назад, ускоряя бег, наращивая из глубин дикий вой и пронзительные крики, переходящие в единый клич монгол:
- Кху! Кху!.. Урррагх, монгол!..
Только теперь козличи осознали; что мунгалам, пришедшим воевать их, нельзя верить не только на слово, но и на действие. Не зря сбеги не уставали повторять, что ордынцы похожи повадками на леших и водяных, завлекающих людей в тенета, откуда возврата не было. Ратники приготовились к отражению атаки, наложив стрелы на тетивы и положив большие камни с бревнами на края проемов и плах в бойницах. Они с нарастающим волнением смотрели, как мчатся по заснеженной равнине отряды степных воинов, похожие на толстых змей, издающих вой, визг и другие звуки, смахивающие на поросячьи, когда тех тащат из клети на разделку. Первые пятерки всадников доскакали почти до реки, казалось, ордынцы решили сходу проскочить по рыхлому снегу, укрывшему речную ширь, до другого берега, чтобы потом подняться так же стремительно на вал перед стеной.
- Неужто они решатся на такое, и тот десяток мунгал их ничему не вразумил? - затаил дыхание Охрим, стоящий плечом к плечу с Вяткой и Бранком.
- Какой десяток!? - отрешенно откликнулся Вятка, не отрывая взгляда от передовых рядов степных воинов, летящих, казалось, по воздуху. И встряхнулся, вспомнив десятского мунгальского войска и его отрубленную голову. - Не ведаю, что они могут сотворить, но теперь знаю, что ордынцы способны на все.
Ратник поправил сброю, принесенную сестрой, затянув ремни на ней покрепче, взвесил в деснице топор, как бы примеряясь к топорищу, и снова со вниманием посмотрел на равнину за Жиздрой. И вдруг увидел то, о чем много раз слышал, но не придавал значения, и от которого едва не лишился теперь жизни. Первые отряды ордынских воинов, состоявшие из двух или трех сотен всадников, круто повернули коней, не доскакав до реки пяток сажен, направив их бег вдоль кромки берега. Мунгалы развернулись боком в высоких седлах, подняли луки и выпустили тучи стрел по направлению к крепостной стене, не замедляя бега скакунов, помчались обратно, уступая место новым рядам лучников с готовыми сорваться с тетив стрелами. Вятка с помощниками едва успел укрыться за бревнами заборола, как по стенам, по навесу, законопатили каленые наконечники, стремящиеся найти лазейку или щель, чтобы протиснуться в нее и поразить защитников смертоносным укусом. Козличи знали, что многие мунгальские стрелы были отравленными, смоченными в змеином яде, и если наконечник оставлял на теле лишь царапину, это уже не спасало человека от смерти. Кто-то вскрикнул на полатях, кто-то громко охнул внизу под стеной, где стояли котлы для разогрева смолы, кого-то злая стрела поразила на улице, прилегающей к внутренней стороне крепости. Это были не первые жертвы козличей от татаро-монгол, пришедших незванными к мирному торговому городку, стоящему на границе с Диким полем и на перекрестке дорог, бегущих через него во все стороны. Первыми пали посадские, которых ордынцы постреляли из луков походя. Но волна ярости защитников города против ворога возросла в этот момент во много раз, каждый из горожан решил для себя, что будет драться, защищая дом и родных, не на живот, а на судьбину. И тот факт, что городское вече не успело состояться из-за спешности событий, развернувшихся под стенами, уже не играл роли.
Вятка сбросил оцепенение и приник к смотровой щели в дубовой плахе, которую он с помощниками сумел установить. Бранко с Охримом и другими ратниками жались по стенам заборола и по углам, укрывая головы щитами, принесенными родственниками. Вся противоположная стена, как и бревна других укрытий, были утыканы неприятельскими стрелами с разноцветным, черным по большей части, оперением. А они все сыпались и сыпались, словно прорвало хляби небесные и на защитников нескончаемым потоком обрушился железный град. Откуда-то снизу снова донесся женский вскрик, не успел он истаять, как повторился опять, теперь уже мужской, на прясле возле глухой вежи. Видимо, кто-то из княжьих отроков, испугавшись смертельного дождя, надумал поискать убежища получше, да не рассчитал с отходом. Вятка крепко сжал кулаки, раньше бы бросился на помощь, теперь же только скрипнул зубами и вжался лбом в сырое бревно с прорезью между ним и другим сверху. Снова тело, как в первый раз, когда увидел надвигавшихся по равнине мунгал, взялся сковывать неприятный холодок оцепенения. Он встряхнул плечами, стянутыми ремнями от сброи, и попытался задавить страх, возникший в глубине груди.
Отряды ордынцев успели образовать на равнине несколько огромных колец на равном расстоянии друг от друга, которые соприкасались одной стороной с берегом Жиздры и равномерно крутились в разных направлениях. Сверху стены было видно, как лучники, приближаясь к береговой кромке, поддергивали правый рукав шубы, заголяя руку до локтя, затем натягивали тетиву со стрелой, зажатых между указательным и средним пальцами правой руки, резким выталкиванием дуги левой ладонью от себя. После чего они отпускали тетиву и стрела летела по кривой, одинаковой почти у всех, в сторону крепости. Воины сразу отъезжали от берега, заворачивая коней на новый круг, и где-то на середине вытаскивали новые стрелы из колчанов, торчавшие из них черными наконечниками, будто кузнечные заготовки в ведре с водой. Тучи их непрерывным потоком стремились через реку, закрывая солнце темной пеленой, казалось, что дьявольскому круговороту не будет конца. Так оно и было на самом деле, не только потому, что в колчан ордынского воина влезало не менее тридцати-сорока стрел, а всех воинов невозможно было сосчитать, но и потому, что от леса готовилась оторваться новая лавина степняков на отдохнувших конях, сытых, жадных до человеческой крови и чужого добра.
Глава вторая.
Татаро-монгольское войско который день находилось в пути в родные степи, нигде не задерживаясь надолго. Редкие урусутские города и поселения, еще не разоренные, не оказывали того яростного сопротивления, которое было вначале, их жители или разбегались по лесам, или отдавали свои жизни на милость победителя, покорно сгибая перед ним спины. Большая часть Руси была покорена за один поход, и орда торопилась покинуть ее земли до весеннего разлива рек и озер, она двигалась по лесным дорогам даже по ночам в свете факелов в руках факелоносцев, смоченных жиром животных, а иногда человеческим жиром, вытопленным из трупов погибших хашаров, держа путь на юго-восток. Там раскинулись бескрайние степи, где было светло даже ночью и где можно было сосчитать каждую звездочку в Повозке Вечности. А здесь небо часто затмевалось низкими тучами, если же их разгонял ветер, звезды казались маленькими и колючими, похожими на крохотные осколки льда, прокалывающими кожу насквозь. Бату-хан мерно покачивался в седле, уставившись в одну точку, это состояние стало для него привычным. Он отдал приказ о повороте всех отрядов назад сразу после того, как в болоте утонула Керинкей-задан, любимая его шаманка, несмотря на то, что до богатого Новгорода, к которому приближались Селигерским путем все три крыла войска, оставалось сто верст. Саин-хан перед тем, как подойти к купеческой вотчине, торгующей товарами со многими странами, и обложить ее со всех сторон по схеме, отработанной на других народах, призвал к себе старую эту колдунью. Она залезла на сухое дерево, чтобы камлания имели больший успех, но толстый сук надломился и она упала вместе с ним в болото, пробив скрюченным телом корку льда на его поверхности. Субудай бросился ее спасать, но его саврасый жеребец угодил в полынью, заполненную вязкой грязью, Непобедимого начало засасывать, как и шаманку, успевшую лишь спеть прощальную песню визгом, похожим на свинячий.
- Тащите коня! - крикнул Субудай тургаудам на берегу, барахтаясь в болотном омуте, затянувшем его уже по горло - Спасите моего коня!..
Несколько волосяных арканов обвились вокруг шеи могучей лошади, несколько крепких нукеров попятили своих коней назад, пытаясь выдернуть из смертельной ловушки любимца главного стратега войска. Но все их потуги оказались тщетными, голова жеребца с тонкими ноздрями, вывороченными от страха, дико всхрапнула и скрылась в черном аду, смачно всхлипнув напоследок. Верещание колдуньи, напротив, оборвалось внезапно, она камнем ушла на дно. Но Субудай-багатура его верные тургауды сумели вытащить на твердый берег, он попытался встать на ноги, весь в ошметьях вонючей грязи, и снова завалился на спину:
- Мой конь.., дорогой мой друг, - цедил он сквозь бледные губы, за которыми виднелись сцепленные десны с парой желтых клыков. - Где я найду теперь такого умного и верного товарища...
После этого случая Бату-хан повернул все войско в родные степи, не сомневаясь в правильности выбранного им решения. Так повелел бог войны Сульдэ, ему помогли в этом лусуты, духи воды, и мангусы - демоны, забравшие эту старую Керинкей-задан, давно ставшую шулмой-ведьмой, в свои чертоги, невидимые для простых смертных. Были еще две причины, по которым джихангир решил не испытывать судьбу, но он не торопился раскрывать их даже Субудай-багатуру, своему учителю, ни на мгновение не терявшему его из поля зрения. Не говорил саин-хан ничего и факиху Хаджи Рахиму, кипчакскому летописцу, качавшемуся в седле позади его свиты, увековечивавшему в книгах каждый шаг монголо-татарского войска в чужеземных странах. Всему было свое время и наступал свой черед. Татаро-монгольское войско, соединившееся было воедино перед очередным броском на богатый урусутский город, вновь разбилось на несколько самостоятельных крыльев, одно из которых по правую руку повел, как в начале похода, Шейбани со своими братьями, он был, как и джихангир, сын Джучи-хана, убитого отравленной стрелой, и внук Потрясателя Вселенной. Там у каждого царевича под их властью находилось по тумену. Второе крыло, бывшее по левую руку, повел Гуюк-хан, заносчивый этот выскочка, сын Угедэя, кагана всех монгол, сидевшего на престоле в Каракоруме, под его командованием был еще и темник Бурундай, успевший прославить себя скромными победами и суматошными действиями на поле боя. Среднее крыло, состоявшее из нескольких туменов по десять тысяч воинов каждый, возглавлял Бату-хан. Субудай-багатур с туменом тургаудов-бешеных на белых конях, из которых он готовил начальников отрядов, был везде. Кроме того, старый полководец владел вместе с джихангиром тайной, не доступной царевичам, она заключалась в том, что существовало еще четвертое крыло численностью в полтора тумена, или пятнадцать тысяч воинов, о котором все знали как о запасном полке, но которое было предназачено для исполнения иной задачи.
Джихангир давно ушел в свои мысли, он не глядел на лесную дорогу, вилявшую среди древесных стволов, не видел квадратных спин тургаудов впереди него, зато чутко прислушивался к неровной поступи коня, спотыкавшегося под ним о навалы бурелома, или приседавшего на ногах, разъезжавшихся по снегу, успевшему пропитаться водой. И хотя до настоящей весны было еще недели две, а по утрам крепкий морозец сковывал оттаявший за день снежный наст, наращивая на нем острые ледяные гребни, женское ее дыхание уже сдувало с бледных лиц монгольских воинов остатки суровой зимы, возвращая им природную степную их смуглость. Саин-хан качался в седле с деревянными высокими спинками, позволявшем ему поворачиваться в любую сторону без особых помех, покрытом арабской попоной, похожей на небольшой плотный ковер с узорчатым золотым рисунком и отороченный по краям шелковой бахромой. Вокруг высились непроходимые леса с единственной дорогой через них, пробитой неизвестно кем, сбоку которой прятались под толстым слоем снега бездонные не замерзающие болота. Под ним шел вороной конь с белыми чулками до коленных чашек и с такой же звездой посреди лба. Он не менял масть коней с тех пор, как стал по воле курултая во главе с каганом Угедэем, верховным правителем монгольской империи, джихангиром всего монголо-татарского войска с примкнувшим к нему неисчислимым количеством кипчаков. Кипчаки населяли земли, завоеванные еще Священным Воителем, составляя основную массу войска и неся на себе в походе главные нагрузки, они представляли собой кочевых киргизов, казахов, таджиков с древними персами и хорезмийцев с каракалпаками и самаркандцами, а еще абескунцев, саксинов, буртасов и куманов. И прочие народы, имя которым была - тьма. Эти люди первыми шли в бой, подгоняемые монголами, их военачальниками, из небольшого племени 'монгол', откуда был родом Священный Воитель, дед саин-хана, которых во всем войске набралось бы едва четыре тысячи. Они поднимались по лестницам на крепостные стены, заполняя своими трупами глубокие рвы под ними, первыми врывались в побежденные города и без понуканий делились добычей, попавшей в их руки, подавая пример остальным степнякам. Татар в войске Бату-хана было около тридцати тысяч, они тоже занимали в нем не последние места. По этой причине кипчаки были обыкновенным сырым мясом, насаживаемым неприятелем на стрелы и копья как бараний шашлык на железный прут, поджариваемым кипящей смолой или обдаваемым живым кипятком для того, чтобы оно лучше прожарилось или проварилось. Они набежали в орду перед походом Бату-хана в земли урусутов в надежде на добрую поживу вместе с кавказскими племенами из беднейших в основном слоев населения среднеазиатского и центральноазиатского регионов. То есть, из харакунов, черни, среди которой попадались караиты, самые смелые воины из одноименного племени. Сам Великий Потрясатель Вселенной служил простым работником у хана из их среды, он приказал этих караитов выделить в особые части. И теперь они или показывали пример храбрости воинам из разных племен, первыми бросаясь на неприятельские полки, или вместе с монголами шли позади прочих кипчаков, понукая их на взятие неприступных крепостей остриями своих пик.
Впереди послышался громкий возглас одного из тургаудов - воина передовой сотни, которые часто исполняли роль дневных телохранителей при первых лицах в орде:
- Байза!
Это означало внимание. Саин-хан натянул повод, поморгал веками, сгоняя с глаз пелену задумчивости, и зорко всмотрелся между спинами воинов и лошадиными крупами, загородившими обзор дороги. К нему неторопливо подъехал Субудай-багатур на саврасом жеребце, он ездил за внуком своего господина, ушедшего в мир иной, как нитка за иголкой, точно так-же, как держался за господином много лет назад. Звание багатур дал ему еще Великий Потрясатель Вселенной, у которого Субудай служил правой рукой, масть коней он тоже не менял, предпочитая придерживаться, как и саин-хан, одной, выбранной раз и навсегда. Только внук Священного Воителя выбрал для себя вороную масть с белыми отметинами, а Непобедимый саврасую, любимую масть бывшего господина. Такое правило было у их Учителя при его жизни, и они переняли его без раздумий. Но сейчас Бату-хан даже не повернул в сторону Субудая головы, увенчанной китайским стальным шлемом с высоким шишаком, он не спускал глаз с туга - штандарта Чингизхана с рыжим хвостом его коня под острием копья, застывшего на месте. Кругом продолжала властвовать тишина, не нарушаемая даже треском веток, лишь где-то в стороне прозвучали кипчакские восклицания, приглушенные сырым воздухом, лесным массивом и расстоянием:
- Боро!
Это означало на их языке, что кто-то должен был уйти прочь. И сразу за первым возгласом последовал второй, едва слышимый, и снова на том-же языке:
- Гих, боол!
Вероятно, какой-то кипчак гнал впереди себя урусутских рабов, а чтобы они не замедляли шага, он приказал им бежать. Но где он с ними находился, вряд ли можно было разгадать, скорее всего, воины аллаха разнюхали дорогу, параллельную этой, или сбились с пути и теперь плутали по лесу в поисках выхода. Саин-хан скосил глаза на черную гриву коня с вплетенной в нее пестрой нитью преданности и пожелания великой победы над всеми врагами. Ее вплела своими руками юная его жена, дочь хорезмского шаха, к которой он не входил в шатер уже несколько дней. Остальные шесть жен тоже ждали его прихода, особенно монголки, которые отличались заносчивостью, граничащей с дерзостью. Но соплеменниц надо было терпеть, какую бы пакость те не придумывали, потому что они имели право пожаловаться на господина старшей жене кагана всех монгол. А верховный правитель мог выразить свое неудовольствие, которое было способно обернуться любыми неприятностями, ведь некоторые из монгольских жен имели происхождение из знатных родов. Всех жен у саин-хана было сорок, но в поход он взял с собой только семерых, остальные остались дожидаться его в богатых каракорумских шатрах.
Сбоку лесной тропы возник неожиданный порыв сильного ветра, заставив голые деревья сплестись вершинами, на некоторых из них с треском обломились тяжелые сучья, они с шумом упали в снег. Саин-хан скосил узкие глаза на духовного учителя и главного стратега всего войска, приставленного к нему курултаем, ему было интересно наблюдать, как ведет себя старый воин в таких ситуациях. И ни разу он не заметил на сухом, будто изможденном болезнями, скуластом лице никаких эмоций, словно его, как и все поджарое тело, вырубили из цельного куска камня, из того камня, из которого древние народы вырубали онгонов, каменных идолов, охраняющих в степи высокие курганы. Лишь рука, высохшая до размеров собачьей лапы, начинала подергиваться чаще, да единственный глаз принимался источать живое пламя. Непобедимый получил увечья еще в молодости, во время похода в Нанкиясу, в царства Цзинь и Сун, когда китайский воин замахнулся тяжелым мечом, чтобы рассечь его надвое. Но тогда бог Сульдэ отвел от него клинок, решив по каким-то своим соображениям сохранить ему жизнь, взамен он отобрал у него руку и глаз. Вот и сейчас одноглазый и однорукий шайтан лишь крепче поджал морщинистые губы с редкими седыми волосами вокруг них, его лицо выразило презрительную усмешку на проделки дыбджитов и сабдыков - лесных и других природных духов.
- Внимание и повиновение! - донеслось от передних рядов телохранителей.
И сразу тургауды пустили коней быстрым шагом, длинные квадратные тела с короткими кривыми ногами, крепко обхватившими крутые бока монгольских лошадок, даже не шелохнулись, словно не трогались с места. За воинами дневной стражи со знаменосцем посередине тронулись остальные. Саин-хан поднял глаза к бездонной выси, перечеркнутой множеством ветвей, и вознес хвалу Тэнгре, богу Вечного Синего Неба. Он так и не перемолвился словом со своим главным советником, отставшим от него на вежливое расстояние. Субудай тоже решил не нарушать течение мыслей молодого господина, которого начал уважать с тех пор, как тот стал занимать первые места на турнирах по борьбе и стрельбе из лука с другими видами военных искусств. И хотя Бату-хан доводился Священному Воителю всего лишь внуком, к тому же с примесью меркитской крови - он был сыном Джучи, старшего сына Великого Потрясателя Вселенной, убитого стрелой с наконечником, намазанным змеиным ядом, несколько лет назад во время очередных разборок между наследниками престола - а своей очереди занять трон и стать каганом всех монгол дожидались одиннадцать царевичей, ведущих родословную от главы династии чингизидов, выбор курултая пал на него единогласно. Субудай самолично скрепил это решение своим одобрением, потому что не видел во главе войска лучшей кандидатуры для похода к последнему морю, как завещал Учитель.
Бату-хан был облачен в металлическую кольчугу с золотыми пластинами на ней, на груди качалась на массивной золотой цепи золотая пайцза с головой тигра, стальной китайский шлем с высоким шишаком, украшенный золотыми узорами ввиде драконов, венчал его голову, сбоку у него висел китайский меч, расширявшийся книзу, в широких ножнах с золотыми китайскими иероглифами, обещавшими владельцу удачу в бою и усиление власти. Ноги в красных кипчакских сапогах с загнутыми носами были вдеты в золотые стремена, достававшие до середины туловища коня, в руке он держал повод, отделанный серебром и золотыми бляхами. Его фигура к концу похода не постройнела, как должно было быть при ведении постоянных боевых действий, а начала полнеть от жирной пищи, которую так любили монголы. Ведь одежды в степной юрте не спасали от сильных ветров и жестоких морозов, а спасал только подкожный жир. Скуластое лицо саин-хана покруглело, глаза почти заплыли, на загривке вырос небольшой бугор, как у верблюда, отъевшегося на весеннем пастбище. Когда Ослепительный находился в своем шатре без доспехов, шелковый халат на раздавшихся плечах стал топорщиться на нем капюшоном за спиной. Он уверенно входил в пору мужества и одновременно во власть, и теперь всякий мог убедиться, что это растет на глазах новый каган монгольской империи. Вот почему его боялись и ненавидели одиннадцать царевичей-чингизидов, прямых потомков Чингизхана, не имеющих примесей меркитской крови, и имеющих право быть избранными на высший пост первыми. Вот почему не прекращались на него нападки, порой доходившие не только до угроз, но и до действий, из которых внук Священного Воителя всегда выходил победителем.
Но сейчас настроение у Бату-хана было не безоблачным, во первых, из-за добычи, оказавшейся в стране урусутов не столь великой, как предполагалось, а во вторых, из-за бесконечной этой дороги между огромными стволами деревьев, навевавшими беспрерывным шевелением ветвей необъяснимое чувство тревоги. В степи могло шевелиться только живое, здесь же двигалось и трещало все, на что падал взгляд, даже ветка, лежащая посреди дороги, отчего лошади поначалу дико ржали и шарахались в стороны. Теперь же они лишь косились вокруг глазами с застывшим в них страхом, и громко прядали ушами, припадая при каждом треске на все ноги сразу, не в состоянии привыкнуть к новым условиям. Лошади тоже, как их хозяева, тосковали по степным просторам, где каждая кочка была им знакома. Не радовал саин-хана и груз, навьюченный на заводных-запасных коней, состоящий больше из шкур, отдающих звериными запахами. В кипчакских странах добыча была весомее, там было много драгоценных камней - изумрудов, рубинов и алмазов, огромных кусков бархата, шелка и парчи, в которые любили закутываться с головы до ног жены джихангира, золотых и серебряных монет с другими изделиями из драгоценных металлов. И главное, оружия из стали, могущей перерубить любой клинок, если он был выкован в другой стране.
Урусуты ничего этого не имели, кроме ханов, которых они называли князьями и боярами, даже деньги у них были рублеными из серебряных кусочков, на которых ничего не было изображено. Зато дети учились грамоте, ходили в шубах, сшитых из пушистых шкурок редких зверей, а на голове они носили высокие медвежьи шапки. И если бы не дань, которой саин-хан обложил побежденных им урусутов на вечные времена, то назвать поход удачным было бы не совсем правильно. Душу джихангира согревала только слава монгольского оружия, не знающего поражений, ему не терпелось вернуться в родные степи, чтобы почувствовать себя орлом, взлететь над бескрайними просторами и спеть песнь победителя. Ведь он, являясь всего лишь внуком Священного Воителя, не дал возможности одиннадцати прямым его наследникам опозорить себя хоть чем нибудь и выпустить из рук победу над урусутами. Он возвращался со щитом, как говорили урусуты, но не на щите. Но и здесь саин-хана тревожили сомнения, ведь курултай мог задать неприятный вопрос, почему он решил повернуть назад, не разорив Новгорода и не вторгнувшись в страны заходящего солнца, чтобы продолжить путь к последнему морю, ответ на который мог не удовлетворить влиятельных его членов. И тогда вместо песни победителя прозвучало бы заунывное завывание джихангира-неудачника, не исключавшее тяжелых дальнейших последствий.
Впереди Бату-хана ехали три всадника-тургауда, в руках у среднего полоскалось на ветру пятиугольное знамя белого цвета с девятью широкими лентами, на котором был обметан золотыми нитками шонхор - серый степной кречет, сжимающий в когтях черного ворона. Под золотой маковкой копья качался рыжий хвост жеребца, принадлежавшего когда-то Великому Потрясателю Вселенной. Знаменосцам прокладывала дорогу половина из тысячной охраны саин-хана на лошадях рыжей масти, вторая половина из этой тысячи на конях гнедой масти замыкала поезд Ослепительного. Перед телохранителями рыскала по сторонам в поисках врага сотня разведчиков, состоящая из отборных воинов. Эти враги были везде, что снаружи войска, что внутри его, вот почему джихангир не снимал кольчугу даже в своем шатре, когда он в нем отдыхал или принимал пищу. А иногда он ложился в ней спать. И только когда к нему приводили одну из жен - чаще всего это была хурхэ охтан-хатун, милая юная дочь кипчакского хана, он утраивал вокруг шатра охрану, снимал с себя все и предавался любовным утехам до тех пор, пока не чувствовал, что его немытое с рождения тело не становилось легким как пушинка. После этого он подсаживался к низкому столу с едой, насыщал себя до глубокой отрыжки, запивая жирные куски мяса хорзой или орзой- хмельными напитками, сброженными из молока кобылицы, затем вскакивал из-за стола тарпаном - дикой лошадью - облачался в доспехи и бросался в вечный бой с врагами, которых находил для себя сам. Так вел себя каждый монгол, достигший четырнадцати лет. В этом возрасте монгольский юноша женился на избраннице, которой было от восьми до двенадцати лет, оставлял после себя потомство и вскакивал на степного коня, быстрого как ветер и выносливого как верблюд, который уносил его в царство живых и мертвых, в пространство, окрашенное кровью и оглашенное стонами воинов от их вечных мук. Это была жизнь настоящего нукера, мечтающего стать темником.
Саин-хан оторвал взгляд от пестрой нити, вплетенной в иссиня черную гриву коня, подумал о том, что сегодня надо обязательно посетить свою юлдуз - яркую звездочку, чтобы она не успела надуть на него пухленькие губки, и постараться сбросить груз нелегких дум, накопившихся за несколько дней похода. Он вспомнил, что Гуюк-хан, этот заносчивый царевич, сын Угедэя, кагана всех монгол, давно не присылал к нему с докладом вестового, и нахмурил полукруглые надбровные дуги с редкими пучками темных волос. Каждое крыло войска имело связь со ставкой через конные группы, состоящие из нескольких разведчиков, которые обязаны были поддерживать ее в течении всего дня, так-же сообщались между собой и отдельные отряды, вплоть до сотни. Джихангир, не оборачиваясь назад, сделал знак рукой и снова посмотрел на хмурое небо, по прежнему загороженное ветвями. Это обстоятельство вызвало у прирожденного степняка новое чувство неприязни ко всему вокруг, ставшее привычным, но сейчас оно быстро угасло, потому что небо начало проясняться. Сзади послышался дробный топот копыт, который перешел в размеренную полурысь рядом. В воздухе, пропитанном влагой, разлился знакомый кислый запах от шубы Субудая, сшитой из плохо выделанной медвежьей шкуры.
- Я весь внимание, саин-хан, - сипло прокаркал непобедимый полководец, умеряя прыть своего коня все той же саврасой масти. После того, как его любимца, который прослужил верой и правдой без малого три года, поглотило болото под Великим Новгородом, старому воину было трудно справляться с новым жеребцом, норовящим пуститься вскачь. Он был еще молод, этот жеребец, принесенный, как и его предшественник, той же кобылицей.
Джихангир прислушался к голосу наставника, стараясь уловить в нем нотки, по которым можно было бы сделать вывод о его отношении к нему, но тот прозвучал как обычно.
- От Гуюк-хана, этого чулуна, каменного недоноска, второй день нет вестей, хотя нас разделяет расстояние в восемь полетов стрелы. Что с ним могло случиться? - вопросительно проговорил он. - Батыров, подобных воинам Евпата Калывырата, мы давно не встречали, если не считать одиночек, жалящих наше войско комариными укусами.
- Ты прав, саин-хан, время Кудейара и Евпата Калывырата, могущих собрать под своим началом тысячи храбрых батыров, прошло. Страна урусутов поставлена на колени, мы предоставили этим харакунам право платить нам дань, чтобы они могли жить спокойно и продолжать свой род для того, чтобы новые поколения урусутов работали на поколения монголов, грядущих нам на смену, избранных на вселенский престол богом Сульдэ, - Непобедимый высморкался в рукав шубы, затем перевел дыхание и сообщил. - Я послал к Гуюк-хану десять кешиктенов-гвардейцев, чтобы они разведали обстановку вокруг его отрядов и привезли от него объяснения за задержку сведений о их продвижении.
Джихангир молча выслушал речь великого стратега, которому доверял больше всех, он подумал о том, что время не властно над израненным, изможденном болезнями и возрастом, старым полководцем, который даже в мелочах остается верным принципам - опережать события на один конский переход. Затем едва заметно наклонил шлем вперед. Этого было достаточно, чтобы Субудай укоротил повод коня и стал быстро отставать от молодого повелителя. 'Дзе, дзе', - одобрительно ворчал он про себя, соглашаясь с поведением саин-хана, достойным поведения кагана всех монгол. Точно так-же он говорил 'да', когда курултай назначал его джихангиром.
Огромное войско Бату-хана, числом более двухсот тысяч воинов, шло по землям урусутов с северо-запада на юго-восток наподобие растопыренных пальцев одной руки. Таким-же порядком оно надвинулось на их страну в начале похода. Сосчитать все войско было невозможно, потому что многочисленные отряды кипчаков, присоединившихся к походу, никто не учитывал, к тому же, воины теперь гнали перед собой толпы хашаров - пленных, предоставляя им право самим добывать корм. Или поедать трупы соплеменников, павших от ран и от голода. Разделение на отряды применялось монголами со времен Священного Воителя, оно позволяло во первых, охватывать большие пространства, нежели когда войско двигалось одной дорогой, во вторых, грабить не тронутые еще поселения, встречающиеся орде на обратном пути, а в третьих, доставать корм воинам и коням, не мешая друг другу. А кормов снова не хватало даже при таком раздроблении войска, и воины стали прибегать к испытанному способу насыщения, они надрезали у заводного коня яремную жилу на ноге и пили теплую кровь до тех пор, пока голод не отступал, стараясь не взять лишнего, чтобы животное могло двигаться и исполнять какую-то работу. Монгольские же неприхотливые лошади сами разрывали копытами снег и поедали зубами, росшими вперед, прошлогоднюю траву. К тому же, за отрядами тащились обозы с награбленным за время войны добром, замедляя продвижение. Всех воинов в начале похода было около трехсот тысяч, они представляли из себя разноплеменных представителей кочевых народов. Кипчаки сразу откликнулись на призыв, брошенный им завоевателями, ободравшими их до нитки, но обещавшими в стране урусутов золотые горы. Они приехали на лошадях и пришли пешком со всех концов огромной империи чингизидов, и стали лагерем вокруг Сыгнака, столицы Джучиева улуса на реке Сейхун - Сыр-Дарье, огромной вотчины отца Бату-хана, охватывавшей территорию до реки Джейхун - Аму-Дарьи, и даже дальше, до великой сибирской реки Улуг-Кем. Люди мечтали разбогатеть, чтобы по возвращении домой стать баями и ханами, и повелевать харакунами так-же, как баи всю жизнь погоняли ими. Только тогда курултай, собравшийся в столице империи Каракоруме, принял решение дойти многим полкам до последнего моря и осуществить мечту Великого Потрясателя Вселенной, имя которого после его смерти нельзя было произносить. Несметные орды разделились на части, одна во главе с Шейбани-ханом пошла на северо-запад, а вторая, большая, строго на запад через 'Ворота народов' между южных отрогов Уральских гор и побережьем Каспийского моря, путем, известным с незапамятных времен. Но многие из кипчаков погибли при взятии урусутских городов, ни один из которых не сдался добровольно на милость победителя, а многие умерли от болезней. Теперь же путь стал свободным, потому что северо-западная Русь была покорена, она была разграблена и поставлена на колени с невиданной до нашествия орды жестокостью, которую не применяли к мирному населению во время набегов даже хазары и половцы. Города были сровняны с землей, жители, оказавшие сопротивление завоевателям, перебиты, мастеровые люди и молодые женщины угнаны в плен, детей, достающих макушкой до оси колеса степной повозки, монголы брали за ноги и били головой о стены домов, о бревна и о камни. Это делалось для того, чтобы новая поросль поднялась не так быстро и не стала мстить за поруганную честь родителей, а дети, только оторвавшиеся от материнской груди, были бы воспитаны в монгольском духе и выросли в отменных воинов, которых монголы послали бы против соплеменников. Беременных женщин они насиловали, а потом вспарывали им животы ножами. Это была продуманная жестокость, нацеленная на то, чтобы запугать урусутов на века и заставить их платить дань за свою жизнь на этой земле без понуждения. Она достигла цели, за сто сорок три года татаро-монгольского ига Русь не смогла оказать захватчикам достойного сопротивления до той поры, пока Дмитрий Донской не объединил разрозненные уделы под свое единоначалие и не разбил орды хана Мамая сначала на реке Вожа, а потом на Дону. Но русский народ и после великих побед князя продолжал корчиться от страха перед узкоглазыми жестокими нахлебниками еще целый век, платя им дань по прежнему.
Впереди между деревьями показался долгожданный просвет, Бату-хан почувствовал его по волне свежего воздуха, обдавшей отрешенное лицо. Он вскинул подбородок и увидел, что голова колонны выползает на заснеженную равнину, раскинувшуюся до горизонта. Передовые ряды тургаудов еще некоторое время качали квадратными спинами между толстыми стволами деревьев, а потом начали растягиваться вширь. Их лошади прибавили в скорости, заставляя подтягиваться задние ряды. Наконец вороной жеребец джихангира громко фыркнул и тоже заработал быстрее мохнатыми ногами. Оживление среди воинов, а вместе с ним настроение, начали подниматься сами по себе, заставляя светлеть исполосованные шрамами суровые лица степняков, наливая тела бодростью. И пусть равнину сужали по бокам перелески, а впереди угадывалась глубокая балка с округлыми краями, или это были берега урусутской реки, все-же она напоминала степь с ее раздольем, усиливая мысли о родной юрте, оставленной много месяцев назад. Саин-хан, выехав из леса, встряхнулся всем телом и приподнялся в стременах, зорко вглядываясь вперед, наконец-то позади осталась стена леса с беспокойными мангусами и сабдыками, требующими непрерывного восхваления. Он искал место для шатра, предвкушая встречу с хурхэ юлдуз - милой и юной своей звездой, и сытную затем трапезу под пение улигерчи, кипчакского сказителя и певца. Рядом с ним, выдерживая положенное расстояние, объявились юртджи, это были как бы штабные чины при войске, делающие записи, рассылающие приказы, ведающие разведкой и тылом, они в том числе руководили постановкой шатра на месте, которое указывал господин. Очень часто он брал инициативу по этому вопросу в свои руки, особенно после ссор с царевичами, которые были не редки, но иногда доверял выбирать стоянку слугам. Наконец, джихангир показал пальцем на небольшую возвышенность впереди и сбоку равнины, на ее правой стороне, с которой должны были хорошо просматриваться окрестности, опустил руку вниз, что означало привал. Сипло заныли рожки, рявкнули длинные трубы, отбили короткую дробь барабаны, объявляя отбой мерной рыси всего войска, и все вокруг пришло в движение, не нарушая железного порядка, заведенного раз и навсегда еще Священным Воителем, прописанного стальными строками в его Ясе - своде законов для всех монголов. Если же кто-то преступал черту закона, то какой бы чин он ни занимал, его ждало одно наказание -смерть. Каждая сотня рассыпалась на десятки, очертив круг своего обитания, каждая тысяча разбилась на сотни, не забывая подчеркнуть национальную свою принадлежность. Вскоре поверхность равнины запестрела походными юртами, выросшими на ней как из-под земли. А из леса продолжало выползать бесконечное тело змеи, черное и толстое, не прятавшей ядовитого жала никогда, заполняя собой все пространство вокруг. К каждой тысяче кипчаков был прикреплен монгольский нукер, который наблюдал за исполнением приказов и правил, спускавшихся из ставки, он же мог казнить и миловать. При каждом тумене был свой даругачи, верховный начальник рода войск тоже из монгол, исполнявший обязанности одинаковые с нукером, только на более высоком уровне. Вот почему во всей огромной и разноплеменной орде царили железный порядок и дисциплина, приводившие в изумление иностранных стратегов, хотя монгольские военачальники не изобрели ничего нового. Точно так-же было выстроено руководство легионами, турмами и манипулами в многонациональном войске великого Рима, завоевавшего в свое время половину подлунного мира и оставившего по себе вечную память. Разница была лишь в том, что римляне были культурными и несли людям зачатки демократии, доставшейся от древних греков с их сократами и архимедами. А татаро-монголы представляли собой степные племена, объединенные в орду железной волей Чингизхана, у них не было грамотных людей и поэтому они несли народам дикую силу, вызывающую чувство животного страха. То есть то, что демонстрировала им самим бескрайняя степь, в которой выживал лишь сильнейший.
Ослепительный возлежал на ложе из шелковых и сафьяновых подушек в юрте хурхэ юлдуз, самой младшей супруги из семи жен, которых он взял с собой в поход. Женщина отползла от своего господина на край ложа, зарылась в шелковые покрывала и затихла, будто умерла. Ей недавно исполнилось четырнадцать лет. Число семь для монголов считалось счастливым, из семи звезд состояла Повозка Вечности, на которой ездил Тенгрэ, бог Вечно Синего Неба, ее в других странах называли еще созведием Большой Медведицы. Ребенок после семи лет жизни становился подростком, а еще через столько же лет юношей, на седьмой день, после шести дней труда, можно было предаться отдыху, и так далее. Вот почему саин-хан послушался совета более опытных наставников и взял в земли урусутов не весь гарем, а только семь этих жен, наиболее полно отвечающих его требованиям. Они, как и другие талисманы из кости и металлов, имеющиеся у него, должны были принести ему удачу. На нем был накинут парчевый китайский халат с просторными рукавами и больше ничего, на груди переливалась золотом пайцза с закругленными углами и письменами на ней. Она висела на золотой цепи из затейливо перевитых колец с головой тигра посередине. Пластина была больших размеров и прикрывала разом оба соска. Такой же пайцой обладал Непобедимый, ему вручил ее Великий Потрясатель Вселенной, на ней была выбита квадратными буквами надпись: 'Силою Вечного Неба имя хана да будет свято. Кто не послушается владельца сего, тот умрет'. Толстые пальцы рук саин-хана были унизаны массивными перстнями с большими драгоценными камнями, самым крупным из которых был алмаз, принадлежавший когда-то самаркандскому эмиру. По бокам перстня с алмазом пестрела арабская вязь, выгравированная кипчакским ювелиром, возвещающая о том, что его носитель обречен на вечность во времени. Внутри шатра горел жировой светильник на бронзовых подставках, распространяющий запахи амбры, мускуса и алоэ. С невысокого потолка спускались шелковые розовые занавески, расшитые разноцветными цветами и птицами, не закрывавшие отверстия для выхода дыма от костра, разведенного позади ложа. Возле костра неслышно копошился доверенный раб из кипчаков в полосатом халате и зеленой чалме, подбрасывающий в него по мере надобности сухие сучья и индийские ароматические порошки. Изредка он брался за опахало, чтобы угли давали больше жара. Перед джихангиром на низеньком столе были расставлены кушанья на фарфоровых китайских блюдах с палочками возле них, которыми он никогда не пользовался, предпочитая им пальцы. Рядом возвышались кубки с хмельными напитками и с кумысом, но саин-хан еще не отошел от приятных ощущений после времени, проведенного в объятиях маленькой юлдуз, которые волнами перекатывались по телу, заставляя подергиваться жирную кожу на животе и на боках. Хурхэ больше не подавала признаков жизни, она как всегда прекрасно справилась со своими обязанностями, истощив силы, но наполнив плоть господина сладким томлением, от которого сами собой закрывались глаза. Оставалось продолжить удовольствие насыщением желудка пищей, приготовленной личным поваром, пригнанным нукерами тоже из страны Нанкиясу, но Ослепительному не хотелось шевелить ни рукой, ни ногой. Рядом с ним лежал на ковре с правой стороны китайский меч без ножен с рукояткой с большим рубином на конце, немного ближе поблескивал камнями изогнутый арабский кинжал в сафьяновых ножнах, который выскальзывал сам собой, снабженный пружиной. По левую сторону грудилась одежда с кольчугой и шлемом, стояли сафьяновые сапоги с мехом внутри и теплыми войлочными стельками. Но саин-хан одеваться не спешил, стараясь подольше продлить телесную благость.
Тяжелый полог, закрывавший вход в шатер, едва заметно шевельнулся и снова обвис плотной ковровой материей с густой бахромой понизу. Джихангир стрельнул узкими черными глазами на меч под правой рукой и опять прикрыл припухшие веки, на жирном лице не дрогнула ни одна черточка, словно он превратился в китайское изваяние из слоновой кости. Потрескивал жир в светильнике, шипел порошок на углях костра, изредка через отверстие вверху проникали порывы холодного воздуха, шевелили розовые занавески с райскими птицами на них с разноцветными длинными хвостами. Пауза затягивалась, саин-хан подумал о том, что надо было призвать к себе двоих тургаудов сразу после того, как хурхэ покинула супружеское ложе и расставить их по разным углам шатра, но в этот момент полог отодвинулся в сторону и вовнутрь вошел кебтегул - воин ночной стражи. Он высоко задрал ноги над порогом, сделал несколько шагов по коврам, устилавшим пол толстым слоем, и припал на одно колено. Так поступали все, кто входил в ханские покои. Во первых, задевание порога подошвой обуви считалось смертным грехом, это означало, что гость желал хозяину скорой смерти, если он не оказывал почтения даже его жилищу, а во вторых, становясь на одно колено, входящий не терял достоинства, признавая одновременно власть саин-хана над собой. Джихангир отвел взгляд, он подумал о том, что время не подвластно правилам, оно перемещается по земле только по своим законам, неведомым людям, подобно сару - луне на небе. Вот уже тургаудов - воинов дневной стражи, сменили кебтегулы - воины ночной стражи.
- Говори, - приказал он нукеру, вошедшему к нему без меча.
- Джихангир, приехали связные от войска Гуюк-хана, - четко произнес кебтегул, вздергивая подбородок.
- Их прислал Гуюк-хан или Бурундай?
- Это неизвестно. На связных наткнулись кешиктены Непобедимого и направили их сюда, - твердым голосом объяснил нукер. - Они заблудились в лесу.
- Наверное, они попали под власть мангусов и туйдгэров - демонов наваждения, или их водил по лесу манул - степной кот, который тоже нашел в этой стране добычу для себя, - недобро усмехнулся саин-хан, неторопливо возвращаясь в прежнее состояние. - Пусть они подождут, пока я приму пищу.
- Слушаюсь, джихангир.
Воин попятился задом и выскользнул за полог, так-же высоко вскинув ноги над порогом, как и в первый раз. Саин-хан успел заметить скрещенные копья стражи перед входом в шатер и синие сумерки, подсвеченные языками пламени от множества костров, разведенных по всей равнине, раскинувшейся внизу. Он подобрал пятки под себя и с жадностью погрузил пальцы в блюдо, стоящее к нему ближе всех, небольшой рот с редкими черными волосами на верхней губе и на подбородке открылся сам собой, предвкушая новые удовольствия, черные бусины зрачков закатились за припухшие верхние веки, сросшиеся с надбровными дугами. В животе утробно заурчало и действительность вокруг снова отошла на задний план, уступив место плотскому насыщению.
Бату-хан уже перебрался из юрты охтан-хатун - младшей госпожи - в свой шатер с тугом - штандартом у входа, с эмблемой орды наверху и несколькими конскими хвостами под ней, в котором жил дух Потрясателя Вселенной, и еще знаменами двух цветов: белого - дневного и черного - ночного. Он сидел на низком троне, отделанном золотом, в стальной кольчуге с золотыми пластинами спереди и по бокам, с золотой пайцзой на груди, на его голове устремлялся вверх высоким шишаком с крупным в нем алмазом золотой китайский шлем с назатыльником из металлической сетки с мелкими ячейками, которую умели делать только в царствах Цзинь и Сун. По сторонам шлема свисали четыре хвоста черно-бурой лисицы, ниспадающие на спину волнами теплого меха. На ногах у джихангира были надеты мягкие гутулы - сапоги без каблуков, выложенные войлоком, в которых было удобно ходить по коврам внутри шатра, что выпадало очень редко. Он заправил в них с помощью слуги широкие штаны из парчовой ткани, подвязанные в поясе крепким шелковым кушаком. Из-под кольчуги выглядывали концы рукавов бархатного кафтана. Позади трона замерли по обе стороны, расставив толстые и короткие ноги два коренастых кебтегула ночной стражи в стальных доспехах со скрещенными на груди руками, на поясах у них кроме мечей висели кинжалы из дамасской стали, а головы были украшены шлемами с личинами. Лица имели свирепое выражение. Вид джихангира со сдвинутыми к переносице бровями и с раздувшимися ноздрями короткого носа тоже не предвещал посетителям ничего хорошего. Он успел освободиться от сладостных томлений тела и духа, охвативших его после встречи с маленькой юлдуз, и теперь заменил их на мангусов - демонов зла и беспощадности. Он ждал, когда порог шатра переступят царевич Шейбани-хан с братьями, которых вызвал накануне для совета после того, как движение войска затормозилось по вине Гуюк-хана, застрявшего под небольшой крепостью Козелеск. Войдут и посланцы сына кагана всех монгол, этого ублюдка царских кровей, обладателя тулуна вместо головы, чтобы разом отомстить ему за прошлые обиды. Кешиктены Субудая успели донести, что чингизид с полководцем Бурундаем не сумели с наскока захватить крепость, оказавшуюся на пути, этот городок Черниговского улуса, князь которого Мстислав Святославич принимал участие в нападении на реке Калке на войско Священного Воителя вместе с половцами лет пятнадцать назад. Тогда Великий Потрясатель Вселенной заманил в ловушку объединенное войско урусутов и степняков и разбил его наголову. А затем Субудай положил князей и воевод на землю, навалил на них бревен и досок и приказал нукерам сплясать на живом помосте танец, посвященный победе. Так отомстили татаро-монголы за убитых послов и за прежние победы урусутов над степняками, таким образом погибли князья, воеводы и ханы объединенного войска, возомнившие себя непобедимыми. Тогда никто из урусутских властителей не понял, что это была лишь разведка боем Священного Воителя и его правой руки Непобедимого, старого полководца, готовившихся начать поход к последнему морю. И если бы не смерть Учителя, которого отравила дочь одного из кипчакских ханов, и не смерть старшего его сына Джучи, тоже погибшего от отравленной стрелы, отца Бату-хана, тумены орды давно бы омывали сапоги в его волнах.
Убранство шатра, подсвеченное несколькими медными жировыми светильниками, развешанными вдоль стен на бамбуковых шестах, состояло из китайских драгоценных вещей с арабскими предметами среди них, оно как бы повторяло убранство шатров китайских императоров, когда те покидали роскошные дворцы и отправлялись с инспекцией подданных. Монгольские ханы ценили вещи, сделанные в стране Нанкиясу, выше вещей из других стран, они признавали в своих покоях только их творения и еще монгольские изображения на полотне Синего Волка и Оленицы, нарисованные местными умельцами не так красиво, как получалось у придворных рисовальщиков при царских и султанских тронах. Такие куски ткани висели на задней части ханских шатров, напоминая входящим, от кого пошел род монголов, называемый с давних времен родом Синего Волка. Остальное богатство могло продаваться ханами или обмениваться на другие вещи в засисимости от их настроения.
Полог шатра откинулся и вовнутрь вошел десятник ночных стражников, став на одно колено, он положил руки на рукоять меча и возвестил:
- Ослепительный, к тебе прибыли с донесением нукеры хана Гуюка, они ждут твоей милости у входа в шатер.
- Сколько их всего? - саин-хан пронзил десятника властным взглядом.
- Десять воинов во главе с джагуном-сотником, при полном вооружении и с лошадьми.
- Пусть войдет один джагун, - приказал хозяин шатра, он прекрасно понял, на что намекнул ему десятник. Если посланцы были при оружии, значит, в войске Гуюк-хана ничего страшного не произошло. Джихангир подергал верхней губой и добавил. - Если ему есть что сказать в свое оправдание.
- Слушаюсь, саин-хан.
Через несколько мгновений порог шатра переступил, высоко задирая ноги, сотник кипчакских воинов с нашивкой на плече. Освободив шею от воротника и повесив на нее поясной ремень, в знак передачи своей жизни джихангиру, он припал на одно колено, сложив обе руки на втором.
- Ослепительный, я привез тебе весть от непобедимого хана Гуюка, - склонил он голову.
Джихангир вперился в него взглядом, стараясь разглядеть признаки трусости или беспокойства, но их не было. Это был молодой кипчак в тюрбане и в синем монгольском чапане, на тощих ногах у него были надеты почти новые урусутские сапоги с длинными кожаными голенищами, достающими до середины бедер, видимо, он снял их с убитого врага совсем недавно. На поясе висел турсук - небольшой кожаный сосуд для воды или кумыса, а из-за отворотов чапана виднелась урусутская меховая шуба. Значит, врагом, который последним стал поперек дороги джагуна, был или урусутский воевода, или купец, или боярин, потому что ихние харакуны носили лапти, сплетенные из липового лыка, и онучи из беленого полотна. То есть из того, что лежало под ногами. Может быть, сотник потому опоздал с донесением, что гонялся по лесу вместе с подчиненными за богатой добычей, не подозревая, что этой добычей мог стать он сам. Лицо воина с высокими скулами украшали множество резаных шрамов, самый большой из которых рассекал надвое узкий нос почти без ноздрей, отчего казалось, что темные дырки углубляются прямо в длинный череп. В щелках между веками посверкивали звериным блеском маленькие вертлявые точечки, вокруг злого рта топорщилась серая поросль, переходившая к подбородку в жиденькую бороденку. Это был, скорее всего, или сыгнак, или буртас, оба жители бескрайних степей до самой высокогорной страны Барон-тала, так ее называли монголы, а обитатели заоблачных высот звали себя тибетами. Саин-хан шевельнул пальцами правой руки, отчего в полутьме шатра вспыхнули несколько разноцветных искр от алмаза на перстне, принадлежавшего когда-то самаркандскому эмиру. Он был не против того,чтобы его воины не упускали добычу из своих рук, но категорически был против нарушения Ясы, написанной его дедом.
- Говори, - процедил он сквозь редкие зубы.
- Наши тумены под руководством непобедимого хана Гуюка и темника Бурундая не сумели взять сходу крепость Козелеск.., - поднял голову джагун.
Но саин-хан его перебил:
- Почему? - спросил он, сдерживая ярость, закипавшую в нем и к этому простому воину, и к чулуну-чингизиду, укрывшемуся за урусутскими лесами и болотами.
- Потому что она окружена с трех сторон реками, кроме того, крепость имеет самые высокие стены из всех, которые до этого встречались нам в урусутских городах, - смело посмотрел вестовой в глаза повелителя. - Даже стены Тыржика, под которыми мы простояли четырнадцать дней, не были такими высокими.
- Разве стены Резана тоже были ниже стен Козелеска, и разве все реки не покрыты сейчас большими снегами?- подался вперед хозяин богатого шатра. - Говори!
- Да, Ослепительный, стены города Резана оказались ниже стен козелеской крепости, потому что она стоит на горе с отвесными кручами, - джагун вскинул жиденькую бороденку еще выше, он знал, что его жизнь висит сейчас на волоске и что терять ему нечего. - А снега успели напитаться весенней водой, которая устремилась в руслах рек по льду под ними, делая переход через них невозможным. Десятник из сотни Ордагана поплатился головой, когда попытался перейти главную реку, что под стенами крепости с северо-западной ее стороны, кони его воинов увязли в снегу по шеи, а их копыта заскользили по льду под ним, по которому бежала мощная вода.
- А почему он сунулся туда со своим десятком, не зная брода?
- Никто не знал, где находится брод. Мы обложили Козелеск со всех сторон, но даже с четвертой стороны, выходящей на степи, урусуты выкопали глубокий ров и залили его водой, прорыв канал от ближайшей реки, - ответил израненный воин. - А подъемные мосты защитники города убрали еще осенью, от них на снегу остались только следы.
Полог на входе откинулся во второй раз и в шатер вошел Непобедимый, подтягивая, как всегда, за собой больную ногу и прижимая к боку усохшую руку. Он был одет в ормэгэн, плащ без рукавов, под которым топорщился овчинный урусутский полушубок, на голове у него был обыкновенный собачий малахай, а на ногах стоптанные кипчакские сапоги с высокими каблуками и загнутыми носами, отчего сами ноги казались кривыми еще больше. Если бы Субудай объявился в таком виде в любом кипчакском или урусутском городе, его бы приняли за байгуша-нищего, решившего совершить хадж в Мекку и стать после этого хаджи.
- Менду, саин-хан, - поздоровался он с хозяином шатра, срестив руки на груди и выказывая ему наклоном головы наивысшее почтение. - Ты решил принять у себя посланников Гуюк-хана, которых перехватили мои кешиктены?
- Этот джагун поведал мне, что крепость Козелеск невозможно взять, потому что она стоит на высокой горе, защищена неприступными стенами и омывается с трех сторон четырьмя реками сразу, - джихангир, ответив на приветствие, шевельнул рукой в сторону посланца. - Поэтому Гуюк-хан решил устроить уртон-стоянку вокруг нее в надежде уморить жителей голодом. Так?
Бату-хан снова вперился злым взором в сотника с оголенной шеей и опущенной головой, опирающегося на одно колено. Но тот встрепенулся:
- Воины темника Бурундая беспрерывно атакуют крепость, они осыпают ее дома тучами огненных стрел и постоянно выискивают слабые места для последнего броска, - дерзко сказал он. - Гуюк-хан лично объехал вокруг урусутского укрепления несколько раз, примериваясь, с какой стороны его удобнее будет взять.
Непобедимый громко высморкался в рукав шубы и однобоко усмехнулся, отчего шрамы на его скуластом лице пришли в движение:
- Нам не встречалось на пути еще такой крепости, которую не взяли бы наши доблестные воины, - глухим голосом, в котором послышалась издевка, проворчал он. И развернулся к посланцу. - Джагун, а почему ты пришел к джихангиру с десятком воинов, и где твоя сотня?
- Мои воины были в первых рядах, когда тумен Бурундая брал город Тыржик, - сотник зло оскалил крупные желтые зубы. - Они почти все полегли под его стенами.
- А почему остался в живых ты сам? - сверкнул Субудай единственным глазом.
- Потому что меня пощадил бог войны Сульдэ, он всегда был на моей стороне, - вскинул посланник подбородок. - Я вышел в поход простым воином, а возвращаюсь домой сотником.
- Ты еще не возвратился в свой аул, - резко вмешался в разговор джихангир, он чуть развернулся к кебтегулам за троном и приказал. - Алыб барын!
- Аман! - упал на оба колена джагун, но в его движениях не было страха, видимо, он давно привык к ледяному дыханию смерти за своей спиной. Он повторил. - Аман, джихангир, пощади, я был первым на стенах Ульдемира и у меня дома пятеро детей.
Оба кебтегула, загремев доспехами, бросились к сотнику, распростертому на коврах, они похдватили худощавое тело как пушинку и поставили его на ноги. Непобедимый, припадая на одну ногу, подошел ближе к трону, ему было все равно, что станет с очередным несчастным, но в глазу у него отразилась какая-то мысль. Эту перемену в его взгляде заметил саин-хан.
- Я пока только приказал страже взять тебя, - сказал он джагуну, обвисшему на руках кебтегулов. - Но окончательного решения по твоей судьбе и по судьбе последнего твоего десятка воинов я еще не принял.
- Аман! - снова вскинулся вестовой. - Джихангир, я клянусь тебе, что буду первым и на стенах крепости Козелеск.
Саин-хан опять покосился на старого полководца, усмотрел в его черном зрачке подобие некоего одобрения. Он оперся о подлокотники трона, одновременно откидываясь на его спинку, обтянутую шелковой тканью с золотой вышивкой и со штандартом над головой. В уголках узких губ появилась змеиная ухмылка:
- За то, что ты потерял почти всех своих воинов, тебя следует лишить звания и посадить на кол, - медленно начал он говорить. - За то, что был первым со своей сотней на стенах Ульдемира, столицы урусутов, и на стенах непокорного Тыржика, ты достоин награды.
Джагун рванулся из рук кебтегулов, но воины ночной стражи держали крепко, из его рта брызнула обильная слюна, видимо, у него начался припадок из-за сильного перенапряжения. Но он быстро начал приходить в себя, это говорило о том, что джагун умеет держать себя в руках. Обстоятельство вместе со смелостью в его глазах повлияли на окончательное решение великого хана, хотя перед ним был не монгол, а всего лишь кипчак:
- За то, что ты не принес важное известие вовремя, а стал гоняться по лесам за богатыми урусутами, пока не заблудился и пока не наткнулся на кешиктенов Субудай-багатура, тебе следует отрубить голову, - продолжил джихангир, дождавшись конца припадка. Он сделал долгую паузу, не сводя взгляда с посланника своего главного врага, но тот был уже готов ко всему, и саин-хан заключил. - Но ты не потерял присутствия духа, не утратил боевого пыла, поэтому тебе только вырвут остатки твоих ноздрей и ты поедешь обратно к Гуюк-хану и скажешь ему, что джихангир всего войска дает ему два дня на взятие крепости Козелеск.
Непобедимый, стоявший молча сбоку трона, одобрительно ухмыльнулся и переступил с ноги на ногу. Он не имел права садиться без разрешения хозяина шатра на ковер для высоких гостей, возле которого стоял, хотя саин-хан не сказал бы ему ничего. Субудаю понравилось заключительное слово по поводу судьбы джагуна, которое подтвердило в очередной раз, что ставка его и всего курултая на внука Священного Воителя, а не на одного из пятерых его сыновей, оказалась правильной. На глазах у старого полководца наливался силой и умом новый каган всех монгол.
- А если твой непобедимый хан не возьмет эту крошечную крепость в два дня, я пошлю гонцов в Каракорум, чтобы курултай отозвал его из похода как можно скорее, - добавил саин-хан и махнул рукой, чтобы сотника увели.
- Ослепительный, яшасын! - крикнул тот, заворачивая голову в тюрбане между плечами стражников. - Пусть бог Тенгрэ продлит твои дни до бесконесности...
Полог откинулся и сразу плотная ткань закрыла вход. Снаружи донеслись возбужденные голоса, это кебтегулы определяли осужденного в руки палача, место которого было рядом с шатром. Затем отверстие входа окрасилось вновь красными отсветами от костров, стражники со склоненными головами поспешили занять места за спинкой трона.
- Саин-хан, твой брат Шейбани с другими царевичами скоро должен подъехать на большой совет, - напомнил джихангиру Субудай-багатур, он опустился наконец-то на ковер и поджал под себя ноги. Из впалой груди вырвался вздох облегчения, после чего он продолжил. - Нам нужно продумать все до мелочей, чтобы не насторожить тайной встречей Гуюк-хана, иначе он подумает, что против него замышляется заговор и опередит тебя с дурной вестью в Каракорум.
Бату-хан согласно кивнул, в глазах у него появилась какая-то мысль, которой он тут-же поделился со своим учителем:
- Я сейчас же пошлю к нему вестовых с предложением помощи, а если он ее отвергнет из-за непрниязни ко мне, то вестовые ему объяснят, что решение принималось совместно с другими царевичами-чингизидами, пусть тогда он прибудет сюда и послушает их доводы. Это послужит оправданием нашей тайной встречи с Шейбани-ханом без него, и успокоит в мыслях по поводу заговора, - джихангир снова подался вперед. - Нам нужно решить множество вопросов по возвращении войска в орду без потерь, от обоза приходят известия, что там начали бросать повозки с добром, потому что днем солнце взялось припекать и колеса стали вязнуть в сыром снегу. По утрам и по вечерам снег схватывается еще морозами, не давая коням пробиться копытами к прошлогодней траве, а зерна и сена на всех давно не хватает. Весна в урусутских краях наступила раньше обычного, если дороги развезет, то мы можем задержаться здесь до тех пор, пока они не подсохнут. И это будет наш позор.
- Ты прав, мой молодой господин, так-же рассудил бы и твой дед, Великий Потрясатель Вселенной, да будет ему раем Вечное Синее Небо, - согласился старый полководец. - Если бы не Тыржик, этот маленький город, под которым нам пришлось задержаться на четырнадцать дней, войско успело бы перейти по снегу самые широкие урусутские реки и без потерь оказаться на степных просторах. А теперь нам придется лишиться большей половины добычи, захваченной воинами, потому что тащиться со всем этим добром по надвигающемуся к нам с юга половодью будет невозможно.
- Да, это так, - кивнул головой джихангир. - А если мы задержимся и возле Козелеска, то этот вопрос осложнится еще больше.
- Теперь все зависит от Гуюк-хана и его правой руки Бурундая, - добавил Субудай-багатур. - От их воинского умения брать крепости без нашей помощи.
Широкое лицо Бату-хана снова стало наливаться дурной кровью, он нервно подергал щекой:
- Этот выскочка способен только держать нож за пазухой и нападать со спины, - прошипел он сквозь редкие зубы, вспоминая случай, произошедший в его шатре перед взятием столицы урусутов Ульдемира, когда был убит в окрестностях Коломны самый младший из чингизидов Кюлькан, погнавшийся за отрядом конных урусутов и попавший в их засаду. Тогда вместе с ним были опущены в могилу живыми, кроме его любимых лошадей, сорок самых красивых урусутских девушек-девственниц. А Гуюк-хан после этого нашел еще один повод, чтобы обвинить джихангира в гибели царевича, и наброситься на него с кинжалом в присутствии других чингизидов. Тогда все обошлось без единой царапины на непримиримых врагах, но этот факт не давал никакого повода для успокоения. Саин-хан сузил тонкие губы в белую нитку. - Крепость Козелеск должна быть взята этим хитрым манулом-степным котом, ублажающим себя, как и царевич Бури, турсуками хорзы и орзы и меняющим женщин по десятку за одну ночь.
Непобедимый вскинул круглую голову с натянутым на нее собачьим малахаем, глубокие морщины на его лице собрались в маску полного одобрения высказанному хозяином шатра, что бывало довольно редко. Он почувствовал вдруг, что за утверждением о безоговорочном взятии крепости должен последовать вывод, доступный только людям, одаренным большим умом. А джихангир продолжал:
- Мы не имеем права оставлять в стране урусутов ни одного города, оказавшего нам сопротивление, не взятого нами и не разрушенного до основания. Это может послужить примером для врагов, оставшихся в живых, чтобы они начали собирать против нас новое войско и отказа урусутов платить дань, которой мы их обложили.
Старый полководец закачался на ковре взад-вперед и издал громкое восклицание, не в силах сдержать радости, возникшей в его впалой груди от последних слов ученика:
- Сейчас ты абсолютно прав, саин-хан! - воздел он руки вверх, с трудом поднимаясь с места. - Это слова не просто великого полководца, а государственного мужа, думающего о своем народе на века вперед.
Джихангир тоже сошел с трона, ему претило, как и мудрому воину, стоявшему перед ним, выражение высоких чувств, чтобы скрыть волнение от похвалы, он прошел на середину шатра:
- Мы должны встретить моего брата Шейбани-хана и других царевичей у входа, сейчас надо добиться от них абсолютного доверия к себе, чтобы перевес в силах был на нашей стороне, - открыл он главные козыри перед верным другом своего деда. - Ведь нам предстоит вернуться в эту страну и пойти дальше, до последнего моря, как завещал нам Священный Воитель. И кто будет во главе объединенного войска в следующий раз, зависит только от нас, и даже в этот момент.
Но великий полководец вдруг сменил одухотворенное выражение на лице на едва заметное недоумение, он даже немного сгорбился, прижав к впалой груди высохшую руку и превратившись снова в старого и бездомного пса, еще не растерявшего былого величия:
- Джихангир, я против такого поступка, он покажет перед чингизидами твою слабость и раскроет твои замыслы на будущее, - непривычно громко воскликнул Субудай. - Сейчас тебе нужно умножать власть не только убедительными победами над урусутами, но и действиями. Ты должен встретить родных братьев и остальных родственников, восседая с непроницаемым лицом на походном троне, чтобы ни одно движение не смогло выдать твоих истинных чувств и намерений. Тогда царственный вид прибавит к твоим великим победам еще один плюс, который застрянет у них поперек горла.
Бату-хан быстро вскинул голову и вперился в преданного учителя немигающим взором, ему впервые довелось услышать от него подобное откровение, Субудай вел себя сдержанно со всеми, тем более с ним, внуком Потрясателя Вселенной, покинувшего этот мир. Но сейчас старый полководец в ответ на его откровения тоже не стал скрывать тайных мыслей, и они сказали джихангиру о многом, о том, что у него есть два сына, которых он мечтает увидеть не только темниками, но на вершине власти в Каракоруме, где заседал курултай, а так-же об отношении к другим чингизидам, занимавшим по его мнению посты, которых они были недостойны. Саин-хан еще раз окинул учителя пристальным взглядом и как бы в размышленях передернул плечами:
- Вполне возможно, что твоими устами говорит истина, хотя иногда казалось, что я веду себя со своими родственниками слишком заносчиво, чем навлекаю на се6я их раздражение и гнев, - раздумчиво заговорил он и замолчал. Затем, словно приняв какое-то решение, сделал шаг вперед. - Нам все равно нужно выйти на воздух, мне кажется, что мы переутомились от бесконечного перехода по лесным дорогам. Урусуты очень странный народ, я думаю, что они ничего еще не осознали и нам следует от них ждать немало неприятностей.
- Так, саин-хан, эта страна еще не проснулась и нам выгодно, если она будет погружена в сон еще долгие века, - поспешно кивнул Субудай круглой головой, он пристроился немного сзади господина. -Урусутов не следует тревожить слишком часто нашим присутствием в их землях, надо только постоянно подгонять их в нужном нам направлении и доить как белую кобылицу, наслаждаясь пенным кумысом.
Оба венценосных собеседника откинули полог и вышли из шатра на свежий воздух. Два кебтегула с широкими плечами, стоящие у входа с круглыми щитами и длинными копьями, замерли изваяниями на расставленных ногах. Был глубокий вечер, воздух с запахом легкого морозца был чист и свеж, на небе роились маленькие звездочки, их было неизмеримо больше, нежели над степями монгольской империи, словно они здесь брали не величиной, а количеством. Небо тоже вознеслось на недосягаемую высоту, наверное, урусутский бог не слишком любил свою паству, поэтому улетел от нее подальше. Вид с холма, на который указал джихангир при выборе места для шатра, открывался довольно обширный. В первых рядах, образующих кольца вокруг ставки, стояли юрты семерых звездных жен саин-хана, за ними выстроились походные палатки тургаудов-телохранителей, дальше шли временные шалаши шаманов, знахарей, ловчих с соколами для охоты, доезжачих с борзыми. После них возвели свои юрты повара, барабанщики, трубачи, рожечники, многочисленная челядь и прочая прислуга. Подол равнины почти до горизонта был освещен бесчисленными кострами, разведенными на снегу, с сидящими и лежащими вокруг них воинами. Среди костров поднимались островерхие шалаши джагунов и тысяцких, и изредка круглые и гладковерхие темников. Над ними полоскались на слабом ветерке бесчисленные знамена различных родов, племен и просто групп вольных людей, объединенных одним важным событием - войной. Змейки дымов струились вверх, растворяясь в густой синеве, они были не в силах заслонить сар-луну, плотную и яркую, такую маленькую в этих краях, словно кипчакская женщина испекла в тандыре пшеничную лепешку, замешанную на верблюжьем молоке, и прилепила ее с одного замаха к небесному полукруглому своду.
Бату-хан и Субудай-багатур сделали несколько шагов по склону холма. Откуда-то сбоку вынырнул юртджи - разносчик приказов, согнулся в поясе на почтительном расстоянии в ожидании исполнения воли небожителей. К нему присоединился юртджи по особым распоряжениям, потом подошли еще несколько, пока не набралась группа из десятка человек. Два кебтегула, идущих позади молодого и старого полководцев, подняли факелы выше, их десятник с телохранителями впереди крикнул во весь голос:
- Внимание и повиновение!
И сразу все пришло в движение, создавая шум, схожий с шумом, когда огромное войско снимается с места, чтобы идти в дальний поход. Еще он был похож на шум водопада на реке в горах Каменного Пояса, который воинам пришлось пересекать по дороге в земли урусутов. Но там шум воды, падающей в пропасть с большой высоты, был вечным, а здесь он стал затихать так-же быстро, как возник. Наступила тишина, словно на огромном пространстве равнины, обнесенной по краям черными линиями сплошных лесов, не было ни одного человека. Будто эта равнина превратилась в обоо - шаманское капище с пирамидами не из камня, а из юрт и шатров, вокруг которых затеяли зловещий танец тысячи бесплотных иблисов- духов зла, и туйдгэров - демонов наваждения, от которых в лунном свете бесновались кровавые летучие тени, подсвеченные языками пламени костров.
- Внимание и повиновение!..
Глава третья.
Весенний день 25 марта 6746 года от сотворения мира, загрузневший от влаги, насквозь пропитавшей воздух, перевалил на вторую половину, обещая темную и душную ночь, а тугарские стрелы с прикрепленными к ним свистульками продолжали гудеть и зудеть в полете, ударяясь, словно крупный град, в заборола и глухие вежи на стенах козельской крепости, в деревянные двускатные навесы над пряслами и городнями, застревая в досках острыми наконечниками гарпунного типа. Их полет походил на мельтешение туч гнуси, летящих друг за другом, или на полет ос с осиным злым зудением, когда те лишаются улья или дупла, они впивались роем во все, что встречалось на пути, не оставляя места для спасения. Защитники попрятались за плахами, образующими смотровые щели, они изредка натягивали луки и стреляли в сторону врага, не беспокоясь за попадание стрелы в цель. При такой плотности людей и животных на другой стороне реки вряд ли какая пролетела бы расстояние бесполезно. Иногда оттуда доносились крики раненых, заглушаемые гулом от топота тысяч копыт и гортанными восклицаниями. А отряды татаро-монгольского войска, среди которых выделялись половцы, недавние союзники русичей, в цветных клобуках с меховыми отворотами и в одежде, обшитой красными тесемками, все крутили и крутили бесконечные круги. Они сменяли друг друга, выпуская стрелу за стрелой, вытаскивая их из туго набитых колчанов сбоку седел с высокими спинками.
- Сколько ж их тама будя, этих нехристей, - не выдержал Бранок долгого нервного напряжения. - Ужель под наш город нахлынула вся тугарская орда!
Защитники крепости давно разделились на десятки и сотни под водительством княжьих гридней и заняли на стенах места, закрепленные за ними воеводой. Вятка вместе с друзьями остался в том забороле, которое они не успели достроить, это был их ратный бастион на большом участке прясла, который они обязаны были оборонять от неприятеля. Он облизал пересохшие губы и покосился на берестяной туесок, оставленный одной из женок под стеной укрепления напротив, в нем грудились моченые в капусте яблоки - самое дело для утоления сразу жажды и голода. Но до него вряд ли кто из защитников сейчас бы добрался, туесок со всех боков был утыкан тугарскими стрелами, видимо, он находился в так называемой мертвой зоне. Во рту у Вятки сам собой возник кисло-сладкий привкус с запахом квашеной капусты, вызвав обильную слюну.
- Вся орда, али не вся она тут, а нам пришла пора ратничать не на живот, а на судьбину, - ответил он Бранку. Отмахнувшись рукой от смурных мыслей, он поерзал спиной о дубовые бревна. - Кто бы мне подсказал, как бы добраться до того меленького берестяного короба с яблоками.
Охрим оглянулся на туесок и поняв, что подсказки ни от кого не найдется, криво усмехнулся, он и сам, скорее всего, думал о том же:
- А ты шмыгни по полатям ящеркой, индо носом в него и уткнешься, - отозвался он хриплым голосом. - Надо же как умудрилась поставить - ни одна тугарская стрела его не задела.
Бранок между тем выдернул из бревна тростниковую вражескую стрелу, среди которых было много бамбуковых, длинную и с черным острым наконечником с зазубринами по бокам, примерив ее задней частью к тетиве своего лука, гнутого из молодой ольхи, он крутнулся на одном месте к проему и, привстав на колено, с силой потянул бычью подколенную жилу. Застыл на мгновение, затем разжал указательный со средним пальцы. Он едва успел убрать голову и плечи, как в проем вихрем ворвались не меньше десятка злых тугарских ответа с глиняными свистульками и в кровавом оперении. Меткости степных воинов можно было позавидовать, вряд ли кто из козличей сумел бы попасть в цель с такого расстояния, если бы, к тому же, стрела, пущенная из самодельного лука, смогла перелететь русло широкой реки. Сколько бы горожане не пережили нападений диких орд степняков, они никогда не делали ставку на оружие, обходясь луками, мечами и секирами, смастеренными местными умельцами из подручного материала. Но многие, особнно дружинники при воеводе и запасные ратники, не упускали случая приобрести боевую справу у гостей, наезжающих в крепость со всех концов земли, и припрятать ее до поры до времени за полатями. Вот и сейчас Бранок в который раз покосился на лук в руках Вятки, старшего друга, гнутый из рогов какого-то степного животного, и подумал о том, что пришла пора доставать из-под полатей в своей истобе точно такой-же. А может еще лучше.
- Гли-ко, индо попал! - воскликнул Охрим, прильнувший глазом к углу нового заборола, еще не законопаченному паклей, надратой из льняных стеблей.
- Я-то?! - встрепенулся Бранок.
- А ни то, прямо в широкую морду, нехристь ажник на холку коня перекинулся.
Вятка тем временем приник к полу и ужом заскользил к туеску с яблоками, надеясь на то, что стрела его друга хоть на мгновение приведет в замешательство плотные ряды врагов. Не доползая до желаннной добычи пару сажен, он набросил на нее дугу лука и потянул к себе. Туесок накренился набок, верхние яблоки покатились по доскам прясла в разные стороны, но на дне все-же кое-что осталось.
- Вота, а мы не знали, чем смочить уста, - донеслось от глухой вежи, срубленной недалеко от заборола прямо на городне, в которой занимали оборону другие ратники. Вежи не пробивали основанием стену крепости насквозь, а гнездились наседками по ее верху. - Мы тоже думали привязать к стреле бечеву да стрелить в лыковый короб, а ты, Вятка, дивье показал нам луком.
- Ну и ладно, - откликнулся тот, подгребая к себе туесок скрюченными пальцами и радуясь тому, что в нем еще остались яблоки в капустной крошке. - Нам бы со всем добром все равно не управиться.
Из города по прежнему доносился заполошный перезвон медных колоколов и тревожное гудение вечевика на церкви Спаса-на-Яру, что возвышалась над главной площадью. Ему вторил более мягким голосом, как будто мужнину тревогу разделяла жена, колокол на церкви Параскевы Пятницы. Улицы городка были пустынны, горожане хоронились от стрел с красным и черным оперением за деревянными заборами, там же врачуя раненных защитников травами, отварами и мазями, и перевязывая их кусками материи, оторванной от подолов сарафанов и онучей. Или дежурили на крышах истоб, не давая заняться пламенем пучкам тлеющей пакли и бересты, прикрепленных к концам стрел. Они уже прониклись опасностью, надвинувшейся их на родные жилища, и теперь без суеты исполняли нужные дела. Близкие степные орды никогда не обходили Козельск стороной, хотя знали о его неприступности, и всегда они уходили от него не солоно хлебавши. Вот и сейчас каждый житель надеялся на то, что пройдет и эта напасть, сдует ее ветрами, продувающими во всех направлениях городок, стоящий на вершине высокого холма, в полноводные реки и вернет с весенними водами туда, откуда ее нанесло. Но число дружинников и простых горожан, убитых в начале осады, продолжало расти, и это обстоятельство стало тревожить всех жителей от мала до велика. Вот почему набатные удары в колокола не прекращались, а народ стал стекаться на главную площадь с оружием в руках. Кому его не хватало, те стягивали на концах рогатин жилами-подтужинами засапожные ножи или вовсе обломки железных кос. В дело пошло все: вилы, колья, копья, кистени, древние бердыши, оставшиеся со времен войны с ливонцами и поляками. Племя вятичей, которому принадлежал в том числе городок Козельск, одним из последних присоединилось к государству Русь со стольным градом Владимиром, как и племя голядь, жившее неподалеку. А до этого оно, после распада в шестом веке содружества славянских племен под общим названием анды или вененды, занимавших территорию между реками Днепром и Днестром, вело самостоятельный образ жизни. Даже христианскую веру племя приняло сравнительно недавно, славя в праздники вместе с Христом языческих богов - Сварога, Перуна, Велеса, Ярилу и других. Вятичи крепко отличались от остальных славян-единокровников - древлян, радимичей, северян, дреговичей, кривичей и прочих, это были люди ростом в два аршина с вершком, широкие в плечах, с русыми волосами и светлыми глазами, чаще ярко синими. Они были прекрасными воинами и охотниками, многие ходили в кожаной обуви, сшитой из шкур диких животных, напрочь отвергая лыковые лапти и длинные онучи из домотканого беленого полотна - обувки жителей деревень вокруг близких Москвы и стольного Владимира. Но по мере развития добрососедских отношений и особенно торговых соглашений, их быт поглощался бытом псковитян, владимирцев, суздальцев, черниговцев, ярославцев, принявших общее название русичи. Скоро они стали носить лапти с онучами, пока только зимой, когда в кожаной обувке было скользко ходить, и величать себя русичами, различия остались разве что в языке, опирающемся больше на гласные 'а', 'я' и 'о', типа: вота повяло яго да в грядни. Вятскую землю редко кто из врагов удерживал надолго в своих руках, если враг занимал их города и селения, то в дело шли засапожные ножи, которыми вятичи владели лучше других видов оружия. С этими ножами они ходили везде и всегда.
Вот и сейчас Вятка, следуя за мыслью, проскочившей в голове, потянулся рукой к кожаному поясу, на котором висел в деревянных ножнах этот засапожный нож. Вокруг начало постепенно смеркаться, и мысль была связана в том числе с наступлением сумерек. Движение не осталось незамеченным Охримом, у которого лук был согнут из витого корневища:
- Вятка, у Бранка лук тоже есть, одинаковый с твоим, он его в истобе забыл, - заговорил он, перекрывая посвист тугарских стрел. - Как только стемнеет совсем, он побежит за ним, потому как давно косится на взбеги. А у меня даже тетива натянута от подколенной жилы старого быка.
- Тебе надо было сделать мену с теми кменями-воинами от обрей-аваров, что надысь к нам с ихними гостями наведывались, - откликнулся тот, примериваясь пустить в осаждающих новую стрелу. - У тя же куньих шкурок ажник мешок холщовый.
- А Елянка колты-серьги просит со смарагдом-изумрудом, тверские, да еще аксамитовый-бархатный шабур, не хуже купеческого. Уж давно на них глазит.
Десятский повернулся к другу и с недоумением поднял светлые брови:
- А брань рудую-кровавую вкруг нашего града твоя Елянка не глазит?
- Брань-та как пришла, так ушла, не впервой нам степняков ослопами-дубинами бить, - как-то простодушно отмахнулся Охрим. И пояснил по поводу просьбы. - Я-от видал, как ты тронул засапожный нож.
- Я коснулся его от душевной смуты, - Вятка отвернулся от друга, но не удержался и сказал про замысел. - Ночью пойду охотником в их становище, надоть взять ясыра-пленного и выведать у него, как ноне обстоит дело с ихними полками.
- Надумал заняться ловитвой на тех, что гомозятся под стенами? - расширил зенки Охрим.
- А ни то!
- И мы с тобой, - разом зашумели друзья.
Десятский натянул тетиву, круто развернувшись, вскочил на ноги и послал стрелу в скопище нападающих за рекой. Сам разом поджал ноги и упал камнем на дощатый пол заборола. Охрим было приник глазом к щели между бревнами, но Вятка перевернулся на спину и выдохнул:
- Не выглядывай, все одно попал, - затем потянулся к туеску с яблоками и закончил, ни к кому не обращаясь. - Возьму и вас, одному-то не так ино сподручно.
Обстрел крепости татаро-монгольскими воинами как начался внезапно, так внезапно и закончился. Вдруг вместо свиста и зудения наступила по всей длине стены, обращенной к реке, тревожная тишина, нарушаемая только звонами, долетающими из центра городка. Вятка поерзал лопатками по бревнам еще немного, затем напружился и потянулся лицом к проему, не доверяя Охриму, припавшему к щели в углу заборола. То, что он увидел, вернуло первоначальную уверенность в себе, убавленную было натиском смалявых нехристей. От берегов реки, истоптанных множеством копыт и помеченных просевшим от тепла снегом, удалялись конные орды тугар, соблюдавших равнение даже при отступлении. Впереди каждого отряда трусил на мохнатой лошаденке воин со знаменем на копье, вставленном нижним концом в стремя, его сопровождали с боков два стражника, за ними трясся командир в блестящем шлеме, а после него ехали по пять в ряд простые всадники в лохматых треухах, в шубах мехом наружу и с копьями, поднятыми остриями кверху. Их было очень много, они заполнили равнину от края до края, от ее начала у берегов реки до леса, чернеющего на горизонте, отчего пространство, сверкавшее до этого девственным снегом, превратилось в серую впадину с дном, утыканным частоколом копий. Тугары уходили, но каждый из защитников городка знал повадки степняков, поэтому многие, узрев наяву отход поганых, заторопились к истобам, чтобы пополнить запасы продовольствия и поменять оружие на более надежное, если у кого оно имелось. А со стороны главной площади не смолкал гул колоколов, сзывающий народ на вече. Вятка вскочил на ноги, выбежал на прясло и огляделся вокруг, увидел кузнеца Калему и Темрюка, княжьего дружинника, обсуждавших что-то с Булыгой, помощником тысяцкого, главного на участке от ихнего заборола с глухой башней за ним до проездной башни с подъемным мостом.
- Вятка, веди своих за доспехом и потом сходите на вече, да молви бабам внизу, чтобы наполнили водой бочки - пожары тушить и раны промывать, - крикнул ему Темрюк. - А я пока стражников расставлю с рожками, чтобы они сигнал народу подали, если деренеи-разбойники надумают вернуться.
- Ладно, дружник Темрюк, тогда мы поспешим, а то мои все без доспеха, - обрадовался десятский, он махнул рукой защитникам, находившимся в забороле. - Ратники, бегите по истобам за оружьем, а потом доспевайте на вече, там дожидается конца дневного наскока деренеев наш воевода Радыня.
На площади внутри детинца с раскрытыми настеж воротами, выходящими на главную городскую площадь, народу собралось столько, что просу некуда было просыпаться. Каждый конец города выделял свою дружину - кузнецы, ремесленники, аргуны-плотники, шорники, сидельники и простые граждане вооружались кто чем мог. Мужчины как один облачились в броню, они держали в руках копья с секирами и шестоперами, а женщины были в теплых фофудьях, надетых поверх шабуров из шерстяной ткани. Скоро протолкнуться поближе к княжеским хоромам стало невозможно, и люди заполнили городскую площадь. Здесь были бояре с 'Т' образными посохами, символами их власти, огнищане-домовладельцы, княжьи мужи - члены княжеской дружины, купцы, смерды, холопы, другой пришлый люд из гостей, посадских и сбегов. Все ждали выхода на лобное место воеводы Федора Савельевича Радыни и появления на крыльце малолетнего княжича Василия Титыча с его матерью Марией Дмитриевной. Княжич, которому исполнилось двенадцать лет, рос без отца, князя Тита Мстиславича, пропавшего без вести на охоте, он был родом из Ольговичей, прославивших себя праведным княжением во многих городах Руси, в том числе в Киеве, первой столице. Недаром Русь звалась у иностранцев страной городов - Гардарикой. Воевода же исполнял роль пестуна при малолетнем отпрыске великих князей, он мотался по периметру крепости, подбадривая ратников и снабжая их оружием, которое успел вместе с дружинниками захватить с собой. Люди видели, что он оставался спокойным за надежность городских стен и крепкость дубовых ворот что на проездной, что на воротной башнях, выходящих одна на северо-запад, в земли русичей, а вторая на юго-восток, где сохли под палящими лучами солнца бескрайние степи со скудными растениями и не менее скудной жизнью, и откуда совершались на городок набеги диких племен. Стены детинца были ниже городских, это были не стены из клетей, забитых внутри землей и соединенных в одну цепь толстыми дубовыми бревнами, а просто тын из деревянных плах, плотно подогнанных друг к другу и с заостренными зубцами по верху. Прятаться от соплеменников у вятичских князей было не в чести и поначалу вокруг детинца не было даже тына, но потом, когда племя вошло в состав Руси, горожане сами возвели забор вокруг княжьего дома - от лишних разговоров.
Вокруг лобного места наметилось какое-то шевеление, на него всходил то один, то другой дружинник, они зорко оглядывались вокруг и снова терялись в толпе. Видимо, решали, пришел ли черед объявлять выход воеводы к народу, а народу - о начале веча. На княжеском крыльце появилась княгиня с сыном, одетым в шубейку из бобра с куньей шапкой на голове и в красных с меховыми отворотами сапожках на каблуках. На плечи мальчика был накинут плащ-корзно с золотыми застежками, а руки он прятал в меховых варежках. Лицо у него было светлым, почти детским, несмотря на то, что он хмурил бровки под ясными синими глазами и вскидывал округлый подбородок, стараясь казаться старше своих лет. Из-под шапки выбивались крупные кольца длинных льняных волос, отдельные пряди которых обвивали стоячий воротник, делая образ одухотворенным, заставляющим многих горожан тянуться двумя перстами к лбам. Княжич был стройным, немного выше сверстников и не по годам серьезным, вряд ли кто из окружающих мальца видел когда-либо на его губах беспечную улыбку, что добавляло уважения жителей городка. Вот и сейчас лица людей прояснились, словно пасмурный вечер при свете факелов, пропитанных смолой, осветился лучами долгожданного солнца, разогнавшего плотный сумрак. Под стать сыну была и мать, светловолосая и голубоглазая княгиня с округлым лицом с бледноватыми щеками, сразу начавшими розоветь на легком морозце, и правильным носом над как бы припухшими губами. Даже ресницы у нее были словно льняные - длинные и жесткие, с загнутыми кверху концами. Княгиня была в собольей шубейке, отороченной горностаевым мехом, с наброшенным на нее темным плащем в знак печального события, пришедшего в ее с сыном вотчину. На голове у нее была высокая круглая шапка из меха куницы, под которой был надет черный платок, обмотанный концами вокруг горла, в знак скорби о пропавшем муже, а высокий лоб огибал золотой обруч, усыпанный крупными драгноценными камнями. Одна рука была в теплой рукавице с вышивкой шелковыми нитками, а длинные пальцы другой руки были унизаны перстнями с алмазами и рубинами. Народ качнулся и склонил головы в знак уважения к своим правителям, княгиня с сыном ответили поклонами на все стороны. В это время послышалось церковное пение и между людьми стали пробираться к лобному месту духовные лица - попы, настоятели и служки главных городских церквей. Монахи в куколях - остроконечных черных колпаках с белыми крестами на них - несли хоругви и деревянные кресты с иконами в золотых и серебряных окладах, большей частью царьградскими, архиереи в клобуках с тремя черными лентами за спиной, с большими из благородных металлов и с драгоценными камнями крестами поверх фелоней - одежды до пят - махали кадилами. Архимандриты в аксамитовых лиловых камилавках крестили двуперстием народ направо и налево. Они примеривались петь разрешительную молитву, которую исполняют обычно в конце отпевания, попы словно предвидели, что сеча будет злая. Смерть уже витала везде, скорая и беспощадная, и нужно было успеть принять причастие, чтобы ангелы на небе отворили ратникам тяжелые врата.
Вятка с товарищами успел пробиться поближе к лобному месту - возвышению из бревен и досок, они стали ждать появления воеводы. От него теперь зависело все. Ратники тоже не сомневались в надежности крепостных стен и ворот, но спокойствие жителей городка зависело не только от этого, а и от умения воеводы распределить силы защитников так, чтобы ни один ворог не смог объявиться по другую их сторону. Примерно пятнадцать лет назад козельский князь Мстислав Святославич обнес городок нынешними стенами в три бревна, каждое из которых было в два обхвата, с глубокими рвами под ними. На этом дело не закончилось, князь понимал, что крепость Козельск находится на границе Дикого Поля, раскинувшегося между реками Дон, Ока и левыми притоками Днепра и Десны, где кочуют много племен степняков, охочих до чужого добра. Поэтому он установил перед рвами надолбы из бревен с заостренными концами, направленными в сторону вражеской конницы, и заставил очистить окрестности от камней, могущих сгодиться для камнеметательных машин. Старания князя были замечены и вскоре он был приглашен на черниговский престол, а потом принял участие в казни десяти послов Чингизхана, и после нее в битве при реке Калке вместе со смоленским князем Мстислав-Борис Романовичем Старым. Там оба и погибли с другими князьями и воеводами.
Наконец на возвышение напротив княжеского терема взошли гридни с хоругвями с ликом Христа, с символом Перуна - колесом о шести спицах, так-же с факелами, и остановились посередине, расставив ноги, за ними влез по ступенькам воевода Радыня в шлеме с бармицей и в байдане из плоско раскованных стальных колец. На ногах были бутурлыки, а руки - в железных перчатках и в налокотниках. На поясе висел прямой меч в ножнах, украшенных серебряными пластинами. Это был широкоплечий мужчина лет сорока с удлиненным лицом, с синими глазами и высокими скулами, с высоким лбом и прямым носом над резко очерченным большим ртом. Мощную шею прикрывала завитушками до боков бармицы широкая светлая борода. Он прошел на середину лобного места, обвел внимательным взглядом собравшихся горожан, шум и разговоры пошли на убыль. Подождав, пока установится полная тишина, Радыня повернулся к княгине с малолетним сыном и отвесил им низкий поклон, затем поклонился людям на все четыре стороны и только после этого положил десницу на яблоко меча.
- Исполать тебе, Радыня, - послышались громкие возгласы из народа, окружившего возвышение. - Говори нам свое слово.
Воевода огладил ладонью светлые усы и вскинул лопатистую бороду:
- Слава тебе, народ козельский, вольные вятичи! Слава на многие лета! Не единожды на нашу крепость нападал исподволь злой ворог, набегавший из сухих степей, и всегда он уходил от стен города не солоно хлебавши. Но сейчас пришла беда больше большего, дети и внуки Чагониза надумали исполнить его последнюю судьбинную песню - покорить славянские племена и заставить их платить тугарам дань вечную.
- Вота как, новость дивная!
- Объявился на Руси змей-тугарин о трех головах!
- Не бывать этому! - заволновались люди от края и до края обеих площадей. - Как тугары подошли, так и уйдут с пустыми руками, а дань пусть им платят половцы с куманами, у них там по норам байбаков толстых много.
- Пусть степняки берут дань со степных сродичей хоть жирными сурками, хоть узкоглазыми бабами, нам с ними воду не пить.
- С вятичей взятки гладки.
Воевода поднял руку, призывая собравшихся к спокойствию:
- Я не все поведал, братья, тугары взяли главные русские города за три месяца, они отходили в степи, когда на пути войску встала как кость в горле наша крепость. А степнякам надо успеть вернуться в улусы до весеннего половодья.