Аннотация: Смешались в кучу люди, боги... Первый рассказ о Вороньем Грае. Пацифистам, беременным дамам и искренне непереносящим боевые сцены с кровью, читать не рекомендуется... Стилевой эксперимент. Как водится, всего чрезмерно... так и должно быть.
Старею. Я знаю это наверняка. Так же мрачен и угрюм стал Славолощ последние годы жизни, незадолго до того, как пал в сече при Трех Островах. Ходил сер, точно грозовая туча, пия в корчме, нес до омерзения трезвую небывальщину, сидя против очага, глядел в самый темный угол, прятал лицо в ладони и подолгу замирал.
Я с расспросами не приставал. Пия вино, как и положено, пьянел, вгрызаясь в бараний бок, как и надлежало, не оставлял ни крошки, сидя против Славолоща, недоумевал молча. Пия брагу человек веселеет, было же от чего недоумевать!
-Устал...
Я поднял голову, отставил ендову в сторону, вдохнул, подготовился к отповеди. Что значит устал? Почему? Еще нет и сорока! Столько битв позади! Столько баб впереди!
Старший велел мне молчать, и я слушал молча. Слушай того, кто живет дольше, слушай того, кто воюет больше, слушай того, кто поет горше, слушай того, кто не пьянеет от печали, слушай...
А нынче уже мрачен я. От хмельного не пьянею, войдя в корчму, занимаю место подале от очага, угрюмо гляжу на молодых вояк против себя, всякий раз разных, и могу только догадываться, что те обо мне думают. Болтаем. Обычные корчемные разговоры. Ни-о-чемные, ни-о-комные. Поди, мыслится удальцам: Что значит устал? Почему? Еще нет и сорока! Столько битв позади! Столько баб впереди! Старею... Устал... Несу чушь несусветную. Неуж, так же кончу? Не хотелось бы...
Живу, где придется, кормлюсь слухами, лью кровь за злато. Наймит. Люд прозывает Вороний Грай или просто Грай. Говорят, там, где прошел я, лишь воронье грает. Может да. А может нет. За спину не гляжусь, а люду страху нагнать - что на дорогу плюнуть. За столько-то лет уж всяко обплевались. Как-то слыхал о себе, что даже огнем из пасти пышу. В кои-то веки улыбу сотворил, да головой покачал. Скоро чад неразумных пугать мною будут. Мол, налетит Грай Вороний, унесет на черных крылах, поминай, как звали...
Там осяду, тут встану, где вкушу, а где и выпью. Обширна боянская земля. Примелькался. Косят на меня, а и слова не молвят. Бросают за спину злое наймит и дале поспешают. Не любят меня. Улыбу творю, да в ус не дую. Сам не люблю, но терплю же! Исходил тут все вдоль и поперек, всяка долка кровью мечена, кажно поле потом сдобрено. Моей, а боле вражьей, хотя какие у меня враги? Недруг - зло неизбежное, коли громко живешь, да красиво поешь, а для меня - так и просто греза несбыточная. Вроде и не живу, вроде и не с людьми я. Вот не живу, а все едино устал...
Не к разу раз встречаю себе подобных. Наймита наймит издалека зрит. Пройдемся мимо, кивнемся да назад не глянемся. По корчмам слухи ловим. Где жареным пахнет - там и мы. Неспокойно нынче. Полуночник войной грозит, каждый меч на счету. Авось уторгуюсь с местным княжем, авось уряжусь на службу...
Корчма. Пожалуй, встану. А дадут боги - и переночую.
-Здрав будь, Пряник.
Корчмарь, здоровенный детина лишь молча кивнул. Не в чести у люда говорить со мной. Мол, нынче разговоры говорю, а повернись завтра иначе - жизни решу. Скользкий, мол, я тип. Двуличный. Наймит, одним словом.
-Каши на гусином сале. И браги.
Пряник только глазом повел, а мальца в услужении ровно высквозило - лишь ветерком обдало. Ловок пострел, всюду поспел. Людно нынче в корчме, что на окраине города. Купчища обозом пришли. По корчмам отогреваются. Не любит купчина темных углов, все к огню тянется, а посему без труда нашел я свободное местечко, в самом уголке, на пристенной лавке. Подбираю кашу да кругом гляжусь. Против огня купчина сидит. Разгулялся, разошелся. Видать, браги, перебрал. Шумен, криклив, весел, хвастлив не в меру. Песни завел, свод сотрясает. Остальных едоков да питух раззадорил, ажно корчма ходуном ушла. Все кричали ему бражники: А наддай-ка голосу, Следец! И наддал! А еще примечаю троих неприметных, что схоронились во мрак противулежащего угла. Сидят тишки да молчки, возят носы по ендовам да на купчину косятся. И все исподволь, все исподтишка. А охраны при купчине - лишь сабля крива, а мошна у купчины - златом полна. Молод купчина, горяч и хмелен, а посему глуп. Удумай кто недоброе - была б сноровка. А сноровки в тех троих - на шестерых достанет. Мне ль не углядеть?
-Сторожкость нынче - не последнее дело. - мне встать, подойти поближе да кивнуть на купецкую зазнобу в гнутых ножнах невелик труд. Всяко не сломаюсь. Баба в дому, а меч на боку. Пусть крива подруга, лишь бы секла упруго. -Всяко бывает. Неспокойно нынче.
Ох, не нравится мне ухарство в питеве топленное! Ох, не нравится! Глядит на меня точно волк на ягня. Свысока. Мол, кто наймит - тот молчит, а честный люд - на песню лют. Что ж, дело хозяйское. Сказал лишь напоследок:
-Не ходи ввечеру один. Не буди лихо. Авось будет тихо.
Как корчма от хохота не рухнула - сам не пойму. Иголок, что с языков мне в спину слетели, иному хватит по самое "не могу". А мне все едино. Толстокож я. О мою шкуру языки затупятся, о мою улыбу шутники оступятся. Улыбу творю, да в угол иду. Глух нынче купчина и слеп, точно глухарь на току. Ток, не ток, а до беды - чуток...
Отгудела корчма. Вино подвыпили, жаркое подъели, песни испели. Разбрелись завсегдатаи корчемные подушки мять который куда. Засобирался и Следец. На ногах нетверд, глазом мутен, гласом сип. Ни беду углядеть, ни в бег пуститься, ни на помощь кликнуть. Пуст ухарь, что нагой пред оружным. Тех троих и след простыл. Мнит купчина, мол, сабля при нем - и гори все огнем. Неправ, ох неправ молодец!
Не по нраву мне бойня. Куда честнее убиение в поединке. Не удар в спину - лицом к лицу сеча. Сам не бью и другим заповедаю. Потому упредил. А там - у кого ноги тверже.
Подпирая стену, купчина вытек в сени, перебирая руками, открыл дверь, чудом не споткнувшись о порог, вывалился на улицу. Ступаю след в след. Не хоронюсь, а и на глаза не лезу. Не таюсь, а и не шумлю. Человек иду, две руки, две ноги, голова на плечах, да мед на усах. Следец-купец, удалой молодец, бредет тяжко - хмелюет бражка. Топчет обочину, месит грязь, вой-не вой, княжь-не княжь...
Здоро-о-о-ов городище. Разлегся на излучине, точно питуха утомленный, широко, привольно. Разве не храпит в глотку. А и то недолго осталось, ночи лишь середку одолеть. Всхрапнет городище, ажно крыши избяные воспарят. Бредет купчина, песни горланит, народ баламутит, всяко буянит. А стража нагрянет - уста обезмолвит, синец забагрянит, порядок восполнит. Гончарный конец миновал Следец, я - за ним, Усмарский позади оставил, а и я не отстаю, в причальный вступил - тень я купцова темною ночкой. Кругом глухие переулки да сарайные стены, тупики и тупички, повороты да поворотцы. Поди, и сам купчина не упомнит, как сюда забрел. Гостиный конец, он-то еще где остался! А мы тут! Хотя... Мудрено ли с перепою? Я встал поодаль. Во тьме схоронился. Следец озирается, сам себе удивляется, головой мотает, хмель прогоняет. Ни души кругом, только стены сарайные. И месяц улыбчивый сверху глядит. Маслянка Следцова последнее отдает, чихает, моргает, вот-вот истает. Ну? И чего встал? Что дале-то?
А дале сталось то, что и должно было статься. Догнала дурака его доля дурацкая. Ровно тени изникли из-за сарайного угла трое. Те самые, полагаю. Призрачно трепещущие в неровном свете маслянки, даже ухмылки различимы. Пьян-не пьян, а невелик изъян - купчина недоброе учуял, зафыркал, спиной к стене встал, ногами на земельке утвердился крепчайше, маслянку истовее сжал. Буде кто первым подойдет - в рожу швырнет. И за сабельку. Всяко сподручнее во мраке одному хорониться.
Зашли трое с трех сторон, тишки да молчки, будто рыси ловки, шаг по земле стелется, только тени шевелятся. Ни звука не издадут, самые тени, что по стенам текут, шуршат громче. И зазмеился окрест в тупиках сарайных середь ночи шелест, с каковым меч ножны покидает. Поди, шутники все по домам разбрелись, а нынче нешути за дело взялись.
-Давеча баял, золотошный ты. - огонек маслянки выхватил из тьмы лик, каких на тыщу - две, но холоден и будто из камня тесан. Уж не первой ли то лихих глас во тьму простер?
-Чего я баял - на то пес налаял. - купчина огрызнулся, плюнул лихим под ноги и рванул саблю из ножен. Лихой, что речи вел, только и успел уклониться от маслянки.
-Кашля, светец запали! - глухо рявкнули из темноты.
А маслянка лишь о стену тренькнула. Воспряли из глиняного полона языки пламеня. Тень, еле видимая еле слышимая, метнулась к костерку, и мигом позже воспылал светец загодя припасенный. А в новом свете... купчина тяжко дышал, а один из лихих, кривясь, держался за плечо. Напоил-таки Следец подругу гнутую лихой кровушкой. Но те лишь злее стали. Что лихим одна реза сабельная на троих? Ни каждому по одной, ни одного на убой. Так, плюнул да растер.
А маслянка против светца - что немощ супротив молодца. Не чета боярам Сенька с пустым амбаром. Объял светец то, что прежде тьмою было. Темные углы и тупики, большой поворот да малый поворотец, мнили одно, а выходит другое, в общем, дело принимает иной оборотец. Достал меня светец, отъял у темени, стою тут никчема наймитского племени. Первой лихих оченьки сузил, взглядом хладен стал, будто лик из валуна тесанный и лишь глазом на меня повел. Сердцу и двух раз не стукнуть, а ровно призрак выткался тот предо мною, со рваной рукою.
-Тс-с-с-с, - насвистел мне в ухо зычный шепоток, а лезво ножейное глотку огладило. -Блюди тишь да гладь - взыщешь благодать.
А я что ж? Стою тих, ровно лошадь под телегой. Смирно, стойко, и ухом не пряну, сглотнуть боюсь. Жду, что дале станется.
-Упомнил я тебя! Купчину ты упреждал, лихоимством стращал! - сипнул горячечно рваный и дохнул на меня луком да бражной горечью. Я привычный, даже нос не сморщил. Запущенные раны уж всяко жутче воняют. Носу не убыток, был бы ветрище прыток.
-Судьбы ли пытал? - рваного потянуло назидать. Губищи в улыбу тянет, ножом балует, силу чует. А я что ж? Стою смирно, что изжитая крестьянская лошадка. -Пошто за нами лытал?
-Всяк своим делом занят, - говорю тихо, не распалить бы рваного. -кто лихо творит, кто от лиха бежит, кому нынче упасть, кому и вовсе пропасть.
Мечный звон спугнул сторожкую тишину пристанных складов. Хмелен купчина, один супротив двоих стоит, мню, недолго продержится. А так и вышло. Несколь раз всего мечи звякнули. Сечный да рубленый пал Следец наземь, и злато купецкое сменило хозяев. Долго ли павшего обобрать? Точно волчища хищные отнялись лихие от трупа и, мрачно сверкнув глазами, уставились на меня. Неуж, решать будут?
-Баешь, пасть нынче кому-то? - головой прозакладываюсь, что недостает у рваного зубов. Потому и шипит. Скалится, издевается, язвить сердешный пытается. Бестолочь.
А шагать до меня всего ничего. Шаг, другой - и достать рукой. Истинно так я и баял. Кому нынче упасть, кому и вовсе пропасть.
-Всяк своим делом занят. - бестолочь, нешто ножом так грозят? Нешто нож - ровно дубье стоеросовое?
Мне через правое плечо лишь голову взад вывернуть - ан не лезво уже на шее, а рукоять. Съехало. И жил не рвал и костьми не скрипел, а всяко рваный за мной не успел. Дурак. Подбил плечом руку с ножом, шуйцей с разворотом влево сбил вниз, десницей объял челюсть рваного, да рывком шею и сломал.
И меча не обнажу. Ни к чему.
-Дурья башка, дай пирожка, - заслоняюсь одним от другого. Сечет, рубаха-душа сплеча, ширью мучим, дурью пучим, размаху на злато, удару на медь! Выправил обоих в одну черту, ушел от удара, пропустил меч мимо, шуйцей объял запястье, в противоход развернулся, а запястье лихое возьми да и хрустни. Десницей за шею, шуйцей за руку, искрутившись вправо, услал увечного на того, второго мечного. Запутались оба, друг другого увязал. Подшагнул раз, подшагнул второй, и даже не руками - пузом унес обоих наземь, увечного доломал вусмерть, первого же лихих - вполовину обезживил. Лежит, кривится, рваны зажать тщится. Рваны творю страшные, перстами, будто когтями, плоть в ошметки разлагаю. Персты у меня ровно каменные пяльцы, кровищи - море, а страху и того боле - окиян. Отряхиваю руку, осторожно, да почти ласково вынимаю меч из ослабевшей длани лихого, гну о колено. Дешевка. Следцова кривая подруга много лучше. Много.
Шепчет что-то болезный, одной рукой опирается о землю, второй - рваны зажимает. Гласом ослаб, уж невмоготу речи поднять да в ухо мне вложить. Что ж... приседаю на корточки.
-Почто стоял, почто смотрел...
Любознатный попался лихой. Эвон как на вопросы-то разнесло.
-Кто лихо творит, - киваю на рваного, что первым полег, -кто от лиха бежит...
А поодаль Следец лежит, ровно кукла ломаный.
-...мог ведь, - разбойник еле говорит, да и просто уже шепчет. -а не встрял...
-...кому нынче упасть, кому и вовсе пропасть. - развожу руками. Не маленький, мол, сам дойдешь.
Глаза лихого мутнеют, подергиваются пленкой, глядит, ровно что невидимое зрит. Может и зрит. Ему теперь же мно-о-о-огое видится.
-Всяку свое, - гляжу в темные небеса. Молчат. Посверкивают звездами, улыбаются месяцем, а молчат. А и пусть молчат. Нынче все преизрядно синее небо - у меня внутрях. Сам все знаю. Нонче я да небо - что соль до хлеба. -надлежало купчине упреждёну быть - с меня спрос...
Да, еле кивает лихой, разумею. Жизнь пряма, что лезво мечное. Что желаешь - то имеешь. Чему быть - того не миновать. Дале...
-Купчине в неразумие впасть - его право. Упреждал дурня, ан не внял мне, ухарь зазряшный. Громкие слова - всему голова, а спорое дело поперек всех поспело...
Лихой обреченно поник головой, рухнул с десницы наземь долой, объял землю, заскреб перстами, поди, вживе уже говорит с богами. Кровью разбросался, уж столь ее земельке отдал...
-Слово да дух - единое о двух. - едва-едва лихой дышит, редко да тряско, что ни вздох - ажно всего корежит. Поди, уж и разумеет, что говорю, с трудом. -Купчине ухарство хмельное являть, а лихому люду разбой чинить. Всяк при деле.
Шепчет что-то. Не в силах разобрать, клонюсь к самым устам. Речь нескладна, слова по одному роняет. И то едва, и то через силу. Ведомо, где нынче та сила.
-...сам... кто... таков?
Я-то? Усмехаюсь в бороду. Идет человек - мереный век, от порога до порога ведет всяка своя дорога. Не сбивай с пути, не чини препон, не мешай идти, не гоняй ворон... Не гоняй ворон...
Тихо-тихо шепчу. Лихой замирает, блаженно вытягивается, и лишь пальцы, вгрызаясь в землю, еще держат дух на этом свете. Угладила правда ершистый норов, поникли плечи, объял разбойник землю ласково.
-Три дорожки упутали божки, - уж и не шевелится лихой, уж и дышит через раз. -купчина, я, да свора твоя. Один упредил, не внял другой, и с третьей дорожки забрал упокой.
Хотел что сказать лихой, да не смог. Даже главы не поднял. Лишь ладонь вытянул, да пальцы распрямил. Поперва три, а потом и четвертый.
Три дорожки, три пальца: упреждение, ухарство хмельное, лихоимство... Четвертый палец - вопрос: А мзда? Кто? Три ведь дорожки!
-Тс-с-с-с! - делаю я лихому знак, молчи, мол. Придавил кой-где на горле, и утих разбойник. Не нужно вопросов. Не нужно...