"Сегодня, в 3.00ч. 18-го аурелия, 7473 г.б. по земному времени, с большого десантного корабля класса BTSSF "Эспер", дислоцируемого на орбите Пустоши (Барнард-IV), 62-й моторизованный десантный батальон отдельной штурмовой бригады Легиона "Песчаные змеи" высадился на Пустоши. Высадку обеспечивали: с воздуха - 210-я эскадрилья, в составе двадцати планетарных истребителей класса "Персей", планетарный корабль поддержки класса MPSSF "Игуана" отдельной штурмовой бригады Легиона "Песчаные змеи", с поверхности - взвод разведки и наведения 62-го десантного батальона.
Боевые задачи: обеспечение превосходства в воздухе, взятие господствующей на плацдарме высоты 42"36"", развертывание мобильной станции техобеспечения класса "Энлиль" в тылу группировки и излучателей суборбитальной коррекции траекторий, организация разведки и уточнение картографической схемы плацдарма, удержание позиций до последующей высадки основного десанта Конфедерации.
В 7.55ч. по земному времени контроль над высотой 42"36"" установлен, станция техобеспечения выведена на расчетную мощность, в тыл противнику заброшены разведывательные группы "Альфа", "Гамма", "Проксима", из состава взвода разведки и наведения 62-го батальона.
Потери группировки составили: 62-й батальон - 305 убитых и раненых, 10 выведенных из строя самоходных ракетных установок класса "Доминго", 23 выведенных из строя десантных транспортеров класса "Викториус", 5 выведенных из строя легких ховертанков класса LGUT-09 "Ксеркс", 210-я эскадрилья - 4 выведенных из строя истребителя "Персей", незначительные неуточненные потери в составе экипажа "Игуаны". Потери противника уточняются.
По итогам операции полагал бы, что к настоящему моменту основные задачи десанта выполнены. Боевой дух в соединении высок, техническая готовность и оснащенность - девяносто три процента. Объем собственных запасов амуниции, с учетом рециклинга амуниции на "Энлиль", позволяет удерживать высоту без существенных потерь в течение четырех-четырех с половиной месяцев, в условиях относительно-интенсивной активности противника в секторе.
В настоящее время разрешается вопрос о возведении площадок для фортификационных сооружений своими силами, не дожидаясь прибытия частей инженерной поддержки.
18-го аурелия, 7473 г.б., 21.00ч. по земному времени.
Бригадный генерал П. Дж. Симмонс."
********************************************
- Ну что, Володя, как твои дела, чем живешь, как здоровье? - Кононенко внимательно изучал взглядом из-под кустистых бровей сидящего перед ним человека. - По-прежнему пьешь горькую, без изменений?
Владимир Юрьевич вздохнул, снял очки в мутной пластмассовой оправе, принялся протирать их носовым платком.
- Чего ты вздыхаешь? Ты мне скажи, тебя мало в Управлении культуры песочили, а? Мало тебя песочили?
- Нормально песочили, Петр Трофимович, - только и изрек собеседник, продолжая отполировывать толстые линзы своих очков.
- Во-ло-дя! - в голосе Кононенко появился не обещающий ничего хорошего нажим. - Сколько можно тебе говорить: не жри ты, а если жрешь - на работе не светись! Говорил я тебе? Скажи, говорил я тебе?
- Говорили, Петр Трофимович.
- И что толку? Я спрашиваю, толк есть от этого, или нет? Ты посмотри на себя: обрюзг, брылы как у старого беззубого бульдога, штаны висят, как обделался! Ты вообще за собой следишь, или так, раз в месяц в зеркало смотришь?
- Смотрю, - просто ответил Владимир Юрьевич.
- Ну вот что, Володенька. Я сейчас тебе в последний раз говорю: пойди и погляди на себя внимательно, в зеркало-то. И пойми, что дальше так нельзя, что ты опустился - ниже некуда. Сегодня ты просто пугаешь своей испитой рожей детей, а завтра тебя из клуба выкинут нахрен, вот попомни мои слова - выкинут нахрен, и станешь из завклуба сторожем, за тридцать рублей, в упэпэвосе. И там тоже будешь жрать, и однажды так нажрешься, что замерзнешь к чертовой бабке, околеешь, и найдут тебя, доблестного стража социалистической собственности, у ворот шараги, с примерзшими к одной руке игрушечной фузеей, а к другой - початым мерзавчиком. Представил картину с маслом?
- Картину маслом, Петр Трофимович.
- Ты меня не поправляй, я знаю, как и что сказать. Это у тебя, я вижу, ориентировка сбита, азимут-шмазимут. Ты же на дно катишься, в пропасть, Владимир Юрьевич, пойми это раз и навсегда. Где вот жена твоя, расскажи мне, и почему от тебя сбежала? Не с твоим ли участием в прошлом годе состоялся тот феерический товарищеский суд? Как она тебе последние волосья не выдрала тогда - я решительно не понимаю.
- Я тоже.
- Да что ты все время "тоже", да "тоже", что ты соглашаешься со всем?! - взвился вдруг Кононенко, и лицо его побагровело. Он схватился за пресс-папье, как будто боялся улететь вверх от раскаливших его паров гнева. - Ты ведь талантливый массовик, Володя, у тебя же божья искра есть, а ты ее заливаешь дрянью этой! Все же знают, судачат всякое. Дети родителям рассказывают, какой ты веселый, когда пьяный, нам четыре анонимки поступило, это только в январе! Че-ты-ре, Володя, это не просто повод, это основательное обстоятельство, чтобы тебя! Пинком! Выкинуть из культпросвета! Не-ет, не зря твоя бывшая запрещает встречаться с ребенком, неспроста. Сколько ему, лет тринадцать, поди? Скоро он тебя забудет - живого отца! Не стыдно?
Владимир Юрьевич ссутулился, скукожился на стуле, опустив голову вниз, перебирая в руках платок. На его лысине желтело пятно от кабинетных светильников.
Кононенко трагически закатил глаза, и забарабанил толстой наградной ручкой по столу, уперевшись подбородком в кулак. Наконец, произнес:
- Может, у тебя неприятности какие на личной почве? Может, тебе помощь нужна, приватная, так сказать, я тут одного врача знаю, хороший специалист, первого секретаря консультировал, твоего ровесника, тоже скоро полтинник. А то сдается мне, что ты не просто так пьешь, что-то в жизни у тебя наперекосяк, совсем потерял к ней, к жизни-то, интерес...
Владимир Юрьевич поднял голову, и ответил коротко:
- Я пишу роман.
Кононенко посмотрел на него так, как будто увидел впервые. Владимир Юрьевич продолжал:
- Фантастический. Давно уже начал, лет десять как.
- И что? Не можешь дописать, и изводишься? - высказал первое пришедшее на ум Кононенко.
- Да нет, Петр Трофимович. То есть, конечно, есть в этом правда, я действительно не могу дописать, совсем понемножку выходит. Но дело не в этом.
- Как - не в этом? Я вот лично ничего удивительного в этом не вижу, с каждым бывало. Начнешь что-нибудь - на гитаре там играть учиться, сочинять стихи, или вот как ты, роман писать - а потом или прилежания не хватает, или фантазии. Обычное дело.
Владимир Юрьевич в ответ беззащитно улыбнулся:
- Я НЕ ХОЧУ дописывать. Вот такая закавыка.
Кононенко растерянно моргал. Выдвинул ящик стола, убрал ручку. Зачем-то постучал ногтем по настольным часам в толстой оправе из змеевика.
- Понимаете, Петр Трофимович, в моем романе, там все происходит в будущем, когда человечество осваивает не просто Солнечную Систему, а дальний космос. Межзвездные корабли пронзают гиперпространство, и целые флотилии устремляются к неизведанным мирам. И войны, жестокие войны между планетами, народами, расами. - Кононенко увидел, как на этих словах загорелись глаза Владимира Юрьевича.
- И что?
- Там храбрые люди, и нелюди тоже, без конца сражаются за место под солнцем, под тысячами солнц, и придворные устраивают заговоры, а правители их раскрывают, или не раскрывают, и тогда! - Владимир Юрьевич едва не задохнулся от охватившего его воодушевления.
- Что тогда? - непонимающе выдавил из себя Кононенко.
- Переворот! Власть меняется, все вверх тормашками, эскадры отзывают из дальних походов, планеты лоялистов бомбардируют атомными и фотонными бомбами, и на развалинах мегаполисов добивают друг друга плазменными кинжалами закованные в доспехи гвардейцы, и гибнут тысячами, сотнями тысяч бойцы, бросающиеся в последнюю атаку, или удерживающие последний рубеж, за которым - хаос! - звенящим голосом восклицал, заклиная кого-то невидимого, Владимир Юрьевич. Кононенко прервал его речь жестом:
- Погоди, Володя. Все это занимательно, но я никак не возьму в толк, причем здесь ты и твое пьянство? Ты, по-моему, отклоняешься от темы, - высказал он с сомнением.
Владимир Юрьевич сразу стух, съежился обратно, устало забормотал:
- Там, в придуманном мною мире, вершатся великие дела. Там я мог бы быть одним из героев, пусть и безымянным, пусть статистом, но принимать участие в по-настоящему великих событиях. Там я мог бы стать частью истории. А в мире, в котором я живу, в реальном, - Владимир Юрьевич обвел руками окружающее пространство, - мире я всего лишь - старый и лысый заведующий клубом детского творчества. Я иду утром на работу, а вечером возвращаюсь с работы, и нет этому конца. Понимаете?
Кононенко молчал, будто обдумывая сказанное, с каменным лицом. Затем изрек:
Владимир Юрьевич с досадой махнул рукой, и, поднявшись со стула, направился к выходу. Остановившись у самой двери, взявшись за массивную ее ручку, он произнес, не оборачиваясь:
- Вы ничего не поняли, Петр Трофимович. Если бы вы поняли, вам бы стало ясно, почему я не дописываю роман, и почему...пью.
И вышел, не попрощавшись, притворив за собой тяжелую дверь. Кононенко провел минуту в полной тишине, застыв, как изваяние. И вдруг, словно очнувшись, грохнул кулаком по столу, отчего письменные приборы и прочая настольная мелочь мелко и жалобно задребезжали. Выкрикнул в гулкую пустоту, злясь то ли на пьяницу-заведующего, то ли на кого-то еще:
- А ты допиши! Слышишь, возьми и допиши, и пошло оно в жопу!
Капрал МакКормак безо всякого эффекта передергивал затвор штурмовой винтовки. Она безнадежно заклинила. Сенсоры показывали химическое заражение квадрата, а запаса реагентов для замкнутой рециркуляции воздуха в доспехе оставалось всего ничего.
МакКормак осторожно выглянул из укрытия - остатков стены взорванного прямым попаданием тактической ракеты здания командного пункта Смотрителей. Пехотинцы Смотрителей, в ярко-оранжевой броне, медленно но верно продвигались навстречу, перебегая от развалин к развалинам, прикрываемые невидимыми отсюда стрелками, которые затаились в нескольких километрах от места сражения, с крупнокалиберными винтовками для точечной стрельбы. На правом фланге свет от трассеров и сгустков плазмы выхватил из сумерек группу вражеских пехотинцев, ринувшуюся на прорыв обороны десантников. Теряя одного за другим людей, пехотинцы Смотрителей, тем не менее, неотвратимо поднимались вверх по склону, где полоскался на ветру, зияя дырами от пуль и картечи, флаг Легиона - желтая змея на фоне герба Конфедерации. Оттуда короткими очередями долбила автоматическая пушка, единственная из уцелевших на периметре третьего кольца обороны.
- Кси-пять, Кси-пять, говорит Альфа-один, говорит Альфа-один, Кси-пять, вы слышите?! - пытался перекричать грохот боя МакКормак, не отводя взгляда от фланга. - Старвинг, это МакКормак, ты меня слышишь, Старвинг, Кси-пять, дьявол тебя задери, услышь меня! Твой фланг прорывают! Старвинг, твой фланг прорывают!
Никто не отзывался, только шум и грохот в наушниках голосовой связи.
МакКормак выругался, и бросился в сторону правого фланга вдоль линии руин.
- Взвод, держать позицию, всем держать позицию! - задыхаясь, кричал МакКормак в микрофон, минуя своих бойцов, которые, не переставая, стреляли в сторону сплошной завесы дыма, в которую превратились пригороды города Смотрителей.
МакКормак увидел тело одного из своих десантников - вывернутые неестественно конечности, черный дым из воздухозаборников доспеха, и испещренное сетью трещин забрало шлема с покрытым по краям копотью пулевым отверстием.
- Альфа-один, говорит Дельта-один, наши позиции смяты! Наши позиции см... - и шипение в наушниках.
Пригибаясь и виляя, подбежал к мертвому, и перевернул его набок. Обнаружив под телом тяжелый ручной пулемет, схватил его. Защелки ранца никак не отстегивались, МакКормак с остервенением пнул по доспеху мертвеца, и ранец, наконец-то, отскочил, повалившись на землю. Капрал быстро сбросил собственный, ставший уже бесполезным, ранец, и закрепил на спине только что подобранный. Из ранца свешивалась лента с толстыми сосисками патронов - проверил ее, все в порядке - соединяясь с пулеметом, как пуповиной. Сервомоторы доспеха натужно загудели, привыкая к массе тяжелого оружия и прилагаемой к нему амуниции, и на мгновение из фильтров едко пахнуло горелым маслом. Рядом от попадания взорвался в пыль обломок бетонной конструкции, МакКормак рефлекторно пригнулся, нырнул за импровизированный бруствер.
До заветного флага оставались какие-то несколько десятков шагов, когда автоматическая пушка замолчала. Группа прорыва, ничем более не сдерживаемая, карабкалась, мелькая в отсветах взрывов оранжевой броней. МакКормак, уже не таясь, побежал им наперерез, не убирая пальцев с гашетки пулемета, длинными очередями, как бичом, хлестал по врагам, прибивая их к камням.
Достигнув флага, бросился на землю, продолжая поливать огнем склон. Капонир смело недавним взрывом, из куч земли и обломков сооружений торчали руки и ноги погибших десантников. Возле флага распластался сержант Старвинг - МакКормак узнал его по личному индексу на доспехе.
Набравшись решимости, враги хлынули из всех своих укрытий, сосредотачивая на огонь на фланге МакКормака. Словно муравьи, люди и машины в несколько мгновений заполнили пространство от сектора огня до горизонта.
- Альфа-один, говорит Зета-три, амуниция закончилась, противник штурмует окопы! Идем в рукопашную, Альфа-один! - и треск, чьи-то крики, искаженные флюктуациями эфира и вражеской заглушкой.
Группа прорыва, забрасывая гранатами позицию, обороняемую капралом, продвинулась еще вверх по склону. То один, то другой из них валился на землю, подкошенный очередью, и их доспехи исходили искрами замкнувшей энергосистемы, но остальные не обращали на это внимания, и продолжали наседать.
Пот заливал лицо, и стекло забрала начинало запотевать, несмотря на усилия вытяжных турбин. МакКормак стрелял, не целясь, потому что расстояние стало ничтожно малым, и не попасть с него было попросту невозможно.
В ста шагах от капрала, возле обгоревшего остова сбитого "Персея" из двести десятой, из пелены дыма появилась шагающая машина ядовито-оранжевого цвета. Счетверенные пушки задергались, изрыгая потоки бронебойных снарядов. Люди в оранжевых доспехах бросились в атаку бегом, стреляя на ходу.
МакКормак бросил пулемет, ударил по панели на прикрепленных к поножам ножнах - зашипело, и из-под брони выдвинулся на держателях плазменный резак. МакКормак придирчиво осмотрел его, повернул тумблер у эфеса. Пространство вокруг ударного лезвия занялось ослепительным синим свечением.
Прижав резак к груди, МакКормак изготовился к последнему в своей жизни бою.
В это мгновение в небесах над головой раздался рев множества двигателей. По полю боя начали шарить мощные лучи прожекторов, и из низких дымных туч один за другим посыпались "Персеи" и штурмовые платформы, обрушиваясь на врага всей своей огневой мощью.
- В атаку! Всем подразделениям - в атаку! - закричал МакКормак, и бросился вниз по склону, размахивая пламенеющим клинком.
Его видели сверху многие пилоты летательных аппаратов 210-й - одинокую крошечную фигурку в красном боевом скафандре на склоне сожженного, покрытого воронками холма - бегущую с плазменным резаком вперед. Человека, который мог бы быть единственным из оставшихся в живых.
- Что, когда, как? Приступ? Понятно, я помогу по линии горкома, - хрипло выдохнул Кононенко, и бросил трубку на аппарат. Потер ладонями лоб, и достал из пачки папиросу, впервые за много лет.
Допился Володя. Все, как он и думал, как и обещал ему, дурак, как в воду глядел. Черт возьми, еще и моторчик у него оказался слабым.
Папироса задрожала в пальцах.
На похоронах было немного народу, сослуживцы из клуба, пара друзей-забулдыг, да мать с выцветшими ситцевыми выплаканными глазами.
Кононенко прикрикнул на рабочих, чтобы несли поаккуратнее. Повинуясь зычному голосу большого начальника, те засуетились, пустившись изображать деликатность в обращении с гробом, наглухо заколоченным, маленьким, неизвестно как вместившим в себя взрослого человека.
Кононенко подошел к разверстой в мерзлой земле яме последним. Зачерпнул горсть грунта вперемежку с ледяной крошкой, бросил на гроб.
- Спи спокойно, Володя. И...прости меня. Я...не знал, что ты меня тогда слышал.