Иванов-Милюхин Юрий Захарович : другие произведения.

Октябрь уж наступил. Часть 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    И снова за старое, чтобы лучше было новое.

   КАКОЙ ТЫ СЛЕД ОСТАВИШЬ . /обл. газета Молот/.
  
  Много дорог пришлось мне исколесить по стране. А сколько людей видел - не сосчитать. Одни просто приходили и уходили,другие оставляли неизгладимый след. Словом, на каждой дороге был свой попутчик, в каждой профессии - учитель. Но мне больше всех запомнились двое. По разному относились они к жизни. По разному учили меня глядеть на мир.
  Четырнадцать лет прошло с той поры, когда, окончив курсы шоферов, стал я работать в автобазе небольшого городка. Меня поставили на стажировку к коренастому средних лет шоферу по фамилии Поляков. Впрочем, стажировка - не совсем точное выражение. Здесь лучше подходило - поставили на службу. Приходилось мыть машину Полякова, крутить гайки, бегать в магазин за водкой, а потом часами ждать, когда он вернется с "левака". Он жадно подсчитывал прибыль, и изредка оглядываясь на меня, повторял:
  - Учись жить, парень.
  За все это время мне ни разу не пришлось сесть за руль. Через месяц такой стажировки нас вызвал к себе начальник автобазы:
  - Ну как? - пытливо посмотрел он на меня. - Научился чему-нибудь?
  Я смущенно потупил глаза. Что сказать? Что научился прыгать через забор с водкой за пазухой, да ящерицей проскальзывать мимо механика?
  - Да уж стараемся, - заюлил Поляков, - Правда, чуток туповатый малый попался, но у меня и медведь запляшет. Я же обещал, что научу. Вот и научил.
  От неожиданности язык мой присох к горлу. А Поляков преданно заглядывал в глаза начальнику, не обращая на меня ни малейшего внимания.
  - Завтра поедете в дальний рейс вместе. Полторы тысячи километров туда и обратно. Будете друг друга сменять, - сказал начальник. - Ты, Поляков, повнимательнее смотри за ним. Ну все, идите. - И углубился в бумаги
  Рассказать бы начальнику, как проходила стажировка. Ведь автобаза большая, за всеми он не уследит. Но я не мог произнести ни слова.
  А рано утром машина уже мчалась по прямой стрелке шоссе. Но чем дальше отъезжали от дома, тем больше усиливалась необъяснимая тревога. Вдруг на перекрестке увидели женщину с двумя корзинами. Она подняла руку, Поляков резко притормозил:
  - На базар едешь? - спросил он.
  - На базар, на базар. Подбросишь?
  - Десяток яиц и пару улыбок, - определил плату Поляков
  - Помилуй Бог, на тебе креста нету, - запротестовала было женщина.
  - Все есть, не беспокойся. Ты лучше быстрее решай, согласна или нет?
  - Согласна, - женщина мигом подхватила корзины.
  - Полезай и ты в кузов, - глядя на меня, сказал Поляков. - Будешь корзины держать.
  - Не полезу, - вырвалось у меня.
  - Что? - бесцветные глаза учителя совсем побелели.
  Я полез в кузов. Часа через четыре показался город. Оставив меня возле столовой, Поляков вместе с женщиной уехал. Появился поздно вечером,заметно под хмельком. Покачиваясь, он вышел из кабины, подошел, похлопал по плечу:
  - Машину поведешь ты. Я буду отдыхать. И слушайся Полякова. С ним не пропадешь. Меня тоже когда-то так учили и, как видишь, я стал человеком.
  Мы поехали. Всю ночь Поляков храпел в углу кабины, а у меня с непривычки дрожали колени. Под утро он проснулся, приказал остановить машину, налил стакан водки и выпил. Затем налил полстакана и дал мне. Я выпил, думал, что успокоюсь. А на рассвете наша машина лежала в кювете, и Поляков почем свет стоит клял меня. Я заснул за рулем
  Вот такой наставник был у меня. Но жизнь свела и с другим человеком. Это Николай Андреевич Яковлев, кавалер ордена Ленина, старший мастер формовочного отдела цеха серого чугуна завода Ростсельмаш. До этого приходилось мне видеть гиганты заводы, но на таком еще не работал. На заводе огромные цеха. Самое же главное - комбайны. Здесь их собирали. Но устроился я все-таки не на сборку комбайнов, а в литейный цех формовщиком. Поначалу боялся расплавленного чугуна, грохота машин, летающих над головой кранов.
  По первости показалось, что на меня никто не обращает внимания, каждый был занят своим делом. Только потом я понял, что просто давали время освоиться. В конце первой смены подошел мастер. Он дал вводный инстуктаж, вновь рассказал, для чего каждая деталь предназначается и спросил, какое впечатление произвела работа формовщика. А потом неожиданно стал расспрашивать, как я устроился, чем буду заниматься в свободное время. Посоветовал сразу стать на квартирный учет, потом спросил обедал ли я и есть ли у меня деньги. Такого внимания, признаться, еще не встречал. И первое боязливое ощущение мгновенгно растаяло.
  Цех показался не таким страшным, а все люди в нем добрыми и отзывчивыми. И все семь лет, в течении которых я работаю в цехе, чувствую эту доброту и внимание, хотя давно уже не новичок. Всякое в жизни случается. Вот и у меня произошла непонятность. Вышло так, что споткнулся, как говорится, на ровной дороге. И первый, кто оказался возле меня - это Николай Андреевич Яковлев. Даже закадычные друзья не сразу пришли на помощь, некоторые и совсем отвернулись, а он был рядом. Как сейчас помню тот августовский душный день, когда впервые пришел на работу навеселе. Не было ни ругани, ни угроз, хотя мастер отстранил меня от работы. Был спокойный разговор, который подействовал сильнее, чем любые строгости. Мастер взял меня за руку и просто спросил:
  - Ну что, брат, плохие дела?
  И мне нечего было ответить. Злость кипела в душе на всех, но ни одного резкого слова не вырвалось. Просто не мог я огрызнуться. Опустив голову, рассказал все без утайки. Не скоро справился со своей бедой, но все время чувствовал рядом локоть старшего товарища. Он не говорил громких слов, что выведет меня в люди. Спокойно и молча делал свое доброе дело, считая, что обязан это исполнять. Добился того, что я опять стал человеком. А ведь таких, как я, у него сотни. Какую же нужно иметь силу доброты, чтобы вот так с каждым возиться? Как должен быть признателен человек за такую помощь.
  На собраниях Николай Андреевич никогда не заявляет о своих успехах, никогда и не обещает того, в чем сомневается. Он привык делать дело, а не произносить громкие фразы. Потому из года в год формовочный отдел лучший в цехе. План постоянно первыполняется, и люди не уходят с формовки, какой бы тяжелой эта профессия не была. Трудятся годами, целыми династиями и довольны своей работой.
  До сих пор за советами я бегаю к своему наставнику как к родному отцу, хотя сам уже давно взрослый человек. И ни разу он не отказал. А ведь случалось, что мы крепко ссорились.
  Вот два человека, которые оставили в моей душе след, одинаково глубокий. Только один действительно натоптал в душе грязными сапогами, а второй посеял семена доброты. Ничего не забывается в жизни: ни хорошее, ни плохое. Только хорошее всегда сильнее. Думается о нем чаще. И тогда мир становится светлым и радостным.
  
   СЕРДЦЕ ДРУГА .
  
  За данную работу я стал победителем Всесоюзного конкурса на лучший очерк в газете "Правда". 9 августа 1980 года.
  
  Его спросили:
  - Слушай, Парзян, это твоя улица?
  - Моя, ответил он просто, как если бы поинтересовались, его ли это цех.
  А вдоль улицы зеленели деревья, за деревьями поднимались к небу дома. На крышах аршинные буквы: "Славен трудом человек!", "Счастья тебе, человек труда!". Не только здесь, но и в других местах района стоят дома с такими надписями. Их строил коллектив цеха серого чугуна завода "Ростсельмаш". А началось все вот с чего...
  Четыре года прошло, как закончилась война. Развалины еще пятнали город кровавыми пятнами битого кирпича. Еще только поднимали из дремучего бурьяна свои могучие плечи корпуса "Ростсельмаша", По главному конвейеру жиденькой цепочкой тянулись комибайны. Но их алый цвет вместе с зарей уже красил поля страны.
  В это время из техникума в цех серого чугуна пришел цыганистый парнишка. Шустрый такой. Хоть и туго было с мастерами, все ж поставили его сначала бригадиром в отдел окончательной обработки. А парнишка не только на вид, но и в работе оказался шустрым. Сам грузит, сам возит, да еще и покрикивает, вроде как не бригадир он, а по крайней мере старший мастер. Видит начальство, вокруг него все кипит, как хороший улов в сети, а он будто эту сетку в руках держит. Решили, и мастером потянет. Энергии на полную электростанцию хватит. Правда, иногда не туда она устремляется, но это дело поправимое. Поставили мастером. Он и тут как рыба в воде.
  Надо сказать, тогда отдел окончательной обработки был хуже ада: чад, гарь. Горячее литье прямо под ногами краснело. Горы целые. Глядь, через некоторое время порядок какой-то на участке проступил. Детали потяжелее в одной кучке, помельче - в другой. Начальник цеха послушал мастеров, сам посмотрел, да и пригласил парнишку к себе в кабинет.
  А начальником цеха тогда был известный на всю страну стахановец Родион Георгиевич Дианов, который из формовщиков на этот пост поднялся. Родион Георгиевич выдал в 1935 году Всесоюзный рекорд - полторы тысячи форм за смену - который почти сорок лет продержался. За это его сам Серго Орджоникидзе наградил радиоприемником. Их, приемников-то, тогда и в глаза никто не видел.
  Вызвал начальник цеха парнишку и говорит:
  - Толковый ты мужик, Карп... А что, если мы предложим тебе пойти на формовку мастером? На главный участок?
  - Пойду.
  - Ишь ты! - хитро прищурился Дианов. - Только ты энергии немножко поубавь. А то, говорят, неуправляемым бываешь.
  Принял Парзян бригаду формовщиков. Ребята в работе азартные. Мастер им одно, они ему другое. Тогда он встал за первый станок, где больше всего сноровка нужна. И ну крутить формы! А формы - каждая по двадцать пять килограммов весом. К концу смены с непривычки в бане раздеться не мог. Бригада раздевала. Но с тех пор все в бигаде пошло, как лед весной по реке. А тут хлоп: цеховое собрание комсомольцев, и на том собрании выбирают Парзяна секретарем. Это вроде как довесок к основным обязанностям. И увидел молодой комсомольский вожак хитрые глаза Дианова за красным столом.
  "Ничего, - успокоил себя, - справлюсь!" Сначала вывел бригаду в комсомольско-молодежные. Заиграли ребята рекордами. С комсомольскими делами было полегче - энергии и азарта не занимать. Вышел на первое место по заводу по организации комсомольской работы. Вскоре бригада дала 6200 форм! Все ахнули. Дианов за руку стал здороваться. В глазах хитринки уже нет. Размышления глубокие. Стал готовить лихого мастера себе в заместители. А когда Парзян вошел в эту должность, направил его на заочное отделение института сельхозмашиностроения. Давай, мол, учись, потому как у меня из-за войны промакадемия неоконченная, да и у тебя только техникум. А сам по работе натаскивал, за себя все чаще оставлял. Еще Парзян до диплома не дошел, как Дианов говорит:
  - Все, на пенсию ухожу. Сердце... Советом помогу, а дела сам теперь решай. Живу где - знаешь.
  И отвернулся. И у нового начальника цеха сердце как ментоловая конфетка. Оглянулся вокруг, люди и грустные, и улыбаются.
  Ну, у кого первые шаги не комом? То тут прорвало, о там завалило. Но Дианов крепко слово держал, приходил на помощь. А то начальник цеха и сам вприпрыжку к нему домой. Скоро и свои мысли появились. Цех вдруг разонравился. Шахта, а не цех. Потолки низкие, пыль, духота. С какого бока подойти - не знает.
  И случилось однажды: девчата из отдела окончательной обработки - наждачницы - решили крышу помыть. Крыша была стеклянная, но через нее, как через железную, ничего не было видно. Пришли к Парзяну:
  - Хотим крышу помыть, чтобы солнышко не после работы на платках, а на станках играло.
  Парзяна аж дрожь взяла: вот хорошо-то. Вот и начало. А девчата рукава закатали и давай скоблить - полоскать.
  С тех пор и пошло: навели порядок в этом отделе, взялись за формовочный. Тут гораздо сложнее было: решили провести реконструкцию, чтобы установить автомат. Не было еще в Советском Союзе такого, чтобы машина полностью заменила труд формовщика. Сделать ее решили заводские умельцы.
  Но когда автомат установили, он забарахлил: всего четыреста форм выдавал. А надо восемьсот. Но Парзян дело не бросил. Если такой неуклюжий четыреста форм давал, то что будет, если доработать, переделать кое-что? Наладил контакт с научно - исследовательским институтом тракторного и сельскохозяйственного машиностроения. Приехали ученые, разобрали недостатки и достоинства заводского автомата. И сделали новый. Тот пошел хорошо. На радостях Парзян заказал второй такой же. Стало их в цехе два. Второй оказался еще мощнее. Сначала выдавали полторы тысячи форм в смену, а сейчас более двух тысч.
  Казалось бы, чего еще лучше? Но тут стало не хватать расплавленного металла. Опять Парзян с учеными и инженерами сели в кружок. Вагранки надо менять на более мощные. Заменили. Все? Нет, не все. И пошла гулять по цеху малая реконструкция - стержневой, земледелка, склад шихты, душевые. Стены облицевали плиткой, картинами разрисовали. Вентиляцию мощную навели, чистоту. Не литейный цех, а цех здоровья. Цветов только нет, Вздохнул посвободнее начальник цеха. Но люди идут: жилье нужно, детские сады, путевки, база отдыха... Перевел дыхание и нырнул вглубь житейских вопросов. А на дне самое главное - квартиры. А где взять? Вот тут-то и прослышал Карп Цоллакович про хозяйственный метод. И давай справки наводить: что это, да как это? А ему в ответ:
  - Ты что, с ума сошел. И людей загоняешь, и сам раньше времени горбом обрастешь.
  Парзян свое: думу думает. Тяжкая дума. Ну, с садиками да с базой легче. Пустил туда сэкономленные в цехе материалы. Отгрохали и базу на Зеленом острове, а потом и на берегу Дона. Отремонтировали садики. В воскресные дни побывают люди на базе отдыха с семьями, в отдельных комнатах - глядишь, вся неделя плодотворная. Производительность растет. Текучесть кадров уменьшается. Рабочие принялись семьями дружить. А тут в профессионально - техническом училище взмолились:
  - Карп Цоллакович, помоги. Для тебя ж кадры готовим.
  Да, господи, о чем разговор?! И туда - то дощечку, то кусочек железа. Но это уже после своих подшефных - пригородного совхоза и десятой сельмашевской больницы. Им - в первую очередь. В столовой калачики появились , свежий лучок, огурчики. Пришлось и саму столовую переделывать. Не хуже кафе стала. Глядя на это, в других цехах тоже начали опыт перенимать. Пришел один начальник цеха и говорит:
  - И как это у тебя, Карп Цоллакович, все гладко получается? И себе хоромы возвел, и другим помогаешь. Материальчик-то по блату, небось, а?
  - Да и у тебя этого блата под стеной, я видел, куча громоздится, - отвечает Парзян. - Гнилой, правда, блат. Доски так и сгнили.
  - А куда пускать? В цехе все сделал. А эти лишние.
  - Зачем тогда выписывал? Извини, но у тебя получается, как у той собаки на сене. Пройдись по моему цеху, найдешь ли гвоздь?.
  А с квартирами по прежнему туго. Обзавелся разными справочниками. Уйму книг перечитал, сам исписал бумаги немало. Все подсчитывал. И решился: создал в цехе свой кооператив. Начал осторожно, с маленького восьмиквартирного дома. Недалеко от завода облюбовал место, у городских властей выхлопотал разрешение, проектом обзавелся, А перед этим еще со строительными организациями поближе познакомился. И пошел, словно в омут головой. Спать стал, как на войне. Домашний телефон подпрыгивать уморился. Добрые люди спят, а у Парзяна в квартире хриплый голос насчет кирпича выговаривает. Голос, он тоже в три смены работать отказывался. Но завоеванный авторитет уже давал о себе знать. Помогать стали кто чем мог.
  У Парзяна распорядок дня был такой: в пять утра подъем, до шести вечера в цехе, с шести до одиннадцати на стройке, с одиннадцати дома, на телефоне. Ложился когда как. Эксперимент прошел удачно. Меньше чем за год построили дом. А начальник цеха - куй железо, пока горячо - ухватился уже за двенадцатиквартирный. И началось: что ни дом, то все выше и шире. Последний построили год назад. Двести шестнадцать квартир!
  Но вот в связи с переходом на выпуск более мощного комбайна СК5-"Нива" завод объявили Всесоюзной ударной комсомольской стройкой. Закипела работа по всей территории громадного предприятия. Пришла капитальная реконструкция и в цех серого чугуна.
  На большом совещании почти единогласно было мнение: без остановки цеха реконструкцию не осуществить. А Парзян, имевший за плечами малую реконструкцию, настаивал на том, чтобы производство не останавливать, заверял в том, что коллектив справится с такой пусть и невероятно сложной задачей. С ним не согласились. Тогда Парзян призвал на помощь цеховую партийную организацию во главе с секретарем Н.С. Писаревым. Сделав глубокий анализ необходимых организационных мер, они изложили свои выводы авторитетной комиссии. С мнением коллектива цеха согласились. Лед тронулся и реконструкция началась.
  Идет по цеху седой энергичный человек. Тверды линии лица, тверды и заботливы глаза. Там подскажет, тут разгон кому-то даст. Все на ходу, но каждое слово - дело. А в кабинете уже ждут люди, потому что двери в него никогда не закрываются. Его хозяин считает: по пустякам люди к начальнику цеха не пойдут. И еще Парзян всех признает своими друзьями, а разве можно отвернуться от просьбы друга? За двадцать лет депутатской работы в Первомайском Совете народных депутатов у нго стало много друзей не только в районе, но и далеко за его пределами. Идут к нему люди и в цех, и домой, и просто останавливают на улице.
  В ходе телепередачи, посвященной 50-летию завода, ведущая Валентина Михайловна Леонтьева обратилась к залу с такими словами:
  - Я сейчас расскажу вам про одного человека, а вы назовете его фамилию. Этот человек возглавляет один из ведущих цехов завода. В цехе самая низкая по заводу текучесть кадров, потому что почти все рабочие обеспечены прекрасными квартирами, у них нет проблем с садиками, у них две базы отдыха... Начальник цеха пользуется любовью и уважением всех, кто его знает. Кто этот человек?
  И со всех концов зала посыпалось как горох:
  - Парзян!
   - Карп Цоллакович Парзян!
  
  
   Газета "Ростсельмашевец". Июнь 1978 года.
  
   ЕГО ГЕРОИ - ЛЮДИ ТРУДА .
  
  Соперничество было напряженным. Звенья Владимира Патенко и Юрия Иванова работали с переменным успехом. Литейщики цеха серого чугуна с интересом следили за их трудовым поединком. Количество выставляемых на конвейер форм каждым звеном уже давно перевалило за семьсот. Но вот формовщики Владимира Патенко накрепко захватили лидерство и стали увеличивать разрыв, настойчиво приближаясь к заветной отметке - 800 форм. И вот - долгожданный рекорд: агрегат Владимира Патенко выставил 802 формы.
  Как водится, первым поздравил победителя его соперник - Юрий Иванов. Он пожал ему руку и сказал:
  - Рад за тебя, Володя! Теперь - очередь за мной.
  А через несколько дней он пришел в редакцию заводской газеты и принес очерк о Владимире Патенко.
  - Напечатайте побыстрее, а то, неровен час, мы побьем рекорд, - пошутил Юрий и уже серьезно добавил. - О Володе стоит написать в газете. Формовщик он отличный.
  В "Ростсельмашевце" появился очерк "Формовщик Патенко". Это была одна из первых публикаций Юрия Иванова, и было это в 1976 году. Не так уж и много времени прошло с тех пор, но добился Юрий многого: десятки его очерков, рассказов, корреспонденций опубликованы в заводской, городской и областной газетах, в прошлом году он стал лауреатом творческих конкурсов "Молота" и "Вечернего Ростова".
  Когда у Иванова спрашивают, что ему больше нравится писать - очерки или рассказы, он затрудняется ответить однозначно.
  - Точно могу сказать только одно - говорит Юрий. - Люблю писать о рабочих. Мои герои - это мои товарищи по труду, те, кто меня окружает каждый день и кого я хорошо знаю. А пишу о них с удовольствием и очерки, и рассказы - у каждого жанра свои преимущества: ведь очерк - это о конкретном человеке, его делах, в рассказе же меня привлекает возможность более свободного творческого поиска.
  Помню, когда в цехах завода создавались рабкоровские посты "Ростсельмашевца", секретарь партбюро цеха серого чугуна Николай Степанович Писарев не колеблясь сказал:
  - Руководителя поста я могу назвать сразу - Юра Иванов.
  Конечно же, Николай Степанович был прав - лучшего рабкора трудно найти. Душой прикипел к газете Юрий Иванов, и, как говорит сам, не представляет без нее своей теперешней жизни. Рабкора Иванова волнуют и производственные дела, и вопросы культуры и быта. Обо всем этом он пишет в свою заводскую газету, пишет заинтересованно и с большим желанием. В разных газетных жанрах выступает Иванов, но одно характерно для всех его материалов - неравнодушие, увлеченность и страстность.
  И еще одна, пожалуй, самая отличительная черта рабкора Иванова - это его обязательность. По работе мне постоянно приходится общаться с рабочими корреспондентами, и ни в укор кому-либо будет сказано, не на каждого можно целиком положиться. Случается, пообещает человек написать заметку, а потом откладывает со дня на день, с недели на неделю. Понятное дело, житейские заботы могли "закрутить" человека, но за два года сотрудничества Иванова в нашей газете, с ним такого не было ни разу. Помню, один материал он передал даже из больницы. Вот такой он обязательный человек.
  Есть у ударника коммунистического труда Юрия Иванова еще одна черта - настойчивость, упорство в достижении цели. И еще - не привык он долго ходить в побежденных. Не давал ему покоя тот рекорд в 802 формы. И никого в цехе не удивило, когда выработка звена Ю.Иванова перевалила за восемьсот форм.
  Этот рекорд Юрия Иванова в 848 форм держится и по сей день...
   А.Маркарян.
   Фото О.Ефиманова.
  
  
  
  /Журнал "Рабоче-крестьянский корреспондент" за 1979 год Љ 6. Изд. газеты "Правда"/.
  
   ОТВЕТСТВЕННОСТЬ .
  
   В чем прав и не прав рабкор Юрий Иванов.
  
   Итак, Юрий, мы договорились, что напишу все, как было.
  
  А было вот что...
  Чуть ли не одновременно в редакцию журнала поступили два пакета: в одном - представление рабочего "Ростсельмаша" Юрия Иванова на соискание почетной рабселькоровской премии им. М.И. Ульяновой, в другом - письмо самого Иванова, в котором он жаловался на зажим критики.
  Получалось, что, с одной стороны, Ростовская областная организация Союза журналистов СССР и редакция многотиражной газеты "Ростсельмашевец" считают рабкора достойным самого высокого поощрения, а с другой - администрация предприятия преследует его за участие в печати.
  Тут же обнаружилась и такая любопытная деталь. В первом пакете среди материалов рабкора, представленных на премию, был очерк и о начальнике цеха, в котором Иванов работает. Очерк этот был напечатан в многотиражке некоторое время назад, и его герой был представлен читателю, как человек высоких деловых и моральных качеств и уж, конечно, без малейших признаков притеснителя. А во втором пакете, в письме того же рабкора Ю. Иванова, теперь утверждалось нечто обратное.
  И вот, прибыв на "Ростсельмаш", сижу в кабинете начальника цеха серого чугуна К. Парзяна, ожидаю, когда он покончит с неотложными делами, и невольно ловлю себя на мысли о том, как достоверно написал о нем Юрий. Все, что отметил рабкор в администраторе - четкость, несуетность, ровное общение с людьми, участливая заинтересованность в них - все это теперь было перед глазами, во всем этом убеждался теперь и сам. По крайней мере по первым впечатлениям. Вспомнил и рассказ Иванова о том, как часто Парзян приглашал его к себе и советовал написать о ком-либо из товарищей по цеху. Для этой цели даже освобождал от работы. Словом, в прежнюю пору рабкор пользовался полной поддержкой начальника цеха и бывал в его кабинете чаще иных мастеров.
  Теперь Юрий Иванов отзывался о Парзяне не так лестно, как написал о нем. В свете последующих событий это было понятным. Но вот что настораживало. Так же нелестно, а то и просто бранно Юрий говорил и о некоторых других героях своих газетных материалов, в свое время написанных тоже с большой теплотой.
  - Если эти люди такие плохие, зачем хвалил их в газете?
  - Я считаю, что в очерке должно быть то, что о человеке думают люди, а не я. А я с кем ни говорил, их все хвалили.
  Странная позиция. Конечно, собирая материал о человеке, следует выяснить и учесть мнение о нем товарищей. Но если ты принял их мнение, подписался под ним, значит, разделяешь его. К тому же в опубликованных материалах это мнение выражено как собственное, авторское. Красиво ли теперь отрекаться от него, ссылаясь на то, что это, дескать, надиктовали другие? Ведь если не разделял их точки зрения, не согласен был с ней, то зачем же удостоверял ее своим рабкоровским именем, уже известным на заводе. И еще. Если твое представление о человеке расходится с тем, что о нем думает большинство в коллективе, то, может быть, право это большинство, а не ты? Не следовало ли своевременно над этим задуматься и сделать для себя выводы? В дальнейшем я убедился, что - да, следовало.
  
  Но вот тут-то, как вскоре стало ясно, заключается одна из загвоздок в твоем, Юрий, характере. Не всегда ты умеешь делать эти самые выводы.
  
  С кем я ни беседовал в цехе, все с редким единодушием охарактеризовали Иванова как человека, способного нарушить трудовую дисциплину, неуравновешенного, невыдержанного. Правда, при этом почти все оговаривались: "Парень-то он неплохой, но...". Скажем, когда работал на автоматической линии, где требуется исключительная собранность, четкость и дисциплина, он мог опоздать на смену. Стоило остановиться линии, что случалось, тут же куда-то исчезал. Линия заработала, а его нет. Или смотришь, во время работы читает газету. Теперь Иванов трудится на другом участке /транспортным рабочим/, но и здесь к нему те же упреки.
  
  Как тяжело было говорить с тобой, Юрий, об этом. Если бы не докладные мастеров, в свое время поданные начальнику цеха, и не протокол бригадного собрания, на котором обсуждалась твоя недисциплинированность, то тебе вообще нельзя было бы что-либо доказать. По твоему получалось, что вроде бы не ты виноват в своих недостатках и ошибках, а кто-то другой. Но человеку, уважающему себя и окружающих, не пристало с ходу отметать чужие упреки. Для самого же себя полезнее прежде разобраться в том, в чем сам не прав, и лишь затем судить о других. Но самокритичного взгляда тебе как раз больше всего и не хватает. В этом причина многих твоих бед.
  По мере того, как росла твоя рабкоровская известность, ты, Юрий, все больше становился "неуправляемым", Это слово не мое. Это произнес человек, о котором ты отзывался с большой благодарностью и в нашем разговоре, и еще раньше, в газетном материале, как о первом настоящем наставнике. /"До сих пор бегаю к своему наставнику за советами, как к родному отцу..."/. Речь идет о старшем мастере формовочного участка Н.Яковлеве. Увидев его в пролете, ты потянул меня к нему. Ты постоянно беспокоился о том, будто бы я не с теми людьми беседую, и старался свести меня с теми, с кем надо. Но и они, твои искренние доброжелатели, отдавая дань всему, что есть у тебя хорошего, не скрывали и того, что им не нравится, что их беспокоит. Вот и Яковлев сказал:
  - Юра, пора взяться за ум. Ведь ты стал неуправляемым.
  Горькие слова, обидные. Но, как пришлось мне убедиться, справедливые. И заслуживают, чтобы всерьез над ними задуматься. Задумаешься, ли? Уж очень нетерпеливо отмахивался от подобных разговоров и все упрекал меня в том, что не там и не то ищу
  - Не в этом дело, а в том, что я в "Труд" написал! Это узел всего.
  Что ж, исследуем этот узел. Два с лишним года назад Иванов написал в газету "Труд" о неполадках в цехе. Вскоре стали распределять жилплощадь, в очереди на которую Юрий стоял одним из первых. К этому времени он развелся с женой. Жена работала в том же цехе серого чугуна. Квартиру дали ей на двоих с дочерью, а ему с новой семьей предоставили комнату, освобожденную бывшей женой. Вот это решение Иванов и считает "Прямым зажимом критики" и убежден, что если бы не было злополучного письма в газету, то квартиру дали бы ему. Но дело-то в том, что, если бы не было того письма, квартиру все равно следовало дать бывшей жене, поскольку она имела на эту площадь преимущественное право. Это преимущество в том, что она мать. Кстати, мать его же ребенка, его дочери! Женщинам - матерям у нас все предоставляется в первую очередь. Таков нравственный закон нашей жизни!
  Очень печально, что эти азбучные истины приходится объяснять взрослому мужчине. Отцу. Рабкору, Рабкору, много пишущему о людях.
  Ю.Иванов сотрудничает в печати всего три года. Но уже опубликовал на страницах газет немало очерков о товарищах по труду. Эти материалы неравны по исполнению, но во всех чувствуется теплое, доброе отношение к людям, желание отыскать и высветить лучшие их черты. В связи с этим сама собой напрашивается мысль: если человек умеет разглядеть в людях хорошее, умеет радоваться этому хорошему и стремится о нем рассказать, значит, он и сам в своей основе морально здоровый, хороший человек.
  В редакции "Ростсельмашевца" лежат подготовленные к печати три его новых очерка. И редактор Ю.Крымский говорит:
  - Уверен, когда напечатаем, все они займут место на доске лучших материалов.
  Слушаю редактора и думаю о тех, еще встречающихся рабкорах, кто, едва оперится в родной многотиражке, уже поворачивается к ней спиной и устремляется в более солидные газеты. Печатается в таких газетах и Иванов, но прежде всего и главным образом он работает на заводское издание. И самой отличительной его чертой журналисты называют обязательность. Если пообещал что-то - сделает!
  Но почему же этот, в сущности, хороший человек иной раз совершает такие поступки, которые вызывают справедливые нарекания и администрации, и товарищей по работе? Пожалуй, если не исчерпывающий, то весьма существенный ответ на этот вопрос дает одна из его публикаций. Вот что Ю.Иванов писал о себе два года назад в статье "Одна семья - бригада".
  "Случалось, давал рекордные выработки. От этого чувствовал себя этаким "асом" формовки. И стал требовать к себе "соответствующего отношения". Сначала со мной говорили по хорошему. Подходили ребята... А потом вдруг почувствовал, что вокруг меня пустота. И тогда понял, что нельзя жить старыми заслугами...".
  Меня эти строки чрезвычайно обрадовали. Осознать свои ошибки и публично признаться в них может лишь мужественный, честный человек.
  Но однажды осознав серьезную болезнь, он еще не избавился от нее. Похоже, как прежде рекордные выработки, так теперь заметные успехи в рабкоровском творчестве кружат голову.
  
  И тут самое время сказать тебе, Юрий: не до конца ты усвоил значение того дела, за которое взялся, начав сотрудничать в печати. Не почувствовал в полной мере той ответственности, которую взвалил на свои плечи. Эта ответственность многогранна, но прежде всего она в том, что, вскрывая недостатки и пропагандируя передовое, рабкор и сам должен быть во всем безупречным. По нему часто судят о газете, о печати в целом. Вот почему, Юрий, мы и предъявляем тебе здесь столь большой и строгий счет.
  Говоря об ответственности рабкора, нельзя обойти молчанием и ответственность за него тех, с кем он работает, у кого под началом ходит. В данном случае поводов для такого разговора больше чем достаточно.
  Нередко еще бывает так, что когда в коллективе выдвигается новатор, передовик производства, или как в нашем случае, способный рабкор, то его на первых порах всячески поддерживают и даже создают ему различного рода льготные условия. Но вот стоит товарищу оступиться, как-то неправильно себя повести, и вдруг все от него отвернулись. И уже пошли разговоры о том. что-де не оправдал надежд, зазнался, зарвался. И даже то, что было в человеке хорошего, даже это оборачивают против него. При этом почему-то забывается, что новатор или способный рабкор, несмотря на всю свою незаурядность - тоже человек. А каждому человеку свойственны какие-то слабости и недостатки. Готовых прекрасных новаторов и рабкоров не бывает. Не родятся они готовыми. Их, как все в жизни, надо тоже воспитывать и растить. Воспитывать требовательностью, но и чуткостью, пониманием.
  Все выше сказанное имеет прямое отношение и к нашей истории. Помните, как поощрялась в цехе рабкоровская деятельность Иванова? Ему даже позволялось готовить материалы в рабочее время. Кстати, столь ненормальные, тепличные условия не могли не сказаться и на дисциплине рабочего.
  Но вот по мере того, как Иванов все чаще писал в разные инстанции о "несправедливом" решении его жилищной проблемы и в цех все чаще стали наведываться комиссии, отношение к нему все больше менялось. Теперь здесь вспомнили, что в рабочее время должны работать и рабкоры, а посему к Иванову стали повышать требовательность. И подняли ее на такую высоту, что она уже перешла в иное качество - мелочность. Каждый шаг Иванова ныне берется на учет, и о малейших его /часто мнимых/ "отклонениях" завхоз О.Васильченко / непосредственный руководитель Иванова/ пишет докладные начальнику цеха.
  Немало бывает к рабкору и других вздорных придирок. А иногда его и прямо оскорбляют. Вот он заболел и принес в цех больничный лист. Заместитель начальника цеха В.Самолазов тут-же, в присутствии рабочего, звонит в поликлинику:
  - Вы почему даете больничный этому тунеядцу и симулянту?
  Даже прошлые заслуги рабочего берутся теперь под сомнение, а то и вообще объявляются несуществующими. Многие формовщики помнят, как несколько лет назад Иванов добился самой большой в цехе выработки: изготовил за смену восемьсот сорок форм. Следы этого рекорда легко обнаружить и подшивках "Ростсельмашевца". Но я, что называется, собственными ушами слышал от представителей администрации:
  - Не было у него никаких рекордов!
  Возникли у Иванова недоразумения в начислении зарплаты. Обычные счетные ошибки, разобраться в которых ничего не стоило. При других обстоятельствах это так бы и было. Но тень предубеждения к Иванову проникла и в бухгалтерию, и в результате простейший вопрос вырос в проблему. И вот, чтобы добиться своего, рабочему пришлось писать жалобы и по этому поводу, чем навлек на себя новые нарекания.
  Словом, ненормальная, нездоровая обстановка сложилась в цехе вокруг рабкора. Живет он в постоянном нервном напряжении. Обострению этой обстановки способствовала, как ни странно, и комиссия профкома металлургического производства. Вместо того, чтобы тщательно, объективно и по товарищески разобраться во всем, эта комиссия устроила открытое разбирательство, превратившееся в судилище над человеком. Односторонне составленная этой комиссией справка была позже подписана секретарем парткома производства Н.Целуйко и представлена в партком завода, где создала весьма искаженное представление о рабкоре. Лишь вмешательство Первомайского райкома партии внесло в "дело" Иванова объективную ясность.
  Но удивительнее всего в этой истории та позиция невмешательства в судьбу своего автора, которую заняли редакции местных газет, и прежде всего редакция "Ростсельмашевца". Журналисты немало высказали рабкору сочувственных слов по поводу невзгод, но почти ничего не сделали, чтобы разобраться как в собственных его заблуждениях, так и в том, что мешает ему нормально жить и работать. Разобраться и оказать практическую помощь как в одном, так и в другом.
   А.Кубарев.
   Наш спец.корр.
   г. Ростов-на-Дону.
  
   П А Т Р И О Т Ы !..
  
   В конце рабочего дня меня вызвал к себе Парзян, начальник цеха серого чугуна завода Ростсельмаш. Обернувшись на грязных формовщиков, я перевел взгляд на громадные в конце цеха вагранки. Именно из-за них окрысилось на меня руководство первого в Советском Союзе масштабного объединения по выпуску комбайнов. Начиная от Генерального директора Пескова, кончая пока простым электриком, потом секретарем цеховой парторганизации Царинным. Аукнулось с того, что старые вагранки срезали, заменив на польские. Но те не пошли, металл застывал, его оказалось меньше, чем выдавали уральские. Цех залихорадило, простои. И все поняли, что четыре с половиной миллиона рублей - доллар тогда тянул на шестьдесят пять копеек - угробили на заведомо негодные вагранки. Сколько детских садиков, поликлиник, квартир можно было построить на эти деньги. Именно об этом я, лучший рабкор объединения, лауреат премии имени А.Софронова, с тяжелого кольцевого конвейера как ас формовки переведенный на автомат, написал статью в газету "Труд". Её переслали в обком партии, те с допиской Генеральному Ростсельмаша. И закрутилась карусель - центрифуга для космонавтов показалась бы игрушкой. Из кабинета Парзяна я вышел не старшим агрегата элитной автоматической линии формовки, а подсобным рабочим земледелки, размещенной в подвале. Сняли с очереди на квартиру, которую должен был получить через несколько месяцев, перестали платить зарплату. Вместо 250 рублей - 50 аванса. Остальное - недоказуемые вычеты. "Ростсельмашевец" под руководством умнейшего редактора Ю.П.Крымского принял сторону рабочего. И тогда, через обком, Первомайский райком партии порекомендовал областным "Молоту","Комсомольцу" с "Вечерним Ростовом" мои материалы не публиковать. Об этом сообщила в то время зам редактора"Молота" И.Тагирова. В данной газете не замечают до сих пор, хотя Тагирова, уже с места редактора, ушла. Но"Ростсельмашевец" упорно печатал мои материалы, неизменно занося их на "красную доску". Как лучшего рабкора представил Всесоюзному журналу"Рабоче-крестьянский корреспондент". Через год я стал лауреатом премии "РКК". А еще через год - победителем Всесоюзного конкурса на лучший очерк в газете "Правда". Ничего не помогало. "Идейные" травили как собаку, при мне звонили в сельмашевскую поликлинику, требуя закрыть больничный. И закрывали, отбирали, не пускали, не платили. В журнале"РКК"за1979год появилась статья спецкора"Правды"А.Кубарева "Ответственность. В чем прав и неправ рабкор Ю.Иванов", в которой предлагалось разобраться в ситуации. Но даже в интервью столичному журналисту начальник цеха Парзян на вопрос о рекордах на формовке, которых на моем счету было немало и о них писали газеты, прямо заявил: не было у него рекордов. Квартиру я выдрал с кровью, сказав, что вздернусь на железных фермах цеха. Предлагаемые ростовским газетам материалы тоже прорывались с кровью. Кошмар продолжался до самого увольнения с завода. В трудовой книжке обнаружилась запись, что последние три года из двенадцати работал "транспортировщиком горячего литья... в бригаде завхоза". Три года горячего стажа коту под хвост, на пенсию не с 55 лет, а с 60. Вот как умели мстить коммунисты. Но и позже, когда я был заместителем руководителя литобъединения "Дон" по прозе, когда сам вел литгруппу "Вертикаль" при вертолетном заводе, когда вовсю занялась перестройка, сказанное однажды "не пущать" действовало безотказно. В перестроечном с новым редактором, "Молоте" появляется моя критическая статья"Страх"о репрессиях, о Ростсельмаше, о России. Письма идут сотнями, тысячами. С периферии люди приезжают в редакцию-так затронуло. Тут-же в лито"Дон"спешит "посланец"от завода с намерением прощупать крепость моих позиций. Узрев, что твердо стою на ногах, жует слова о преданности рабочему классу. Через короткое время возникает слух о том, что пронизанные болью за свою страну читательские письма сочинил я сам. Сам и отослал... из разных мест. В лицо ухмыляются и редактор, и зав отделом областной газеты. А вот меня выбирают делегатом от ростовского Союза писателей в Дубулту как лучшего молодого прозаика Юга России. И снова осечка. Теперь уже из Москвы блажат, чтобы не давали"добро" на выезд. Не помогает защита со стороны А.Калинина, ничего не сделал и С.Михалков, друг почившего к тому времени А.Софронова. Сдаю рукопись первой книжки в Ростиздат. Ее мурыжат больше трех лет. Директор нагло улыбается:"Ну ты же не Пушкин?"На неуклюжую книжонку рассказов"Мой дом"все равно приходят отклики читателей. Прошу отдать мне. Отдают... несколько посланий, утверждая, что письма написал я сам. Да...мать честная, когда вы уйметесь! Ухмыляется директор издательства Баев, вместе с ним улыбаются старший редактор Безбожный, просто редактор Иванова, написавшая разгромную рецензию на рукопись рассказов. Действует единожды брошенное"не пущать". Проявляют холопское рвение "нужные люди". Посылаю отобранные приехавшими к нам москвичами же рассказы в молодежный альманах "Истоки" в Москве. С удивлением получаю обратно. Теперь ухмыляется нынешний главный редактор журнала"Дон" В.Петров, тогдашний член редколлегии от регионов в"Истоках". Месть за статью о его стихах: "Как впору нынче иногда...", под которой вместе с другими поэтами и прозаиками подписался? Но, ведь, Петров не поэт вообще. На стихоплета не тянет. А "член". За что! За какие заслуги? И за это, и"не пущать". Ему вторят ответсекретарь И.Бондаренко, критик Обертынский. Выкладываюсь напрочь, создаю давно задуманный роман"Приемный пункт стеклотары". Посылаю в издательство"Молодая гвардия"в Москве. Буквально через пару месяцев-такого никогда не бывало-получаю ответ от главного редактора В Перегудова, что рукопись отправлена в издающую редакцию. Книга вот-вот увидит свет. Не сдержал радости, показал письмо"другу". И заулыбались нынешний председатель Ростовского Союза писателей В.Фролов, поэт Д.Долинский, тот же В.Петров. Действительно, рукопись вскоре вернули. Одинаковой получилась картина с"Советским писателем". Эти даже в Москву вызывали, для быстрой доработки. И... по получении цэу так же быстро вернули. Пришлось отдать в Ростиздат. Ох,как захихикал товарищ Баев, для которого я"не Пушкин". Роман пролежал больше пяти лет. Вышел случайно, книжонкой в мягком переплете с невзрачным оформлением двухтысячным тиражом. Отлучился заслуженный работник культуры Баев по государственным делам, тут приперся я. Отвечающая за передачу в типографии рукописей Т.Рашина собралась в Шахты. Я подсказал, что моя книга давно должна выйти, все рецензии положительные. Отыскала женщина в шкафах мой труд, присоединила к другим папкам, отвезла. А когда книга появилась на свет, получила от директора издательства Ф.Баева строгий выговор. Вот и думай после этого, кого Сталин считал врагами народа?Или мы сами себе настоящие враги! Друг Баева известный искусствовед как-то прояснил ситуацию, назвав меня просто русским. Они же-патриоты. Подумалось, в войну патриоты призывали с винтовками без патронов идти...на немецкие танки. Воевали просто русские. Но роман в сильно урезанном виде вышел в журнале"Дон"еще до книги. В 1987 году сдал, в 1990 в конце напечатали. С опозданием, конечно.Честь и хвала бывшему главному редактору "Дона" В.Воронову. Пробить грудью вставшее на пути произведения "не пущать" представлялось немыслимым. Московские критики Н.Климонтович, Ф.Ветров, Ю.Скоп оценили его выше "Плахи" Айтматова, "Печального детектива" Астафьева, "Смиренного кладбища "Каледина. Отдел критики"Дона", правда, после Чейза, Мессинга, Калинина..., отвел 10 место, несмотря на пачки писем. Как всегда, написанных мною. Даже из-за границы. Информация к размышлению. Почему в современной Монголии степным ветрам до сих пор задержаться не на чем?Подсказка. Со времен Чингизхана там живут одни патриоты. Когда понял, что пока не вымрут аж пара пораженных болезнью"не пущать"поколений патриотов, в Ростове ловить нечего, а самому за полтинник, закрутился белкой в колесе. Подработал, подзанял. К юбилею в 55 лет издал за свой счет книгу в пятьсот страниц. Назвал "Добровольная шизофрения" Почему? При таких природных ресурсах ходить по собственному дому с голой жопой, а по европам с протянутой рукой имеет право лишь нация, добровольно заболевшая шизофренией. О ютящейся на островах Японии не заикаюсь, чтобы не раздражать соотечественников. Не успел распродаться, рассчитаться с долгами, напомнило о себе издательство"Профпресс". Роман"Соборная площадь" о центральном рынке Ростова пылился у них с 1996 года. Перескочивший туда от Баева редактор В.Переладов, вначале зарубил его на корню. Когда он уволился-или уволили-я сдал снова. Кстати, Баев "потерял" экземпляр рукописи вообще. Директор Шалай каждый год обещал издать книгу. В конце 2000 твердо дал слово, что роман выйдет в начале 200-го. Очередной облом. И вот звонок. Иду на все. Подписываю кабальный контракт на 10 лет. Вместо гонорара причитается 20 книг бесплатно. Под названием "Ростов-Папа" - на нем настоял директор, как и на тексте под фото на задней обложке - труд в 640 страниц вышел в 2002 тиражом в 5 тысяч экземпляров, стал известным. Текст оказался лишним, названий подобных - аж несколько. Через год я попытался расторгнуть контракт, чтобы заработать и самому. Благо, предложения есть. Даже от москвичей. И получил отказ в резкой форме. Мол, в подвалах издательства лежат нереализованные 3000 экземпляров. Странно, к чему удерживать такого автора! А в магазинах книги нет.Ищут ее читатели. Был во Франции, зашел в книжный между Пантеоном и Сорбонной, за островом Ситэ. И там о книге знают. Предложили привезти, продать до 10 евро за экземпляр. Но во сколько обойдется доставка! Ушла она в Германию, в США, штат Калифорния. Снова лестные отзывы. Уже написано продолжение "Соборной площади" - "Валютчики". Опять отдать за гонорар в двадцать книг бесплатно? Чтобы продавали по 73 рубля, как в "Глобусе"? Почему не по 50? Хотя бы! Ребята, я просто русский. Я искренне благодарен "Профпрессу", директору С.Шалаю за издание моей рукописи. Но когда судьба улыбнется, когда получу удовлетворение от тяжкого труда. Или у каждого свой крест, его необходимо затащить на вершину Голгофы. Тяжек он, Крест Господний!.. Тем более, когда вокруг одни патриоты.
  
   НА ПЕРЕКРЕСТКАХ ТВОРЧЕСКИХ ДОРОГ .
  
   ПАТРИСИЯ КААС .
  
  Новый год надвигался волком из брянских лесов. Со смачным сопением он пожирал подкопленный народом бюджет, нес повышения тарифов на все. Люди натянули на головы черные колготки усталости. По телевизору гнали такую муру, впору было поверить в байку о том, что с третьим тысячелетием наступит конец света. Пугачева, Киркоров, Орбакайте, Кобзон, Королева, Николаев. С десяток набивших оскомину имен, кроме Аллы, не обладающих ни голосом, ни талантом. Алла тоже выезжала разве на артистизме. Пахмутова стиралась из памяти, не говоря об Антонове, певце Серове. Инородными казались Алсу с Валерией рядом с напористой Бабкиной, с ранними Николаем Басковым с раздолбанной "Шарманкой" и Максимом Галкиным, кующим капиталы по всем программам вместе с человеком с улицы Шифриным. Опошлили, перемешали, свалили в кучу. Где хорошая песня, где романс, где арии. Хворостовский с Казарновской по заграницам, Елены Образцовой, Ирины Архиповой, Бориса Штоколова с Евгением Нестеренко, Марией Биешу не слышно. Конечно, старые. Но ленинградская "ДДТ" в опале, как и Владимир Кузьмин. Как многие, не чета нынешним. Пустили бы на экраны зарубежную эстраду. Живущая за бугром Екатерина Шаврина однажды выдала, западный певец свободно берет четыре октавы. "Наш" и на двух спотыкается как стреноженная корова. С трудом поймаешь по загнанным каналам Лучано Паваротти, Хосе Каррероса, Пласидо Доминго, Монсерат Кабалье, Фреди Меркьюри. Отца и сына Иглесиасов, концерты с участием намозолившей уши богатым странам Мадонны, новой певицы Бритни Спирс, подпирающей ее в круглую попу совсем юной дивы. Даже в советские времена можно было узреть шведские "АББА", "Европа", немецкую "Модерн Токинг", самого Майкла Джексона, сексуальную Си-Си Кейч. Скучно стало, несмотря на "открытость" телеэкранного общества. Пойти некуда и не на что. Цены бешеные, услуги ничтожны. Опять получалось как всегда.
  Года через три от описываемых событий я случайно попаду на концерт Патрисии Каас. Мечту, любимую певицу, эталон женской красоты и французского обаяния. Ростовскому бизнесу стукнуло тогда десять лет. Богатые люди города закупили зал в новом театре музкомедии, оставшиеся билеты выбросили в свободную продажу. Я наскреб четыре тысячи рублей на самый верх партера. Занял свое место, приготовился слушать божественный голос в сопровождении божественной музыки. Не тут-то было. Дебелые охранники громко переговаривались у входов в концертный зал, молодые девочки, парни в стильных европейских тряпках покидали свои места, бежали в туалет или в буфет. Искали ряды и кресла опоздавшие, им подсвечивали фонариками билетерши с гардеробщицами. Сзади и спереди обсуждали прикид элитарной даже за границей певицы, ее романы, в том числе с Делоном. Азиатский базар продолжался до конца первого отделения. Я с напряжением вслушивался в низкие отточенные звуки, жадно рассматривал обтягивающие ноги и попу певицы джинсы, черную кофточку в стиле а ля франсэ, оставляющую почти открытой левую сторону тела с будто мраморной полной грудью, высокую длинную шею, собранные как бы в простую прическу светлые волосы.Не переставал жалеть о том, что в спешке забыл слабые очки, через которые отлично виделся далеко отстоящий дома от дивана телевизор. Лишь когда во втором отделении Патрисия вышла на сцену в бесподобном, сшитом как бы из кусков материи, бежевом, до пола, платье и спела одну незнакомую песню, а вторую всемирный хит, я решился на подвиг. Не знаю, что подтолкнуло захватить одну из последних книг "Ростов - папа" с морпехом в черном берете и видами города за ним на красочной обложке. Не раз мелькала мысль, что сочинения артистам не дарят, что французская дива и русского языка - то не знает. Зачем ей лишний кирпич в багаж. Но вот взял. Перед концертом распорядитель, которого я попросил помочь, категорически отверг мои намерения. Сказал, что на сцену пройти не удастся, вручить том в руки певице не получится , потому что она пугливая. Разве что положить на край рампы во время перерыва между отделениями. Но когда усмотрел, что женщина с маленькой девочкой понесла цветы, сорвался с места. Я рванул по проходу в середине зала уверенно, упорно. Перед сценой секьюрити самой артистки схватил за руку. Показав обложку, я снова шагнул к лестнице. Руку крепко держали. Тогда я ужал ладонь, выдернул ее из цепких пальцев. Заметил, как растерянно оглянулся телохранитель на своих товарищей. Певица укладывала пышный букет цветов на подставочку позади себя. Я хотел пристроить книгу и купленную на рынке за десять рублей единственную гвоздику тоже на выступ. Но она обернулась. И я подался к ней, как икону держа том обложкой вперед. Она все поняла. Взяв его в руки, всмотрелась в цветные фотографии. И вдруг обратилась к зрителям, высоко подняв над прической мое произведение. Зал взорвался аплодисментами. Положив цветок, вместе со всеми я зааплодировал в ладоши многолетнему кумиру. Патрисия развернулась, поклонилась мне глубоким аристократическим поклоном. По азиатски прижав руку к груди, я опустил голову. Крутнулся на каблуках, чтобы уйти, и заметил, что певица все еще грациозно сгибается в глубоком реверансе. Снова прикоснувшись почему-то к правой стороне груди, я согнулся еще раз, лишь после этого сошел в зал. Я был счастлив. В моей зигзагами жизни впервые произошло событие международного масштаба.
  На этой высокой ноте можно было бы поставить точку. Но в третьем акте, когда Патрисия вышла к зрителям в свободном светлом брючном костюме, буквально не из чего высветилась маленькая деталь. Спев чудным низким голосом известный шансон из репертуара Эдит Пиаф, Каас получила очередной роскошный букет. И вдруг заметила, что моя гвоздика лежит в стороне от других цветов. Мило воскликнув в микрофон, поговорив сама с собой по французски, певица переложила ее на самый верх букетов, чем заслужила новые аплодисменты и возгласы уже покоренных мастерством зрителей. На душу мне упала еще одна капля бальзама.
  
   ТИХАНОВИЧ , ПОПЛАВСКАЯ .
  
  Неожиданно ко мне устремился усатый мужчина за сорок лет. За ним спешила узкая в плечах, в больших очках, оттого казавшаяся нескладной, знакомая женщина. Сам мужчина в белой полосатой рубахе, в темных брюках, когда тряхнул побитым сединой чубом, поразительно кого-то напомнил. Лицо было одутловатым, говорившим о том, что он любитель закладывать за воротник. Глаза беспокойно бегали по моей фигуре. Женщина в зеленых в обтяжку до колен трико, в голубой майке тоже чувствовала себя не уверенно.
  - Доллары принимаете? - решился на вопрос мужчина.
  - Для того и стоим, - силился вспомнить я клиентов. - Сколько у вас?
  - Вот, - раскрыв ладонь, усатый протянул помятые пятерки, десятки, единичку. - Подсказали, что здесь можно обменять на российские рубли.
  - Небольшое "но", - пересматривая купюры, предупредил я. - Мелочь мы берем дешевле от крупных баксов. Спросом не пользуется. Во вторых, сдаем тоже ниже. На копейки.
   - Как скажете, - не собирался спорить клиент. Он был в натянутом состоянии. Так в досточтимом Ростове ведут себя приезжие из других областей. За его спиной озиралась по сторонам, наверное, супруга. - Пришли на базар, а российских денег ни гроша.
  - Бывает.
   Взяв за основу сумму приема, по которой брал у сограждан, я достал калькулятор. Мужчина с женщиной не сводили с меня беспокойных глаз, словно я не занимал место менялы, а пробавлялся киданием владельцев иностранного капитала. Закончив подсчеты, я выдернул из футляра от польской косметики пачку российской налички. После того, как отморозки вырвали подаренную дочкой барсетку вместе с тремя тысячами баксов, желание приобретать новую не приходило в голову. К тому же польское как бы портмоне лучше притерлось под тощие финансы, надеявшиеся еще растолстеть. Передал деньги усатому, ухмыляясь на то, как неловко взял он их, не решаясь проверить при мне. Одновременно боясь отступать, что означало бы, что сделка завершилась.
  - Все нормально, - приободрил я клиента. - Стою на виду, на обман не согласный.
  - Пересчитай, - подогнала мужчину женщина. - Стесняться нечего. Тем более, человек намекнул сам.
  - Без подсказок вижу, мошенничеством не пахнет, - настроился перебрать пачку рублей тот.- Разве товарищ занимался бы втиранием очков у людей на глазах? Он затащил бы в темный угол.
  - Здесь тоже не проблема, - как бы ненароком подкинул я волнений. - Но профессиональные валютчики на подобное не пойдут. Все в норме?
  - Спасибо, теперь мы наберем продуктов.
  Из глубины сознания докатилась волна былого. Я вперился в собравшихся исчезать клиентов. Перекинув яркую сумку на свободную руку, голенастая, нескладная женщина подхватила спутника под локоть. Подскочил торчавший поодаль, похожий на мать, длинноногий, очкастый, со светлыми волосами до худеньких плеч, отпрыск неопределенного пола и такого же возраста. Но к нему присмотреться я пытался после, когда семья вновь объявилась на выходе с рынка. Безрезультатно. А сейчас с жадностью поедал мужчину с женщиной, заставив последних приостановить движение.
  - Поплавская, - выдавил я из себя. - Ядвига.
  Пришла очередь клиентки окидывать меня насмешливым взглядом. Усатый сдатчик обернулся тоже, улыбнулся.
  - А ты Александр Тиханович, - отреагировал я. - "... как дорог край бярозавый в малинавай зарэ...".
  - Распознали, - засмеялись оба. Саша добавил. - Есть еще порох, кали в самом Ростове не забыли.
  - Откуда, ребята, - подался я вперед словно к близким людям, забыв, что самому не нравилось, когда обступали почитатели. В советские времена мы купались во всенародном признании и славе. Даже те, кто не имел к творчеству никакого отношения. Пользуясь нашими именами, сколько эти идиоты перетрахали принадлежавших вдохновению баб, обидно вспоминать. - Какими ветрами? С концертами? Где, в каком театре? Во сколько?
  - Мы с теплохода, - подал руку Саша.- Круиз по городам рухнувшей империи. Артисты со всего бывшего Советского Союза. Приходи.
  - Куда, братья славяне?
  Ядвига Поплавская проявила нетерпение. В голове пронеслась мысль, что тревожится за супруга, в компании старых приятелей - музыкантов развязавшегося по части спиртного. Видно было, Тиханович не прочь пропустить стаканчик. Как-то товарищ - белорус рассказывал, что в Минске известная в прошлом пара ведет музыкальную передачу.
  - На набережную, к стоянке теплохода. Вечером будем давать концерт. Мы не первый день в Ростове. Не слышал?
  - Какой там, - махнул я рукой.- Недавно книга вышла, проверяю, сколько текста пропустили, каких ошибок с опечатками наделали.
  - Ты писатель? - приподнял брови Александр. Ядвига с интересом воззрилась на меня.
  - Он самый. Волею судьбы занесенный на ростовский базар. Выживать нашему сословию нужно.
  - Сочувствуем,- похлопал по плечу Саша. - Для талантливого человека здесь... Извини, брат, ждут с продуктами. Но мы заскочим еще, отплываем через день. Приходи на набережную.
  - Вам тоже всех благ, - поднял я руки. Ядвига помахала ладошкой. - Если нужно обменять еще - это мое место.
  Когда эстрадный дуэт с отпрыском скрылся в человеческом водовороте, я вспомнил, что рассчитал солистов без скидки на заслуги последних. Захотелось исправить ошибку, в следующий раз обменять баксы по курсу самому высокому. Окружавшие прибазарную площадь торгаши с уважением поглядывали на меня, в какой раз переспрашивая:
  - Действительно Тиханович с Поплавской? Те, которые исполняли "Край березовый"? Это с ними ты так долго гутарил?...
  - Они. Совершают круиз по городам бывшего Союза, - откликнулся я, забыв, зачем приперся на рынок. - От профессии никакого толку, зато от неожиданных встреч дыхание перехватывает. Кого только не перевидали.
  - Министр внутренних дел, Жириновский, Киркоров, Зюганов... Кто на рынок, кто в собор. Для кого движение перекрывали, кто на своих двоих. Такое место достопримечательное.
  Пряча нахлынувшую обиду, я отвернулся. Достопримечательные места были не только здесь. Встречался я и с Сергеем Бондарчуком, с Сергеем Михалковым. С Евгением Матвеевым, Кларой Лучко на семидесятилетии у Анатолия Калинина. Целовал ручку у Ирины Мирошниченко. А вообще общался с Анатолием Софроновым, автором гимна "Ростов - город, Ростов - Дон", "Брянский лес", "Ах, эта красная рябина...". Стал лауреатом премии его имени. Бегал за водкой Мише Кононову, "Начальнику Чукотки", вместе с Олегом Стриженовым в заросшей паутиной осветительской ДК вертолетного завода искал нужные выключатели. Был в гостях у Виктора Мережко. В конце концов, у меня дома письмо от десантного генерала Лебедя, в котором он просил отдать голос на выборах за него. Встречи со знаменитыми людьми перечислять не стоит. Выплыли из памяти они по одной причине. Это были личности. Да, своего времени. Но именно личности, не променявшие талант на базарные разборки.
  Когда затаренные продуктами Тиханович с Поплавской выползли с базара и, оглянувшись на меня, потащились вдоль церковного забора в сторону автобусных маршрутов, за ними следили все торгаши соборной площади. Я предложил бы помощь, если бы не знал, что ее не примут. В незнакомом городе доверять чужому мужчине набитые продуктами сумки было негоже.
  В тот вечер выбраться на набережную тоже не удалось. Хлынул сильный дождь. Когда он закончился, я подумал, что успею только к шапочному разбору. Не пошел. На другой день Саша с Ядвигой объявились снова. Привели двоих человек из концертного состава. Я исполнил обет, обменял им доллары по самому высокому курсу. Александр опять оказался в приподнятом настроении, со мной обращался как со старым приятелем. Мы обнимались, целовались под недовольными взглядами Ядвиги. Я охамел, умудрившись пообжиматься и с Поплавской. Вдруг увидел в них обычных людей, без звездных комплексов. Помнится, когда приезжала Аллегрова, ее возили по городу одну в громадном автобусе. На перекрестке мы встретились взглядами. Я благодарно улыбнулся, она равнодушно отвернулась. Наверное, забыла, что Земля круглая. Вскоре обратился к ней спиной и ее протеже Игорь Крутой.
  
  
   МИХАИЛ ЗАДОРНОВ .
  
  С Михаилом Задорновым произошел вообще смешной случай.
  Вместе с поэтом Борисом Примеровым поднимались мы по лестнице Центрального Дома литераторов в Москве. А Миша спускался вниз. Тогда, лет пятнадцать назад, в конце восьмидесятых годов, он еще не гремел как сейчас. Был строен, худощав, немного растерян. Показалось, одинок.
  - Привет, Михаил, - запросто поздоровался я с ним.
  - Привет, - остановился Задорнов. Лицо выразило напряженное ожидание. - Ты куда идешь?
  - В ЦДЛ, - улыбнулся я, понимая, что человек силится вспомнить меня. - А ты?
  - Да я тут... А что там будет? Какое мероприятие?
  - Никакого. Решили выпить и закусить.
  Борис Терентьевич сбоку шумно засопел. Я сразу заторопился:
  - Ну, пока.
  - Подожди..., - попытался остановить Миша все с той же миной растерянности на физиономии. - Может...
  - Да мы по своему, - нашелся я под неловкую усмешку Примерова.
  Мы продолжили считать ступени храма художественного слова с громадным залом заседаний, с респектабельным рестораном, кафе, закусочной, просто столиками между солидными колоннами, с массой известных на всю страну, и даже на весь мир, людей за ними. Оттуда только что вышел Задорнов. Почему-то один. Перед массивными дверями я оглянулся. С жиденькими рыжеватыми волосами, похожий на юношу лет семнадцати, Миша продолжал стоять внизу лестницы. На бледноватом, с розоватыми втянутыми щеками, лице его по прежнему отражалась печать замешательства. Но Борис Терентьевич уже потянул литую ручку двери на себя.
  
   РОДОСЛОВНАЯ. Н. ДОРИЗО, С. МИХАЛКОВ, А. СОФРОНОВ, И. МИРОШНИЧЕНКО. ДРУГИЕ.
  
  Поезд "Тихий Дон" плавно отошел от главного ростовского вокзала. За окнами завертелась привычная карусель из пригородных домиков, заливных лугов с мощной стремниной широкой реки, частых станиц с хуторами и бескрайних степных просторов. Делегация донских писателей, собравшаяся отмечать в Москве, в Центральном Доме Литераторов, юбилей умершего несколько лет назад земляка, друга Михаила Шолохова, тоже известного прозаика Виталия Закруткина, расположилась в удобных купе. Члены Союза разложили на столах колбаску, огурчики, помидорчики, тонко нарезанных чебаков с жирными рыбцами. Искусно провяленные рыбные деликатесы коричневыми боками и хвостами выглядывали из дорожных сумок - дань редакторам столичных издательств, руководителям главного Союза писателей страны, от которых зависело буквально все: и издание собственных творений на всесоюзном уровне, и квартиры в престижных районах, и путевки в лучшие санатории. Донцы так приучили москвичей, что те без рыбы словом обмолвиться не желали. Наверное, из Костромы везли сыры, из Вологды масло, с Урала самоцветы, с Севера песцовые шкурки, а с чумазого Донбасса не иначе куски антрацита. Россия! Хоть царская, хоть советская. Да один хрен азиатская.
  Откупорили бутылки со спиртным. В стаканы наливали щедро, по казачьи. В стороне от дорожного праздника оставались только изредка пригубляющие евреи, да пара не вписывающихся в общий фон доморощенных трезвенников. Но их в расчет никто не брал. Даже обязанностями не обложили. Часа через три - четыре по одному начали выбираться в узкий коридор вагона покурить в открытые окна, или подышать свежим воздухом. Важно выставляли раздавшиеся от еды животы. Кто их не имел, задирал подбородок повыше. Пассажиры в проходе скромно ужимались, кидались вежливо пугливыми взглядами. Писа-а-атели! Шел 1988 год. И звание это бросало стороннего от литературных дел гражданина в мелкую дрожь и зыбучий трепет. Уже вышли, успели нашуметь, "Плаха" Айтматова, "Печальный детектив" Астафьева, "Пожар" Распутина. Множество других смелых и правдивых произведений новой на дворе перестроечной поры. И хотя донские литераторы на общем фоне проявили себя слабо, все ж от хлынувшей славы по углам не укрывались. Рядом с маститыми сочинителями подхалимничала небольшая группа подающих надежды не членов Союза, которых на собрании включили в делегацию на пробный выезд. Среди них был и я. Места нам достались в общем вагоне, хотя проезд был оплачен тоже из кассы литфонда. Как номера в далекой от ЦДЛ гостинице "Золотой колос" на ВДНХ. Членов расселили в роскошной по той поре "России" с видами на Кремль, Москва-реку. Писа-а-атели. Но и подобному вниманию мы радовались неподдельно. В советские времена главным было начать, попасть в номенклатурный список. А уж потом купайся в масле как патрон в обойме. Холостой - не холостой - все равно выстрелишь. И напечатают, и за графоманскую книжку по высшему разряду гонорар отвалят. И квартиру дадут. Хорошую. Советский начитанный народ сметал с полок пособия по прудовому рыбоводству, не говоря о претендующих на художественные дебильных опусах.
  Но я от поездки мечтал взять больше. Дело в том, что родился в лагере для политзаключенных. Родословная переплелась, оборвалась безродными концами. Я представлял из себя ивана-не-помнящего-родства с фамилией Иванов. Так бы и жил, если бы не перестройка. Вдруг обратил внимание на политического обозревателя Центрального телевидения, часто выступавшего в "Сельском часе", Иващенко Анатолия Захаровича. Как-то он проговорился, что родом из наших, из южных, краев. Дело в том, что во времена революции и гражданской войны служивший народным судьей в Армавире и Кропоткине Краснодарского края, на Дону, дед по матери тоже был Иващенко Захар Антонович. У меня сохранилась фотография. Как две капли воды обозреватель походил на судью. И на мою мать. На осторожный вопрос по этой теме в среде писателей пояснили, высокая птица частенько заглядывает в московский Дом Литераторов пропустить стаканчик - другой спиртного. Там можно будет и поговорить, и выяснить, кто кем кому доводится. Потому, в отличие от включенных в официальную поездку других не членов, волновался я сильнее. По второй фамилии, по отцу, не заикался. Уж очень была громкая - то ли Милюхин, то ли вообще Милютин. Как у известного композитора или совсем царского министра. Нет, России с лениными - ельциными связываться не стоило. Не хуже Сусанина сподобились завести в трясинное болото, чтоб им ни дна, ни покрышки.
  Несмотря на длинный путь с не менее длинной ночью, на московский перрон мы вышли с помятыми лицами. Но стесняться было некого. Игнорируя брошенный Горбачевым в народ клич о всеобщей трезвости с повсеместной вырубкой виноградной лозы, опухшие морды алели и синели через гражданина. Казалось, ими можно было загородить вид на кремлевский Дворец съездов вместе с Мавзолеем дедушке Ленину. С фольклорным казачьим коллективом я поехал осваивать узкую двухместную комнату в гостинице "Золотой колос". Не успел забросить чемодан под кровать и раздеться, как в дверь постучали. Казак из ансамбля, будущий кум, стоял на пороге с бутылкой вина. Требовалось отпраздновать приезд. Какие ВДНХ, театры, красные площади и прочее. Почти вся группа опомнилась лишь на следующий день ближе к обеду. Надо было ехать на торжество. Я даже не помню, было у меня какое задание, или его не было вообще. Как мог привел себя в порядок, опохмелился бутылкой подкинутого кем-то пива и побежал на метро. В ЦДЛ впускали только по пропускам. Представитель нашей делегации с порога подхватил под руку, показал направление к залу заседаний. Зал испугал размерами. Далеко, за утыканными прическами и лысинами бороздами темных рядов, ярко светилась сцена с портретом Закруткина над ней. Ближе к рампе стояли массивные столы с президиумом из ростовских и московских чинов. Рядом с крупным телом нашего земляка Анатолия Софронова с полным лицом и зачесанными назад седыми волосами, возвышалась саркастическая, худая и усатая, фигура Сергея Михалкова. Чуть повернувшись друг к другу, оба о чем-то разговаривали. Докладчик на трибуне - представитель министерства культуры - привычно переворачивал листы. Не осмеливаясь появлением нарушить ход собрания, я пристроился сбоку полупустого ряда в середине зала. Уперся взглядом в интеллигентное, изборожденное глубокими морщинами, лицо Виталия Закруткина на портрете. Подумал, что встречались всего пару - тройку раз. В один из приходов писателя в областную молодежку, попросил поставить автограф на рукописи своего рассказа. Одетый в извечный военный френч с галифе, в мягких добротных хромовых сапогах, сухощавый и ладный Виталий Александрович с удовольствием и размашисто расписался. Его произведения "Плавучая станица", "Сотворение мира", "Матерь человеческая", "Подсолнух" считались классикой, входили в многотомники национальной литературы. О чем конкретно говорили, запамятовал. Но беседа была. После, по предложению главного редактора "Огонька" Софронова, лауреатом премии которого являлся, рассказ с автографом прозаика и несколько других вещей, отправил в Москву, в редакцию журнала. Не знаю до сих пор, тиснул ли "Огонек" что-либо, или запихнул в макулатуру, но через некоторое время началось такое и так надолго, что по сей день рябит волнами. Россия не может взбрыкнуть и сразу успокоиться. Она способна встать только дыбом. Медленно и вся.
   Я осмотрелся вокруг. Наша делегация чинно расселась на первых рядах. Выше, в полусумраке приглушенных боковых бра, проступали лица больше чужие. Мелькали известные по передачам на телевидении, по публикациям с фотографиями в толстых журналах. Заерзав на стуле, в который раз пожалел, что не задействовал знакомство с Софроновым, не воспользовался возможностью переехать в столицу. Когда маститый поэт и драматург выступал на Ростсельмаше, случаев предоставлялось немало. Вся страна знала песни "Шумел сурово брянский лес", исполняемую Нани Брегвадзе "Ах, эта к,ырасная ря-аби-ина". Смотрела пьесы в постановке главных театров страны "Стряпуха", "Московский характер". Гимн городу - "Ростов-город, Ростов -Дон" - написал тоже Анатолий Владимирович. Трехкомнатную квартиру я получил, в том числе, из-за ходатайства Софронова перед бывшим первым секретарем ростовского обкома партии, с которым тот был на короткой ноге. Никогда бы за язык мне жилье не получить, несмотря на двенадцать лет ударного труда в литейном цехе, на рекорды и лауреатские звания. Наоборот, за резкую статью в газету "Труд" росчерком пера из очереди выкинули. Так до середины восьмидесятых революционными методами продолжали действовать коммунисты.
   Собрание закончилось. Слушатели потянулись к выходу. Началась подготовка сцены к выступлению донских коллективов художественной самодеятельности. Проскакивая мимо, уже одевший казачью форму, будущий кум неуверенно покачал головой. В темных глазах еще не рассосалась вчерашняя попойка, черные усы топорщились отдельными прядями. Поддернув синие шаровары с красными лампасами, он кивнул в сторону ансамбля, округлил зрачки, ни слова не сказав, побежал по проходу дальше. По дощатому полу пробовали отбивать дробь казачки, музыканты осторожно брали первые ноты. Поднявшись наверх, я вышел из зала на длинный неширокий балкон. Опершись о перила, свесил голову вниз. По паркету туда и обратно сновали творческие люди. Собирались в небольшие кучки, принимаясь обсуждать накопившиеся за время разлуки проблемы. Расходились, опять закручивались. Было видно, что жизнь била неиссякающим ключом. Снова чувство досады поддернуло уголки губ. В Ростове, в Доме писателей на Пушкинской, собрания, встречи проходили от случая к случаю. В большинстве своем, вычурно. Старая гвардия держала молодых на расстоянии кинутой гранаты, редко допуская последних даже для обсуждения общих вопросов. Не говоря о принятии в свои ряды. Дебильное копирование засевших в Политбюро ЦК КПСС старых пердунов показалось бы смешным, если бы не было таким горьким. Литераторы числились в начинающих до пятидесяти лет. Некоторые становились писателями официально в шестьдесят, в семьдесят. А когда в подвале открылось литературное кафе, оно стало местом тайных загулов опять же членов Союза и партийной элиты города. Не члены могли попасть туда под неусыпным присмотром старших товарищей по большим праздникам. На лицо был обыкновенный деспотизм, общесоветское "не пущать", в среде самородков приводившие к нервным срывам и попойкам. К последствиям худшим. Что пьянство было узаконенным, мало обращали внимания. Считалось, личность способная обязана уходить в запои, иначе она вовсе не личность.
   Зал начал заполняться снова. Обе половинки тяжелого занавеса поползли в разные стороны. Странно, первые ноты донцы-молодцы взяли уверенно. Грянула казачья "Пчелушка". И закрутилось, завертелось, как шестеренки в хороших часах. Стоящему в центре ансамбля куму не доставало шашки. Со сверкающими зрачками он раздирал меха баяна и раскрывал рот с черными усами на верхней губе, с начищенными зубами, шире всех. Не отставали и товарищи. Вид их будто говорил, погутарим, москальские кацапы? Это мы, донцы-молодцы! Степняки необъезженные. Р-раздайся, голь пер -рекатная, господа казаки на боевых конях гар-рцують. Невольно сами собой принимались взбрыкивать руки с ногами, трех ручейным потом выходила наружу навязанная пьянкой дурная хмарь. Словно в бане с веничком. Тело подбиралось, становилось легким, послушным. Ай да кум, ай да казаки. И заслуженный гром оваций с подтресками до высокого потолка. Светлая мысль, что пить надо в меру. И другая следом, что после такого можно бы и повторить. И все ж... Да ну на гад. На пса нужны заумные завихрения. Как получится...
   После концерта я вышел в коридор. Писатели из разных регионов Советского Союза вальяжно прохаживались по натертому паркету. Интересно, чем малозначимее фигура, тем значимее над ее головой прическа. Недоступное лицо, седые волосы беспорядочными выбросами. Отставь такой субъект ногу, засунь ладонь за полу пиджака, и уже готовый памятник. Замораживай, отдирай от пола ломиками, вези на площадь покрупнее. И понесут люди цветы. В России лишь бы стояло. К Пушкину, Толстому, Достоевскому, Чехову боязно. Не понимают. Не дос-туп-ны. А к Реде Козочкину - пожалуйста. Что написал неважно, зато величав.
   Мимо прошел Герой Советского Союза, фронтовик, разведчик Владимир Карпов. Следом, кивнув издали, протопал крупногабаритный сибиряк Анатолий Иванов. Телесериалы по романам "Тени исчезают в полдень", "Вечный зов" по вечерам опустошали улицы не хуже "Семнадцати мгновений весны" по Семенову. Тогда Иванов возглавлял журнал "Молодая гвардия". В один из приездов я поднялся в его кабинет. Беседа закончилась тем, что Анатолий Степанович взял журнал и написал на обложке приветствие рабочим Ростсельмаша. Не забыл пожелать мне творческих успехов. Автограф остался у меня. Гигант сельхозмашиностроения не по дням, а по часам распадался на отдельные производства.
   Заметив в окружении литераторов известного писателя Владимира Крупина, я протиснулся поближе. Разговор шел о свободе слова, о переходе советской литературы на новые уровни творчества. Сделав несколько замечаний по ходу дискуссии, я напомнил, что старики не желают сдавать позиций. Крупин заинтересованно обернулся, согласно кивнул головой. Я настаивал на решительном повороте к демократическим ценностям, более широком освещении событий последнего времени с предоставлением дополнительного печатного пространства молодым, не испорченным старым мышлением, талантам. Указывал на то, что за границей оказалось ценностей солиднее, нежели нам втемяшивали. Крупин намекнул, торопиться не следует. Появились слухи, Союз писателей разделяется на два враждующих лагеря. На почвенников и язвенников. Или на западнический и русофильский. Это насторожило. В творческих кругах давно ходила байка о том, что евреи опять во главе всех углов. Я хорошо относился к представителям этой нации, но обстоятельство, что революцию делали евреи тоже, не нравилось. Как можно верить в подобных перевертышей! Крупин с сомнением покачивал головой, мол, вряд ли сможем разобраться сами. История успела доказать, без помощи со стороны Русь - Россия не решила ни одного важного вопроса. Начиная с Великого Новгорода, призвавшего на правление варяга Рюрика, царя Петра Великого, приманивавшего европейских мыслителей и политиков, кончая Великой Октябрьской под водительством Парвусов-Бланков-Троцких-Свердловых-Урицких. А теперь еще наступающей демократией опять с проклюнувшимися еськами. Следует осмотреться. Но я перебивал, мол, надо и самим показать, на что способны. Наконец, при почтительном внимании прочих, мы оба выдохлись. Владимир взглянул на часы. Он опаздывал на деловое свидание. Договорившись встретиться, чтобы обсудить проблему до конца, разошлись.
   Но в тот раз проявленная Крупиным настороженность повлияла на последующие мои действия. Я по прежнему был за свободу, за демократию. Российскую, несмотря на объяснения товарища - полужида, что евреи такая нация, которая всегда будет впереди, там, где пахнет деньгами и властью. Они не предатели. Они не могут по иному. Я заколебался, в конце концов оказавшись между молотом и наковальней. И к "своим" дурбалаям, стремящимся лишь к сохранению доходного кресла, не примкнул, и к авангарду перестройки - евреям - не пошел. После публикации в журнале "Дон" в российском рейтинге занявшей верхнюю строчку повести "Приемный пункт стеклотары", окончательно плюнул на все. Надо признать, оба враждующих лагеря были заинтересованы, чтобы оказался в их среде. Но всему свое место и время на предлагаемом судьбой шестке.
   Попрощавшись с Крупиным, я на минуту задумался, в каком направлении идти. Заметил двух надвигающихся шкафов за метр девяносто в сидящих с особым столичным шиком добротных костюмах. Вжался в облицованную деревом стену. Это были Анатолий Владимирович Софронов и Сергей Владимирович Михалков. Остановившись напротив, напрочь перегородив дорогу остальному народу, Софронов толстым пальцем указал на меня:
   - Молодое дарование из вольного города моей юности Ростова-на-Дону.
   Высокие поседевшие брови поэта и драматурга взлетели еще выше. Тогда ему набежало лет под восемьдесят. Михалков был на два года моложе. Сморкнувшись в платок, он с интересом обшарил с ног до головы. Я невольно напрягся. В советском литературном мире оба занимали нишу номер один.
   - Н-н-ну и что? - затряс небольшим голым подбородком баснописец, абсолютно не обращая внимания на сильное заикание. Живые, нагловатые, серо-голубые глаза его еще раз скользнули по моей фигуре. - Ч-ч-что ты хочешь этим с-с-сказать? Новый П-п-пушкин, что-ли?
   - Нет, он прозаик, - недовольно сморщил складки по бокам широких щек Софронов. - Лауреат моей премии.
   - К-как это? - удивился Михалков. Длинное худое лицо с подстриженными белыми усами и зачесанными назад седыми волосами тронула мимолетная усмешка - У т-тебя есть лауреаты т-твоего имен-ни? А п-почему до сих п-пор молчал?
   - Случая не представлялось. - пожевал полными губами Анатолий Владимирович. Обратился ко мне. - С ростовскими писателями приехал на юбилей Закруткина?
   - Да, - смущенно пожал я плечами.
   - Растет смена. Да не такая, о которой мечтали, - еще сильнее нахмурился Софронов. - О которой стихи слагали, песни писали, пьесы ставили. Другое поколение. Нас не уважающее.
   - Я вас уважаю, - заторопился я с оправданиями, не сознавая, в чем успел провиниться. - Простите, что не приехал к вам ни разу на Невский проспект, не зашел в редакцию "Огонька". Работа, дети, творчество. Но везде и всегда подчеркиваю, что являюсь лауреатом премии вашего имени. Когда трудился на Ростсельмаше в цехе серого чугуна формовщиком, всегда брал только первые места. Что на производстве, что в газетах. Книжку рассказов выпустил. За нее присвоили звание лауреата премии Донского комсомола.
   - Нет, ты видишь? Формовщик, рекордсмен, победитель, - обратился Софронов к Михалкову. -Ростсельмашевец, как и я шестьдесят лет назад. Первая книжка...
   - П-п-поздравляю, - скороговоркой произнес Михалков, до сих пор не уловивший сути намерений друга.
   - Начинающий русский писатель, - повысил голос известный сценарист и публицист. - А примкнул к евреям. К жидам.
   - Да ты что! - разом оживился Сергей Владимирович, с еще большим интересом уставившись на меня. Несмотря на глубокие морщины на лице и худой шее, было в его облике, в поведении, что-то детское, непроходящее. Непосредственность какая-то, заставляющая держаться с ним как бы на равных. В то же время уважать большое внутреннее "я". Меж тем Михалков продолжил вроде шутливо возмущаться. - Да как эт-то возм-м-можно! Русский п-писатель и в-вдруг с жидами. Зачем? Ни они т-тебя не поймут, н-ни ты их.
   Я не знал, что делать и как вести себя дальше. Вот... подонки. Писа-а-атели. Успели донести и извратить до неприличия каждый мой нетвердый по перестройке шаг. Кроме того, сам давно был наслышан о том, что Софронова смещают с поста главного редактора "Огонька". Уже приехал с Украины еврей Виталий Коротич. Борьба между ними поначалу развернулась нешуточная. Потом Софронову указали на дверь. И теперь понимал, Анатолий Владимирович, этот благополучный по всей жизни человек, сумевший во времена строительства развитого социализма и построения всеобщего коммунизма объездить весь мир, под конец земного пути такого под зад пинка от судьбы не ожидал. Конечно, в нем бродит не черный национализм, а черная зависть к сумевшему вовремя приспособиться к грядущим переменам более удачливому сопернику. Еще понял, если на таком уровне говорят о евреях, значит, дела действительно заварились нешуточные. Перемены предстоят глобальные. Пора бедному крестьянину искать путей спасения не только в литературе, пусть и написана повесть "Приемный пункт стеклотары" о нашем убогом прозябании при орангутанге Брежневе, доказавшем всему миру, что Россией можно управлять не просыхая и не просыпаясь. Через пару лет с великими трудами опубликованная в журнале "Дон", повесть все равно займет в рейтинге литературных произведений самое высокое место. Хотя за нее меня не наградят даже похвальной грамотой. Как из мешка изобилия посыпятся одни шишки. Твердые и корявые.
   - Не примыкал ни к кому, - оторопело начал я оправдываться, переводя взгляд с одного на другого. - Сами с усами. И свои... дураки осточертели - заботятся только о себе. И евреи сто лет не снились. Но демократия нравится.
   - Вот так, - оглянулся на Михалкова Софронов. Снова повернулся ко мне, - Сейчас ты сытый и обутый, а при демократии станешь пахать с утра до вечера. За копейки. Евреи к рукам приберут все. Природные богатства в первую очередь. Печатать тебя не будут. И литературы настоящей не будет. Одни детективы, как в Америке.
   - Да-да, - согласно кивнул Михалков. - В с-сытой Америке на этом п-п-помешаны. Там мы н-никто, мы здесь с-сила. Где р-родился, там и п-п-пригод-дился, - он подхватил под руку своего товарища. - П-пошли, Ан-натолий. У него с-своя гол-лова на п-плечах. К-книжки п-писать умеет, вот пусть и в-в-выбирает, к к-к-кому п-п-прит-ткнут-ться.
   Бросив осуждающий взгляд, Софронов развернул массивное тело и переставил по паркету ногу в черной с полосками брючине. Михалков с вдохновением начал рассказывать ему какую-то очередную историю. Жизнь этого человека, пишущего хорошие стихи для детей, в то же время не любившего их, являлась подтверждением тому, что мир состоит из противоречий. Не заботился он и о родных детях. О них пеклась внучка художника Серова Наталья Кончаловская, жена Сергея Владимировича от которой он гулял с начала до конца совместной жизни. По признанию родственников, волочился за каждой юбкой. Но, странное дело, Никита и Андрон обожали отца. Потомственный дворянин Михалков видом и поведением словно доказывал высокородное происхождение от предков голубых кровей, не кланяясь, не выпрашивая милости. Сам не обласкивая вниманием и заботой тоже никого. Мне пришлось обратиться к нему, председателю Союза писателей Российской Федерации, еще раз.
   Как лучший прозаик юга России я был выбран делегатом на съезд молодых писателей в Дубулту. Сразу принялся готовиться к отъезду. И вдруг началось непонятное. Из Москвы отменили "добро", намекнув, что замена произведена на литератора из другого региона страны. Я вспылил, понял, что против меня, тогда лидера славянской группировки, выступили долинские с обертынскими, иные подковерные шептуны в уши пишущей молодежи западного направления. Пришел в Союз, выложил все, что думал о руководстве. Тогдашний глава заюлил глазами, заметался из стороны в сторону. Не хотелось ругаться с Москвой, опасался за хлебное кресло. Не желал он вражды и со мной. Наконец, снял трубку, позвонил в столицу еще раз. Было видно, как пытается скрыть бессилие перед мнением высоких чиновников, под давлением противной стороны принявшей иное решение. Положив трубку на рычаги, беспомощно развел руками. Не помню, как выскочил из кабинета человека, призывавшего нас, меня, как лидера, не поддаваться на провокации евреев. И мы верили, что они потенциальные враги России, давали им должный отпор не только на собраниях, но и со страниц областных газет. Пока Союз не разделился на два, на словах сюсюкающих, на деле ненавидящих друг дуруга, лагеря. Дома отыскал адреса писателя Анатолия Калинина и поэта Сергея Михалкова. Направил срочные телеграммы с возгласом о защите и справедливости. Калинин отозвался немедленно, встав на мою сторону. Ответ от Сергея Владимировича идет до сих пор. Этому человеку чужды были людские невзгоды. Он шел ему одному ведомым путем, не отвлекаясь по мелочам. Но когда умерла вечно на подхвате жена, когда вдруг ощутил себя постаревшим, он заметался в поисках надежной опоры, не слишком доверяя любви сыновей, которых одарил единственным - своим именем. Еще деньгами. Этого обоим оказалось за глаза. Опору отыскал в лице годившейся во внучки русской бабы. Расейская душа, особенно женская, сильна отзывчивостью. Неважно на что и к кому.
   Если подвести итог, по человеческим качествам Михалкова старшего с полным основанием можно назвать эгоистом в высшей степени этого определения. По литературному таланту вершину Парнаса он занимает по праву.
   Постояв у обитого полированным деревом выступа в стене, я глубоко вздохнул и направился к ресторану, куда после концерта подалась наша группа. Из боковой двери выскочил будущий родственник с коллегами музыкантами. Но его во внутрь зала не пропустили. Мол, отработали, казачки, и в гостиницу. Делегация ростовских писателей успела занять забронированные места. Покурив в коридоре, я пожал ребятам руки, прошел за стеклянные створки. Свободных мест не оказалось. Земляки делали вид, что заняты разговорами или розливом водки по рюмкам. Не помог и руководитель литобъединения, заместителем которого по прозе я был. То ли не хотели показаться пьяными. То ли не желали, чтобы молодые слышали их мнения о столичном бомонде. А может, и здесь выдерживали установленную кем - то дистанцию. Злой за их доносительство Софронову, я не стал искать лишний стул, чтобы пристроиться сбоку. Демонстративно закурил. Но тут официант шустро потащил к стоящему в центре столику. Мол, пока посидишь, а придут именитые, найдем стульчик еще. Заказав бутылку "Ркацители", я твердо решил остаться трезвым, чтобы не быть похожим на "своих". Заодно набраться впечатлений от московской творческой тусовки. Обиду проглотил как шершавый ком. Корифеи, мать бы их, имеют в активе по тоненькой книжонке, а нос задран выше зачесанных наверх собачьих бровей на узком лбу. Начал понимать, что доморощенным дятлам до организованных евреев как от бригады свекловодов на сельской усадьбе до отряда космонавтов в центре подготовки полетов. Но выбор был сделан. Вернее, меня выдвинули на пост лидера, я не воспротивился. И оказался, как уже говорил, между молотом и наковальней. Надо было подумать, прежде чем принимать условия игры, навязанные в большинстве своем обыкновенными отпрысками скотников с доярками. В подобных случаях правильнее идти путем своим, как черт от ладана, открещиваясь от заманчивых предложений как патриотов, так и инородцев. Земля все равно одна.
   Обширный зал по бокам заняли делегации из разных городов Советского Союза. В центре же, за фигурным деревянным ограждением вокруг как бы круглого сценического возвышения, он оставался пустым. Было неудобно чувствовать себя одиноким, выставленным на всеобщее обозрение. Если бы не частые подскоки успевшего крепко поддать потомственного казака, прозаика и поэта, Бориса Куликова с пристроившимся к нему сыном маршала авиации Сергея Алтунина, громким шепотом обучавших поведению в подобном месте, за столиком я бы долго не высидел. Встал бы и пошел осматривать бесконечные хоромы. Но сын маршала-земляка, в двадцать восемь лет полковник, прошедший Африку, Афган и медные трубы в заломленных черных с голубыми беретах при одноцветном тельнике упорно доказывал, что бить надо с лету. Тогда цель на сто процентов обречена. Я соглашался, не переставая шарить глазами в поисках известной морды, к которой можно было бы подсесть. Через пару пустых столиков места заняла компания из трех человек. До ломоты в переносице знакомая белокурая длинноволосая женщина в аля тоскана прикиде - темное платье с глубоким декольте и открытыми округлыми руками в темных перчатках почти до локтей, в красных туфлях на высокой шпильке. С нею седой мужчина в черном сюртуке с черной бабочкой под подбородком. Второй же молодой красавец брюнет в темной сорочке с искристыми запонками в манжетах. Позже узнал, седой был иностранным режиссером, молодой - известный испанский актер. Восходящая звезда чуть не по Хоакину Мурьете. Но в тот момент мой взгляд был приклеен к прекрасной раскованной даме. Над ухом вновь склонились Куликов с Алтуниным. Наверное, ходили по залу кругами, не отказываясь выпить ни с кем. Когда в очередной раз посмотрел в сторону белокурой женщины, я замер. Это была актриса театра и кино, самая экстравагантная из советских кинозвезд, больше похожая на западных кинодив, Ирина Мирошниченко. Но до чего прелестна и представительна в то же время. Контур лица, черты его, смахивали на образ Любови Орловой в зените славы - "Веселые ребята", "Цирк", "Волга-Волга"... На фоне безголосого Лени Утесова Любочка была просто душечка. Великий талант, подобранный под ногами толпы из неизвестных артистов в неизвестном тогда театре имени Немировича-Данченко, отшлифованный пройдохой режиссером Григорием Мормоненко - Александровым и до конца - совместной - жизни не отданный никому. Дворянка по рождению после революции стала Золушкой. Чтобы все равно вознестись на трон, на законное место, царицей. Весь путь рука об руку с Григорием Васильевичем, всю жизнь на "Вы". Вот и Ирочка Мирошниченко после фильма о морских во время войны диверсантах заявила о себе в полный рост. Подниматься бы, как Орловой. К тому ж, манеры не холопские. А у нее глубокий спад. И творческий, и, похоже, семейный. Подумалось, не повторила бы судьбу актрисы советского периода Татьяны Самойловой, которую так и не подобрал ни один режиссер с фамилией пусть не Мормоненко.Западные студии не раз приглашали русскую кинодиву на съемочные площадки. Сам дядюшка Голливуд снимал перед великой Самойловой шляпу.
   Я с более пристальным интересом воззрился на увлекшуюся светским разговором актрису. Она лукаво отодвинула крыло белых волос, подставляя ухо испанскому гранду. Подняла им наполненный темным вином до половины бокал. Как легки и непринужденны были движения рук, повороты головы, сама улыбка. Это не кино, это действительность. И я не допился, не ловил после вчерашнего перебора "белку", а неожиданно начал осязать, вбирать в себя, понимать настоящую атомосферу, царящую в оторвавшейся от навязанного рабоче-крестьянского образа жизни, не признающей границ, творческой элите. Атмосфера кружила голову без вина. Я даже протянул руку, чтобы отставить подальше дешевое "Ркацители" и вместо него придвинуть поближе прохладную чешскую минералку. В этот момент к моему столику подошли два посетителя. Один худощавый в песочного цвета костюме с белой в полоску рубашкой и темным галстуком. Второй в строгом пиджаке с клетчатой рубашкой и пестрым галстуком поверх. Озадаченно переглянувшись, оба все-же заняли свободные стулья рядом. Понятно, в силу вступает закон подлости. Как и положено, на самом интересном месте. Наклонив бутылку с минералкой, я наполнил бокал до отметины. Неспеша отпил несколько глотков, незаметно вращая глазами в поисках незанятого места. Такового не было. Наоборот, зал принялся интенсивно заполняться творческими личностями, желающими расслабиться после напряженной, пока еще советской, трудовой песни, исполняемой мощным всесоюзным хором в полный с хрипотцой голос. Солистом мог бы быть Николай Рыбников с вечным хитом "Не кочегары мы, не плотники...". За спиной соседи делали негромкий заказ официанту. По отдельным фразам стало ясно, с рабочими зарплатами в таком ресторане делать нечего. Заказ весил минимум сотни на три рублей, в то время как билет от Москвы до Ростова стоил тридцатник. Или того меньше. Вновь подскочили Куликов с Алтуниным. Теперь не ко мне, к соседям. Выяснилось, я очутился за одним столиком с Доризо Николаем Константиновичем и с руководителем музыкальных передач Всесоюзного радио Петровым. Доризо был нашим земляком. После объятий, рукопожатий и целований с ним, Куликов шепнул на ухо, чтобы я пользовался моментом. Мол, такой человек. Подумалось, как и наши ростовские писатели, он не прочь был провести с ним время. Завистливые взгляды с той стороны окатывали с ног до головы. Но Николай Константинович мягко воспротивился предложению переселить меня в другой угол. Мало того, предупредил официанта, чтобы больше никого не подсаживал.
   Как моментально может повернуться другим боком обыкновенный на первый взгляд случай. Только что чувствовал себя едва не изгоем общества, теперь общество пожирало меня глазами и пускало тягучие слюни душевного уродства. Нет, я не был ни циником, ни пройдохой. От Доризо ничего не было нужно. Зато Николай Константинович, выслушав полупьяную признательность в любви, дав Куликову с Алтуниным понять, что время не резиновое, вдруг обратился ко мне.
   - Говорят, вы тоже с Ростова?
   - С Ростова, - по нашему ответил и я. - Приехали на юбилей Закруткина.
   - Помню его. Хороший был человек, - Доризо что-то коротко объяснил собеседнику. Снова посмотрел на меня. - А вы кто? Поэт, прозаик?
   - Пишу прозу. Имею книгу рассказов, жду журнальной публикации в "Доне" повести на современную тему. Получил письмо из издательства "Молодая гвардия", где сообщается, что там готовят к выпуску еще одну книгу.
   - Значит, дело на месте не стоит, - удовлетворенно хмыкнул Николай Константинович. Показал на не початое "Ркацители". - С Ростова, а пьете кислую водичку.
   - Не хочу накачиваться. Без того всю дорогу бухали.
   В это время принесли заказ. Выставив на стол три бутылки армянского коньяка, официант обложил их длинными тарелками с холодными закусками. Зажав поднос под мышкой, перекинул полотенце на руку, вопросительно уставился на известного поэта - песенника. Тот отрицательно помотал головой, мол, пока все. Затем взял емкость, сорвал пробку и наполнил тонкие хрустальные рюмки себе и собеседнику. Покосился на мою "расслабуху". Чтобы поддержать компанию, я тоже налил в бокал сухого. Доризо усмехнулся, отставил бутылку. Выпив, оба принялись уминать закуску. Проглотив отдающее запахом виноградных листьев вино, я промочил горло минералкой. Наступила короткая тишина, изредка нарушаемая смазанными стуками вилок о края фарфоровых тарелок. Я кинул взгляд в ту сторону, где в компании сидела Мирошниченко. Напряжение первых минут у них прошло. Все трое оживленно обсуждали какую-то тему. Но белокурая головка актрисы клонилась больше навстречу короткой прическе молодого кабальеро. Он был не против. Обстоятельство вызывало чувство легкой ревности, словно красивая соседка из квартиры на одной лестничной площадке решила завести шашни с парнем не из нашего дома. До покалывания в ушных мочках вспыхнуло желание сказать, что нравится ее игра, что она весьма талантлива. Мол, Ирочка - Ирина Петровна - вы такая красивая, обаятельная женщина. Я давно, безнадежно, вас люблю.
   Но каким образом вклиниться в беседу уважаемых обществом людей. Что они могут подумать и как отреагировать. Ощущая от сидящих рядом запах коньяка, я начал заводиться. Наполнил бокал, сделал пару больших глотков. На пригубливания силы воли уже не хватало. Соседи опрокидывали вторые рюмки. Невдалеке кружили Куликов с Алтуниным, не решаясь нарушить работу челюстей кумира. Внимание поэта пытались привлечь члены ростовской делегации. Но Доризо вежливо здоровался и снова принимался за еду. Наконец, пришел черед их третьей рюмке и моему третьему бокалу. Вина в бутылке оставалось на донышке. Они тоже отставили пустую. Николай Константинович вытер губы салфеткой, повернулся раскрасневшимся лицом:
   - Как Ростов? Ощущаются перемены в связи с последними событиями?
   - Нет. Ростов консервативен по сути. Как и сам Дон Иванович, - отрицательно качнул я головой. - Красная армия во главе с Троцким заломала казачий дух как пожухлый камыш на азово-донских заводях. Царские полководцы оказались бессильными, зато буденные с мироновыми, ворошиловыми душу казацкую порвали на портянки. Вряд ли очухаются.
   - Быстро усекли донскую вольницу, из господ опустили в обыкновенные холопы, - согласился Доризо. - Борис Куликов, из казаков казак. В фильме о Стеньке Разине одного из атаманов сыграл, - он повернулся к Петрову. - Послушай его стихи. "Казачий дух - не грим актерский, что под услужливой рукой! Кто я такой? Каз-зак донской станицы Семикаракорской. Все мои предки казаки, они врагов исправно били. И между главным делом были и спеть и выпить мастаки". Сила духа! Из каждой строчки хлещет. А теперь с казачьим потомком Алтуниным от стола к столу мотается. Вот что бывает, когда на волю выпускается его величество хам.
   Петров вяло пошевелил желваками. С губошлепого лица потекли струйки пота. Вынул из кармана платок и принялся вытирать взопревшую шею. Но не смолчал:
   - Ты ж у нас тоже из казаков, - фыркнул в мою сторону. - Гелену Марцелиевну так оприходовал, что развода не дает. Имею ввиду певицу Великанову.
   - Из казаков, из краснодарских. А Геленочка на советской эстраде большая великашка, - не стал отпираться Доризо. Широко ухмыльнулся. - Две предыдущие супруги не уступали ничуть.
   - Да уж, всесоюзные голоса. По певицам, дружище, ты мастак.
   - По стихам тоже. Надеюсь, сомнений нет, - быстро вставил Николай Константинович. Взглянул на меня. - Наш молодой друг из города моей юности, утопающего в зарослях акаций, обсаженного каштанами, пропитанного сладким жерделовым запахом, что-то не в настроении. Случилось что?
   - Все в порядке, - не стал вдаваться я в подробности по поводу размолвки с земляками - писателями. - Не обтесался в столичных хоромах.
   - Здесь надо не обтесываться, а сразу вписываться, - Доризо протянул руку к моей бутылке "Ркацители", присоединил к пустой. Не дожидаясь согласия, наполнил до половины бокал и рюмки армянским коньяком. Властно посмотрел: - Будь ростовчанином. Это москали потом исходят, а у нас даже казачья печать с казаком на винной бочке.
   - Которую втемяшил донцам Петр Первый. В чей огород камень? - попытался набычиться Петров.
   - Не в твой, не в твой, - похлопал его по плечу Доризо. - Ты еще нужен.
   - Подсовываешь цикл заезженных песен. Нового не успел сочинить?
   - Успел. Не обкатал на студии. А печать у казаков есть и допетровская - елень, стрелой пронзенный. Как верно подметил Куликов, и срубить, и выпить мастаки. Давайте за фройндшафт. Чтобы все путем.
   Петров машинально подхватил рюмку. В этот раз я упираться не стал. Компания показалась достойной. После некоторого времени освоения удалось выяснить, что Доризо проталкивал для проката по Всесоюзному радио большого цикла написанных на его стихи песен в исполнении в том числе и женой Геленой Великановой. Гонорары должны были быть солидными. А деньгами владел, вернее, правом подписи под финансовым документом, руководитель музыкальных передач Петров. По жизни резковатый Николай Константинович фамильярничал с ним как только позволяла его кубанская сущность.
   Коньяк с перебродившими вчерашними остатками сделали свое дело. Вскоре я с Доризо общался как с давно знакомым старшим товарищем из нашей писательской организации. Мог поспорить, если мнение не совпадало с мнением столичного поэта. Уяснив для себя наш южный темперамент, Петров похмыкивал в двойной подбородок, не забывая подбирать с тарелок куски посытнее. Пропустили еще по паре рюмок. Добрались до дна в последней бутылке. Доризо зашарил по карманам. Я выдернул из заначки в пистоне сто рублей. Попытался вложить в руку. Но поэт дал категорическую отмашку. Официант заменил посуду на три бутылки все того же армянского коньяка. В советские времена, за не имением французских наполеонов с английскими виски-брэнди, он считался элитным. Еся Сталин приучил к нему даже Черчилля. Без поллитра этого напитка тот не мог прожить дня. Но дядюшка бритиш бой дядюшкой бритиш бой, а мы сами по себе. После того, как перетерли массу общих знакомых, перемешав их со столичными и мировыми событиями, как еще одна емкость опустела, интерес к общению ненадолго ослаб. Смотавшись в туалет, я вернулся чуть просветленным. Доризо взялся за основательную обработку осовевшего работодателя. Я приглаживал волосы пятерней, солидарно усмехаясь,оглядывался на зал. Земляки успели накачаться через кадык. Кто лаялся, вспомнив про старые обиды, кто посапывал, привалившись к спинкам стульев. Вслед за Куликовым и Алтуниным некоторые настроились бродить от делегации к делегации, грузнея с каждым разом. Неторопливо поворачивая ватную голову, я снова наткнулся на Ирину Мирошниченко и ее собеседников. За их столиком изменений не произошло, если не считать, что актриса сняла перчатки, мужчины ослабили галстуки. Желание получить от кинодивы презент вспыхнуло с удесятеренной силой. Теперь не удержал бы никто. Николай Константинович скомкал разговор с Петровым. Положив руку на плечо, со вниманием спросил:
   - Кого-то усмотрел?
   - Усмотрел... одну, - смущенно пробурчал я.
   - Показывай, пойдем и разберемся, - для убедительности поэт-песенник приподнял зад. - Мы ли не с Ростова, хрен бы им в сраку, потным москалям.
   - Опять за свое?.., - забубнил было Петров. - Сам ты... хренов казак. Вот не подпишу бумаги, посмотрим, как запоешь.
   - Я тебя не трогаю. У нас свои дела, - возмутился Доризо. Хитро подмигнул и тихо пробурчал. - Наливаешься и наливайся... за мой счет, - добавил. - Кого успел узреть?
   - Ирину Петровну Мирошниченко, - не стал скрывать я. - Не ожидал встретить именно здесь. Желание появилось.
   - Какое? - собезьяничал Доризо.
   - Ручку поцеловать. За талант и красоту.
   - Появилось?
   - Появилось.
   - Не пропадает?
   - И не думает.
   - Тогда в чем дело! - Николай Константинович легонько подтолкнул меня со стула. - Ты ж с Ростова?
   - С Ростова, - уверенно мотнул я головой.
   - Если что - отход прикроем.
   - Как это? У них охрана?
   - Никакой. Она не королева, не Барбара Стрейзанд. Мы не на Западе. Гуляй, казак.
   Я встал, обошел несколько столов. На подходе к объекту столкнулся с Куликовым и Алтуниным. Оба затарились спиртным по нижнюю челюсть. Но вида, что шастают с включенным автопилотом, не подавали. Алтунин дернул за рукав, спросил как ротный солдата:
   - Далеко направился?
   - Надо, - не слишком вежливо отрезал я.
   Когда поравнялся с местом трапезы знаменитой троицы, ощутил сухость во рту. В голове мелькнула мысль, что с таким сушняком слова не выдавишь. Поймал настороженные взгляды ее спутников. Оба мужчины разом осмотрелись. Сама актриса пока ничего не замечала. Наконец, и она откинула крыло арийских волос. Или выкрашенных в превалирующий цвет данной расы. По лицу пробежала тень недоумения. Медлить становилось опасным.
   - Ирина Петровна, разрешите поцеловать вашу ручку, - приткнувшись к столику, сдавленным голосом произнес я первую фразу, чувствуя, что теряю контроль над ситуацией. - Покорен вашим талантом, бесподобной игрой в кино. И красотой.
   - А кто вы? - опешила актриса, обшаривая меня с ног до головы. Брови все явственнее дергались от изумления. Вильнула зрачками на собеседников. Те молча ожидали развязки.
   - Писатель. Из Ростова, - осознавая, что инициатива продолжает уплывать из рук, попытался собраться я.
   - Ну и что?!
   - Покорен. Преклоняюсь перед вашими гениальными способностями, - я начал повторяться. Голос выпал в осадок окончательно. - В знак признательности разрешите поцеловать ручку.
   - Да кто вы?! - вздернула подбородок актриса, непроизвольно откидываясь назад. Пальцы принялись нервно теребить салфетку.
   Я отчетливо понял, через мгновение ловить будет нечего. Собеседники кинодивы откровенно забегали глазами по залу в поисках официанта или швейцара. Или ярого поклонника, способного за кумира порвать на части хоть слона. В полупьяном обществе таковых нашлось бы немало. Актриса приходила в себя. Она уже могла послать подальше, или облить таким презрением, какое не смоешь за целую жизнь. Пальцы на салфетке успокаивались. Мне предлагалось униженно попросить прощения и уйти. А за спиной Доризо, Куликов, Алтунин. Земляки - ростовчане. За действиями следило не меньше половины заполнивших помещение посетителей. Стряхнув напряжение, я протянул руку к правой ладони красивой женщины. Перевернул, поцеловал мягкую кожу с голубыми прожилками вен под нею. Вежливо и осторожно опустил собственность актрисы на место. Слегка поклонившись, под недоуменные полуухмылки, быстрым шагом отправился восвояси. Когда позади осталось несколько столиков, почувствовал удар по затылку. Не сильный, скользящий. Оглянулся. Сердито сопя, Алтунин в упор расстреливал колючими зрачками.
   - Одурел? - вскинулся я.
   - Ты кому лизал руку? - зашипел Сергей.
   - Ирине Мирошниченко, - не мог понять странного поступка я. - А тебе какое дело?
   - Ты вылизывал руку еврейке, - брызнул слюной Алтунин. Видно было, что он приготовился пустить в ход кулаки. Губы стянулись в две жестких побелевших полоски.
   - Начхать, еврейка или кто другой, - отступая на безопасное расстояние, взмахнул я ребром ладони. - Она мне нравится.
   Подбежал Куликов. Захватив Алтунина под руку, потащил его во внутрь ресторана, что-то объясняя на ходу. Тот оглянулся, цыкнул слюной сквозь зубы, но сопротивляться не стал. Я умерил пыл, направился к своему столику. Доризо уже разлил коньяк по рюмкам. В мой бокал он выплеснул едва не половину бутылки.
   - Молодец, казак. Знай наших с Ростова - Папы.
   Он залпом выпил. За ним последовал встретивший меня пьяной усмешкой Петров. Я не стал дожидаться, когда начнут уговаривать. Вмазать хотелось так, словно сто лет ходил в трезвенниках.
   - Что у вас с Алтуниным? - после легкой закуски спросил Доризо - Не поделили что?
  - Не обращайте внимания, - вытирая губы салфеткой, отмахнулся я. - Свои дела, не стоящие
  выеденного яйца.
   - Нет, дорогой земляк, эту публику я изучил, - не согласился поэт. - Им не понравилось, что ты поцеловал ручку у Мирошниченко. Они не остановятся. Сергей после Афгана пришел бешеным. Так что, ночевать придется у меня.
   - Николай Константинович, вы тоже меня не знаете, - вежливо отверг я заманчивое предложение. - С какой стати должен обегать ЦДЛ стороной? Я кому-то обязан, не имею права поступать как хочу? Это слишком. К тому же, есть дело поважнее разборок. Давно мечтал попасть именно сюда.
   - Ну, решай сам. А какое дело? - заинтересовалась знаменитость.
   - Надо увидеть очень известного человека. Сказали, что здесь он бывает часто.
   - Сюда стремятся все. Это место столичной богемной тусовки, - засмеялся Доризо. - И не только богемы. Конкретно, кого? Помогу наладить контакт.
   Некоторое время я сидел молча. Не хотелось открывать душу пусть земляку, продвинутой личности, да с которым познакомились за хмельной бутылкой в один вечер. А дело щекотливое. Еще громоздился на глиняных ногах колосс Советский Союз, еще скакало вокруг да около нетравленой лобковой вошью мрачное КГБ с обладателем крестьянской варено свекольной морды Крючковым во главе. Впрочем, вся верхушка светилась мордами брянской рассыпчатой картошки. Запросто могли упечь на Соловки. Все только начиналось. Я взглянул на именитого соседа. Тот терпеливо ждал.
   - Я родился в лагере для политзаключенных. Отец и мать были репрессированы. Дед по матери тоже, - решился я. - Это Иващенко Захар Антонович, в начале двадцатых годов народный судья на Кубани, на Дону. Потом деда повысили. И... отправили в лагерь. След затерялся.
   - Так-так, - подогнал Николай Константинович. - Оч-чень любопытно.
   - Недавно с иного бока посмотрел на политического обозревателя, в последнее время он на ЦТ в "Сельском часе", Иващенко Анатолия Захаровича. Так-же из наших мест. У меня есть фотография деда. Телеведущий похож на него, на мою мать. Как две капли воды.
   - Вот это накрутка! Не знаю, что сказать, - огладив подбородок, забегал глазами Доризо. Видно было, что история нашей семьи не проскочила мимо его сознания. - Бывает он. Довольно часто. Выпивает. В меру. Но, коммунист.
   - Какая разница, хоть махновец, - отбрыкнулся я от уточнения. - Встретиться бы, поговорить. Может, родственник. Весь род раскидан кто куда. Концов не найдешь.
   - Позвонить ему не могу. Птица высокая, - продолжал оглаживать лицо столичный поэт. - В общем, хоть так, хоть эдак, надо ехать ко мне. Глядишь, Гелена внесет в дело ясности.
   - Внесет, и сит-течком с-соринки посним-мает, - подключился к разговору очнувшийся редактор музыкальных программ. - А я н-не буду против. Н-наливай...
   Зря Николай Константинович затронул имя Гелены Марцелиевны. Я тут-же оценил свое состояние. Оно было не лучше, чем у редактора Петрова. Значит, появляться перед великой певицей, всесоюзной эстрадной звездой, было категорически противопоказано. С Доризо мы накачивались вместе, а Великанова увидит нас, успевших перелить через край. Ночью может стошнить, что бывало не раз. Утром придется представляться снова. Взвесив за и против, от поездки я отказался. Наотрез. После часа разговоров с уговорами в ресторане, продолженных у подъезда Дома Литераторов, все-таки мы разошлись.
   В вагоне ночного метро подсела молодая актриса какого-то театра, спешащая с затянувшейся премьеры спектакля. Начал уламывать женщину поехать со мной. Странно, она едва не поддалась, несмотря на упоминания про мужа и ребенка. Наверное, в семье было не все гладко. Но судьба распорядилась по своему. На второй день, в середине, я очнулся на кровати один.
   Вечером, промытый под душем, опохмеленный, снова бродил по бесконечным коридорам ЦДЛ, как черт от ладана, шарахаясь от земляков, сгорающих от любопытства, как я провел ночь в квартире Николая Доризо и Гелены Великановой. Какая у них обстановка. Правда ли, что вся мебель дубовая? И какое мнение имет столичный бомонд о ростовских писателях. В те времена - в нынешние тоже - обретаться в среде литераторов было невозможно. Подозрительность, продажность, наговоры, подставы сыпались на головы самих же сочинителей как из мешка изобилия. По меткому выражению Федора Михайловича Достоевского, это действительно была банка с тараканами. Сумасшедший дом, лишь для человека несведущего мнящийся храмом с кладезем знаний в нем.
   Я продолжал искать того, о ком задумался в начале набирающей обороты перестройки, разрешившей, наконец, искать родственников, бывших "врагов народа". С оглядкой, с опаской приотворившей лагерные ворота замордованных временем и пылью архивов. И набрел на искомое. Высокий, поджарый, со скуластым лицом и восточным разрезом глаз, политический обозреватель Центрального телевидения Анатолий Захарович Иващенко за столиком у одного из коридорных баров прихлебывал из стопочки спиртное, запивая его крепким черным кофе. Доризо не появлялся. Вряд ли после вчерашнего он мог оклематься быстро. Я пристроился недалеко от телеведущего, выбирая момент, когда можно будет основательно расспросить про судьбу нашей семьи. Или, что в Советском Союзе казалось узаконенным, разочароваться в который раз. Никто не желал иметь дело с "бывшими". К Иващенко подходили, завязывали разговоры. В один из долгих диалогов я упел познакомиться с крутившимся среди творческой элиты малорослым, малоизвестным тогда Леоном Измайловым, разузнать про его успехи сатирика, рассказать о своих проблемах современного литератора. Мол, человеку не пробивному как в застойные времена было трудно напечататься, так и в перестроечные картина не изменилась. Покивав головой, Леон пожелал удачи и отправился дальше. Наконец, Анатолий Захарович остался один. От стойки бара я сразу переместился на освободившийся стул. Начал с не дающего в столице осечки пароля:
   - Привет с Ростова.
   - Здравствуйте, - развернулся ко мне Иващенко. - Вы из Ростова-на-Дону?
   - Из него. Приехали на юбилей Закруткина.
   - Виталия Александровича я знал, - телеведущий всмотрелся в мое лицо. - Ростовские писатели знакомы тоже. Сам начинал журналистом в областной газете. А вы кто будете?
   Я представился. Назвал несколько серьезных имен донских литераторов, благоволящих к моему творчеству. Обозреватель оживился, принялся сообщать про каждого скандальные подробности. Вскоре увлекся так основательно, не забывая пополнять стопку из бутылки, что вставить свое оказалось проблематичным. Скорее всего, он оценил меня как обыкновенного сочинителя с южной периферии, жаждущего контакта со знаменитыми земляками. Частные тонкости прерывались рукопожатиями с завсегдатаями ЦДЛ, перемалыванием столичных новостей с обсуждением правительственных постановлений. Анатолий Захарович выглядел человеком внешне коммуникабельным. Внутри же, чувствовалось, это абсолютно закрытая личность. Я понял, что доверительного разговора не получится. К тому же, чуть позже телеведущий стал проявлять нескрываемое раздражение в отношении новой власти и насаждаемых в стране порядков. Передо мной исповедовался ортодоксальный коммунист, успевший ощутить крепкие удары по креслу, на котором столько времени восседал. Мой визит оказался не ко времени, не ко двору. Оставалось откланяться и продолжить путь по намеченной программе. Но я сумел перед уходом вклинить в словесный поток фамилию деда. Анатолий Захарович чуть расширил узковатые запьяневшие глаза, повернул в мою сторону грубоватое скуластое лицо:
   - Иващенко?... Ну и что? Это как в Рязани Ивановых.
   - Захар Антонович, - тихо добавил я.
   - Дед, говоришь?
   - Да.
   - Откуда родом?
   - С Краснодарского края. Армавир, Кропоткин. Во время революции и гражданской войны был там народным судьей.
   - Не знаю... Я с Ростовской области, - телеведущий пробежался пальцами по вискам. - Не знаю... В гражданскую люди перемешивались, как сено с соломой.
   - На Дону он тоже работал. У меня фотография есть, да в спешке не взял. Вы на него похожи. И на мою мать. Такой же неординарный, с узким разрезом глаз, тип лица.
   - Все мы потомки татаро-монгол, - отмахнулся Иващенко. - Давай сделаем так. Главного редактора ростовской газеты "Молот" знаешь?
   - Печатаюсь у него.
   - Мой старый друг. Когда вернешься, расскажешь ему поподробнее. Фотографию деда принеси. Он по факсу перешлет.
   - Ясно.
   - Сейчас голова не варит. Работы полно, проблем... Выпить хочешь?
   - Нет. Извините за беспокойство, - поднялся я со стула.
   - К главному зайди. Мы созвонимся.
   Я не ответил. Подумал о том, что выглядел перед политическим обозревателем бедным родственником, решившим упасть на его пушистый хвост. А всего было нужно - не остаться иваном-не-помнящим-родства. Окончательно выдраться из революций с гражданскими войнами, из лагерных цепей сталинского социализма и вдохнуть воздух свободы полной грудью. А может, Анатолий Захарович, ярый сторонник строительства коммунизма, получивший от партии все блага, прочитал вышедшую в той же областной газете "Молот" перед моей поездкой в Москву статью "Страх", в которой я ни в грош не ставил завоевания и победы социализма, на конкретном примере показывая, какие беды принес народу данный строй. И отвернулся, как отвернулся бы от родного брата, если бы тот пошел иным путем. Может, и дед поступил бы так же. Ведь он был за красных. За веру в красный флаг с серпом и молотом, и в рубиновые звезды на кремлевских башнях. Вместо царских двуглавых орлов. Все может быть.
   Больше я не искал встречи с Иващенко Анатолием Захаровичем. Не обращался в газету "Молот". Хотя редактор намекал, что про меня не забыли. Не клянчил ни телефончика, ни московского адреса известного в СССР телеведущего. Все течет, все меняется. Правы и Библия, и тот же Сталин: все мы "братья и сестры". Суметь бы жизнь прожить достойно. Остальное... суета сует.
  
  
   ОЛЕГ СТРИЖЕНОВ .
  
  Он появился на сцене минут за двадцать до начала встречи. Высокий, стройный, с истинно интеллигентным лицом, с как бы прорезанными на нем мужественными складками. Он был похож на датского принца Гамлета, на старшего обер офицера немецкой армии, на голливудского актера, наконец. Но никак на нашего русского киношного героя, выходца из простой семьи. Вообще, если судить по виденным с его участием кинофильмам, это был отпрыск из нормальной дворянской семьи, в жилах которой текло немало западно-европейской крови. Французской, например. Даже в "Капитанской дочке" по Пушкину, в которой он играл роль жениха, в нем единственном из всех занятых артистов просматривалась эта отшлифованная голубыми генами белая кость, во время революционных событий не позволявшая обладавшим ею кланяться красноармейским пулям. Лучше смерть, нежели вечный запах от полуистлевших портянок и немытых годами хамских тел.
  А еще он чем-то смахивал на Владислава Стржельчика, казался иногда его младшим братом. Только у того на похожем лице природа и время не прорезали морщины, а распахали их. Отчего оно казалось принадлежащим старому варшавянину. Или немцу-интернационалисту, заключенному гитлеровцами в концлагерь.
  У Олега Стриженова лицо было гладким, с розоватым оттенком на благородных щеках с высокими скулами. Недаром не одна из мировых кинозвезд того времени сами предлагали ему руку и сердце. Не позарился. Может быть, зря. Был бы сейчас богатой величиной мирового уровня. Не оставался бы "русским актером", не прозябал бы в пусть и уютной, петербургской квартире. Или причина прозаичнее - "не пустили"? А может, на все воля Божья?..
  Быстрым шагом актер из боковой двери выскочил на сцену, остановился на середине, покрутился на каблуках модных ботинок. Но пиджак его и брюки выглядели поношенными. В таких зачищенных костюмах обычно ходят столичные жители. Заметив меня, возившегося с широким полотном белого задника, он подошел, профессионально осмотрелся. Негромко и уверенно спросил:
  - На штангах у тебя никаких фонарей не висит? Нужна дополнительная подсветка.
  - Фонари висят. Разные, - поднимая за веревку штангу с задником, уклончиво ответил я. - Но это не моя сфера деятельности, а осветителя. Я занимаюсь сценой.
  - А где осветитель?
  - Вот этого сказать не могу. Должен был находиться здесь. Директор предупредил, чтобы подготовили сцену к вашему выступлению.
  Стриженов заглянул в суфлерскую, заодно служащую лазом для осветителей в их напичканную проводами и электроприборами тесную конуру под досками пола. Там было темно. Негромко окликнув, втал на колени, позвал еще раз. Ответа не последовало. Я уже поднял задник. Отойдя на середину, оценил, как он будет смотреться из зала. Все было в порядке. Оставалось включить боковые софиты, несколько фонарей на выставленной и отлаженной для проведения серьезных мероприятий рампе. Журнальный столик со стулом я уже успел вынести из кармана. Побегав несколько минут по периметру сцены, заглянув в служебные помещения, актер вновь обратился ко мне:
  - Тебя как зовут?
  Я назвал свое имя.
  - Нужна дополнительная подсветка, - вновь повторил актер. - Люди уже собираются, а мне надо ее подстроить под себя. Хочу показать несколько сцен из известных спектаклей, понимаешь? Давай попробуем обойтись без осветителя.
  - Я бы с удовольствием, но в их наворотах ничего не смыслю, - смущенно признался я, чувствуя неловкость перед признанным мастером кино. - На сцене что хотите, то включу и вывешу. Хоть сделаю праздник по образцу в кремлевском Дворце съездов. А в осветительскую мы спускаемся, когда хочется выпить в рабочее время.
  - А выпить хочется всегда, - с усмешкой посмотрел на меня Стриженов. - Шучу. Но ждать нам больше некого. Короче, спускаемся сами и начинаем разбираться на месте. Надеюсь, нам это удастся. Лады?
  - Не против, - пожал я плечами. - Только я сбегаю в подвал, посмотрю, может, замок у них на двери не висит. Со сцены пролезать... как-то неудобно.
  Замок на двери в осветительскую был повешен и забыт со вчерашнего дня. Видимо, мастер света или крепко забухал, или пропустил мимо ушей приказ директора о подготовке сцены к выступлению знаменитого артиста. Мы протиснулись в узкий лаз. Тьма и тропические заросли из проводов немедля обволокли со всех сторон. С трудом вырвавшись из удавок, я на ощупь продрался к выходу из тесной комнаты. На стене выключателя не оказалось. Дверь была замурована навечно. Сзади нешуточно матерился Стриженов. Чуть сбоку от голоса тускло обозначался лаз из преисподней. Показалось, что обратную дорогу пройти не удастся. Похожие на ткацкие станки древние осветительские приспособления с тросиками на добросовестно смазанных солидолом шкивах, переносные прожекторы, на ощупь люминесцентные колбы, размотанные в беспорядке кабели - все это большое хозяйство под ногами и вокруг вызывало неприятные чувства необоснованной тревоги. Наконец, актер догадался погреметь спичками. Приученный пожарниками к строгой дисциплине, о них я даже не подумал. В коротком пламени проступил весь хаос вокруг. Показалось, разобраться что к чему, не удастся ни в жизнь. Но я успел узнать крохотный уголок, в котором за крохотным же стулом без спинки мы часто праздновали середину или конец очередного дня недели. Там же должен был выступать из стены оголенный рубильник. Ощупью пробравшись в том направлении, попросил актера чиркнуть спичкой еще раз. Схватился за деревянную ручку, поднял рубильник вверх. Расплывчатое пятно лаза сбоку стоящего на месте голоса замаячило ярким пятном. Значит, рубильник служил для включения общего света на сцене. Но никак не в долбанной пропитой преисподней с запахами паленых проводов и свежего тавота с солидолом. С еще чем-то, театральным.
  - Ну что там? - гремя предметами, хрипло спросил Стриженов. - Не то нажал?
  - Не то, - буркнул я.
  - Я тут немного освоился... Еще когда работал в театре "за фабричной заставой", у нас стояли точно такие приспособления с ручным управлением. Осветители подсветку над портретом Сталина делали то ярче, то приглушали. Давно это было. А у вас, смотрю, станок до сих пор... смазанный!? Н-ну, м-мать... теперь не отстираюсь. Откуда столько паутины!.. Или что это!..
  - Да хрен его знает. Вы пошарьте рукой вдоль станка. Кажется, там пульт управления должен быть. Но как им пользоваться, я без понятия. Здесь не как на зоводе, взаимозаменяемости никакой.
  - Я понял. Лишь бы пульт найти, а там... Р-разберемся...
  Спичка вспыхнула и погасла. Я услышал характерные клацания кнопок. Актер с кряхтениями пошел вокруг станка, завозился в одном из дальних углов. По низу, по верху. Спички не зажигал, освещая себе дорогу ядреными словечками. Наверное, их было мало. Наконец, вернулся на первоначальное место. Снова поклацал кнопками. Над пультом вспыхнула лампочка подсветки. Это было что-то. Я увидел сосредоточенное лицо Овода, сына священнослужителя из экранизированного романа по Войнич. Тогда отец пришел к нему в камеру, уговаривая отречься от безумных идей. Овод не согласился. Сейчас он тоже был настроен решительно. Настолько целеустремленно, что роль в фильме "Сорок первый" в подметки не годилась. Пристроившись сзади, я не мешал, лишь изредка подсказывая совсем уж знакомые детали. И, ощетинившийся жесткими проводами как свернувшийся ежик колючками, станок нехотя запахал. Сначала замигал разноцветными лампочками пульт управления. Затем один за другим зажглись фонари рампы. А потом уж и все освещение сцены стало послушно разделяться на группы осветительных приборов, прожекторов, софитов, фосфоресцирующих новинок, вспыхивать и приглушаться под грязными по локоть худыми руками актера. К тому времени лицо его заметно смягчилось.
  Когда мы вылезли на свет божий, зал был заполнен людьми основательно. Передние ряды с возмущением уставились на нас. Они приняли нас за рабочих сцены, из-за которых мероприятие срывалось. Смущенно покашляв, Олег Стриженов шагнул было вперед, к самому бортику. В этот момент край его глаза зацепился за меня. Актер медленно развернулся, уставился недоумевающим взором. Я неловко переступил с ноги на ногу, мазнул по лицу черным от смазки рукавом рубашки. Актер перевел взгляд на себя, неторопливо подцепил длинный хвост свисавшей с коротких волос густой паутины. В паутине и солидоле был и весь его опрятный костюм. Взглянув в мою сторону еще раз, засмеялся тем редким, откровенным смехом, которым баловал своих зрителей не так уж часто. Чертыхнувшись, я машинально провел рукой по своему подбородку. И, уже уходя за падуги, за край занавеса, чтобы не маячить перед пришедшими на встречу со знаменитым человеком зрителями, откровенно прыснул в кулак. Вид у Олега Стриженова в тот момент был явно не из его репертуара.
  Ну кто бы когда еще увидел его именно таким.
  
   МИХАИЛ КОНОНОВ .
  
  Была середина 1984 года. Эпоха развитого социализма входила в "завершающий" этап. То есть, конец ее стал виден невооруженным глазом. Это было понятно и по бессвязным выражениям на телевидении очередного больного Генерального Секретаря коммунистической партии Черненко, и по наступившему безвластию во всех сферах деятельности страны. В то время я работал в ДК Вертолетного завода. Сначала машинистом сцены, затем заведующим постановочной частью. К нам часто наезжали художественные коллективы из области, из других городов, столичные кино и театральные артисты. В веселье страна не отказывала себе никогда, несмотря на то, что полки продовольственных и хозяйственных с промтоварными магазинов пустели все больше. Однажды пришел во Дворец, а директор сразу предложил зайти к нему. Оказалось, что нас навестил известный, в то время всеми любимый, главный герой нашумевшего сериала по телевидению " Большая перемена" Михаил Кононов. Но не только тот сериал принес ему славу. Главную роль Кононов сыграл и в знаменитой картине "Начальник Чукотки", и в экранизированных сказках по русским мотивам зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. То есть, в тех произведениях, которые наш народ любил больше всего. Естественно, перед встречей с такой величиной я подобрался, как мог, чтобы предстать перед гостем эдаким ростовским дэнди, к тому же, знающим на вверенном участке деятельности мельчайшую деталь. Зажег на сцене рампу, включил остальные осветительные приборы. Вынес полированный журнальный стол, мягкий стул. Развернул плоскости падуг, сдвинул обе половинки занавеса так, чтобы из зала сцена казалась более уютной. Сам в ожидании появления артиста перед народом облокотился об ограждение с противовесами за ними. И вот вышел он, невзрачный, рыжеватый, с большой головой и высоким с залысинами лбом, народный артист Михаил Кононов. Избалованных частыми посещениями знаменитостей, особенно бесплатным проходом на все мероприятия, зрителей к тому времени набралось немного. Кононов осмотрелся, увидел меня за своей спиной. Невысокий, щупловатый. Абсолютно не похожий на тот образ, который сумел создать о себе на экране - там он объемный как Винни -Пух. Короче, встретишь на улице, пройдешь мимо. Затем нахмурился. Негромко крякнул, но все же присел на стул за столиком. Речь его была неторопливой, спокойной. Не как в кино, где он бегал за каждым, надрывался, на пределе сил стараясь помочь в меру своих возможностей. А возможностей этих - все видели - у его героев было не так уж много. Интеллигент, что еще говорить. День выдался пасмурным, народу в зале не прибавилось. С натяжкой проползли часа полтора. Так и не заинтересовав зрителей встречными вопросами, артист принялся закругляться. Ожидавший большего, я огорченно пожал плечами, и пошел открывать карман - огромное без потолков, под крышу, длинное помещение, в которое складывались все декорации. Вечером должна была начаться репетиция детского танцевального коллектива и сцену необходимо было освободить. Распахнул высоченные створки, нацелился идти за столом со стулом. И вдруг увидел, что Кононов вернулся от двери, ведущей в коридор с директорским кабинетом, остановился возле падуги и устало посмотрел на меня. Зал потихоньку опустел. Помявшись, я направился к электрощитку, пощелкал выключателями. Боковые бра по стенам зала, рампа, софиты по бокам сцены погасли. Стало, как всегда в просторных помещениях, сумрачно и неуютно. Не зная, уносить ли стол со стулом в карман, или дать время артисту, чтобы тот немного очухался, я прошел на середину покрытой тонкими полированными досками площади. Сложил руки на груди.
  - Ты куришь? - неожиданно спросил Кононов.
  - Бывает, - откликнулся я.
  - Я бросил. Но... давай закурим. Я тебе не мешаю?
  - Нет. Тогда пойдемте на мое рабочее место. Здесь пожарники гоняют.
  Подхватив не нужные больше реквизиты, я направился к карману. Расчистив в узком проходе дорогу гостю, показал на поломанный диван, оставшийся от давно не игравшегося спектакля "Три сестры" по Чехову. Режиссер постановщик этого спектакля умотал в Москву. По слухам, организовал там свой театр, игравший импровизированные пьесы в обычном московском подвале. Опять же, по слухам, имевший шумный успех не только у избалованной московской публики, но и у залетавших на тусклый огонек зарубежных ценителей театрального эгоцентризма. Кононов опустился на краешек, неловко покрутил в тонких пальцах сигарету. Прикурил, неглубоко затянулся. И сразу закашлялся. Вид у него был весьма пожеванный. Одутловатое лицо, потухший взгляд. Руки немного подрагивали.
  - Что творится... что творится..., - задумчиво протянул он. - Куда мы идем... И где остановимся, никто не знает.
  Я не мешал артисту размышлять с самим собой. Понимал, что его накрыла полоса черная, которая приходит к каждому в определенный судьбою срок.
  - Актеры пьют, певцы пьют, писатели бухают по черному. О поэтах, композиторах вообще молчу. Сам только из запоя выдрался.
  - И Савелий Крамаров пьет? - спросил я к слову, еще не зная, что этот талантливый актер переехал на постоянное место жительства в Америку.
  - А Крамаров лучше других? Пил, еще как, - глухо отозвался Кононов. - И Юра Яковлев, и Женя Леонов, и Валя Гафт, и Женя Евстигнеев, которого после развода с Галей Волчек на молодых баб потянуло. Все пьют. Теряем что-то. Нравственные устои уходят. Раньше шагу не давали ступить без просьбы об автографе. И теперь, вроде, не отворачиваются, но разговор заканчивается одним. Мол, пойдем со мной. Угощаю. Будто у меня нет денег, или я чем-то обязан. Месиво какое-то. Из обнищавшего или зажравшегося, но все равно быдла. Пьяного.
  Я молча слушал актера, не пытаясь перебивать. Сам лишь недавно тоже с трудом ушел от длительного запоя. Боялся каждой встречи со знакомыми, любого случая, повода, предоставлявших возможность залить себя до нижней челюсти. Избегал попадаться на глаза даже директору Дворца культуры, с которым давно перевернули вверх задницей не один ящик со спиртным. Вонючий сигаретный дым наползал на глаза, выжимая непрошенную слезу. В последнее время и сигареты научились крутить из непросушенного, заплесневелого табака. Перевыполнение плана любыми силами и способами непроизвольно заставляло рабочих и колхозников наворачивать столько бракованной продукции, что ею уже были забиты по крыши все мыслимые склады. Лишь бы успеть урвать дополнительную премию. И я согласно кивал головой. Огромная страна постепенно растрачивала накопленное за время войны с гитлеровской Германией уважение к себе на мировой арене. Перед лицами наших хоккеистов за рубежом, просто туристов из СССР, представителями дипломатических миссий, не переставая трясли тряпичными петрушками и матрешками. Сами люди опускались до обыкновенного хамства по отношению друг к другу. В карман принялись заглядывать молоденькие девочки из танцевальных коллективов. Погримасничав у дверей, убегали на другой край сцены. Надо готовить декорации для очередной репетиции. Но и оставлять разоткровенничавшегося собеседника в не совсем нормальном состоянии было неудобно.
  - Ты можешь себе представить? - неторопливо продолжал рассуждать Кононов. - Ты должен, потому что сам работаешь в этой сфере. Со всей откровенностью скажу, артисты в трезвом виде перестали ходить не только на предварительные проигрыши спектаклей по мирового уровня произведениям, но и на генеральные репетиции. То есть, перед выносом наработанного на суд зрительский, умудряются накачаться до заплетания языков. И так везде, в любом столичном театре. Хоть Маяковского, хоть на пресловутой Таганке, хоть в театре Советской армии. Да хоть в Малом, или в самом БДТ. Нечего говорить, понимаешь? Не о чем рассуждать, тем более, импровизировать. Свободно перекладывать текст, не отрываясь от его основы. Стоп, здесь я, кажется, соврал. Именно на свободной, вынужденной импровизации и держатся все спектакли. Забываем тексты, не слышим суфлера. И на телевидении намостырились выступать под шофе. А про киношные съемки говорить нечего. Весело проходят.
  Загасив окурок носком начавшего облезать ботинка, артист подергал мешками под глазами. Я прекрасно понимал, что не этого он ждал от злодейки судьбы, не такой цели добивался. В последнее время его мало приглашали сниматься в кино. Наверное, и в театре складывалось не все благополучно. Непризнание незаурядного таланта, незамечание, непочитание за заслуги делали свое дело. Добавляла душевных смятений мерзкая обстановка в стране. Да, я ощущал его состояние. И когда он обратился с обычной в те годы просьбой, не смог отказать в услуге. Несмотря на зарок не пить, я успел дойти до того, когда не терпелось поддержать любую компанию. Вскоре к нам присоединился директор Дворца культуры. Потом еще кто-то.
  Не помню, как и во сколько мы расползлись. Спал я дома. За народного артиста Мишу Кононова не беспокоился. Во дворце было много пустующих комнат с постельными принадлежностями, под личным директорским присмотром. Потом, много позже, я не раз замечал в кинофильмах и телевизионных постановках знакомое, немного постаревшее, лицо. И всегда радовался любой роли любимого артиста, сумевшего, пусть на экране, взять себя в руки. Как сложилась его судьба на самом деле, я не знал.
  
  
   БОРИС ПРИМЕРОВ .
  
  Прошло уже девять лет, как ушел из жизни поэт Борис Примеров. Широкий, как донская степь, уроженцем которой он был. Самобытный, яркий, не жадный на чувства, как те же казаки, степные вольные жители, коих он так и остался истинным потомком. Даже столица за не одно десятилетие проживания в ней не смогла, как других, измельчить Примерова, подровнять под общий гребень. Поэт вошел в большую литературу сразу, мощно. Рекомендацию дала в Ростове выездная "тройка" из Москвы, состоявшая из А. Софронова, С. Смирнова и Р. Рождественского. Московский поэт В. Цыбин сказал, что Примерова: "Бог поцеловал на творчество". Наверное, так и было. До конца жизни колдовал он "ярко-белыми, но живыми" соловьями, или еще образней: "...и словно малиной простуду запьешь и залечишь мой взгляд". До смертного часа верил, что: "...у меня еще все впереди. Даже смерть у меня впереди". Писал ладонями "...огнеупорными, под стать самой лучшей стали", выражал мысль "огромными глазами", которыми обладал и сам, и которые заметил великий художник современности Илья Глазунов, нарисовавший с тридцатилетнего студента литинститута имени Горького в Москве Бориса Примерова портрет "Икара". Именно таким представил себе мастер человека, расправившего крылья и дерзнувшего полететь к самому солнцу. За эту картину англичане предлагали поэту несколько тысяч фунтов стерлингов. Но тогда он учился на одном курсе и дружил с самим Николаем Рубцовым, с не менее известным Александром Вампиловым. И ничего, кроме стихов с прозой да водки им было не нужно. Рубцов забрасывал за спину конец длинного шарфа, с коим не расставался, которым позже во сне задушила его любимая женщина, Вампилов отодвигал мысли об "Утиной охоте" на потом, Примеров прятал написанную на клочке бумаги корявым почерком концовку стихотворения: "...И не целованным умру я, а может, вовсе не умру". Почерк у поэта с Дона был корявым оттого, что одна сторона тела была парализована с детства. Они закрывались в комнате общежития, под горящие взгляды однокашников, бульканье спиртного в граненые стаканы, в клубах табачного дыма разыгрывали спектакль с декламированием новых стихов, выражением нерядовых мыслей. Билеты на каждый раз новую премьеру было не достать. Не имели они и цены.
   А после окончания литературного института были книги, выступления перед высокими аудиториями. Слава, едва ли уступающая славе первых среди первых - Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Бэллы Ахмадулиной. Поэты тогда принимались как Поэты с большой буквы. И личное приглашение Примерову, как русскому поэту, посетить Францию с женой от самого президента Третьей республики. Но случались и жесточайшие провалы, когда годами в голову не приходило ни одной строчки, когда слова путались в немыслимый, бессвязный клубок. К тому же жена, тоже поэтесса, которую поддержал, выпестовал, встав на ноги, забыла о супружеских обязанностях. По этому поводу поэт излил свою душу в поэме "Сны на красном диване". В один из очередных тяжелых периодов мы познакомились. Я тогда работал над повестью "Приемный пункт стеклотары". Тоже недавно развелся. Наверное, что-то общее проскользнуло между нами, если с этого момента каждый заработал с утроенной энергией. Жили в моей квартире. Я круто повернул сюжет повести в другое русло, Борис Примеров ухватился за начало большой поэмы "Ау" о Руси. Питались одной жирной колбасой, от нее же страдали поносом словно от дизентерии. По окончании поэмы, которую поэт решил посвятить мне, А. Калинин первым дал высочайшую оценку произведению, сотворенному с адским напряжением сил. Снова звезда Примерова засияла на столичном и донском небосклонах. Но не надолго. Перестройка вошла в жесточайшую фазу. Сразу и бесповоротно отвергший глобальные изменения в стране поэт почти кричал везде и всюду. Мол, что вы делаете, люди! С Запада приезжают к нам туристы, завидуют, что за квартиры мы почти не платим, продукты дешевые, лечение бесплатное, санатории, курорты за копейки. У них за все это дерут три шкуры. Никто не желал его слушать. После смерти Примерова по центральному телевидению показали передачу, на которой выступила одна из известных писательниц. Она сказала, что пришло время вспомнить слова поэта Бориса Примерова, который просил Господа Бога вернуть нам Советскую власть. Теперь сами не знаем, куда и зачем идем. Было это в середине девяностых годов. Страна потихоньку поднялась. Вернее, продолжает подниматься. Но Бориса Примерова с нами нет. На неурядицы в государстве наложились неприятности семейные. В 1995 году в подмосковном Переделкино поэт покончил с собой. Он накинул на шею петлю. В предсмертной записке написал, что его позвала за собой Юлия Друнина. Большая поэтесса незадолго до этого тоже добровольно ушла из жизни.
   Но остались книги стихов. Сочинил он слова к песне: "На дальней станции сойду, трава по пояс...", которую исполняли знаменитые "Самоцветы", к другим известным произведениям. О прошедшей войне в том числе. Когда по телевизору показывают очередную серию калининского "Цыгана", у кого не дрогнет в груди от песни, начинающейся словами: "Снова от порога нас ведет дорога, как детей заботливая мать...". Стихи написаны Борисом Примеровым.
   Ушел он незаметно из жизни. Но нельзя уйти из поэзии...
  
   ВАРИАНТ НЕ БУЛГАКОВСКИЙ .
  
   РОЗОВЫЙ СВЕТ .
  
  Призрачно. Нестойко. Хо-о-д-д-д-лодно. Гремит укрывшая аллею медно-бронзово-латунная россыпь облетевшей с черных ветвей фольги. Забытое дворником богатейшее месторождение полезных ископаемых. Ни двухосной скрипучей тележки, ни худосочной косматой метлы. По бокам дырявого тоннеля равнодушно-бесстыдные покорные нагие тела. Изредка у самого низа голой кроны рдеет бесполезный липовый, кленовый листок. Толпа венер, толпа аполлонов с ворохами ломких туник у ног. Прозрачная патока стылого воздуха тягуче колышится от ровного дыхания. Глубокое осеннее забытье. За которым - сон. Печально тревожная тишина. Одинокая фигура молодого - лет двадцать шесть - мужчины с трудом волочит за собой прикованные цепями к ногам пудовые гири. Он здесь уже давно. Где-то в середине плотного пласта древесных тел покашливает простудившийся Шаляпин. За шиворот демисезонного пальто скатываются редко долетающие сюда брызги автомобильного прибоя. Эти звуки не мешали бы из каменных плит возводить пирамиду Хеопса, с вершины которой можно было бы увидеть Истину. Но фараон-разум заснул сразу после того, как он вошел в эту спальню. Власть взял в свои руки бог Яхве. Каменщики - чувства перестали прислушиваться к инженерам - мыслям. Они повернули тащивших от мозга к сердцу каменные глыбы мулов в обратную сторону. И вместо пирамиды у сердца принялись за строительство в самом центре черепа Вавилонской башни.
  Смахнув с пластилиново разноцветной скамьи звонкую фольгу, он подобрал под себя холодные туфли, потерзал в карманах пальто резиновые кусочки тепла. Мимо пробежала кареглазая розовощекая собака. Длинные стройные ноги плавно и бесшумно пронесли поджарое, с высокой грудью, с высокой шеей, тело. Он смотрел вслед собаке до тех пор, пока та не провалилась сквозь землю. И снова пустота. Очередная капля механических звуков скатилась в ушную раковину, растворилась в живых клетках, заставив непроизвольно сократиться мускул на гладко выбритой щеке. В конце тоннеля маячил далекий алюминиевый пятак. За стеной голых тел виднелся неясный голубой образ. Над головой зависло дно плетеной корзины с хищно раздувшими ртутно-колбовые зобы "кобрами". За дном разверзлась серая бездна. Скоро омут всколыхнется летучими тенями, которые спляшут короткий танец. И все вокруг упадет в ночь.
  Беспорядочные мысли пуповиной обвились вокруг шеи. Мужчина нервно потянул красный ручей шарфа и бросил его на скамью. Ручей протек между обломками нешироких планок, забил на земле горячим ключом. Острые носки стальных туфель взрезали разноцветную жесть и поднялись кверху. Сквозь метелицу мыслей он долго всматривался в эти блестящие носки, пытаясь сообразить, какое движение должно последовать за первым. Затем пошевелил спаявшимися от холода пальцами и снова забросил ботинки под скамью. Гриппозный бас Шаляпина иссяк. К далекому микрофону подошла маленькая мышь и пропищала пять раз подряд. На бледноватом лице машинально приподнялся кончик черной брови.
  После совещания у декана он сразу пришел сюда, в самое неухоженное в центре человеческого москитника место. За три часа раздумий не вызрело ни одного плода. За три часа разум так и не смог построить пирамиды, с вершины которой открылась бы Истина. За это время Ева сто раз бы перешагнула порог бессмертия. А он даже не сумел помешать строителям, в центре черепа возводившим Вавилонскую башню. Мышиный писк только на время приостановил это строительство. Башня продолжала торчать каменными огрызками, разбивая реку разума на множество иссякавших мыслей - ручьев. Они уходили в зыбучий песок живых клеток плоти, не оставляя никакого следа, как дикое животное заставляя подчиняться только чувствам. Среди древесного хитросплетения промелькнула длиннохвостая кареглазая сорока в джинсах в обтяжку, с маленьким бриллиантовым крестиком в пышных перьях на груди. Он долго следил за тем, как ловко она лавирует между нагими телами венер и аполлонов. Может, это сон? Сла-а-дкий осе-е-е-н-ний со-о-о-он-н... Нет. Руки мнут резиновые кусочки тепла, пальцы ног сжимаются от холода. За стеной голых тел по прежнему маячит неясный голубой образ. Нет. Это не сон-н... Сон-н-н... Хотя сорока давно пропала. Зато сквозь дно плетеной корзины заглянула первая кареглазая звезда. Как она дерзко подмигивает, какие у нее огромные блестящие зрачки. Такие зрачки у нее бывают лишь в темноте, когда лампочка теряет сознание от стыда, когда окна соседних домов смыкают трепетные ресницы. Тогда живые полные губы пиявками вытягивают из немеющей плоти все соки, и черные блестящие точки как гвоздями прибивают душу к полу. К ее ногам... Снова сон. Сон-н-н...
  Нет. Это уже ночь. Пора. "Шакуна вимана" стартовал с древней индийской земли и взял курс в космическое пространство. Его хвост осветил страницы "Виманика шастра". Пожелтевшие листы великого трактата неторопливо переворачиваются, подсказывая путь звездному скитальцу, копии которого еще только учатся летать вокруг Земли. Да, пора. Иначе сорока и во тьме найдет оброненную возле вон того, облитого ядовитым светом полумертвой "кобры" аполлона, весть, в которой Истина. Или вон та изуродованная, но по прежнему злобная, статуя заинтересуется ею. Впрочем, обломками рук статуя не сумеет подобрать с земли белый мазок. И зубами она не уцепится за него, потому что нет половины лица. Но может вернуться собака.
  Ржавый циркуль ног с трудом отмерил расстояние до черного ствола. В ковше ладони куском синеватого льда заискрилось длинное, с черной как ночь, узкой каймой перо. Сонно всхлипнул аполлон, раздробленной ступней злобно шаркнула статуя. На какое-то мгновение снова из тьмы возник неясный голубой образ, и тут же затылок обожгло холодное дыхание. Кто-то прыгнул на плечи и надолго всосался в ухо:"Ду-у-ума-а-ай-й...". Он с трудом повернул голову. "Кобры" прогрызли во тьме длинный призрачный коридор с готовыми рухнуть стенами и потолком. Пус-то-та-а-а. Тяжелые кучи медного лома покрылись синевато-зеленым налетом окиси. Через трещины в потолке просачивался космический свет, через дыры пробивались отблески белого пламени из сопла "шакуна вимана". Ти-ши-на. На плече умирал последний лист. Смерть неторопливо накрывала его восковой желтизной. Чуть заметно дрогнул потемневший черенок, чуть приподнялись плечи. И все. Он подумал, что голос пинадлежал листу, был его последним вздохом. Непослушные губы собрались в трубочку и труп листа мешковато свалился в братскую могилу. Кожу пальцев покалывал исходивший от пера холод. Значит, заключенная в нем Истина призывала прислушаться к чувствам. На высоком лбу появились две неглубокие борозды, голова чуть наклонилась вперед. Чувства - это Любовь. Истина подтверждала, что Любовь неподвластна никому. Это инстинкт, заложенный самой Природой во все живое. А Вера - это разум. Но сначала было живое. Оно могло возникнуть только от Любви, опирающейся на трех китов - Зачатие, Развитие, Рождение. И уже в живом обрел свое могущество Разум. Но разум Человека еще далек от совершенства. Значит, его Вера в будущее, которой он жив, тоже слаба. Поэтому на планете Земля часты неуправляемые вспышки войн. А раз так, то Человек живет пока не Разумом, а Чувствами, не Верой в будущее, и даже не в самого себя, а сегодняшним днем. Инстинктами. Любовью. И уже от Любви с великими потугами происходит зачатие, развитие и рождение Разума.
  Половодье бессвязных мыслей уносило остатки башни. Но река разума была мутной. Только светлая стремнина несла мысль о том, что он всего-навсего человек. А коли так, то не стоит расходовать силы для того, чтобы стать подобием Бога. Рано еще напрягаться. Бесполезно. Чувства пока сильнее Разума. Значит, нужно подчиняться лишь им, потому что время менять русло реки пока не пришло.
  Он вздохнул и сунул перо в карман пальто. Через дыру в потолке впорхнула маленькая звезда. Опустившись на одну из голых ветвей, оправила скрывавшую длинные ноги розовую тунику и весело подмигнула карим глазом. Он усмехнулся, поманил ее пальцем. Получив кокетливый, но твердый, отказ махнул рукой и не оглядываясь зашагал по холодному тоннелю в тот его конец, который днем был закрыт алюминиевым пятаком, и который сейчас загораживал неясный голубой образ. Робкое его колебание утратило первоначальную настойчивость. Сознавая свое поражение, он начал таять, растворяться. Под ногами гремели медно победные марши. Пудовые гири остались там, у подножия злорадной статуи. Но древний "шакуна вимана" на призыв сократить неблизкий путь, неожиданно отвернул в сторону и скрылся в бесконечных лабиринтах Вселенной. В последний раз из сопла вырвалось ослепительное облако , вздрогнул небесный свод. Ночь просыпалась крупным звездным градом.
  Многоэтажная сплошная стена огней осталась позади. Теперь под чернильными крышами прятался одноэтажный муравейник. Над головой качался перехваченный узким пояском тонкий молодой месяц. Тихо. Маленькие карлики дома боязливо присматривали за выкатившимися из окон в палисадники беспечными стайками желтых цыплят. Устав от этой беспечности, то один карлик, то другой хватал цыплят и спешно водворял под сонную крышу. Самодовольное выражение на лице месяца на секунду - другую сменялось летучей тенью презрения. Замирал негромкий перестук в ночных садах, запрокинувших лысые, а недавно кудрявые головы кверху. И только сопровождавшая каждый шаг брехливая лень неторопливо катилась от калитки к калитке, каждый раз заканчиваясь равнодушно - визгливым зевком, и возрождаясь хриплыми спросонья нечленораздельными звуками. Острыми ногтями царапали лицо жерделовые ветви, костяными гребешками больно расчесывали волосы. По узенькой дорожке копытами цокали подкованные каблуки туфель. Казалось, он шел не по ухоженному асфальту, а по гулкому листовому прокату, из которого было сварено дно громадного пустого чана. Где-то над крышами ненасытным кровожадным животным тишина торопливо грызла каленую россыпь звуков. Когда он, привычно поймав вертлявую знакомую щеколду, резко оборвал долгую строчку шагов, когда последняя собака проглотила в разодравшем пасть зевке свой язык, раздалось недовольное голодное ворчание. Тягучий скрип подмороженных петель патокой сполз на землю. В густое месиво воткнулся костяной стук строптивой щеколды.
  Он не стал подниматься по вежливым ступеням старого крыльца, разделившего саманно-деревянный, с высоким фундаментом, аккуратный короб на почти две равные части. Привычно отмахнувшись от уже сонных, по прежнему ревниво преграждавших путь голых жасминовых веток, тихо, на цыпочках, прошел под слепыми окнами и завернул за угол. Пропущенная задумчивыми занавесками розовая мягкая полоска света, приклеилась к корявому стволу алычевого дерева. Он сунул в эту полоску половину лица и тут-же вспотевшим лбом почувствовал гладкую поверхность стекла, покрытого тонким пластом холода.
  За капроновой паутиной вырисовывался неясный голубой образ, склонивший отяжеленную густой светлой гривой голову над раскрытой книгой. На кукольном лице не было того напряженного внимания, которое при захватывающем чтении невольно заставляет подбираться каждую линию, черточку, складку. Округлые плечи немного просели, длинная шея чуть расслабилась, чувствительные пальцы машинально теребили угол скатерти. Только не желавшие поддаваться минутной слабости, по прежнему высокие груди, да пересекавшая чистый лоб упрямая прядь говорили о том, что состояние это временное. И вдруг девушка замерла. Всего на один миг из-под темных ресниц вырвались голубые всполохи. Этого было достаточно, чтобы он почувствовал, как две стремительные молнии пронзили его тело, и сквозь обледеневшие подошвы туфель ушли в землю. Невольно отшатнувшись, он переступил с ноги на ногу, оглянулся в сторону калитки. Когда снова поймал зрачком розовую полоску света, то девушки за столом уже не было, книга оказалась захлопнутой. Со стены жалко улыбался уставший от секса, затасканный Жан Марэ, упорно не хотел расставаться с затвердевшей маской сильной воли пройдоха Бельмондо, и в припадке бессильной ярости рычал надорванным голосом Высоцкий. Белой шрапнелью била в глаза широкая простыня, обнаженная бездумной женской рукой, откинувшей угол пестрого одеяла. Он проглотил тугой клубок слюны. Под пальцами хозяйки уже преданно повизгивал железный засов. Наконец, дверной проем засосал в себя кусок синего мерцающего пространства. Месяц подтолкнул туда один из лучей. Тот нарвался на фарфоровую фигурку, трепетавшую от ожидания встречи с земным, застывшим у окна, черным мужским телом. Не поняв состояния девушки, луч вспыхнул, брызнул во все стороны от восхищения снопами искр и собакой свернулся у ее ног. Облив мертвенным светом нерешительную статую мужчины, месяц презрительно фыркнул и, накинув на шею восторженного луча поводок, забросил его за многие тысячи километров от этого места, помогать собирать скупые слезы устраивавшейся на ночлег под дряхлыми стенами Колизея неряшливо одетой старухе.
  - Я все знаю. Это наша последняя ночь. Но ты пришел ко мне... Иди сюда. Ты видишь, я по прежнему открыта для тебя, как эта доверчивая дверь, как эта, залитая розовым, комната. Как этот уснувший сад, в котором ты стоишь. А хочешь, я сменю абажюр и комната оденется в светло-зеленое? Или в светло-голубое. Как тогда. Как в первый раз.
  Сонно всхлипнув, алычовое дерево неторопливо принялось сматывать с ветвей розовую ленту света. Там, далеко, наверное, под сплошной стеной огней, раздался приглушенный расстоянием крик убитого скоростью автомобиля. На секунду воздух пропитался резкими запахами бензина, алкоголя и теплого, еще животрепещущего, человеческого мяса. Ушные локаторы вздрогнули от упавшего на них обломка женского голоса и просыпавшихся осколков мужского проклятия. Снова тишина принялась вдавливать тяжелыми пластами в землю все построенное человеком. И самого человека.
  - Не надо. Розовый цвет - розовое будущее...
  - Не-е-ет. Розовый цвет - цвет растворенной в воде крови. Вода - жизнь. Но вода и ничто. Просто вода. А кровь - жизнь. Но кровь и смерть...
  - Все равно. Что теперь может измениться... Но я пришел к тебе.
  - Да-а. Ты пришел ко мне. Ты давно вошел в этот дом. Тебе осталось сделать лишь физическое усилие, чтобы переступить этот, всегда благосклонный к тебе, порог. Переступи его, и пусть звезда Давида осветит последнюю страницу Библии.
  - Да. Пусть звезда Давида вспыхнет над последней страницей бесполезной Библии. Человек жил и еще долго будет жить животными инстинктами. Чувствами. Значит, за последней страницей никчемной книжки - не зависящая от написанных в ней проповедей жизнь.
  - Не-ет. За последней страницей смерть. Смерть первобытным рабам. Ты это поймешь тогда, когда из брошенного тобой в почву семени вырастет дерево. Когда ты увидишь, что оно может плодоносить. А до этого времени ты, мужчина, будешь не жить - существовать за счет животных инстинктов и ненавидеть растущее рядом дерево. Только когда оно зацветет, для тебя перевернется последняя страница Библии, которую ты так долго будешь изучать. И ты умрешь. Тогда разум заставит мертвую плоть носить себя на ее плечах. Тогда Разум назовет себя Человеком, и ты полюбишь собственное, усыпанное цветами, дерево... Но ты пришел ко мне. Переступи же порог моего дома.
  Она сорвала с неба звезду, осветила ею короткий путь до порога. Тонкие синеватые лучики преданно зарывались в волосы, доверчиво касались бледноватого лица, пытались зажечь огоньки в зрачках. Огоньки лихорадочно вспыхивали и тут-же гасли, заливаемые прозрачной пеленой из слез. Но путь до порога оказался таким же легким, как и вся, пройденная до него, дорога, потому что Природа пока была на стороне входящего в этот дом. Потому что пока он был ее сыном.
  Толстый ковер на полу неторопливо принялся высасывать холод из занемевших ступней. Через облапившие фарфор пальцы на скатерть выплескивались горячие толчки янтарного чая. Успевший пробраться внутрь холод недолго лихорадил размягченную живым теплом плоть. Удлиненное лицо взялось алым пламенем, в котором начали плавиться два круглых, темно - коричневых зрачка. Мирно журчавший на кровати огромный сибирский кот лениво пролился на пол и свернулся калачом подле ног хозяйки. Зеленый глаз будто нехотя стал следить за неспокойной штаниной ее собеседника.
  Над столом зависла голубая радуга. Она не исчезала даже тогда, когда смыкались веки, уставшие держать длинные ресницы. Голубые струи разбегались по светлому трепету волос, по плечам, по мраморным рукам. Девушка словно утонула в облаках вуали. Неясным образом она колыхалась в призрачных волнах голубого тумана. Без внутренней дрожи невозможно было наблюдать за игрой бледно-розовых, ярко-красных, матово-жемчужных теней в глубине этих волн. Невозможно было не заметить даже в простеньком домашнем платье замыслов знаменитых кутюрье, каждой линией поспешивших подчеркнуть законченные формы маленького чуда природы. Но все кончилось еще там, в парке, когда кареглазая сорока обронила весть у подножия статуи. Когда он подобрал эту весть и положил в карман пальто, неудобной складкой застывшего сейчас на вешалке. Все кончилось тут, у порога этого дома, после первых слов короткого диалога. А когда с ее губ слетел последний тихий звук, звезда погасла, рдеющей каплей скатилась с ладони и провалилась под землю. Все кончилось за столом, когда он не узнал мягких линий фарфоровой чашки, неожиданно плеснувшей на пальцы горячим чаем. Все кончилось...
  На какое-то мгновение на открытый лоб опустилась неясная тень. Сломав крутые дуги темных бровей, он перевел взгляд на стену. Равнодушно скользнув по разноцветным лицам актеров, задержался на затянутых в черное трико длинных ногах Бетси Роу, этой экстравагантной балерины, скрасившей немало дней в жизни непутевого, но гениального русского поэта. Выпятив нижнюю губу, он немного подергал правой щекой и беспокойно заскользил взглядом дальше, пока не наткнулся на почти квадратный кусок холста, свободно провисший под темной ликом иконой Спаса Нерукотворного. Но и он, эта уменьшенная в пять раз копия Христовой плащаницы, не принес успокоения своим грубым видом, раньше призывавшим переодеться в рубище и искать Истину в зарослях крапивы и терновника. Кусок холста лишь напомнил о том, что комната, этот дом живут тихой, но твердой верой в непоколебимые жизненные устои. Но Вера - это Разум. Значит, здесь его призывали к благоразумию. Он снова подумал о том, что как же тогда быть с чувствами, которые постоянно напоминали о себе? Его плоть категорически отказывалась влезать в стальную шкуру робота. Превращаться в бездушное, набитое серой массой, существо, которое будет ходить там, где надо, есть то, что надо, одеваться во что нужно. И дышать тогда, когда надо. Тогда зачем он пришел сюда? Что ему здесь нужно? Можно было обойтись короткой встречей и после, когда каждое из действующих в затянувшемся спектакле лиц займет свое место, когда окончательно улягутся страсти и можно будет спойно выслушать упреки и обвинения в свой адрес. То есть, то, что он с тревогой ожидал сейчас, каждую минуту, каждую секунду.
  - Этому холсту добрых две сотни лет. Ты постоянно заострял на нем внимание. Тебя что-нибудь заинтересовало?
  Он пристально вгляделся в плоскую как доска, темную щеку Бога и увидел след от когда-то скатившейся по ней восковой капли. Икону недавно снимали. Может быть, просто для того, чтобы протереть. Резные края оливковых листьев блестели новой латунью. А след на щеке Бога остался...
  - Нет. Чем может заинтересовать мешковина? Разве только тем, что добротно сработана.
  Она сделала глотательное движение, бездумно пробежалась пальцами по фигурному воротничку платья, коснулась розовыми ногтями побледневшего лба и растерянно пошарила глазами по его густой, в тугих каштановых кольцах, шевелюре.
  - Я не знаю, что буду делать после того, как за тобой захлопнется дверь. Я... Я, кажется, люблю тебя.
  Некоторое время он продолжал изучать лицо Бога. Затем округлый, с ямочкой посередине, подбородок провис. То, что услышал, не было новостью, хотя она тщательно маскировала чувства. Но чтобы сама призналась в любви, на это он не надеялся. Слишком гордым был медальный профиль, слишком дерзким свет голубых глаз. Она могла превратиться в кошку. Могла стать юношей с ломким хриплым голосом, могла, как приготовившаяся к прыжку пантера, закрутиться в стальную спираль. Но слово "люблю" было запретным, как яблоко из райского сада. Пораженный тем, что она надкусила райский плод, он долго не мог шевельнуть ни одним мускулом. Вдруг почувствовал, как последние обременявшие сомнения, освобождают душу от тисков. Приступ смеха горячей волной окатил с ног до головы:
  - Ты призывала жить разумом, прислушиваться к его голосу. Разве не чувство руководило сейчас тобой? Разве не оно покрыло твой лоб, щеки матовой бледностью?... Ты такое же животное, как и я. Твоим высоким словам грош цена.
  - Но я животное разумное, - с усилием выдавила она из груди осевший голос. Пальцы принялись теребить лен волос. - Я... Я люблю только тебя. И моя любовь постоянна.
  Откинувшись на спинку стула, он некоторое время разглядывал ее, превратившуюся в земное существо. Затем встал и заходил по комнате взад - вперед. Выгнувший дугой спину кот нервно фыркнул, прижал уши к затылку, принялся точить когти о грубую шерсть ковра. Часовая стрелка за стеклом настенного храма плотно улеглась на фигурную десятку, минутная отодвинула в сторону цифру двенадцать. Тревожный звон надолго завис посередине комнаты. Когда последний отзвук затерялся в волосах девушки, она опустила руку вниз, потрепала кота за шею. Едва слышно заурчав, тот прошел за шифоньер и улегся на коврик, прикрыв морду возбужденно подрагивающим хвостом. Сквозь старинный матерчатый абажюр тихо просачивался розовый свет, разливался по стенам, по мебели, по полу. По потолку. Розовели оттопыренные уши у Бельмондо, арбузными ломтями розовела громадная пасть у голодного тигра. Все вместе взятое, такое привычное до последнего времени, начинало раздражать. Снова он подумал о том, что не надо было приходить сюда. Не надо было переступать порог, снимать пальто, ботинки. Теперь, когда все стало на места, когда последние сомнения оставили душу в покое, он не мог находиться в этой комнате ни минуты. Досадливо подергав верхней губой, подошел к окну, отодвинул занавеску в сторону и посмотрел на улицу.
  Синий воздух был насыщен серебряной пылью. Может, после долгой дороги месяц принялся отряхивать ее с себя, а может, просто пошел первый снег. Но каким странным он был. Невидимо сверкающим в бесконечном пространстве. Покрытые им корявые голые ветви словно были однобоко и торопливо измазаны лунным светом, а земля будто накрылась тонкой полиэтиленовой пленкой, которая рябила мелкими волнами, увенчанными крохотными призрачными смерчами, хотя ни одна ветвь, ни один засохший на смородиновых кустах лист не дрожал. Мертвая призрачная тишина. Ни звука, ни шороха, ни живого огонька. Из-за угла выглянула розовощекая собака. Длинные ноги бесшумно пронесли поджарое тело под окнами, Остановившись у невысокого забора, она обернулась, подмигнула карим глазом и растворилась, растаяла как призрак на болоте. По краю неба торопливо пробежала толпа людей. Многие из них были в трусах и майках, в ночных сорочках, в пижамах и шлепанцах на босу ногу. У одних кровоточили открытые раны, другие зажимали в кулаках стклянные патроны, набитые бесполезными таблетками нитроглицерина. Там, в бесконечности космоса, их поджидал неясный лохматый призрак. Зябко передернув плечами, он скосил глаза в другую сторону, в надежде за чернильными крышами рассмотреть родной дом, затерянный среди звеньев сплошной многоэтажной цепочки огней. Увидел, как другое косматое чудовище высыпает из мешка прямо во взметнувшийся над городом холодный электрический костер множество скрюченных, сморщенных, с болтающимися пуповиной и половыми органами детских телец. Как пропадают они в костре бесследно.
  - Ты хочешь уйти?
  Опустив занавеску, он провел ладонями по лицу, прошел к столу. Из кармана пальто нежиданно высунулся конец пера. И тут-же он услышал приглушенную стеной из слежавшегося самана сорочью трескотню. Сквозь занавески два карих зрачка заглянули в самую душу.
  - Нет... Я хотел бы остаться здесь
  Хриплый голос плохо слушался хозяина. По спине заструились ручейки пота. Язык превратился в большой, шершавый кусок резины. Он поднял чашку с чаем, крупными глотками осушил ее до дна.
  - Да, я хотел бы остаться здесь, - переведя дыхание, повторил он. - Мне кажется, что ты тоже не хочешь, чтобы дверь за мной захлопнулась раньше.
  Он снова попытался из глубины сознания вызвать голубой образ. Но перед ним сидела живая плоть. Плоть обладала яркими голубыми глазами, у нее были розовые щеки, красные губы и жемчужно-белые зубы. Все это купалось в пышных светлых волнах волос. Неясного образа больше не сущствовало. В бессильной ярости он вогнал ногти в ладони:
  - Я не знаю, что хочу. Не знаю... Не понимаю, что происходит со мной. Мне страшно. Разве ты не видишь, что мне страшно? Зачем я здесь? Совершенно ничего не знаю и не понимаю. Может быть, ты объяснишь, что происходит?
  - Да, - она встала, обвила его шею прохладными руками. - Тебя покидает настоящая любовь, которая привела сюда. И заполняет туман обмана. Ты поддался чувствам, а любовь должна быть разумна
  - Врешь! Все это нужно тебе. Любовь не может быть разумной, потому что она неуправляема.
  - Тогда ничего не скажу. Тогда я буду молчать. Ты пришел ко мне..., - руки ее потеплели. Он почувствовал на щеке горячее дыхание. Упругие толчки губ никак не могли достучаться до закрытого на несколько замков желания. Она вынула сердце и положила ему на грудь. Оно затрепыхалось подбитой птицей. - Ты все поймешь потом. Но эта ночь моя-а...
  Он захлебнулся в хлынувших снизу обжигающих волнах страсти. Крупная дрожь прокатилась по телу. Осатаневший Эрос вырвал меч у Марса и занес над готовыми лопнуть от дикого желания губами:
  - Ты... Ты ведьма. Я боюсь тебя. Я...
  Краем глаза успел заметить метнувшуюся из угла в угол по комнате злую тень. Краем уха услышал истерический смех за окном. Невольно повернул голову в ту сторону. Кто-то бесформенный сорвал с алычевого дерева розовую ленту света и через плечо швырнул ему под ноги. Холодной скользкой змеей она обвила их, напрягла стальные кольца длинного чешуйчатого тела. По комнате снова метнулась уродливая тень, притаилась за потемневшим от времени посудным шкафом.
  - Эта ночь моя-а... Сейчас ты любишь меня и больше ничего не надо. Ты у меня здесь, - она взяла его руку, положила себе на живот. Затем потянула холодную от волнения ладонь вверх, на секунду задержала на груди и снова возвратила на живот. - Ты уйдешь, потому что прав. Пока Разум действительно бессилен перед чувствами. Мой разум тоже не смог подчинить их себе. А твои чувства такие яркие, ты весь такой... Я не смогу помешать. Но эта ночь моя-а...
  Страх и внутренний протест заменили страсть на звериную похоть. Он почувствовал, как на рассеченных губах зашипела жадная кровь. Соленый ее привкус заставил налиться мускулы неуправляемой силой. Он сомкнул пальцы на слабых плечах девушки. Бессмысленный взгляд не задержался на бледном, укрытом трепетной тенью ресниц, лице. Остановился на длинной шее. Захотелось вцепиться зубами и напиться дымящейся крови. Огромным усилием воли он подавил это желание. Мучительный стон разодрал сжатые до боли челюсти:
  - Я з-задуш-шу тебя-а.
  - Не-ет. Потому что желание высказанное - есть мысль. А мысль может принадлежать только существу разумному. Я не боюсь тебя. Никогда не боялась. Я тебя люблю...
  Светлые волосы заструились по его щекам, по шее, по плечам. Горячими комочками близкое дыхание скатывалось за шиворот. Он почувствовал, как подрагивающие длинные ногти принялись выковыривать из гнезд пуговицы на рубашке. Когда последняя из них нехотя оставила насиженное место, когда рубашка неторопливо сползла к ногам и накрыла розовую, скользкую, тут же потухшую змею, он расслабил шею, спокойно огляделся вокруг. Натянутые до предела нервы отходили с теньканьем, душу заполняло вязкое сладковатое месиво. За потемневшим от времени посудным шкафом с остервенением прогрызала нору под пол злобная тень. За окном сонное алычевое дерево снова вяло накидывало на себя розовую ленту света. Под абажюром стыдливо помаргивала маленькая лампочка. Кота на коврике не было. Из-под шифоньера торчал только пуховый кончик хвоста. Девушка попыталась слиться в единое целое. Но оставался еще один свидетель - розовый свет. Она взяла отяжелевшую его ладонь, на секунду задержала на своем животе и прижала к груди:
  - Я люблю тебя. Там, в далеком будущем, ты поймешь все. До вершины горы, название которой Совершеннолетие, вам придется идти восемнадцать лет. Когда вы доберетесь до вершины, когда, как каждый из разумных существ на планете Земля, сотрете со лба пот и усталым взглядом окинете пройденное, оглянетесь на прошлое, вам откроется Истина. Ты поймешь свои ошибки, и, может быть, смысл Жизни, твой спутник всей плотью почувствует настоящую любовь, какую испытываю сейчас я, потому что у меня... Но твой спутник, который до вершины будет любить только тебя, уже признается в этом другому.
  - Кто он?
  - Не знаю. Может быть, это буду я, потому что хочу войти в тебя, как ты вошел в меня. Потому что до вершины Совершеннолетия дойду с твоим... С тобою уже нет. Дойду с продолджением твоего "я". Да, как и ты, я буду подниматься на гору. Только с другой стороны. А теперь я хочу войти в тебя. Хочу... хочу...
  Огромным усилием воли он отстранил ее и тут же почувствовал, как тонет, растворяется в неясном голубом образе:
  - Кто ты?
  - Не знаю. Женщина. Жизнь.
  - Я хочу выпить. У тебя есть домашнее вино. Дай мне.
  - Делать вино - это серьезно. Но потреблять его должно быть забавным. Нам сейчас не до забав.
  По его лбу покатились крупные капли холодного пота. Жажда высушила полость рта, в ногах появилась слабость.
  - Я сойду с ума...
  - Не-ет. Я хочу тебя. Хочу, хочу, хочу... Этот розовый свет... Хочу тебя-а-а...
  Как близко до стены. И как далеко до стены. Какая у нее длинная рука с розовыми ногтями. Странно, складки простыни ломаются с хрустом. Кто их ломает? Почему так безжалостно? За окном пропитанная серебряной пылью синь. За окном... Везде пропитанная серебряной пылью ночь. Но-о-очь...
  Фиолетовый вечер торопливо приготавливал постель падающей с неба одинокой старухе - ночи. Широкие крылья черной шали, в которую она зябко куталась, тенью обмахнули многоэтажные здания. В темноте лихорадочно зажелтели давно забывшие про нормальный сон плотные стаи окон. Но внизу продолжали бурлить электрические реки. Казалось, окна, машины, соседний двор с освещенными призрачным светом фонарей худосочными пирамидальными тополями, оторвались от земли, в пространстве поплыли к недалекой Луне, эскимосским бубном загородившей половину черного сентябрьского неба. Отправилась в путь и квартира на пятом этаже одного из домов. Сидевший за письменным столом мужчина почти физически ощутил невесомость. Стул начал плавно уплывать. Нахмурившись, он торопливо перевел тревожно блеснувшие темно-карие глаза на сбоку распустившийся розовым тюльпаном абажюр. Грузное тело вдавило недовольно скрипнувший стул в паркет. На высоком лбу выступила холодная испарина. Но розовый свет вернул в действительность. Плавающие перед носом разноцветные круги стали лопаться мыльными пузырями. Наконец, последний из них вспыхнул радугой и пропал, растворился в воздухе. Вздохнув, мужчина запустил обе руки в крупные кольца седых волос и откинулся назад. Ни на чем не останавливаясь, задумчивый взгляд заскользил по комнате. Со стены с тонким звоном скатилось десять золотых монет. Сделав круг по полу, каждая из них затихла у порога двери, ведущей в соседнюю комнату. Потолок шелушился приглушенной музыкой, за спиной пыталась пробиться сквозь розовые финские обои посудная грызня. Мужчина посмотрел на в беспорядке лежавшие перед ним бумаги. Между густыми черными бровями появилась недовольная складка. Множество связаных плюсами и минусами больших и малых цифр хотели соединить или разъединить свои судьбы. Но ни одна из них не желала оставаться в одиночестве. Каждая стремилась к знаменателю, пыталась устроиться повыгоднее. И... растеряв многое, что успела накопить, оставалась в одиночестве. Или бесследно растворялась в более сильном партнере, потому что после знака равенства не было ни плюсов, ни минусов. Были или одиночества, или покорность судьбе. Редко - редко ноль - знак абсолютного равенства. А может, знак абсолютного равнодушия...
  Резким движением отодвинув деловые бумаги к середине стола, мужчина поднялся и заходил по комнате взад-вперед. Потрескивали скрытые лаком бруски паркета, по стенам и потолку гонялись друг за другом размытые тени, негромко ляскало стекло в одном из книжных шкафов. В раскрытую створку окна глухой угрозой врывался давно притупившийся в сознании шум большого города. Убитый угарной вонью отработанного бензина, в ноздри пытался пролезть сырой сквозняк пока не близкого дождя, но близкой уже осени. Осень. О-осе-ень... В груди шевельнулось чувство беспокойства. Мужчина подошел к окну, втянул носом воздух. Вдруг понял, что лето кончилось, что в теплых пока воздушных волнах уже плавают первые льдины, от которых несет холодом. Скоро между ними запузырится крутая шуга, потом мороз примется ковать гладкий ледяной панцирь. Звонким пластом тот укроет остывающую землю на долгие месяцы. Чтобы пласт не ржавел, зима станет начищать его шершавыми метелями. Небо опустится на крыши домов, обдерет их жестокими снежными валами. День померкнет и все утонет в демонической круговерти. На душе стало пасмурно, нестойко. Передернув плечами, мужчина закрыл створку, потрогал батарею отопления. Она была холодной. За спиной огрызнулась на бесцеремонное с ней обращение дверь. На пороге стояла по прежнему поджарая кареглазая розовощекая собака. Продуманно скошенные вниз полы домашнего халата оставляли незакрытой длинную узкую полоску смуглого тела. Но гладкая кожа на украшенной ниткой настоящего жемчуга шее уже начала увядать. И волосы не вскипали мощными валами, хотя гребни были еще высоки.
  - Ты ужинать думаешь?
  Отсутствующим взглядом мужчина еще раз прошелся по высокой фигуре с ног до головы. На долю секунды задержался на проступающих сквозь наведенный в дневное безделье макияж, пока не слишком заметных, усталых морщинах под нижними веками, на успевшей затвердеть злой черточке возле верхней губы. Совсем недавно собака была верным другом. Сколько же лет прошло с тех пор? Пять? Десять? Уже девятнадцать!? Да, девятнадцать. Сегодня у дочери... Впрочем, первоначальная мысль была о другом, о кареглазой собаке. О-о, как она бегала, как ловила каждое слово, невысказанную мысль. Как преданно заглядывала в глаза. Тогда он быстро поднимался по затерянной в облаках иерархической лестнице. Иногда удавалось перепрыгнуть сразу несколько крутых ступеней. Она и сейчас преданная. Больше нажитому добру, четырехкомнатной квартире, чем ему, своему хозяину. А может, с самого начала преследовала цель - помогать накапливать, затем охранять накопленное. Он всю жизнь, с первой встречи, сравнивал ее с собакой. До сих пор не знал, почему именно данное сравнение пришло в голову. Часто называл вслух даже при знакомых. Правда, углы губ провисали под тяжестью добродушной улыбки. Теперь добродушия нет. Нет и привычного чувства тепла. Но нет и чувства холода...
  Кончики пальцев взялись иголками от неожиданного определения давно, сотни лет назад, переставшего беспокоить собственного состояния. Оно вмещалось в одном слове. Пус-то-та-а...
  - Почему ты молчишь? У тебя бледный вид.
  По жилам прокатился ледяной шарик. Вот и голос показался чужим. Протяни руку, вместо дружеского плеча пус-то-та-а... Мысли перешли в галоп. Нет! Нет!!! Причина в другом. Необходимо искать ее в ином месте. Надо догнать стремительно убегающие остатки тепла. Откуда она, отбившаяся от табуна, заставляющая сжиматься сердце в комок, глупая мысль? Откуда, когда здесь совсем другое?
  - Я устал.
  Рукавом рубашки мужчина смахнул покатившиеся по щекам капли пота, улыбнулся одними глазами. Собака машинально пошарила рукой в кармане халата, переступила с ноги на ногу. Перед лицом задрожала прозрачная вуаль озабоченности. Он ухватился за едва различимую тончайшую паутину, как утопающий хватается за соломинку. Если она озабочена, значит, о равнодушии не может быть речи. Озабоченность - это чувство. Чувства не обманывают живую плоть. Будь плоть заключена в звериную шкуру, будь голой, беззащитной. Человеческой. Только Разум может лгать, потому что умеет рождать множество противоречивых мыслей, создавать образы. Фантазировать. Только он имеет на это право. Пользуется этим правом неограниченно, от жизни до смерти. Потому что и Жизнь, и Смерть в его руках.
  - Я все-таки принесу тебе лекарство.
  Мужчина прислонился к стене. Грубый ком ободрал горло. Конечно, причина в другом. Как он не догадался сразу? Собака решила, что выдохся, не достигнув намеченной обоими цели. Может, мечтала о ней одна, а он, уверенный в силах, только снисходительно усмехался? Как далеко это было. На дне укрытой седым туманом пропасти жарко горит совместно разведенный костер. Оттуда должно исходить тепло, потому что теплые потоки поднимаются вверх. Их нет. Не видно и пламени. Даже искры не долетают сюда, до затерявшейся в облаках тропинки, все время вьющейся по краю пропасти. Но еще есть силы. Неужели она не понимает, что может идти вперед? Неважно, какой толщины над головой слой облаков, неважно, что крутая, широкая когда-то, лестница превратилась в каменную узкую тропинку. Он дойдет. Обязательно достремится и увидит вершину.
  - Выпей.
  Мужчина протянул руку. Благодарная улыбка оплавила концы затвердевших линий. Мышцы шеи расслабились. По прежнему лицо собаки было укрыто вуалью озабоченности. Незримые складки тончайшей паутины отблескивали новым серебром, делали глаза, нос, щеки немного холодными, чуть отчужденными. Эту мелочь можно уже отнести к утратившейся с годами эмоциональности, к постепенному увяданию красок. Зато, как много лет назад, мочки ушей притягивали взгляд розовой доверчивостью. Зато по прежнему были трепетны тонкие крылья носа.
  - Что-то дочь запаздывает. Все давно готово, а ее...
  Лекарство в недонесенной до рта мензурке вскипело мелкой рябью. Сердце мужчины гулко оборвалось вниз. Таяла на глазах, растворялась бесследно вуаль, обнажая матово блестевшее, без единой живой тени, восковое лицо...
  Часовая стрелка добралась до середины долгого пути между двумя черными цифрами. Минутная столкнула на обочину ненужную ей золотую монетку. Собака испарилась, превратилась в невидимое облако, пролившееся тонким запахом духов. Не-ет. Это была уже не собака. Восковая кукла равнодушно выхватила из рук мензурку с невыпитым лекарством. Это она за дверью мелко постукивала по полу длинными конечностями. Так и не заметила в нем резкой перемены. Пока душа сжималась от холода, поблескивала восковыми глазами мимо. Мужчина потянулся рукой к щеке. Почему рука скрипит? И почему такая гладкая холодная кожа?..
  Из-за двери раздалась раздраженная сорочья трескотня. Только теперь вместо быстрых чеканных слов из гортани сороки вылетала твердая шелуха. Мужчина с трудом расшифровал услышанное. Длиннохвостая прогонял развалившегося в кресле кота. А может, это от того, что в ушных раковинах застряли вязкие пробки. Сорока не могла изменить голос так быстро. Впрочем, она уже не сорока. Она... Как холодно. Пальцы на ногах примерзли друг к другу. Какой холодный латунный паркет. Какой он звонкий. Сто лет назад со стены на него просыпались десять золотых монет. Через пятьдесят лет скатилась еще одна. Пройдет несколько десятков лет, и по латуни должны запрыгать одиннадцать золотых кружочков. Разве одиннадцать?... Да, новый десяток начинается именно с этой цифры. Ти-нь-нь-нь... Ти-нь-нь-нь... Целая вечность. А если всего один миг? Но кто его так растянул?... Мужчина пошевелил гладкими пальцами. По окну струились потоки яркого желтого света. Луна заняла половину присыпаного мелкими кусочками льда черного неба. Там, среди ощетинившегося синими иглами крошева, неприкаянно кувыркалась мертвая, когда-то такая теплая, обледеневшая кареглазая звезда. Растворился в вечности и ослепительный хвост космического скитальца "шакуна вимана". Призрачно. Нестойко. Хо-д-д-длод-но. Пусто в черепе. Пусто возле сердца. Ни каменных глыб, ни скальных обломков. Ни пирамиды Хепса, ни огрызков Вавилонской башни. Пус-то-та-а...Рукой он с трудом сдернул с места плотную штору. Надломленным суком рука упала вдоль бедра. Кособочились набитые бесполезными книгами книжные шкафы, белела небрежно наброшенная на одинокое ночное пристанище простыня, возле рабочего стола корячился утративший благородную осанку стул. Вся комната утонула в розовом. Что-то он напоминал, этот розовый свет. О чем-то говорили и пляшущие по стенам, по потолку злобные тени. Пытался привлечь внимание прибитый над ночным одиночеством кусок грубого холста. Откуда он здесь? Или его уже нет?.. Впрочем, теперь все равно. По гулкой груди вместо души перекатывался кусок грязного льда....
  Из глубины космоса прилетел мелодичный зевок разбуженного кем-то электрического звонка. Мужчина попытался оторваться от стены. Усилие ни к чему не привело. Коротко встряхнулись густо присыпанные снегом волосы. За дверью послышался мягкий перестук - кукла торопилась в прихожую. Кто может придти сюда, в стылую бесконечность Времени и Пространства? Кому понадобилось заглянуть в затерянную на краю Вселенной неживую обитель с двумя равнодушными друг к другу, к окружающему, подобиями восковых фигур из разворованного музея мадам Тюссо? Неужели существует связь с давно забытым земным теплом? Столько заполненных терзавшими Разум никчемными желаниями эпох осталось позади! Как он мог пройти по бесконечным, утонувшим в звездной пыли, дорогам Вселенной великое расстояние до их обители?..
  Мозг устал задавать вопросы самому себе, потому что на них не было ответа. Но вопросы сумели раздуть крохотный уголек не успевшей дотлеть надежды - единственного, что осталось живого из чувств во всем теле. Мужчина напрягся, оторвался от стены, и, оставив кусок плеча, протащился к дивану. Хрустнули сломанные непослушной тяжестью пружины, жалобно застонала высокая спинка. Все стихло. Только из прихожей продолжала доноситься сорочья трескотня. Может, это приглушенное временем тарахтение мопеда, на котором гонял в детстве, и который кучей лома ржавел в сарае за многие световые годы отсюда? Как далеко это было! Господи, как далеко! Это было там, на обласканной солнцем Земле, среди не знающих гильотин садов, среди неистоптанных чужой ногой лугов, среди невысоких, живших одним племенем, добрых домов с короткими, измазанными сажей, кирпичными трубами над заломленными набок крышами. Зимой маленькие карлики курили дрова, запасы которых громоздились под нестойкими навесами. Притопывая валенками, прихлопывая рукавицами, из-под овечьих полушубков выпускали густые клубы пара, смеялись крепкозубым, задорным, краснощеким смехом. Летом, развалившись на берегу озорной речушки, щурились на солнце удивленными, лукавыми, радостно растерянными, подслеповатыми, другими, открытыми настеж, чистыми окнами. Там, на теплой планете Земля, была Жизнь. На другом конце земного шара, до которого добирался на мопеде, жило тоненькое ситцевое деревце. Первое люблю. Любовь. Люббила... Какое незнакомое, тугое, емкое слово. Оно похоже на грудь перешагнувшей порог совершеннолетия девушки. Перешагнувшей порог... Перешагнуть порог... Неясный голубой образ... Далекая многоэтажная сплошная стена огней, под которой умирает убитый скоростью человеческий крик. Обломок женского голоса, осколок мужского проклятья... Господи!!! Чей обломок, чьи осколки?... Почему все утонуло в розовом свете? Цвет растворенной в воде крови. Вода - Жизнь. Но вода и ничто. Просто вода. А кровь - Жизнь. Но кровь... Господи!!!
  - Папа! Ты что, не слышишиь? Все уже готово.
  Мужчина с трудом развернул глазные яблоки в сторону двери. Свободно болтавшаяся над розовыми бананами розовая разлетайка остановилась посреди комнаты. Из широкого воротника поднималась длинная, укрытая светлыми кольцами волос, загорелая шея. Искривленные радостной улыбкой красные губы обнажили ровную поверхность полированной кости. По детски округлый подбородок, розовые щеки и... Мужчина медленно опустил набитые песком тяжелые веки. Сон... Со-о-н-н... Нет. Это не сон. Посреди комнаты, кажется, стояло переодетое ситцевое деревце. Оно сделало еще шаг, протянуло ветвь к обломку плеча. От укрывших рану листочков исходило живое тепло. Рана быстро заживала. По жилам тягуче заструилась ледяная кровь. Это уже не сон. Хрупкое создание было наполнено земным теплом, излучало земной свет. Оно пришло оттуда, с оставленной много тысяч лет назад, планеты Земля. Из памяти. Как ему удалось перешагнуть порог Времени?...
  - Папа, что с тобой? Ты не заболел? Мама...
  Мириады омертвевших клеток уцепились за брошенный из прошлого спасательный круг. Мужчина почувствовал, что примерзшая к телу рубашка становится мокрой. Неприкаянно болтающийся по груди комок грязного льда растаял, превратился в облако горячего пара. Оно начало распирать изнутри стены грудной клетки. Ребра с треском расправлялись. Душа занимала привычное место. Он почти физически ощутил, какая она грязная. Вместе с земным теплом хрупкое создание вернуло забытую на одном из привалов на дороге Жизни Совесть. Она напомнила резкими выстрелами в оживающее сердце. Толпа мешавших карьере сослуживцев с укоризненным выражением на лицах обходила плачущего над растоптанной девичьей честью маленького кареглазого мальчика. Откуда он? Кто этот мальчик? Почему плачет? Неужели это его?...
  Голубые глаза, огромные голубые глаза когда-то путавшегося под ногами существа. Они просили о любви. Вымаливали ее как подаяние. Разве сейчас они не просят о том же? Разве... Каким радостным и в то же время пустым был взгляд. Любовь. Люб-бовь...
  - Я дала лекарство, он не стал его пить.
  Бесцветный голос заставил дыхание прерваться. Она была в соседней комнате, эта восковая кукла. Почему вызывает неприязнь? Кто превратил ее, миг назад животрепещущую, в манекен, отбросил такую близкую на великое без меры расстояние - рав-но-ду-шие? Жарко. Ду-ш-ш-ш-но...Рука непроизвольно потянулась к воротничку. Он оказался расстегнутым. Кончики пальцев снова взялись иголками. Тогда мужчина откинул голову назад и широко распахнул глаза. Комната была затоплена розовым светом. Через края абажюра продолжали выплескиваться розовые волны. Тяжелые шторы сдвинулись с места и в окно с ногами влезла луна. Чуть сбоку розовела неясная фигурка. Шершавым языком облизав губы, мужчина с пристальным вниманием вгляделся в нее. Фигурка переступила с ноги на ногу, немного отошла в сторону. Голова оказалась в самом центре лунного бубна. Желтые потоки света образовали призрачный нимб. Светлые волосы укрыли плечи, перекинулись на грудь. На красных губах продолжала играть радостная, немного удивленная улыбка. Капризный голос расколол пополам жемчужно-белую кость:
  - Папа, ну хватит. Стол уже накрыт.
  Ажурной вуалью опутавшие розовое лицо длинные ресницы нетерпеливо приподнялись. И вдруг над головой, над плечами, вспыхнуло голубое сияние. Фигурка растворилась в нем, закачалась трепетным облачком дыма. Мужчина вздрогнул. Глухой стон вспугнул угнездившуюся на лице отрешенность. Он потянулся к плавающему в розовом неясному голубому образу. Он выбросил руки вперед:
  - Я люблю тебя. Я...
  Смех осыпал его с ног до головы звонким серебряным дождем. По стенам, по потолку заметались неясные тени. Они корчились в приступах злорадного хохота. Дико заржала слетевшая с петель дверь.
  - Ты!!! Ты любишь меня!? Папа, это прекрасный подарок ко дню рождения. Но ты с ума сошел. Мама...
  На пороге мелко вздрагивала восковая кукла. Ни одна черточка не оживила матово блестевшего лица. Оно по прежнему отражало плоть без души.
  - Ты не замечал дочь всю жизнь. Ты забыл про нее, как только она родилась. Мне пришлось отдать все живые соки, чтобы из крохотного комочка она превратилась в голубоглазое торжество юности. Разве дочь похожа на тебя?
  Мужчина стряхнул гору пресных лепешек, вскочил на ноги и потянулся руками к образу. Долгожданное чувство любви затопило до самого подбородка, налило мускулы силой. Образ таял под пальцами, растворялся дымом над аналоем. Тогда он повернулся к кукле. Ярость перекосила рот:
  - Но и на тебя, на кареглазую собаку... Не-ет, на восковую куклу, на манекен, она не была похожей. Ты увела ее от меня. Ты увела и меня от нее. Ты... пус-то-та-а-...А я, видишь, дышу, дрожу от волнения. Я люблю.
  Равнодушно махнув рукой, кукла застучала конечностями в глубь другой комнаты. Оттуда донесся вежливый молодой голос, прерываемый сухим стуком зачерствевших лепешек. Мужчина перевел дыхание. Глаза лихорадочно забегали по комнате. Образ чуть покачивался на прежнем месте. Луна уже не окатывала его с ног до головы желтым светом. Она улетела в пространство. Новая волна любви заполнила тело, просочилась сквозь бледную кожу. Он увидел журчащий вокруг шеи золотой ручей. Светлые локоны обвивали грудь, губы едва прикрывали жемчужный за ними мазок. Все тонуло в призрачно голубом мерцающем мареве. Мираж!? Ми-ира-аж-ж... Жажда забила рот сухим песком. Как далеко до ручейка. Как до него близко. Он сделал шаг и снова поймал руками воздух:
  - Я люблю тебя. Я... Я не могу без тебя.
  С розового лица медленно и тихо слетела радость. На ресницы присела легкая озабоченность. Даже от этого прикосновения они опустились вниз. Лунный бубен за окном зацепился за вершину высокой горы и раскололся пополам. Одна половина скатилась по крутому склону, застряла в кроне пирамидального тополя, на вторую, упавшую на камни, набросилась туча мышей. Когда последняя ярко-желтая крошка была проглочена, все утонуло в розовом свете. Рука мужчины нащупала теплое плечо девушки. Оно не было податливым. Не было и доверчивым. Оно было просто теплым.
  - Я люблю тебя.
  Голубые глаза распахнулись. Фигурка не растворилась, не превратилась в призрачную струйку дыма. Неясного голубого образа больше не существовало. Перед мужчиной стояла его дочь.
  - Я знаю, папа. Но я пришла не одна...
  На покрытый лаком пол с абажюра осыпались розовые лепестки. Скоро от пышного цветка остался один металлический стержень. Разве смысл жизни в стальном стержне? Может, он в неспешно расползавшейся по груди боли? Какая она сладкая, эта боль. И какая невыносимо мучительная. Или это опять сон? Сон... Со-он-н-н...
  Нет. Это уже не со-он-н-н...
   - Прости.
  
   ОТГОЛОСКИ ... ТОГО САМОГО .
  
   ИСПОВЕДЬ МУЖИКА .
  
   Я прожжжииииил в этой стране всю жжжииизнь... Сотни лет в ней ничего-о не меня-я-ется. Я увидел как жжживут другие люююди... И кому я теперь здесь нууужжен... И зачем я теперь там им нууужжен...Почему нужно было делать перестроо-ой-кууууууууу...
  
  
   КРЕСТЫ НА КУПОЛАХ .
  
  Едва ли не на следующий день после официального объявления перестройки, началось интенсивное строительство церквей, соборов, храмов. Люди буквально падали перед ними на колени, ползали внутри недостроенных богаделен. Обливались обильными слезами. Во время церковных праздников колыхались в просторных дворах и за их оградой морем раскаянным. И умилялись, умилялись, что настоящая вера - не в светлое завтра, не в прекрасное будущее, не в развитой социализм, не в окончательный коммунизм, а в Господа нашего, в Бога - наконец-то вернулась к народу. Щедро отламывали от скудных государственных подачек на богоугодное, общечеловеческое дело, оставляя на пропитание с одеждой копейки. Несли последнее, чтобы в первую очередь очнуться от долгого насильственного сна. Поверить в себя, наконец. Когда в центры куполов с помощью современной техники вставлялись многометровые кресты, люди на земле осеняли себя крестными знамениями не меньшими. И свято верили, что именно с этих древних символов небесной мощи Господь обратит на них свой взор.
  Прошло времени немного. Народ обрел себя, посытнел, поважнел. Накачался новой информацией по уши. Часть, разуверившись в бесконечных преобразованиях, осела в других странах. Другая часть успела посмотреть на эти страны не через железный занавес. Далеко не все еще было гладко в родной стране. Но большинство начало в нее, в светлое будущее, верить по настоящему. И, странное дело, кресты на куполах умиляли уже не так, расхотелось падать на колени перед белыми стенами взгроможденных на личные скудства божьих домов. Внутри храмов усердно махать перстами прекратили. Они стали неотъемлемой частью сельских ли, городских пейзажей. Привычной частью. А кресты на куполах все больше начали напоминать о другом - о бренности мира, о собственной невечности на грешной земле. О том, что недолог час, когда такой же крест возвысится над именной могилой. Или креста не будет никакого, потому что укреплять его уже стало некому. И наступит полное забвение. Смерть, которую отодвигаешь, отстраняешь. Оттягиваешь. А она вот, над куполами крестах.
  
  
   НЕЗАБЫВАЕМОЕ.
  
   ПЕРЕСТРОЕЧНЫЙ ДНЕВНИК РАБОЧЕГО ЮРЫ ИВАНОВА .
  
   ДЕВЯТНАДЦАТОЕ .
   Присыпал замоченное в тазу белье остатками стирального порошка и выбросил пачку в мусорное ведро. Долго смотрел на любимую свою рубашку. Это последняя моя стирка. Талоны закончились. А железнодорожные вагоны с порошом из-за границы вряд ли в ближайшее время прорвут блокадное кольцо.
   ДВАДЦАТОЕ .
   Обмылок турецкого мыла "АВА", размером с булавочную головку, скользнул по ногтю и пропал в сливном отвертии раковины. Все. Даже самому себе нечем намылить шею. Талоны кончились. А пароходы из Индии с пакетиками "Нишана" который месяц стоят на якоре далеко в море. И разгружать их некому.
   ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ .
   Сегодня соседи с третьего этажа Майя Ивановна и Александр Михайлович Ячевские, вдвоем спускавшие по лестнице полупустое мусорное ведро, из которого выглядывала выскобленная до синевы обертка от "Масла крестьянского", испуганно шарахнулись от меня в сторону. Придя домой, заглянул в зеркало. Вытащил из заначки последнее из десяти лезвий "Спутник", которые год назад пустил по кругу по тридцать седьмому разу. Сжав, что было силы, колени, побрился с грехом пополам. С сожалением посмотрел на тупое как совковая лопата лезвие. И выбросил в унитаз.
   ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ .
   Минут пятнадцать пытался разглядеть на дне пачки с надписью: "Чай грузинский. Цена 76 коп." хоть что-нибудь. Наконец, заметил, что из угла в угол перекатилось несколько чаинок. С величайшими предосторожностями высыпал их в чайник. Все. Кончился и этот, сизый, с привкусом горелой резины, чай, в который для веса и объема добавляли гнилых тряпок и опилок от высокогорного баобаба. Впрочем, никто из нас давно не видел не то что индийского или краснодарского, но и так называемого "Номер Триста". В нем кусочков от автомобильных протекторов было меньше. А когда-то, лет двадцать назад, я пил цейлонский со слоном. Теперь его пьют боги, американцы и негры в Африке. Сегодня заварил чай в последний раз. Затем принялся отмывать чашку от ядовито синего налета на стенках. Долго драил ее пастой "Юра". Не отмывается.
   ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ .
   Вода пошла с собаками. То есть, из крана стала бросаться как бешеная. А потом в трубе завыло, как на покойника. До шершавости вылизывая языком оберточную бумагу от "Маргарина животного", вспомнил соседей с третьего этажа Майю Ивановну и Александра Михайловича Ячевских. Что-то их не видно. Масло и маргарин у них кончились раньше. У меня тоже не осталось больше талонов ни на то, ни на другое. Всего неделю назад крохотный кусочек маргарина из этой оберточной бумаги весело бабабхал снарядными взрывами на раскаленной сковородке с парой картофельных очисток. Сосед по коридору справа посоветовал пользоваться животным смальцем. Ему легче. Это его вторая блокадная эпопея.
   ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ .
   Вода с утра черная и тухлая, будто водопровод подсоединили к канализации. Идет слабой струей и с большими перерывами во времени. Потрогал батареи отопления, они по прежнему холодные. На улице уже зима, но бои не утихают. Весь город изрыт траншеями, в которых окопались антиперестроечные силы...
   Намочил палец слюной и поводил им по стенкам сахарницы. Прилипло несколько крупинок. Вприкуску попил с ними липкой жидкости из-под крана. Талоны кончились. Долго приглядывался к сырой сахарной свекле. Но ее надо еще разгрызть, а зубы стали шататься и выпадать задолго до этого момента. Вечером погас свет. Очередное заседание сесии Верховного Совета досмотреть не удалось, потому что света не было до самого конца заседания.
   ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ .
   Синее пламя от газовых горелок сначала поблекло, затем побелело. А потом и вовсе зачадило черным дымом, как от работающего на солярке громадного двигателя. А ведь газом я и обогревался, и пользовался вместо света. Косматые хвосты расползлись по комнате, легли на плечи голодным удавом. В горле запершило. Нечем стало дышать. Попытался сделать несколько упражнений по йоге. Не помогло. Хорошо, что кружка с парой скользких глотков воды оказалась под рукой.
   ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ .
   Сегодня отключили и во...
  
  
   ВСЕ О НЕЙ , О ПРИРОДЕ .
  
   БАБОЧКА .
  
   В прошлом году, перед поездкой способом "галопом по европам" с заскоком рысью в Брюссель на сам-смит... О-о, пардон, пардон. Экскюзи, силь ву пле. В прошлом году я ездил облобызать виденные только в кино и на обложках модных журналов древние парижские камни. Но дело не в этом, а в том, что тогда было начало октября. Погода стояла теплая и перед отъездом я пошел прогуляться по парку. И вдруг увидел над одним из придорожных, нелепо подстриженных, кустов настоящую бабочку. Белую, с черной окантовкой разлинованных крылышек и черными же точечками на них. Зрелище вызвало бурю ассоциаций, сентиментальных эмоций. Говорят, в лесах Южной Америки, странах Индокитая, пустынях Средней и не средней Азии они порхают круглогодично. И никто на них внимания не обращает. Но это страны третьего мира, пусть и теплые. А у нас Россия. Бабочка так беззащитно, так трогательно перелетала с куста на куст, нигде подолгу не задерживаясь. Затем, так вежливо присаживалась на предложенный веткой лист, что оторвать от нее взгляд было невозможно. Ей ничего не было нужно. Только по летнему греющее солнышко, безветренная погода, да вот этот листик.
   На днях, уже в этом году, я опять увидел бабочку. Точно такую, которую наблюдал в году прошлом. Белую, наверное, капустницу. Тоже с черной окантовкой по краям белых крылышек с черными точечками по их полю. И снова обуяли сентиментальные чувства. С каждым годом на Земле становится все теплее. Подумалось, что скоро бабочки, вылупившись из коконов, сразу станут вылетать в беспечный, бессрочный полет. Ведь та бабочка, которую удалось подсмотреть в прошлом году, наверняка не перевоплотилась во что-то иное, а осталась порхать на второй срок.
   А вообще, кто знает, до какого времени бабочка обычно летает?
  
  
   МУСОРНОЕ ВЕДРО .
  
   Даже не знаю, как к подобному относиться. На кухне, в углу под раковиной, стоит мусорное ведро. В него летят объедки со стола, весь мусор, собранный по квартире. Ведро периодически опустошается, обмывается, на дно постилается новая подстилка. То место, где оно стоит, постоянно прометается веником, протирается, промывается. Чистота - залог здоровья. Не дай бог от банановых, дынных, арбузных и других шкурок заведутся такие крохотные мушки, роем начнут кружить над мусорным ведром, по кухне. А потом и по всей квартире. Не дай бог. Вывести этих насекомых потом будет весьма трудно. Да и зачем они нужны. Достаточно презренных комаров, неизвестно в какие щели, в незаметные глазу трещины, проникающих с улицы и заставляющих хлопать в ладоши всю ночь. Какой всю ночь - все лето с половиной осени. Если осень к тому же теплая. Любой кайф могу испортить. Звери поганые. А утром все равно вставать с кровати с волдырями от укусов по разным частям тела. Им без разницы, где кусать. И ничего против них не помогает. Ни такое средство, ни вот такое. Ни даже другое. Звенят и все. Хоть из пушки по ним. Не жалко. Но комары - это комары. А ведро - дело даже не подобное. Оно не звенит, и не кусается. Да только раздражения от него не меньше. День, второй не бросаешь в ведро ничего. Нет объедков, потому что на работе завал и кушать приходится там. Нет мусора по квартире, потому что был моечный день. Все вычищено, продраено. На третий день подходишь к ведру со злосчастной пушинкой, а вокруг него столько топорщится мусора, столько внутри каких-то грибочков, что-ли, со шляпками, что невольно и обалдело оглядываешься вокруг. Ну откуда подобная нечисть! Не подходил, не притрагивался, Вобще про него забыл. Как про все больше тускнеющий образ бывшей любовницы, когда-то услады тела и души. А вот на тебе. Даже за ручку трогать неприятно, потому что и ручка как-то странно поседела. От пыли, что ли? Тогда откуда эта пыль, когда окна на внутреннюю сторону дома и прямо напротив парк с пирамидальными тополями. Ни машин, ни пешеходов. Чудеса твои, Россия!
   Был и спал в европейских гостиницах. Сколько ни кидал там в мусорные баки объедков и бумаг разных с тряпками, они все равно оставались чистыми. Даже тогда, когда двери уборщице не открывал... Может, у нас не тот климат?
  
   МУСОРНЫЕ БАКИ .
  
   На днях стою на остановке, подружку свою провожаю. Стемнело уже. Она заняла место в салоне автобуса и ручкой мне так. Пока тот по маршруту не отправился. Задняя дверь открыта. На сидениях раскорячилась кучка малолеток лет по двенадцать - тринадцать. Торчки. Я своей отвечаю. Не жалко. Да и ... достойна. Старательная. Между нами чувства расслабляющие гуляют. Сбоку от меня молодежь дымком попыхивает, окурки под ноги с шиком. Аж искорки из-под подошв. Привычное дело. Гавкнул бы, да вокруг ни одной урны. Тоже примета не из пальца. И вдруг из салона сверкнуло что-то, гах с тяжким звоном едва не под ноги. Бутылка. Импортная, из толстого стекла. Я напрягся. Отвязался на пацанов гребаных на сидениях разваленных. Мол, крыша сползать начала? И пальцем у виска покрутил. Один постарше и покрупнее, даун-недоучка, мне в ответ. Две девочки в смех. Еще такой же розовый щербатую пастенку раскрыл. Я понес нравоучениями. Мол, родной город не уважаете. Себя же в мусоре топите. Они - насрать. Я снова, типа, потомки скотников с доярками в сотом поколении, горожане в первом - втором. Культуре поведения учиться надо, школу не позорить. Уши бы вам надрать. Тот даун растрясся матом. В руках бутыль толстая не с минералкой, у других тоже с пивом, джинтоником. Не вынес паскудства, сделал шаг к ступенькам. Вижу, ужались, скомкались до вялых огурцов. И давай во все стороны пальцами тыкать. Оттуда, мол, оказия прилетела. И я замотал головой от растерянности и от прозрения.
   Ну, смазал бы я по мордасам поганцу. Забарабанил бы он ногами по моему туловищу. Звереныш. Не докажешь, взять с него нечего. Успел бы второму сопатку в кровь окунуть. Девочек трогать нельзя. Дети они, из касты неприкасаемых. Что дальше? Весь автобус в защиту артека переполошился бы. И моя подружка больше ко мне не приехала бы. Потому что не метод. Потому что поколение наше подрастающее. Наше будущее. Вооооот...
   К чему это я? Да ты пристал как банный лист - есть ли свой путь у России? И когда она на него выйдет. Будет ли толк от новых реформ? И когда этот толк выпрется наружу. Я тебе скажу. Ты поверишь в мусорные баки, выставленные вдоль всей деревни? Нет? А я их видел, эти баки. Вдоль всей дороги среди аккуратных убранных полей. Вокруг ни души. Там еще антенны загогулинами от телефонов-автоматов через каждую сотню метров. Не у нас.
  
  
   НАДО ЗНАТЬ , НА КОГО ПАСТЬ РАЗЕВАТЬ .
  
   Возле перехода столпилось много народу. В основном, студенты института через дорогу. Среди них выделялся подтянутый мужчина в возрасте с седым ежиком волос на голове. Он явно куда-то спешил. Когда на несколько секунд вспыхнул долгожданный "зеленый", плотная группа студентов, на ходу причмокивая пирожными с мороженым, неторопливо повалила на другую сторону. Мужчина никак не мог прорваться через стену спаренных, строенных тел. Но когда студенты закачались по более широкому тротуару, он прибавил скорости, лавируя как только возможно. И все-таки несколько парней совсем уж офонарели от демократической свободы, перегородив напрочь и тротуар. Мужчина попытался прорваться сквозь плотный строй, естественно, зацепив всего плечом одного из них. Парнишка в джинсах, высокий, не узкий в плечах, тут-же отреагировал, кинув вслед мужчине, типа, мужик, озверел, поди? За подобное и по рогам не хило схлопотать. Но мужчина своими проблемами был озабочен очень крепко, потому что даже не обернулся на оскорбление. Тогда парень, явно из отпрысков неожиданно разбогатевших наших сограждан, резко догнал в его спину колючий шар, громко и с растяжкой выкрикнув: каз-зел. Мужчина крутнулся на каблуках, едва не сразу очутившись лицом к лицу с обидчиком. Затем, ни слова не сказав, с места распрямился в косой шпагат, выкинув левую ногу в лицо парню. Удар получился настолько сильным, что обидчика отшвырнуло к фонарному столбу. Он ударился затылком. Но тут-же попытался приподняться. Мужчина как-то невесомо подпрыгнул в его сторону и, когда уже прикасался подошвами к асфальту, ударил носком ботинка парню между ног. Тот скорчился от боли. Мужчина окончательно добил его ударом ноги в подбородок. Тело парня приклеилось к тротуару. Все произошло настолько мгновенно, что никто из группы студентов и прохожих не успел ничего сказать. Друзья замерли поодаль, не смея сделать шагу в направлении мужчины. Резко вытолкнув из груди воздух, тот пристально осмотрел притихшую, сразу ставшую покорной, толпу. Пригладив короткие седые волосы, взглянул на часы и быстрыми шагами покинул место происшествия. Лишь некоторые боязливо посмотрели ему во след. Остальные сконцентрировали внимание сначала на лежащем с разбитым лицом парне, затем, через минуту, на своих заботах.
   По Новому Завету, конечно, необходимо было подставить другую щеку. Да не каждый на это согласен. И вообще, верно ли данное утверждение в подобных случаях?..
  
  
   ГОЛЬ НА ВЫДУМКИ ХИТРА .
  
   За квартиру мы старались платить вовремя и в свое ЖКУ. Мы считали, что так деньги попадут по назначению быстрее и надежнее. Касса находилась рядом с кабинетом бухгалтерии. Кассир, эдакая пышная женщина за сорок лет, вечно была в окружении кошек. Они лежали на столе между счетными машинками, терлись возле полных ее ног, на любом возвышении в небольшом помещении кассы. Зарешеченное окно всегда было открыто, и кошки то приходили, то убегали по своим делам, запросто прыгая с подоконника на первом этаже сначала на забытый под окном рабочими строительный козел, затем на замусоренный асфальт. Кассир была женщиной с претензиями. Даже небольшая помарочка в платежных документах вызывала у нее праведный гнев. Лицо из простодушного делалось властно недоступным. Она возвращала платежку и заставляла переписывать написанное заново. Легче было пройти несколько сотен метров до площади со сберкассой на углу, где смотрели только на проставленную сумму оплаты за коммунальные услуги. Но дело в том, что мы старались платить хоть и вовремя, да обязательно в предпоследний день от означенного в листочках срока, наивно полагая, что из сберкассы подтверждение об оплате будет идти дольше.
   Оказалось, что из сберкассы-то, как раз, перечисления в ЖКУ идут быстрее, нежели из находящейся в одном помещении с бухгалтерией собственной кассы. Мало того, безо всяких неприятных последствий. Это подтвердилось буквально на следующий месяц после Нового года, когда в платежной ведомости высветился неизвестно откуда взявшийся долг. В бухгалтерии объяснили, что документы об оплате еще не пришли, поэтому и проставили сумму прежнюю. Но квартиросъемщик, мол, может не волноваться. Как только бухгалтерия получит подтверждение, исчезнет и запись о долге.
   Запись эта не исчезала до конца года. Мало того, она увеличивалась в размерах. К декабрю сумма долга составляла уже двойную сумму месячной квартплаты. Причины были разные. То свет подорожал в цене, то газ, то вывоз мусора. А больше коммунальные услуги, которых никто из жильцов домов вокруг толком не видел. Мы продолжали платить исправно со всеми повышениями, конечно, в предпоследний день от означенного в платежках срока. Некоторые из нас полагали, что если внести деньги раньше, то нечистые на руку сотрудники домоуправления будут их прокручивать в сберкассах. Никто из жильцов подобного не желал по простой причине: как не делалось ничего в отношении ремонта и благоустройства жилых домов со времен советской власти, так и продолжало не делаться. А зарплату коммунальщики получали вовремя. Не меньшую, нежели на близлежащих заводах.
   Когда в конце первого месяца следующего года подвели итоги прошедшего, многие вздохнули с облегчением. Долг теперь составлял не двойную сумму квартплаты, а одинарную. Но внести ее в кассу надлежало немедленно.
  
  
   ДУШУ - НА ЗАМОК .
  
   Этот случай описан в романе "Соборная площадь". После очередной "белки" я впервые и, надеюсь, в последний раз попал в Ковалевку. Пить-курить бросил. А тогда я неприкаянно мотался по узкому коридору отстойника, заполненному настоящими дураками и потомственными алкашами. Пока толстый в годах мужчина с крупным сдвигом по фазе не предложил помогать убирать и тот вечно засранный коридор, и залитые кровью, мочой, слизью палаты. За несколько вонючих сигарет "Памир", "Прима" или "Охотничьи". Что оказывалось под рукой у получающей за это зарплату уборщицы. И еще за дополнительную ложку пустой баланды, куска черного хлеба. Перестройка затягивалась в разрешении насущных государственных проблем и о дураках с алкашами, о их нуждах, никто не думал. Они уходили из жизни пачками, потому что даже обычного валидола в аптечках при отделении не было. Один галоперидол в дозах немеряных. Чтобы сразу или прервался запой, или на тот свет. Без мучений.
   Вот тогда наблюдательный, несмотря на странности, мужчина и открыл еще одну тайну человеческого бытия. Указав на проросшего голубой щетиной старика с ввалившимися щеками, еле заметно колыхавшейся впалой костлявой грудью, он твердо заявил, что старик выживет. А розовощекий молодой парень, несмотря на цветущий вид, умрет. Или к вечеру, или ночью. Так оно и произошло. Парня снятые "с вязок" алкаши отнесли на носилках в морг, а старик тенью вскоре зашатался по коридору. А потом и вовсе превратился в крепкого сухощавого, моложавого "мужчину в возрасте". Но сколько я ни пытался присматриваться к привязанным за руки и за ноги веревками к железным уголкам кровати полутрупам с раззявленными в последнем, казалось, дыхании ртами, так ни разу не смог определить, для кого готовить носилки, а кто и сам дойдет до родного дома на своих ногах.
   В больницах тоже можно увидеть подобную картину. Стоящая одной ногой в могиле старуха после тяжелой операции встает с кровати, а молодая женщина, которой жить да жить, неожиданно резко начинает покрываться синюшным налетом.
   Видимо, не у каждого есть ключ к собственной душе. Не каждый волен и жить с нею в согласии. Обладает умением создать такие условия в собственном теле, чтобы даже в темнице душе было комфортно. А когда настанет критический момент, иметь возможность, быть наделенным правом, отпустить душу на небеса, или вовремя закрыть на замок до того времени, когда не захочется делить с ней одно тело самому.
   На вопрос, от кого данное зависит - от Бога, или от самого человека - ответа я так и не нашел. Хотя, как и большинство, склоняюсь к тому, что от самого человека. Тогда почему?...
  
  
   ПЕРЕДЕЛКИНО .
  
   0} Бело-вежская путча /беловежская пущща/
   1} Гиблое дело /ГБДД/
   2} Обсёконд хэнд - Обсракан хэнд /Секонд хэнд/.
   3} Криклама /реклама/
   4} Ломбардель /ломбард/
   5} Дойлер /доллар/
   6} Интурнут /интернет/
   7} Акосинья / мин. вода "Аксинья"/
   8} Неотломленное браво / неотъемлемое право/
   9} Мошонники / мошенники/
   10} Вдутел / дятел/
   11} Росшельмаш /Ростсельмаш/
   13} Спёрбанк /Сбербанк/
   14} Офигерагические ошибки /орфографические ошибки/.
   15}"Спермочка"/фирмочка по оплодотворению граждан, страдающих советским даунизмом/
   16}Куркино-Фасо. /Буркино-Фасо/.
  
   КОЛЛЕГАМ ЛИТЕРАТОРАМ .
  
   В недавние советские времена доминирующими признавались только два класса - рабочие и крестьяне. Между ними жидко трепыхалась вечно голодная прослойка - интеллигенция. Представьте на минуту мощный государственный пресс с многотонным молотом и монолитной наковальней. На наковальне власть распяла творческую личность, бездушный молот готов сорваться в любую секунду и расшлепать инакомыслящую свою прослойку до мокрого места от нее. Запуганная, с вечно бегающими по сторонам глазами - не то нарисовал, не то сочинил, не то написал - интеллигенция дергалась в конвульсиях, с кровью, кусками, разрываясь на лагеря или заграницы не по доброй воле. Именно та путеводная часть общества, которая была обязана открывать своему народу глаза, выводить на светлую дорогу, подсказывать нужное направление. В советское время все эти мелочи решались самой властью. Балом правила рабоче-крестьянская литература. Георгий Марков, Валентин Распутин, Василий Белов, Виктор Боков, Анатолий Иванов, Владимир Соколов, Анциферов - несть числа - ходили в национальных героях. Помните, у Анциферова, примерно: Я работаю как вельможа. Я в забое работаю лежа. Это о рабском труде шахтеров?! Уму не постижимо! Но, от самого Хрущева, звание героя. Всего за две строчки. Остальное можно не читать.
   Друг у меня давнишний, из крестьян. Окончил литинститут. Поэт. К слову, действительно многие стихи в тему, цепляли откровенностью. Или наивным первооткрывательством, что изредка заставляет обновлять постепенно тускнеющие чувства. Остальное у него - как у Анциферова. Всю жизнь, особенно в последние десятилетия, вел активную деятельность по обучению детей в школах стихосложению. Когда ему сказали мое любимое, мол, и медведей плясать учат, да пляшут они все равно по медвежьи - нескладно, он, за проведение в массы начальных азов рифмования заслуженный работник культуры, возмутился до глубины души. Мол, он всю жизнь ко всем передом, а все к нему за это задом. Союзники, называется. И я, когда встретимся еще раз, в первую очередь скажу ему спасибо. Но за то, что на какое-то время отвлекал пацанов с девочками от совершения ими дурных поступков. Только за это. Так вот, однажды он высказался, мол, и у графомана можно найти прекрасные строки. В тот момент у меня возникло желание предложить моему другу награждать графоманов по хрущевски. Щедро. За пару достойных быть отмеченными строк. Жаль, что друг до сих пор не может понять, что все, что и о чем мы пишем, давно отражено в книге книг - Библии. Мы, литераторы, более-менее признанные обществом. Нового человечество ничего сказать так и не смогло. Единственная наша надежда - развернуть давно забытое старое под другим углом, чтобы после стирания паутины ли, пыли, заблестело оно по прежнему. Но дело не в том.
   Прошло время. На арене возник Василий Макарович Шукшин. В чем прелесть этого писателя? В том. что он первым из своего класса обрисовал этот самый доминирующий до недавнего времени - да и сейчас - класс как нельзя точно. Высветил, выпер всю уродливость крестьянского сознания, сельской жизни. Ненавязчиво, в юмористической форме. Венцом творчества является рассказ "Срезал". Тут уж, как говорится, спорить не о чем.
   У нас, на сайте "Проза. ru", много учеников моего незабвенного друга. Эти люди умеют точно, казалось бы, оценить произведение другого. Главным образом, четко опошлить его, сами не способные двух слов связать воедино. Как в рассказе Шукшина "Срезал". Ну кому, скажите, нужна деятельность моего друга, помогающего проращивать в детях не те ростки, которые каждому из них необходимы. Определены давно самой судьбой. Он так доволен своей работой, тем, что нужен обществу, государству, что переубедить его в обратном невозможно. Главное, что за труд этот его самого и его родных детей, которых он таскал с собой повсюду, приучая к поэзии, бесплатно кормили. И в пионерлагерях, и в обычных школьных столовых. А потом еще дали "заслуженного". Неважно, что родные дети пошли совершенно другой дорогой, что оказались несогласны с отцом во многом, к чему он так настойчиво их тащил. Что из остальных школьников со временем не выросло ни одного поэта. Важно то, что человек всю сознательную жизнь занимался "делом". И его за это кормили. Общество. Мы с вами. Надо признать, кормили сытно.
   Уж лучше бы оставался он потомственным плотником. Об этой профессии, о крестьянских своих корнях, о деревенской жизни своих предков и своей, он пишет с таким надрывом, под такой жалостливо-пронзительный пастушеский рожок, что беловым с распутиными там делать нечего. Но именно по шукшински, как герой из рассказа "Срезал", он поступает всякий раз, когда охватывает его непреодолимое желание вздуться на поверхности общества. А чувство это его не покидает никогда. Как некоторых рецензентов на "Прозе.ru".
  
  
   ЭТО МЫ , РОДИНА !
  
   ОТВЕТ ГОСПОДИНУ ПРЕЗИДЕНТУ . ГРАЖДАНИНУ И ЧЕЛОВЕКУ .
  
  Уважаемый господин Президент. В эти скорбные для страны дни не стоило бы начинать разговор о чем бы то ни было. Но именно в эти скорбные для всей страны дни нужно говорить то, о чем думаешь в первую очередь. Настоящего результата - Истины - можно добиться лишь в одном случае - в споре. То есть, в обстановке неспокойной. Когда вокруг спокойно, тогда результаты с истинами тоже спят.
  Итак, трагедия в Беслане для всех, как всегда, оказалась неожиданной. Как всегда! Простите, а как еще должно было быть? Российский народ, и в первую очередь власть предержащих, до сих пор не научили чему-либо ни походы басаевых с радуевыми на Первомайское с другими населенными пунктами. Ни подрывы домов ни в самой столице, ни в Волгодонске, ни в метро. Ни возле него. Ни в самолетах, ни в поездах. Ни на Лубянке, ни возле едва не Кремля. Подрывы, унесшие на тот свет не одну сотню жизней. Двери в подъезды на всей территории России до сих пор открыты настеж. Как души истинно российских людей. Заноси гексоген мешками, завози хоть машинами. А если спросишь, да хоть у соседей по лестничной клетке, что за мешки и с чем появились под порогом, тебя засмеют, обзовут трусом. На вопрос о том, кто оставил данные мешки, ответ однозначен: тебе оно надо? Это говорит о менталитете российского человека, из нутра которого до сих пор, через много веков, проглядывает широкая скуластая узкоглазая морда татаро-монгола, которому было все нипочем. До сих пор все нипочем и нам, с собой ассимилированным этими дикими воинами. Смешно приводить пример, но в России на бегущего в трусах смотрят как на ненормального, могут и во след плюнуть. В Голландии, кажется, нет пешеходов вообще. Там все бегут. В тех самых трусах. У нас же еще проглядывает морда крепостного, которому тоже до сих пор и жизнь не в жизнь. Так оно и есть на самом деле. Вы сами признали, что демократический строй "не соответствует уровню /понимай, нашего/ развития". Перестройке скоро двадцать лет, а ни обещанного правительством среднего класса, ни приличной зарплаты, для большинства простого народа замерзшей на двух тысячах рублей. /см. статью "Время Ч"/. И сейчас народ выкручивается как в приснопамятные советские времена - в магазинах ничего нет, а холодильники были забиты под завязку. Большей частью колбасой с добавками из газет, или ливерной. Она дешевле. В данный момент холодильники пустуют, покрываются плесенью. Выключены за ненадобностью. Почему выключены? Казалось бы, при наконец-то наступившей демократии, всеобщем благоденствии. При полных полках в тех самых магазинах, которые до недавнего времени пустовали - надоело уже повторять эти выражения - как в советские времена. А потому, господин Президент, холодильники отключены, что Вы со своей "высокопрофессиональной" командой экономистов высшего разряда до сих пор набиваете кремлевские подвалы долларовой массой. Якобы для выплаты зарплат так любимых вами всеми учителей, врачей, шахтеров. Другого сословия служащих и рабочих. Вместо того, чтобы на подаренные Господом массы валютные немедля открывать новые рабочие места, поднимать экономику из руин. Деньги не должны - они обязаны крутиться. Это единственный путь - пустить средства в оборот - когда от денежной массы последует немедленная отдача. А они у вас заморожены в недосягаемых подвалах. Министров бьет в лихорадке от мысли, что цена за барель нефти на мировом рынке упадет за означенную вами же черту. И тогда народ кормить будет не на что вообще. В результате, все вышеперечисленные и другие профессии как были неоплачиваемыми, так и остались. То в одном месте необустроенной - по Вашему признанию - страны возникают голодовки с летальными исходами, то в другом далеком, но, опять же, родном краю. Страшно вспоминать тех дистрофиков-солдатиков из недавнего прошлого с острова Русский...
  Вопрос о том, куда смотрели представители МВД и ФСБ, когда террористы в течении длительного времени завозили и прятали взрывчатку и оружие в подполе ремонтируемой школы - Школы!!! - отпадает сам собой. Разве эти организации возглавляют не российские Господа - Слуги народа? Помните: экономика должна быть экономной?Разве в них служат не те же, обожаемые еще Борисом - царем всея Руси! - рос-си-Я-не? Те россияне, которых правители предали не только в Афганистане, в Чечне. Но которых еще в грош не ставили. Их сжигали озверевшие националисты азиатских "наших" республик, убивали, терзали. Насиловали как хотели. А мы уходили, оставляя оружие, добротные строения, инфраструктуру, пикнуть не имея права. Разве кто-то забыл, как Горбачев ни за понюх табаку отдал Восточную Германию? Миллиарды баксов можно было, по нынешнему говоря, на ней "наварить". Вместо этого один из тогдашних руководителей КГБ-ФСБ от радости, не иначе, выдал американцам все секреты вновь возведенного для них здания. В фильме "Илья Муромец" прозвучала фраза "мужик-деревенщина". Именно таким мужиком вел себя "царь Борис". "Берите всего, сколько хотите". Лишь бы сил хватило справиться. Сам же вел себя медведем на свадьбе, под шумок не обделяя свою "семью". То, что об этом писали, толку не принесло. Брали все, хапали всё, чтобы потом повернуть ЭТО против нас. Так называемые наши тоже не отставали. А вы намерены потребовать от правоохранительных органов большей бдительности, мобилизации всех ресурсов. Позвольте спросить, в который уже раз? И почему на предыдущие Ваши требования эти органы не откликались? Значит, или Вы сами плохо требовали, или тем, с требованиями к кому обращались, уши заложило пачками скрученных долларов. Ведь взялись было за "оборотней в погонах". Сколько шума вылилось на экраны телевизоров, на страницы газет и журналов. Теперь снова все тихо. Теперь Вы принародно признаетесь, что "коррупция поразила общество". Господин Президент, снова прошу прощения, а с чьей подачи пошло это попустительство? Простые люди, в основном, бывшие совки, помнят, как о "простых семьях" заговорили опять же передовые средства массовой информации. Как выпячивались наружу бывшие телохранители с бывшими переносчиками в коробках от ботинок половины миллиона баксов - чуть больше, чуть меньше. Как защищали их "рыжие" и "белые", "красные" и "голубые". Все цвета неожиданно разбогатевшей, засверкавшей российской "радуги-дуги". Что стало с разворовывавшими внаглую, без совести, без оглядки на кого бы то ни было, собранные народами России богатства страны, этими "семьями"? Начиная от "высших", по занимаемым в политике местам, кончая низшими кастами по национальностям. И кто не позволял запускать собранные многотомные тома доказательств в дело? И сколько через данное погибло имеющих совесть журналистов, политиков, обыкновенных патриотов? И почему до сих пор не обустраивается, по призыву Александра Исаевича Солженицына, ни сама Россия, ни границы, ее окружающие? Великий писатель современности еще будучи в Америке призывал и подсказывал, от чего в первую очередь нужно освободиться. Кто его послушал? Кто его слушает до сих пор? Вы признаете, что "...проявили слабость. А слабых бьют". А почему вы проявили слабость? И какое право на это вы, власть, имели? Впервые за многовековую историю России прозвучали сказанные Вами слова. Несмотря ни на какие внутрение и внешние катаклизмы, империя всегда имела великий дух, была сильна.
  Вот и приходится констатировать, что по прежнему в России главенствуют две догмы - дураки и дороги. По прежнему палец о палец не ударяется для искоренения данных проблем. Как стояли дураки у власти, так и продолжают нами управлять. Как не было дорог, так и продолжаем выворачивать колеса на проселочных, утонувших в непролазной грязи. Жутко смотреть на вымирающие села и деревни с обнищавшими до предела, спившимися крестьянами. Неужели это запланированная акция власти? Один из высоких депутатов по центральному телевидению как-то обмолвился. Мол, как хорошо, что пьющая часть населения переселилась в мир иной. Цинизму этого признания можно только позавидовать. Самый отъявленный негодяй не изречет лучшего. Подумал ли этот депутат о том, сколько до перестройки непьющих принялись хлебать бутылками отравленное пойло, которое гнали наши недавние сообразительные "братья" из азиатских и кавказских республик? От безысходности. От непонимания того, что вокруг происходит. От того, наконец, что завтрашний день мог оказаться последним. Ни работы, ни зарпалаты, ни талонов на продукты первой необходимости. А дома малые дети, жена - женщина, которую брали лишь в одно место - на рынок. Помогать продавать перекупленные кавказцами и азиатами наши же товары.Как продовольственные, так и промышленные. Удовлетворять их потребности. Выживать как-то было надо. Но дело даже не в этом цинизме. А в том, что тот, кто пил, так и продолжал пить. Ему-то как раз было до лампочки, что происходит в стране. Лучшее же снова первым ушло из жизни, не приняв новых изуверских правил. А в стране продолжалась и имеет продолжение неразбериха, дележь государственных, то есть, принадлежащих всем нам, богатств. То есть, обыкновенная коррупция, в чем Вы признались в своем выступлении перед нами. Перед народом. При таких-то залежах алмазов, золота, леса, руды, при сумасшедших - все возрастающих - потоках валюты за нефть, газ, основная масса людей прозябает, тянет жалкое существование. А небольшая кучка неожиданных толстопузов по суммам не знает, куда эти суммы пристроить, именно боясь вкладывать в будущее России. Потому что они тоже в нее, в ее народ, не верят.
  Да, терроризм есть инструмент для достижения целей империалистического сообщества. Вы обрисовали это несколькими точными выражениями. Неважно, какой ориентации - исламской, христианской, буддистской. И нужно с Вами согласиться, что редкая страна, редкая нация откажется от такого лакомого куска, как Россия с ее необъятными просторами. Это же непритязательный потребитель, это свалка ненужного хлама, отходов современных производств. Взамен на нескончаемые природные богатейшие ресурсы. Об этом мечтают все страны мира. Не другая планета, на которую нужно снваряжать дорогостоящие ракеты, а здесь, на Земле. Под боком. Но террористы - это не армии, не войска с современным оружием массового поражения. В России, по утверждениям, давно создан антитерростический штаб, командующий отрядами прекрасно вооруженных и обученных бойцов. Взявший под непосредственный контроль неспокойные анклавы. Но до сих пор на свободе басаевы с масхадовыми, под руководством которых действуют озверевшие, накачанные наркотой, банды, подрывают себя начиненные взрывчаткой женщины-шахидки. Они скрываются на территориях, вдоль и поперек прочесанных нашими специалистами. Почему их не поймают до сих пор? Почему не найдут школ, где их обучают убивать мирных граждан? Когда нужно было убрать Дудаева, это сделали в считанные часы. По исходящим от его сотового телефона сигналам. Лидеры боевиков такими приборами разве не пользуются? И почему мы во чтобы то ни стало стремимся развивать отношения со странами - рассадниками терроризма? Глобалистические настроения на генном уровне не дают спокойно почивать на уже завоеванных лаврах? Зачем мы пытаемся куда-то расширяться, во что-то, дурно пахнущее, влезать, когда за собственной спиной необжитые, неухоженные "америки" с "франциями"? /см. статью "Свой ли путь у России"/. Когда мы плюнем на всех и вся, и займемся выносом мусора из собственного - и только собственного - покрытого до нынешнего "демократического" времени соломой, неухоженного, по фундамент в навозе, дома? Или нам на роду написано вечно исполнять волю скуластого, косоглазого Чингисхана - идти до последних морей? Оставляя после себя бесплодные "целинные" пустыни, ядовитые "байконуры", безрыбные цимлянские водохранилища с повернутыми вспять реками. Почему до сих пор не начато строительство международного морского порта в Таганроге? Только на одних госпошлинах от перевалки товаров вместо этого провинциального городка давно бы Детройт можно было выстроить. Руками тех же американцев. Как в до того пустынных Объединенных Арабских Эмиратах. А у нас, вместо строительства приносящих доходы производств, вовсю распускается каннабисовый терроризм. И уже господин министр Обороны заявил все с того же голубого экрана, что нам объявлена полномасштабная война. Да, мы видим, что наша славная армия потихоньку поднимается с коленей. Новые ракеты вырываются в пламени из шахт Самолеты принялись накручивать летные часы, корабли уходить к берегам заморских стран с визитами вежливости. Морские пехотинцы нацепили на форменки матросские гюйсы. Они смотрятся, правда, на черной форме при черных же беретах нелепо. И новые ракеты еще не научились стартовать как задано. Но... новшества. А новое - это прогресс.
  Да, конечно, по призыву родного правительства мы выйдем на улицы. Мы все против терроризма. Какой здравый человек будет поддерживать этих зверей с заросшими мордами членов первобытных племен. /см. статью "Терроризм и должен был ..."/Мы люди сообразительные и послушные. Но на лицах многих и многих будут блуждать недоверчивые улыбки. Такие, какие запечатлели своими камерами журналисты - международники, когда Ельцын дал команду о расстреле московского Белого дома. Стоя на мосту, опираясь о перила парапетов, народ, тот самый, к которому сейчас обратилось российское правительство, не сдерживал смеха, наблюдая, как одна кучка оголтелых правдолюбцев долбит кучку другую. Тоже правдолюбцев, обещающих горячо любимому народу стать его Господином - Слугой. Не задарма, естественно. /см. статью "/Власть"/. Почему люди криво улыбались? Все потому - не верили ни одним, ни другим в их сытых с отрыжкой обещаниях. Так и вышло. Как не думали, как привести страну к надлежащему порядку, так и не начали думать. Как не работали, так и не стали себя утруждать. Обогатились, озолотились, и тихой сапой покинули высокие посты. Целые полчища ушли в новоявленный бизнес, пополнили ряды граждан развитых стран. И... как с гуся вода. С того момента пролилось еще много человеческой кровушки. Рос-си-Я-не потеряли доверие к Ельцину окончательно. Если бы не его самостоятельный уход, получилось бы как с Брежневым. Все потому, что не способен мужик управлять государством. Не крестьянское это дело. /см. "Крестьяне", "О крестьянах", "Свой ли путь у России", "А поутру они проснулись" и др./.
  И последнее. От постоянных глобализаций Россия, в конце концов, может лопнуть мыльным пузырем. Вновь присоединяющиеся республики запасы будут лишь старательно выгребать, оставляя один воздух. Двери нужно открывать только - и только - людям разумным. А не как у нас - всем и каждому. Желательно, чтобы гости приходили со своими припасами. Как в Америке, вообще, в развитых странах. Если припасов нет, то дожна быть уверенность, что долг они смогут отдать. И вообще, господин Президент, Вам не кажется, что двуглавый орел свое уже отслужил и отжил? За века он поработал на славу. Теперь силы не те. При таком шпагате можно не только штаны порвать. Пришла пора выбирать по настоящему, к какому берегу, в какую сторону поворачивать окончательно. Простите, но на второй срок Президентства лично я Вас не выбирал. Слишком много катастроф, войн, терроризма. Коррупции. После ухода Ельцина изменилось немногое - не стало собирающих подати с продавцов отморозков. Зато теневой бизнес ушел в подполье. Людям сейчас жить не намного лучше. Цены на акции не поднимаются, зарплата, пенсии, пособия прибавляются мизерно. Зато цены за квартплату, за свет, воду, газ, телефон, обслуживание, растут чуть не ежемесячно. Я голосовал за Ирину Хакамаду. Нужно поддерживать все новое. Если не принесет пользы, то останется опыт.
  Всего вам самого доброго, господин Президент. Как законопослушный гражданин своей страны, я обзязан глубоко Вас уважать и поддерживать. До окончания Вашего срока правления. Но в нашу страну - Россию - пришла долгожданная свобода слова. То есть, я стал иметь право высказать свое мнение. Что я и сделал. Желаю Вам, господин Президент, здоровья на благо свое, на благо нашего народа. На благо объединившей всех нас России. Обязан верить - и верю - в то, что с терроризмом будет покончено. Так хочу лично я.
  Юрий Иванов - Милюхин. Репрессирован /родился в лагере/. Реабилитирован. Из-за свободных волеизъявлений в Союзы писателей не принят. Печатают иногда. Личных книг четыре, в том числе из недавних "Добровольная шизофрения" за свой счет, и "Ростов -папа" о становлении капитализма на Дону. Издательство. Две первых книги выпущены еще в Советское время. Тоже не сразу. К чему это я? Все просто. И по старой привычке. И потому еще, что Вы, господин Президент, бывший разведчик.
   Честь имею.
  
  
   ТЕРРОРИЗМ И ДОЛЖЕН БЫЛ ПОДНЯТЬ ГОЛОВУ .
  
   Как говорили те, которые остались за бортом пути, необходимого в данный исторический момент, капитализм - это гидра многоголовая, сосущая кровь из народных масс. Своими словами сказать - зверюга кровожадная, внаглую прущая куда надо и куда не следовало бы. И от вечного чувства сосущего голода выхлебывающего природные ресурсы откуда бы то ни было. Даже оттуда, к чему приближаться не стоило еще многие сотни лет по причине застоя в умственном развитии хозяев добра. Иначе можно разворошить медвежью берлогу. Или вообще рой "осиновый". Так и произошло в настоящее время. Обойдись американцы и иже с ними "подножным" нефтяным промыслом, или расширь они исследования по нефти в другую сторону, в сторону северную, безлюдную, например, не проснулись бы до сих пор, и не поняли бы истинную ценность глубинных запасов своих недр народы горячие. Южные. Чем прекрасен индеец? Ну, иракец, саудовский аравиец. Араб, в общем. Тем, что носит на голове целую метелку перьев, целую, повязанную на голове по своему, простынь. Кстати, служащую для него чем угодно. Хоть скатертью - самобранкой. Аж до конца восемнадцатого века, сидя на огромных самородках золота, индеец радовался не им, а своему пышному перьевому убору. Так же и араб, балдея от жары меж пустынных барханов, берег и аккуратно укладывал свою чалму-выручалочку. И никакого дела ему не было до своего "черного золота". Но вот раззявил ненасытную пасть мировой капитал. И все окрасилось в новые цвета. Нового мышления не пришло - откуда ему взяться среди барханов. А древние низменные страсти-инстинкты всегда при себе. Они не затухали, они тлели. Теперь возгорелись в полную силу. Индейский пожар удалось потушить, загнав уцелевших "чингачгуков" в сытые резервации. С арабским пожаром будет посложнее. Исламская сакля не индейский вигвам. Тот был из жердей. Вспыхнул и... затушили. Сакля, она из глины. А глина от огня только крепче становится. Да и резервации нужно построить несоразмерно большие. Вот вам и задача. Стоило или не стоило в шестьсот десятом году подкидывать аравийцам новую веру? В частности, Мухаммеду. Если бы не подкинули тогда, легче было бы договориться сейчас. А коли подкинули специально, чтобы мир оставался противоречив, то не следовало давать добро на разработку новых нефтяных месторождений во вражеском лагере. Пусть бы местный народ, как змеи под дудочку йога, под палящими лучами солнца покачался бы еще какое-то время. Пока не наступили бы более благоприятные времена. Или обмен "то на это" нужно бы производить через глухой забор, соблюдая все правила осторожности. Но забора разрушать не следовало ни в коем случае. Не берлинская стена, отделявшая цивилизацию от цивилизации. Откройте сейчас все границы разом. Что произойдет? То-то. Теперь с арабами поздно. Разворошили. И уйти оттуда нельзя - они почувствовали вкус не заработанных своим трудом, а подаренных Всевышним огромных шальных денег. Выход один. В убыток себе слепить на необустроенных территориях новых игорных городов. Ласвегасов. Пусть заинтересуются. Поиграют. Когда деньги кончатся, тогда видно будет, что предпринимать дальше. Чем занять. Этот странный пример приведен для того, чтобы немедля начать думать в данном направлении. Есть размышления по возникшей проблеме посолиднее. А пока - защищайтесь, господа капиталисты. И скажу вам откровенно, конфликт назрел до такой степени серьезный, что вполне реальна угроза самой, выращенной многовековым упорством, цивилизации. Тысячи лет простояли в афганской долине статуи, отражающие - пусть по буддистски - развитие земного человечества. Талибы разрушили их до основания. За часы...
  
   ВРЕМЯ "Ч" .
  
   Приближается час пик. Время неуправляемой вулканической активности. Россия вспухла нарывом, вот-вот готовым разлиться ядовитым гноем. На фоне относительного благополучия и спокойствия это стало чувствоваться особенно остро. Необходим очередной отвлекающий маневр. Теперь пусть это будет не Чечня и не Приднестровье с Абхазией. Можно по полной разыграть карту с террористами. А раздать карты час пробил.
   В начале перестройки всех занимающих высокие положения - секретарей обкомов, райкомов, директоров заводов, фабрик, председателей колхозов, совхозов - задарили подарками. Вручили им пакеты ваучеров, сертификаты, повысили заработные платы в сотни раз от зарплаты простого труженика. Сделали хозяевами положений в своих вотчинах. Чтобы не мешали они на обломках старого строя возводить новое демократическое общество. И, ставшие "новыми хозяевами положений" предали и продали подчиненный им народ. Кому не хотелось "из грязи в царские князи"! Они не подбили его на бунт русский бессмысленный, а пригнули пониже невыплатами зарплат по согбенным спинам. То есть, не поддержали недовольных, не стали во их главе. Тем самым было достигнуто неустойчивое, но спокойствие. Чтобы оно, это спокойствие, продолжало оставаться в положении сглаженном, государство в лице нового правительства подбросило межнациональных конфликтов, послав их тушить как организованные соединения - милицию, так и сыновей самого народа, продолжая наращивать обороты в сторону нового строя. Пар из готового вскипеть страстями громадного котла - России - был вовремя и благополучно стравлен. Пик накала страстей прошел более-менее нормально. Но пролетело время, относительно человеческой жизни значительное, относительно вечности мгновение. Но время. За этот период наиболее сообразительные успели набить карманы, и сами рубахи с портами, подаренными долларами. Некоторые самые умные уехали за границы, открыли свой бизнес там. Более недалекие не только не наворовались, но и просрали предоставленное бесплатно богатство. Остались на исторической Родине, вновь пополнив ряды коммунистической партии во главе с главным пастухом Зюгановы. Помешать раскрученному процессу приватизаций с капитализациями они уже никак не могли. Но дело в том, что большинство тех, ставших за какое-то десятилетие миллиардерами - миллионерами в баксовом исчислении новых русских, не покидавших родных просторов, допустили громадную, непростительную ошибку. Они не поспешили поделиться наворованными деньгами с народом, не вложили запрессованные под толстыми задами средства в экономику страны, не открыли новых производств. Страна продолжала жить и живет до сих пор на средства от продажи нефти, газа, леса, обогащенной руды в развитые страны. То есть, на перекидке за деньги на Запад природных ресурсов. Новые капиталисты не только не знали, как надо это делать, они еще от природы обладали патологической жадностью, предпочитая расставаться с капиталом лишь через свой труп. Они никогда не встречались с таким огромным количеством денег. Они даже хлеб пекли в собственных, топившихся дровами, печках, потому что и на хлеб этот денег у них не было. По этой причине, и по другим, не могли поверить в собственный взлет к недосягаемым вершинам. К тому, что не во сне, а наяву с ними произошло. Ведь до последнего момента в их умах навечно застряли картины унавоженного, убранного своими руками, руками родителей, братьев, сестер, невиданных размеров огорода, скотный двор с обихоженным ими скотом. И грязная улица на все стороны света, вдоль которой нескончаемые ряды поваленных, полусгнивших плетней. И вдруг дворцы. Не государственные, не царевы - бариновы. А свои. Недальновидная политика имеет свои откровенные корни. Если посмотреть в личные дела большинства русских олигархов, то сразу станет ясно - почти все они выходцы из крестьян. Во времена Советского господства на руководящие посты преимущественным правом обладали именно не опомнившиеся от крепостного права холопы. Они были послушны, не мешали строить коммунизм, беспрекословно, как в армии, подчиняясь распоряжениям сверху. Высшие министерские чины, тем более военачальники, только - и только - выходцы из крестьян. Генеральные секретари - как один - потомки скотников со сталеварами.
   К слову. Поразило выступление маршала Язова по телевидению после провала ГКЧП. Сказал он примерно следующее: мол, я, простой крестьянский сын в проперденных штанах, босой, голодный, вдруг стал маршалом Советского Союза, министром обороны великой страны. Я до сих пор не могу опомниться... В его выступлении было столько наполеоновского величия, столько напыщенности и пафоса вперемешку с дешевым фарсом, что хотелось выключить телевизор. Этого я не сделал по одной причине. Заставила оцепенеть на месте та откровенность, с которой новоявленный маршал вещал о своем величии. Он до сих пор не мог опомниться. Хотелось треснуть кулаками по столу и закричать этому необразованному крестьянину: А когда же ты работал? Ты, так и не опомнившийся сальный дармоед! Какой на высоких постах от тебя был толк? Тебе, и тебе подобным, дали указание ввести войска в Чехословакию, в Афганистан, ты и ввел, ничтоже сумняшеся. Ты не маршал! Ты никто в расшитых золотыми нитками широких азиатских погонах с лампасами на похожих на кальсоны срамных штанах.
   Но к делу. Сейчас назрела обстановка, по напряженности не уступающая началу новых преобразований. Народ не только почти проснулся. Он успел различить и оценить ту разницу, тот разрыв, который отделяет бедного от богатого. А заработная плата остается на прежнем месте. То, о чем вещают с трибун вертлявые особи, о возросшей во много раз средней заработной плате, о повышении детских пособий, пенсий, о расширении других благ - не соответствует дейсвительности. Рабочих мест не прибавляется, зарплата не превышает двух, максимум трех тысяч рублей, порой за десяти часовой нелегкий труд. Снова, как при советах, люди выкручиваются кто как может. Среднего класса, обещанного на государственном уровне, как не было, так и не появляется. Не дают ему расправить неширокие плечи. А ведь это наипервейшее связующее звено между высшим и низшим. Только при таком построении развитое капиталистическое цивилизованное общество имеет право чувствовать себя в относительной безопасности. Прослойки нет, нет и утойчивой безопасности. Но главное - пример обогатившихся за короткое время есть. Он сверкает, он не дает спокойно заснуть. Да, он стал недосягаем, но он существует. В построенных в заповедных зонах теремах, в проезжающих мимо пешеходных тротуаров дорогих иномарках, в бессмысленном и наглом времяпрепровождении отпрысков богатых родителей в местах наибольшего скопления простого народа. Люди видят неприкрытую дурь в поведении разодетых прыщавых пацанов и девчат, слышат никем не пресекаемый сплошной мат, вседозволенность новоявленных подрастающих хозяев жизни. Их цинизм, доходящий до абсурда. Например, трахнуть представительницу низшего класса в кабине иномарки, стоящей у бордюра тротуара. С ревом проехать на красный свет светофора, едва не подминая колесами начинающих соблюдать правила движения простых граждан. С чувством высокомерия и превосходства посмотреть на проходящего мимо сборища прыщавых отпрысков человека. Все эти негативные поступки скапливаются в умах людей, отрицательно сказываясь на мнении о богатых согражданах. И стало заметно, что почтительные или завистливые взгляды в сторону дач, дорогих автомашин, все быстрее сменяются откровенным раздражением, неприятием. Злым подергиванием углами губ.
   Россия, как везде, всегда и во всем, запаздывает с созданием среднего, амортизирующего, класса. Все больше возрастает уверенность, что еще немного, и амортизатора просто не понадобится. Вся история России доказывает, что это страна великих потрясений. Сама Природа преподает и показывает нам примеры непрестанно. Чем больше животное, тем интенсивнее потряхивает оно шкурой, стараясь освободиться от присосавшихся к нему паразитов. Так стоит ли дожидаться подобных подергиваний, у нас чаще переходящих в долгие конвульсии?
  
   К У К У Ш Е Ч К А .
  
  - ...Ну? Готова?
   - Нет еще.
   - Что такое?
   - Подстелить же надо.
   - Блин... Бюстгалтер не расстегивай. Стесняется. Одеяло не открывай. Замерзла.
   - А то нет? Нагрел бы сперва, потом приглашал.
   - Нагрел... Не топят. Долго будешь возиться?
   - Подождешь, торопыга. Простыню бы нормальную заимел. Вся в каких-то рубцах. Порвал, что-ли? А потом зашивал... С кем порвал?
   - С тобой, с кем еще!
   - Когда со мной?
   - Тогда... Сколько решила издеваться? Уже падает.
   - Можно подумать... поднялся. Убери задницу, я угол салфетки разверну.
   - Салфетки... Тот раз шершавое полотенце подкинула. Коленки чуть не посдирал.
   - Ерзать меньше будешь. Подвинься.
   - Ну да. Тебе хряка подавай, чтобы забрался, один глаз зажмурил. И заурчал утробно часа на полтора - два. Кукушечка.
   - А тебе не ши-ро-ка стра-на мо-я род-на-я, а калинкакалинкакалинкамоя... Дятел.
   - Ну, отбрехиваться ты мастер. Почти вся охота, блин, пропала. Управилась? Или нет?
   - Да куда ты... со своим шлангом каучуковым. Слезь, говорю... Я еще трусы не сняла.
   - О-о-о, это все... Заимел кукушечку.
   - Ага... Такой холодина и сразу раздеваться. Дятел...
  
   О СЕКСЕ ПОД ЛЮБИМОГО ГЕРХАРДА .
  
  - Так что, говоришь, в России секса нет?
  - Почему нет! Есть. Ненормальный.
  - Как это ненормальный! А какой нормальный?
  - У нас я не видел. Но показывают, по телевидению. Постель двуспальная, простыни хрустящие. Женщины, как блендамедом отдраенные. Чистенькие, промытые везде. Наверное, скрипучие. Не пахнут, как Жозеффина у Наполеона, которой тот перед встречей запрещал мыться по неделям, чтобы уловить естессный запах. Но это когда было. Тогда так и жили. А сейчас у них бабы ладные. Мой работяга сам и сразу настораживается. Заранее. Аж зубы сводит. В одно не очень верится. Я так долго качал лишь в зрелой юности после литры выпитой. Когда все равно кого, где и на чем. А там во всех позах почти весь фильм. Для подобного марафона питание надо иметь ого-го. Без кусачих зверей нитратов с гербицидами. А у нас...
  - А что у нас?
  - Да все у нас. Читай, вон, "Кукушечку". Глядишь, когда-нибудь уразумеешь, что тебя уж со всей сраной Россией международная комиссия по правам из страны второго мира в страну третьего мира скинула. Только что передали, пока Путин с любимым канцлером германским Шредером лобызаются. Германец и полобызается, чего ему. Кровать двуспальная, простыни хрустящие, фрау промытая. Отвлекающий маневр. Как в революцию Брест-Литовский мир с Парвусом-архитектором. Они на них привычные. Как "Пакт о не нападении" Молотова-Риббентропа. А мы продолжим секс, как в той "Кукушечке". Ненормальный.
  Перед поездкой Путина в Германию неожиданно для всего мира стало известно о том, что данная страна объявила о прекращении приема евреев на постоянное место жительства на своей территории. Заявление это можно было бы расценить как кощунство или возврат в первобытное варварство. Все помнят о развязанном немцами геноциде против этого народа, о замученных и расстрелянных гитлеровцами шести миллионах евреев. О Халакосте в том числе. Точной цифры, сколько погибло так называемых русских, то есть, граждан бывшего Советского Союза, а так же граждан из других стран, до сих пор нет. Но это неважно. Причин, побудивших Гитлера с нацистской верхушкой развязать кровавую кампанию, приведено достаточно самими нацистами в личных мемуарах с воспоминаниями. Не будем углубляться и в прошлое, вновь заниматься разгадыванием таких глобальных исторических событий, как разграбление варварами Рима, как крестовые походы во освобождение гроба Господня, начавшиеся с территорий немецких земель. Не станем докапываться, кто побудил - подтолкнул - германские племена на кровавые деяния. Так же обойдем вниманием причины, из-за которых вспыхнула Первая мировая война, успешно началась и прошла Великая Октябрьская революция в самой России, а перед нею в семнадцатом и восемнадцатом веках революции в Англии и во Франции. Мавры сделали свое дело, мавры ушли в зыбучие пески неумолимого времени. Бесследно. Недавно по центральному телевидению проявили одного из них - Парвуса - могила которого с прахом в урне на одном из принадлежащих Германии островов тоже исчезла, стерлась с лица земли. Бесследно. Перед захоронением Парвуса кремировали. В подробной передаче с привлечением историков из разных стран ставка была сделана на него и только на него, гениального организатора и провидца масштаба как бы не Вселенского. Но дело в том, что один этот человек с семью пядями во лбу все равно не мог так свободно дергать за политические ниточки, протянутые в десятки развитых по тем временам стран с разными вероисповеданиями и политическими концепциями. Не мог. И все тут. Да, все сходилось в его руки. Но кто передавал по этим ниточкам необходимые сведения, которые он так гениально и ко времени обрабатывал? Ни один единоличный философ в мире ему в подметки не годился. Ленин - тот перед ним вообще был школяром начальных классов. Но и самому Парвусу одному такое было не под силу. Но и над ним был - а вернее, были - кто-то.
   Оставим данный разговор с намеками, с неоправданными, неподтвержденными догадками. Вернемся к событиям последних месяцев, дней. К событиям в России, затем к оглашению странного запрета в Германии.
   Казалось бы, началось все с ЮКОСа. С Ходорковского, Лебедева и иже с ними. Не успели зацепиться, надо сказать, за верха, за пустяк, тут-же последовал окрик из-за океана о несвободе действий компаний в России, о попытках ущемить гражданские права. Казалось бы... Но нет. Все началось с прихода к власти разведчика Путина. Бывшего и нынешнего. Оказалось, он знает больше. Настолько, что нам, далеким, непросвещенным и непосвященным, осталось лишь сопли жевать. Ведь до президента этого Березовский с Абрамовичем и иже чувствовали себя вольготно. А до них другие в новом демократическом правительстве, ныне перешедшие в советники на высшем уровне, улыбчивые, рыжие, гундосые с политическими якобы обозревателями познерами, шустерами и опять же иже с ними, тоже не жаловались. Ельцин лаптей вовсе не снимал, как мужик с отрезанной ногой все пытается натянуть на нее сапог. В откровениях про Березовского, когда тот знакомил Абрамовича с главой "семьи", в определениях интеллекта царя всея Руси не стесняются. Но... Бог с ними, с царями. На них ни Руси, ни России никогда не везло. Дело в другом, в том, что на жирную муху - Россию давно накинута липкая паутина, из которой она теперь вряд ли выберется без последствий для себя. И оглашения сверхсекретных материалов об одной мыслящей нации, в том числе о Парвусе, вряд ли помогут. Подобные сведения не для русского народа. Он как был - как при том же Парвусе, когда выходил против царя за брошенный под ноги ломаный грош - необразованным хамом, так им и остался. Не поймет, не защитит свою честь, не поможет ничем. Заплати кто угодно, и повалит против кого угодно. Хоть против собственной матери, которую ... твою мать. Не помогут и согласные, в поддержку, решения германского правительства во главе Герхардом Шредером, косвенно подтвердившие, откуда для народа со стойкой национальностью может придти опасность. Как останутся в стороне шведы, давно урезавшие въезд в свою страну выходцам с берегов Мраморного моря. Уже они все опоздали. А у нас - и не у нас - началось.Как-никак, ГОД ПЕТУХА-ХА-ХА!
   И вырисовывается непривычная картина, что англичане, американцы, французы - эти оплоты интеллигенции и культуры - уже раздавлены. России действительно уготовано место всего лишь мирового сырьевого придатка. Место, на котором может не найтись пятачка самому народу российскому, который все так-же ходит по стадному, жует подбрасываемый ему изредка тяжкий хлеб пополам с собственными тягучими соплями. Поздно опомнились. Хоботок очередного паука - Парвуса, о котором через свое время расскажут и которого рассекретят и покажут - давно погрузился в тело мухи, выкачивая из нее живительные соки. Пока она не станет вялой и послушной. Как та же Италия, куда те же варвары бегали не по своей воле. И наступает прозрение, что от нас не зависит ничего. Хоть порви на себе все рубашки, сразу и вместе с майками заодно. Менталитет с интеллектом в зародышевом состоянии. Не успел Путин вплотную заняться ЮКОСом, как Россию опустили и причислили к странам третьего мира. Сразу, без промедления. Не слабо? Целую страну, бывшую империю, саму госпожу! Госпожу - слугу жителей всей Земли!А? Кому под силу принять такое глобальное решение в отношении ядерной - ЯДЕРНОЙ - державы.! Значит, не стоит объединяться россиям с германиями, швециями, австриями. Опоздали. Наоборот, мы зависимы от всего. Как жизнь собственная зависит от воли Господа.
   Единственная надежда на то, что в революцию мы все-таки выжили. А так, слабеем, слабеем. Эгей, Русь, Расея, игде ты! Нету... Нету уже...
   А может, это и правильно. Англичане, американцы, французы живут неплохо. Нагрузились под завязку народом из стран третьего мира. Кормят, поят их. Обучают. Как мыслящий человек держит и оберегает - заботится - животное. Собаку ли, кошку. Да и дойные коровы быть обязаны. Иначе дети разноцветные зачахнут. Почему бы этой коровой не стать России! Пора, пора. Испокон веков поверхность ее и недра на примете у думающих особей. По большому счету, действия эти все правильные. В смысле помощи братьям меньшим. Одно хреново, что сам со своей рабоче-крестьянскою смекалкой так и не воспользовался века назад награбленными богатствами. Не в пример другим, более умным.
   Ах, Тит, ох, этот Тит. Император сраный. Ну кто его просил ворошить 1934 года назад осиное гнездо! Жили бы и жили, развивались по маленьку, забыв на пути обетованном разве что навуходоносоровский Вавилон с - по счету - фараоновским Египтом. Глядишь, все бы и обошлось. Впрочем... на одной планете живем. Бежать некуда.
   И еще одна проблема - не верю я в данный мичуринский эксперимент. Не вдохновляет он меня, быстрый и напористый. Похожий на тех, кто его внедряет. Насильственный. Все обязано происходить естественно, с полным согласием Госпожи - Природы. Если хотите, с разрешения Вселенной. Роли Моисея, Будды, Христа, Магомеда, нового иранского пророка брать на себя не стоит. Иначе может получиться как после аварии на Чернобыльской АЭС. Разве двуголовые и одноглазые мутанты с недееспособными половыми органами разумные существа? Считаю перечисленные нации обреченными. Вымирающими. Их уже почти нет. Они уже почти не страны первого мира, а как Русь после нашествия татаро-монгол неумолимо падают в начало своей цивилизации. Их уже нет. Как не будет скоро и нас.
   Впрочем, нас давно уже нет. У нас и секс кукушечный, о котором написано в "Кукушечке".
   Мы давно уже ... русские.
   К чему это я? А чего и кого стесняться. Все равно никому мои рассуждения не нужны. А кому нужны, тот не в силах повернуть бег придуманного, неразумного и противоестественного, времени вспять. Повторюсь, живем однова, на одной планетке. Надежда лишь на то, что одумаются супостаты, с приходом нового мессии пойдем по другому пути. По Природой указанному. А на этом пути американцы уже доказывают падение в первобытно-общинный строй с одним первобытно-общинным законом. Законом силы.
  
   О ВЛАСТИ .
  
   На второстепенном перекрестке столкнулись две машины. Вазовская "восьмерка" за рулем которой был русский парень с женщиной, и трехсотый "мерс" с двумя кавказцами. "Восьмерка" шла по главной улице, а "мерс" выскочил из переулка. На "жигули" жалко было смотреть. Вся передняя часть кузова вместе едва не с радиатором задралась на лобовое стекло. У "мерса" оказался помятым правый бок. Немного. Возле переднего колеса. Парень с женщиной вышли из машины, виновато помаргивая, выслушивали поток брани, обрушившийся на них. Они были виноваты только в том, что родились представителями коренной нации. Нации, с момента революции бесправной. Мимо нескончаемым потоком текли их соплеменники. Не останавливаясь, пугливо огибая место разборки. Минут через десять небольшие кучки кавказцев облепили обе машины со всех сторон. За считанное время их собралось не меньше тридцати человек. И парня с женщиной стало не слышно. Куда им, разобщенным даже внутри себя, против первобытного сообщества.
   Подумалось, точно так же в России и власть можно взять голыми руками. Она похожа на раздавленного червяка, который пытается еще шевелиться. В девяносто третьем году представитель какого-то тейпа Хасбулатов едва не взобрался на трон. Все помнят, как его и Руцкого поддерживал весь народ. Помнят те, которые поддерживали. И Сталина в том числе. Были бы кавказцы поумнее, давно мы соблюдали бы кавказские обычаи, давно выглядывали бы из их зинданов с просьбами о глотке воды, кусочке хлеба.
   Помнится - и не забудется - в семнадцатом власть в Зимнем перешла к большевикам без единого выстрела. А в Кремле кучка кадетов с женским батальоном постреляла малость и разбежалась по домам. Перед этим одних оттрахали, другим сняли штаны и влупили ремня ниже пояса.
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"